Алкамен — театральный мальчик

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ГОРОДА

Меня разбудил Килик ударом костыля:

— Эй, за работу! Ночью шляешься невесть где, а днем дрыхнешь?

Молния меня пронзила: сегодня ночью я доказал, что недостоин свободы, трус я, хуже собаки, навеки раб!

Ноги зудят, и во всем теле противное беспокойство — бежать бы, кричать бы, драться, только бы не сидеть на месте. Но Килик нагружает работой: подай, подержи, упакуй!

— Килик, эй, слышишь? — кричит ему храмовый повар, вернувшийся с базара. — В городе паника, все кричат: змея исчезла из храма Эрехфея, боги отвернулись, конец пришел городу... Люди собираются покидать очаги.

— Я не собираюсь покидать, — ворчит Килик. — А змею надо было охранять покрепче. Я предполагаю, чье это дело, только не богов... Боги здесь ни при чем... Эй, постреленок! — кричит он мне. — Беги скорей в храм Асклепия, спроси, готовы ли мулы для вывоза корзин. Пришел указ от нечестивца Фемистокла, чтобы сокровища богов не зарывали в землю, а перевозили на Саламин, к его кошельку ближе!

О улицы города! Куда делось ваше спокойствие в полуденные часы, когда под сплетенными сводами шелковиц и акаций царствует зеленый, тенистый, влажный и пахучий мир! Куда делась безмятежность харчевен, где в котлах варится рыба кефаль, а на вертелах жарятся бараньи почки, где толпы бездельников, бывало, потягивая напитки, обменивались городскими сплетнями?!

Теперь по улицам с плачем, ревом, бранью, грохотом несся поток беженцев... Катились повозки, нагруженные скарбом; кивая головами, шли ослы, навьюченные чем попало. Крестьянские женщины тащили полуголых орущих ребятишек и в отчаянии заламывали костлявые руки. Скорбные старики брели, покорно опираясь на посох, слезились выцветшие глаза, видавшие все на свете.

Телега, запряженная сильными мулами, везла семейство какого-нибудь эвпатрида, — над бортами покачивались головы женщин, укутанные покрывалами, евнух с морщинистым личиком опекал старших детей, младшие прикорнули возле кормилицы. За телегой шли хмурые рабы, на всякий случай закованные в кандалы, несли на плечах сундучки, узлы, коробки.

Возница пытался обогнать крестьянских ослов, но упрямые животные не хотели посторониться, и тяжело нагруженная телега, медленно накренясь, сползла колесом в канаву, повернувшись, загородила улицу.

Если бы вы слышали, какой крик поднялся тут! Женщины в телеге вскочили и стали бранить крестьян; те начали толкать телегу, чтобы освободить проход. Безучастные рабы положили ношу на землю и наблюдали, как вся улица оскорбляет и поносит их господ.

Послышался острый посвист флейты и мерный гул шагов.

— Дорогу войску филы Эантиды! — донеслись крики глашатаев. — Дорогу славному ополчению!

Городские стражники кинулись в свалку посреди улицы, замелькали красные палки.

— Курносый варвар! — голосили женщины на телеге. — Как ты посмел ударить меня, благородную афинянку?

Но скифы выпрягли мулов и, окончательно опрокинув телегу, сбросили ее с дорожной колеи. Улица освободилась, и по ней прошли флейтисты, раздувая щеки, высвистывая веселую походную мелодию. Я вспомнил прохождение войск на празднике. С каким упоением все тогда приветствовали марширующих воинов и как тяжело прощаться с ними сейчас! Мальчишки не бежали, как обычно, за гоплитами; собаки не кусали за пятки шагающих, как будто и они чувствовали горечь утраты.

— Смотрите, смотрите, вместе с гоплитами идут и всадники из знатных! Вот Кимон, сын Мильтиада, вот Лисимах, сын Аристида, а вот живописец Полигнот. Почему они в пехоте?

— Разве ты не знаешь? Сегодня утром они повесили свои всаднические щиты и сбрую в храме Афины в знак того, что уходят сражаться на море.

— Вот как! — насмешливо заметил прохожий, бывший моряк. — У нас, у афинян, конница только для красоты — позолоченные латы, страусиные перья. Потому-то аристократия и служит в коннице — там безопасней всего. Ну, Посейдон — владыка моря теперь наломает им ребра!

— Ах! — вздохнула старушка беженка. — В такие дни везде опасно служить. У меня восемь сыновей, все вчера взяли оружие.

Живописец Полигнот шагал последним в колонне. За строем шли удрученные родственники, несли узелки с едой, оплетенные фляжки, чтобы вручить их воинам перед прощанием. Шла и Эльпиника, невеста Полигнота. Ее красивое лицо словно окаменело; золотистые волосы уложены тщательно, как всегда; платье кокетливо застегнуто на плече резной пряжкой. Казалось, она и не расстроена разлукой.

— Иди, Эльпиника, иди, жаворонок мой, — не оборачиваясь, говорил Полигнот. — Встретимся еще, приноси жертвы Афродите.

Возле храма Арея, бога войны, — море голов. Там идут торжественные жертвоприношения. Бормочут гулкие барабаны, свистит одинокая флейта, нагие юноши в хвостатых шлемах исполняют военную пляску, молча движутся по кругу, ударяют щит об щит, меч об меч. Все громче грохочут барабаны, все быстрее кружатся смуглые юноши, сверкая медью. А народ не радуется их удали, народ плачет. Все плачут, не стыдясь, и по бесстрастному лицу Эльпиники катятся слезы, как хрустальные горошины. Уже давно слабый женский голос окликал сзади:

— Господин, господин...

— Тебя зовут, парень! — дернул меня за хитон отставной моряк и улыбнулся насмешливо: — «Господин»!

Это старая нянька Мики. Она плачет, сморкается в подол, и я долго не могу добиться от нее ни слова.

— Наш хозяин, Ксантипп... — лепечет она. — Да хранит его Посейдон, конеборец...

— Ну, в чем дело? Ксантипп, ты говоришь? Да ну же, перестань плакать!

— Ах, молодой господин!..

— Да не господин я, такой же раб, как и ты.

— Не господин? А я думала, ты защитишь нас, да будет над тобой милость бессмертных!

— Будет, будет милость, бабка. Ну говори, в чем дело?

— Хозяйка совсем плоха, уж и глаз не открывает. Ксантипп так и не пришел... Прислал матроса, передал кошель с деньгами. А на что они теперь деньги? Разве что-нибудь сейчас купишь, кого-нибудь наймешь?

Старуха охала, звенела амулетами на худых руках.

— Мика посылает: иди, старая, отыщи отца, скажи ему... Я — в дом стратега, туда не пускают, говорят — он в гавани; я к морю — и там его нет. О милосердные боги! А мне еще врача искать... Все бегут, все едут. Кто же нам, несчастным, даст телегу, кто увезет нас от мидийской напасти?

Чувство решимости меня переполнило. Ладно, уж если не пришлось совершить подвиг ради отчизны, сделаю все для Мики. Как говорит Ахиллес в «Илиаде»?

— Ступай, бабка. Ищи врача, а я разыщу Ксантиппа. Он пошлет за вами, и вас увезут на Саламин.

Вот и Мнесилох. Напялил на себя все свои одежды — и новые, и ветхие, бороду расчесал, как в большой праздник. Помахал мне рукой из-за толпы с той стороны улицы.

Отряд всадников цепочкой пробивался навстречу бурному потоку войск и беженцев.

— Где враг? — нагибаясь с коня, спрашивал бегущих бородатый командир.

— В Декелее! — кричали одни.

— В Ахарнах, в Алопеке! — указывали другие.

— В Керамике он, в предместье Афин! — завопил какой-то горшечник, который нес завернутый в холст гончарный круг — свое единственное богатство.

— У страха глаза велики, — заметил Мнесилох, который, запыхавшись, перебежал на мою сторону. — Кто откуда бежит, тому и кажется, что враг именно там. Эти парни на конях, наверное, посланы в разведку. Эх, Алкамен, вот бы мне перед смертью еще разок душу потешить!.. Да ведь это Эсхил, поэт! — вскричал он, когда командир всадников обернулся, кому-то угрожая плетью.

Мнесилох тут же подбежал к Эсхилу, ухватил его за стремя:

— Разве я инвалид? Я стар — ну и что же? У старого козла шлифованные рога! Мы с тобой плечом к плечу стояли на Марафонском поле. Для разведки лучше меня не сыщешь: знаю язык персов, могу нюхать, как ищейка!

Но Эсхил поднял пустой рукав его хитона и отрицательно покачал головой. Курносые стражники беспощадными палками расчистили дорогу, послышалась короткая команда, и всадники исчезли за поворотом — только облако пыли рассеивалось по улице.

— Если с голоду, то можно подыхать, — жаловался Мнесилох. — А как умереть за отчизну, так не дают!