Аль-Баррак

Воспоминание, опять воспоминание.

Текут часы – янтарный тает сок.

Ах, бейся, бейся пламенный висок,

Разлей чернилами мое воспоминанье.

Не потому, что я сегодня пьян.

Я пьян всегда! – А разве я пьянею?

Ползет мой день. – Так по реке туман

Ползет, ползет… И вечная затея,

И вечный зачарованный обман:

Писать стихи, когда минувшим веет.

Часы текут – янтарный тает сок:

Неторопливая, ленивая походка.

Ах, бейся, бейся пламенный висок,

Мне все равно, пусть это кровь, пусть водка.

Теперь я многое могу не различать.

Я часто слезы рассыпаю смехом

Себе на боль, а другу на потеху.

Но иногда горчайшим смехом вдруг

Я тороплюсь упиться сгоряча…

Неверный смех, неверный друг,

И безразличие неверное в плечах.

Что жизнь моя? – (Не думать бы об этом):

Два встречных ветра, пыльный столб – и нет.

Подумаешь, и хочется кричать зажатым ртом,

Зажмуриться и мчаться на коне…

Но это только миги. – А потом

Устанешь, и как прежде без ответа.

Уже устал. И увядает стих.

Быть может, завтра допишу его, быть может, брошу.

О, сколько их забытых, недописанных…

В ногах свинец – и тяжелеет ноша,

Под кожей дрожь – и увядает стих.

Рванулся звон, и тишь рванулась,

Рванулся я, рванулся стих…

Но стынет хмель. И на губах моих

Гармошкой горечь сухо растянулась.

Уже рассвет в окне моем закислился,

Уже я нем для уличного гула.

Так стынет хмель, так увядает стих,

Быть может, завтра допишу его, быть может, брошу.

Ну, вот и завтра, и как вчера, я пьян,

И, как вчера, плывут кругами стены,

Мой стол плывет, чернильница моя,

И безоглядочный и беспокойный я –

Мы все плывем в круженьи волн к пены.

О, как легко без суеты забот,

Когда досада не хрустит на пальцах: –

Пусть на весне линяет тощий скот,

Пусть в осень розы осыпаются.

Что мне Сережа, Толя и Вадим

(Любовь друзей – сокрытая измена)!

Вот так бы плыть, чтоб кольца позади

Сбивали волны перехватом пены.

Но беспокойствие оглядками живет,

Но безоглядочный случайно оглянется:

И пены нет, – и пена лед…

Все на часах размеренно прольется.

Где же мои родственники и где же буйвол мой?

Где все мое? – Опять воспоминанье?

Нет больше сил, хочу скорей домой,

В улыбку Чеча я под морщины няни.

Ведь лишний день – преградных стен броня

Ах, лейся, мутная Кубань, ах, лейся ленью

Я двадцать лет на дно твое ронял

Зрачков моих кремневые каменья.

Я двадцать лет…

Но нет,

Не буду, нет,

Трясти повторы облегченной рысью.

Весь мир летит. – Ещо сопит самум.

А чем я жил, живет в моих стихах

До корня пня, до пневой лысины,

До первой радости и до печали первой.

Быть может, все это не надо никому,

Быть может, все стихи мои

Случайностью написаны?

Но нет,

Конечно нет: –

Это страх,

Это бред

Это… дрогнули вербы.

Не мог же стоязыкий я таить

То, что вынашивалось молча двадцать лет.

Текут часы – янтарный тает сок:

Я знаю, что мне жить совсем не много.

Ах, лейся, лейся в трубочках песок,

Ах, бейся, бейся, пламенный висок,

Залей чернилами следы моей дороги.

И все-таки не избежать оглядок –

В затылке мукой высверлится глаз:

Тень моих братьев на Октябрь легла –

Оглядку выжмуришь – другая рядом.

И не поймешь, не разберешься сразу,

И не уловишь выплыва кругов;

Как будто тот же, но всегда другой

За кругом крут.

И так случайно, и так неждано вдруг…

Я ворожу затейную игру –

Дуть на узлы, чтоб тишину не сглазить.

О, пять узлов, – о пять октябрьских лет,

Не развязать вас, не разрубить я силюсь…

А предо мной на письменном столе

Два всадника разноздренкой России.

И как смолчать, как в небо взвыть руками,

Как уложить в морщины боль свою?

Один сошел с ума, другой убит в бою –

Два Красных Ордена остались мне на память.

Что память?

Часы текут. И тает

Янтарный сок – моя любовь и страсть.

И пылкая надежда и немая –

Дымок синеющий потухшего костра.

Что память?

О милые, о дорогие братья,

О, два портрета с чорною каймой.

Проклятье всем, живущим всем проклятье

В те дни распахивал навзрыдный шопот мой.

Но все смиряется, и утихает все,

Как после ливня в дождевом накрапе.

И Революция устало лижет лапу.

Смирился я, скипела месть и злоба.

Лишь память сукровице мне сквозь ночь несет

Два Красных Ордена, два Красных Гроба.

Идут… идут…

За днями дни идут,

Идут горбатые, идут безгорбые,

Верблюды белые идут… идут… идут…

И только след, безмолвием надорванный,

Покорно стелется на новую беду.

Кто крикнет – стой? Кто караван удержит?

Погонщик кто?… О, наш всезнайский век!

Нет, не придумать ни рычагов, ни стержней,

Ни стрелок электрических в ответ.

Вчера порыв, сегодня равнодушье.

Да, все смиряется и утихает все,

Смывая даль, верблюжья поступь глуше,

И глуше шаг раззыбленный трясет.

Чего я жду? Потек на каждом слове.

Какой рассвет мне окна застеклит? –

Текут часы. Две ночи протекли,

И третья ночь течет чернильной кровью.

Порой вгляжусь – и ничего не вижу,

Прислушаюсь – не слышу ничего.

Лишь тишина на стенах тени лижет,

И сердце хохлятся под холодком тревог.

Есть в правде ложь, святая и лучистая.

Есть в муках сладость,

А в утрате что же?

Калитка с ангелом обещанного Сада?

О, ложь лучистая,

Святая ложь.

Есть правда в лжи, я эту правду выстрадал,

Я эту правду должен приберечь.

Пора бы лечь.

Уже рассвет с надворья

Запел в пробуд моторным петухом.

Трамвай – сапун железный шов свой порет,

С извозчиками сонный дворник спорит,

И кто то прокопытился верхом.

Смотрю в окно. И мысль моя слетела

С поэмы. Будто я совсем другой.

Я строки новые впервые и несмело

Пытаюсь вывести нетвердою рукой.

Спешит портфель, припрыжку тешат ранцы,

Корзины шлекдают по мокрой мостовой,

Ведет коня мордастый вестовой

Какому нибудь лейтенанту Ганцу.

И все живет, во всем печаль и радость,

Все за окном такие же, как я…

О, будни милые,

Мне ничего не надо –

Я только жить хочу,

Вот так, чтоб сердце билось,

Чтоб утру этому и для меня сиять,

Чтоб в жилах разливалась сила,

Чтоб был© да, и нет, и очень, и ничуть,

Чтоб, как для всех, так для меня.

Мне ничего не надо,

Будни милые,

Я только жить, я только жить хочу.

Текут часы – янтарный тает сок…

Ах, пусть текут, пусть сок янтарный тает,

Стучись и бейся пламенный висок:

Есть правда в лжи – я эту правду знаю.