Альфа Кассиопеи

8

Поселок на берегу Оки. Один берег занят Мещерским лесом, другой — пойменный, его заливает в половодье.

Весной и осенью поселок превращается в остров. Почту и редких пассажиров привозит «кукурузник». В жизни поселковых ребятишек его прилет величайшее событие. Обгоняя друг друга, падая и снова поднимаясь, с веселым гиканьем и визгом несутся они за околицу, едва заслышав тарахтенье летающего «примуса».

Нет, Юрка положительно счастливый парень! Сегодня он прибежит раньше всех и место займет у самой кабины. А летчик увидит его горящие от восторга глаза и сунет подержать громадные желтые краги. Потом улыбнется и натянет на Юркину голову шлем с марсианскими очками. Ребята едва не падают от зависти.

А Юрка, расстроганный, шмыгающий посиневшим от холодного весеннего ветра носом, стоит молча. Потом поднимает голову и щурясь смотрит на багровое солнце…

— Солнце! Командир, солнце!

Он открывает глаза. Коля Левченко отплясывает посреди комнаты довольно дикое.

— Гибрид твиста и галопа, — цедит сквозь зубы командир вертолета Степан Прохоров и идет к умывальнику.

— Замолчи, вертящаяся камбала, — ответил Коля, — Меня ждут в Анадыре две недели. Может, я обиженный человек, которого первый раз отметили в приказе. Еще немного, и я не попал бы на московские курсы…

Степан молча трет полотенцем шею. Входит Марков.

— Летим, Юрий Иванович…

— Кажется, летим.

Виноградов умывается.

Проклятое место. Две недели просидеть в этом Океанске. Впрочем, другие сиживали и дольше. Ну и климат. В прошлом году полторы сотни дней с нелетной погодой. Да и в этом не меньше будет.

Юрий вспоминает секретаря Океанского райкома, который не мог попасть домой сорок пять дней. Виноградов иногда заходил к нему в номер гостиницы в Анадыре и неизменно видел, как секретарь читал книги о космических путешествиях. Утешался, должно быть.

Марков взлетел первым. Самое страшное — перевал. Никто не знает, отчего делается так, откуда берутся дикие ветры, по самые крыши заваливающие Океанск снегом. В горах буйствуют вертикальные потоки, которые швыряют машины вниз, где угрожающе торчат неуютные скалы.

Никто не знает. И Марков не знает. Но он летает здесь десять лет. И нет на Чукотке летчика, подобного Маркову. Потому он первым идет на перевал.

Вторым — Виноградов. Две машины идут в Анадырь.

Впереди — облака. Коля Левченко ерзает на правом сиденье.

— Что, соскучился по дому? — участливо спрашивает Виноградов.

— Какой у меня дом, командир… Просто надоело в этой дыре.

— Ну-ну, — говорит Виноградов.

Он видит, как ведущая машина уменьшает высоту. Понятно, облака сверху, Марков хочет проскочить визуально…

«Но мы идем как раз на пределе, — думает Виноградов. — Меньше держать на этом маршруте опасно. Можно подняться выше, там свирепствует ветер, с ним не сладят эти машины. Значит, вниз?»

«Что он делает? Нельзя уменьшать высоту!»

Юрий слышит голос Маркова:

— Иду на безопасный, думаю, проскочить…

Ведь это неправда! На что он надеется? На свой опыт? Но ведь маленький просчет… Оправдан ли этот риск?

И снова голос: «Виноградов, держись поближе, следи за мной»…

Две машины идут в Анадырь, их ведут два лучших летчика Чукотки. Один из них грубо нарушил правило о безопасной высоте полета. Он идет на риск. Второй считает его неоправданным…, Но идет за командиром!

«…Да, победителей не судят… Но что делать мне? Промолчать?»

Они пили чай в уютной квартире Марковых. Идти к ним сегодня Виноградову не хотелось, да Мария. Порфирьевна затащила.

Здесь все было по-прежнему. Портрет хозяина в форме учлета, «аннушка» из моржового клыка — подарок эскимосских резчиков, фотографии Александра, единственного сына Марковых, бросившего горящий «Миг» в «Летающую крепость» в пятьдесят втором…

— Андрей Михайлович, — сказал Юрий и замялся.

— Выкладывай, парень, — сказал Марков.

— Следовало повернуть, высота была ниже безопасной…

— И сидеть еще? До морковкиного заговенья?

— Но ведь это нарушение… Я ведь ваш заместитель, за это других гоняю, а вы, командир эскадрильи…

— Пусть другие с мое полетают. Мать, положи нам варенья. И потом, откуда ты взял, что я нарушил?

— Но я же сам видел, и барограмма.

— Что? Так ты еще проверять меня станешь? Заместитель… Забыл, как справа сидел?

— Что случилось, Андрюша? — спросила Мария Порфирьевна. — Чего ты на него набросился? Бери варенье, Юрочка.

— Ничего я не забыл, — сказал Виноградов, — ни правого кресла, ни острова Духов, ни ваших уроков. Да только…

Он махнул рукой и поднялся. Марков встал тоже, вышел в другую комнату, и было слышно, как он ворчит, чиркает спичкой, пытаясь разжечь папиросу.

Юрий одевался в прихожей, в дверях появился Марков.

— Нина Субботина подала рапорт, — сказал он. — Просит перевод в эскадрилью Шумилова. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Виноградов.

— Ну и правильно, что понимаешь. Рапорт я ей подписал. Хорошего работника теряю, но так будет лучше…

В этом доме дверь открывалась наружу…

Виноградов разбросал ногами полуметровый сугробик, словно дворовый пес улегшийся на крыльце, и потянул дверь. Поперек коридора голубели полосы снега. «Успели вовремя, — подумал он. — Такая пурга на неделю. Может и прав старик?»

Юрий не снял еще куртки и стряхивал снег с нее, но Нина подошла к нему, и он осторожно поцеловал ее в глаза. Она потерлась щекой о его подбородок и мягко высвободилась.

— Подожди, сейчас я покормлю тебя. У меня языки оленьи есть.

— Я чай пил у Марковых, — сказал Юрий.

— Так то чай, — сказала Нина. — Подожди немного…

— Ты уходишь из нашей эскадрильи?

— Уже знаешь? Надо было сказать тебе раньше, но не пришлось. Мне лучше перевестись, правда?

— Боишься, что призовут нас пред светлые очи замполита?

— Что ты, Юра, ведь мы свободны, и счастья чужого не заедаем.

— Свободны… Да разве это свобода? Пойми — я не могу так, украдкой. Когда в наши спины упираются сальные взгляды, мне кажется, будто за пахузу сунули десяток лягушек.

— Разве тебе плохо со мной?

— Нина, не надо, давай поговорим, еще раз…

Поговорили…

«Новоиспечённый Гамлет, — подумал Виноградов. — Так сказать, быть или не быть…»

И почему она не хотела? Она сказала почему. Это не означает разлуку, они будут вместе, и одновременно врозь.

«Отсталый я тип, — думал Виноградов. — Накручиваю километры, с экзотикой на «ты», ни одной модерновой книжки не пропускаю, где рецепты современной жизни изложены, а вот как жить по ним — не научился».

Вслух сказал:

— Нет ли у тебя зеленого горошка?

Она недоуменно поглядела на него.

— В отпуске с химиком познакомился, — сказал Юрий. — Говорил мне он, что в горошке глютаминовая кислота содержится и припятствует она развитию кретинизма… Вроде самое время сейчас съесть мне пару банок.

— Мрачно остришь. Не надо так.

Да, просмотрел я… Почему мне, как другим, нельзя? Свободная любовь. Вот сейчас, здесь, предлагается мне, и я не могу… Ну и пусть! А что пусть? Разве тебе наплевать, что любимая женщина не хочет назвать тебя мужем? А может, ты собственник просто…

Он чувствовал, что мысли разбегаются. «Как оленье стадо в грибную пору», — подумал Виноградов.

Ему захотелось вдруг встать, грохнуть кулаком по столу, закричать, чтоб вздрогнула она, и знал — никогда не крикнет. Он может сейчас уйти, но снова вернется, а потому не стоит и уходить.

— Кофе или чаю? — спросила она.

Нина знала — сегодня решающий разговор. И не хотела больше говорить.

— Я не могу так. Понимаешь, не могу! — выкрикнул он.

Она молча смотрела на него и улыбалась. Он хотел сказать ей, что ему не до улыбок, что далеко не бревно, но и не кобель, между прочим, и хочет, чтобы была она женой ему, черт возьми, к которой не надо ходить украдкой!

И она улыбалась.

— Ты слышишь меня? — позвал Виноградов.

Нина молчала.

«Никогда он не был таким. Это радовало и пугало ее. Ну кто ей подскажет ответ? Сердце? У нее нет его. Ее сердце давно его сердце. Разум? А что он понимает в любви?

Я знаю, чего он хочет. От меня, по крайней мере. Осознанной необходимости. Семья… Я тоже хочу ее. А восемь лет? Восемь лет, на которые я имела несчастье родиться раньше его… Восемь лет… Много и мало.

Юрий не понимает этого, и именно потому, что моложе меня. Я хочу быть с ним вместе, но у меня не хватает сил назвать его мужем. Как это объяснишь ему… Мужчине этого не понять».

Юрий подошел к полке, вытащил книгу. Раскрыл. Может быть, здесь ответ? Давно существует литература, но никогда и никто не следовал ее наставлениям в жизни. Поистине, количество эмоциональных нюансов бесчисленно, и мир чувств человеческих бесконечен. Но он, как и мир материальный, в бесконечности и познаваем. В бесконечности… А я — человек с очень уж небольшим кусочком времени в кармане, и ответ мне нужен сегодня, сейчас…

Он провел ладонью по книжным корешкам.

— Ты уйдешь…

— Это продолжение разговора? — Юрий злился, и Нине не хотелось видеть его таким.

Он смотрел на Нину. Время — гадина! Ну разве виноваты они, что кто-то обошел друг друга на дорожке?

— Я раньше тебя постарею…

— Дура!

— Это ты говоришь сейчас, а через десять лет?

— Прости. Я теряю голову.

— Она понадобится, чтоб вовремя одуматься.

И снова. Все то же снова.

Такое было не по нем. В голодные годы он не мог украсть кусок хлеба. Кусок хлеба. Ласку воровать не мог тоже…

И сегодня все шло комом. В дверь постучали. Ввалились, похожие на дедов Морозов, ребята. В гости, мол. А что делать? Тем более, со своим коньяком.

Но все ничего… Только дернуло Семена Дегтярева притащить с собой трехлетнюю Маринку. Мать была в ночной смене, отцу надоело нянчиться одному, и он потянулся в гости.

На коленях у Виноградова девочка разговорилась. Она смешно спрашивала его:

— Дядя, вы спирт или молочко разбавленное пьете?

А больше ничего не было. И он не видел, как Нина смотрела на него и Маринку глазами больной важенки и, отвернувшись к плите, украдкой смахивала слезинки. И снова плакала, когда все разошлись.

Юрий неумело утешал, потом понял, что лучше сегодня ни о чем не говорить.

У порога она спросила:

— Скажи, почему люди плачут? Верно, от слабости, или, может, те, кто плачет, человечнее других…