Альпы. От Любляны до Лиона и от Мюнхена до Милана

Часть четвертая. Туристы

Четырежды в день ярко-красный электропоезд отъезжает по узкоколейке от железнодорожного вокзала в Церматте под сенью Маттерхорна, а на его борту красуется табличка со словами «Ледниковый экспресс». Через восемь часов, миновав 291 мост и пройдя сквозь девяносто один туннель, поезд наконец останавливается в другом всемирно известном горнолыжном курорте — в Санкт-Морице. Проехать на «Ледниковом экспрессе» означает совершить одно из самых великолепных в мире путешествий по железной дороге, извивающейся среди поразительных ландшафтов юго-восточной Швейцарии, с их крутыми спусками и подъемами. Самый высокий участок маршрута — там, где дорога взбирается от Андерматта и идет через перевал Оберальппасс (2033 м). Здесь поезд проходит над верхней границей лесов среди скал, поросших жесткой, неровной травой, между разбросанными там и сям глыбами валунов. Эта часть Альп пустынна и заброшена, не считая древних каменных амбаров, виднеющихся на унылом склоне холма. Здесь нет ни коров, ни горных пастбищ; это подлинные горы в своей изначальной, беспримесной форме. Затем, под скрежет колес на крутых поворотах, под лязг и скрип механизма реечной передачи, поезд устремляется вниз, в приятно зеленеющую долину Рейна, и река здесь немногим шире обычного горного потока, но становится все больше и полноводнее по мере того, как течет в направлении Кура. За этим городом поезд отворачивает от реки, оставляя ее позади, и снова направляется в горы, к Санкт-Морицу, и виадуки и туннели следуют один за другим, складываясь в головокружительные последовательности, от которых захватывает дух.

Поразительно, но весь этот пейзаж можно увидеть из панорамных окон вагона-ресторана: популярностью пользуется такой заказ из меню — бефстроганов, рис и морковь «а-ля Виши», а запивать обед лучше, вероятно, белым вином из Эгля, или можно выбрать красное из Сьона или Майенфель-да. Должно быть, из окна вагона-ресторана «Ледникового экспресса» открываются самые чудесные виды, какими только можно любоваться из окон любого ресторана мира. А состав тем временем продолжает подниматься, спускаться, завиваться спиралью, минуя туннели и выгнувшиеся дугой виадуки, на преисполненной достоинства скорости в тридцать километров в час: пожалуй, это самый медленный «экспресс» из всех скоростных поездов в мире.

Сооружение железной дороги для «Ледникового экспресса» было не столь трудным, как прокладка рельсов на Юнгфрауйох, для чего за шестнадцать изнурительных лет пришлось пробить туннели через десять километров скальной породы. На церемонии открытия этой дороги в 1912 году английский посол в Швейцарии сэр Фредерик Сент-Джон сокрушался об «опошлении» «игровой площадки Европы», которое явилось следствием, по его разумению, строительства железных дорог через горы, в том числе и на Юнгфрау. Но он, можно сказать, уже «отстреливался в арьергарде» — завоевание Альп туристами к тому времени шло полным ходом.

Еще в 1816 году Мэри Шелли, побывав на Мер-де-Глас, отмечала, что «встретила здесь, к своему сожалению, нескольких англичан... грустное проявление туризма, который... испортил человеческие манеры и превратил это место еще в один Кесвик». Ее чувства разделял в своей книге «Пешком по Европе» Марк Твен. «Какая перемена произошла в Швейцарии и во всей Европе за последнее столетие... — вторил он в 1880 году. — Теперь путешествуют все. Как Швейцария, так и многие другие страны были неизвестны большинству сто лет назад, а в наше время это жужжащие ульи, переполненные каждое лето туристами». Когда Твен писал эти слова, Альпы уже проделали немалую часть пути к превращению в рай для туристов, каким они остаются и поныне.

Трансформация Альп из медвежьего угла, тихой сельской заводи в место отдыха и развлечения туристов отчасти стала результатом революционных изменений в технике и в политической сфере, происходивших на протяжении всего XIX столетия. Сначала разберемся с политикой: в 1815 году Венский конгресс возвестил об окончании наполеоновских войн и провозгласил эпоху мира и покоя в Европе. Посещение континента вдруг сделалось безопасным; вдобавок поездки на ту сторону Канала вошли в моду, вслед за поэтическими излияниями знаменитостей-путешественников, таких как Шелли и Байрон. Английские путешественники толпами повалили в Альпы, а стихотворные томики, вдохновляющие их на поездку, заняли свое место в грудах багажа.

Туристы очень скоро обнаружили, что условия путешествий зачастую весьма далеки от комфорта: в 1830 году из Женевы в Шамони трижды в неделю ходил дилижанс, и дорога между городами занимала восемнадцать тряских часов, кроме того, были участки, где приходилось пересаживаться на лошадь, мула или в кресло, которое несли носильщики; однако через шестьдесят лет, на исходе века, время в пути сократилось до одиннадцати часов, и прибытие дилижанса к зданию почты в Шамони становилось центральным событием дня на французском курорте. В 1901 году дилижансу был нанесен смертельный удар, и в истории транспорта его ждал мусорный ящик: в том году Шамони испытал на себе последствия технической — или, точнее, транспортной — революции, сыгравшей также громадную роль в увеличении потока туристов в Альпы. Именно в том году в Шамони пришла железная дорога, связавшая французский курорт с растущей сетью рельсовых путей, что с 1850-х годов повсеместно опутывала Европу. Фактически к тому времени Альпы уже три десятилетия не были препятствием для поездов, которые, перевозя туристов, проходили как под горами, так и почти вровень, высочайшими горными пиками, а отдельные участки железной дороги представляли собой чудеса инженерного и строительного искусства (и нередко по праву привлекали особое внимание туристов). Так занималась заря нового века, и величайшей технической революции XIX столетия суждено было в скором времени навсегда изменить Альпы.

Транспортное сообщение стало проще, и в Альпы начали приезжать все больше — в особенности люди неподходящего сорта. И это уже не Мэри Шелли сокрушалась о новой породе туристов, вульгарной и развязной. В 1833 году художник Уильям Брокдон услышал в швейцарском ресторане говор кокни и в своей книге «Дневники поездки в Альпы» отметил, что он «не мог поверить, что подобная вульгарность сумела добраться до Большого Сен-Бернара... Я не представлял себе, что претенциозные замашки Уоппинга когда-нибудь встретятся мне так далеко от Темзы». Напечатанная в «Блэквудз мэгэзин» в 1848 году статья горько и язвительно описывала феномен современного ей массового туризма, который «испортил всякое разумное путешествие; он противен логике и любопытству; ученого, философа и отважного исследователя он отвращает от всего, что втоптано в грязь копытами странствующего племени двуногих, которым стоило бы порадоваться, если бы им удалось обменяться мозгами с животными, на которых они едут верхом».

Но каждый год орды туристов во все возрастающем числе наезжали в Альпы, вытаптывая места, которые прежняя порода путешественников, более возвышенных духом, полагала по праву предназначенными для собственного уединенного удовольствия. Новые железные дороги и регулярное пароходное сообщение через Атлантику лишь ухудшили ситуацию: в майском выпуске «Патнэмз мэгэзин» 1868 года отмечалось: «Если когда-нибудь будет написана социальная история мира, то эпоху, в которую мы живем, назовут кочевым периодом. С открытием океанского парового судоходства и развитием железнодорожной системы возникла страсть к путешествиям, которая постепенно разгоралась, пока половина населения земного шара, или, по меньшей мере, ее приобщенная к благам цивилизации часть, не оказалась в пути». Альпы в особенности полюбились американцам среднего класса, которые в огромном числе приезжали сюда, желая окунуться в древнюю культуру, породившую их новую и наращивающую свою мощь страну. На американского прозаика Генри Джеймса, до конца своей жизни прожившего в Европе, например, соотечественники произвели не самое приятное впечатление. В «Американцах за границей» он с презрением отзывался об «очень значительной доле американцев, которые ежегодно рассеиваются по всей Европе и никоим образом не льстят национальному тщеславию... они плохо сложены, дурно воспитаны, дурно одеты».

Определяющую, ключевую роль в открытии красот Альп этим «странствующим двуногим » сыграл Томас Кук, выдающийся предприниматель, чье имя по-прежнему неразрывно связано с организованным туризмом. В десять лет он бросил школу и стал учеником садовника неподалеку от своего дома в Лестере. Его воспитывали в баптистской вере, и, когда он вырос, миссионерский пыл подал ему идею организовывать поездки и каникулы для тех, кто отклонился от пути добродетели, чтобы они вновь вернулись на стезю воздержанности, умеренности и моральных ограничений. Путешествие «снабжает ум пищей для размышлений, — писал Кук; — помогает вырвать людей из трясины и скверны старых гнусных обычаев... ускоряет движение к миру, добродетели и любви». В 1845 году первая группа тех, кого Кук называл «экскурсантами», покинула Лестер и отправилась на отдых в английский Озерный край; на следующий год еще одна группа съездила в Шотландию. В 1855 году впервые группа экскурсантов предприняла поездку через Английский канал, а летом 1863 года последовали первые экскурсии в Альпы; в маршрут этой новой породы организованных туристов входили районы Монблана и Юнгфрауйох. На протяжении следующего десятилетия благодаря разрастанию железнодорожной сети список мест, доступных туристам Кука, рос как на дрожжах, и в него вошли Оберкаммергау (представление страстей Господних 1871 года) и Санкт-Мориц. Разумеется, не обошлось без ворчания «старой гвардии»: в 1872 году египтолог Амелия Эдвардс отправилась в путешествие в одиночку, выбрав маршрут в стороне от проторенных путей в Доломитовых Альпах, она умышленно терпела тяготы и лишения, поскольку не желала сносить «набивших оскомину видов, переполненных отелей... и наплыва куковских туристов». Альпинист и критик Лесли Стивен также с презрением отзывался об организованных туристах. В «Игровой площадке Европы» он писал, что куковского туриста отличают «абсолютная неспособность прожить без “Таймс”... [и] глубоко укоренившееся убеждение, будто иностранцы, как правило, состоят в тайном обществе, имеющем целью вымогать деньги обманным путем. Причина, по которой он отправился в путешествие, окутана тайной...» Но Томас Кук, несомненно, сделал значительный шаг вперед по пути преобразования всего европейского, а позже и мирового туризма. В 1897 году, когда куковские туристы уже совершали далекие поездки в Египет и Святую Землю, журнал «Excursionist» писал: «С того времени как в путь отправился первый поезд с экскурсантами Томаса Кука, по поверхности глобуса будто бы провели волшебной палочкой».

Озеро Санто-Кроче в Доломитовых Альпах.

Фото О. Королевой

Люцерн — один из самых привлекательных городов в Альпах. Кривые средневековые улицы, вдоль которых выстроились украшенные фресками здания и каменные аркады, отходят от главной, мощеной булыжником площади и выгибаются в сторону знаменитых городских деревянных мостов, через которые на протяжении веков путники преодолевали бурную реку Рейс. Своей восточной окраиной городской центр выходит на берег Фирвальдштетского озера, которое поколениям англоговорящих туристов известно как Люцернское, на его густо заросших и зачастую затянутых туманами берегах творилась ранняя история Швейцарии. Над Люцерном возвышаются два характерных пика: на юге дремлет гигант Пилатус (2120 м), в прошлом, как считалось, обиталище драконов и призрака Понтия Пилата, а на востоке стоит гора Риги (1798 м), и на ее более низкой, плоской и имеющей менее грозный вид верхушке установлена грубоватоаскетичная башня связи.

Не удивительно, что город пользовался успехом у туристов на протяжении почти двухсот лет, с самых первых дней массового альпийского туризма. На самом деле в XIX веке Люцерн был столь знаменит среди путешественников, что сюда приезжала сама королева Виктория, которая провела здесь довольно много времени, живя в гостинице под чужим именем. Кульминационным моментом ее визита в августе 1868 года стало посещение Пилатуса верхом на муле; в ходе этой поездки адъютант королевы шотландец Джон Браун посрамил местных носильщиков, опередив их своим широким шагом горца с Северного нагорья Шотландии. Королева записала в дневнике: «Что я могу сказать о великолепных красотах природы Швейцарии?.. Я не верю своим глазам... [зрелище Пилатуса и Риги] подобно картине или театральной декорации... это сон!»

Но сюда приезжали не только англичане: в XIX веке в городе хватало и американских туристов. Марк Твен оставил нам блестящее описание поездки простого американского туриста по Европе — в конце 1870-х годов он собирал материал для юмористической книги путешествий «Пешком по Европе» и побывал в Швейцарии. Книга была создана в наиболее плодотворный период творчества Твена-писателя и появилась сразу вслед за «Приключениями Тома Сойера» (1876), а после нее был «Принц и нищий» (1882). Как и эта непредсказуемая повесть, действие которой происходит в тюдоровской Англии, сборник «Пешком по Европе» удовлетворял бурно растущий среди американцев среднего класса интерес к Старому Свету, который покинули их предки, основавшие новую страну. Свою книгу Твен называл «автобиографической фантазией» и обильно уснастил ее всевозможными историями, анекдотами и просто фантастическими небылицами, стараясь одновременно и превознести, и зло высмеять привычки американских туристов. Он безжалостно издевался над невежеством своих соотечественников, которое в его глазах отягощено праздностью, рожденной непомерными ожиданиями, зачастую разбитыми надеждами; также он высмеивал популярную литературу тех лет о путешествиях, взяв на себя роль, полностью противоположную той, какая свойственна бесстрашному американскому герою-авантюристу. Ибо Твен отдавал предпочтение комфорту и лености, а не волнениям и опасностям: изощренная метафора книги — ее автор отправляется пешком по Европе, но на самом-то деле пешком никогда и никуда не ходит, — задает тон юмору и очаровательно-отстраненной иронии. Направляясь к горе Риги, Твен замечал: «Горы казались больше и массивнее, чем когда-либо, и стояли, погруженные в свои торжественные думы, с головами, опутанными реющими облаками», — и решил полюбоваться восходом с вершины, так начав свое чудесно витиеватое описание:

Несмотря на всю эту гиперболистику, Твен остался в дураках — заодно со своими читателями; ибо писатель и его спутник Гаррис проспали целый день, и только понемногу до них дошло, что солнце вовсе не встает, — оно садится. Так что они развернулись и отправились в отель на вершине горы, решив поспать и полюбоваться восходом солнца на следующее утро; но и его они пропустили, потому что устремили взгляды на ту часть неба, где солнце опускалось предыдущим вечером, и напрасно потратили время на спор, пока солнце, невидимое для них, торжественно восходило у них за спинами.

На протяжении всей книги путевых очерков «Пешком по Европе» Твен выражает испепеляющее презрение к туристам и к тем, кто угодливо удовлетворяет их запросы. «Торговля Люцерна сосредоточивается на безделушках, так называемых сувенирах. Лавки переполнены альпийскими кристаллами, видами окрестностей и самыми разными изделиями из дерева и кости, — пишет он, прежде чем излить свое презрение на наиболее традиционный образчик швейцарского туристического китча — всем известные часы с кукушкой. — Моей давнишней мечтой было желание приобрести часы с кукушкой. Здесь я нашел их такое изобилие, что крик ку-ку, не переставая, звучал в моих ушах. ...Ничего более бессодержательного, глупого и раздражающего, чем кукование часовой кукушки, я не могу себе представить». Твен подумывал, не купить ли такие часы лишь для того, чтобы подарить их одному литературному критику на родине, который в своей рецензии подверг отвратительной критике одну из его книг.

На самой горе, в гостинице «Риги-Кульм» на вершине, дела обстояли едва ли многим лучше. «Туристы с азартом раскупали всевозможные сувениры в виде ножей для бумаги, маленьких рогов серн, которых было особенно много, кубков и т. п. вещей с вырезанными на них надписями, — отмечал Твен. — Я собрался уже купить ножик, но вовремя сообразил, что и без сувенира никогда не забуду холодного отеля Риги-Кульма». Однако в своем произведении Твен местами отступает от свойственного ему нередко самокритичного юмора и в более мягком тоне показывает ту перспективу глубоких перемен, которые благодаря наплыву туристов произошли в Швейцарии. «Семьдесят или восемьдесят лет назад Наполеон был единственным человеком, которого действительно можно было назвать путешественником», — отмечает Твен и далее пишет:

Что же могло заставить Марка Твена или королеву Викторию отправиться тогда в Люцерн, на Пилатус и на Риги? Во многих отношениях Люцерн пал жертвой собственного успеха. Всего через восемьдесят лет после посещения города королевой Викторией любовь англичан к Люцерну породила полную пресыщенности ответную реакцию: Джон Расселл сокрушался, что старомодный вид утонченного, рассчитанного на избранных туризма исчез. «В Люцерне вообще-то все хорошо, если не считать людей, приезжающих туда, — писал он в книге «Швейцария» (1950). — Общие недостатки жизни в Люцерне необходимо, боюсь, отнести на счет столетия покровительственного отношения со стороны англичан». Он с тоской отзывался о прежних днях, например, писал о сыром воскресном полдне в августе, когда «появляются застенчивые сыновья; безмолвно и по шестеро в ряд, покусывая свои неразожженные трубки и заправляя выбившиеся пряди волос под капюшоны макинтошей, на пешие прогулки выходят всем семейством». В настоящее время в Люцерне годовой урожай туристов достигает пяти миллионов человек; на улицах старинного городка теснят друг друга гостиницы и рестораны и заманивают к себе дорогие модные магазины и ювелирные бутики. Люцерн принадлежит к тому малому числу городов в Альпах (среди прочих еще Шамони и Интерлакен), которые живут, судя по всему, исключительно за счет туристов, и всякие уцелевшие следы местной культуры тонут в волнах кричаще-яркого многоязычного океана бесцельно слоняющихся толп и бросающейся в глаза тяги к приобретательству, рожденной лишь скукой (причем покупается того же сорта барахло, какое видел на прилавках Твен почти полтора столетия назад).

Издатели Великобритании и Америки быстро уразумели, что новым туристам, путешествующим по Европе, необходима направляющая рука, чтобы помочь решить, куда направить свои стопы и где остановиться. Девятнадцатый век стал свидетелем того, сколь резко выросло число всевозможных путеводителей по альпийскому региону, этих подобий гидов от Бедекера и Мюррея, чьи описания и советы ныне являются ценными документами об эпохе, когда формировался массовый европейский туризм.

Авторы этих изданий не обязательно попадали в точку, описывая места, которые рекомендовалось посетить: в книге «Пешком по Европе» Марк Твен то и дело жаловался на свой путеводитель от Бедекера и ворчал, что обязательно отпишет редакторам, чтобы вывести их из многих заблуждений; например, хотя Твен счел условия проживания в отеле «Риги-Кульм» по большей части приемлемыми (пусть в комнатах и было холодновато), у автора мюрреевского «Справочника по Швейцарии» впечатление сложилось совершенно обратное. Судя по непривлекательному описанию в путеводителе Мюррея, отель на вершине горы Риги

Как кажется, Твену в отеле ничто не мешало уснуть — на деле именно из-за продолжительного сна в дневные часы они с Гаррисом перепутали восход солнца с закатом, — хотя из-за крайней усталости после восхождения на вершину он вполне мог проспать мертвым сном при любом шуме, какой могли бы поднять подвыпившие немецкие студенты, остановись те в отеле одновременно с ним. Что касается восхода, который Твен, к своему огорчению, пропустил, то Бедекер подробно, один солнечный луч за другим, описывает это событие: полюбоваться восходящим солнцем собираются толпы рано вставших постояльцев отеля, которые «падают ниц перед величественным источником света и жизни... в безмолвном поклонении [обращая свои взоры] в сторону этого могучего владыки, создавшего “великий свет, который правит днем”».

Путеводители существуют для того, чтобы предостерегать путешественников от потенциальных опасностей, а также чтобы давать советы относительно достопримечательностей. Мюррей хвалил чистоту в швейцарских гостиницах, но предупреждал, что условия проживания становятся хуже, как только туристы пересекают границу и оказываются во Франции или Италии. Одна гостиница возле Бриссона, рядом с Аостой, по его описанию, «грязная... и внушающая отвращение, куда ни взгляни... и [близлежащий] “Шеваль-Блан” с его грязной хозяйкой не забудешь при всем желании». Но проблема плохого жилья — ничто по сравнению с вечно действующими на нервы «темными личностями», мошенниками и жуликами, которые, как кажется, и вызывали наибольшую тревогу у авторов, писавших для Бедекера и Мюррея. Бедекер советовал своим читателям всегда держать наготове под рукой мелкие монеты, чтобы умиротворить неизбежных музыкантов с альпийскими рожками или чересчур голосистых швейцарских горничных («безжалостных певуний»), которые, судя по всему, таились за каждым углом. (Примечательно, что альпинист XIX века Эдвард Уимпер отвергал даже мысль побывать в Лаутербруннене по той причине, что не выносил «звуков альпийских рожков, игрой на которых самовыражаются разные идиоты».) Автор путеводителя Бедекера печально замечает, что восхищенное внимание туриста «не должно быть поглощено водопадиками, будь те даже неописуемо красивы, или видом ледника, будь он даже невероятно величественен и внушителен; определенную долю внимания нужно уделить и уличному мальчишке, который упрямо стоит на голове или крутит сальто на потеху туристам». На пользующейся популярностью дороге между Женевой и Шамони туристов «осаждают всевозможные проходимцы, которые открыто выступают в роли нищих, или же украдкой предлагают купить какие-нибудь кристаллы или минералы, или обещают провести туда, где помощь проводника вовсе не нужна». И на сей раз опыт, приобретенный Марком Твеном в путешествии по Швейцарии, похоже, вполне совпадает с мнением составителей путеводителей.

Однако в другой раз настойчивые домогательства уличных мальчишек можно использовать с пользой: на горных прогулках, если верить Бедекеру, «путник может за пустяковое вознаграждение нанять первого же встреченного мальчишку, чтобы тот нес его мешок или рюкзак».

Эдвард Уимпер, который по пути в Церматт в 1864 году пересекал Коль-де-Форклас, видел похожие картины; он писал, что дорога через перевал «не делает чести Швейцарии... дети кишат там, подобно червям в гниющем сыре. Они таскают корзины с фруктами, надоедая усталому туристу призывами что-нибудь купить. Они кружат вокруг, точно мухи... “Дайте мне что-нибудь” — вот альфа и омега их просьб. Говорят, эту фразу они усваивают раньше, чем научаются азбуке». Все это совершенно не похоже на то, с чем туристы в Швейцарии сталкиваются сегодня, когда едут на общественном транспорте, одном из самых спокойных в мире; с большей вероятностью они повстречаются с марсианином, чем со стайкой детишек-попрошаек или навязчивыми проводниками.

Хотя альпийские гостиницы принимали многочисленных гостей из Америки и континентальной Европы, в XIX веке в горы в основном приезжали англичане. Поэты-романтики проторили тропу альпийского туризма; по их стопам двинулись писатели, инженеры-путейцы и королева Виктория, а кроме того — множество туристов из классов пониже. На приозерных курортах по всем Альпам росли как грибы англоговорящие клубы, а некоторые отели особенно полюбились путешественникам-англичанам. Одним из них был «Отель де Лондре-е-Англетер» в Шамони, который, если верить Мюррею, «никогда не утрачивал своей репутации одной из лучше всего оборудованных гостиниц, которые можно найти в Альпах... Виктор Тайрез и его прекрасная жена обладают столь обширным опытом общения с путешественниками и знаниями о том, что необходимо для обеспечении их потребностей, в особенности англичан, что там больше комфорта, чем в любой гостинице в самой Англии». В середине XIX века врач королевы Виктории Джон Форбс, опубликовавший хорошо известный рассказ о поездке в Альпы, отмечал, что отель «был великолепным заведением... [где он] пообедал в обществе тридцати других человек — и все англичане».

Туристам незачем было специально приезжать именно в Шамони, чтобы найти среди пиков частичку Англии. Путеводитель Мюррея 1838 года указывал, что путешественники-англичане могут быть уверены в теплом приеме, который им окажут в гостиницах по всей Швейцарии. «Можно взять за правило, что нужды, вкусы и привычки англичан тщательно и с успехом изучены в швейцарских гостиницах... Таким образом, в большинстве крупных отелей вас будет ждать поздний табльдот, для обеда в 4 или 5 часов, специально для англичан, и всегда можно получить удовольствие от безупречно заваренного чая». (В той же самой книге, однако, сказано, что с англичан-постояльцев в отеле возьмут плату выше, чем с немцев, на том основании, что у англичан «многочисленные запросы и удовлетворять их труднее».)

Наряду с послеполуденным чаем и ночлегом английским путешественникам, как считалось, не обойтись без необходимой духовной поддержки, и к 1914 году по всей Швейцарии действовало пятьдесят две английские церкви, а более чем в сотне отелей страны проводились службы на англиканский лад. Один из вышедших в XIX веке путеводителей Мюррея утверждал, что владельцы и управляющие швейцарских отелей на самом деле построили в своих гостиницах часовни в качестве приманки, чтобы путешественники останавливались именно у них: «С той же целью во многих горных гостиницах английским священникам предложат бесплатное жилье, а гостей на время проведения англиканской службы попросят покинуть общую гостиную». (Лесли Стивен вторит этому комментарию, пренебрежительно отзываясь о «куковском» туристе: «...лишь тогда он лучится таким явным самодовольством, когда, вооружившись сборниками церковных гимнов и Библией, изгоняет все низшие расы из обеденного зала отеля».)

Первым альпийским курортом, где начали проводиться регулярные англиканские церковные службы, стал Майринген — маленький городок в узкой живописной долине чуть восточнее Интерлакена, где в 1851 году преподобный Ч. Т. Мэй, бывший глава коллегиальной церковной школы Ноттингема, совершал богослужения в «Отеле дю Соваж». Его службы посещали многие, и Мэй убедил власти разрешить проводить службы не в обеденном зале отеля, а в секуляризированной средневековой церкви. В 1868 году на территории отеля возвели совершенно новую церковь, ее архитектором был некий мистер Биллинг с Тули-стрит в Лондоне. В 1891 году, после пожара, церковь перестроили, она дожила до сегодняшних дней и выходит фасадом на вполне заурядную площадь, куда можно попасть с главной улицы Майрингена. В простом, без всяких украшений здании бывшей церкви, с крутой черепичной крышей, с узкими, вытянутыми стрельчатыми окнами, пробитыми в боковых стенах, ныне располагается художественная галерея; но другие английские церкви в Швейцарии, например в Церматте и Давосе, удостоились более завидной доли. Первая стоит на гребне хребта над центральной частью популярного курорта, ее окружает крошечное кладбище, где погребены многие альпинисты, встретившие свою смерть на Маттерхорне; табличка на стене внутри здания указывает, что деньги на церковную крышу были пожертвованы членами Альпийского клуба в 1925 году, а на вывешенном снаружи объявлении указаны имена нынешнего англиканского приходского священника и его жены и подробно расписаны церковные службы.

Церковь в другой части гор, в Давосе, представляется, если угодно, даже еще более символически английской: таблички на стенах добросовестно отмечают, что первый камень в ее фундамент был заложен достопочтенным Ивлином Эшли, членом парламента, в январе 1882 года, а каменные ступени, ведущие к дверям главного входа, подарены Мэри Бродбент, вдовой Персиваля Бродбента из Колуолла, что возле Малверна в Вустершире. Орган изготовлен лондонской фирмой «Генри Уиллис и сыновья». Ныне плотный ужин с чаем в большинстве альпийских отелей остался в прошлом, а привычками туристов из Восточной Азии, как кажется, интересуются гораздо больше, куда меньше угождая европейцам или американцам, и именно церкви в Церматте и в Давосе и им подобные служат наиболее осязаемым напоминанием о том, что нередко называют английской «колонизацией» Альп в XIX столетии.

Потрясающего всплеска туризма могло и не быть, если бы высоко в горах не были построены железные дороги, а позже — сооружены великолепные шоссейные и канатные дороги, благодаря которым туристы пришли на прежде недоступные им хребты и пики. К 1900 году отпала необходимость прибегать к помощи мулов или ледорубов, чтобы добраться до самых живописных мест. Главным средством передвижения туристов в горах были лошади и экипажи, не считая собственных ног, но в 1850-х годах ситуация начала меняться: Роберт Стефенсон, сын Джорджа Стефенсона и в то время ведущий английский инженер-железнодорожник, по приглашению правительства федерации посетил Швейцарию. Заручившись одобрением властей, он составил проект единой железнодорожной системы, состоявшей из двух главных линий: первой — с запада на восток (от Женевского до Констанцского озера) и второй — с севера на юг (от Базеля до Люцерна), соединявшихся различными ветками, проложенными по долинам. (В то время еще не существовало планов по прокладке железнодорожных туннелей в сердце Альп.)

В конце концов правительство федерации отказалось от этого замысла и разрешило отдельным кантонам строить железные дороги по их усмотрению. Хотя планы Стефенсона были отвергнуты, на сооружении первых в Швейцарии железных дорог работали многие английские инженеры, и в 1860-х годах один из них, Джон Барраклаф Фелл, взялся за разрешение задачи по прокладке рельсов по местности с большим наклоном. Он пришел к идее механизма реечной передачи: зубчатое колесо под локомотивом цепляется за зубья рельса, уложенного между двумя ходовыми. Первая ветка, действующая по этой системе, пересекла перевал Фрежюс на склонах горы Мон-Сени во Французских Альпах; она имела максимальный уклон один к двенадцати; вскоре ей на смену пришел первый из крупных альпийских железнодорожных туннелей — Мон-Сени, инженером которого был другой англичанин — Томас Брасси. Туннель строили четырнадцать лет и открыли в 1871 году, и в нем впервые была использована новая вентиляционная технология: воздух распределяли вентиляторы, работавшие на гидроэнергии, а «использованный» воздух уходил через вытяжные каналы в потолке туннеля, выведенные наружу сквозь толщу скалы.

Вскоре появились и другие туннели, что открыло Альпы для транспортного сообщения и туризма, но нередко строительство туннелей сопровождалось трагическими событиями и катастрофами. При прокладке 15-километрового железнодорожного туннеля Сен-Готард в 1870-х годах погибли 307 человек, память о них увековечена монументом у южного входа в туннель в Аироло. Туннель был открыт для движения в 1882 году, подъездные трассы по крутым речным долинам построены с уклоном один к сорока. Чтобы получить выигрыш в высоте, по мере подъема или спуска по этим долинам пути все время шли по спирали, то и дело возвращаясь на те же рельсы через пробитые в склонах долин туннели. При строительстве этой железной дороги потребовалось решать головоломные геодезические задачи, но от поездки по ней буквально захватывает дух. «Путешественник может коротать досуг, наблюдая за необычными перемещениями стрелки компаса», — говорилось в справочнике Мюррея об этом путешествии к Сен-Готарду. Этот извивающийся спиралью маршрут остается не менее захватывающим и сегодня.

После Готарда пришел черед туннеля Арльберг, который соединил западный Тироль с остальной Австрией и был сооружен между 1880 и 1884 годами силами трех тысяч рабочих; его восточный портал выходит на прославленный австрийский лыжный курорт Санкт-Антон. В 1905 году открылся Симплонский туннель, построенный еще одним английским инженером, Фрэнсисом Фоксом. Туннель означал появление нового маршрута из Лозанны в Милан, открыв семафор (и дав название) «Восточному экспрессу “Венеция — Симплон”», который связал Париж с Константинополем. Пробитый севернее Симплона туннель Летшберг соединил Интерлакен и северную Швейцарию с Бригом и трассой на Симплон, но его строительство тоже не обошлось без трагических инцидентов. Когда однажды лавина пробила стены туннеля, погибли двадцать пять рабочих-строителей, позже произошел второй несчастный случай — лавина погубила еще тридцать человек.

Когда эта книга готовилась к печати, в строй вступало новое поколение альпийских туннелей: перерыв в строительстве длился больше столетия, но в последние годы инженеры вновь бурят в горных склонах скважины и шурфы, мостят подъездные пути и возводят мосты. Новые Готардский и Летшбергский «нижние туннели» дадут возможность пересекать Альпы скоростными маршрутами на высотах ниже своих предшественников, так что не понадобятся медленные спиральные подъезды, свойственные прежним туннелям; новые трассы ныряют в холмы в том месте, где поднимаются склоны, а вовсе не змеятся и не вьются спиралями по склонам долин. Когда эти туннели наконец-то откроются, они радикально сократят время, потребное на путешествие из центральной Швейцарии в Италию, точно так же, как случилось благодаря их прародителям в более раннюю эпоху инженерного завоевания Альп.

Путешествие на поезде через Альпы остается привлекательным и экзотическим — как одна из лучших возможностей полюбоваться горами. Зрелище замечательных видов предлагает не только «Ледниковый экспресс»: для тех, кто хочет просто сесть в железнодорожный вагон и жадно впитывать изменяющийся пейзаж за окном, по всей Швейцарии найдутся на выбор десятки маршрутов. Существующие основные линии пролегают вдоль берегов Женевского и Констанцского озер, а также по берегу озера Лугано, причем в такой близи к воде, что озеро словно бы вот-вот заплещется у самых рельсов; железнодорожные ветки идут по широким, сужающимся долинам Роны и Рейна, соединяясь с петляющими узкоколейками, чьи низкосидящие поезда, скрежеща и взвизгивая на крутых поворотах, одолевают подъемы к Санкт-Морицу, Давосу, Клостерсу, Гштааду и Церматту.

В 1975 году на «Восточном экспрессе» проехал писатель Поль Теру — это был первый этап путешествия от Лондона j\q Токио, которое он описал в книге «Большой железнодорожный базар». Швейцарские пейзажи Теру нашел неувлекательными; из окна он наблюдал «плодоовощные хозяйства и чистенькие деревни, швейцарок в косынках, оседлавших велосипеды... сентиментальные картинки, в самый раз на календарь, ими восхищаешься, пока не почувствуешь желания перелистнуть страницу на следующий месяц». Затем ему пришлось миновать Симплонский туннель — в полной темноте, поскольку погас свет: «Текли минуты, а мы все еще были в туннеле, — писал он. — Мы могли бы рухнуть в шахту, в гигантскую карстовую воронку в Альпах, через которую угодили бы во внутренность часового механизма Швейцарии, в окружение ледяных винтиков, шестеренок и храповиков и обмороженных кукушек». (Его попутчик иронически прокомментировал: «Говорят, если бы эти горы создавали швейцарцы, то они, наверное, были бы плоскими».) Другого писателя-путешественника Билла Брайсона также разочаровали Альпы: он двигался по тому же маршруту, что и Теру, по долине Роны, и в своей книге «Ни здесь, ни там» вспоминал, что проезжал мимо «череды лишенных всякого очарования промышленных городов... они, казалось, почти целиком состояли из маленьких фабрик и производственных цехов, где не протолкнуться от нефтяных цистерн, штабелей деревянных поддонов и всякого полузабытого мусора. Я и забыл, что добрая часть Швейцарии и в самом деле имеет весьма неприглядный вид». (Слова Теру и Брайсона поразительно напоминают отзывы другого туриста, много ранее побывавшего в Альпах, лорда Броэма; после своего путешествия по Швейцарии в 1815 году он написал: «В этой стране достаточно пробыть два или два с половиной часа, если погода хорошая, но не дольше. На третий час вас начинает одолевать тоска, и еще до ночи приходят мысли о самоубийстве».) Однако постоянный поток туристов, круглый год стремящихся в Швейцарию, да и поезда, неизменно пользующиеся популярностью, заставляют предположить, что далеко не все разделяют мнения этих писателей.

Вероятно, Теру и Брайсону следовало бы свернуть с проторенной и вылизанной главной колеи, что пролегает по дну долин, и направиться в предгорья по одной из знаменитых швейцарских горных железных дорог. Большая часть из них относится к рубежу XX века, когда был понятный спрос на дороги, рельсы которых ведут не куда-нибудь, а вверх, чтобы туристы могли подняться повыше, оглядеть окрестности и вновь спуститься, в полной безопасности и не затрачивая физических усилий. Самая старая туристская железная дорога в Альпах — оснащенная зубчатой передачей ветка, что поднималась к вершине горы Риги от станции возле церкви в Витцнау, куда можно было добраться из Люцерна довольно быстро, переплыв озеро на лодке. Эта железная дорога была торжественно открыта в 1871 году, раньше, чем соперничающая с ней ветка, которая шла к вершине с другого направления и нижний конечный пункт которой находился в Арт-Гольдау — это станция на основной линии до Готтарда. (Пока туда не проложили рельсы, гора Риги была очень популярным экскурсионным объектом; отель на ее вершине был построен раньше обеих железных дорог, и когда Твен взбирался на гору, то шел пешком, едва ли зная об их существовании.) Механизм зубчатой реечной передачи, примененный на обеих дорогах, был в точности таким, какой придумал Джон Бленкинсоп, заведовавший угольными шахтами в Лидсе, а для использования на Риги его адаптировал местный инженер Николаус Риггенбах. Работавшие на горе Риги локомотивы были сделаны в Винтертуре в северо-восточной Швейцарии, на крупном новом машиностроительном заводе, который был основан еще одним английским инженером, Чарльзом Брауном. Паровозы можно увидеть в превосходном музее транспорта в Люцерне, они примечательны своими характерными, но странно выглядящими вертикальными паровыми котлами — это сделано для того, чтобы всегда, даже на уклоне, вода охлаждала паровые трубы.

После успешной работы на двух линиях на Риги горные железные дороги поползли по склонам вверх повсюду в Альпах. Вскоре у туристов в Люцерне появился выбор — они могли отдать предпочтение поездке на Пилатус, более живописный, чем Риги, и выше последней, а с 1908 года из Шамони стала манить к себе другая знаменитая гора, Монтанвер — благодаря захватывающим видам со смотровой площадки, выходящей на Мер-де-Глас. Вскоре были разработаны проекты (так и не реализованные) прокладки железных дорог на вершины Монблана и Маттерхорна. Неудивительно, что альпинисты взирали на эту суету с презрением: Чарльз Пилкингтон, президент Альпийского клуба, отмечал, что склоны Альп «обезображены ненужными рельсами, их уступы унижены железными подъемниками», и говорил, что на англичанах лежит ответственность по защите гор от будущих проектов. Но его слова остались неуслышанными. В 1912 году «царь горных железных дорог» связал Кляйне-Шайдегг над Гриндельвальдом с заснеженным хребтом Юнгфрауйох, ветка заработала после долгого строительства, сопровождавшегося несчастными случаями, авариями и финансовыми проблемами; альпинист Клод Шустер писал о железной дороге Юнгфрау: «Въезд во внутренности Айгера, с облепившими скалу галереями и ресторанами, походит на сцены из романов Жюля Верна». Как и прежде, десятки поездов в день со скрежетом проползают по туннелям, пробитым по большей части в северной стене Айгера; знаменитая горная станция Айгерванд с ее панорамными окнами, вмонтированными в пугающе отвесный склон горы, фигурировала во многих попытках восхождения (и спасательных операций) на предательской северной стене.

Трехрельсовая железная дорога в Лаутербруннене.

Фото О. Королевой

Там, где неровности рельефа делали невозможной прокладку железнодорожных рельсов, во всех направлениях в изобилии протянулись тросы фуникулеров. Первый открывшийся альпийский подъемник действовал между подножием Верхнего Гриндельвальдского ледника и Веттерхорном и заработал в 1908 году; вскоре после этого натянулись канаты и встали опоры фуникулеров Китцбюэля, Давоса и Санкт-Антона — по мере укрепления их репутации как центров лыжного спорта. Самая известная линия канатной дороги в Альпах, от Шамони вверх к Эйгиль-дю-Миди на склонах Монблана, открылась в 1955 году; верхняя станция, на отметке 3842 метра, является наивысшей точкой Альп, куда возможно добраться каким бы то ни было видом горного транспорта (хотя и находится она на добрую тысячу метров ниже, чем вершина Монблана); сюда ведет также и другая канатная дорога — из Курмайора на итальянской стороне того же самого хребта.

Автотрассы едва ли могут занять даже второе место после железных и подвесных канатных дорог с точки зрения увлекательности и удовольствия от поездки в горах. Но строительство шоссе в горах тем не менее имеет славную историю. В 1937 году президент Франции открыл одну из первых горных автодорог, «Рут-де-Гран-Альпе»: «Дорога Больших Альп» шла от Эвиана до Ниццы, через перевалы, расчищенные горнострелковыми войсками. А еще в 1910 году был выпущен (Ч. Л. Фристоном) путеводитель по Альпам для тех, кто отправляется в путешествие на автомобиле, озаглавленный «Шоссе в Альпах: путеводитель по сотне альпийских перевалов для автомобилистов». Главной проблемой, с какой сталкивались многие шоссейные дороги, оставался снег, лежавший на перевалах большую часть года. Но когда с 1950-х годов началось строительство главных автомобильных туннелей, наступил звездный час путешествий по трансальпийским дорогам. Некоторые из туннелей, например Готард и Арльберг, построены рядом с существующими железнодорожными, но другие, из которых наиболее известен туннель под Монбланом, открыли совершенно новые транспортные маршруты через горы. В 1787 году скалолаз Орас-Бенедикт де Соссюр написал: «Придет день, когда мы построим безопасную дорогу через Монблан и соединим долины Аосты и Шамони»; почти два столетия спустя его мечта наконец сбылась — дорога, связавшая Курмайор и Шамони, в конце концов открылась, спустя семь лет после начала прокладки туннеля. В минувшие века путь между этими двумя альпийскими населенными пунктами занимал три дня, причем нужно было преодолеть высокий и вечно занесенный снегом перевал Коль-дю-Жент (3365 м), подъем на который почти столь же труден, как и на Монблан; ныне двадцатикилометровый туннель, который на милю уходит под Эйгиль-дю-Миди в его самой высокой точке, позволяет совершить это путешествие всего-навсего за сорок пять минут.

Вид на Кортина-д’Ампеццо с канатной дороги.

Фото О. Королевой

В 1999 году в туннеле произошел страшный пожар, тогда погиб 41 человек, а сам туннель был закрыт на два года — вот напоминание о потенциальной опасности, которой путешественники по-прежнему подвергаются в горах. Тем не менее альпийские туннели демонстрируют, насколько путешествие через горы сегодня отлично от того, что было обычным столетия тому назад: одна часть Коль-дю-Лотаре возле Бриансона некогда славилась как Рамп-де-Комер, что можно перевести как «Подъем сплетников». Подобное название местность получила потому, что этот участок был слишком крут и запряженные лошадьми экипажи в полном грузе его преодолеть не могли, поэтому пассажирам приходилось вылезать и идти пешком, и, как считалось, это наилучшим образом располагало к досужей болтовне и сплетням. С тех пор положение существенно изменилось.

Хотя к концу XIX века туристы могли запросто добраться на поезде до главных пиков и обзорных точек, пешие прогулки в Альпах (как противоположность скалолазания) оставались в высшей степени популярным времяпрепровождением. (Уже в 1843 году геолог Джеймс Форбс язвительно писал о «проторенных тропах, по которым туристы идут один за другим, подобно стаду овец, бесконечной чередой».) И все равно первые издания путеводителей Мюррея и Бедекера содержали мало сведений о пеших прогулках, поэтому, чтобы заполнить дефицит на рынке, дублинец по имени Джон Болл написал книгу «Альпийский путеводитель» (1863), заявляя в предисловии, что его намерением было «не провести читателей определенными протоптанными путями, а предоставить им возможность самостоятельного выбора тех маршрутов, какие больше всего будут отвечать их собственным вкусам и силам... показать, какие возможности открыты для человека благоразумного и предприимчивого». Вскоре на нижних, куда менее опасных склонах Альп появились приверженцы пешей ходьбы, запасшиеся бутербродами и словно бы напоказ вооружившиеся альпенштоками.

Разумеется, существовал и определенный дресс-код, которого следовало придерживаться: мужчины носили темные твидовые костюмы, а женщины одевались в свободные черные платья, прикрепляли тонкие вуали из муслина к полям шляпок — так дамы оберегали себя от альпийского солнца, чтобы не испортить цвет лица. И у всех в руках альпенштоки длиной в четыре-пять футов. Марк Твен отмечал, что некоторые туристы даже на завтрак являлись с альпенштоками: «Закончив путешествие по Швейцарии, он [турист] берет этот священный посох с собой домой, как бы далеко он ни жил... Альпеншток — святыня туриста, он выжигает на нем свое имя и, кроме того, название всякого местечка, где ему удалось совершить какой-нибудь геройский поступок, как, например, перепрыгнуть через канаву, вскарабкаться на камень, пройти через кирпичный завод и т. п. Альпеншток служит туристу как полковое знамя и является показателем его подвигов».

Когда дорога становилась слишком трудной, некоторые туристы не стеснялись усесться в носилки. Хорошее описание того, как слабых или усталых переносят в горах, дал, что не удивительно, Твен, который никогда не чурался возможности рассказать о самых экстравагантных привычках туристов, особенно утомленных путешествием:

Тем не менее все это не идет ни в какое сравнение со страданиями, пережитыми теми, с кем во время прогулки происходили несчастные случаи. Альпинист Эдвард Уимпер, руководивший первой успешной попыткой покорения Маттерхорна, позднее написал путеводитель по окрестностям Монблана, куда включил целую главу, посвященную несчастным случаям с туристами. В числе жертв — французский архитектор, который, прислонившись к балюстраде, упал и разбился насмерть в Горж-дю-Триан, и еще один любитель прогулок, поскользнувшийся и пролетевший семнадцать сотен футов: его тело, «превратившееся в кусок красной кровоточащей плоти, представляло собой жуткое зрелище».

Хотя бесплатного свежего воздуха в Альпах хватало для всех, отдельные городки начали рекламировать себя, подчеркивая свое полезное с медицинской точки зрения местоположение высоко в горах. На протяжении всего XIX века одновременно с ростом популярности альпийских курортов с минеральными источниками нарастало увлечение горным туризмом; некоторые люди по нескольку месяцев проводили в горах, исцеляя болезни органов дыхания свежим и чистым воздухом. И действительно, в романе «Новая Элоиза» Сен-Пре говорит в письме Юлии: «...Я поражаюсь, отчего подобные омовения горным воздухом, столь целительные и благотворные, не прописываются как всесильное лекарство против телесных и душевных недугов, и удивлен, что ванны целебного и благотворного горного воздуха не являются одним из величайших лекарств медицины и морали... Право, любое сильное волнение, любая хандра улетучится, если поживешь в здешних местах...» Его замечание оказалось пророческим: хотя всего считанные местечки, например деревни Санкт-Мориц и Лойкербад, издавна были известными курортами с минеральными источниками, только в середине XIX века произошел настоящий всплеск популярности лечения свежим воздухом. Помимо Швейцарии, курорты возникали в альпийских (а заодно и в долинных) районах Австрии, Франции и Германии. Поскольку число медицинских свидетельств в пользу действенности курортного лечения постоянно росло, для многих людей стало привычным проводить несколько чудных месяцев на любимых курортах; кое-кто, постоянно жаловавшийся на здоровье, возвращался из года в год, а некоторые даже решали совсем поселиться в облюбованном ими курортном местечке, из последних и формировались первые группы экспатриантов в Альпийских горах.

Из альпийских курортов одним из наиболее известных является Давос, он расположен в Альпах на высоте 1560 метров в восточной части Швейцарии, его санатории и гостиницы протянулись вдоль привлекательной и часто залитой солнцем долины. Своим развитием как здравницы Давос обязан швейцарскому врачу Александру Шпенглеру; он появился тут в 1853 году и обнаружил в этом «лишенном дорог скоплении неотделанных деревянных шале» крайне поразившее его явление: никто из жителей деревни не страдал от туберкулеза. Шпенглер был заинтригован своим открытием, так как в те дни туберкулез был серьезным заболеванием, в Великобритании, например, от него умирал каждый шестой. Шпенглер решил, что отсутствие туберкулеза в Давосе можно отнести на счет местного климата: теплая сухая погода в пьянящей смеси со свежим воздухом и ярким солнцем; сообщение о своем открытии он опубликовал в 1862 году в немецком медицинском журнале.

Не приходится удивляться, принимая во внимание распространенность туберкулеза в Европе, что состоятельные больные (те, кто мог себе позволить потратиться на путешествие) в скором времени целыми группами стали отправляться в Давос. К середине 1860-х годов здесь жило немало голландцев, немцев, англичан, а уж пациентов-англичан — во множестве, и для них работали купальни и санатории. (Лечение в санаториях редко бывало успешным. В число лечебных мероприятий входила процедура, известная как искусственный пневмоторакс: в плевральную полость впрыскивался воск, газ или масло, что вызывало спадание легкого и его сминание; прибегали также к грудобрюшному сдавливанию, что парализовывало диафрагму из-за повреждения определенных нервов в шее.)

В числе первых туристов, проложивших сюда путь в желании подвергнуться подобному методу лечения, был оксфордский преподаватель по имени Джон Эддингтон Саймондс, который приехал в 1877 году после неудавшихся попыток излечить туберкулез на Корсике и на Французской Ривьере. Курс лечения в Давосе окончился успешно, и позже Саймондс записал: «На одно можно положиться — на воздух... вдыхать максимальное количество пронзительного горного воздуха, пропитанного солнечным сиянием, — это sine qua non[18]. Все прочее — прием молока, принятие душа, ванны, обтирания, ревульсивные компрессы и так далее — второстепенно». Он обосновался в Давосе, и его дом, известный как Ам-Хоф, стал центром быстро растущей английской колонии в городке: Роберт Луис Стивенсон, который в 1882 году сам лечился здесь от чахотки и тогда же написал часть «Острова сокровищ», даже даровал Давосу звание «округи Дж. Э. Саймондса». Еще больше больных начали приезжать сюда после 1890 года, когда от Кура до Давоса протянулись железнодорожные пути, и уже через десять лет здесь за год побывали (оставшись на ночлег) 700 000 туристов. (Многие обнаружили, что зимой в городке очень скучно, отчего и в холодные месяцы стали кататься на санях, а потом и на лыжах — что послужило началом славы Давоса как центра зимних видов спорта.)

Космополитичные постоянные курортные обитатели Давоса не остались незамеченными, в частности, писателем Томасом Манном, который приезжал сюда в 1912 и в 1921 годах. Здесь происходит действие его длинного романа «Волшебная гора» (1924), а время действия — годы непосредственно перед Первой мировой войной. В книге рассказывается о группе выздоравливающих пациентов (среди них — итальянец-либерал, иезуит — бывший иудей, обратившийся в католичество, и обольстительная искусительница из России), чьи жизни и заботы аллегорически представляют проблемы, терзавшие в ту пору Германию. В романе поездка на поезде на гору из Ландкварта (чуть севернее Кура) в Давос описывается так: «Развертывались величественные высокогорные пейзажи с их священной фантасмагорией громоздящихся друг на друга вершин... они то открывались почтительному взору, то снова исчезали за поворотом»[19]. Некогда санаторий в Давосе представлял из себя «длинное здание, обращенное фасадом на юго-запад, с увенчанной куполом башенкой и множеством балкончиков, благодаря чему оно издали напоминало пористую губку со множеством ячеек». Для тех, кто отправляется в Давос сегодня, поездка из Ландкварта не менее волнующа, и в самом городке найдется множество элегантных зданий старинных курортов, в точности таких, какие описывал Манн; в наши дни их вовсю теснят на склонах узкой долины куда более безликие магазины, ориентированные на любителей горных лыж, и станции кресельных подъемников. Давос, всемирно известный как фешенебельный курорт и центр горных лыж и сноубординга, в последнее время раскрылся в новой ипостаси — как место проведения Всемирного экономического форума: его заседания 2000 и 2001 годов спровоцировали нашествие орд воинствующих противников капитализма, и этот обычно безмятежно-спокойный и сравнительно отдаленный горный курорт стал свидетелем многих сцен насилия.

«Принимать воды», разумеется, во многом столь же неотъемлемая часть лечения на курорте с минеральными источниками, как и прием воздушных ванн: на высокогорных курортах, таких как Давос, есть и целебные источники, а по долинам и отрогам Альп, от Экс-ле-Бена и Эвиана на западе до Бад-Ишля и Бадгаштайна на востоке, разбросаны десятки других курортных городков, расположенных пониже и ориентированных исключительно на лечение водами. На всех вам предложат поправить здоровье — либо ваннами из природных и, по общему мнению, целебных родниковых вод, либо питьем воды. Лечебные процедуры, которым пациенты добровольно подвергаются в Эвиане или Бад-Ишле, мало в чем изменились за сто лет; в 1873 году Бедекер описывал: обитатели санатория «облачены в длинные фланелевые костюмы и [сидят] по шею в воде в общем бассейне, где и проводят вместе несколько часов. Перед каждым купальщиком — маленький плавучий столик, на котором лежит книга, газета или стоит чашечка кофе». Естественно, «сохранялись крайний порядок и благопристойность». В те дни большинство городков, славившихся подобными водолечебницами, являлись тихими уголками высокой культуры и утонченности, где в обычае были неспешные прогулки по берегу озера днем, а по вечерам — изысканные культурные представления.

Типичный альпийский спа-курорт — Бадгаштайн, занявший видное положение еще в Средневековье; своей репутацией он обязан богатым радоном горячим источникам, которые, как считается, помогают от ревматизма и артрита. В XIX веке частыми гостями города были германский кайзер Вильгельм I и Бисмарк. Поблизости, в Хайлыптоллене, есть череда подземных галерей, куда можно добраться поездом; в штольнях из стен естественным образом выделяется радон, и их посещали как больные, так и любопытствующие. Их открыли в 1940-х годах, когда горняки, ищущие золото и серебро, заметили, что атмосфера в туннелях, где они работали, обладает благотворным воздействием, успокаивая боли различного характера. Другой австрийский курорт с минеральными водами, Бад-Ишль, особенно любил император Франц-Иосиф I, он приезжал сюда лечиться водами каждый год, с раннего детства до преклонных лет; именно здесь он был обручен с пятнадцатилетней девочкой, которую звали Елизавета Виттельсбахская, и здесь под его личным наблюдением велись работы по благоустройству Кайзерпарка, сада в английском стиле, который впоследствии соединил виллы — на одной из них жила Елизавета, а другая была отведена любовнице императора, венской актрисе Катарине Шратт.

Лечить водами в Бад-Ишле начали в 1820-х годах, когда местный врач Иосиф Готц обнаружил, что соленые ванны, которые принимают страдающие ревматизмом рабочие местных соляных шахт, облегчают их страдания. Мать императора Франца-Иосифа была настолько убеждена в целебных свойствах воды, что своего сына прозвала Salzprinze, Соляным Принцем. По ту сторону границы, в Германии, с еще большим размахом предлагали лечение соленой водой в Бад-Райхенхалле: там пациенты прогуливались на открытом воздухе между колонн и вдыхали соленую водяную пыль. Бад-Тельц расположен там, где Альпы начинают подниматься к югу от Мюнхена. Здесь в Средние века товары, перевезенные через горы на мулах, перегружали на плоты и отправляли по серо-зеленым водам реки Изар в баварскую столицу. Потом местный крестьянин обнаружил богатый йодом источник грязей, и городок открыл себя как курорт. Теперь сюда ежегодно приезжают тысячи людей, желающих принимать грязевые ванны, а потом, возможно, посетить концерт-«Тельцер Кнабенхор» или Тельцского хора мальчиков, ставшего самым известным брендом в культурном экспорте городка. Хор разъезжает по всему миру, но каждый месяц выступает на курорте, и мальчики — солисты хора отправляются во все оперные театры Мюнхена и Зальцбурга. Афиши с фотографиями хора можно увидеть в Бад-Тельце повсюду: рядами стоят крепко сбитые мальчики в элегантных курточках и кожаных штанах, характерный баварский наряд довершают хлопчатобумажные рубашки и разноцветные чулки. (Бад-Тельц всегда был очень баварским: в 1930-х годах нацисты основали здесь специальное элитное военное училище для курсантов СС.)

Если углубиться дальше на запад, в Швейцарию, то на высоте 1411 метров — намного выше любого австрийского или немецкого курорта с минеральными водами — находится Лойкербад; его богатые оксидом кальция и серой воды, как считается, облегчают ревматические боли, подагру и паралич. Как ни удивительно, но «Туристический справочник по Швейцарии» Мюррея 1838 года говорит об этом месте мало хорошего: «Из-за безотрадности расположения, суровости холодного климата и нехватки номеров в гостиницах мало у кого из англичан возникнет желание подольше здесь задержаться». Путеводитель также отмечает, что купальни были снесены лавинами, причем сходили те по меньшей мере трижды. О лечении, которое тут предлагали, сказано: «После четырех часов “подводной расплаты” следует, по воле доктора, один час в постели; и, пересекая пространство между купальнями и отелями, можно столкнуться со многими прекрасными нимфами в крайнем неглиже, без чулок и с неприкрытыми волосами. По виду можно предположить, что наружу их выгнал сигнал о пожаре или какая-то другая подобная катастрофа, угрожающая жизни».

Марк Твен отозвался об этом месте с большей доброжелательностью:

Во Франции особенно славятся два курорта с минеральными водами, и оба располагаются на берегах озер: Экс-ле-Бен — возле озера Бурже, а Эвиан — на озере Ле-Ман (иначе — Женевском). На первом, лежащем у подножия горы Ревар (1537 м), лечат ревматизм и болезни органов дыхания. Городок был известен как курорт на протяжении двух тысячелетий — древние римляне знали его как Aquae Gratianus, «Воды императора Грациана»; и в городе есть красивая арка Арк-де-Кампаню, возведенная в честь семьи Помпеи возле Терм-Насьено, где в цокольном этаже сохранились остатки древнеримского кальдария[20]. Во второй половине XIX столетия уже тогда модный и фешенебельный Экс-ле-Бен привлекал к себе коронованных европейских особ; в их числе здесь трижды побывала королева. Тут также принимали воды император Бразилии и императрица Елизавета Австрийская, но в настоящее время пышные отели, где останавливались венценосные гости, например «Сплендид» или «Ройал», с великолепными видами на озеро и отдельными огороженными садиками, превращены в кварталы роскошных многоквартирных домов, и Экс-ле-Бен ныне, по-видимому, больше ценит себя как центр яхтенного спорта, нежели бальнеологический курорт. Свидетельством упадка стоит в эти дни на ничем не примечательной глухой улице заброшенная англиканская церковь Святого Суизина, построенная в 1870 году для самой крупной колонии эмигрантов.

Судя по всему, у Эвиана, с другой стороны, дела и без того идут вполне неплохо: его вода — прохладная, профильтрованная через песок ледникового происхождения — используется для лечения заболеваний почек и пищеварительной системы, не говоря уже о том, что она продается по всему миру в пластиковых бутылках. Так как название городка превратилось в известную всему миру торговую марку, это не может не сказаться положительно на его судьбе в эпоху, когда лечение водами на курорте уже не столь модно, как раньше. И сегодня отели заполнены, а в изящном Jardin anglais (Английском саду) возле озера много гуляющих. Тем не менее Эвиан не всем приходится по вкусу: в книге «Швейцария» (1950) Джон Расселл замечал: «Сама вода имеет запах столь безвкусный, словно бы приобрела пропорции философской проблемы», — и описывал угодничество обслуживающего персонала в гостиницах, где «облаченные в белое помощники бесшумно ступают следом, готовые предугадать чей-то каприз... они обращаются [к постояльцу] словно бы по наитию, в самых изысканных выражениях его родного языка; гости из Англии могут рассчитывать на почти по-уайльдовски изящную манеру выражаться».

Не удивительно, что курорты с их расслабляющей атмосферой, возвышенные пейзажи и тихие спокойные городки по берегам озер превратили Альпы в излюбленное место писателей еще в эпоху поэтов-романтиков, почти два столетия назад. Среди тех, кто во второй половине XIX века отправлялся сюда творить, были Чарльз Диккенс, Иоганн Вольфганг фон Гёте, Генри Джеймс, Уильям Теккерей, Томас Манн и сэр Артур Конан Дойл; многие из них включали в свои произведения описания запомнившихся гор.

Разумеется, Чарльз Диккенс более всего известен благодаря своим романам, действие которых происходит в мрачной и угнетающей атмосфере викторианской Англии. Но автор много путешествовал по Франции, Швейцарии и Италии (бывал он и в Соединенных Штатах) и публиковал многочисленные очерки о тех странах, где побывал. Он всегда очень любил Альпы. В 1844 году Диккенс покинул Англию и перевез жену и пятерых детей на жительство в Геную, на Итальянскую Ривьеру. Неделю за неделей он отсылал изобилующие описаниями короткие литературные заметки Джону Форстеру, своему будущему биографу, а тот позже опубликовал их в сборнике, озаглавленном «Картины Италии». Вот отрывок из этой книги, где Диккенс вспоминает, как глубокой ночью шел через Симплонский перевал в Швейцарию: «Стоял конец ноября... воздух был пронизывающе-холодным. Но эта ясная морозная ночь и величественная дорога с ее непроницаемыми тенями и непроглядным мраком, и внезапные повороты, выводившие нас туда, где все было залито лунным сиянием, и неумолчный рокот падающей воды — все вместе делало поездку незабываемой[21]».

Дальше дорога к перевалу шла через ущелье Гондо — «неописуемо дикое и величественное, где гладкие, отвесно вздымающиеся по обе стороны стены почти смыкаются вверху друг с другом. Так мы ехали всю ночь, медленно взбираясь по трудной дороге, поднимаясь все выше и выше, и ни одной минуты я не испытывал скуки, погруженный в созерцание черных скал, грозных высот и глубин, гладких снежных полей, лежащих в расщелинах и ложбинах, и неистовых горных потоков, с грохотом падающих в глубокие бездны». На рассвете семья Диккенсов добралась до вершины перевала, откуда они смотрели, как «лучи восходящего солнца сразу вырвались на свободу, растеклись над снежной пустыней и окрасили ее в красный цвет», а потом

В июне следующего года Диккенсу потребовалось вернуться в Англию, и на сей раз путь его пролегал через другой перевал, Сен-Готард, который оказался «не так прекрасен, как Симплонский... Ему не сравниться по безлюдности и дикости с Симплоном». Писатель отправился в дорогу в сопровождении Чарли Диккенса, своего восьмилетнего сына, и тот позднее вспоминал «чрезвычайно каменистую и очень обледенелую тропу... Я как наяву вижу нас двоих, отец шагает в отдалении впереди, а я изо всех сил тщетно стараюсь не отстать от него, очень усталый, но в высшей степени гордый, что иду вместе с ним».

Хотя Диккенс нередко упоминал Альпы в своих путевых заметках, в его сочинениях горы появляются только однажды — в начале второй части «Крошки Доррит», где автор проводит параллели между суровым и строгим монастырем на вершине перевала Большой Сен-Бернар и тюрьмой Маршалси в Лондоне, куда недавно был заключен отец Крошки Доррит. Так в романе монастырь предстает ночью: «...Каменная твердыня словно превратилась в новый ковчег и поплыла по волнам мрака», хотя на следующий день: «Яркое утреннее солнце слепило глаза, вьюга утихла, туман рассеялся, и в горном воздухе, теперь легком и чистом, дышалось так свободно, словно наступила совсем другая, новая жизнь»[22].

Хотя в описаниях Диккенса перевал и монастырь Сен-Бернар в «Крошке Доррит» и других произведениях предстают сумрачным и зловещем убежищем в горах, сам Диккенс был очарован большинством альпийских пейзажей, и под конец жизни в саду своего дома в Гэдсхилл-плейс под Рочестером в Кенте построил модель швейцарского сельского домика-шале. Этот рождественский подарок ему прислал французский актер Шарль Фехтер, который сотрудничал с Диккенсом на целом ряде драматических постановок в Лондоне, — набор-конструктор из девяноста четырех отдельных деталей был упакован в пятьдесят восемь ящиков. От подарка Диккенс пришел в такое возбуждение, что заставил помогать ему собирать домик своих гостей, которые приехали на рождественские праздники 1864 года. Из окон построенного домика открывался совсем нешвейцарский вид: кукурузные поля до самой Темзы с яхтами и пароходами; но Диккенс проводил в шале много времени, развесив везде зеркала, чтобы создавать ощущение света и пространства. Он писал тут, когда погода была достаточно теплой, и в июне 1879 года, за день до смерти, трудился в шале над своим последним (оставшимся незавершенным) романом «Загадка Эдвина Друда».

Диккенса вряд ли можно обвинить в том, что он воспользовался викторианской манией ко всему альпийскому, чего не скажешь в отношении другого романиста викторианской эпохи, который использовал драматические виды Альп для пущего эффекта в своем широко известном произведении. В 1891 году сэр Артур Конан Дойл решил избавиться от своего героя Шерлока Холмса, сбросив того в Рейхенбахский водопад, что недалеко от маленького городка Майнринген в центральной Швейцарии. Придуманный Дойлом знаменитый сыщик погиб в борьбе со своим заклятым врагом, злодеем профессором Мориарти, которого Холмс с Ватсоном преследовали по всей Европе. В «Последнем деле Холмса» рассказывается, как, будучи в Майрингене, Холмс и Ватсон решили передохнуть, отложить на время расследования и осмотреть местные достопримечательности. Достигнув водопада, парочка обнаружила

Рейнский водопад близ Шаффхаузена.

Фото О. Королевой.

Доверчивым туристам его нередко выдают за Рейхенбахский водопад

Пока два друга любовались водопадом, доктору Ватсону принесли наспех написанную записку, где его просили вернуться в Майринген и оказать помощь англичанке, которая внезапно заболела; но письмо оказалось фальшивкой, посланной Мориарти, и когда Ватсон понял, что его обманули, и возвратился к водопаду, то не нашел там Холмса — как предположил Ватсон, тот упал с обрыва, и его тело осталось лежать «в глубине этого страшного котла кипящей воды и бурлящей пены». В первом, журнальном издании текст сопровождала знаменитая иллюстрация Фрэнсиса Мосли — Холмс в своей охотничей шляпе схватился с Мориарти высоко над стремительной рекой, которая беспощадно пенится и бурно кружит на дне ущелья.

В действительности Рейхенбахский водопад в точности соответствует описанию Конан Дойла: посреди очаровательного горного уголка из расселин в поросшем лесом склоне низвергается и бурлит в водоворотах вода, невдалеке виднеется миленький городок Майринген (который, между прочим, дал свое имя известному на весь мир десерту — меренгам). Тряский фуникулер привозит к подножию водопадов, откуда вверх ведут тропинки и ступени, петляя вокруг каскадами рушащихся вниз потоков воды. Одна узкая тропка кончается на маленьком уступе, стиснутом сверху и снизу отвесными скальными стенами, и нетрудно понять, что схватка тут вполне могла окончиться трагедией; табличка на скале указывает, что действительно на этом месте, как считается, нашел свой конец Холмс. (В 1903 году Конан Дойл уступил давлению читателей и воскресил своего героя для новых приключений, придумав неправдоподобное объяснение, будто детектив вовсе не поскользнулся и не упал, разбившись насмерть, а сумел уцепиться за пучки травы и спастись от гибели.)

Рейнский водопад вблизи.

Фото О. Королевой

Расположенный ниже в долине Майринген был очень популярен среди англичан викторианской эпохи (по рассказу, Холмс и Ватсон остановились в гостинице «Англия»), а через городок проходит петлями взбирающаяся в горы и очень живописная железнодорожная линия, которая соединяет два любимых англичанами курорта, Люцерн и Интерлакен. В настоящее время в городке открыт музей Шерлока Холмса, он находится в подвале бывшей англиканской церкви (которая, как упоминалось, была первой из основанных в Альпах). Здесь имеется с любовью и во всех деталях воссозданный макет дома 221-6 по Бейкер-стрит, со множеством книг и личных вещей Холмса, например, сложенный экземпляр «Таймс» или скрипка сыщика. Среди прочих разнообразных экспонатов музея — сувениры из школы Стонихерст-колледж, пансиона в холодных ланкаширских болотах, куда Конан Дойл поступил в десять лет (интересно увидеть его имя в списке учеников, в котором также есть мальчики с именами Шерлок и Мориарти). Музей открылся в 1991 году, на открытии присутствовала дочь писателя Джин Конан Дойл. На площади, носящей имя Конан Дойла, стоит церковь, и не приходится говорить, что в городке множество гостиниц и кафе, названия которых напоминают о Холмсе и Лондоне. Каждое 4 мая со всего мира в Майринген съезжаются поклонники Холмса, чтобы отметить день гибели сыщика, нередко они облачаются в охотничьи шляпы или кепи; этот съезд почитателей героя Конан Дойла есть своеобразная дань памяти как самому писателю, так и многолетней любви англичан к Альпам.

Помимо авторов-англичан, в XIX и в XX веках Альпы гостеприимно принимали и многих других писателей Европы и Америки. Немецкий поэт Райнер Мария Рильке (1875— 1926) последние шесть лет своей жизни провел в Сьерре в долине Роны, там он написал «Сонеты к Орфею», а скончался, уколов палец шипом розы. У философа Фридриха Ницше (1844-1900) восемь лет был летний дом в Сильсе возле Санкт-Морица, здесь он написал «Так говорил Заратустра». У Монтаньолы, неподалеку от Лугано, находится деревня Коллина д’Оро, на сорок три года ставшая домом немецкому писателю Герману Гессе (1877-1962), который перебрался сюда в 1919 году после тяжелого разрыва с семьей. В деревне он жил на двух виллах, Каза Камуцци и Каза Бодмер, и там написал ставшие классикой романы «Степной волк», «Игра в бисер» и «Сиддхартха». В 1946 году писатель был удостоен Нобелевской премии по литературе и скончался в Монтаньоле в 1962 году; Каза Камуцци в настоящее время — музей, посвященный жизни и творчеству Гессе.

Гренобль, самый крупный город Альпийской Франции, — родина Анри-Мари Бейля (1783-1842), писавшего под псевдонимом Стендаль; из экстравагантной биографии «Жизнь Анри Брюлара» можно почерпнуть многое о ранних годах его жизни, но в ней практически ничего не говорится о горах. И другие писатели, пусть даже они и не жили в Альпах, бывали в этом районе и отмечали его красоту: одна из сцен романа Эрнеста Хемингуэя «Прощай, оружие» происходит в отеле «Дезиль-Борроме» в Стрезе, на озере Лаго Маджоре; Генри Джеймс тоже путешествовал по этому региону, заметив: «Никто не в состоянии описать красоту итальянских озер... И никому не стоит даже пытаться». (В давние времена виды озера вдохновляли Плиния Младшего, у которого была вилла в Белладжо на озере Комо, и Гёте, который угодил в тюрьму по подозрению в шпионаже, нарисовав эскиз замка на берегу озера Гарда.) Благодаря этим писателям популярность Альп среди представителей среднего класса Европы выросла еще больше, и поток туристов в XIX веке по-прежнему не ослабевал.

С середины XIX столетия в Альпы приезжали десятки художников и композиторов. Одним из них был Густав Малер (1860-1911), который жил в нескольких отдаленных и уединенных уголках горной Австрии. Сначала был Штайнбах на озере Аттерзее, где Малер много раз останавливался в гостинице, что ныне называется «Гастхоф Феттингер»; там он сочинил свои Вторую и Третью симфонии. Композитор был широко известен своей чувствительностью к посторонним шумам: шарманщикам специально давали деньги, чтобы они держались подальше от дома, и коровам приглушали колокольцы, а детям категорически запрещали подходить близко к гостинице. Позже Малер нашел уединение на другом озере, Вертерзее, неподалеку от Клагенфурта, на самом востоке гор. Он приобрел большой дом на берегу озера, а на маленькой поляне в лесу на склоне построил простой деревянный летний домик, в котором создал целый ряд симфоний; это очаровательное место, хотя ничего особенного тут нет — четыре стены, пол и потолок, и добраться до него можно только пешком, поднявшись через лес, от оживленных, полных отдыхающими берегов Вертерзее. В настоящее время домик оберегается фактически как святыня, посвященная памяти Малера. Но в Клагенфурте в 1907 году, накануне своего пятнадцатилетия, умерла от скарлатины старшая дочь композитора Мария, и Малер никогда больше не возвращался сюда, последние летние месяцы своей жизни проведя в отдаленном курортном местечке в Тирольских Альпах у Доббьяко.

Рихард Вагнер (1813-1883), еще один композитор, любивший работать в тихих местечках на берегах озер, с 1866 по 1872 год жил на вилле в Трибшене, в кантоне Люцерн. Вагнер не был чужаком в Люцерне, где обзавелся собственностью; во время продолжительного пребывания в гостинице «Швайцерхоф» в 1859 году он сочинил оперу «Тристан», а «Идиллия Зигфрида» родилась в другой люцернской резиденции, «Отель дю Лак», в 1852 году. Путешествуя по Швейцарии со своей любовницей Козимой, дочерью Ференца Листа, Вагнер взял себе на заметку это красивое уединенное имение в Трибшене. «Никому не удастся снова вытащить меня отсюда, — позже сказал он о своем новом доме. — Творения, задуманные мной в этой безмятежной и восхитительной Швейцарии, когда взор мой устремлен на чудесные горы в золотистых венцах, будут шедеврами, и нигде больше не возник бы у меня их замысел».

Тихая вилла Вагнера, возвышающаяся над деревьями, стоит на утесе, который с трех сторон окружен водой, и оттуда открываются замечательные виды на озеро. В 1870 году композитор женился на Козиме, и годы, проведенные им в Люцерне, стали одним из наиболее плодотворных периодов его творчества. В 1938 году Артуро Тосканини дирижировал концертом в этом доме — так торжественно было отмечено открытие первого Люцернского фестиваля, со временем вошедшего в число наиболее престижных музыкальных фестивалей мира; не удивительно, что в самом доме в настоящее время расположился музей, посвященный жизни и творчеству Вагнера.

Многие художники также считали, что в окружении гор, вдали от мирской суеты, на них нисходит вдохновение, и благодаря уединению совершенствуется их творчество. В начале XX века Густав Климт (1862-1918) часто останавливался в доме на Аттерзее, его привлекал тот же красивый пейзаж со множеством утесов, которым вдохновлялся и Малер за несколько лет до того. Любовница Климта, Эмилия Флеге, владела домом в Унтерахе на том же озере, и этот дом часто появлялся на его картинах. Мурнау, древний средневековый городок в Баварских Альпах, считается колыбелью немецкого модерна: художник Габриэль Мюнтер (1877— 1962) в 1909 году купил сельский дом на берегу Штаффельзее и провел здесь не одно лето, и город вскоре стал центром притяжения художественной группы, известной как «Der Blaue Reiter» («Синий всадник»): в нее входили, в частности, Василий Кандинский и Франц Марк.

Аскона, еще один озерный курорт, на Лаго Маджоре, более сотни лет привлекала к себе различные группы философов, художников и деятелей культуры, начиная с русского анархиста Михаила Бакунина, который приехал сюда в 1870-х годах. На рубеже столетий Анри Оденковен и Уда Хофман основали на склоне, смотревшем на курорт, колонию художников-вегетарианцев, а между двумя мировыми войнами Аскона превратилась в излюбленное место отдыха не только Айседоры Дункан, но и многих других. Ленин, Юнг, Гессе, Кандинский и Пауль Клее — все они в то или иное время побывали в этом городке, придав ему определенную пикантную богемность; ею город и отличался от довольно степенного по характеру Локарно, частью которого является Аскона.

Бриенцское озеро в Швейцарии.

Фото О. Королевой

Вплоть до последних десятилетий XIX века туризм в Альпах оставался исключительно летним занятием. Никому не хотелось приезжать в горы сумрачной, холодной зимой, когда перевалы завалены снегом, а дни короткие и темные и зачастую нестерпимо студеные. Когда поздней осенью снегопады начинали засыпать долины и курорты, последние туристы паковали багаж и отправлялись по домам; на следующие шесть месяцев Альпы вновь оставались в распоряжении одних крестьян и охотников, а те иностранцы, которые все же оставались тут, были пациентами высокогорных санаториев, где дрожали от холода.

Однако в 1860-х годах мало-помалу торила себе дорогу мысль, что люди, возможно, что-то упускают, совершенно игнорируя Альпы зимой. Джон Рескин совершал поездки по Альпам во все времена года и писал, что «самое лучшее, что можно увидеть летом, не идет ни в какое сравнение с зимними альпийскими пейзажами». Такой же энтузиаст Альп Лесли Стивен утверждал, что зимой «весь горный край превращается в часть сказочной страны... Самый дневной свет приобретает нереальное сияние... Пики словно бы застыли, готовые вот-вот ожить... они скованы чарами, грезят о туманных безднах прошлых времен или о лете, которое для них куда как реальнее самой жизни». Но требовалось нечто большее, чем мудрые слова видных литературных авторитетов, чтобы зимний туризм получил импульс для развития: был необходим предприниматель, бизнесмен, готовый пойти на риск, и такой новатор появился — им стал Иоганн Бадрутт, владелец гостиницы в Санкт-Морице.

Счастливый шанс выпал Бадрутту в 1864 году, когда четверо англичан, последние часы своего летнего отдыха перед отъездом из Санкт-Морица проводившие за прощальной выпивкой, пригласили его присоединиться к ним. Дело было в отеле «Энгадинер Кульм», которым владел Бадрутт. Пытаясь убедить своих гостей приехать в гостиницу в середине зимы, Бадрутт поспорил с ними, что если они вернутся сюда в декабре, то погода будет такая же солнечная, как и летом. Англичане встретили эти слова с крайним недоверием, так что Бадрутт заявил, что оплатит им все расходы, если погода не будет такой хорошей, как он пообещал. Заинтригованные, постояльцы вернулись в Санкт-Мориц незадолго до Рождества и обнаружили превосходную зимнюю погоду, которой славится городок, — поистине бесконечную череду сухих, прохладных и ослепительно-ярких солнечных зимних дней. Англичане пробыли до марта, с удовольствием катаясь на бывших тогда в новинку коньках, наперегонки гоняясь друг за другом по замерзшему озеру, разъезжая на санях по заснеженным склонам и расслабленно греясь на солнце на террасе отеля. Иоганн Бадрутт выиграл спор, и родилось понятие альпийских зимних видов спорта. (В 1954 году в ходе работ по реконструкции отеля были найдены спрятанные документы, подтвердившие, что пари действительно имело место — условия его были зафиксированы на бумаге в виде соглашения; также обнаружили запись в регистрационной книге об одном из англичан — участников пари, лорде Шрусбери; погоду во время их зимнего отдыха он описывал так: «Никак не могу счесть ее холодной, тепло от солнца порой такое, что приходится прятаться в тень. Нас глубоко поразили яркое солнце, пронзительная голубизна неба и прозрачность атмосферы».)

В том же десятилетии, когда Иоганн Бадрутт выиграл заключенное им пари в Санкт-Морице, на снежные склоны Швейцарии вышли первые лыжники, любители активного отдыха. Лыжи играли в Альпах заметную роль на протяжении сотен лет, но вовсе не как развлечение, не вид спорта, которым занимаются на природе. В Средневековье охотники, торговцы и крестьяне регулярно надевали лыжи для того, чтобы пробираться по заваленным снегом долинам во время суровых альпийских зим. А еще раньше викинги не чурались лыж, так что лыжи как спорт свое происхождение ведут соответственно из Скандинавии, рождение же вида спорта имеет точную датировку: в 1868 году норвежец Сондре Норхейм совершил на лыжах путешествие из Телемарка в Христианию (ныне — Осло). Вскоре после этого его земляк-норвежец Одд Кьельсберг привез первые лыжи в Глару в восточной Швейцарии, а другой норвежец, некий Бьернстад, открыл в Берне лыжный магазин (норвежцы также познакомили с лыжами Австралию, Калифорнию и Новую Зеландию).

Чтобы этот спорт стал модным, потребовалось время: Кристоф Изелин, один из зачинателей лыжного спорта в Швейцарии, вынужден был тренироваться в Гларусе с наступлением темноты, так как думал, что днем его поднимут на смех. Зимой, в 1880-х годах, англичанин полковник Нэпир, который снял в Давосе старое шале Роберта Луиса Стивенсона, неожиданно для себя обнаружил, что его слуга-норвежец привез с собой пару лыж; Нэпира заинтересовали деревянные планки, и вскоре он уже затянул ремни креплений на своих ногах. Благодаря полковнику катание на лыжах быстро приобрело популярность на курорте, главным образом как занятие, позволяющее убить время снежными зимними днями.

Другим пионером лыжного спорта в Давосе был Конан Дойл. Приехав поддержать жену, страдавшую от туберкулеза, и остановившись в гостинице «Бельведер», Конан Дойл обнаружил, что его «жизнь оказалась ограничена снегом и елями», поэтому он обратился «с некоторой энергичностью к зимним видам спорта, которыми славилось это место». В марте 1894 года, с двумя проводниками-швейцарцами, он пересек Майенфельдер Фурка, пройдя от Давоса в Арозу — и, таким образом, стал, вероятно, первым англичанином, когда-либо предпринявшим горную прогулку на лыжах. Позднее, словно бы наделенный даром предвидения, он писал в журнале «Стрэнд»: «Придет время, когда сотни англичан будут приезжать в Швейцарию в лыжный сезон, с марта по апрель».

Лыжи были не единственным видом активного зимнего отдыха в Альпах: примерно в то же время произошло знакомство туристов со спуском на санях, и какое-то время санный спорт был намного популярнее лыж. Роберт Луис Стивенсон был горячим приверженцем саней; подобно Конан Дойлу, он увлекся этим видом спорта, благодаря которому ему было чем заняться холодными зимними днями в Давосе: «Вся сверкающая долина и все огни огромных отелей лежали какой-то миг у моих ног, — так он описывал стремительный спуск по склонам, вперед ногами. — Катание на санях приучает пульс к необычному состоянию и обогащает жизнь человека новым волнующим опытом».

В 1883 году другой англичанин, живший в Давосе, Джон Эддингтон Саймондс, учредил Санный клуб; альпинист Арнольд Ланн позже утверждал: «Развитие санного спорта в Давосе, от простого вида транспорта у швейцарцев до организованного спорта у британцев, является типичным эпизодом англо-швейцарских взаимоотношений». Едва успев основать свой клуб, Саймондс сразу стал призывать постояльцев гостиниц Давоса побороться за призы в соревнованиях по спуску на тобогане — санная трасса была проложена вдоль дороги из Давоса в Клостере, и уже проводились санные гонки между туристами и местными жителями, причем последние использовали свои традиционные schlitti (деревянные санки), широко распространенные в Альпах и веками применявшиеся для транспортировки грузов по горам. Английская колония в Санкт-Морице прослышала о соревнованиях и, чтобы превзойти своих ближайших соседей, предложила для состязания еще более захватывающий маршрут, спроектированный английским майором У. Г. Балпеттом и пролегавший мимо крошечной деревушки под названием Креста. Первые соревнования на трассе «Креста» были проведены в феврале 1884 года, и чересчур самоуверенная местная команда Санкт-Морица была побита гостями из Давоса. (В настоящее время смертельно опасная 1200-метровая трасса является самой быстрой и самой известной бобслейной трассой в мире.)

Катание на коньках тоже было популярным развлечением за многие годы до того, как укоренились лыжи: в Давосе в 1892 году был основан Международный союз конькобежцев, а с тех пор, как в 1875 году открылся отель «Бельведер», там каждую зиму можно было видеть английских конькобежцев: они скользили по льду в сюртуках и полосатых брюках, в цилиндрах и в белых галстуках.

В то время как Давос и Санкт-Мориц переживали наплыв конькобежцев и саночников, лыжникам было куда труднее завоевывать симпатии среди туристов-англичан. Одним из первых английских лыжников был Джеральд Фокс: кататься на лыжах он научился в Норвегии в 1889 году, а через два года привез свои лыжи в Гриндельвальд. Обычно, прежде чем отправиться на склон, он надевал лыжи в своем номере в гостинице «Медведь» и в таком виде, с пристегнутыми к ногам лыжами, не без труда пробирался на улицу по лестницам и коридорам. За подобное поведение его считали скорее эксцентричным чудаком, а не спортсменом; пятно эксцентричности укором лежало на многих первых лыжниках (в Санкт-Морице горнолыжников в то время называли «прыгунами на досках»). Но в 1903 году был основан Давосский Английский лыжный клуб, и скоростной спуск на лыжах начал свой путь, утверждаясь как главный зимний вид спорта в Альпах.

Англичанина, который многое сделал для популяризации горнолыжного спорта в Альпах, звали Генри Ланн, он был уроженцем Линкольншира и совершенно преобразовал облик зимнего туризма в регионе, совершив такую же революцию, как и Томас Кук поколением раньше в летнем туризме. Ланн был посвященным в духовный сан священником методистской церкви и в молодые годы являлся видной фигурой экуменического движения. В 1892 году он решил, что необходимо провести встречу протестантских церквей, чтобы различные религиозные течения получили возможность обсудить разногласия. Местом совещания был выбран Гриндельвальд, горный курорт у подножия Айгера, куда легко было добраться на поезде из Интерлакена; выбор на него пал отчасти потому, что это было давнее убежище святого Бернара Клервосского, а отчасти из-за его популярности среди англичан. Начав заниматься организацией поездок делегатов, Ланн вдруг обнаружил у себя склонность к подобной работе. А еще в нем проснулась любовь к зимним видам спорта.

В 1898 году, через шесть лет после того, как он успешно устроил Гриндельвальдскую конференцию, Ланн в сопровождении десятилетнего сына Арнольда вернулся в Альпы, на сей раз в Шамони. Кое-кого из швейцарских проводников привлекли к обучению отца и сына катанию на лыжах. Арнольд, который, повзрослев, сыграет в развитии горнолыжного спорта в Альпах не меньшую роль, чем его отец, и будет возведен в рыцарское достоинство за свои труды по развитию англо-швейцарских отношений, позже вспоминал, что в то время четверо или пятеро из живших там англичан увлекались горными лыжами, но никто из местных жителей не находил удовольствия в том, что они, должно быть, полагали чудным англо-саксонским обыкновением. Но спорт быстро приживался: Ланны оказались в Шамони всего за три года до того, как местный врач Мишель Пейо взялся обучать катанию на специальных лыжах (результатом стал первый лыжный переход через Коль-дю-Жент). В Шамони Генри Ланн понял, что горные лыжи вот-вот станут невероятно популярны, и ухватился за подвернувшуюся возможность для бизнеса: так родился Альпийский спортивный клуб частных школ.

В 1903 году клуб организовал первую туристическую групповую поездку, связанную с зимними видами спорта в Альпах; выбор Генри Ланна пал на курорты Санкт-Мориц, Давос и Ароза. По существу, клуб являлся туристическим агентством, но название для него было выбрано совершенно обдуманно, как привлекательное для снобов. Позднее Арнольд Ланн писал, что клуб обращался к тем, «кто предпочитал оставаться в привычном социальном окружении [и] обедать с англичанами своего класса». Так как членами клуба могли стать только бывшие ученики частных средних школ и те, кто учился в одном из старейших университетов или находился на государственной или военной службе, то не удивительно, что они должны были соответствовать определенному кодексу поведения и манере одеваться: «В первое десятилетие века для англичанина было немыслимо не одеться к обеду в любом из ведущих спортивных центров, — писал Арнольд Ланн. — Помню одного жалкого изгоя, чей багаж где-то задержался на целую неделю... Наконец багаж доставили. Никогда не забуду выражения его лица, когда он впервые появился в вечернем туалете. Он был похож на человека, которого только что оправдал военный трибунал, сняв бесчестное обвинение».

Вскоре Адельбоден, Мюррен, Венген и Монтана стали своими для приверженцев зимнего отдыха из Великобритании; туристический гид того времени, «Швейцария зимой», за авторством Уилла и Карин Кэдби, отмечал: «Зимнее туристское население Мюррена составляют катающиеся на лыжах герцогини, лорды на коньках и играющие в керлинг епископы». В январе 1903 года в Адельбодене был организованы первые соревнования на переходящий кубок Альпийского спортивного клуба частных школ, и впервые в горы приехали соперничающие команды лыжников. Меньше чем через двадцать лет, в 1921 году, были проведены первые чемпионаты по скоростному спуску — в Венгене (на следующий год городок принимал соревнования между университетами Оксфорда и Кембриджа, а Арнольд Ланн организовал в долине у Мюррена первые состязания по слалому). В 1924 году группа англичан, встретившись в «Палас-отеле» в Мюррене, учредила клуб по скоростному спуску, которому они дали название в честь Робертса Кандагарского, и организовали соревнования — старейшие в мировом горнолыжном спорте; таким образом, название далекого городка в северо-западной пограничной провинции Индии (ныне — Афганистан) стало ассоциироваться с наиболее престижными соревнованиями по горным лыжам в Альпах. (К 1930 году Санкт-Антон тоже обзавелся трассой «Кандагар», и в 1930 году свыше ста лыжников приняли участие в горнолыжных соревнованиях «Арльберг-Кандагар».)

Тем временем Генри Ланн зарабатывал неплохие деньги, ловко пользуясь своим организаторским талантом и умением заполнять бреши растущего рынка; позднее он писал, что любит Альпы зимой, под «вечным солнцем... [где] искрящаяся атмосфера бодрит намного больше, чем самое лучшее шампанское». И хотя от экуменической стези в церкви он отказался, всецело посвятив себя туристическому бизнесу, Ланн все же ухитрился выкроить время, чтобы основать в Альпах, на территории «Палас-отеля» в Монтане, англиканскую церковь Святого Луки, продолжив, таким образом, традицию, начало которой было положено тридцатью годами ранее — церквями в Майрингене, Давосе и Церматте.

В первые десятилетия XX века, получив благодаря деятельности Ланна новый импульс для развития, горные курорты Давос, Санкт-Мориц и Шамони постепенно превращались в горнолыжные центры. (В Санкт-Морице впервые были внедрены лебедки: местный инженер Герхард Мюллер протянул веревку вдоль цепочки самодельных опор и подключил на одном ее конце старый мотор от мотоцикла.) Примеру последовали и другие курорты: в 1930-х годах Муссолини перестроил первый в Италии горнолыжный курорт Брейль-Червина — это была часть его плана по формированию здоровой нации; подъемники для лыжников здесь достигали доселе неслыханной высоты в 3500 метров, а в отелях готовы были радушно принимать богатых и влиятельных постояльцев. Другой хорошо известный итальянский курорт, Сестриере, был нацелен на прием гостей совсем другого сорта: его развивал (с благословения II Duce) промышленный магнат, владелец «Фиата» Джованни Аньелли с целью борьбы с бедностью в горах, и этот курорт притягивал к себе главным образом заводских рабочих из индустриальных городов севера Италии (при монтаже сантехники в местных отелях Аньелли потребовал устанавливать раковины повыше, чтобы постояльцы не испытывали искушения в них мочиться).

Гостей классом выше принимал Китцбюэль в Австрии; в Средневековье он был городком горняков, затем — курортом с минеральными источниками, и его торфяные ванны, по общему мнению, на время приносили облегчение. А в 1890-х годах Франц Райш привез из Норвегии лыжи, и в течение нескольких лет городок превратился в ведущий курорт Восточных Альп. Франция поначалу слегка отстала в развитии подобных курортов; один из первых был организован в Мерибеле после аншлюса, чтобы чем-то заменить оказавшие недосягаемыми австрийские горнолыжные курорты, его создал английский аристократ лорд Линдсей. Среди несколько припозднившихся оказался и Валь-д’Изер; в 1923 году Финдлей Мюирхед писал в своем путеводителе по Французским Альпам: «Зимой селяне практически впадают в спячку, так как культ зимних видов спорта еще не успел добраться до их медвежьего угла»; но за годы после Второй мировой войны деревня разрослась, превратившись в один из самых известных в мире горнолыжных центров.

Скоро лыжи стали чрезвычайно популярным спортом, с многочисленной армией приверженцев во всем мире, и в знак признания Международный олимпийский комитет решил проводить зимние игры в тот же год, что и летние, но перед вторыми. Для проведения первых подобных соревнований в 1924 году был выбран Шамони. Отныне маленький городок под Монбланом, некогда малозначимый альпинистский центр, вошел в большую международную лигу, будучи отмеченным во всех календарях спортивных мероприятий. За ним в 1928 году настал черед Санкт-Морица, а в 1935 году соседние курортные городки Гармиш и Партенкирхен в Баварии официально были объединены, и олимпиаду 1936 года провели в Гармиш-Партенкирхене. После Второй мировой войны еще больше альпийских городов и курортов организовывали Олимпийские игры, в том числе — Инсбрук в 1964 и 1976 годах, а Шамони (1968) и Санкт-Мориц (1948) принимали олимпиаду по второму разу. На склонах долин возле этих курортов выросли трамплины, похожие на бетонные завитушки: в 1930-х годах были построены трамплины «Планица» под Краньской Горой в Словении, и они по-прежнему остаются самыми длинными в мире. К тому времени рекреационный лыжный спорт в Альпах прошел длинный путь, родившись в городках вроде Давоса, где всего лишь за тридцать лет до того он был всего-навсего эксцентричным хобби.

Горным лыжам нашлось и военное применение. На самом рубеже веков молодой армейский офицер из гарнизона в Бриансоне был настолько убежден, что лыжи пригодны для передвижения по заснеженным Альпам, что лично финансировал снаряжение семерых солдат, которыми командовал. В 1901 году эти chasseurs alpines (альпийские стрелки) спустились на лыжах по склонам Монженевре перед комиссией из военных экспертов. Высокое армейское начальство отнеслось к этой идее благосклонно: в 1903 году в городке (нынче ставшем крупным горнолыжным курортом) была учреждена военная школа, где альпийские стрелки проходили соответствующую подготовку.

Тогда же в Австрии полковник Бильгери начал экипировать солдат лыжами и обучать кататься на них, а позже написал 150-страничное учебное пособие по ведению войны в Альпах (оно попало в руки итальянцев, которые нашли ему применение). Затем, во время Первой мировой войны, итальянская армия открыла в Доломитах школу скалолазания, оснащенную системой тросов, лестницами и канатами; существование этой школы, известной как via ferrata, держалось в секрете вплоть до 1950-х годов, а в 1980-х годах возле Бриансона для скалолазов был открыт первый маршрут via ferrata, сооруженный в развлекательных целях. В настоящее время via ferrata — весьма популярное развлечение в Альпах: на отвесных скалах часто можно видеть множество скалолазов, в шлемах и обвязках, карабкающихся по закрепленным на утесах лестницам.

Поскольку лыжным спортом занимаются зимой, когда темнеет рано, а первые курорты были по существу маленькими деревнями, почти лишенными заметной культурной жизни, которую можно предложить туристам, то сферу apres-ski[24] приходилось начинать с нуля, причем тем, кто сам был в этом заинтересован. В «Шотландских чайных» в Санкт-Морице зимними вечерами к чаю подавали пышки, ячменные лепешки и кексы, а в Давосе образовалось литературное общество, и на его собрания приглашали лекторов: М. Дж. Майкл выступал с докладом «Некоторые факты относительно внутреннего и внешнего строения насекомых», а Джон Эддингтон Саймондс читал лекцию на тему «Лирические стихи из елизаветинского песенника». В фешенебельных гостиницах наподобие «Паласа» в Санкт-Морице, который мог похвастаться тем, что на стене в комнате для бриджа висит оригинал Рафаэля, холодными вечерами веселые компании устраивали маскарады.

Современный Кортина-д’Ампеццо: трамплин, построенный к Олимпийским играм 1956 г.

Фото О. Королевой

По сегодняшним меркам подобное времяпровождение было очень неинтересным и пресным, но существовали и предвестники тех клубов и баров, в которых каждый вечер не протолкнуться от толп apres-ski на протяжении всего сезона в Вербье или Санкт-Антоне. Но именно подобная атмосфера, больше чем что-либо другое, притягивала к альпийским курортам богатых и знаменитых: в 1930-х годах Санкт-Антон стал магнитом для европейских кинозвезд, а потом, в 1940-х годах, и излюбленным «водопоем» для асов «люфтваффе»; Альфред Хичкок как-то заметил, что на протяжении тридцати пяти лет он время от времени бывал в Санкт-Морице, но ни разу не позволил себе встать на коньки или лыжи. В наши дни в число тех мест, что облюбовали «сливки общества», входят Гштаад, куда регулярно приезжают бельгийский король Бодуэн, принц Монако Ренье и бывший военный диктатор Заира Мобуто, и Санкт-Мориц, долгое время славившийся как главный зимний курорт международной элиты и членов королевских семей всей Европы (хотя принц Чарльз долгое время отдавал предпочтение ближайшему соседу Санкт-Морица, Клостерсу).

О покорениях гор написаны сотни книг и статей, поэтому представляется целесообразным изложить историю альпинизма в Альпах, сосредоточив внимание всего на трех успешных попытках восхождений: на Монблан, потому что это — самая высокая гора в Альпах; на Маттерхорн, потому что его завоевание в 1865 году привело к первой крупной альпинистской трагедии; и на северную стену Айгера, потому что подъем на нее — одна из труднейших задач, которую можно найти для альпиниста. Тех, кто желает глубже погрузиться в эту важнейшую главу истории гор, отсылаем к классическим текстам, таким как «Восхождения в Альпах» (1865) Эдварда Уимпера или «Белый паук» — вышедший в 1959 году рассказ Генриха Харрера о первом удачном прохождении северной стены Айгера.

Из Шамони Монблан не кажется таким грозным и опасным, каким считается; скорее скругленная и сглаженная, а не крутая и иззубренная, гора имеет форму вытянутого горба чистейшей белизны, отчего непосвященному предполагаемое восхождение на нее представляется обнадеживающе легким. Но трагическая история попыток завоевания этой горы всякий раз доказывает, что оптимист глубоко заблуждается. Рассказ о покорении Монблана начинается с середины XVIII века, с ученого и любителя гор Ораса-Бенедикта де Соссюра. Он был профессором естествознания в Женевской академии и вырос в этом городе, впервые побывав в Шамони в возрасте двадцати двух лет. «С детства у меня было несомненное и страстное увлечение горами, — писал он впоследствии. — Я до сих пор помню ощущение, которое испытал, когда мои руки впервые коснулись скалы Салев, а мой взор радовали открывшиеся с нее виды».

В 1760 году Соссюр, очарованный Монбланом, объявил награду тому, кто первый достигнет его вершины (он также обещал оплатить расходы тем, кто попытается совершить восхождение, но потерпит неудачу). Первым на вызов профессора ответил Марк-Теодор Бурри — человек эгоцентричный, распутный, воображавший себя писателем и художником, и в начале 1780-х годов он действительно предпринял две неудачные попытки покорить гору. За ним решил взойти на Монблан еще один местный житель, Ломбар Менье, который придерживался мнения, что при восхождении вовсе не нужны съестные припасы, пригодятся разве что флакон духов и зонт (не удивительно, что его также постигла неудача). Стало очевидно, что подъем на гору — предприятие не столь простое, как представлялось.

В 1786 году врач из Шамони по имени Мишель-Габриэль Паккар, объединившись с местным крестьянином и искателем кристаллов Жаком Бальма, попытался завоевать предложенный де Соссюром необычный приз. Бальма был известен как тщеславный хвастун и бродяга; Паккар, с другой стороны, был более осмотрителен и благоразумен. Отправившись из лагеря, разбитого высоко на склоне горы, в 4 часа утра 7 августа 1786 года, они сумели уклониться от рушащихся снежных перемычек, храбро встретить страшный холод, совладать с высотной болезнью и пережить ветер, настолько сильный, что их грозило сдуть с горного склона, и в 6:23 вечера того же дня отважные восходители достигли вершины. «Монарх лежал у гордых ног завоевателя, — скромно написал Бальма о своем достижении. — Все вокруг принадлежало мне! Я был царем Монблана! Я был статуей на этом уникальном пьедестале!» Что до вида, от Невшательского озера в низинной части Швейцарии до средиземноморского побережья и самого порта Генуя, то Бальма видел «горы, утопающие в пушистом снегу, возвышающиеся среди лугов самого насыщенного зеленого цвета». Большинство жителей Шамони наблюдали за горой через подзорные трубы и отчетливо разглядели знак, которым Бальма и Паккар отметили, что добрались до вершины, — они энергично размахивали привязанным к палке шейным платком. (Бальма записал, что с вершины он, в свою очередь, видел толпы людей, которые смотрели на него с городской рыночной площади.) Паккар и Бальма провели на вершине немногим более получаса, отправившись в обратный путь в 6:57 вечера, и достигли лагеря незадолго до полуночи. К тому времени оба страдали от сильных обморожений и снежной слепоты. Позднее Бальма вспоминал, что увидел в зеркале: «Глаза были покрасневшими, лицо почернело, а губы посинели... всякий раз, как я смеялся или зевал, кровь выступала на губах и щеках, и вдобавок я наполовину ослеп».

За этой первой успешной попыткой покорения Монблана последовала печально известная ссора, нашедшая свое литературное воплощение. Бальма поспешил заявить о своих претензиях на вознаграждение Соссюра, и награда была увеличена за счет премии, выделенной королем Сардинии, тогдашним правителем Савойи. Марк Бурри, уже успевший написать книгу о своей неудачной попытке завоевания Монблана, опубликовал книгу о восхождении Бальма и Паккара, в которой заявил, что Бальма — герой, а Паккар — просто-напросто обуза. Враждебность Бурри к Паккару, по-видимому, объяснялась тем, что раньше они вместе предприняли попытку взойти на пик, но вынуждены были повернуть назад, потому что, к стыду Бурри, он испугался огромной высоты окружающих гор. «Письмо о первом походе на вершину Монблана» Бурри стало популярным во всей Европе, и изложенная им версия событий практически не вызывала возражений; само Шамони вскоре разделилось на тех, кто верил утверждениям Бурри, и на тех, кто поддерживал Паккара (однажды он действительно подрался с Бурри возле гостиницы в городке). Де Соссюр выступал на стороне Паккара и позже писал: «Этот скромный и симпатичный человек совершенно незаслуженно оказался во втором ряду, где-то за спиной театральной фигуры Бальма». Споры не утихали вплоть до смерти обоих, и Бурри, и Паккара. Впоследствии Паккара избрали мэром деревни, он женился на сестре Бальма Мари, а Бальма продолжал водить людей в горы и встретил свою смерть в 1834 году в возрасте 72 лет, когда искал золото среди высоких пиков.

Следующим на гору взошел сам де Соссюр. Его сопровождали восемнадцать проводников, а с собой он взял томик Гомера, несомненно, надеясь вдохновляться сказаниями о подвигах древнегреческих героев. Подобно многим восходителям, он испытал учащение сердцебиения, страдал от приступов тошноты и бессонницы — но преодолел все, взойдя на вершину в 10 часов утра 3 августа 1787 года и описав свое свершение в книге «Путешествия по Альпам». На следующий год де Соссюр вновь покорил гору, на сей раз в научных целях; разбив лагерь на Коль-дю-Жент, на тысячу метров ниже вершины, он попал в самую страшную грозу, какую можно было себе вообразить: ветер хлестал «порывами, с неистовством, не поддающимися описанию... Мы чувствовали даже, как содрогается гора у нас под матрацами; ветер проникал сквозь щели в стенах хижины. Однажды он сорвал с меня простыни и одеяла, и я сразу замерз, с головы до пят».

В XIX веке было совершено намного больше восхождений; в действительности подъем на гору стал столь популярен, что на различных участках маршрута восхождения были построены хижины, где восходители могли укрыться от непогоды, и в 1821 году в Шамони было организовано «Сот-pagnie de Guides» («Товарищество проводников»), благодаря чему власти получили возможность лучше контролировать попытки подъема на гору. (Вначале казалось, что, поскольку практически любой мужчина из Шамони мог предложить себя в проводники, помощь не всегда была на должном уровне; но постепенно ситуация улучшилась, и к 1955 году в этой многоуважаемой организации состояли свыше ста гидов, которые водят на гору примерно десять тысяч клиентов в год.)

В 1808 году Мари Паради стала первой женщиной, которая совершила восхождение на Монблан, и в 1838 году ее подвиг повторила графиня Анриетта д’Анжевилль, французская аристократка, чей отец был казнен в годы революции. На гору она поднялась, облаченная в штаны из плотной шотландской шерсти, и наряд графини шокировал утонченные вкусы тех лет; но ей хотелось доказать, что она ничем не уступает восходителям-мужчинам, и на льду на вершине она вырезала слова: «Voulоir, c’est pouvoir» — «Желать значит мочь». (На пути вверх графиня взяла с проводников обещание: если она погибнет, те донесут ее тело до вершины.)

Помимо триумфов и успешных восхождений XIX век также принес на склоны Монблана трагедию. Один из самых горестных и пронзительных рассказов о случившемся несчастье таков: в 1870 году группа проводников вышла из Шамони, чтобы постараться выяснить, что же произошло с пропавшей партией американских альпинистов. Как проводники и предполагали, некоторые тела они нашли в снегу, причем один из погибших «сидел, положив голову на руку, локтем упираясь в рюкзак, где по-прежнему лежало немного мяса, хлеба и сыра». Несчастный оставил в своей записной книжке прощальное письмо жене: «Мы просидели на Монблане два дня из-за ужасной снежной бури, — сообщало послание. — Мы заблудились и сидим в яме, выкопанной в снегу, на высоте пятнадцати тысяч футов. У меня нет надежды спуститься. Возможно, эту записную книжку найдут и перешлют тебе. У нас нет еды; ноги у меня уже замерзли, я совершенно истощен; у меня остались силы, только чтобы написать несколько слов. Я умираю с верой в Иисуса Христа, с нежными мыслями о своей семье; шлю всем сердечный привет».

К середине XIX века Монблан был, вероятно, самой известной горой в мире. Он захватил воображение широких слоев общества не столько потому, что о нем писали такие люди, как Бурри и де Соссюр, а скорее благодаря похождениям английского театрального импресарио Альберта Смита. Заметная и яркая фигура, он был сыном врача из Чертей и влюбился в горы в девять лет, прочитав детскую книжку под названием «Крестьяне Шамони». Несомненно, уже в детстве обладая даром к устройству развлечений, юный Альберт увлекся изготовлением миниатюрных движущихся панорам Монблана и обычно пугал маленькую сестру, рассказывая ей страшные истории о несчастьях, которые случались с альпинистами на предательских склонах. Позднее Смит изучал медицину в Париже и в 1838 году побывал в Шамони, въехав в городок на телеге с сеном.

Этот поездка изменила всю жизнь Смита: он забросил занятия медициной, начал писать юмористические статьи в журнал «Панч», а затем стал театральным продюсером, занимался постановкой в Лондоне различных пантомим и представлений. В 1848 году он написал и ежемесячно публиковал сериал, по шиллингу за книжку, под заголовком «Кристофер Головастик». Его герой-неудачник пытается взобраться на Монблан (в одном эпизоде злополучный альпинист падает в ледяную дыру и выныривает уже в Женевском озере). На следующий год Смит совершил путешествие в Египет и создал сценическую постановку о египетских приключениях под названием «Сухопутный маршрут», которую с большим интересом встретила лондонская публика. Успех этого представления обеспечил Смита необходимыми средствами и придал уверенности в своих силах — он решил вернуться в Шамони и действительно взойти на Монблан. Свое восхождение он осуществил в 1852 году, и его сопровождали носильщики, тащившие припасы — шестьдесят бутылок vin ordinaire, четыре бутылки коньяка, шесть бутылок бордо, четыре пачки чернослива, малиновый сироп, десяток маленьких головок сыра, четыре свечи, шесть пакетов сахара и сорок шесть живых куриц. Смит ликовал, достигнув наконец вершины: «Страстное многолетнее желание удовлетворено, но я был настолько измотан, что, даже не оглянувшись вокруг, рухнул на снег и в то же мгновение уснул».

После возвращения в Лондон Смит занялся постановкой нового представления о своем путешествии в горы: спектакль «Восхождение на Монблан» шел в Египетском зале на Пиккадилли с аншлагами семь лет подряд! В каждом представлении участвовали пара серн, живой сенбернар, хорошенькие девушки в альпийских нарядах, из декораций имелись диорама Альп на заднике и деревянное швейцарское шале, а главным героем был сам Смит, без зазрения совести преувеличивший и приукрасивший свои подвиги. Наделенный умением устроить зрелище, он знал, чем и как привлечь внимание публики: на закрытии каждого сезона он лично преподносил букет цветов каждой зрительнице. А возможности перед Смитом и его шоу были открыты колоссальные: представление породило не только настольные игры, но и популярные песни, вроде «Польки Шамони», на Бейкер-стрит открылся каток с искусственным льдом, где стены украшали картины с изображениями заснеженных Альп. По королевскому указу Смит давал свои спектакли в Виндзорском замке и в Осборн-хаусе, резиденции королевы Виктории на острове Уайт. Когда одна из блиставших в его шоу собак ощенилась, то одного щенка-сенбернара Смит преподнес в подарок королеве Виктории, а другого — Чарльзу Диккенсу, который посетил представление и оставил такой отзыв: «Самые робкие леди могут подниматься на Монблан дважды на дню... ничуть не рискуя устать».

Не удивительно, что у этакого буйного расцвета альпийской безвкусицы нашлись и критики. «Там, на Монблане, звучал говорок кокни... который вы, без сомнения, очень скоро услышите», — высказался в одном из своих писем Джон Рескин. В «Таймс» в 1855 году отмечалось, что Британией овладела «монбланомания», но «Монблан определенно стал надоедать... вообще-то говоря, мир очень мало этим интересуется». Однако Монблан был очень интересен для Смита: он хорошо понимал, что люди эпохи королевы Виктории очарованы горами, а потому вовсю пользовался выпавшей ему возможностью «доить» публику; в конце аншлагового показа своего представления он стал богаче на тридцать тысяч фунтов стерлингов, а интерес к Альпам взлетел до небывалых высот.

В том же десятилетии, когда Альберт Смит устраивал в Лондоне свои зрелищные представления, снискавшие шумный успех у публики и приносившие хороший доход, некоторые поклонники Альп, обладавшие более ученым складом ума, отметили свое увлечение горами совсем по-иному. 22 декабря 1857 года в отеле «Эшлис» на лондонской площади Ковент-Гарден был основан Альпийский клуб, провогласивший своей целью «установление товарищеских отношений между альпинистами... и лучшее познание гор через литературу, науку и искусство». Члены клуба, и это было совершенно очевидно, принадлежали к определенным социальным и интеллектуальным кругам: большинство из них учились в привилегированных закрытых частных школах, в Оксфорде или Кембридже, а с точки зрения профессиональной принадлежности среди них чаще всего встречались юристы, университетские преподаватели и священники. В число основателей клуба входили поэт Мэтью Арнольд, художественный критик Джон Рескин и издатели Джон Мюррей и Уильям Лонгман; первым президентом клуба был заместитель министра по делам колоний и увлеченный альпинист Джон Болл. Самым практическим и полезным аспектом деятельности клуба стало издание рассказов скалолазов о том, что с ними происходило и что они пережили в Альпах. Первые подобные сообщения появились в 1859 году в книге, озаглавленной «Горные пики, перевалы и ледники», а с 1864 года эти рассказы начали печататься в «Альпийском журнале», страницы которого запестрели разнообразными отчетами альпинистов о восхождениях; там также публиковались письма, в которых задавались вопросы об альпинистском снаряжении, о том, как нужно готовиться к путешествию в горы и т. д. Журнал ценен тем, что позволяет правильно оценить лучшую пору эпохи восхождений в Альпах и ту важную роль, которую сыграли английские альпинисты.

Видным членом Альпийского клуба (и некоторое время его президентом) был Лесли Стивен, один из выдающихся литераторов викторианской Англии. Он был редактором журнала «Корнхилл мэгэзин», подал идею «Национального биографического словаря», а также являлся членом совета Тринити-Холл — колледжа Кембриджского университета. Но он вовсе не был изнеженным академическим ученым: в молодости добился известности как гребец и спринтер, покорил пики Битшорн и Монте-делла-Дисграциа; однажды, чтобы присутствовать на обеде в Альпийском клубе, он пешком прошел весь путь от Кембриджа до Лондона — за двенадцать часов. Его дочь, писательница Вирджиния Вульф, позднее вспоминала, что отец ходил по лондонским улицам в той же самой твидовой куртке, какую носил в горах, и на талии была явственно заметна желтая полоса, оставленная веревками, которые он обматывал вокруг пояса. Но Стивен, как и большинство членов Альпийского клуба, во многих отношениях был склонен к снобизму: он писал, как в Санкт-Морице ему случайно повстречался «настоящий английский кокни, в самом своем страшном виде», а увидев, как по леднику Гриндельвальда разгуливают туристы-американцы и куковские экскурсанты, он сравнил ледник с тушей «несчастного кита, выброшенного на берег... которую кромсают безжалостные рыбаки».

Впрочем, за снобизм на скамью подсудимых Лесли Стивен отправился бы не в одиночку. Многих членов Альпийского клуба на первом этапе его существования преследовали обвинения в снобизме. Намекали, что в 1870-х годах альпинист Альберт Маммери, владелец кожевенного завода в Дувре, который поднялся на Маттерхорн по новому и опасному маршруту по гребню Цмутт, был забаллотирован по той причине, что занимался торговлей. Как и стоило ожидать, члены Альпийского клуба с ужасом взирали на толпы туристов и скалолазов, которые отныне каждое лето отправлялись в Альпы: за свою излишнюю популярность Шамони и Монблан были списаны со счетов, вместо них предпочтение было отдано другому альпийскому курорту — Церматту. Клуб также был исключительно мужским: считалось, что женщины не обладают физическими и духовными силами и выносливостью, требующимися для покорения гор. В 1871 году Мета Бривурт, американка сорока с небольшим лет, вынуждена была опубликовать отчет о восхождении на Битшорн под именем своего племянника, Уильяма Кулиджа, потому что устав клуба запрещал женщинам выступать на страницах «Альпийского журнала». (Женский Альпийский клуб был основан в 1908 году.) Клуб также свысока смотрел на такие пустяковые и банальные забавы, как зимние виды спорта, поэтому, когда горные лыжи и санный спорт приобрели популярность, был основан отдельный Альпийский лыжный клуб. Его основателем стал студент последнего курса Оксфордского университета Оуэн О’Малли, который первое заседание клуба провел в своей комнате в колледже Магдалины. Впоследствии именно эта организации выпустила самые первые путеводители по Альпам для тех, кто увлекается горными лыжами.

Вершина Маттерхорна (4478 м) почти на четыреста метров ниже Монблана, но эта гора производит бесконечно более сильное впечатление и намного опаснее: тем, кто взбирается на нее, нужно быть готовым к преодолению крутых склонов, к изменчивым фирновым полям, тонкой ледяной корке, постоянным камнепадам и катящимся по склону валунам. Горячий поклонник Альп Воэн Хоукинс писал в XIX веке: «Горы обладают некоей престижностью из-за своей неприступности... отчего можно предполагать, что на них мы столкнемся с новой, дотоле неслыханной опасностью».

По профессии Эдвард Уимпер был гравером, и восхождениями на горы он заинтересовался, когда издатель Уильям Лонгман попросил его выполнить несколько гравюр для книги, посвященной Альпам. Уимпера сразу же заворожил Маттерхорн, бросивший своеобразный вызов: «Казалось, вокруг него выставлен кордон, до которого дойти можно, но далее пути нет», — писал Уимпер. 13 июля 1865 года Уимпер предпринял попытку прорваться за этот кордон во главе экспедиции, выступившей на покорение вершины из Церматта. В группу Уимпера входили Мишель Кро, опытный проводник из Шамони, еще два местных гида, отец и сын Таугвальдеры; вдобавок — студент из Кембриджа Дуглас Хэдоу, приходской священник преподобный Чарльз Хадсон и английский аристократ лорд Фрэнсис Дуглас. Им было известно, что с итальянской стороны к вершине уже отправилась другая партия, поэтому они хотели опередить соперников. Однако вторая партия в конце концов отказалась от восхождения и вернулась обратно, а группа Уимпера, оставшаяся без конкурентов, достигла вершины в 1:40 пополудни, на следующий день после того, как альпинисты покинули Церматт. Позднее Уимпер писал, что с горы открывался ошеломительный вид до самого Монблана: «Ни один из главнейших пиков Альп не был сокрыт. Теперь я отчетливо видел их все... заснеженные горы, темные и мрачные или сверкающие и белоснежные, со стенами, башнями, шпилями, пирамидами, куполами, конусами и шпицами! Здесь были всевозможные сочетания, какие только способен придумать мир, и всякие контрасты, каких могла пожелать душа».

Но во время спуска после триумфального покорения вершины произошла трагедия. В результате несчастного случая, ставшего одним из самых известных во всей истории альпинизма, погибли Хадсон, Хэдоу, лорд Фрэнсис Дуглас и Кро. Достаточно оказалось того, что поскользнулся и сорвался Хэдоу, а затем оборвалась веревка, которую держали Уимпер и его проводник, старший Таугвальдер. Позже Уим-пер описывал свой ужас, когда «неколько секунд мы видели, как наши спутники скользят вниз на спинах, раскинув руки, из всех сил стараясь спастись. Они... исчезали, один за другим, и падали в одну пропасть на глетчере внизу, потом в другую... с того мига, как лопнула веревка, помочь им было уже невозможно». Три тела позже обнаружили — без одежды и изувеченные падениями; у Кро была снесена половина черепа, и крест от четок с такой силой вдавился в челюсть, что его пришлось вырезать перочинным ножом, чтобы легче было опознать тело. От лорда Дугласа ничего не осталось, нашли только ботинок, рукав от куртки и пару перчаток; эти свидетельства страшных событий можно увидеть в Альпийском музее в Церматте, рядом с ледорубом Уимпера, оборванной веревкой и первым отчетом о катастрофе, написанным собственноручно Уимпером.

Ужасный случай на Маттерхорне подвел черту под золотым веком альпинизма. «Где здравый смысл? Разве это приемлемо? Разве это правильно?» — обличала «Таймс», осуждая культ горовосхождения как глупую и безрассудную «причуду»; соглашаясь с этим, Чарльз Диккенс писал, что восхождение на Маттерхорн «внесло такой же вклад в прогресс науки, что и клуб молодых джентльменов, поставивших себе целью посидеть верхом на всех флюгерах шпилей всех соборов Соединенного Королевства». «Эдинборо ревью» высказывался так: «Есть ли у человека право подвергать опасности свою жизнь и жизни других людей ради цели, не имеющей ни малейшей ценности, важной лишь для него самого и его сотоварищей? Если в рискованном приключении потеряна жизнь, то недалека ли моральная вина погибшего от греха самоубийства или убийства?» Лесли Стивен с печалью писал, что на горовосходителей теперь смотрят едва ли не как на «школьников-переростков, которые, как и всякие другие школьники, любят играть в грязи, им нравятся опасности и проказы». С другой стороны, история вызвала у широкой публики заметное любопытство: на какое-то время Уимпер стал самым знаменитым человеком в Европе, о котором только и говорили; с рассказом о трагической катастрофе на Маттерхорне он выступал в Лондоне в битком набитых слушателями залах. Однако на эту гору Уимпер больше не возвращался: в дальнейшем он совершал восхождения в Андах, на нартах с собачьей упряжкой прошел через Гренландию, ходил на хребет Монблана, о котором написал известный путеводитель для скалолазов. Другая книга Уимпера, «Восхождения в Альпах» (1871), стала одним из классических альпинистских текстов; Арнольд Ланн так отзывался о ней: «Ни одна другая книга не отправила в Альпы больше альпинистов... заключительные эпизоды великой драмы на Маттерхорне развиваются к своей известной заранее кульминации с достоинством, которое свойственно самым величественным стихам Ветхого Завета».

Восхождение на Айгер впервые совершил в 1858 году англичанин Чарльз Баррингтон вместе с двумя местными проводниками. Однако подъем они осуществили отнюдь не по печально известной Северной стене — вертикальному ледово-скальному фасу, что высится позади живописно расположенных отелей Кляйне-Шайдегга (откуда отправляются поезда на Юнгфрауйох). В 1937 году полковник Эдвард Стратт, бывший тогда редактором «Альпийского журнала», заявил, что восхождение по Нордванду (или Айгерванду) — «навязчивая идея умственно ненормальных... тот, кто первым успешно его совершит, может быть уверен — он до конца пройдет по самому идиотскому маршруту, который только существовал с тех пор, как зародился альпинизм». Из восьми человек, кто к тому времени предпринял попытку взобраться по Северной стене, шестеро погибли, и никто не достиг вершины; участки стены носят названия Бивак смерти (узкая скальная полка, только на ней альпинисты могли разбить лагерь), Траверс богов и Паук — его «ножки» становились ловушками для скалолазов, когда вокруг начинали падать и скакать камни и ледяные глыбы.

В 1936 году случилось самое известное из ужасных событий, происходивших с альпинистами на Северной стене: от истощения и обморожений погиб австриец Тони Курц — он умер во время восхождения, прямо на веревке, с помощью которой взбирался на гору. Когда наконец появились спасатели (пробравшись к Северной стене через станцию «Айгерванд» на железнодорожной ветке Юнгфрау), он сумел лишь слабо вымолвить: «Ich kann nicht mehr...» («Больше не могу»), а потом скончался. В своей книге «Век альпинизма» Арнольд Ланн написал о гибели Курца: «Его героическое сердце сопротивлялось ужасам грозы, одиночеству и страданиям, подобные которым альпинистам редко доводиться переносить... он не сдался. Он умер. В аннапах альпинизма нет примера стойкости более героической». После гибели Курца немецкая пресса переименовала Нордванд в Мордванд — Стену-убийцу.

Первое успешное восхождение по Северной стене было осуществлено в июле 1938 года экспедицией во главе с Андерлем Хекмайром. С ним шел товарищ-австриец по имени Генрих Харрер (женатый на дочери «отца» теории тектонических плит, Альфреда Вегенера, и скончавшийся в январе 2006 года). Позднее Харрер написал классическую книгу о Северной стене, озаглавленную «Белый паук» (другая его известная книга — «Семь лет в Тибете», в ней он описал свои приключения в индийских и тибетских Гималаях). В книге Харрера есть незабываемое описание прохождения пользующегося дурной славой Паука, где «ледышки и снег... как по каналам, устремляются в трещины и канавки, их под давлением выбрасывает в чрево Паука, и там они сливаются в поток всесокрушающей ярости [перед тем, как наконец вырваться] наружу и вниз, уничтожая или унося с собой все, что не является частью естественной породы». Во второй части своей книги он подробно излагает историю других попыток взять Северную стену, например рассказывает о неудачном восхождении в августе 1953 года, которое закончилось тем, что «рабочий туннеля железной дороги Юнгфрау увидел, как в полдень мимо окон станции «Айгерванд» [которые пробиты в скальной породе] вниз, в облаке снега, промелькнули две тени. Но ему хватило этих считанных мгновений, чтобы опознать в пролетевших тенях очертания человеческих тел...»

Тех двоих, свидетелем гибельного падения которых с Айгерванда стал станционный рабочий дороги Юнгфрау, звали Ули Висс и Карл-Хайнц Гонда, и были они исключительно опытными альпинистами. Что разбудило их страсть к горам? Откуда неослабное стремление взбираться на вершины, которое заставило их, как и многих других, рисковать жизнью в Альпах?

Кое-кто из первых восходителей отправлялся в горы с целью научных исследований. Ученый Конрад Геснер, который свое восхождение на Пилатус в 1555 году отметил тем, что сыграл на альпийском рожке, был известным натуралистом, и им двигало желание узнать, как растения противостоят суровым условиям окружающей среды на большой высоте. В 1765 году двое братьев из Женевы, Жан-Андре и Гийом-Антуан де Люк, взошли на Ле-Буэ, где проделали ряд физических экспериментов: на вершине они замеряли атмосферное давление и изучали влияние высоты на скорость закипания воды. Несколько лет спустя аббат Мюрит, священник из монастыря Большой Сен-Бернар, поднялся на Велан и при помощи барометра и термометра производил на вершине различные измерения, а также изучал образцы обнаруженных там растений.

Но в дальнейшем альпинисты проявляли мало интереса к научным вопросам; они хотели просто подняться. Почему так? В каком-то смысле стремление превзойти, выделиться, стать выше и преуспеть присуще человеческой натуре. (В действительности английское слово excel — «превосходить» — происходит от латинского excelsus, что означает «высокий».) Те горовосходители, которым удавалось задуманное, в буквальном смысле оказывались на верху мира (те же, кто был религиозен, считали себя приблизившимися к небесам). Но было в этом и нечто большее: для многих альпинистов гора представлялась врагом, и ее нужно было завоевать; гора бросала вызов, и некоторые считали, что обязаны принять этот вызов, чтобы проявить и испытать себя. В «Белом пауке» Генрих Харрер писал, что Северная стена Айгера представляла собой «высшую школу и главный полигон, на котором проверялось, кто достоин по своим качествам звания человека». И, достигнув вершины, альпинисты становились повелителями всего, что представало их взгляду; они обретали новые возможности, но в то же время открывающиеся грандиозные виды заставляли их чувствовать свое ничтожество, они испытывали страх перед вечностью и грозным забвением, ощущали свою малость в огромном мире и с трепетом и благоговением склонялись перед величием природы. Многие альпинисты находили подобную смесь чувства беспомощности и триумфа от победы необычайно опьяняющей.

Немалое число альпинистов говорили, что рискуют жизнью на горных склонах по сугубо личным причинам, — хотя не всегда эти причины поддаются осмыслению и могут быть выражены словами. В книге «Восхождения в Альпах» Уимпер написал об «этих таинственных порывах, заставляющих людей заглядывать в неведомое». «От бездн и пропастей мы возвращаемся, становясь мудрее, а кроме того, и сильнее», — писал его собрат, энтузиаст Альп Лесли Стивен, чем, вообще-то, нисколько не прояснил картину. Мишель Паккар, первым взошедший на Монблан, сказал, что свое восхождение он совершил во имя Франции, ради науки и ради собственного удовольствия — именно в таком порядке. В 1843 году после покорения Вайсхорна геолог Джеймс Форбс заявил, что восхождение на альпийскую вершину сродни военной кампании: «Главным образом, именно это обстоятельство — не знать, что пора сдаваться, пусть даже сражение уже [окончено] — и питало надежды». В фильме Лени Рифеншталь и Арнольда Фанка «Священная гора» танцовщица спрашивает у альпиниста, что он пытается найти в своих восхождениях, и получает загадочный ответ: «Самого себя». Действие поставленного Клинтом Иствудом фильма «Санкция “Айгер”» происходит в Альпах, и один из героев в разговоре, случившемся в ресторане в Кляйн-Шайдегге, задает другому вопрос: «Скажите... они [те, кто взбирается на Северную стену Айгера] поднимаются на гору вследствие необходимости утвердить себя как настоящих мужчин или это скорее компенсация за чувство неполноценности?»

Не случайно величайшая эпоха альпинизма пришлась на правление королевы Виктории, как и то, что многие из тех, кто отправлялся на покорение горных пиков, были англичанами. В конце концов, это было время географических открытий и экспедиций, а высочайшие вершины Альп казались столь же недоступными и бросали такой же вызов, что и Антарктика и Сахара; попытки завоевать Маттерхорн сродни поискам Северо-Западного прохода или экспедициям к истоку Нила. И вдобавок, в отличие от пустынь и далеких континентов, от Лондона до Альп можно было добраться меньше чем за день пути! Кроме того, восхождение на горы, подобно прочим географических исследованиям, подразумевало подтверждение идеалов викторианской эпохи: мужественности и смелости, находчивости и отваги. Где, как не на пиках Альп, бывшие ученики частных школ из Альпийского клуба могли продемонстрировать твердость характера, решительность, удаль и силу духа, вбитые в них за школьные годы? И в эпоху, когда столь многие места на карте мира были окрашены в розовый цвет, восхождение на горы стало как проявлением, так и подтверждением имперских амбиций. Гэвин де Бир нисколько не скрывал этого, написав в «Альпах и людях» (1932) о «почти прозелитическом рвении, с какой они [члены Альпийского клуба] заявляют о высоких достоинствах своего нового занятия, и корнями это занятие уходит в национальную гордость, испытываемую от того, что последние аванпосты Европы сдаются англичанам». О многом говорят слова одного из восходителей викторианского времени, преподобного Дж. Ф. Харди, который спел на вершине Лискамма государственный гимн: «Величественный старинный гимн наполняет наши английские сердца счастливыми мыслями о доме и отечестве и о ясных глазах, которые засверкают... в случае нашего успеха».

Рассказ Марка Твена о его попытке подняться на Риф-фельберг, приведенный в книге «Пешком по Европе», представляет собой один из самых замечательных рассказов о горовосхождении в эпоху королевы Виктории; однако наделе это — полный обман, восхитительная сатира на бесконечный поток рассказов о покорениях гор, столь популярных в то время. В экспедиционную партию Твена, как он сообщал, вошли четыре хирурга, геолог, двенадцать официантов, ветеринар, цирюльник и четыре кондитера; список взятого с собой снаряжения и провизии включал в себя две тысячи сигар, шестнадцать окороков, сто пятьдесят четыре зонта и двадцать две лестницы; образовавшийся караван, покидая Церматт, растянулся на 3122 фута. «По мнению всех присутствующих, Церматт до сих пор не видел еще такой блестящей и внушительной экспедиции. [...] У меня и у Гарриса были приготовлены специальные горные костюмы, но мы решили оставить их дома из уважения к многочисленной публике обоих полов, собравшейся к гостинице, чтобы проводить нас, а также и к туристам, которых мы могли встретить в дороге, мы выехали в вечерних туалетах».

Преследуемая неудачами и нелепыми происшествиями, экспедиция в действительности вылилась в комедию ошибок: уже в пути выяснилось, что проводники прежде никогда не взбирались на Риффельберг: «Инстинкт подсказывает им, что мы заблудились, но доказательства у них нет, кроме только того, что они не знают, где мы находимся». Позднее один из мулов взорвался после того, как случайно попробовал съесть одну из банок с нитроглицерином. «Взрыв был слышен в Церматте, и через полтора часа многие жители были сбиты с ног сильным толчком и серьезно ранены обледенелыми кусками мяса мула». Но все это забавная чушь: в реальности Риффельберг — вовсе не гора, а гостиница, расположенная выше Церматта, до которой легко дойти по дороге. Если идти пешком, то на путь до нее от Церматта потребуется три часа (пародийно-героическое путешествие Твена заняло семь дней); сбиться с дороги невозможно (экспедиция Твена немедленно заблудилась, стоило ей только выступить в путь); и проводники совершенно не нужны (у Твена их было семнадцать).

Далее в той же книге объектом столь же сатирического восхождения становится Монблан — во-первых, рассказ идет о покорении вершины «по телескопу» из Шамони: при этом нужно «позаботиться о двух вещах: о выборе тихого ясного дня и о том, чтобы не платить вперед за телескоп. Бывали случаи, что при получении денег вперед телескописты заводили таких легкомысленных людей на вершину и оставляли их там на произвол судьбы». Затем в рассказе говорится о виде, открывающемся с вершины и объемлющем череду выдуманных пиков — Вобблегорн, Иодельгорн, Фудлегорн, Диппергорн, Ботлегорн, Садлегорн, Шовельгорн, Паудергорн, а также линию Гатских, Юббельпорских и Аллеганских гор, вдобавок ко всему: «На юге высился дымящийся шпиль Попокатепетль (в действительности — вулкан в Мексике) и недоступные возвышенности несравненного Скраблегорна. На западе-юго-западе словно дремали в пурпурном сиянии великие Гималаи». Эта мешанина из названий вершин, нашпигованная витиевато-скучными пассажами, великолепным образом высмеивает рассказы десятков настоящих горовосходителей, которые писали о видах с покоренных ими вершин.

В Альпах много озер. Но в Женевском озере — имеющем форму полумесяца, с лазурно-голубой водой, — есть нечто особенное, что ставит его особняком от всех прочих. Озеро, которое по-французски называется Леман, расположено между Францией и Швейцарией. На северной стороне оно обрамлено полосой шикарных утонченных швейцарских курортов, таких как Монтре и Веве, где виллы стоят на склонах выше аккуратных садиков, которые окаймляют собственно берег озера. Центром притяжения на противоположном берегу является не менее утонченный курортный город Эвиан с его минеральными водами, один из наиболее известных бальнеологических курортов Франции. Восточнее Лозанны и Эвиана озеро окружают подлинно альпийские ландшафты — увенчанные снежными шапками горы, блистающие над тихими водами в лучах солнца, а вверх от Монтре идет горная железная дорога, проложенная мимо террасированных виноградников в сторону горнолыжных курортов Бернского Оберланда.

Сама Женева имеет репутацию, скорее, стерильно-скучного города (не говоря уже о том, что жизнь тут очень недешева): в письме своей сестре русский писатель Достоевский назвал Женеву «городом скучным, унылым, протестантским, тупым и с жутким климатом, но очень подходящим для работы». В Женеве располагаются руководящие органы Организации Объединенных Наций и десятков международных комитетов и организаций, и это — мир, а не горы, и потому ему в этой книге уделено мало внимания. Но само озеро божественно прекрасно. На протяжении двухсот лет писатели и художники приезжали сюда: у истоков этой моды, возникшей в начале XIX века, стояли Байрон и Шелли, и в результате с Женевским озером оказались связаны многие известные имена, в том числе и таких знаменитостей, как актеры Чарли Чаплин, Ричард Бартон и Одри Хэпберн, писатели Эдвард Гиббон, Т. С. Элиот, Генри Джеймс и Виктор Гюго, а из «звезд» не столь давних лет — певец Фредди Меркьюри. Многие приезжают сюда отдохнуть в покое или под старость, кое-кто здесь и оканчивает свои дни; их привлекает сюда яркое солнце летом, ласковые легкие ветерки зимой, чудесные окрестные виды, материальное изобилие и роскошь, а также художественные выставки, литературная традиция и эксклюзивность фешенебельных курортов. В своей книге о Швейцарии, увидевшей свет в 1950-х годах, Джон Расселл писал: «Здесь и только здесь эти высокопоставленные плуты, пережившие всех и вся, эти павлиноглазки западной цивилизации могут продолжать наслаждаться вечным июлем своего праздного существования». Прошло больше полувека, но достаточно лишь одного взгляда на почтенных, изысканно одетых, говорящих вполголоса жителей городков на берегу озера, чтобы удостовериться, что слова Расселла до сих пор верны.

Вид на Монтре с Женевского озера.

Фото О. Королевой

И еще озеро окутывает необычайно меланхолическая атмосфера. Трудно определить ее точную природу: вероятно, дело в громадных унылых отелях, выстроившихся вдоль берега и все еще цепляющихся за тайную гордость былой эпохи утонченности и почтительности, которая ныне практически исчезла; или, может статься, виной тому ощущение мимолетности жизни: в конце концов, люди ведь приезжают сюда умирать или выздоравливать — на берегах озера, купающихся в прохладном воздухе и убаюканных мягким светом.

Где, как не в Веве, лучше всего проникнуться этой атмосферой свинцового безмолвия, ведь именно этот курорт тонкая наблюдательница Анита Брукнер сделала местом действия своей повести «Отель “У озера”». Хотя в книге Веве и Женевское озеро ни разу прямо не упомянуты, приведенные в повести описания пика Уш, громоздкой скалистой горы, смотрящей на курорт напротив озера, и «костлявого силуэта развалин замка тринадцатого века», который может быть лишь Шильоном, подсказывают, что ее действие происходит только там и нигде больше.

Героиня повести — Эдит Хоуп, одинокая женщина среднего возраста, высокомерная и осмотрительная, «автор любовных романов, выходящих под гораздо более звучным псевдонимом, чем ее собственное имя». Книга начинается с того, что Хоуп приезжает в гостиницу на берегу озера. Туристический сезон окончился, и озеро, казалось, растворилось в серой пелене, пик Уш затянут легким туманом — «темносерая громада», встающая из неподвижных вод. «Стоял конец сентября, и сезон подошел к концу» — так начинается описание курорта.

«Туристы разъехались, цены упали, и приезжих не соблазнял этот прибрежный городок, чьи жители, изначально не склонные к общительности, нередко и вовсе впадали в молчание из-за плотных туманов, которые опускались на несколько дней, а потом внезапно рассеивались, являя взору обновленный ландшафт, пестрый и непредсказуемый, — скользящие по озерной глади лодки, пассажиров на пристани, рынок под открытым небом... Ибо это была земля бережливо сбираемого в закрома изобилия, земля, подчинившая себе своеволие человека и не сумевшая совладать только со строптивой погодой... Городок [Веве] готовился залечь в долгую спячку. Зимой сюда не приезжали: здесь было слишком уныло, слишком далеко до снегов, слишком мало красот, чтобы привлечь отдыхающих».

Все постояльцы отеля «У озера» были определенного возраста и обладали определенной утонченностью и стилем; все они приехали отдохнуть или восстановить пошатнувшееся здоровье. «Само собой разумелось, что они будут отвечать требованиям отеля в той же мере, в какой отель соответствует их ожиданиям... В то время как молодое разноплеменное поколение рвалось под солнце, на пляжи, кишело на дорогах и в аэропортах, отель “У озера” тихо, временами просто неслышно гордился тем, что не имеет с этими юными толпами ничего общего». Об отеле знали врачи, знали многие адвокаты, туристические агенты и коммивояжеры — нет. Отель «У озера» представлял собой «бесстрастное, исполненное чувства собственного достоинства здание, почтенный дом, верное традициям заведение, привыкшее оказывать гостеприимство лицам рассудительным, состоятельным, удалившимся от дел, предпочитающим держаться в тени, уважаемым — постоянным своим клиентам ранней туристической эпохи. Заведение почти не прилагало усилий к тому, чтобы приукрасить себя ради случайных постояльцев, которых неизменно презирало. Мебель в нем была хотя и строгая, но превосходного качества, постельное белье безукоризненно чистое, обслуживание — безупречное». Отель гордился своей высокой репутацией и традициями: «...редкие фигуры на веранде, глубокое безмолвие в вестибюле, отсутствие приглушенной музыки, телефонов-автоматов, объявлений о разного рода экскурсиях по живописным местам и доски с указаниями, где и что следует посмотреть в городке. Не было ни сауны, ни парикмахерской и, уж конечно, стеклянных витрин с ювелирными изделиями; бар был темный и маленький, суровой своей обстановкой не располагавший к тому, чтобы в нем задерживались сверх необходимого».

Именно в таком вот изысканном, тихом отеле Эдит Хоуп начинает забывать тот досадный поступок, который вынудил ее отправиться в добровольную ссылку (хотя и не без подсказки подруги в Англии); и именно в этом месте у Эдит начинается осторожный роман с утонченным и богатым мистером Невиллом.

«Отель “У озера”» неизбежно напрашивается на сравнение с другим произведением, которое было написано на сто лет раньше и действие которого также происходит в Веве. Героиня романа Генри Джеймса «Дэзи Миллер» — ее имя вынесено в заглавие — очаровательная, но непостоянная и своевольная молодая американка, приезжает на курорт во время продолжительного вояжа по Европе; как и Эдит Хоуп, она увлекается поклонником, которого в конце концов решает отвергнуть. Свой роман Джеймс писал в 1878 году, когда у Веве, по его мнению, появились «некоторые черты, роднящие город с американскими курортами. Глаз и ухо улавливают здесь картины и отзвуки таких мест, как Ньюпорт или Саратога». Действие романа происходит в то время, когда в гранд-отелях на берегу озера останавливались совершенно здоровые туристы-иностранцы, благопристойные и понимающие свое положение в обществе, — скорее всего, постояльцев такого рода и не хватает хозяевам отеля «У озера».

Генри Джеймс родился в Нью-Йорке, но учился в Париже и в Женеве, поэтому он был хорошо знаком с манерами и поведением американцев в Европе. В «Дэзи Миллер» его героиня с насмешкой относится к закоснелым социальным условностям Старого Света, но при этом производит впечатление дерзкой, пусть и наивной невинности. Дэзи интересна Европа, но, когда она попыталась углубиться в европейскую культуру и историю, это оказалось девушке совсем не по силам: ей наскучил Шильонский замок, куда она отправилась со своим спутником, и тот с неудовольствием замечает: «История Средневековья мало интересует мисс Дэзи, мрачное прошлое Шильонского замка не действовало на ее воображение... История Бонивара [узника, чью историю изложил Байрон в своем сочинении] вошла ей в одно ухо и вышла в другое».

Хотя действие второй части романа «Дэзи Миллер» происходит в Риме, трудно удержаться от предположения, что в книге Брукнер содержатся аллюзии на те же вопросы, что волнуют и Дэзи, раз местом действия своей повести она выбрала тот же самый приозерный курорт. Вряд ли удивительно, принимая во внимание живописную привлекательность городка Веве, что оба романа были экранизированы: «Дэзи Миллер» поставил в 1974 году американский режиссер Питер Богданович, а «Отель “У озера”» сняли в 1987 году на Би-би-си, с Анной Мейси и Дэнхольмом Эллиотом в главных ролях.

История и современность: Шильонский замок и автострада по соседству.

Фото О. Королевой

С тех пор еще в одном фильме использовали меланхолическую красоту Женевского озера в качестве декораций, на фоне которых протекает любовный роман. «Аромат Ивонны» (1994) начинается с прохода парохода по озеру; сцена снята великолепно — на широком экране бьющий в глаза свет сверкает на воде, и швейцарский флаг яростно развевается на ветру за кормой корабля, пока тот скользит в сторону далекой, затянутой туманной дымкой береговой линии. Действие фильма происходит в 1950-е годы, и между главными героями — юношей, мечтающим стать писателем и скрывающимся в Швейцарии от призыва на военную службу, и честолюбивой актрисой, обладающей соответствующей ледяной красотой, — завязывается страстный роман. Они случайно встречаются на берегу озера, где беззаботно проводят лето, не обременяя себя крепкими социальными и эротическими связями. Как и в книгах «Отель “У озера”» и «Дэзи Миллер», события фильма отчасти происходят в мрачном мире невеселых, но дорогостоящих отелей на берегу озера, и суровость этого окружения резко контрастирует с силой и глубиной чувств молодых любовников. Картина создана известным французским кинорежиссером Патрисом Леконтом; ее богатая визуальная атмосфера, с великолепно снятыми прибрежными садами и прекрасно переданными дневными туманами на сверкающей воде, великолепно формирует сцену для трогательного, но короткого любовного романа, который с такой глубиной и страстью больше никогда не повторится.

Истоки литературного, художественного и интеллектуального наследия Женевского озера можно отыскать в грандиозном шато в деревне Коппе, на северном берегу самой западной части озера. Этот элегантный уединенный дом, относящийся к XVIII веку, был построен Жаком Неккером, перед самой Beликой французской революцией занимавшим пост министра финансов французского короля Людовика XVI. Неккер сам был непосредственным свидетелем коррупции властей в Париже (и даже оставил об этом подробные документы) и, ощущая приближение революции, приобрел шато в качестве убежища, где он мог бы укрыться от гнева противников монархии. Впоследствии его дочь Жермена вышла замуж за шведского барона де Сталь-Гольштейн, и с 1790-х годов мадам де Сталь превратила шато в богемную гавань для интеллектуалов и писателей — они приезжали сюда побеседовать, послушать речи, обсудить в библиотеке пьесы и воздать должное щедрым угощениям на званых вечерах. «Первая общая трапеза начиналась в одиннадцать часов утра, и с того времени мадам де Сталь, не ведая жалости, заставляла гостей делиться с остальными своими талантами и впечатлениями вплоть до полуночи, когда, по словам одного из постоянных гостей, “нужно было либо отправляться спать, либо продолжать вести беседу”», — писал в «Швейцарии» Джон Расселл.

Побывав в гостях у мадам де Сталь, герцог Веллингтон заметил, что она — «самая приятная женщина... пока вы не затрагиваете вопросы политики». Байрон был заинтригован ее славой, но он тоже выражал недовольство ее пространными речами и предупреждал своего врача, чтобы тот при встрече с ней «говорил как можно меньше и только тогда, когда она к нему обратится. Она встречалась со всеми, и после Гёте, Шиллера и Наполеона мы все стоим куда ниже». Сама же мадам де Сталь была широко известной писательницей и выступала особенно непримиримым критиком Наполеона; она умерла в 1817 году в возрасте пятидесяти одного года. В настоящее время старый дом принадлежит ее потомку, графу Оссонвиллю, который бывает тут наездами, но разрешает любопытным туристам посещать свое родовое гнездо. Если вы совершите сюда вылазку, то пройдете через ворота из кованого железа, на которых по-прежнему красуются буквы NC — монограмма Жака Неккера и его жены Сюзанны Кюршо; миновав внутренний дворик, окажетесь в комнатах, обставленных превосходными образчиками мебели XVIII века и украшенных изящными китайскими обоями.

Северный берег озера между Коппе и Женевой застроен тихими и очаровательными деревнями. Одна из них, Колонии, приобрела себе литературное имя во времена расцвета «Парламента европейского мнения» мадам де Сталь, который почти всегда заседал чуть дальше по побережью. Тут в 1639 году побывал поэт Джон Мильтон, а почти двести лет спустя на виллах Колоньи нашли себе временное пристанище Байрон и Шелли, которые проводили время в лодочных прогулках по озеру, в беседах и творческих исканиях; именно здесь Байрон сочинил несколько частей «Паломничества Чайльд-Гарольда», а у Мэри Шелли родился замысел «Франкенштейна». Сегодня это место известно как «Беверли-Хиллз Женевы», так как его облюбовали для своих резиденций многочисленные мировые кинозвезды и знаменитости. (В городской «Библиотеке Бодмериана», фонды которой насчитывают 160 000 томов, хранятся один из немногих дошедших до нас экземпляров «Библии Гутенберга» и самый старый из сохранившихся экземпляр Евангелия от Иоанна.)

Направляясь вдоль берега озера на восток от Колоньи (хотя из-за того, что озеро имеет форму полумесяца, двигаться, скорее, придется на север), путешественники проезжают по прибрежной железнодорожной ветке мимо Коппе в Селиньи, также тесно связанных с кинематографом. Здесь провел последние месяцы своей жизни актер Ричард Бартон — на вилле Пэй де Галле («Земля дубильных орешков»), названной так в честь его родного Уэльса; это весьма скромный дом, и Бартон похоронен в столь же скромной могиле в деревне Вье-Симитьер. Далее, в Толошеназе, где озеро становится шире, находится домик Одри Хэпберн: она жила здесь с 1963 года и до самой смерти в 1993 году. В доме был прелестный музей великой киноактрисы, в экспозиции которого представлены обе полученные ею статуэтки премии «Оскар», личное письмо Сэмюела Голдвина и то самое черное платье, которое она носила в фильме «Завтрак у Тиффани». (В 2002 году музей закрыли по инициативе ближайших родственников Хэпберн, заявивших, что он становится чересчур коммерциализированным.)

Женевское озеро у Лозанны.

Фото О. Королевой

В десяти километрах от Толошеназа склоны, поднимающиеся от берега озера, становятся круче, и в поле зрения во всем своем великолепии вырастают горы, окружающие восточную оконечность озера. На северном берегу, среди поистине альпийских ландшафтов, красуется Лозанна, один из самых живописно расположенных городов Швейцарии. Это старинный город, с римскими развалинами у самого озера, но за столетия городской центр переместился вверх по склону, и в настоящее время кафедральный собор, железнодорожный вокзал и старый город стоят на череде террас, ступенями поднимающихся от садов и променадов, что протянулись вдоль кромки воды. (Ив результате это, должно быть, единственный город в мире, где поезда используют третий, зубчатый рельс.)

Викто Гюго дал удачное описание вида на город, открывающегося с террасы у собора, и он нисколько не изменился с того времени, как писатель тут побывал: «Над крышами я видел озеро, над озером — горы, над горами — облака, а над облаками — звезды. Это походило на лестницу, и душа моя овладевала новыми высотами, устремляясь, словно по ступеням, по уровням этого города». В настоящее время Лозанна сочетает в себе консерватизм курорта и культурного центра с отчетливым авангардным привкусом: остроты добавляют расположенный тут университет (самый большой в Швейцарии) и проведение таких экстравагантных мероприятий, как ежегодные международные соревнования по катанию на роликовых коньках, когда в город съезжаются сто тысяч роллеров. У англичан Лозанна всегда пользовалась большой популярностью, и к 1900 году в городе жили сорок отставных английских полковников. Здесь также действовало четыре англиканских церкви, многочисленные английские школы, были площадка для крикета и английская библиотека, где подавали плотный ужин с чаем. Поэтому не удивительно, что в середине XIX века Чарльз Диккенс, совершавший вместе с семьей продолжительное путешествие по континентальной Европе, решил остановиться в этом городе на несколько недель.

Диккенс оставил описание Лозанны и округи в своих воспоминаниях «Путешественник не по торговым делам» (в главе «Путешествие за границу»). Он вспоминал: «В один ясный солнечный день [в 1846 году] я прибыл на лозаннский берег Женевского озера, где стоял, глядя на яркие синие воды, на ослепительную белизну вздымавшихся над ними гор и на колыхавшиеся у моих ног лодки со свернутыми средиземноморскими парусами, которые казались гусиными перьями, вроде того, что сейчас у меня в руке, только выросшими до невероятных размеров». У него была привычка проходить в день по десять миль, неспешно и подробно обдумывая книги, над которыми он работал, и только потом излагать свои замыслы на бумаге. Диккенс обнаружил, что сельская местность вокруг Лозанны была «зеленой и тенистой от листвы деревьев... с множеством глубоко прорезанных узких долин и маленьких рощиц, и яркие полевые цветы росли в изобилии». В самом городе он с радостью увидел, как много торговцев книгами толпится «на крутых, будто волнами идущих вверх и вниз улицах». В Лозанне писатель начал работу над романом «Домби и сын», при возможности читая его части своим друзьям, в том числе и Теккерею, который потом вспоминал, как собрат-романист угощал его бисквитами и вином «Либфраумильх». Действие романа, происходящее в мрачных фабричных городках севера Англии, будто специально отнесено как можно дальше от солнечных окрестностей Лозанны.

Диккенс — не единственный писатель, чье имя связано с городом. В 1780-х годах в доме рядом с площадью Святого Франциска жил английский историк Эдвард Гиббон, там он писал свой знаменитый труд «История упадка и разрушения Римской империи». Судя по всему, от Лозанны у него осталось впечатление, совершенно отличное от того, какое город производил на последующие поколения писателей. Гиббон писал: «Неестественность есть первородный грех [Лозанны]... неестественность богатства, знатности и интеллекта — первые два здесь очень часты, а последнее — крайне редко». Значительную часть «Шильонского узника» Байрон создал в 1816 году в Уши, что на прибрежной полосе Лозанны, и, будучи здесь, он разыскивал тот летний домик, где Гиббон писал свой монументальный труд, но обнаруженные развалины его разочаровали. Тем не менее, сорвав в разросшемся без ухода саду несколько розовых листочков и цветков акации, он отослал их в Лондон своему издателю Джону Мюррею. Примерно в то же время, что и Байрон, здесь побывал Роберт Саути, плодовитый эссеист и биограф, который стал в 1813 году поэтом-лауреатом; Саути заявил, что если бы он решил обосноваться на континенте, то больше всего ему хотелось бы жить в Лозанне. Сто лет спустя, в 1921 и 1922 годах, тут над частями своей «Бесплодной земли» работал Т. С. Элиот; тогда он поправлялся после нервного расстройства. «У вод леманских сидел я и плакал...», — одна из строчек, какими в поэме характеризуются отчужденность и отчаяние.

По соседству с Лозанной, в двадцати километрах от нее, находятся городки Веве и Монтре, вероятно, самые знаменитые курорты на швейцарской стороне озера. Напротив них, на французском берегу, чередой растущих пиков, среди которых доминирует Ош (2222 м), круто поднимаются Савойские Альпы. А от Монтре по крутой железнодорожной ветке мимо богатых вилл с тщательно ухоженными садами позади домов и фантастических видов, углубляясь в виноградники, а затем в леса, взбираются маленькие поезда, направляющиеся к горным деревенькам — Грюйеру и Гштааду.

Веве и Монтре связаны с миром литераторов более двух столетий. Когда сюда в XIX веке приезжали такие знаменитости, как Байрон и Тернер, на террасе лепилась лишь узкая цепочка домов, в непосредственной близости от озера; как видно на картине Тернера, изображающей Шильонский замок в 1802 году, на склонах над дорогой и замком нет домов, они отведены для виноградной лозы или под горные пастбища. Сегодня пейзаж узнать трудно: на обращенных к югу склонах выше обоих курортов сплошь белеют виллы, блестя в солнечных лучах точно так же, как сверкает само озеро.

Со временем Веве приобрел репутацию места солидного и степенного, оставшись в стороне от дерзкой порывистости Монтре и космополитичности «больших» городов, Лозанны и Женевы. (Он знаменит также тем, что здесь находится штаб-квартира фирмы «Нестле», крупнейшей в мире многонациональной корпорации, чей офис занимает на удивление скучное и неинтересное административное здание, рядом с главной дорогой и линией железной дороги в западной части города.) Город уже давно связан с именами писателей: в 1853 году Теккерей писал здесь часть «Ньюкомов», позже Достоевский создавал «Игрока», а Гоголь — «Мертвые души». Ныне здесь даже есть «Тропа поэтов» — пешеходная дорожка через Веве, где скамейки на берегу озера посвящены разным писателям, чьи имена связаны с городом. Если нажать кнопку, можно прослушать отрывки из сочинений каждого из писателей, одновременно любуясь теми же видами, что их вдохновляли. Из авторов современных, связанных с Веве, можно назвать Грэма Грина, который жил в близлежащей деревне Корсо вместе со своей подругой Ивонн Клоэтта; он скончался в апреле 1991 года и похоронен на местном кладбище. Вероятно, есть некоторая ирония в том, что Грин похоронен в Швейцарии, поскольку под его пером родилась самая убийственная критика этой страны; знаменитые слова появились в киносценарии «Третьего человека», классического фильма 1949 года. В нем Грин вывел героя по имени Гарри Лайм — его роль сыграл Орсон Уэллс, — который замечает: «В Италии за тридцать лет при Борджа у них были война, террор, убийство, резня, но они дали Микеланджело, Леонардо да Винчи и Ренессанс. В Швейцарии — братская любовь и пятьсот лет демократии и мира. И что они дали? Часы с кукушкой». (Английский сатирик Алан Корен как-то остроумно сказал, что швейцарцы просто должны были изобрести часы с кукушкой, поскольку прочие их основные продукты, и снег, и шоколад, со временем тают; но, так или иначе, Гарри Лайм ошибался, так как часы с кукушкой — изобретение немецкое, родом из Баварии.)

Утонченный образ жизни Веве также привлекает кинозвезд, и на маленьком кладбище в тихой деревне Курсье покоится прах двух голливудских легенд, которые провели здесь последние годы жизни, — Джеймса Мейсона и Чарли Чаплина. Джеймс Мейсон проработал в кино пятьдесят лет, сыграл такие роли, как Брут в «Юлии Цезаре» (1953), капитан Немо в «Двадцати тысячах лье под водой» (1954) и Гумберт Гумберт в «Лолите» (1963); примечательно, что в основе последнего фильма, где снимался Мейсон, — «Доктор Фишер из Женевы» (1984), лежит роман Грэма Грина. Соседом Мейсона по Веве был Чаплин, который перебрался сюда в 1952 году после того, как его подвергли в США травле в годы деятельности пресловутой комиссии Маккарти. И он прожил на вилле в холмах над озером вплоть до самой смерти в 1977 году. Он похоронен, как и его жена Уна, в могиле, на которой нет ни украшений, ни фотографии, только утопающий в желтых и фиолетовых цветах большой надгробный камень с их именами. В честь Чаплина в Веве теперь проводится международный фестиваль комедийных фильмов, а на берегу в 1989 году в честь столетия со дня рождения великого актера была установлена статуя — Чарли в характерной позе, в мешковатых брюках, с тросточкой в руке и с котелком на голове.

«Монтре, по контрасту [с Веве], — город бестолковый, временный... в нем нет ничего такого, что было бы интересно само по себе», — писал Джон Расселл. Хотя в Монтре бывали отдельные писатели, в том числе Шелли и Байрон, в нем всегда присутствовал какой-то налет дерзкой вульгарности. Нельзя сказать, что городок обделен визитами литературно-художественных знаменитостей, в этом отношении он мог бы посоперничать и с Веве. Здесь Андерсен сочинил сказку «Ледяная дева», в близлежащем Кларане Чайковский в 1877 году приступил к работе над «Евгением Онегиным», а между 1911 и 1914 годами Стравинский создавал «Весну священную». «Кларан, Кларан! Приют блаженства милый! — писал Байрон в «Чайльд-Гарольде». — Твой воздух весь любовью напоен». Разумеется, это тот самый Кларан, где происходит действие «Новой Элоизы» Руссо, — хотя путеводитель Мюррея XIX века отзывается об этом месте довольно-таки оскорбительно, утверждая, что Кларан «намного менее привлекателен, чем многие соседние городки, и своей славой он, вероятно, обязан звучному названию, которому самое место на страницах любовного романа. То место, где все хотят найти “рощицу Юлии”, ныне отдано под картофельное поле».

Памятник Владимиру Набокову перед отелем «Палас».

Фото О. Королевой

Владимир Набоков прожил последние шестнадцать лет своей жизни в апартаментах гостиницы «Монтре Палас-отель» и похоронен в Кларане, а Ноэль Кауард жил в ЛеАванте, в горах над курортом. Когда он покупал свою виллу, то деревья отчасти заслоняли вид на Монтре и озеро, так что Ян Флеминг шутливо заметил: «Только Ноэль Кауард мог купить в Швейцарии дом без вида»; на что Кауард ответил: «Наоборот, дом смотрит на выгоды системы налогообложения». Деревья, закрывавшие вид, вскоре срубили, и дом позднее получил прозвище «шале Кауарда» (или даже «Дурацкое шале»). Подобно многим писателям и актерам, которые поселялись у Женевского озера, Кауард хотел, чтобы его дом окружали горы, тем самым отгородившись от современного ему мира; он страстно хотел в Ле-Аванте покоя и уединения, духовного и физического, — и обрел их. (В отличие от большинства знаменитостей, живших рядом с Женевским озером, упокоился Кауард не здесь; он умер и похоронен за тысячу миль отсюда, на карибском острове Ямайка.)

Еще в числе знаменитостей, чьи имена связаны с Монтре, можно отметить актера, писателя и остряка Питера Устинова, который жил на курорте до самой смерти в марте 2004 года. Устинов был удостоен «Оскаров» за актерскую игру в фильмах «Спартак» (1961) и «Топкапи» (1965), но на закате жизни он отошел от артистической карьеры, посвятив себя деятельности в качестве посла ЮНИСЕФ, фонда помощи детям при ООН, и опубликовал немало романов; действие одного из последних, сатирического «Месье Рене», происходит среди шикарных женевских международных отелей. Погребен Устинов на кладбище Бурсен в Ньоне, немного западнее вдоль берега озера.

Некая легкомысленность современного Монтре связана со знаменитостями совершенного иного толка — многих «звезд» из мира рок-музыки и шоу-бизнеса привлекают проходящие здесь ежегодно фестивали джазовой и рок-музыки, известные на весь мир. Город давно включен в маршруты концертных турне различных рок-групп. В 1971 году во время концерта Фрэнка Заппы в казино Монтре кто-то в толпе запустил сигнальную ракету, от которой загорелся потолок; языки пламени, поднявшиеся над городком и озером, увидел Ян Гиллан, ведущий вокалист группы «Дип пепл», который жил в отеле неподалеку. Впоследствии, вдохновленный увиденной им картиной пожара, Гиллан написал знаменитую песню «Дым над водой». В менее отдаленные времена у Фредди Меркьюри, вокалиста рок-группы «Куин», был дом в окрестностях Монтре, в Террите; и он однажды сказал: «Если ваша душа желает обрести покой, езжайте в Монрте». Меркьюри прожил в Монтре последние месяцы жизни и умер в 1991 году от СПИДа. Через четыре года члены группы «Куин» выпустили последний свой альбом «Сделано на небесах», который главным образом включал в себя до того не выпускавшиеся материалы, записанные еще при жизни Меркьюри. На легко узнаваемой обложке альбома певец запечатлен возле своего шале на озере, в закатных лучах его силуэт четко вырисовывается на фоне прозрачной воды и далеких гор.

Памятник Ф. Меркьюри в Монтре.

Фото О. Королевой

Поскольку его прежняя вилла находится в частном владении и туда никого не пускают, теперь фанаты Меркьюри собираются в Монтре на Рыночной площади (Пляс-дю-Марше) возле озера, где установлена бронзовая статуя певца, изображающая его в характерной позе; он держит радиомикрофон, вскинув в победном жесте правую руку, словно бы стоит перед толпой из десятков тысяч фанатов на стадионе во время знаменитых грандиозных концертов «Куин». На табличке возле статуи сказано просто: «Фредди Меркьюри, любил жизнь и пел».

Окружающий Монтре ландшафт — один из самых примечательных и характерных для Альп, другой такой вряд ли можно найти. Железнодорожный вокзал расположен на уступе над озером, и узкоколейные поезда со скрежетом отправляются вверх по склону, к Гштааду и Бернскому Обервальду, а озеро, по мере того как составы движутся мимо разбитых на склонах виноградников, все больше и больше походит на сверкающий драгоценный камень. К пристаням на берегу озера причаливают суда, приплывающие из Сен-Женгольфа и Эвиана во Франции. Позади этих портов на южном берегу начинаются предгорья высящегося далее массива Монблана — могучей цепи ступенчато возвышающихся пиков, среди которых — пики Ош (2222 м) и Мон-Буэ (3094 м) и, наконец, сам Монблан.

В наши дни вершина Монблана буквально облеплена альпинистами. Порой в ясное летнее утро на его заснеженном пике не хватит места, чтобы сесть — можно только стоять. И сейчас люди сталкиваются с теми же самыми трудностями, какие стояли перед теми, кто впервые восходил на эту гору в далеком XVIII столетии, — холод (даже в июле), высотная болезнь и изнурение. Но ощущение триумфа, охватывающее человека при достижении вершины, в настоящее время подпорчено осознанием того, что подобные чувства испытывали другие, и очень, очень многие. Когда в 1786 году Бальма и Паккар впервые покорили гору и когда в 1816 году Перси Шелли любовался из Шамони заснеженной вершиной и сложил в ее честь свою известную поэму, Монблан все еще оставался «проклятым»; теперь же под Монбланом проложен автомобильный туннель, три четверти пути до вершины можно одолеть по канатной дороге, и на склонах горы сооружены альпинистские хижины и приюты, где могут передохнуть те, кто отправляется покорять белую вершину, — а таковых ныне ежегодно насчитываются сотни. Безмятежный и милосердный (но по-прежнему уносящий каждый год по нескольку жизней), Монблан выступает очевидцем всего спектра событий в истории и геологии Альп: гора поднимается в результате взаимного сдавливания мощных тектонических плит; ее склоны стачивают ледники, берущие начало на грандиозных просторах снежных равнин; в разные эпохи ее считали местом обитания фантастических чудовищ и страшных бесовских созданий, она бросала вызов альпинистам и инженерам; на протяжении двух столетий Монблан превозносили писатели, ему льстили туристы, а снега на его склонах рассекали лыжами спортсмены.

Однако, вопреки всему, девственная природа его внушающей страх громады остается нетронутой. В своей «Оде Монблану» Шелли писал о том, как на горных склонах «гиганты хвои лепятся по скалам», как, клонясь под ветром, «они поют торжественный хорал»; далее поэт описывает, как «с восторгом и возвышенным, и странным» он глядит на радуги, протянувшиеся над неземными водопадами, и слушает шум бушующего потока Арва и крики кружащих орлов. Спустя двести лет почти все, что видел Шелли, может увидеть и сегодняшний турист, стоит только ему как следует присмотреться; прочитайте еще раз поэму Шелли — она напомнит о том, сколь многое в Альпах по-прежнему остается «недвижным, недоступным и ясным», — там, где, несомненно, до сих пор возможны пустота, безгласная и безжизненная от века, и неудержимый полет воображения...