Амандина

Глава 26

— Маман, маман, маман, где вы?

Мечась в бреду, Амандина звала свою мать. Старуха из послушниц, одетая в серое хлопковое платье, приоткрыв рот, спала, сидя на стуле в углу комнаты напротив кровати, где лежала девочка. Старуха открыла глаза, разбуженная лихорадочным шепотом ребенка, встала, подошла к кровати.

— Тише, девочка. Ты должна спать. Спать.

— Пить. Пожалуйста. Дайте воды.

— Нельзя воду. Ничего нельзя. Только спать. Замолчи или я должна буду снова заткнуть тебе рот старым чулком. И связать руки. Ты же этого не хочешь?

Несколькими днями ранее у двух воспитанниц монастыря проявились тревожные симптомы — лихорадка, безошибочное свидетельство скарлатины. День спустя одиннадцать девочек и три сестры женского монастыря заболели, и все они были изолированы в больнице. То, что все в женском монастыре и в школе находились в контакте с уже заболевшими сестрами и ученицами, заставило Жан-Батиста устроить дополнительный изолятор в комнатах, примыкающих к больнице. Здесь он брал мазки, проводил исследования, слушал и наблюдал, и те, кто вызывал хоть малейшее подозрение, хоть намек на недомогание, были немедленно изолированы. Соланж оказалась среди них. Сестры и ученицы, которых признали здоровыми, были ограничены спальней.

Поскольку многие из сестер оказались неспособны выполнять свои обязанности, потребовалась помощь сельских жителей, хозяев, присылали помощников даже из соседних монастырей, чтобы готовить, убирать и помочь с текущими неотложными делами и снабжением. Но Сент-Илер не был единственным местом, где была зарегистрирована скарлатина. Государственные учреждения, больницы, тюрьмы, приюты — все попали в карантин. Еще в самом начале эпидемии Жан-Батист позвонил в районный отдел здравоохранения.

— Да. Доктор, конечно, помощь в Сент-Илер будет послана сразу же, как только это станет возможным. Но вы должны понимать, у нас много случаев заражения. Существуют приоритеты. Если вам нужны лекарства, то здесь мы можем посодействовать… Я понимаю. Ну что ж, доктор, удачи. Мы направим к вам первый освободившийся персонал.

Жан-Батист просил помощи у местного отдела здравоохранения прежде всего из-за Амандины. Именно она беспокоила его больше всего. Эпидемия скарлатины угрожала ребенку с врожденными пороками, даже если они и были немного скомпенсированы, серьезней, чем кому-либо. Для пущей безопасности девочку следовало изолировать не только от заболевших, но и от тех, кто попал под подозрение.

Жан-Батист посоветовался с матушкой Паулой о том, куда бы переселить Амандину, подальше не только от самой больницы, но и от обслуживающего больных персонала.

— Бывшие комнаты Филиппа, — решила Паула. — Они находятся в противоположном крыле здания, таким образом мы могли бы поручить уход за девочкой одному человеку, и не будет никакой причины кому-нибудь еще даже проходить поблизости.

— Да, да, место подходящее. Но кто будет заботиться о ней? Если бы не несчастный случай, девочка могла бы обслуживать себя сама и нуждалась бы только в том, чтобы кто-то проверял температуру и пульс несколько раз в день и в течение ночи, приносил еду. Помогал бы, возможно, ей с мытьем. В сущности, только присмотр, но с…

— Ах, да. Ее травма. Неуклюжая маленькая дурочка — вот она кто. Пытаться делать пируэты в чужих балетных туфлях…

— Вы ничего ей не прощаете, мать? Скоро вы станете говорить, что это она виновата в эпидемии.

Паула вытащила вечный носовой платок из рукава, вытерла рот. Молчание золото.

— Опухоль на лодыжке за прошлый вечер немного спала, но связки порваны. Она должна лежать, держа ногу поднятой, а тугую повязку нужно снимать каждые три или четыре часа приблизительно на двадцать минут и затем накладывать повторно. Нужен кто-то, кто сможет…

— Жозетта. Она крепкая, легко сможет поднять ребенка, и если ей показать, как перевязывать, она повторит все с точностью. Да, Жозетта. Я могу лично за нее поручиться. Сейчас я ее позову.

— Мне хотелось бы лично поговорить с ней.

— Но вы в карантине и подвергнете риску Жозетту. Если вас это не беспокоит, я могу взять обязанность заботиться об Амандине на себя.

— Я думаю, принятых мер будет достаточно.

— Батист, вы не верите, что я смогу должным образом позаботиться о ребенке?

Батист кротко улыбнулся. Не слишком искренне. И спросил:

— Почему не кто-нибудь с ферм, из тех, кто приехал из деревни, чтобы помочь?

— Но мы же не знаем, кто контактировал с заболевшими, а кто нет? По крайней мере Жозетта точно не общалась с больными с начала эпидемии.

— Вы правы, конечно. Я напишу инструкции. Жозетта умеет читать?

— Немного. Но я все с нею разберу. Посидите здесь, я пойду предупрежу Жозетту.

Паула действительно прилежно разъяснила Жозетте инструкции. Крупным разборчивым почерком она переписала замечания Жан-Батиста в книгу с кожаным переплетом, которая, она знала, понравится Жозетте, поможет ей чувствовать важность своей роли медсестры.

— Хотя поварихе передали меню, по которому питается Амандина, Жозетта, ты должна убедиться, что посланная ей еда согласуется с твоим списком. Теперь посмотри сюда. Она должна есть понемногу, но часто, следующие продукты:

белый рис

картофельное пюре

компот

яйца-пашот

сырое яйцо, взбитое с щепоткой сахара и несколькими капельками кофе

бланманже

йогурт «Пти Жерве»

бульон со слегка смазанными маслом тостами

апельсиновый сок, разбавленный минеральной водой

— Необходимо, чтобы она выпивала минимум восемь больших стаканов прохладной воды каждый день в дополнение к неограниченному количеству слабого чая. Ты понимаешь, Жозетта?

В книге с кожаным переплетом Паула расчертила колонки по дням недели, по часам, по продуктам, чтобы можно было отмечать пройденное. Она велела Жозетте заносить в книгу все, что ребенок ест и пьет, а также пульс и температуру.

— Вот за чем ты должна следить, Жозетта:

цвет лица

сыпь на любой части тела

озноб

лихорадка

головная боль

рвота

учащенный пульс

побелевший язык

— Ты знаешь, как отличить одно состояние от другого? Амандина очень общительна, чтобы не сказать больше, и она, конечно, скажет, если почувствует себя плохо.

Жозетта с раздражением слушала скрупулезные объяснения Паулы.

Неужели Паула забыла, как я, Жозетта, заботилась о ней все эти годы? Как я бессменно носила на руках Анник, когда та горела в лихорадке или синела от кашля? В то время как ее отец-доктор бродил по деревне, именно я лечила маленькую Анник травяными настоями, ставила ей на грудь припарки, которые моя мать всегда делала из оливкового масла и коры белой ивы, когда кто-то из моих братьев и сестер болел. Я смогу накрыть ее хрупкую, хрипящую грудь полотенцем, согретым у огня. Самая важная часть лечения заключается в укачивании на руках и колыбельных. И теперь все это поможет Амандине.

— И помни, Жозетта, никого, абсолютно никого нельзя допускать в комнаты. Подносы будут приноситься и оставляться поварихой или одним из ее помощников около входа в это крыло. И ты будешь оставлять пустые подносы в том же самом месте. Аналогично с простынями, полотенцами и сменами белья для тебя и Амандины. Неважно, что вам еще понадобится. Напиши, что хотите заказать, и оставь записку на подносе. Кроме того, на последнем подносе вечером оставляй записи, сделанные за день. Мы будем передавать их Жан-Батисту. Понимаешь? И я уверена, что не должна напоминать тебе о поддержании порядка. Ты можешь спать в комнате, примыкающей к комнате девочки, или на диване в ее комнате, но, в любом случае, держи дверь приоткрытой, если выходишь, чтобы услышать, когда она позовет. И используй эти часы, чтобы просыпаться каждые два часа в течение ночи.

Как олимпийский факел, Паула переложила металлические часы с двумя большими звонками с обеих сторон в открытую ладонь Жозетты и смотрела, как старуха — книга в кожаном переплете подмышкой — величественно удаляется.

— Но почему я не могу заботиться о ней, Батист? У меня нет лихорадки, я отлично себя чувствую.

— Ложитесь, Соланж, ложитесь, и я буду счастлив объяснить вам все еще раз. Верно, что у вас нет лихорадки, но вы общались почти со всеми, если не со всеми ученицами и сестрами, которые заразились. Могу добавить, что трое из них серьезно больны и должны быть перемещены в больницу не позднее сегодняшнего дня.

Что касается вас, то у вас белый налет в горле, язык желтоват, пульс частит, не говоря уже о небольшой сыпи на шее и плечах. Вероятно, полностью симптомы проявятся к вечеру, когда я переведу вас в больницу и начну давать пенициллин, как и другим больным. Теперь вы понимаете, почему не можете заботиться об Амандине?

— Да, да. Но почему выбор пал именно на Жозетту?

— Сначала предложение Паулы мне тоже не слишком понравилось, но при сложившихся условиях Жозетта — лучший выбор. Она строга к себе, ревностна к работе, особенно что касается чистки и мытья, и предпочитает есть в своей комнате, а не в столовой. Странная старая утка, я знаю, но всем нам известна ее обязательность, скрупулезность в выполнении возложенных обязанностей. Это то, в чем Амандина нуждается прямо сейчас. Я должен признать, что Паула не пожалела времени, чтобы разъяснить ей новые обязанности. Эти дни пролетят быстро, и, кроме того, я жду помощи от отдела здравоохранения в ближайшее время. Как только она придет, я заменю Жозетту. А теперь отдыхайте. Набирайтесь сил.

Глава 27

— Какой демон живет в ней, Жозетта? Почему этот ребенок еще дышит? Я желаю ей смерти, напасти, хотела бы никогда не знать ее. Надеюсь, Бог простит мне.

Эти слова, сказанные Паулой Жозетте месяцем раньше — вскоре после известного случая в трапезной, — постоянно всплывали в мятущемся уме Жозетты, побуждая ее к действию, завладевая ею. Теперь появился золотой шанс. Как долго она мечтала о возмездии, о воздаянии за все, что вынесла ее любимая Анник? Все прошлые годы она хотела убить отца Анник. Блуждая по лесам и лугам, когда ей было восемь или девять лет и она только что взяла на себя заботу о крошечной дочери доктора, любимым времяпрепровождением Жозетты было сочинение путей и способов убить его. Она нанесла бы ему удар во сне или насыпала бы в его чай желтый порошок, предназначенный для крыс, или, еще лучше, она возьмет однажды днем мсье Дюфи за руку и отведет через вязовый лес вниз к реке, когда доктор и рыжеволосая белогрудая жена господина в дезабилье лежат на влажном синем ковре в хижине рыбаков. Пусть бы господин Дюфи застрелил его, она была бы счастлива. Но Жозетта ничего не предприняла против отца Анник, только копила в себе горечь. К тому времени, когда Анник стала сестрой Паулой, и она, Жозетта, присоединилась к ней в женском монастыре, она выкопала еще более глубокую и широкую яму для горечи, которую вызывал в ней в то время епископ Фабрис. Да, увлечение епископа Паулой было мимолетно, Жозетта все еще иногда слышит похотливые обещания, которыми он совратил Паулу в ту безобразную ночь, в то время как она ждала за дверями часовни свою Анник. Анник убила бы за него или умерла бы ради него — и тогда и теперь — Жозетта хорошо ее понимала. Но разве она сделала хоть что-нибудь, чтобы повредить епископу? За эти годы были и другие кандидаты, которые насмехались над Паулой, нечестивые сестры, которые смеялись за ее спиной, сестры, мешавшие жить в покое и благости. Но что она могла сделать с теми, чьи жизни и так были уже полны страдания? Наконец — этот ребенок.

Арендаторы из деревни — мужчины и женщины — съехались помочь Сент-Илеру. Они взяли на себя обязанности по кухне, мыли щетками полы, стены и лестницу мерзко пахнущим дезинфицирующим раствором, занимались прачечной и садами. И один из них снес вниз по лестнице из спальни девочек женского монастыря маленький белый сверток. Амандина хихикала, потому что ее зафиксированная перевязанная лодыжка торчала вперед, указывая путь, и то просила молодого человека идти быстрее, еще быстрее, чтобы она могла почувствовать дуновение свежего воздуха, то предлагала остановиться в саду, чтобы погреться некоторое время на горячем июньском солнце.

— Но, мадемуазель Амандина, вас ждут. Я обещал. Через несколько дней карантин прекратится, а ваша лодыжка будет как новенькая, и солнце, увидите, будет греть по-прежнему.

По крытой галерее монастыря они прошли к удаленному западному крылу, где располагались бывшие комнаты Филиппа и где Жозетт уже застелила льняными простынями недавно изготовленную кровать.

— Сюда. Осторожнее. Спасибо, месье Люк.

— Да, спасибо, месье Люк. Вы скоро навестите меня?

— Я был бы счастлив. Фактически, моя мать предложила мне остаться с мадемуазель и дежурить по ночам, сестра, считая, что помощь вам понадобится. Она велела переговорить с матушкой Паулой, но я не смог найти ее и…

— Спасибо, мсье Люк, но все предусмотрено. Пожалуйста, поблагодарите вашу мать.

— Месье Люк может навестить меня, Жозетта?

— Никаких посетителей, моя дорогая. Тебе, конечно, все объяснили. Никаких посетителей. Только когда карантин будет снят. Мсье Люку и так есть чем заняться…

Жозетта довела молодого человека до порога, раскланялась с ним, закрыла дверь. Заперла. Вынула ключ и положила его в карман. Погладила карман. Улыбнулась Амандине.

Наконец.

— Жозетта, кто-нибудь принес мои книги, альбомы для рисования? Я все сложила в ранец и…

— Все здесь. Но сначала позволь мне объяснить, что тебе прописал Жан-Батист. Самое важное — как можно больше спать. Ты должна много спать, чтобы не тревожить больную ногу, быть неподвижной и очень-очень тихой…

— Но, Жозетта, я не больна. Только моя лодыжка, но даже ей намного лучше, видите? И я знаю, как снимать бандаж, не нарушая фиксации, затем я должна позволить ноге отдыхать в течение двадцати минут, а потом мне понадобится помощь в накладывании бандажа на щиколотку, хотя я знаю, как это делать, но мне самой немного сложно…

— Не волнуйся. Я знаю, что делать. И даже если ты не больна, как ты сама считаешь, мы будем точно следовать указаниям Жан-Батиста, не так ли?

Жозетт подошла к большому дубовому буфету и из того же кармана, куда она спрятала ключ, вынула маленький коричневый стеклянный пузырек. Повернувшись спиной к Амандине, она вылила жидкость из пузырька в стакан, долила меньше чем дюйм воды из кувшина, стоящего на буфете, повернулась и с улыбкой подошла к кровати.

— Что это?

— Твое лекарство, конечно.

— Что за лекарство? Я не принимала никаких лекарств. С чего бы вдруг?

— Не могу сказать, я не знаю, милая. Это — то, что прописал Батист. Наверное, это витамины или еще что-нибудь в этом роде. А теперь выпей все одним глотком. Давай.

Жозетта обхватила голову Амандины одной рукой, резко дернув за волосы, а другой одним махом влила жидкость в полуоткрытый рот.

— Спасибо, Жозетта. Теперь можно мне ранец? Я хотела бы поучить клавир моей новой пьесы для фортепьяно. У меня с собой ноты, и, как вы знаете, я могу заниматься этим и без инструмента.

— Не прямо сейчас. Пришло время спать.

— Но сейчас только половина одиннадцатого… скоро ланч… Я хочу сказать, что уже проголодалась.

— Когда проснешься. Теперь откинься назад и закрой глаза. Я задвину занавески и…

— Вы останетесь со мной?

— Я буду здесь за дверью. Засыпай.

— Вы разбудите меня, когда принесут ланч?

— Конечно.

Страстоцвет, валериана, хмель, лимонная мята. Еще одна микстура моей матери. Этим утром, когда я покупала у торговца травами три пузырька вместо обычного одного, он только моргал глазами. Не сильнодействующие, но эффективные, сказал он как всегда, в то время как заворачивал каждую бутылочку. Мог бы, конечно, не объяснять. Когда Анник мучилась зубками, беспокоилась или у нее что-то болело, я мочила палец и протирала ей язычок. А потом пятнадцать капель в небольшое количество воды, чтобы крепче спала. В последнее время едва уговоришь ее принять. Теперь она предпочитает те длинные белые пилюли. Их я тоже взяла из ее ящика. Лежали глубоко в комоде слева; ей никогда ничего не удавалось утаить от меня. Я ничего не могу прочитать на ярлыке за исключением барбиту… а затем чернила расплываются. Я в любом случае не смогла бы прочитать. Но если они помогают Пауле спать, вообразите, как они помогут ребенку. Я только добавлю немного в следующую дозу микстуры. Через несколько часов. Посмотрим, как подействуют тридцать капель. Такой маленький мышонок. А сколько от нее проблем. Я не хочу, чтобы ситуация развивалась слишком быстро. Нет, постепенно. Ах, посмотрите на нее. Как сладко спит!

Жозетта сверилась с часами, отперла дверь, вышла, не забыв тщательно запереть дверь с обратной стороны, и направилась туда, где должны были оставить поднос с едой и питьем. Утренний поднос ждал на столе. Даже два. Для Амандины — кружка чая, подрумяненный черный хлеб с изюмом, еще теплый, завернутый в желтую салфеточку, маленькая головка молодого сыра. Кто-то поставил на поднос Амандины синюю стеклянную розетку с шестью засахаренными фиалками. На подносе Жозетты было то же самое, за исключением фиалок, но в больших количествах. Вполне довольная, Жозетта поставила один поднос на другой, вернулась обратно, поставила подносы на землю, открыла дверь. Закрыла. Замкнула запоры, положила ключ в карман. Она села за стол напротив окна, раздвинула занавески ровно настолько, чтобы впустить полоску света, и стала медленно, не торопясь пить чай с хлебом и сыром с обоих подносов. Она сосала засахаренные фиалки, выковыривая сахар, застрявший между зубов. Пройдясь той же дорогой, он вернула подносы и отправилась отдыхать в комнату Амандины, бывшую Филиппа, на стул с высокой спинкой.

Не в силах пошевелиться, поверхностно дыша, Амандина спала как убитая — черно-белая бабочка со связанными крыльями не в силах очнуться. Несколько часов спустя она пришла в сознание, пытаясь вспомнить, где она и почему.

Я же в бывшей комнате Филиппа. Ну да, карантин, я здесь, чтобы не заразиться. Как хочется пить, рот пересох, не могу глотать. Жарко. Наверное, ланч уже принесли.

— Жозетта. Жозетта. Жозетта.

Разбуженная слабым голосом Амандины, Жозетта подошла к кровати.

— Да, да. Я здесь. Ты уже проснулась?

— Я хочу пить. Воды, пожалуйста.

— Пить нельзя. Указание доктора. Да и нечего. Только сон.

— Но у меня пересохло во рту, и я хочу есть. Пожалуйста. Моя нога, бандаж, вы его снимете? Нельзя не снимать, Жозетта, а я еле могу поднять руку…

— Сейчас я посмотрю на твою ножку.

Жозетта откидывает простыню, поднимает зафиксированную ногу, так резко, что щиколотка начинает пульсировать болью и Амандина кричит. От крика перехватывает дыхание, бегут слезы, и девочке кажется, что ей снится дурной сон и надо проснуться. Но Жозетте понравилось, и она снова трясет раненую конечность, в то время как Амандина пытается сесть и вырваться из рук сестры, но бесполезно. Жозетта смеется, и девочка понимает, что это не сон.

— Соланж. Пожалуйста, позовите Соланж. Произошла ошибка, Жозетта. Пожалуйста, позовите Соланж.

— Ты можешь звать свою Соланж сколько угодно, но она не услышит тебя, ни она, ни кто-нибудь еще. Ты моя. Нет никакой ошибки. Есть только Жозетта. Дай мне посмотреть бандаж.

Она разбинтовала лодыжку, снимая фиксирующий материал слой за слоем, тревожа хрупкие косточки так, чтобы причинить как можно больше боли.

— Это то, чего хотел Батист. Лучше, не так ли? Конечно. А теперь лекарство.

— Почему, Жозетта, почему?

Жозетта отправилась к буфету, вынула пузырек из кармана, отмерила в стакан Амандины щедрые сорок капель настойки валерианы, может и побольше. В складках своих пространных юбок она нашла бутылочку, украденную у Паулы, вытряхнула таблетку, растерла ее между пальцами и высыпала порошок в микстуру. Немного воды, не слишком много. Размешав коктейль, несет его Амандине. Прислонив стакан к губам девочки, она вливает жидкость в покорно открытый рот, придерживая подбородок, чтобы убедиться, что лекарство целиком проглочено.

— Хорошая девочка. Теперь ты должна постараться скорее заснуть.

— Но я хочу пить и есть…

То, что она проделала с ланчем, Жозетта повторила с обедом и ужином. Но теперь, забрав подносы, она принесла маленький круглый стол к кровати, чтобы находиться в непосредственной близости от Амандины. Жозетта брызнула водой на лицо спящего ребенка, на закрытые веки, дабы та пришла в сознание ровно настолько, чтобы видеть, как сестра ест.

— Смотри, Амандина, внимательно смотри. Картофельное пюре с яйцом вкрутую, и когда я прокалываю красивый желток, видишь, как он растекается по картофелю и как восхитительно они смешиваются, да, да, ты должна почувствовать это, только будь терпеливой, мне надо попробовать, затем я и тебе дам ложечку, подожди.

Стараясь держать глаза открытыми, вдыхая соблазнительные запахи, Амандина, несмотря на чувство голода, молчит и не пытается протянуть руку, чтобы перехватить у Жозетты ложку. Ни звука, ни вздоха, только медленные горячие слезы собираются в уголках рта, текут по подбородку и шее и впитываются в белые шнурки ночной рубашки. Как подстегиваемый ветром огонь в сенном сарае, ее накрывает понимание, что ее беспомощный гнев бессилен перед безмятежной невозмутимостью Жозетты, взирающей на нее с таким интересом и действующей из своих таинственных соображений. Действительно таинственных. То, что происходило, явно находилось за гранью добра и зла, неважно, была ли она в чем-нибудь виновата. Снится ли ей происходящее, или это явь? Она лежала в недоумении, слизывая соленые слезы. Пройдет еще сколько-то времени, и девочка узнает о родовой мести и проклятии, о поцелуе Иуды и наследственном безумии. Только для этого ей надо выжить.

Итак, Амандина лежала без всякого ухода в грязной, плохо застеленной кровати в ожидании смерти, красивая печальной красотой сломанной куклы с кудрявыми волосами, изящно очерченным подбородком и глазами цвета сливы — такими же, как у ее матери — прекрасная и безмятежная, несмотря на чавкающую сумасшедшую старуху, приговаривающую:

— Еще одна ложечка мне, а потом…

Амандина смотрела на руки Жозетты, переплетенные толстыми черными венами, на бегающие по тарелке пальцы, которые она обсасывала досуха. Не выпуская еду из рук, сестра наклонялась к Амандине, что-то шептала на ушко. Она брызгала слюной, оглушающее шипела прямо в ухо, спрашивала девочку, не хочет ли она есть, издевательски желала «приятного аппетита», утиралась руками, облизывала губы, ставила оприходованную тарелку прямо на грудь ребенка.

— Матушка, Батист только что признал меня здоровой, никаких признаков после четырех дней карантина. Я спросила, могу ли я сменить Жозетту, и он согласился, попросив, чтобы вы сопровождали меня. Он сказал, что Амандина еще день или два должна оставаться в изоляции, а потом ее тоже можно перевести к другим девочкам в общую спальню. Вы пойдете со мной, матушка?

Мария-Альберта ждала, пока Паула досмотрит бумаги на своем столе, рассортирует их и, наконец, ответит.

— Думаю, Жозетте не помешала бы помощь, но вы уверены, что не нужны где-нибудь еще? Я подразумеваю, что она справляется не хуже вас, как вы считаете?

— Я полагаю, что им обоим нужна передышка. Четыре дня и три ночи только в компании Жозетты, ну, в общем, вы понимаете, что я хочу сказать, матушка?

— Да, да, согласна. Хотя можно зайти и от противного: четыре дня и три ночи с — Амандиной… Бедная старая Жозетта. Ладно, пошли. Только будьте вежливы с Жозеттой, не забудьте сказать ей, как хорошо она справилась. Батист говорил вам, как она скрупулезно записывала жизненные показатели ребенка, отмечала все, что та съела или выпила? Абсолютно толковые отчеты она сделала.

Когда Паула постучала в дверь бывших комнат Филиппа, никто не ответил. Мария-Альберта постучала громче. Ответа не было.

— Жозетта, открывай дверь. Это я — Паула. И Мария-Альберта. Открывай дверь, Жозетта.

Жозетта спала. В течение этих четырех дней она ни разу не помылась, не поменяла одежду, так и просидела на стуле Филиппа с высокой спинкой в спертом воздухе комнаты. Не произнося ни слова в ответ на просьбу Паулы открыть, Жозетта быстро подошла к кровати Амандины, надеясь обнаружить, что девочка уже не дышит. Тогда дело будет сделано. Но нет. Еще нет.

— Еще немного, Анник, — сказала она спокойно. — Подождала бы ты еще чуть-чуть.

— Жозетта, открой дверь. Ты слышишь меня, Жозетта?

Сестра ответила тонким голоском:

— Это ты, Анник? Моя дорогая? Подожди еще немного. Скоро все закончится.

— Кто такая Анник? Что она говорит? Используйте свой ключ, матушка, я не понимаю, что происходит.

— Я не захватила ключи от этого крыла. В моем столе, правый ящик.

Мария-Альберта уже бежала, а Паула кричала ей вслед:

— Вызови Батиста.

Паула крутила ручку двери, непрерывно колотила, все время крича:

— Жозетта, Жозетта, Жозетта.

Но Жозетта, даже если она слышала Паулу, не отвечала. Старая карга с изжелта седыми волосами, редкими прядями, падающими на плечи, в зловонной спальне, она совершала последний акт преданности маленькой Анник. Маленькая подушка — белое полотно, вышитое темно-зелеными листьями и побегами — была со всею оставшейся силой прижата к лицу Амандины. Наконец все свершилось. Жозетта взяла ребенка на руки и повернулась к двери, которую в этот момент распахнула, ударив о стену, Мария-Альберта.

Жозетта протянула Амандину Пауле. Награда.

Мария-Альберта вылетела перед Паулой, схватила Амандину на руки, отнесла на кровать. Паула толкнула Жозетту на пол, била ее по лицу и груди, в то время как Жозетта повторяла и повторяла собственные слова Паулы: «Я желаю ей смерти, напасти, хотела бы никогда не знать ее».

— Ты убила ее, потому что я что-то сказала?

Паула еще раз пнула Жозетту и встала в изножье кровати, тряся спинку, как если бы это могло разбудить ребенка.

Мария-Альберта подняла голову Амандины, как цветочек на стебле, стараясь уловить малейшее дуновение дыхания, бережно положила ее обратно, обхватив крошечное восковое личико руками. Призвав все свои душевные силы, Мария-Альберта большим пальцем раздвинула Амандине губы. Приложила ухо к сердцу ребенка. Бросив вопросительный взгляд на Паулу, опять нагнулась и начала вдувать воздух в маленький пересушенный рот девочки. Она делала искусственное дыхание до тех пор, пока хрупкая грудь не начала вздыматься, ребенок не начал судорожно всхлипывать. Амандина открыла обведенные черными тенями, покрытые коростой глаза, полные непросохших слез.

— Мария-Альберта, вы тоже мертвы? Мы все умерли? Где Филипп и его бабушка? Синие волосы. Maman, maman, где вы? Вы мертвы, maman?

Глава 28

— Давление шестьдесят на тридцать, пульс сто пятнадцать, устойчивый, температура приближается к сорока градусам. Потенциальные осложнения из-за болезни сердца. Нужны внутривенные вливания хлористого калия, натрия, глюкозы. Я еще не знаю, не знаю, смогу ли перевезти ее. Пока не миновал кризис, она останется здесь.

Поставив госпиталь в известность по телефону из кабинета Паулы, Жан-Батист помчался назад в комнаты Филиппа, где он оставил Марию-Альберту обтирать Амандину спиртом и поить из пипетки водой с сахаром.

— Что это? Что с нею случилось, Батист? Она заразилась? Это скарлатина? Что Жозетта наделала?..

— Она истощена, Мари, ее морили голодом и вводили наркотики. Она умирает от обезвоживания и удушья.

Он развернул повязку, массируя почерневшую плоть ноги Амандины. Послушал ее сердце. Потом еще раз.

— Вызывайте Фабриса. Попросите, чтобы он приехал. Причастить.

Мария-Альберта послала двух деревенских женщин, которые работали на кухне, на помощь Жан-Батисту, и, пока она бегала вызывать епископа, Жан-Батист показывал деревенским женщинам, как заботиться об Амандине.

— С ней надо обращаться, как с новорожденным птенцом. Постоянно обтирать прохладной водой, добавляя немного спирта, приоткрыть окна на несколько сантиметров. Я выйду в галерею, чтобы встретить Фабриса. Помните, как новорожденный птенец. И ради Бога, проветрите комнату.

Амандина очнулась и увидела женщин, хлопочущих вокруг нее. Так как они ей не знакомы, она решила, что, должно быть, очутилась на небесах. Но в ее руку была воткнута игла, от которой вверх к бутылке с прозрачной жидкостью отходила трубочка, сооружение напоминало металлическое дерево.

— Что это в моей руке?

— Лекарство, девочка.

— Я не хочу больше лекарств, прошу вас, пожалуйста…

Амандина попыталась дотянуться до иглы, чтобы выдернуть ее, но одна из женщин помешала, с нежностью гладя ее другой рукой по лбу. Обе шептали: все будет хорошо, так нужно.

— Это лекарство прописал тебе месье доктор, деточка.

— Она тоже так говорила. Жозетта уверяла, что следует указаниям Батиста.

Амандина как будто плыла в тумане — я умерла? Я жива? Ей внезапно вспомнилось, как она превратила враждующих с ней воспитанниц монастыря в друзей. Смогла же она тогда, почему не попробовать теперь? Как отличать друзей от врагов? А если не получается?

Позднее, когда деревенские женщины ушли и первая доза лекарства была прокапана, Батист снял иглу, взял Амандину на руки, устроился вместе с ней на стуле Филиппа с высокой спинкой и бережно покачивал, не забывая придерживать больную ножку. Она открыла глаза.

— Батист. Вы тоже умерли? Мы все умерли?

— Никто не умер. Мы оба живы.

— Я жива? Я думала, что умерла, я слышала ваши разговоры, но не была уверена, где мы с вами находимся, но я должна сказать, я хочу вам сказать, я вела себя достойно, я ничего не боялась, просто не могла произнести ни слова, рот пересох и голова кружилась, так кружилась. И еще этот ужасный запах, страшный запах, я думала, это запах смерти. А потом я не смогла дышать, совсем не смогла, ни глоточка…

— Ты жива, и я тоже. Я здесь, с тобой, и клянусь…

— Я знаю, она больше не причинит мне боли. Вы об этом говорите?

— Да, я обещаю.

— А лекарство в моей руке, оно для чего?

— Оно должно промыть тебя изнутри, наполнить твои сосуды живительной влагой, полить тебя, как поливает дождь горшок анютиных глазок, которые слишком долго находились на солнце. А потом мы вынесем девочку на солнышко.

— Как дождь — анютины глазки…

— Почти так. И скоро ты будешь…

— Я повзрослела, Батист. Совсем не такая, как была раньше. Я не уверена, что мне это нравится, но я думаю, что это случилось. Мне кажется, что я теперь понимаю то, что раньше не понимала, и не сделала бы того, что спокойно делала раньше. Я думаю, поэтому мне так холодно.

— Шок пройдет, Амандина. Все забудется…

— Я не забуду. Я не хочу забывать. Только дети забывают, Батист. Или делают вид, что забывают.

Глава 29

Батист разобрался с Жозеттой, руководствуясь пожеланиями его преосвященства.

Несмотря на потрясение от произошедшего, Фабрис хотел сохранить тайну в кругу семьи.

— Никакого следствия, никакой шумихи в прессе. Зачем устраивать скандал, устраивать судилище, когда нет свидетелей, нет семьи, которая потребовала бы возмездия? Легче изолировать семидесятидевятилетнюю женщину, позволить ей дожить свои дни за счет курии в частном заведении. В заключении с должным уходом. Зачем создавать лишние проблемы? Нужно думать о репутации школы и о доходах, конечно.

Все было проделано очень быстро. Жозетту напоили успокаивающими таблетками, завернули в один из старых свитеров Филиппа, любимого ею серого цвета, Паула на рассвете принесла ей в подарок новые черные туфельки без каблуков — прощай, прости, — и в сопровождении двух санитаров ее провели через залы монастыря к садовой калитке, где ждал автомобиль. Опершись рукой на заросшую плющом черную колонну, Паула стояла в переднем портике и ждала, когда автомобиль тронется. Она — единственная, кто тихо прощался со старой женщиной. Ни покрывала, ни креста на груди, ни четок на поясе, этим утром в портике монастыря стояла не аббатиса женского монастыря Сент-Илер, а маленькая Анник, которая постарела и пришла проводить единственного человека, кто любил ее в этой жизни, проводить навсегда. Впервые, с тех пор как ей еще не исполнилось и года, Паула-Анник не мыслила своей жизни без Жозетты, без легкой серой тени, пересекающей комнату или идущей к ней по тропинке в вязовом лесу, с букетиком цветов, собранных для нее, или горсточкой лесных ягод на ладони или половинкой пирога, украденного у мальчишки пекаря. И вот они впервые расстаются.

Паула смотрела, как маленький квадратный автомобиль ехал сквозь зеленые тени, отбрасываемые листьями платана на аллею. Машина давно скрылась из виду, а она все стояла.

Было уже больше трех пополудни, когда Мария-Альберта отправилась в больницу, чтобы сообщить Соланж, что Батист разрешил ей переселиться в собственную комнату. После трех дней пенициллиновой терапии болезнь явно была подавлена. Батист попросил Марию-Альберту ничего не говорить Соланж, подождать, когда он сам все объяснит. Это моя обязанность, сказал он.

— Я присоединюсь к вам в комнатах Соланж только после вечерни. Я должен рассказать ей все, сказать правду, но сказать аккуратно. Думаю, вы понимаете.

Поскольку она уже бежала по коридору больницы, у Марии-Альберты была одна проблема — как сдержать слезы. Как ей предстать перед Соланж, Соланж, которая уверена, что Амандина прошедшие четыре дня благополучно пребывала в заботливых руках Жозетты? Чтоб ей провалиться.

Да она просто не поверит, думала Мари, случившееся нельзя разумно объяснить, мне достаточно вспомнить Амандину, которую старуха протягивала нам. Батист прав, мы должны все ей рассказать, все, что знаем, но лучше не вдаваться в подробности.

— Мария-Альберта, как я рада вас видеть. Вам не опасно здесь находиться? Или меня признали вне подозрений?

— Батист решил, что вы не опасны. И должна сказать, что вы отлично выглядите, почти здоровой. У меня хорошие новости. Батист считает, что вас можно выписать из этого Ноевого ковчега и перевести на остаток карантина в ваши собственные комнаты. Как вам это нравится?

— Когда? Я готова в любой момент. Амандина тоже вернется? У меня не было никаких новостей о ней сегодня, но если у нее нет симптомов, то она может…

— Батист посетит вас после вечерни, и мы его спросим. Между прочим, я становлюсь вашей придворной дамой. Прекрасная обязанность, не так ли?

— Мари, что случилось?

Соланж прекратила нашаривать шлепанцы под кроватью и пристально посмотрела на Марию-Альберту.

— Почему что-то должно было случиться? Ничего не произошло. Я, я…

Соланж сидела, откинувшись на подушки, ее голова тряслась даже от небольшого усилия.

— Мари, скажите мне.

— Прямо сейчас не могу. Когда Батист придет…

— Что с Амандиной? Если произошло что-то плохое, я должна знать. Вы не можете…

— С Амандиной все в порядке. Просто отлично. Давайте соберем ваши вещи и доставим вас домой.

Тем же тихим, мягким голосом, которым он успокаивал ее в течение девяти лет, Батист говорил с Соланж. Мария-Альберта сидела на краю кровати Соланж, держала ее за руку и не спускала глаз с ее лица. Соланж, в свою очередь, не сводила глаз с Батиста, который не скрывал ничего из того, что знал, но не распространялся о том, что подозревал. О деталях поведения Жозетты. Как он всегда говорил — история полна фигур умолчания. Как это вообще могло произойти? Мы часто закрываем глаза, когда… Он слышал свой голос, подводивший видимые итоги:

— Опасности сбоя сердечной деятельности я не вижу, хотя мы сделаем следующую кардиограмму через день-другой. Жизненные показатели стабильны и были стабильны с тех пор, как шесть часов назад мы нашли ее и сразу же начали терапию. Основные проблемы лежат в сфере эмоций. В ее случае я бы сказал — душа ранена.

Соланж не комментировала, не перебивала, не плакала. В какой-то момент рассказа Батиста она обратилась к окну и затем прошлась взглядом по комнате, отмечая, что стул находится на привычном месте, книжный шкаф, картины, красные резиновые сапоги.

Батист поднялся со стула, подошел к кровати и, впервые с момента знакомства, обнял ее, держал в своих руках. Она смотрела на него отстраненно, как на незнакомца. Ничего ему не сказала. Она видела Янку и леди с оленьими глазами, тот день на ферме. И почему-то сад: вот Мария-Альберта аккуратно переступает среди гороха и лука, направляясь к ее тайному убежищу, смеясь, протягивая к ней руки, чтобы принять глубокую овальную корзину, выстланную мягким синим пледом, где спит Амандина. Она пыталась понять — куда мы ушли из того утра в саду?

Батист попрощался, оставив Марию-Альберту с Соланж. Не прошло и часа, когда, так и не сказав ни слова, Соланж встала с кровати и быстро подошла к гардеробу. Однажды она это уже проделала, когда у Амандины был конфликт с воспитанницами монастыря, она выкладывала содержимое шкафа на кровати, стулья, коврики. Мария-Альберта пыталась ее остановить, уговаривала лечь.

— Независимо от того, что вы хотите, позвольте мне сделать это за вас, — говорила она. — Вы еще не оправились и очень слабы. Чем я могу помочь?

— Помоги собраться. Мы уезжаем.

— Уезжаете… Да, конечно. Когда Батист вернется, вы все с ним обсудите…

— Нет необходимости. Он же сказал, что Амандина хорошо себя чувствует. Физически. Только поезд идет долго. Два дня. Мы будем дома. Я давно должна была это сделать.

— Вы хотите забрать девочку в вашу семью?

Соланж кивнула головой, она села на красно-желтый турецкий коврик среди груд одежды, скользя по ним ни на чем не задерживающимся взглядом.

— Мне надо вымыться, одеться и найти Батиста. Вы поможете мне?

— Конечно, помогу, но нет никакой необходимости… Я пойду найду его. Думаю, вы можете подождать, лежа в кровати.

Батист спорил с Соланж, убеждая, что поездка слишком утомит Амандину. Как бы чего не вышло. Он кричал, он убеждал. Выдохнувшись, он сел на краешек кровати. Прикрыв усталые глаза руками, он сказал ей:

— Я думаю, что вы сошли с ума. Обезумели от отчаяния. Так же, как я. И Паула. Мы все трое несем груз вины в душе, больно, как это еще можно сказать? Бесхитростность — вот правильное слово. Где-то так. Бесхитростность. Каждый из нас что-то знал о Жозетт, вы больше меня, но с вами не посоветовались, и решение приняли я и Паула и считали его правильным. Наилучшим. Но слава Иисусу, Амандина выжила. И теперь вы полны решимости потревожить ее снова? Вы объявляете войну?

Соланж тихо рассмеялась.

— Здесь тоже война. Как и везде. Да, безумие. И от него нигде не скрыться.

— Вы должны сообщить, чтобы кто-нибудь встретил вас в Реймсе. Это ближайшая станция, верно? И ей надо возобновить режим. Нет необходимости все время лежать в постели, но нельзя давать девочке переутомляться, она должна много отдыхать. Вот так. Я спишусь с коллегой, который ведет пациентов в Реймсе и принимает их один раз в месяц. Он ее обследует. Внимательно наблюдайте за нею. Я напишу ему завтра. Вы возьмете с собой историю болезни. Вы должны быть готовы к срывам расписания поездов. Дискомфорт. Несмотря на то что вы игнорируете происходящее, пожалуйста, поймите, новости с севера мрачны, Соланж.

— Вам тоже нечем меня порадовать.

— Война войне рознь.

— Да?

— Вы с этим не сталкивались. Вторжение, оккупация, реквизиция, высылка, трудовые лагеря, лишения…

— Лишения? Вы подразумеваете голод? И жестокость, какую я и вообразить не могу? Все выглядит достаточно знакомым, Батист. Только маски меняются, здесь носят другие. А теперь мне хотелось бы увидеть Паулу. Вы попросите, чтобы она зашла ко мне, или я пойду к ней?

Батист обратил внимание, что Соланж назвала аббатису по имени, а не по титулу.

— Вы должны понимать ее состояние. У меня нет аргументов для ее защиты, но все же я уверяю вас, она ничего не сделала, чтобы оправдать Жозетту. Фабрис говорил мне, что вы знаете историю Жозетты и Паулы, историю их детства. Если бы я понимал, что происходит, я бы мог…

— Я никого не обвиняю. Я не держу камня за пазухой, но чувствую необходимость убрать отсюда мою маленькую девочку, быстро, как можно дальше и навсегда. Дело не в страхе и не в отвращении, я не из-за этого уезжаю. Амандина и я покинем вас, потому что эта часть наших жизней закончена и оставаться было бы неправильно. Возможно, надо было уехать раньше, но я не понимала до сих пор. Не могла признать, что круг замкнулся. Я хочу видеть Паулу не для того, чтобы обвинить ее, а чтобы сказать: «До свидания».

— Подождите, Соланж. Хотя бы до завтра. Завтра мы перенесем Амандину. Мы вернем ее домой, тогда…

— Это не наш дом. Я не знаю, когда это место прекратило быть нашим домом, но это больше не наш дом.

— Но если ваш дом на севере, то когда в последний раз вы получали известия из него? Они не любят писать письма, но хотя бы телеграмма? Какая-нибудь связь? А если они ушли? И в вашем доме боши? А возможно, и дома уже никакого нет. Вы об этом подумали?

— Они там. Я знаю свою мать. Бабушку. Может, боши там и есть, но моя мать точно дома.

Батист и Соланж смотрели друг на друга, больше не произнеся ни слова; она видела, что он выкинул белый флаг, он — ее решимость.

— А его высокопреосвященство? — поинтересовался Батист. — Я только хотел спросить, если он…

— Он здесь. Он пришел раньше вас.

— Почему поезд, дорогая? Мой водитель доставит вас от дверей до дверей. Есть проблемы с бензином, но мы как могли экономили, и, насколько я знаю, дороги не будут забиты машинами с беженцами, и путешествие на автомобиле предпочтительнее для…

Пока он говорил, Фабрис взял стул, на котором сидел у обеденного стола, и перенес его через комнату к кровати Соланж.

— Спасибо. Я очень благодарна вам, но Амандина всегда мечтала о путешествии на поезде. В данный момент мне кажется это разумным. Мы поедем сами.

Епископ устроился рядом с кроватью, взял Соланж за руку. Его обычно добрые глаза смотрели пристально и строго.

— Хорошо. А ты подумала над тем, что происходит сейчас в стране, дитя мое? Разумные люди бегут сюда, с севера на юг, в Свободную зону.

— Я понимаю.

— Мы, французы — нация индивидуалистов, и я уверен, никто не примет участия в судьбе француженки и ее ребенка, когда тем понадобится помощь. Судьба северных соотечественников не волнует никого, и не строй иллюзий, Соланж, что ты сможешь рассчитывать на любого. Только когда доберетесь до матери. Я не пытаюсь отговорить тебя, только…

— Двигаться на север сейчас, должно быть, просто.

Короткая реплика прервала епископа на середине фразы.

— Просто двигаться по территории, занятой врагом?.. А что, если твоя семья среди тех, кто сейчас спасается бегством?

— Моя семья никогда не покинет ферму. Они не сделали этого во время Большой войны, не поступят так и теперь. Боши там или нет, нам с Амандиной будет лучше дома.

— Да. Конечно. А что Амандина говорит о?..

— Я еще ей не сказала. Я не видела ее с тех пор…

— Понятно. Хорошо, возможно, в конце концов, ты права, Соланж, решившись сменить один ад на другой. Ты все решила?

— Да.

— Я помогу тебе, Соланж.

Глава 30

— Мы не должны говорить об этом. О том, что случилось. Мы и не говорим, не правда ли?

В среду утром, около одиннадцати, Амандина и Соланж были в своих комнатах. Ранее Батист взял Амандину на прогулку по саду и для посещения часовни, прежде чем отвел ее к Соланж. Пожелав им отличного дня, он сообщил, что навестит их вечером. Амандина бросилась в его объятия, и он ушел от них быстрой неловкой походкой.

Обе они, и Амандина, и Соланж, нервничали, каждая беспокоилась за другую. У них был ритуал, который мог им помочь успокоиться, вернуться к прежним отношениям, если такое действительно возможно, — купание.

Амандина заткнула пробку, помогла наполнить ванну теплой водой и ловко, как медсестра на курорте, разложила на стуле миндальное масло, фиолетовые капсулы, дающие пену с запахом сирени, достала полотенца.

Соланж помогла ей раздеться, сесть в ванну. Амандина любит запах сирени, Соланж — нет.

Потом, держась за руки и прислонившись к вертикально поставленным диванным подушкам, переодевшись в свежие ночные рубашки, они сидели на диване перед почти погасшим очагом. Мария-Альберта принесла им чай и маленькую корзиночку дикой земляники.

— Мы не будем сейчас об этом говорить. Не теперь. Когда сможем, тогда и сможем. Жан-Батист сказал тебе, что мы уезжаем, не так ли? Он хотел сказать об этом сам, и я согласилась. Он думал, что с ним ты будешь более откровенна. Скажешь ему, если не хочешь ехать.

— Он спросил меня, и я сказала, что хочу.

— Хорошо. Тогда все улажено.

— И я даже не волнуюсь по поводу моей матери, что она не сможет найти меня. Я оставила ей письмо.

— Кому ты оставила письмо?

— Моей матери.

— И, конечно, ты передала его через Деву Марию?

— Да. Она не слишком мне помогла, но тем не менее я доверяю ей.

— И что ты написала в письме?

— Я написала, что твоя фамилия — Жоффруа и что мы едем в Авизе. И что я научусь доить коз. Я ведь научусь?

— Конечно.

— Жан-Батист дал мне листок бумаги, на которой он пишет рецепты. Я знаю, что Дева Мария не доставляет почту. Но я чувствую себя лучше от того, что написала записку и оставила ей. Мне так спокойнее. Я не рассказала матери о Жозетт.

— Нет. Нет, я и не думала, что ты расскажешь. Так, ты готова ехать?

— Готова. И я даже рада, что никого из девочек нет сейчас. Или еще не все уехали?

— Нет. Всех отправили на лето в разные места. По крайней мере, я так думаю. Как они удивятся, когда вернутся и узнают, что ты уехала! Но ты сможешь написать им, а они тебе.

— Надеюсь. Я буду скучать без Марии-Альберты, Жозефины и других сестер. И без Батиста. Почему ты не вышла за него замуж, тогда мы бы смогли забрать его с собой. Я спросила его об этом, и знаешь, что он ответил?

— Не уверена, что хотела бы услышать…

— Он сказал: «Наступит и наше время». Что это точно значит?

— Это другой способ сказать: «Возможно, когда-нибудь».

— Так, возможно, когда-нибудь ты выйдешь замуж за Батиста?

— Хватит.

— Я не уверена, буду ли я скучать по матушке. А ты будешь?

— Возможно, буду. Но я думаю, что скучать — неправильное слово. Слишком много она оставила мне поводов подумать, слишком много.

— Я немного побаиваюсь ехать в поезде. Совсем чуть-чуть.

— Это лучшая часть путешествия, трусишка.

— Я думаю, немножко волноваться не вредно?

— Немножко можно. Мы уедем в субботу утром. В восемь сорок девять поезд от Монпелье до Нима. Там пересадка. Если все пойдет по плану, мы прибудем в Реймс где-то в понедельник утром. Возможно немного позже.

— На скольких поездах мы поедем?

— На четырех.

— А я хотела бы на десяти, двадцати…

— Я обещаю, что в будущем мы будем много путешествовать, а пока ограничимся четырьмя.

— Ладно.

— У нас два дня, чтобы собраться. Два дня плюс остаток этого. Ты должна отдохнуть…

— Тебе это тоже необходимо. Давайте отдыхать вместе.

— Вместе.

Амандина легла, положив голову Соланж на колени, и закрыла глаза. Соланж гладила девочку по волосам, тихо напевала, пока сама не задремала.

— Где Жозетта?

— Я думала, что ты спишь.

Не открывая глаз, Амандина сказала:

— Я притворилась. Я всегда думаю о Жозетте прежде, чем заснуть, но Батист говорит, что это пройдет. Я сказала ему, что никогда не забуду того, что произошло, а он ответил, что помнить и думать постоянно — это не одно и то же. Он считает, что даже если я не забуду, я скоро прекращу думать о Жозетте. Как ты думаешь, он прав?

— Я уверена, что он прав. И отвечу на твой вопрос: Жозетту увезли в специализированную клинику. Такая больница — та же тюрьма.

— Как долго она там пробудет?

— Она останется там навсегда.

— С ней будут жестоки?

— Нет. Но и любить ее там будет некому.

— Почему она это сделала?

Соланж ласково погладила девочку по голове, помолчала, затем взяла ее личико в руки, чтобы видеть глаза.

— Я не знаю. Этого никто не знает. Даже сама Жозетта.

Это был все тот же день, когда раздался стук в дверь. Соланж встала, чтобы открыть.

— Думаю, это Мария-Альберта с нашим обедом. Она проведет день с нами. Bonjour, Мар… Матушка. Я ждала…

— Да, знаю, но я сказала Мари, что сама отнесу еду. Вы дремали? Я надеюсь, что не пришла слишком рано.

Соланж подумала и ответила:

— Боюсь, матушка, что скорее уже поздно.

Паула смотрела на Соланж, пытаясь проникнуть в суть ее слов.

— Согласна. Слишком поздно.

— Прошу вас, матушка, позвольте мне взять поднос.

— Здесь вам собрали холодных закусок, чтобы всякий раз, когда захочется перекусить… Амандина.

Паула протянула девочке руку, та теперь стояла позади Соланж.

— Добрый день, матушка.

Амандина взяла руку Паулы, сделала вид, что поздоровалась.

— Прекрасно, должна сказать, что вы обе выглядите хорошо.

— Спасибо, матушка. Вы присядете? — пригласила Соланж.

Они втроем сели на диван, Амандина в середине. Они улыбались друг другу, откинувшись на подушки. Смотря прямо перед собой, они с увлечением разглядывали потухший очаг.

— Давно я здесь не была. У вас очень уютно, прямо как дома.

— Возможно вы захотите переехать сюда жить, матушка, теперь, когда мы уезжаем. Вы могли бы спать на кровати Соланж, она побольше, и приглашать к себе кого-нибудь из сестер переночевать. Девочки часто рассказывали, как бегают по ночам в гости друг к другу, но я никогда не была у них, хотя Сидо приглашала меня много раз и…

— Это не слишком удачная идея. Спасибо.

Соланж дернула Амандину за волосы, состроив гримасу.

— Так значит, это правда? То, что вы уезжаете, — спросила Паула.

— В субботу, — кивнула Соланж.

— Столько перемен, — Паула повернулась так, чтобы видеть Соланж.

Все еще сидя между ними и ощущая рост напряжения, Амандина спросила Паулу:

— Хотите, мы возьмемся за руки?

Она протянула руку Пауле, та взяла ее, разглядывая свою старую коричневую руку в крошечной белой ладошке Амандины.

— Иногда лучше просто держаться за руки, чем разговаривать, — объяснила она матушке.

Амандина протянула другую руку Соланж и начала раскачивать их, пока женщины пристально смотрели друг на друга. Паула рассмеялась, потом спохватилась, мягко положила ручку Амандины на диван, встала:

— Я вас оставлю. Обедайте и отдыхайте.

— Благодарю за заботу, матушка.

— Если бы я позаботилась раньше.

Глава 31

22 июня, в субботу утром, едва только солнце взошло, Соланж и Амандина отправились прощаться с Филиппом. Соланж застелила старым пледом для пикников дно тачки и усадила туда девочку. Клеопатра в собственной лодке. Путь к могиле Филиппа не был короток, и Амандина то шла пешком, собирая по дороге полевые цветы, то исчезала время от времени между шпалерами винограда, чтобы прилечь на секунду на мягкий чернозем.

— Что ты делаешь? Земля еще влажная. Мне не во что тебя переодеть, вся наша одежда упакована.

— Я говорю «до свидания» виноградным лозам.

— В Шампани полно винограда.

— Знаю, но это другой виноград.

Когда они дошли, то сначала привели могилу в порядок. Амандина очищала надгробный камень стеблями молочая и сухими листьями. С собой они принесли маленький совок и горшок базилика и посадили его у основания памятника. Полили водой из захваченного с собой кувшина.

— Надеюсь, он по-прежнему любит базилик.

— Не сомневаюсь в этом.

— Мария-Альберта будет его навещать. Она обещала.

— Да, она сказала, что ты с ней договорилась.

— Мы когда-нибудь вернемся?

— Думаю, да. Когда-нибудь. Но когда мы вернемся, все не будет таким как прежде, и мы сами не будем, и люди, живущие здесь, даже монастырь и земля вокруг изменятся. Будет интересно увидеть все после долгого отсутствия, понимаешь?

— Понимаю. Поэтому Филипп уходит с нами.

— Я тоже так думаю. Пора возвращаться. Через час автомобиль епископа заберет нас.

Сестры упаковали хлеб и сыр, утиный паштет, вяленые колбаски, цукаты, соты с медом, имбирные пряники, шоколад, шарики сливочного масла — каждое блюдо было тщательно завернуто или в промасленную коричневую бумагу, или в свежие белые салфетки и упаковано в плетеную корзину. Достаточно вместительную для нескольких дней и ночей.

Туалет Амандины, для нее почти сдержанный, включал в себя красные сапожки; кружевную юбочку, когда-то презираемую, а теперь любимую; недавно расставленный корсаж, очень удобный; клетчатую рубашку и розовый свитер, вышитый ирисами более темного оттенка. Волосы были распущены по плечам в буйном беспорядке. На Соланж — мягкий желтый жакет, застегнутый до подбородка маленькими жемчужными пуговками в атласных петельках. Он принадлежал ее матери и очутился в ее чемодане перед отъездом из Авизе в Монпелье, его принесла Магда, аккуратно упаковала в бумагу и положила поверх других вещей, улыбнувшись, ну, почти улыбнувшись, затем она повернулась и вышла. Это было девять лет назад, но Соланж ни разу его не надевала. С узкой темно-синей юбкой, которую Янка заказала ей в Реймсе у портного к шестнадцатому дню рождения и отлично на ней сидящую, жакет бледно-желтого цвета отлично гармонировал.

Обута она была в туфельки без каблуков с гибкой подошвой, часть вечерней униформы воспитанниц монастыря, которые дважды в год сестра, отвечающая за это, заказывала и для нее. Соланж тоже оставила волосы распущенными, массу белокурых локонов, падающих на плечи. Несколько красноватых отметинок после перенесенной болезни еще отмечали покрытую легким загаром кожу лица и шеи.

На грудь Соланж повесила сумочку с документами Амандины, которые выдал Фабрис, с невообразимым для нее количеством франков и рекомендательными письмами с просьбой о помощи в любой курии любого округа Церкви Матери Божией во Франции. Туда же Соланж положила свои документы и историю болезни Амандины, заполненную Батистом. Она то открывала, то закрывала сумочку, все время складывала в нее новые бумаги, открывала ее снова.

Они устраивались на заднем сидении лимузина с маленькими фиолетовыми флагами на капоте, в то время как водитель грузил единственный чемодан и корзину, те же самые, с которыми Соланж покидала ферму. Немногое она приобрела за прошедшие годы. Книги, игрушки и зимнюю одежду упаковали для дальнейшей отправки. Водитель захлопнул дверь. Амандина опять открыла ее, чтобы послать последний поцелуй сестрам, толпившимся в портике с платочками, прижатыми к глазам и носам.

В то время когда водитель Фабриса вез Амандину и Соланж на станцию, его помощник постучался в дверь спальни. Епископ был еще в постели.

— Войдите.

— Ваше преосвященство, пожалуйста, простите за вторжение, но нам только что сообщили…

— Что сообщили?

— Франция капитулировала, ваше преосвященство. Окончательная капитуляция, сир.

— Возьмите джип, езжайте на станцию, найдите их. Найдите Алена. Потребуйте от властей объявить по громкоговорителю. Не допустите, чтобы они сели в поезд. Бегом.

Соланж попросила, чтобы Ален, водитель епископа, высадил их у главных дверей вокзала.

— Большое спасибо. Нет, чемодан легкий. Амандина понесет корзинку. У нас действительно все в порядке. Спасибо еще раз.

Соланж услышала новости, как только они вошли в двери вокзала. Люди в панике — крик, плач, хаос. Этикет, любезность остались за порогом.

Так мы, французы, подчинились бошам. Теперь и здесь француз пойдет против француза, как и на севере, чем пугал меня Фабрис. Посмотрите на них, как они наскакивают друг на друга, чтобы выйти, войти, быть первыми. Сама Святая Мать не остановила бы их.

Она прижала к себе Амандину и сказала:

— Посмотри на меня. Независимо ни от чего ты не должна отпускать мою руку. Никогда. Ни на долю секунды. Ты понимаешь?

— Восемь сорок девять на Ним. Семнадцатый путь. Ты видишь? Четвертый туннель. Идем.

Соланж забрала у Амандины корзинку, повесила ее на локоть, проверила сумочку, подхватила чемодан, не выпуская из другой руки ладошки девочки, и решительно сказала:

— Идем.