Америка — справа и слева

ОТ ВЕЛИКИХ ОЗЕР ДО МИССИСИПИ

Оставив позади Чикаго, мы взяли курс на юго-запад и уже через час пути снова оказались в одноэтажной Америке. Беспредельные степи-прерии поглотили нашу машину, и куда бы мы ни бросали взгляды, видели одно и то же: по-осеннему печальные, пустынные поля, с которых уже собран урожай, и разбросанные по всей степи фермы, с обязательным красным амбаром, серебристой силосной башней и могучим столетним деревом, распростершим свои зеленые лапы над крыльцом фермерского домика.

То и дело на горизонте, как маяки в море, возникали прямоугольные очертания хлебных элеваторов. Мы уже знали: раз появился элеватор, значит, скоро будет фермерский городишко. Прямое, как стрела, шоссе, казалось, упиралось в серую стену элеватора и лишь в самый последний момент слегка отклонялось в сторону, чтобы пропустить нашу машину на улицу какого-нибудь Хиллсборо, удивительно похожего на какой-нибудь Гринфилд, который мы проехали пятнадцать минут тому назад, и на Спрингвилл, через который нам еще предстоит проехать.

Сразу же за элеватором встали две-три заправочные станции, жестоко конкурирующие между собой и поэтому особенно усердно заманивающие к себе потребителя обещаниями самого лучшего бензина и самого профессионального обслуживания. Соперничали даже их вывески. «Эссо» на длиннющем шесте возносилось к самым облакам; «Мобил» медленно и, казалось, многозначительно вращался вокруг своей оси; «Тэксеко» таинственно мигал разноцветными лампочками.

Свирепая конкуренция раздирала и две-три местных церкви. Об этом можно было судить по щитам-рекламам, призывающим путников остановиться, бросить машину и, не мешкая, преклонить колени перед алтарем.

«Побеседуйте с Христом о ваших делах», — настаивала пресвитерианская церковь.

«Оставьте ваши тревоги у нас», — умоляла церковь методистская.

«Зайдите, прислушайтесь и подчинитесь Его воле», — наставляла церковь католическая.

А в одном городишке мы видели даже такое объявление:

К сожалению, до вечера было еще далеко, мы не пошли в храм, не рванули рокк под звуки церковного органа и не хлебнули из стеклянной фляжки домашнего кукурузного самогона, который называется здесь «мун-шайн» — «лунный свет».

Да и чем еще другим можно заполнить вечерний досуг в таком типичном американском городишке, где нет ни библиотеки, ни книжного магазина, ни дома культуры, ни кружка самодеятельности, ни даже кинотеатра?

Впрочем, кинотеатр есть, но расположен он в степи, на перекрестке трех автомобильных дорог. Это так называемый «драйв ин», кинотеатр под открытым небом. Туда въезжают на автомобиле, останавливают машину у свободного столбика, на котором висит динамик с длинным проводом. Динамик можно взять в кабину машины и закрыть окно, если на дворе (то есть в кинотеатре) холодно или идет дождь. Впереди сооружен огромный экран, позволяющий видеть кинофильм на расстоянии 300–500 метров. Во время сеанса между машинами бродят лоточники, предлагая зрителям кока-колу, «поп-корн» (жареную кукурузу), горячие сосиски и... противозачаточные средства.

Когда по Америке путешествовали Ильф и Петров, «драйв-ины» еще были мало известны. Их тогда было два или три на всю страну. Именно поэтому мы не нашли никакого упоминания о них ни в «Одноэтажной Америке», ни в записных книжках писателей.

Много воды утекло в местных реках с той поры, когда здесь побывали Ильф и Петров. Но по-прежнему на площадях маленьких городов стоят памятники солдату гражданской войны Севера с Югом, упомянутые в главе «На родине Марка Твена». Кроме чугунных солдат, почти в каждом городе в скверике, около здания мэрии, есть чугунная доска, на которой выбиты имена горожан, павших на этой долгой и кровопролитной войне. Иногда это очень длинные списки. Смиты, Брауны, Робертсы, Уайты... И вдруг среди них Иван Сидоров. Как он попал сюда? Из какой губернии российской империи занесло его в штат Иллинойс? Этого уже никто из ныне живущих в городе не знает.

По-прежнему рядом с чугунным солдатом стоит пушка времен гражданской войны. Но уже рядом с ней поставлены либо зенитное орудие, стрелявшее в сорок пятом году, либо танк, принимавший участие в корейской войне, либо вертолет, отвоевавший свое во Вьетнаме.

А если в каком-нибудь Хиллсборо или Спрингвилле вы зайдете на почту, вам покажут разноцветные солдатские конверты, пришедшие сюда, в эти маленькие города, из Южного Вьетнама, Камбоджи, Лаоса, Южной Кореи, Японии, Испании, Западной Германии, Панамы и из многих других государств Европы, Азии и Латинской Америки, где есть американские военные базы. За минувшие десятилетия Соединенные Штаты превратились в самую агрессивную, самую воинственную страну капиталистического мира. И в этом, наверное, главное отличие сегодняшней Америки от той, которую видели Илья Ильф и Евгений Петров.

Сама же Америка, защищенная океанами, не испытала ужасов вражеского вторжения. В то время, как под бомбами умирали города Европы, в Соединенных Штатах не было ни одной воздушной тревоги.

За все годы войны на американской земле взорвалась лишь одна неприятельская бомба. Японские военные моряки прикрепили ее к воздушному шару и, дождавшись попутного ветра, пустили по направлению к Америке. Пролетев около сотни миль, шар начал снижение над штатом Орегон. Его заметили тамошние фермеры и на автомобилях, мотоциклах, велосипедах помчались за ним, как любопытные дети за невесть откуда появившимся воздушным шариком.

Едва шар коснулся земли, вокруг уже собралась ликующая толпа. Бомба взорвалась, убив шесть человек. Это были первые и последние жертвы среди мирного населения США за всю вторую мировую войну. Когда американские атомные бомбы в августе сорок пятого года убили в Хиросиме и Нагасаки свыше трехсот тысяч мирных жителей, в штате Орегон злорадно говорили:

— Это им за тот воздушный шар!

А сколько вражеских снарядов взорвалось на американской земле за все время второй мировой войны? Четыре. Всего четыре. Как-то дождливой ночью два японских миноносца подкрались к западному побережью США, дали залп и поспешно скрылись в темных просторах океана. Снаряды разорвались на пустынном берегу, подняв к небу фонтаны мокрого морского песка. После этого еще долгие годы отцы и деды рассказывали своим потомкам о чудовищных взрывах на берегу неподалеку от Сан-Франциско.

Американцы умирали вдали от своих берегов. Похоронные приходили из Европы, с островов Тихого океана. 291 557 американских солдат и офицеров погибли в боях с немецкими фашистами и японскими милитаристами.

Однажды на заправочной станции к нам в машину попросился молодой парень. Он кончил работу на бензоколонке, где помогал механику, и ехал домой в соседний городок.

— Вы немцы? — спросил он нас по дороге.

— Нет.

— Тогда шведы.

— Тоже нет.

— Французы? Бельгийцы? Итальянцы?

Парень перебрал все известные ему страны, все, кроме Советского Союза. Мысль о том, что посреди бескрайних прерий штата Иллинойс могут очутиться двое русских, как-то совсем не приходила ему в голову.

Убедившись, что мы не турки, не шотландцы, не греки и не малайцы, парень в изнеможении замолчал. Нам пришлось назвать себя, иначе он подумал бы, что мы с другой планеты.

— А вы знаете, — сказал парень, — у нас дома есть русская военная медаль.

Оказывается, во время войны его отец был моряком и три раза ходил в Мурманск. Сейчас отца уже нет. Мать хранит советскую медаль вместе с американскими орденами.

— Мама говорит, что отец называл русских героями. Рассказывал, что у вас были большие потери. Это правда?

— Правда.

— Но ведь вы же вступили в войну позже нас.

— Кто это тебе сказал?

— Кажется, так говорили в школе, — смутился парень. — Впрочем, возможно, я слышал это по радио... Уже не помню, где я это слышал. Может быть, читал в газете... Вот так штука! Значит, на вас Германия напала раньше, чем на нас Япония! А я все время думал, что вы присоединились к нам в конце войны. Какие же у вас были потери? Как у нас? Больше? Да ну! Больше трехсот тысяч? Больше полумиллиона? Перестаньте меня разыгрывать! Неужели больше миллиона?

Он просто обалдел, когда мы сказали ему, что за годы войны советский народ потерял двадцать миллионов человек.

— Какой ужас! — сказал он потрясенно. — Какой ужас!

Больше он ни о чем нас не расспрашивал...

Американцы помешаны на статистике. Прежде всего их, конечно, интересуют они сами. Специальные институты с помощью электронно-вычислительной техники изучают американцев вдоль и поперек, их вкусы, привычки, симпатии и антипатии. Выводятся абсолютные и относительный цифровые показатели, рисуются диаграммы, чертятся зигзагообразные линии спроса и предложений. Швейные монополии почти точно знают, сколько брюк потребуется нынешней зимой в штате Калифорния и сколько бюстгальтеров следует послать в штат Невада. Страховые компании заранее осведомлены о количестве дорожных происшествий, ожидаемых в следующем году. Табачным фирмам загодя известно, сколько будет выкурено сигарет «Кент» и сколько «Кэмел».

Свыше восьмидесяти пяти миллионов граждан Соединенных Штатов Америки родились уже после окончания второй мировой войны. В Америке сейчас около семи миллионов студентов университетов и колледжей. Так вот, шестнадцать процентов американских студентов не знают, на чьей стороне воевал Советский Союз. А шесть процентов студентов уверены, что Советский Союз был на стороне Германии и Японии.

А ведь студенты — наиболее любознательная и образованная часть американской молодежи.

Швейная промышленность, кроме изучения спроса потребителя, научилась формировать его эстетические вкусы на пользу своего производства. Точно таким же образом идеологическая промышленность Соединенных Штатов формирует идеологические и политические взгляды молодежи. Это очень коварная работа. Большинство из тех, кто уверен, что Советский Союз воевал против Америки, даже не могут вспомнить, где они почерпнули эти сведения.

И вместе с тем интерес американцев к Советскому Союзу велик; сейчас он в десятки раз острее, чем был в те времена, когда здесь путешествовали Илья Ильф и Евгений Петров.

Неизменным с тех пор осталось гостеприимство простых американцев. Его не смогли убить ни конфликты «холодной войны», ни пропаганда войны идеологической.

Между прочим, одноэтажные города Среднего Запада всегда привлекали к себе американских исследователей общественного мнения. Считается, что социологическая проба, взятая в этих местах, точнее всего отражает настроение «среднего американца».

Недавно столичная газета «Вашингтон пост» послала сюда двух своих сотрудников. Они путешествовали порознь; один — к востоку от реки Миссисипи, другой — к западу, но когда вернулись в Вашингтон и показали друг другу записи бесед, были потрясены: одни и те же тревоги, одни и те же сомнения что к востоку от Миссисипи, что к западу. Даже слова одни и те же. Они призвали на помощь арифметику и подсчитали, что в их записях чаще всего встречается слово «страх».

Все, с кем бы ни беседовали журналисты, хотят как можно скорее окончить войну во Вьетнаме. Расходятся лишь во мнениях, как ее окончить. Одни (их больше) считают, что США ведут несправедливую войну. Поэтому они требуют безоговорочного ухода американских войск из Юго-Восточной Азии. Другие (их тоже немало), обработанные пропагандой, считают, что сперва нужно сбросить на Ханой ядерную бомбу, а уж после этого садиться на корабли и отправляться домой.

Такое же двойственное отношение к выступлениям негров и студенческой молодежи. Эти выступления тревожат всех. Многие считают, что страна стоит на пороге новой гражданской войны. «Я буду изумлен, если нам удастся избежать ее», — признался один из опрошенных. Многие понимают причины гнева негров, понимают, почему бунтуют студенты. И сочувствуют им. Другие предлагают ставить негров, студентов и «инакомыслящих» к стенке и расстреливать их из пулеметов. Именно к этой довольно большой категории американцев апеллируют правые и ультраправые организации.

...Шел седьмой день нашего автопробега по Соединенным Штатам. Впереди лежал штат Миссури. Прерии не выпускали нас из своих объятий. Как маяки, вставали на горизонте башни элеваторов

Под автомобильным мостом осталась черная, клокочущая вода Миссисипи, в густой зелени деревьев промелькнул высокий берег, и мы въехали в Ганнибал — город нашего детства.

Нет, мы не оговорились, назвав, Ганнибал городом нашего детства, хотя никогда и не бывали в нем. В этих местах провел свои мальчишеские годы Сэм Клеменс, ставший впоследствии знаменитым писателем Марком Твеном. Марк Твен описал этот город и подружил ребят всего мира с отважным Томом Сойером, с преданным Геккльбегри Финном, с девочкой Бекки Тэчер, у которой были золотистые волосы, заплетенные в две длинные косички.

Сколько раз вместе с Томом и Гекком мы мысленно сбегали узкими улицами к берегу великой реки, жили пиратами на необитаемом острове, выслеживали злодея Индейца Джо, который замыслил убить добрую вдову миссис Дуглас...

Было раннее хмурое утро. Пешеходы еще не появлялись, и мы долго ездили по Ганнибалу, разыскивая улицу, хорошо известную теперь во всем мире. А эта улица была совсем рядом от автомобильного моста, по которому мы сюда приехали.

Мы вышли из машины и огляделись.

Покрытые лесом холмы подступали к деревянному двухэтажному домику Марка Твена. На зеленой черепичной крыше исторического домика торчала телевизионная антенна.

Рядом — музей. Такое же двухэтажное здание, только сложенное из крупного серого камня. Музей был построен в 1937 году, через два года после того, как в Ганнибале побывали авторы «Одноэтажной Америки».

Тротуар из красного кирпича. Зеленый плющ на фасаде музея. Белый дощатый забор с облупившимися кусками краски, наверное, тот самый, который тетушка Полли заставила красить Тома. За забором — красные розы. Чугунная доска извещает о том, что цветник посвящен памяти богатого мецената, построившего музей.

Неподалеку дымят две трубы электростанции. С другой стороны — Кардифский холм, где когда-то стоял домик миссис Холлидей, выведенной в «Приключениях Тома Сойера» под именем вдовы Дуглас. По ночам вдова ставила на подоконник керосиновую лампу, свет которой служил ориентиром для лоцманов, ведущих пароходы по Миссисипи. Теперь на этом месте стоит белая башня маяка.

Из домика Марка Твена вышла старушка, очень похожая на тетю Полли. Старушка поглядела поверх своих очков, и нам показалось, что она сейчас должна крикнуть на весь двор:

— Куда же он запропастился, этот мальчишка? Том!

Но старушка приветливо махнула нам рукой и сказала:

— Сюда, сюда!

Музей был еще закрыт, но миссис Андерсен распахнула перед нами дверь:

— Заходите, пожалуйста! Ведь вы из России? Мистер Винклер сейчас придет. Ему уже сообщили по телефону, что вы едете.

Имя мистера Винклера нам совершенно ничего не говорило, К тому же мы просто не представляли себе, кто мог предупредить его о нашем приезде. Предположив, однако, что все в дальнейшем прояснится, мы не стали удивляться вслух и перешагнули порог музея. В комнате мы достали из портфеля томик Марка Твена, изданный в Москве:

— Это наш подарок!

Лицо миссис Андерсен озарилось неподдельной радостью.

— Спасибо, спасибо! — воскликнула она. — Мистер Винклер будет вам очень признателен. Он обязательно положит эту книгу под стекло.

Она показала рукой на витрину, где лежали «Томы Сойеры» на французском, немецком, турецком, испанском, польском, арабском и многих других языках.

В музее было много памятных экспонатов. Неподалеку от низкого беленького столика, за которым и был написан «Том Сойер», стояла пишущая машинка — прабабушка «ундераудов».

— Когда у Марка Твена спрашивали, как ему удается писать такие замечательные книги, — сказала миссис Андерсен, — он отвечал, что у него есть специальный печатающий станок (тогда пишущие машинки только появились). Многие принимали шутку всерьез. Какому-то господину даже удалась выпросить у Марка Твена пишущую машинку. Как известно, второго Твена так и не появилось, а писателю пришлось покупать себе новую машинку.

Миссис Андерсен подошла к громоздкому музыкальному инструменту — помесь фортепьяно с органом — и сказала:

— На этом инструменте любила играть дочь писателя — Джин. Когда она умерла, отец, уже седой старик, часами простаивал у инструмента, как будто он снова слышал игру любимой дочери.

— Мало кто знает, сколько трагических эпизодов было в жизни Марка Твена, — с грустью продолжала старушка. — Ведь он похоронил единственного сына, жену, двух дочерей. Вот посмотрите, это посмертная гипсовая маска сына, который умер, когда ему еще не было двух лет.

...Когда мы подъезжали к Ганнибалу, то старались представить себе, как будет выглядеть первый мальчик, который встретится нам в городе Тома Сойера. И вот дверь распахнулась, и в музей влетел белокурый мальчуган. На нем была яркая желтая кофта и синие бархатные штанишки выше колен. Оглашая зал счастливым смехом, он стал крутить огромное рулевое колесо, снятое с речного парохода, на котором плавал матросом будущий писатель.

Миссис Андерсен ласково взглянула на мальчика:

— Конечно, в гостях у Марка Твена ребенок может играть, как ему хочется. Ведь и сам Марк Твен был большим выдумщиком на игры. Об этом рассказывал мне мой дедушка, который дружил с ним в детстве.

На одной из стен мы увидели фотографию писателя, сделанную в 1902 году, когда он приезжал в Ганнибал в последний раз в своей жизни. Твен стоит у распахнутых дверей домика. Красивая седая голова, белоснежные лохматые брови, белые пушистые усы. Руки засунуты в карманы белого пиджака. Писатель тогда говорил, что каждый раз, когда он приезжает в Ганнибал, ему кажется, что домик становится нее ниже и меньше.

— Боюсь, — шутил он, — что если я буду приезжать сюда чаще, домик уменьшится до размера кукольного.

Из музейного зала дверь ведет в дом, где провел свое детство Марк Твен. Здесь этот дом называется, однако, домиком Тома Сойера, потому что именно сюда поселил великий писатель своего любимого литературного героя.

По узкой лестнице мы поднимаемся наверх, в комнату, так хорошо знакомую по книге: деревянная кровать, покрытая старинным вышитым одеялом, кувшин для умывания, на полу один ботинок, другой, должно быть, Том только сейчас запустил в своего слишком правильного брата Сида.

Через дорогу домик Бекки Тэчер. У входа надпись: «Здесь сохраняется часть обстановки, которая была в те давно ушедшие времена, когда девочка с желтыми косичками глядела из окон на мальчика, жившего на той стороне улицы».

В одной из комнат две женские фигуры из папье-маше. Бекки Тэчер в длинном белом платье, из-под которого выглядывают кружевные панталоны. Тугая золотистая коса опускается ниже талии. В правой руке девочка держит соломенную шляпу. Бекки собирается на какой-то праздник в доме напротив, гласит надпись на дощечке, висящей на бархатном канатике, протянутом между косяками двери.

— Там будет так весело! — говорит девочка матери, которая сидит в кресле с высокой спинкой и что-то вяжет.

Бекки существовала на самом деле, она очень нравилась мальчику Сэму. Только в жизни ее звали иначе: Лорой Хокинс.

— Дедушка мне рассказывал, что Сэм и Лора были очень дружны, — сказала нам миссис Андерсен. — Сэм был лучшим учеником в классе, но на экзаменах перед летними каникулами он нарочно сделал ошибку в диктанте, пропустил букву «р» в слове «февраль» — чтобы оставить за Лорой звание первой ученицы. Однажды, играя, Сэм нечаянно уронил кирпич на ногу подружке. Дедушка рассказывал, что мальчик плакал больше, чем сама Лора, так ему было жалко девочку.

В домике Бекки Тэчер мы и познакомились с мистером Винклером, энергичным человеком лет пятидесяти пяти. Он председатель городского совета по сохранению твеновских мест.

— Все мемориальные места находятся в ведении города Ганнибала, — сказал мистер Винклер. — Федеральные власти и власти штата к ним никакого отношения не имеют. Поэтому нам приходится очень трудно. Все средства на содержание музея дает нам маленький книжный киоск и лавочка сувениров, которые помещаются в этом же доме.

Когда мы вышли на улицу, мистер Винклер тяжело вздохнул и сказал:

— Смотрите, со всех сторон на наш уголок наступают торговые рекламы. И ничего нельзя поделать.

Дух коммерции витал вокруг домика Марка Твена. Рядом с музеем под большим навесом разместилась харчевня, которая зазывала посетителей таким нелепым плакатом: «Кушайте цыплят Тома Сойера, приготовленных в электронной духовке». Высоко в небе на длинном шесте вращалась огромная пивная кружка, на которой тоже было написано: «Том Сойер».

Кстати сказать, на этом месте когда-то стояла бревенчатая избушка, в которой жил друг детства Марка Твена Том Блакеншип, известный всему миру под именем Геккльбери Финна.

Из домика, где когда-то работал судья Джон Клеменс, отец писателя, вышел перепачканный маляр с ведром и кистью.

— Том был бы сейчас кстати, — шутливо заметил Москвич. — Он ведь был специалистом по части покраски.

— Мы-то уж знаем, каким маляром был Том, — засмеялся мистер Винклер. — Вы помните, как Том обхитрил своих друзей: они выкрасили вместо него забор да еще уплатили подать. В память об этом теперешние мальчишки Ганнибала ежегодно четвертого июля устраивают праздник. Они состязаются, кто скорее и лучше покрасит забор.

В оффисе судьи Клеменса шли ремонтные работы, но мистер Винклер любезно предложил нам осмотреть помещение. В крошечном зале стояла скамья подсудимых, возвышался стол судьи, на котором лежали толстые тома законов.

Говорят, что судья Клеменс был справедливым и мужественным человеком. Однажды подсудимый по имени Макдональд вытащил пистолет и нажал на спусковой крючок. Комната наполнилась дымом. Отец Марка Твена не растерялся. Он так хватил преступника своим судейским молотком, что тот свалился без чувств.

С обратной стороны здания находилась каталажка. Сквозь окно мы увидели две восковые фигуры. На полу лежал окровавленный человек с ножом в груди. А рядом на грубой деревянной кровати в ужасе застыл мальчик в коричневой жилетке и синих заплатанных штанишках, подпоясанных бельевой веревкой.

— Этот случай был не с Томом Сойером, а с Сэмом Клеменсом, — сказал мистер Винклер. — Однажды мальчик прогулял занятия в школе и побоялся идти домой. Он решил переночевать в каталажке, полагая, что здесь никого нет. Но вот взошла луна, и при ее бледном свете будущий писатель увидел, что на полу мертвый. Впоследствии Твен вспоминал, что он выскочил настолько стремительно, что нечаянно захватил с собою часть оконной рамы.

После кончины отца семья Клеменсов продала дом и переехала сюда в служебное помещение. Жить было трудно, поэтому вдова сдала несколько комнат второго этажа врачу по фамилии Грант.

Мы осмотрели кухню, спальню, уставленную пробирками и колбами аптеку, которую держал врач.

Многие американцы, прочитавшие лишь две самых популярных книги Марка Твена — о Томе и Гекке, считают его эдаким добрым малым, описавшим патриархальную жизнь в долине реки Миссисипи. С другой стороны, некоторые американские литературоведы, которым известны публицистические произведения Марка Твена, обрушившего в них всю силу своего таланта против пороков американского общества, пытаются изобразить его желчным и раздраженным человеком. Готовясь к поездке в Ганнибал, мы прочитали статью известного литературного критика и историка Максуэлла Гейзмара в журнале «Рэмпартс». У него иной взгляд на творчество великого писателя.

Мы тепло распрощались с мистером Винклером, так и забыв узнать у него, кто же был тем любезным человеком, который сообщил ему о том, что будем в Ганнибале.

Затем мы поехали к «пещере Марка Твена». Это та самая пещера, где Индеец Джо хранил свои сокровища и где, заблудившись, едва не погибли Том и Бекки. Пещера находится на скалистом берегу Миссисипи, в двух милях от Ганнибала.

Рассказывают, что зимой 1819 года местный охотник, гнавшийся с собакой за зайцем, с изумлением увидел, как сперва заяц, а потом и собака буквально провалились сквозь землю. Недоумевающий охотник долго стоял над отверстием в земле, прислушиваясь к собачьему лаю, глухо доносившемуся из-под ног. Так был обнаружен лаз в пещеру, которым впоследствии не раз пользовался маленький Сэм, играя здесь со сверстниками в шерифов и разбойников.

Сейчас у входа в пещеру под кронами столетних деревьев стоит деревянный домик, где расположилась лавочка сувениров и где можно приобрести билет для осмотра пещеры.

Не беремся судить, как это произошло, но нас и здесь уже ждали. Кассир, пожилой человек в сером вязаном жилете, наотрез отказался взять с нас деньги за билет.

— Сегодня вы наши гости, — сказал он. — А когда я приеду в Россию, вы мне покажете Московский Кремль. Договорились?

Международное соглашение здесь же было ратифицировано. Гражданин города Ганнибала и Москвич в знак дружбы и взаимного уважения обменялись крепким рукопожатием.

Наш гид, разговорчивый и веселый парень, сказал, что встрече с нами был бы рад и мистер Кэмран, но, к сожалению, его нет сегодня в городе: он уехал куда-то на конференцию пещеровладельцев. Мы не знали, кто такой мистер Кэмран, и уже готовы были поддержать понравившуюся нам шутку о «пещеровладельцах», но из дальнейшего рассказа поняли, что гид не шутит. Пещера действительно принадлежит частному лицу и приносит ему немалый доход (полтора доллара со взрослого туриста, семьдесят пять центов с ребенка).

Туристов здесь бывает много.

Признаемся, что, когда мы писали эту главу, рука одного из нас автоматически вывела: «Кто же в Америке не читал Марка Твена!» Однако мы вовремя спохватились и зачеркнули эту, казалось бы, такую естественную фразу. Дело в том, что на глаза нам попался результат опроса знаменитого здесь Института общественного мнения, которым руководит доктор Джордж Гэллап. Так вот этот дотошный институт выяснил, что пятьдесят восемь процентов взрослых американцев за всю их жизнь не прочитали ни одной книги от корки до корки.

Остается надежда, что остальные сорок два процента американцев читали Марка Твена. Наверное, так оно и есть. Иначе что бы привело туристов в Ганнибал, примечательный лишь тем, что здесь провел свои детские годы Марк Твен.

Популярностью писателя и объясняется благосостояние мистера Кэмрана, хозяина «пещеры Марка Твена».

Мистер Кэмран, как выяснилось, владеет еще одной пещерой, которая случайно обнаружилась в 1925 году в окрестностях Ганнибала.

Помимо пещер, у мистера Кэмрана есть молочное хозяйство. Однако доить пещеру в десятки раз выгоднее, чем коров: пещера ведь не мычит, не требует ни сена, ни жмыха, и уход за ней минимальный. Нам сказали, что предприимчивый мистер Кэмран собирается прикупить еще две-три пещеры в других районах страны.

Подивившись этим причудам частного предпринимательства, мы пошли осматривать пещеру. Нам нет необходимости подробно описывать ее, ибо Марк Твен сделал это с присущим ему блеском и образностью. В «Приключениях Тома Сойера» мы читаем:

Сейчас в пещере не страшно. Со сводов свисают электрические лампочки, освещая полторы мили туристского маршрута из шести с половиной миль общего протяжения пещеры. Однако, когда гид неожиданно выключил весь свет и мы очутились в кромешной темноте, нам стало не по себе.

— Не надо! Включите свет! — почти как Бекки, закричал маленький сынишка фермерской четы из штата Миннесота, оказавшийся в нашей группе.

Скоро исполнится ровно сто лет, как в пещеру стали водить туристов. За это время туристы оставили здесь свыше двухсот тысяч своих автографов и надписей, выдержанных в классическом стиле: «Джон + Мэри» и «Сэм Браун из Оклахомы был здесь». Один из туристов при свете факела нарисовал на стене портрет Марка Твена. Обувная компания из Сан-Луиса в тщеславной надежде обессмертить свое имя выбила на стене пещеры рекламу своей продукции. Компания давно разорилась и перестала существовать, а реклама ее нетленно живет рядом с портретом великого писателя.

На одном из участков пути гиду полагается включать спрятанный в темноте динамик, из которого раздается человеческий голос: кто-то читает отрывок из «Приключений Тома Сойера». Мы было подумали, что слышим записанный на пластинку голос автора, но ошиблись. Читал владелец пещеры. Этот театральный эффект дает нам право предположить, что, кроме предприимчивости, в энергичной натуре мистера Кэмрана живет и червячок тщеславия.

В другом месте мы увидели далекий, но яркий электрический свет и какие-то металлические ящики. Гид сказал, что там оборудовано бомбоубежище на три тысячи человек и устроены склады продовольствия и питьевой воды. Кто собирается бомбить город Марка Твена, гид не пояснил. Мы не стали его расспрашивать, потому что поняли, что этот вопрос ему самому неясен.

К этой картинке, нарисованной Ильфом и Петровым, нельзя добавить решительно ничего. Все было так же, как в те дни. И холм, и памятник, и веселый мальчишеский крик...

Мы выехали из Ганнибала и взяли курс на штат Канзас, увозя в наших сердцах добрую память о гостеприимных и приветливых людях этого маленького американского города. Навстречу нам вместо заспанных коммивояжеров, упомянутых авторами «Одноэтажной Америки», летели огромные грузовики — траки.

Вдруг машину затрясло, послышался какой-то грохот, и мы поняли, что наша «Акулина» терпит бедствие. Мы зажмурились от ужаса. В уме почему-то мелькнула фраза директора банка: «Вот увидите, ребята, все будет о'кэй».

И действительно, ничего страшного не произошло. Съехав в кювет и выскочив из машины, мы увидели, что лопнула правая задняя шина.

Дул пронзительный осенний ветер. Красный диск солнца опускался за горизонт. Стало смеркаться.

Домкрат, которым мы пытались приподнять машину, оказался неисправным, и мы скоро спрятали его в багажник. Не оставалось ничего другого, как «голосовать» и просить о помощи.

Мы подняли капот мотора (в Америке это дорожный сигнал бедствия) и, трясясь от холода, встали на обочине.

Нам пришли на память строки из «Одноэтажной Америки», где писатели рассказывали, как их машина едва не угодила в канаву.

Степь быстро темнела. Ветер шелестел стеблями обломанной кукурузы. С грохотом проносились мимо могучие траки размером с пульмановский вагон. Напрасно мы простирали к ним руки. Никто не останавливался.

Москвич иронически посмеивался. Вашингтонец чувствовал себя уязвленным и обманутым. Ему очень хотелось, чтобы американцы остановились и доказали скептически настроенному Москвичу, что за прошедшие тридцать пять лет они не утратили благородных черт своего характера. Стуча зубами от стужи, Вашингтонец принялся рассказывать, как однажды у него в машине что-то испортилось и как американец, ехавший в противоположную сторону, узнав о беде, развернулся, посадил Вашингтонца к себе в машину и отвез его в город, хотя самому ему нужно было ехать совсем в другую сторону. В городе американец разыскал автомеханика (было воскресенье, и сделать это было нелегко) и покинул Вашингтонца только тогда, когда убедился, что механик готов ехать к оставленной на дороге машине.

Но вот сейчас американцы почему-то не останавливались и не набрасывались на нас, как коршуны.

Постояв минут двадцать, мы уныло побрели к фермерскому домику, крыша которого выделялась за кукурузным полем.

За деревянной загородкой шумно вздыхали коровы. Пахло парным молоком. Черный волкодав натянул цепь, захрипел, задохнулся от ярости, обнажив навстречу нам свои клыки.

Мы долго стучали в дверь, пока за ней не послышалось шлепанье босых ног. Мы объяснили в приоткрывшуюся щелку, кто мы и чего мы хотим. А хотели мы, чтобы хозяин одолжил нам свой домкрат.

— Русские? — переспросил хозяин. — Из Советского Союза?

Еще немножко помешкав, он все-таки решил открыть нам дверь. Перед нами стоял старик.

— Входите, — пригласил он, — а то ведь стужа-то какая.

Оказывается, мы его разбудили. Дома был он да маленькая внучка. Одной рукой она держалась за штанину деда, а другой прижимала к себе плюшевого зайца с оторванным ухом. Неожиданно зазвонил телефон, висящий на стене. Старик снял трубку и, казалось, забыл о нас. Начался длинный телефонный разговор о закупочных ценах, которые падают, о каких-то долгах банку, которые растут, о том, что жизнь становится тяжелее с каждым годом. Правда, окончился разговор, как и полагается в Америке, на оптимистической ноте.

— Тэйк ит изи, бой! — бодро крикнул в трубку старик. — Не принимай, парень, близко к сердцу!

Потом он позвонил какому-то Бобу и попросил его приехать и помочь нам. Свой домкрат он нам не предложил.

— Значит, прямо из Советского Союза? — обратился фермер к Москвичу, повесив трубку. — Вы, я вижу, люди образованные. Как вы думаете, война будет или нет?

— Вам что, войны во Вьетнаме мало? — засмеялся Москвич.

— Она у меня вот где, — правел ребром ладони по горлу старик. — Видите, сколько их у меня.

Он показал на стену комнаты. Почти всю ее занимали портреты его детей: семь сыновей и пять дочерей.

— Вот этого зовут Том, а вот этого — Гекк, — тыкал он пальцем в портреты в верхнем ряду галереи. — Близнецы. И обоим скоро идти в армию. Только бы не попали во Вьетнам.

Он погладил внучку по голове и печально вздохнул:

— Эх, мальчики, мальчики! В плохое время вы прощаетесь с детством...

Со стороны дороги послышались гудки автомобиля. Приехал наш спаситель. Он оказался парнишкой лет шестнадцати-семнадцати. Не сказав ни слова, он обошел вокруг нашей машины, задумчиво посвистел и принялся за работу.

Через несколько минут он уже вытирал руки тряпкой, которую извлек из багажника своего «пикапа».

— С вас два доллара.

Это были его первые слова, с которыми он обратился к нам.

Мы хотели дать ему три доллара, но он твердо сказал:

— Здесь было работы ровно на два доллара.

Вашингтонец протянул ему пачку сигарет. Парнишка осторожно вытянул одну и вежливо поблагодарил.

— Почему никто не останавливался, чтобы помочь нам? — спросил у него Вашингтонец.

— Боялись, — ответил парнишка. — Днем бы остановились, а вечером боялись. Люди теперь не доверяют друг другу...

Он притоптал ногой сигарету, сел в кабину и, разворачивая машину, весело посоветовал:

— Тэйк ит изи!