Американский экспресс

Мой приятель Яков

Юнцы скучали по Гитлеру, искали для себя войну… Моего приятеля Якова Липковича война нашла сама в том же возрасте, что и этих американских оболтусов. Яков был командиром танка гвардейского танкового батальона. Фотографии тех лет изображали стройного очкарика, сугубо домашнего мальчика, школьника-старшеклассника. Якову повезло — он остался жив, отделавшись ранением. Окончил журфак и в конце концов стал писателем и драматургом. Помню его сборник «Забытая дорога». О той самой войне, по которой скучают американские пацаны, постреливающие в сверстников. В его повестях и рассказах война была иная, нежели у других писателей-фронтовиков. Кровь и смерть в его книгах были заслонены простыми человеческими отношениями. И это впечатляло гораздо сильнее, чем обнаженные людские страдания. Неспроста выражение «душа болит» вбирает в себя понятие «высокого страдания».

Яков — писатель-интернационалист в самом высоком понимании этого слова. Россия — страна многонациональная, поэтому любой намек на ущемление национального достоинства в годы войны, когда все были равны перед смертью, воспринимался как тяжкое унижение. В рассказе «Аты-баты, шли солдаты» есть отрывок: «…был такой случай. По вашей нации. Один комбат обозвал своего офицера-еврея… ну сами понимаете как. А тот, недолго думая, за пистолет и в комбата то ли две, то ли три пули всадил. Что дальше? Похоронили этого придурка с почестями, а офицера — в штрафбат, откуда он вышел уже инвалидом, без двух ног…» Короткий отрывок, но весьма знаменательный — писатель щедр. Сюжет спрессован до критической массы. Иной автор развернул бы ситуацию в многостраничное повествование, Яков ограничился несколькими фразами. Но я сейчас о другом, о судьбе самого писателя.

Что привело российского писателя в далекий Кливленд? Не диссидент, не активный политический противник системы… Вообще жизнь человека интеллектуального труда в России всегда была непростой, а после августа девяносто первого года осложнилась еще более. Старые институты были сметены на гребне доселе незнакомых рыночных отношений, общество распалось на две неравные части: очень богатых и очень бедных. К последним примкнули представители самых незащищенных категорий — люди интеллектуального труда.

Справедливости ради надо заметить, что и за рубежом, в «благополучных» странах, многие писатели не в состоянии жить за счет чисто литературного труда. Кто-то из них преподает, кто-то занимается бизнесом, кто-то служит. Нельзя сказать, что в той, вчерашней России так не было, — было! Но в той России писатели были социально защищены. Одно звание члена Союза писателей предполагало вхожесть в определенный круг, некое подобие масонской ложи. Свои поликлиники, свои Дома творчества, дачи, пошивочные мастерские и прочее. Я бы не сказал, что «блага», представленные этими структурами, распределялись справедливо. Но все же была возможность… С приходом «нового времени» все порушилось. Да и сам Союз писателей распался на два (а то и больше) непримиримых лагеря, а члены Союза уподобились «кошке, которая гуляет сама по себе». Появилось бесчисленное количество издательств — после книжного голода тоталитарной системы книжный бизнес стал наиболее благодарным: печатай что хочешь. Наряду с прекрасными книгами рынок заполнила конфетная облегченная продукция, что всегда привлекала замордованных жизнью пассажиров общественного транспорта… Многие писатели растерялись, жизнь понесла их по кочкам. В эпоху тоталитарной системы, эпоху жесткой цензуры и телефонного права, писатели поднимали острейшие проблемы, и каждая такая публикация становилась общественным явлением. А в отсутствие цензуры писатели умолкли, хотя тем для осмысления не убавилось — напротив. Такое существование в большей или меньшей степени затронуло многих писателей. В то же время разжигала свои костры новая литературная жизнь. Как из рога изобилия посыпались литературные премии, присуждение которых сопровождалось «лукулловыми пирами» и многодневными гулянками. Учрежденные богатыми спонсорами, премии вручались нередко по узковкусовым соображениям, иногда они присуждались за произведения, которые, едва успев заявить о себе, пропадали бесследно. Такое «литературное шаманство» угнетающе действовало на старую писательскую гвардию… Яков долго крепился. Но подступили болезни, отъезд дочери со своим семейством. Не оставаться же им с женой под старость в одиночестве, с месячной пенсией, которой едва хватало на неделю скромного существования. Так он и попал в город Кливленд, надеясь найти себя хотя бы в первой своей профессии — журналистике. Стал писать об эмигрантском житье-бытье, раз родина повернулась к нему спиной…