Аминта

Скажите, кто бы мог из вас подумать,

Чтоб в человечьем облике, под этой

Пастушеской одеждой, бог скрывался?

И не божок иль дикий бог дубрав,

А самый мощный из богов небесных.

По манию которою ронял

Марс — меч окровавленный, потрясатель

Земли, Нептун — огромный свой трезубец.

И молнии нетленные — Юпитер!

Наверное не так-то уж легко

Во мне теперь узнает мать-Венера

Амура-сына. Принужден порою

И от нее скрываться, потому что

Она, распоряжаясь самовластно

И мной, и стрелами моими, хочет.

Тщеславная, чтоб жил я при дворах,

Чтоб только там, среди корон и скиптров,

Я силу проявлял свою. Лишь братьям

Моим меньшим, прислужникам моим,

На сельских и простых сердцах она

Оружье испытать их дозволяет.

Но, несмотря на резвые поступки,

На детский вид мой — не ребенок я!

Мне, а не ей, дарованы судьбою

Лук золотой и факел всемогущий!

Желаю я располагать собою,

Как захочу, — и вот скрываюсь (правда,

Не от могущества ее: не властна

Мать надо мной, — но лишь от просьб ее

И ныне здесь, среди дубрав, в жилищах

Простых людей я спрятаться намерен.

Она меня разыскивает всюду,

Суля тому, кто ей укажет, где я,

И поцелуи сладкие, и то,

Что слаще поцелуя. Да как будто

Не дам тому я, кто меня не выдаст,

И поцелуев сладких, и того,

Что слаще поцелуя, и не будет

Награда слаще вдвое: что такое

Любовь, ведь знаю я, я бог любим!

Поэтому-то смертные охотно

Меня скрывают и молчат, и мать

Меня еще ни разу не поймала.

Чтоб по приметам не могла меня

Найти она, как видите, не взял я

Ни лука, ни колчана, спрятал крылья.

Но все же я не безоружен: в эту

Лозу я факел свой преобразил,

И светит пламенем она, незримым

Ни для кого из смертных; этот дротик,

Хоть острия лишен он золотого,

Божественным закалом зарождает

Любовь во всех, кого коснется он.

Замыслил я невидимую рану,

Ничем неизлечимую, нанесть

Им сердцу целомудренному нимфы,

Жесточе нет которой средь сопутниц

Охотницы-Дианы. Тяжела

Пусть будет рана Сильвии (то имя

С жестокостью красавицы в согласьи),

Как рана та, что уж давно стрелою

Нанес я груди пастуха Аминты

В те дни, когда на играх и охоте

Проворною стопой спешил он, нежный,

За нежной Сильвией. А чтобы глубже

Проникло острие, я подожду,

Пока смягчит внезапно состраданье

Тот твердый лед, которым сердце ей

Суровость сжала гордости девичьей

И добродетели. Тогда свой дротик

На этом самом месте я метну,

С толпою пастухов смешавшись тайно,

Которые, увенчаны цветами,

Здесь празднуют торжественные дни,

Собравшие сюда их отовсюду.

Как хорошо, что сам я здесь, не братья

Мои меньшие! Новые слова

Услышат о любви дубравы эти.

Я чувства благородные вдохну

В сердца простые, сделаю нежнее

Звук речи безыскусственной. Ведь слава

То высшая моя, мое то чудо

Великое — в одном и том же чувстве

Уравниваю грубых пастухов я

С героями, и сельские свирели

Из бузины тогда поют, как цитры

Искуснейшие. И коль угадать

Мать гордая мой замысел не сможет,

Слепой она уж будет, а не я,

Которого в веках несправедливо

Ославила слепым толпа слепая!