Амурский Путь

Глава 44

Клинок, вошедший в основание шеи настырного монгола, застрял в коже доспеха, и Дурной несколько раз дернул меч на себя, прежде, чем удалось его вырвать из заваливающегося тела. Быстро встал в защитную стойку, но никто на него не кидался: монголы хаотично метались на пятачке, зажатые полями чеснока и строем штыковой пехоты.

— Большак, да поди ужо взад! — широкие плечи драгунов норовили сойтись впереди и вытеснить непутевого командира в тыл. В общем-то, они правы: вон как глупо вышло, а войско чуть не лишилось командира в ответственный момент. Спасибо шлему Гунькиной работы — спас! Даже в голове особо не звенело.

Дурной подобрал с земли шлем, пищаль и отошел чуть назад. Битва снова выравнивалась. В который уже раз. Кажется, все-таки удастся победить. А ведь всё едва не погибло еще на этапе переговоров. Вернее, никаких переговоров вообще могло не быть. Едва войско Черной Руси оказалось в чахарских владениях, Бурни о том проведал. Поскольку он уже потихоньку собирал свои силы, то имел под рукой более тысячи снаряженных воинов — и быстро окружил чернорусский отряд.

Едва-едва не пролилась кровь. Слишком чужими были северные пришельцы, даже ушлый Удбала вряд ли смог бы убедить мятежников, которые всюду видели подвох. Но на счастье под рукой у Дурнова имелся идеальный переговорщик — князь Абунай. Отец Бурни, освобожденный в Мукдене. За время перехода от старой маньчжурской столицы до Внутренней Монголии, Большак ввел его в курс дел, объяснил, что мятежного сына раскрыли и ему нужна срочная помощь. И именно Абунай вышел вперед, когда вокруг чернорусского войска появились кровожадно настроенные монгольские отряды. Вступил в переговоры и организовал встречу обоих лидеров.

Бурни долго и недоверчиво изучал северного варвара.

«Тебе-то это зачем?» — хмуро спросил он.

«Мы уже трижды воевали с Цинами, — искренне ответил Дурной. — Я хочу лишь, чтобы они оказались как можно дальше от нашей Черной Реки… Или вообще исчезли. А враг моего врага — мой друг».

Объяснение чахарца вполне устроило, и они начали совместно планировать кампанию. К сожалению, беглец из будущего практически не знал никаких подробностей, кроме того, что заговор Бурни раскрыт, что в Пекине собирают (или уже собрали?) войско — небольшое, собранное из кого попало, но достаточное для разгрома чахарцев. Он даже с датой ошибся — март давно сменился апрелем, а врага всё не было.

Пока, наконец, из восточных гор не прибыли вестники, сообщившие о многотысячном войске, что вознамерилось окружить владения Бурни. Молодой князь тут же оживился. Хищная улыбка не сходила с его лица. Восстанием, кстати, по-прежнему руководил младший член семьи (Абунай во всем полагался на решения сына). Бурни даже повадился командовать и чернорусским «ограниченным контингентом»… причем, не особо понимая, в чем его сильные стороны. Он воспринимал союзников лишь как плохую кавалерию. Полагал, что пушки можно использовать только для осады, а мощь ручного огнестрела практически не осознавал. Пришлось даже пожертвовать немалой пайкой пороха и овечьей отарой, чтобы показать, в чем сила «северных варваров»… И вечером того дня, жадно поедая свежую баранину, монгольские князья начали, наконец, прислушиваться к советам Большака и его командиров.

Поскольку враг шел очевидным путем и шел крайне неосторожно, Бурни настаивал на засаде. Увы, первоначальный план — растащить имперский отряд на две части — не удался. Зато дальше всё пошло, как по нотам. Бурни со своей кавалерией идеально заманил преследовавших его имперских монголов прямо под чернорусские пищали. Наступающие вообще не придали значение пешему отряду на взгорочке. Видимо, за обоз приняли. Одна беда: преследователи сильно растянулись, поэтому урон от свинца и ядер вышел не такой разрушительный, каким мог бы стать. Враги бежали, Бурни снова выдвинулся вперед… и дальше враги совершили огромную глупость: полностью повторили атаку, но уже всеми силами. Тяжелая конница попыталась штурмануть взгорочек, но не смогла пройти по завалам из камней… Их просто в упор расстреливали. Потом дали залп по остальной коннице — на поле лежало уже более тысячи трупов… и почти трупов.

Далее, глупого имперского командира, будто, подменили. Он нашел обходной путь к позициям «северных варваров» и даже почти незаметно провел по нему сильный отряд. Увы, для него — Сорокин предвидел подобный вариант. Он еще до похода заказал железного чесноку пуда на четыре. Разбросал его в уязвимых местах — и противник со всего маху влетел с шипастые поля. Дав возможность амурским драгунам расстреливать его, как в тире. Небольшой проход надежно перекрыли штыками — куда в бессилии ломилась оставшаяся боеспособной часть конницы. В это время пушкари и пищальники из Темноводного лупили по имперцам, оставшихся на главном поле битвы, а Аратан уже сажал на коней даурскую сотню, чтобы добить врага, как только тот дрогнет.

И враг дрогнул! Монголы противника начали крайне неорганизованно отступать, даурский конный кулак опрокинул их, а атака воинов Бурни — обратила в окончательное бегство. Тут еще из ущелий выскочили халхасцы из первого «засадного полка» — небитые и практически свежие…

Блюдо готово!

Пока союзная конница добивала то, что еще способно было двигаться, драгуны с казаками приводили себя в порядок, бинтовали раненых, а самые шустрые уже слезли со взгорочка и принялись дуванить поле битвы.

— Какие потери? — окрикнул Дурной Сорокина.

— Яко в сказке! — есаул не мог сдержать улыбку. — Живота лишились осмь, с полусотню поранетых. Всё больше стрелами биты. Не ведаю еще, что у дауров, но мнится, и там мало потерь.

Остаток дня и весь следующий войско отходило от битвы и наслаждалось плодами победы. В отличие от чернорусского отряда, чахарцы и найманы потеряли много людей. Вместе с сильно ранеными — более четверти от своей неполной тысячи. Но монголы совершенно не были расстроены! Война и смерть для них — дело привычное. А к победителю быстро придут новые бойцы. Зато наследник великой династии Юань с союзниками захватил более пяти тысяч лошадей. В обозе — целые сундуки с малополезной бронзовой монетой. Ну и всякого — «по мелочи». Сотни доспехов, тысячи копий и мечей. Не менее трех сотен монголов императора не смогли уйти и попали в плен.

Поскольку преследованием убегающих и потрошением обоза занялись, в основном, монголы, то они же заполучили большую часть дувана. И кочевники совершенно не желали делиться им по справедливости: по вложенным в победу усилиям. Вообще, у них всё было довольно просто: кто громче всех кричит о своих подвигах — тот и главный герой. Дурной посмотрел на эти состязания по бахвальству и махнул рукой. Коней ему много не нужно, дырявая китайская деньга тоже без особой надобности, доспехи и оружие домой везти — больно тяжело будет. Вот пороху бы! Но такой добычи у имперцев не имелось.

А пороховые запасы у чернорусского войска изрядно иссякли. Впервые и пищальники, и пушкари настрелялись всласть! Кто-то и по десять выстрелов умудрился сделать. Все стволы были напрочь забиты, можно сказать, что к концу схватки «экспедиционный корпус» лишился всей своей огневой мощи. А потому весь вечер драгуны и казаки старательно чистили стволы.

Над вольготно раскинувшимся войском победителей густо пахло вареной и жареной свежей убоиной (коней в битве полегло без меры), а разноязыкие генералы собрались на совет.

— Что делать будем дальше? Куда пойдем?

Глава 45

Князья принялись предлагать свои идеи и быстро переругались.

— Не надо гневить вышние силы, которые даровали нам удачу в минувшем бою, — покладисто начал старый Абунай. — Сейчас слава о нашем войске начнет разлетаться по всей Степи. Многие тайджи, гуны и ваны услышат о победе и захотят последовать за нами. Нам остается только ждать. Сейчас надо укреплять власть во Внутренней Монголии.

— Укрепляя твою власть, мы только съедим всех коней, что сегодня заполучили, — яростно размахивал обглоданной костью найман Джамсан (исходы битвы оказались таковы, что сейчас его отряд стал самым многочисленным в войске). — Мы перебили всех воинов богдыхана, кто еще оставался в Столице, она теперь беззащитна. Надо идти за Стену! Там сытные села и города! Там много добычи, из-за которой к нам еще вернее пойдут прочие племена.

— Не всех! Не всех мы перебили, Джамсан! — тут же встал поперек вана халхасский изгнанник Чойджаб. — У Энхэ-Амугулана полно никанских воинов. Городская стража, части Зеленого знамени. Это тут, в Степи они нам не страшны — никанцы всегда уступали нам в поле. Но за Стеной, в своих крепостях они очень даже опасны! Нельзя туда идти, по крайней мере, сейчас — нас совсем мало.

— Потому и нужно идти, что мало! — багровел лицом и без того смуглый Бурни. — За Стеной служат тысячи чахарцев. Они давно уже должны были подняться…

— А что же не поднялись? — не унимался Чойджаб. — Подкупили их, Бурни. Или запугали. Или перебили.

— Вот и надо проверить!

— А что северные варвары скажут? — ван Джамсан, видя, что голоса разделились, решил обратиться к союзникам. — Как ты считаешь, Болшак?

«Спасибо, что вспомнили, — сдержал усмешку Дурной. — Но могли бы хоть имя запомнить».

— Вы все, по-своему, правы, — дипломатично начал он. — Нас слишком мало для похода на Пекин. И нужны пополнения. О грабежах же еще очень рано думать — сначала надо войну выиграть. Но самое важное сейчас — другое. Важнее всего остального — империя Цин. Смотрите: сложилась ситуация, когда возле Столицы у императора совсем нет войск. Но они появятся. Империя найдет силы. Поэтому ждать смертельно опасно. Надо идти — и идти прямо сейчас. Пока мы в выигрышной ситуации, а император растерян. Если удастся пополнить ряды чахарцам — отлично! Если нет — хуже не будет. Но мы уже будем нападать на саму Цин! Если мы, хотя бы, видимость осады Пекина изобразим, а тем более, если вынудим императора бежать из Столицы — вот тогда о тебе, Бурни, пойдет великая слава! И по Степи, и — что главное — по южным землям. Ведь там сейчас воюет монголов больше, чем их осталось во всей Внутренней Монголии.

— Верно! Верно! — загомонили сторонники нападения. Чойджаб и тот слегка засомневался. Только уставший Абунай покачал головой.

Вышли на третий день после битвы. Каждый монгол теперь имел по три-четыре лошади, и все эти табуны ехали не порожняком, а с добычей. Пока шли не к Стене, а, скорее, обратно — на северо-запад. Поскольку атаковать Великую стену решили в районе уже знакомых Дурнову ворот Дацзинмэнь. Там рядом — богатый торговый город Чжанцзякоу, который можно от души пограбить, и совсем недалеко — казармы Сюаньфу, где, возможно, еще стоят чахарские восьмизнаменники. А до Пекина оттуда — всего полторы сотни верст.

Союзники шли достаточно бодро: весь обоз был на конях; хотя, чернорусская артиллерия слегка задерживала движение. Войско выходило из гор в Великую Степь, которая уже расцветала! На пару месяцев эта страна превратится в рай, покуда палящее солнце и сухие ветра не превратят ее в полупустыню. Но за это время монгольские стада отъедятся — и конные войска степняков станут страшной силой.

Внезапные атаки в Степи — это нонсенс. И не потому, что она плоская, и всё видно за сто верст. Тут как раз всё наоборот: подкрасться к врагу в этом изрезанном рельефе легко. Но вот незаметно подвести войско — никак. Над ним непременно будет стоять столб пыли; а дрожь земли от тысяч копыт слышно загодя. Так случилось и на этот раз. Неизвестно войско понимало, что скрыть инкогнито не получится, а потому просто неспешно вывалилось на хребет длинного северного холма.

Монголы. Тут без вариантов. Дурнову показалось, что их на холме — многие тысячи, но конные войска с их запасными да заводными лошадьми трудно оценить на глаз. Только вот какие это монголы? Те, что спешат на соединение со славным князем Бурни… или те, кого призвал император Канси уничтожить мятежников?

Большак с несколькими ближниками поскакал к бунчукам чахарского циньвана. Там уже кружили остальные предводители, о чем-то яростно споря.

— Кто они? Известно? — рявкнул Большак издалека, перекрикивая общий гомон.

— Хорчины, — мрачно ответил Бурни. — Знаки хошуй-эфу Шаджина.

Дурной и сам на миг побледнел: с хорчинами его связывали только плохие воспоминания. Но, услышав имя, невольно дернул повод. Он вспомнил это имя! В той, реальной версии истории император Канси пытался поднять против Бурни много племен. И все, как бы соглашались, но идти на бой с чахарами не спешили. Первым подоспел как раз князь Шаджин (не просто князь, а эфу — брачный родственник богдыхана). Судя по «Записям о монголах» — подоспел идеально вовремя. Войско императора только-только разбило мятежников, Бурни с братом и группой самых верных товарищей бегал от преследователей, сверкая подковами. И тут появился хорчинский князь. Добил остатки бунтовщиков, чуть не лично завалил и Бурни, и брата его — смешливого Лубдзана.

— Сколько их? — уже подъехав, уточнил Большак.

— Пара тысяч. Может, больше.

«Ну, пару тысяч одолеть можно, — прикинул Дурной. — Если грамотно всё организовать, если навести их конницу на пушки и пищали… Тем более, время подготовиться они нам дают».

— Князь, этим людям доверять нельзя! — жарко начал командир чернорусского отряда и наткнулся на кривую усмешку союзника.

Ну да, это же Монголия! О каком доверии тут вообще говорить можно! А уж между хорчинами и чахарцами — и подавно. Ведь именно хорчины чуть ли не первыми покинули монгольскую коалицию и стали служить маньчжурам, помогли роду Айсиньгёро стать богдыханами всей Внутренней Монголии (к тому времени северная Халха и уж тем более далекая Джунгария лениво поплевывали на этот титул). Хорчины же стали главными участниками травли чахарцев, выдавив правящий род из Монголии. Так что в итоге дяде, а после и отцу Бурни, пришлось идти на поклон к манчьжурам.

Да, действительно, бессмысленный совет Большак дал Бурни!

Так что же теперь? Готовиться к бою?.. Только вот хорчины совсем не спешили начинать сражение. Монголы здесь всегда стараются драться на стороне сильного.

— Знамена! — вдруг выкрикнул Дурной. — Князь, пошли к хорчинам вестников со знаменами войска Уджи, что мы добыли в битве. Пусть полюбуются.

Смуглый циньван кивнул и улыбнулся, сразу уловив идею — и вверх по холму, тяжко набирая разгон, устремился пяток всадников с императорскими трофейными полотнищами Восьмизнаменного войска. Не доехав до боевых порядков хорчинов, они просто бросили знамена на землю и припустили обратно.

Дурной смотрел, как потенциальный противник с «дарами» ознакомился… Хорчинское «море» шумно заволновалось, но с места не двигалось. Всё это время, чернорусские сотни и артбатарея занимали и обустраивали позицию, готовили оружие — под прикрытием союзной конницы.

— Думаю, они уже поняли — надо послов слать, — предложил чернорусский предводитель.

Бурни лишь покачал головой, удерживая волнующуюся кобылицу и испепеляя взглядом строй хорчинов.

— Сильный не посылает послов первым, — с неискренним спокойствием пояснил он. — Сильный ждет. Шаджин только поэтому и стоит на месте.

И все-таки богдыханов эфу не выдержал первым: от общего строя отделились всадники, нашли Бурни и пригласили его на переговоры. Наследник Северной Юани поехал сам — с остальными князьями. Это не был знак доверия; так мятежники показывали, что ничего не боятся. А Дурнова не взяли — это тоже был понятно чего знак. Большак нервно мял повод, вглядываясь в далекую встречу на высшем уровне. Если сейчас хорчины грохнут всех лидеров — весь поход, все затраченные усилия потеряют смысл. Конечно, остается Абунай (он даже старший в роду)… Но Дурной совершенно не верил в то, что этот уставший от жизни сиделец сможет успешно продолжать восстание.

С огромным облегчением он увидел, как его протеже возвращается назад — целый и невредимый.

— Ну? Что?

Глава 46

— Хошуй Шаджин изъявил желание воевать с нами бок о бок! — возгласил Бурни.

— Просто хошуй хочет пограбить с нами никанские города! — расхохотался Джамсан.

Все подхватили его хохот, смеялись громко и нарочито. Отчасти из-за того, что спало напряжение: боя не будет. А с другой — монголы любят многое делать старательно и напоказ. Но, тем не менее, от лидера мятежа не укрылось, что командир чужаков не смеется совершенно.

— Что-то не так, Болшак? У Шаджина сильный отряд. Почти три тысячи воинов. Не только стрелки, но и копейщики.

— То-то и оно, что сильный, — поморщился Дурной. — Там. За Стеной, мы можем встретить двухтысячное вражеское войско и вступить с ним в бой, уверенные, что мы намного сильнее. А хорчины вдруг ударят нам в спину — и уничтожат.

Вокруг лоча мгновенно образовался круг гробовой тишины. Монголы хмуро смотрели на чужака. Как будто, он не проявил разумную осторожность, а… «накаркал». Большак понимал их недовольство. Только что и он сам думал, что это успех! Они избежали тяжелого боя, если не поражения. А богдыханов родич Шаджин унизился, предложив мир… Но теперь получается, что как раз союзники оказались в невыгодной ситуации. Брать с собой ненадежного союзника опасно. Отказывать ему тоже чревато: обидится и в бой пойдет. Хорчины наоборот в шоколаде: могут атаковать, когда захотят, когда им будет максимально удобно. А чахарцы и прочие теперь глаз сомкнуть побоятся.

Вот об этом все и думали.

Тут Дурнова озарило.

— Князь, зови их снова на переговоры! Я знаю, что надо сделать…

На этот раз его взяли в переговорную делегацию — хороший знак. Чернорусский командир ехал в толпе и сильно не отсвечивал. Зачем давать хорчинам лишнюю пищу для размышлений? Он надеялся, что вообще не придется вылезать на первый план, ибо Бурни был детально проинструктирован… Хотя, и слабо верил в задумку.

— Какие у тебя еще есть вопросы? — Шаджин оказался невысоким, кривоногим (даже для монгола), но крепким воином средних лет.

— Нас слишком утомила прошлая битва, хошуй, — начал заготовленную речь чахарский князь. — И мы собирались встать на большой отдых в становище под Удухой. Подождем остальных тайджи, гунов и ванов — чтобы всей силой идти за Стену.

Шаджин не мог скрыть своего недовольства. Во-первых, перспектива пограбить откладывалась на неопределенный срок. Во-вторых, если хорчины все-таки задумали подлость, им это будет труднее сделать при других племенах. Хошуй-эфу начал было уговаривать чахарца верить в удачу и идти в поход. Сегодня же! Сейчас! Но Бурни поднял руку, требуя внимания — эфу недовольно дернул щекой.

— Я вижу, Шаджин, что твои воины полны сил. Их печень разбухает от силы, а сердца жаждут вражеской крови. Было бы преступлением не дать вам того, что вы заслуживаете…

Это прозвучало опасно двусмысленно… Но коренастый хорчин, кажется, не понял намека.

— И я хочу предложить тебе стать важной частью моего плана. Мы накопим силы и через неделю-другую ударим по Стене. Ты же за это время можешь пойти на восток — и атаковать саму Маньчжурию. Сытую страну, которая уже много лет не знает войн. Так мы ударим по врагу с двух сторон, заставим его растерять остатки своей храбрости!

Шаджин аж поперхнулся.

— Ты посылаешь меня в самое сердце владений Айсиньгёро?

— На миг мне показалось, Шаджин, что ты говоришь это от недостатка храбрости, — улыбнулся Бурни. — Но я верю, что твои воины — самые смелые к западу от Хингана. А ведь даже мои союзники менее луны назад смогли напасть на маньчжуров и захватить Мукден.

Свирепеющий хошуй завис, привстав на стременах.

— Какие союзники?.. Погоди, что? Мукден?!

— Так и есть, почтенный хошуй. Они ворвались в город, перебили почти всю стражу, сожгли западные ворота. Оставили Мукден без защиты.

Бурни не собирался вдаваться в детали насчет союзников. Главное, чтобы Шаджин понял, что они есть. И их хватило для захвата старой столицы маньчжуров.

— Не сочти мой вопрос за проявление недоверия, юный Бурни, — медленно начал хошуй. — Но ты точно уверен, что эти твои… союзники… сожгли именно Мукден?

— Я знаю это наверняка, хошуй. И клянусь тебе в том Вечным Синим Небом и Буддой Майдаром.

Шадшин ядовито улыбался, показывая, насколько сильно он верит клятвам. Бурни выдержал язвительный взгляд хорчина. А потом коротко позвал через плечо:

— Отец!

Абунай — кроткий и спокойный — выехал вперед, загородив сына.

— Как грустно, что ты не веришь клятве моего сына, славный хошуй Шаджин, — лицо главы династии Северная Юань было предельно скорбным. — Возможно, тогда ты поверишь мне? Я сидел в заточении в проклятом городе Мукдене, как вдруг ко мне явился сам юный Энхэ-Амулуган. Голый, расписанный похабными знаками. Император валялся у меня в ногах, молил о прощении. Потом целовал мои кандалы, и те песком осыпались к моим стопам. Так я и стал свободным — и оказался перед тобой.

Эту дикую историю монголы сочиняли всем «штабом». Особую фантазию проявил, конечно, найманский ван Джамсан. И вот Шаджин выслушал всё с выпученными глазами. Он понимал, что над ним издеваются… но, получается, он заслужил это своим недоверием Бурни. Впрочем, дело-то не в этом! Главное — раз Абунай свободен, значит, Мукден и впрямь был захвачен! Значит, Маньчжурию совсем некому защищать…

— Твои… союзники. Они, верно, всё там разграбили? — наконец, открыл рот хорчин.

— Они очень спешили доставить мне моего отца, — ответил Бурни. — Я мог бы поклясться тебе в этом и Небом, и Майдаром, но тебе не нужны мои клятвы…

И тут-то Шаджин невольно поверил! Поверил, что на востоке лежит Маньчжурия, пусть, не такая богатая, как окрестности Пекина, но зато совершенно беззащитная!

— Хорошо, — выдал он после долгого взвешивания за и против. — Я поведу своих воинов на Мукден…

— Повелеваю тебе уничтожать там все цинские войска! — величественно заговорил Бурни. — Следуя в Маньчжурию, ты можешь принимать под свое начало любые восточные роды, ибо действуешь ты по воле Великой Северной Юани!

Свита чахарского князя за его спиной незаметно переглядывалась. Сработало! Как минимум, хорчины уйдут подальше без конфликта и схватки. Как максимум, они конкретно разграбят хартленд династии Цин, тем самым, окончательно разорвав отношения с этой династией. Юному Канси придется драться уже не на два, а на три фронта. Подданные хошуй-эфу — это, конечно, не всё племя хорчинов, но немалая его часть. А, возможно, по дороге тот втянет в восстание и другие роды и племена. Но! Даже, если сейчас Шаджин всё еще играет на два фронта, и против маньчжуров он восставать не решится, он поневоле станет дезинформатором и сообщит в Пекин, что войско Бурни устало и будет две недели отлёживаться…

Чего войско Бурни, разумеется, делать не станет! Как только разведка убедилась, что хорчины ушли на полперехода, мятежники тут же снялись с места и двинулись на юг — стремительно, насколько это было возможно. Всё это время в арьергарде носились многочисленные разъезды, выискивавшие хорчинских шпионов. Уже через четыре дня союзники снова приблизились к горам и оказались в поле зрения Великой стены. Где-то там находились знаменитые ворота Дацзинмэнь, через которые три года назад пленник Ялишанда Шаци трусливо бежал в родное Темноводье.

Теперь он вернулся, чтобы расплатиться за 13 лет плена.

Глава 47

Город Чжанцзякоу пылал. Всего-то менее тысячи монголов смогли навести такого шороху, будто целая орда Чингисхана. Крепость, конечно, закрылась, но предместья пылали. Джамсан, намекал, что надо бы и цитадель развалить — как до этого захватили Стену — но Дурной только покачал головой. Это не одно и то же.

А за Великую стену они и впрямь перебрались быстро и легко. Конечно, китайская стража заперла перед ними ворота Дацзинмэнь. В надвратной башне засела сотня-другая стрелков и копейщиков. И обычно этого хватало — кочевники не великие мастера осад, а провести сотни и тысячи лошадей, кроме как через ворота, им негде. Но на этот раз из Степи подтянулось необычное войско.

Черноруссы за пару часов возвели земляную насыпь, установили на ней две тяжелые пушки и принялись лениво постреливать по воротам. Лениво — потому что запасы пороха и ядер уже иссякали. А все эти землекопства и прочие движения нужны были больше для отвлечения внимания. За это время казачья полусотня из Темноводного тайно ушла на восток версты на две, нашла совершенно пустой участок Стены, с помощью крючьев забралась наверх, степенно облачилась в доспехи — и рванула к башне уже поверх стены!

Стража обомлела. Казакам сходу удалось ворваться внутрь, завязалась лютая рубка. В это время остальные мятежники установили две имеющиеся у них штурмовые лестницы (на большее не нашлось подходящего леса). При обычном штурме китайцы легко бы их разрушили, но сейчас страже было не до этого. Поток пополнения не иссякал, и очень скоро мятежники выбили всех защитников, открыли ворота…

И вот тут Чжанцзянкоу запылал!

— Бурни! — увещевал союзника Дурной. — Останови это! У нас просто нет времени на грабежи.

Князь смерил лоча снисходительным взглядом.

— Мои люди заслужили это.

— Да пойми же, что ради пары побрякушек вы можете потерять всё. Надо идти в Сюаньфу! Там же стоят твои люди. Мало ли что с ними смогут сделать, узнав о твоем появлении: увести на юг, перебить…

Смугляш нахмурился. Этот типичный степняк все-таки был неглуп и мог оценить значимость чужих советов. Уже неплохо для правителя. Бурни подозвал телохранителей (у местных князей это был круг ближников, которые не только охраняли тело, но и давали советы, исполняли поручения, даже командовали отрядами) и велел им собирать воинов. В итоге удалось оторвать от грабежей около полутысячи монголов.

«Ну, хоть столько».

Дурной разместил в воротной башне Великой стены пушкарей и казаков и уговорил остановиться здесь халхасского князька Чойджаба.

— Если с той стороны появятся какие-нибудь монголы, пусть не пускают их на эту сторону, покуда публично не поклянутся в верности Бурни! — донес он задачу и пояснил. — Раз в Стене появилась дыра, то, наверное, многие полезут в нее, чтобы пограбить. Так вот, пусть проходят только как наши сторонники.

После чего три сотни драгунов и полутысяча монголов рванула к восьмизнаменному гарнизону в Сюаньфу. А там уже вовсю шла резня. Как позже удалось выяснить, Цины арестовали чахарских командиров, пытались разоружить воинов, и частично им это даже удалось. Но, когда под стенами «заколосились» бунчуки и знамена Северной Юани, чахарцы прорвались к воротам, отперли их — и в короткий срок весь военный городок был захвачен. Маньчжуры, кто успел, бежали, чахарцы и некоторые монголы из иных племен радостно присоединялись к мятежникам. Освобожденные командиры Чсанэрджи и Ада упали в ноги к своему князю.

— Рады служить, великий циньван!

— Послушай, — шепнул Дурной на ухо своему союзнику. — А может, ну его, этот титул? Все-таки его тебе маньчжуры дали. Выкинь и растопчи.

— И кем же я тогда буду? — нахмурился монгол.

— Ну… — лоча почесал бороду. — Ханом.

Бурни задумался. Циньван все-таки выше. Циньван — это высший титул в Цин, да и до маньчжуров в Китае не было сановников выше циньванов. Но ведь это чужое.

— Может, это неправильно, когда инородный титул выше своего, родного? — подлил масла в голову союзника Дурной.

Но настаивать не стал. Да и поважнее были дела. На сторону мятежников перешли 12 сотен восьмизнаменников — почти все свои, надежные чахарцы. Войско выросло вдвое, а личные силы Бурни — почти вчетверо. Через два дня от Стены пришло около полутысячи оннигудов. Они услышали о победе чахарцев, бросили своего трусливого тайджи Очира и примчались «на помощь». Хотя, не надо иронии: они все-таки не расплылись по «Застенью», занявшись грабежами, а явились пред очи Бурни: веди, мол, нас на богатый город Ханбалык!

И чахарский князь реально поверил в возможность захвата Столицы империи. Во-первых, он устроил публичное шоу на глазах у всего войска. Снял с себя шапочку с шариком (которую и надел только для этой церемонии), распустил расшитый пояс, вынул из кисета каменный резной знак — и сложил всё это в какой-то мешок. А потом повелел эту «посылочку» отправить в Пекин по адресу: «Закрытый Пурпурный город».

— Пусть Энхэ-Амулуган заберет себе эти циньванские регалии! — громко и величественно выкрикнул он. — Мне не нужны его титулы! Я — хан и наследник великих богдыханов!

Толпа радостно заорала, завизжала, заулюлюкала.

— Взамен на эти безделушки пусть Элхэ-Амулуган вернет мне Большую Нефритовую Печать, которую его род незаконно отнял у моего деда Лигден-хана!

Вот так. Самое серьезное сказано. Бурни прилюдно заявил о праве Северной Юани править и Монголией, и Китаем. Маньчжурский род Айсиньгёро же назвали незаконными выскочками, позарившимися на чужое. Дурной украдкой перекрестился: большие и страшные дела начинаются в северном Китае. И черт-те знает, во что они в итоге выльются. В любом случае, надо потихоньку сворачиваться и уносить ноги отсюда. Главное чернорусский «экспедиционный корпус» уже сделал: мятежники не разбиты; сейчас под началом Бурни самое большое войско в окрестностях Пекина. Это уже неплохой задел.

Чахарский князь, правда, испортил удобный момент.

— Мы выступаем на Столицу!

Опасно! Если молодой хан слишком сильно поверит в свою звезду, то очень быстро опалит крылышки. Поэтому северным союзникам пришлось пойти на восток вместе с монголами. Трехтысячное войско преодолело самый восточный (и самый высокий) горный перевал и оказалось на богатейшей равнине, в которой гигантской тушей развалился Пекин. Здесь всё сочилось богатством: маленькие городки, огромные поместья знати, даже обычные крестьянские деревни выглядели гораздо более сытно, чем в других провинциях. И — на счастье! — хан Бурни решил это всё хорошенько обобрать, прежде чем, прогонять императора из Столицы.

Монголы разбили лагерь в предгорье, верстах в тридцати от пекинских стен. Ежедневно не менее тысячи всадников отправлялись «на пастьбу», вычищая округу, что твой пылесос. В Пекине наверняка уже было не протолкнуться от беженцев и дурных вестей. Интересно, вызвал ли юный император Канси войска с юга? И вообще, имеется ли у него такая возможность? Увы, сам Дурной не имел об этом ни малейшего представления. Телега истории уже заметно сошла с проторенной колеи. И катится в совершенно неопределенном направлении.

Единственное, что он мог сделать: это никуда не пускал своих людей и старательно укреплял лагерь. За Стеной его людям удалось раздобыть порох и даже с десяток пушек (некоторые — совсем мелкие). Из казаков и драгунов с горем пополам сформировали пушкарские расчеты, которые спешно натаскивались в стрельбе.

И, оказалось, не зря.

На четвёртый день из-за гор примчались взмыленные монголы (гарнизоны Бурни в тылу не оставлял, это были простые мародеры, что просачивались из Степи непрерывно), которые вопили:

— Войско! Войско идет!

Глава 48

Никаких подробностей паникеры не знали. Только то, что видели вдалеке большое войско — несколько тысяч всадников. И шло оно на восток — прямо сюда.

«Неужели уже пришли восьмизнаменники? — задумался Дурной. — Так быстро… А почему с запада?».

Ответов не было. Однако лагерь спешно укреплялся. Часть пушек переносили на западную сторону, которая раньше считалась тыловой. Бурни тоже разослал гонцов, требуя, чтобы все мародеры спешно вернулись под его бунчуки.

Врага ждали весь остаток дня. В тревоге. Кто такие? Сколько их? По зубам ли будет союзникам разбить неведомых противников… или хотя бы отбиться?

А в итоге это оказались чахарцы! Конница спустилась с гор и без строя, без боевых порядков радостно неслась к лагерю, выкрикивая имя Бурни. Дело в том, что, едва в Пекине стало известно о мятеже, большую часть чахарцев из гарнизона в Сюаньфу отправили в далекую западную крепость Дутун. Но там монголы остались совсем безнадзорными и сами сожгли крепость (еще до того, как узнали о победе своего хана). Почти месяц хаотично грабили округу, а потом услышали, что их соплеменники штурмуют Великую стену…

И вот они здесь! Более двух тысяч опытных восьмизнаменников и соплеменников хана. В ту же ночь пришли вести от Стены: из Степи пришел тумэдский князь Гунджисджаб, поклявшийся служить Бурни. С ним было полторы тысячи воинов. К тумэдам примкнули отряды хагучидов, уджумучинов, харачинов, багаринов — всего около тысячи воинов.

«Ну, это знак, — улыбнулся Дурной. — У Бурни уже почти тумен. Здесь теперь никто не сможет ему противостоять».

И с утра Большак пошел к шатру хана — отпрашиваться домой. Как ни странно, Бурни даже особо не расстроился. Если честно, он по-настоящему не оценил вклад северных варваров в победу. Чахарец ведь не знал, что в реальной истории его войско уже было разбито, сам он умер, а его голову привезли в ненавистный Пекин. Как любой амбициозный правитель, молодой хан верил, что это он такой молодец, а лоча… Ну, неплохо, что они есть. Однако, эти северные варвары слишком странные, слишком иные. Воюют неправильно, говорят неправильно, а уж думают ужас как неправильно!

Единственное, за что Бурни по-настоящему был благодарен Дурнову — так это за спасение отца. И нужно отдать должное — он щедро отплатил за это. Чернорусское войско могло забрать с собой любую добычу (в разумных объемах). Северные варвары вновь поступили странно: не позарились на дорогие меха и ценное серебро. Они захапали всю артиллерию и порох, красивые фарфоровые горшки, много мешков чая. Единственное, что равно оценили и они, и монголы — это шелк и лошади.

Шелков Дурной набрал столько, сколько позволила монгольская щедрость. Из захваченных табунов забрали почти полтысячи лошадей. Наступал май, так что их будет легко прокормить.

— Удачи тебе, хан Бурни, — искренне пожелал монголу удачи Большак. — Не побрезгуй советом: не ломай зубы об Столицу. Лучше сделай так, чтобы вся цинская верхушка сама оттуда сбежала. Найди воинов, что ранее сражались в Восьми Знаменах и отправь их на юг. Пусть найдут там соплеменников и подговорят их бросить войска. Таких там многие тысячи! Даже, если они не придут к тебе — это всё равно ослабит маньчжуров. У них не будет войск для сражений не только с тобой, но и с никанцами. Еще подружись с Халхой. Не требуй от них подчинения, а то тоже придется воевать на два фронта.

Бурни слушал его, пряча скуку, но Дурной надеялся, что все-таки какие-то мысли в ханской голове осядут. По крайней мере, до этого тот демонстрировал умение слушать.

«Лишь бы, лишь бы, — скрещивал пальцы беглец из будущего. — Если всё пойдет хорошо, то как минимум всё Застенье выйдет из-под контроля Цинов. А это немалая часть войск. Воюя на два фронта, Канси вряд ли сумеет одолеть китайских генералов. Те тоже вряд ли добьются успеха. По крайней мере, в реальной истории китайский народ не поддерживал амбиции У Саньгуя. Для них он всё равно был прихлебателем маньчжуров, который и привел тех в Китай. Но… но, возможно, генералы отхапают себе юг, которым управляли все эти годы. Возникнет империя типа Южной Сун. С претензиями на всю страну».

Дурной очень боялся своих фантазий, боялся сглазить, но не мог не фантазировать. Три враждующие державы — вместо единой и сильной. Вот в такой ситуации Черная Русь на неопределенное время сможет вздохнуть свободно. И заняться своими делами!

Среди моря надежд и радости была только одна грустная новость: Удбала решил остаться здесь.

— Пойми, Сашика, — чахарец внезапно утратил свое вечное самодовольство и выглядел даже слегка смущенным. — Это мой народ. Я должен быть с ним в такое время.

«В такое время» можно по-разному понять: в такое тревожное время или в такое перспективное время. Но Дурной не хотел искать тайные смыслы.

— Конечно, оставайся! — улыбнулся он. — Я рад, что ты встретился на моем пути, Удбала! Ты очень нам всем помог. Спасибо… И береги хана. Он важен для всей Монголии! Да и для нас тоже…

«Экспедиционный корпус» двинулся на Родину уже следующим утром. Правда, теперь он больше напоминал торговый караван. Трофейные лошади везли более сотни больших двухколесных телег, набитых добычей. В нескольких лежали раненые. На Амур возвращалось чуть более четырехсот северян. Почти половина потерь случилась еще до соединения с Бурни — во время сурового зимнего перехода.

Размышляя о маршруте, Большак вдруг подумал, что надо не мучиться, а идти напрямую к Сунгари. Скрываться больше нет необходимости. Останавливать чернорусский отряд на севере попросту некому!

«Настолько некому, — холодея от собственной наглости, вдруг подумал Дурной. — Что мы можем попробовать забрать себе долину Сунгари! Маньчжуров там точно нет, местные дючерские народы реального сопротивления оказать не смогут. А ведь это самая плодородная равнина в регионе! Даже в центральной России такими землями могут похвастаться немногие».

Беглец из будущего надавал себе мысленных пощечин. О таком думать еще рановато — надо сначала добраться до родных мест. Там ведь тоже не сидят, сложа руки.

Больше месяца шел отряд по Степи и лишь летом достиг слияния Сунгари и Нонни. Конные сотни в лихих наскоках захватили пару десятков лодок покрупнее, куда сгрузили всё тяжелое. После этого войско двинулось раза в три быстрее, и за остаток июня добралось до Амура. Здесь оно разделялось: болончанские драгуны и люди Индиги двинулись направо, а казаки Темноводного, верхнезейские дауры и драгуны Тугудая — налево. Дурной всем сердцем рвался к свое любимой жене, но дела заставили следовать за последними — в Темноводный. Немалую часть добычи тоже повезли в этот острог.

Беглец из будущего сидел на носу лодки, любовался темной волной Амура, и глаза его предательски слезились.

«Разве не все реки одинаковые? — дивился он своему состоянию. — Почему именно от этой воды, от этих берегов — у меня аж сердце заходится? Особенно, после долгой разлуки… Или это и есть ощущение Родины?».

…Дючерские лодки шли гораздо медленнее казачьих дощаников, особенно, вверх по течению. Парусов нет, весел мало — гребцы уже проклинали свои плавсредства, которые их так радовали на Сунгари. Они бы с радостью сошли на берег — да не имелось уже под рукой телег, чтобы принять грузы. Хотя, и дорог нормальных в Темноводье тоже почти не было.

«В этом мы точно Россия» — улыбнулся беглец из будущего, вспоминая свою прежнюю жизнь — такую иллюзорную, такую ненастоящую. Дыры в асфальте, грунтовка со «стиральной доской» после дождей — а было ли это всё?!

В общем, гребли из последних сил, матерясь на трех языках; конница вдоль берега уже устала поджидать непутевый флот — так что до устья Зеи добрались аж через две недели. Темноводный выглядел шумно, людно и внешне, вроде бы, благополучно. Он всё больше и больше походил на настоящий город. Махонький — но город. Поначалу на лодочную флотилию даже внимания не обратили. Но потом кто-то на берегу понял (или разглядел), что возвращается войско из дальнего похода — и началось! Заколотили била, народ повалил на берег, крики, шум!

Дурной пытался понять по косвенным признакам: как эти полгода прошли для Темноводного? Но туман неясности оставался непроницаемым. Не выдержав, он поручил старшим из казацкой сотни заняться выгрузкой дувана (строго под учет!), а сам устремился к острогу! По счастью, перед Большаком все почтительно расступались, дорогу не перекрывали. Вот и терем есаульский, старик Никифор уже сам спешит наружу.

— Всё ли благополучно прошло? — в волнении спросил Черниговский.

— Да, неплохо повоевали, — небрежно ответил Большак и сам спросил в волнении. — А у вас как? Был поход?

Никифор замер на миг.

— Был, Сашко.

— И как?

Глава 49

Старый атаман прищурился.

— Можа, Тугудая покликать, вин тобе годнее поведает? Или мне самому речити?

— Да не томи уже! — рыкнул Дурной, видя, что Никифор над ним издевается. — Тугудая после выслушаю, ты мне главное скажи!

— Побили Гантимурку! — разошелся в улыбке старик. — Тугудай — добрый воевода, и в хвост, и в гриву баягиров расколошматил. Те, кто выжил — с Шилкара ушли.

В этом и заключалась вторая часть плана. Угрозу с юга Дурной обезопасил лично. А вот для того, чтобы выйти на контакт с Россией, требовалось снова торить забайкальский путь, который открыл Бекетов. Но сделать это можно, только выбив оттуда конных тунгусов Гантимура, которые вернулись на исконные земли, сожгли Нерчинск. Так сказать, нужно ликвидировать «Читинскую пробку». Отчасти поэтому в южный поход взяли всего пять сотен воинов. Остальные требовались для похода западного.

Дурной долго думал, кому поручить эту операцию. Первым кандидатом, конечно, шел Ивашка. Но у него со многими оставались непростые отношения. Другой претендент — Никифор Черниговский — все-таки уже слишком стар, хотя, старик для своих лет выглядел на диво крепко. И тут Большак внезапно понял очевидную вещь: для войны с конным племенем и полководец такой же требуется. А у Тугудая имеется практический опыт войны, причем, в довольно больших армиях.

«Хан» к предложению отнесся совершенно спокойно. Подумал, не спеша, а потом выдал:

«Я сделаю это, если каждый воин моего войска будет выполнять любой мой приказ».

И пришлось собирать отдельный большой круг, чтобы продумать воеводскую должность, как его выбирать-назначать, какие у него полномочия. Все лидеры Черной Руси поклялись подчиняться воле воеводы в рамках его обязанностей.

В полк Тугудая вошла лодейная рать (несколько сотен темноводцев, зейских селян, часть гиляцкого ополчения) и почти тысячный конный корпус — все дауры, тунгусы и болончанский отряд. Пищалей у этого полка было всего пара сотен, да с десяток малых пушек на дощаниках. Большак провел с Тугудаем не один вечер, продумывая, как эффективно использовать столь разношерстное войско. Также, еще с осени среди солонов наняли с десяток шпионов, которые отправились охотиться в земли баягиров и заодно выясняли: где кочуют люди Гантимура, какие у него силы, как и чем вооружены.

Конечно, ввязываться в эту войну при неуспехе южного похода не имело смысла, и Дурной велел Тугудаю ждать вестей. Как только его «экспедиционный корпус» взял Мукден и освободил Абуная, командир тут же отправил на Амур пятерку самых надежных гонцов с приказом: выступайте!

Тревожно было Большаку все эти месяцы. Слишком привык он сам отвечать за свои придумки. И руководить непосредственно. Но любой правитель должен учиться делегировать обязанности. По счастью, опыт оказался удачным.

Тугудай, узнавший о возвращении Большака от своих драгунов, прибыл в Темноводный через два дня. Дурной стиснул его в объятьях, надарил несколько отрезов шелка. «Хан» слегка улыбнулся, но вежливо поклонился на русский манер.

— Спасибо, Сашика… Но я в походе получил немало добычи.

Затем они сели за стол, Дурной заварил по-китайски лучшего чая, из того, то удалось привезти из-за Стены, и принялся слушать своего воеводу.

— Я стал собирать войско еще до твоих вестников, — признался Тугудай. — Уже апрель начинался, скоро лед пойдет, тогда коннице Зею до лета перейти не удастся. Едва поступил твой приказ, мы выступили в поход. А лодейщики оставались ждать до чистой воды. В верховьях встретились с вольными даурами…

Дурной знал, что часть родов селилась на Верху еще со времен Кузнеца. То они лютовали и били всех, кто на пути попадался, то начинали платить ясак. Но ситуация с ними оставалась неопределенной.

— Я встретил старших рода Аола и Аярс. Оказывается, старый Лавкай давно уже помер, и сильного князя среди верховых родов нет. Помню, что ты запретил мне забирать людей под свою руку, так что переселяться на юг я им не предложил. Мы долго говорили, и я принял решение: позволил аярсам вернуться в Яксу… В Албазин. Все равно острог мертв уже лет пятнадцать. От имени Руси Черной я пообещал им, что они получат назад и городок, и все земли вокруг. А пристань и торжище останется за лоча. Про золотую речку Желтугу они тоже знают… Мы договорились, что та река останется общей, и каждый может в ней вольно промышлять.

«Ну, пусть пока так, — покачал головой Дурной. — Что там с золотом дальше будет — это очень всё в тумане».

— После того, Аярс, Аола и Улис согласились стать частью Руси Черной. Я рассказал им наши законы, и те князьям и старшим понравились. Воспротивились только доогины с подчиненными им тунгусами — шинкэн хала. Была небольшая война, но она почти не отвлекла нас. Лодейная рать подошла к середине мая, как раз, когда аярсы уже начали заселять городок и поднимать пашню вокруг…

Тугудай примолк. Видимо, что-то интересное случилось тогда… но «хан» решил об этом не рассказывать.

— Мы пошли на Шилку-реку. Конница перешла на правый берег, и пару становищ мы взяли и разграбили сходу. Через три дня на нас вышел Гантимур… Неплохая у него конница. Но он шел вперед, не думая. С дощаников нас прикрыли стрельбой, а потом ударный кулак моих копейщиков их рассеял. Гантимур неглупый, он сразу велел отходить. И почти две недели мне пришлось рыскать по гористым перелескам, пытаясь поймать баягирское войско.

— Не вышло?

Тугудай покачал головой, но улыбнулся.

— Они хорошо знают родные места. Но нам удалось другое: мы нашли их священное место. Лодейная рать отправила дощаники к Албазину, под прикрытие дауров, и с пушками, пешком добралась до того места. Конечно, баягиры захотели нас оттуда выбить… Несколько дней атаковали. И в лоб, и тайно. Наверное, тысячи две их мы там положили и попленили. А после того баягиры решили уйти. Поговаривают, что в одной схватке Гантимур был смертельно ранен. Но точно никто не знает.

Чай уже совсем остыл, когда Тугудай закончил свой рассказ. Дурной не мог перестать восхищаться своим воеводой, который не только выполнил задачу, но и расширил земли Руси Черной, привел под руку новые роды. Даже Албазин возродил! Хоть, и несколько неожиданным образом.

Вечером, сидя в атамановых палатах, Дурной долго вглядывался в рабочий чертеж амурских земель.

«Получается, теперь Русь Черная раскинулась от Шилки и до моря, — он даже в некотором восхищении оглядывал освоенные просторы. — Как же странно порой она строилась… Узнать бы, что-то прочное мы создаем? Или это всего лишь рыхлый песчаный… нет, не замок — домик. Который смоет первая же сильная волна…».

На бескрайних просторах живет от силы тысяч пять русских, тысяч десять дауров, да прочих племен, принявших закон Руси Черной — может, еще столько же. Впрочем, особняком эти народы уже мало где живут. Разве что староверы из зейских селений, да дауры Тугудая. В Северном давно уже казаки с местными… дружат, в Темноводном дауров поменее, но есть, в Пасти Дракона — гиляки, дауры да казаки вместе море покоряют. Даже на месте Албазина теперь нечто смешанное строится. Но самый сильный плавильный котел, конечно, в Болончане. Удивительное место создала Чакилган! Здесь и русские, и дауры, и тунгусы, и ачаны, и гиляки.

— Вот за ним будущее, — уверенно прошептал беглец из будущего и решительно свернул карту.

Всё, к чему он старательно шел последние три года, было сделано.

Осталось дело за малым.

Глава 50

— Нет.

Она стояла спиной к нему, стояла, глядя в бревенчатую стену — и на всё говорила только одно слово.

— Чакилган, солнце мое! Да я сам больше всего на свете хочу остаться с тобой. Но мне надо ехать!

— Нет.

— Ну, как ты не понимаешь, ведь всё делалось именно для этого. Тысячи людей на это трудились, сотни — погибли ради этого…

Чакилган резко повернулась: раскрасневшиеся круглые щеки ее были мокрыми.

— Тринадцать долгих лет я ждала тебя. Ждала, когда все вокруг говорили: он мертв, забудь. Потом случилась чудесная весть — и жизнь моя наполнилась цветом. Но тебя умыкнул Ивашка. Хвала духам, ты смог вернуться! Но потом снова ушел. Ушел молча и обоих моих сыновей забрал! И снова я ждала. Потом два года разъездов, я видела тебя неделю в месяц — и снова ты ушел. Ушел в такие дали, что и подумать страшно… За самую Стену! Полгода никаких вестей, но ты вернулся — и снова уходишь!

— Я уже два месяца здесь…

— Какое великодушие! — Чакилган наполнилась особой своей красотой, которая возникала в ней, когда женщина была в ярости. — Два месяца! А уезжаешь ты насколько? Скажи, это ведь дальше, чем цинская Столица?

— Гораздо дальше… — опустив голову, пробормотал Дурной.

«Настолько далеко, — промолчал он. — Что при самом наилучшем раскладе я вернусь года через три».

Сказать такое вслух у него язык не поворачивался.

— Я верю, что это важно, — угасла Княжна. — Не понимаю, но верю. Но пусть поедет кто-нибудь другой! Почему это всегда ты, Сашика? Пусть вот хоть Ивашка. Он же очень мудрый.

Ивашка треснул бы напополам от удивления, если бы узнал, что Чакилган такое о нем говорит.

«Упрек справедливый, милая, — вздохнул Дурной. — Вечно я во все лезу сам. Но тут случай особый. Даже Ивашка… даже с его боярским прошлым он не справится. Слишком много послезнания я собираюсь использовать. Опасного послезнания…».

— Он не хочет, — пробурчал несчастный муж вслух. Больше сказать ему нечего. К тому же, это правда. Дурной очень хотел взять бывшего боярина Измайлова с собой, его знания о московской жизни очень помогли бы… Но старый друг-враг уперся и ни в какую. Вряд ли он боялся, что его там вспомнят (это почти 40 лет спустя!). Но ехать в город, где он когда-то лишился всего, Ивашка не хотел…

Да, Дурной собирался в Москву.

Об этом он задумался еще до достопамятного островного совета. Когда появилась мысль про «легализацию» Руси Черной. Такое можно сделать только лично. И только с самим царем. А царя нужно завлечь: так и возникла идея довезти до Москвы караван с чудесами амурскими и китайскими. Да и царь тут нужен специальный…

Это была еще одна причина, почему Большак отложил легализацию на два года. С одной стороны, монгольский инцидент, а с другой — смена власти в России. Сейчас в Кремле еще царит Алексей Михайлович. Но уже зимой его не станет. И на престол взойдет сын — Федор. Про которого все знают только то, что он был очень болезненный и правил недолго.

«А ведь это далеко не самое главное, — рассуждал Дурной. — К власти пришел молодой, образованный, инициативный человек. Несмотря на болезни, Федор Иванович деятельно вникал во все дела. Он был не чужд западной европейской образованности, понимал ее полезность, собирался провести налоговую и административную реформу, развивал профессиональную армию вполне современного типа. Да он много что начал делать задолго до Петра, который еще и пресловутого ботика в глаза не видел… Но он был очень болезненный и правил недолго».

А что если и это изменить?

Еще прошлой зимой Дурной подошел к Хун Бяо и с улыбкой произнес:

«Не верю, что говорю это, Олёша, но, кажется, ты всё верно предвидел: вскоре мы сможем увидеть твою прародину — Тэвейю».

«Я же говорил, — улыбнулся щуплый даос. — Дао не волнуют чьи-то планы. Если уж оно решило довести меня до далекой земли моих предков — то доведет».

«Но мне там понадобится твоя особая помощь, — уточнил тогда Дурной. — Нужно будет спасти Белого царя от немочи».

Увы, он не знал точно, от какой именно. Да, наверное, никто вообще не знал. Беглец из будущего помнил, что в юности Федора переехали тяжелые сани. Но проблемы были и иного толка: очень больные ноги, царь временами просто не мог ходить, а европейские целители утверждали, что у него на организм фатально влияет цинга. Считалось, что то ли врожденно, то ли приобретенно Федор Алексеевич крайне плохо усваивал витамин С. Вывалив на Олёшу все имеющиеся сведения (кроме витамина С — беглец из будущего понятия не имел, как это объяснить), Дурной лишь добавил: «постарайся быть готовым к любой хвори». Даос с удвоенным усилием принялся заготовлять снадобья, готовить порошки и пилюли, делать разные настои с корнем женьшеня, которого он уже добыл в изрядном количестве.

Если удастся продлить Федору срок жизни и правления — то это уже не только для амурских земель перемены. Но и для всей России. Не будет «микросмуты» на долгих 17 лет. Как минимум. А как максимум — многие нужные стране реформы проведет не Петр, а его старший брат. Хотя, конечно, так решительно, как Петр I, никто их не проведет…

— Все-таки едешь?

Дурной мотнул головой. Он даже не заметил, как ушел в воспоминания, а после в грёзы. Чакилган стояла уже без слез в глазах, но руки ее совершенно безвольно висели вдоль тела.

— Через неделю, милая, — ответил ее муж севшим голосом, но твердо.

Караван снова собирался в Темноводном. Еще в разгаре была уборочная страда, а Большак уже повелел потихоньку свозить людей и товары. В дорогу он решил взять отряд не особо большой, но крепкий — 120 человек, все обученные, все при пищалях. Старался брать молодых, тех, кто провел на Амуре много лет, или даже родился. А такие уже были. За 20 лет с хвостиком в Темноводье выросло уже первое поколение «коренных черноруссов». В том числе, и от смешанных браков. Особенно много таких жило в Северном, но и в Темноводном и Болончане тоже хватало.

В дар царю-батюшке везли, прежде всего, золото (коего за три года накопили почти семь пудов — больше центнера) и пушнину. Кроме пресловутого соболя, коего имелось чуть ли не символические сорок сороков, на Москву решили везти несколько шкур леопардов и тигров; Ивашка с моря привез по связке шкурок каланов, морских котиков и сивучей. Дары моря. Вторым по значимости набором стали товары китайские: шелка самых разных плетений и расцветок — около двухсот рулонов. Чай — пять пудов (старались брать прессованный, этот в дороге не размокнет и не заплесневеет). Всякого фарфора захватили немного — всё равно мало шансов в целости довезти. Прочего — понемногу, больше для экзотики. Немного дырявой китайской деньги, роскошных халатов, серебряных украшений, дорогого оружия — всё это Дурной заботливо отбирал еще, находясь за Великой стеной. Были у него и другие подарки — совсем особые.

Ценный груз легко вместился в шесть дощаников, но в дорогу отправились десять судов, да к каждому еще по плоту прикрепили. Потому что в поход выступили почти полтысячи человек. Все-таки Забайкалье — край пока опасный. Да и вообще. Флотилия быстро добралась до Яксы-Албазина, где на пристани высадили пару десятков казаков (здесь теперь вахтовым методом дежурил темноводский гарнизон), запаслись зерном в дорогу — и двинули на Шилку.

Через пару дней добрались до останков Нерчинского острога. Дурной еще летом долго думал, но решил, что пока его восстановлением заниматься не стоит. Не настолько стратегически важное место. Достигли устья Ингоды и пошли вверх по этой речке. Путь стал труден, река чуть ли не горная уже; однако это самый лучший путь на запад. На правом берегу с трудом, но удалось обнаружить остатки жилищ и заросшую вырубку. Именно здесь казаки, перевалив через горы, останавливались, сколачивали плоты или даже делали дощаники и шли на Амур. Но было это уже лет 20 назад; плотбище запустело, заросло.

«Где-то в этих местах позже вырастет Чита, — улыбнулся Дурной. — Или не вырастет? Или не в этих?».

На заброшенном поселеньице остановились на два дня. Дощаники (кроме одного) с минимумом гребцов отправили назад. На месте остались 30 казаков из Северного и Темноводного и около полусотни молодых крестьян из зейских селений.

«Раз уж налаживаем дорогу на запад, то на этом месте надо закрепиться» — решил Большак еще в Темноводном.

— Живите душевно, — напутствовал новопоселенцев Дурной. — Еды у вас на несколько месяцев, так что смело стройтесь, бейте пушного зверя. Как обживетесь: начинайте валить и сушить лес. Может быть, уже следующей весной появятся здесь новые люди.

Глава 51

Огромные плоты распустили, часть бревен оставили «колонистам» на постройку жилья, а из других соорудили волокуши и изготовились к волоку. Перед путниками возвышалась стена Яблонового хребта, который разделял Амурский речной бассейн и Селенгинский (который — часть Байкальского… который часть бескрайнего Енисейского бассейна).

Куда идти — не очень-то ясно. Поллета Дурной искал казаков, что ранее ходили этим путем, нашел нескольких из отряда Бутакова (тех, что пришли еще с Пашковым). И сейчас вся надежда на них.

Всего-то делов! Пройти с полсотни верст — до озера Иргень. Но только по горам, с тяжелым и бесценным грузом. Хорошо, если еще проводники не забудут маршрут волока и не придется плутать!

Сбились (по счастью) только один раз, и до озерной долины добрались всего (!!!) за десять дней.

— Нам нужно самое южное — Иргень! — это беглец из будущего помнил сам.

Иргеньский острог уже не существовал. Его не разрушили, не сожгли — он просто сгнил и порос грибами да лишайниками. Ну, а что вы хотите, если двадцать лет никто по этому пути не ходил… Даже на плоты его бревна уже не годились.

Больше всего, после мучительного перехода по горам, народу хотелось упасть и лежать весь день.

— Нельзя, ребята! — выкрикнул Дурной. — Зима нас догоняет. Вот плоты построим — и отдохнем.

Озерная долина, как назло, оказалась малолесной, однако, 120 пар рук вырубили всё, до чего смогли дотянуться в округе — и к вечеру плоты были готовы. Увы, Большак обманул своих людей — отдыхом и не пахло. Река Хилок, которая несет свои воды от Иргени до Селенги, была здесь совсем махонькой. Плоты застревали на поворотах, садились на мель, так что всему отряду приходилось тащить их бечевой.

«Ну, хоть, груз не на плечах» — виновато развел руками Дурной.

Только через два дня пути река достаточно расширилась, чтобы плоты уже могли плыть по ней сами. Скорость резко возросла, делегаты Черной Руси даже рисковали часть ночи нестись вниз по стремнине. Потому что все уже чувствовали — зима наступает на пятки. А Хилок мало того, что сам по себе извивист, так еще и к Селенге течет обходным путем, петляя между отрогами гор. Уже был на исходе октябрь, когда, наконец, перед чернорусским отрядом нарисовался широкий и мощный поток Селенги. И, едва сплавщики выбрались из густых зарослей на открытый простор, как заметили на юге, вверх по большой реке, густые столбы дыма.

Вообще, Дурной планировал идти вниз по реке. Там устье Уды. Удского острога (будущего Улан-Удэ) пока еще не существует, но там точно кто-то живет. А что вверх по реке? Беглец из будущего не помнил. Но очень уж мрачно клубилось небо.

Там кто-то умирал.

Повинуясь приказу Большака, плоты неохотно поплелись на юг. К ночи притаились на лесистом островке, а Дурной послал вперед десяток самых легконогих парней. Те вернулись под утро — верхами! — и доложили: явно русский острог стоит меж горой и реками. А вокруг носятся всадники монгольского вида — жгут посад.

— Сколько их?

— Ночь же, — пожал плечами один из разведчиков. — Но не тысячи — это точно.

«Вот будет весело провалить великое посольство в самом начале пути!» — иронизировал Дурной, а сам уже раздавал приказы.

— Доведете нас до ближайшего безопасного места — и там прячем плоты.

И дело не в одном романтическом благородстве. Черноруссам (о которых никто ничего не знает на Руси-матушке) нужно как-то легализоваться в этой стране всесильных воевод и безграничного произвола. С боями до Москвы не пройти — хоть всё чернорусское войско бери… И, кажется, сейчас им подвернулся отличный шанс для легализации.

Через шесть-семь верст отряд напялил брони, зарядил пищали и двинулся легким бегом к осажденному острогу. Монголы (ну, кажется, они) кружили вокруг бревенчатых стен, а оттуда отстреливались: зло, но редко. То ли народу совсем мало, то ли порох в дефиците.

— Вон бивак этих, — сориентировался Большак. — Заходим на него.

Чернорусская пехота вытянулась в три шеренги и начала наступление. Бах! Бах! Бах! — три залпа почти подряд расчистили ближайшее пространство. Местные кочевники уже хорошо знали, что русским для перезарядки требуется немало времени — так что ближайшая группа всадников вознамерилась всласть порубать зарвавшихся стрелков… И напоролась на штыки. Кто не успел сбежать, тот бесславно полег. А пока на новую неведомую напасть выдвинулись основные силы — гости уже перезарядились и всадили свинец в упор конной лаве. Та смешалась.

— В атаку! — и штыковая пехота ринулась на ошалевших лошадей.

Трудно воевать, когда при пехоте нет ни коней, ни пушек. Всадники кружили вокруг чернорусского отряда и так и этак, пытаясь вцепиться в нежное подбрюшье. Может быть, им это и удалось бы… Но тут из острога вывалили казаки: пешие и с полсотни конных. Тут-то у осаждающих окончательно сдали нервы, овчинка явно не стоила выделки — и несколько сотен уцелевших монголов потекли прочь от «плохого» боя — куда-то на юг.

Дурной, убедившись, что враг точно бежал, сразу отправил большую часть отряда к плотам, а сам выхватил опытным взглядом местного старшего и двинулся прямо к нему. Крепкий здоровяк в кольчуге и зерцале поверх радостно хлопнул Большака по плечам.

— Ну, удружили! — прогудел он густым, но хрипловатым басом. — Никакой управы на нехристей нету!

Хлопнув себя рукавицей по «бумажному» шлему, здоровяк представился.

— Я Гаврило Ловцов, приказной тутошний!

— А это что за нехристи были?

— Да всякого намешано! Халхасец-гнида, Даин-хунтайджи уж вторый год мутит воду средь братских племен — в свои степи манит. Ну, кто-то прельщается… А по дороге грабят всё подряд. За лето-осень к Селенгинскому острогу уже третья ватага подходит. Упарились отстреливаться — а пороху давно не шлют… — Гаврило Ловцов оборвал себя; видно было, что с официальным визитом его голову посетила мысль. — А вы, верно, Спафария догоняете?

Знакомое имя вспыхнуло в голове беглеца из прошлого. Спафарий! Посол России! Он в этом — 75-м — году как раз и должен до Китая добраться. В Пекин, через степи монгольские… Дурной побледнел.

«А мы в Степи такую кашу заварили. Ох-хо-хонюшки! Сейчас южная Монголия кипит и бурлит. Пекин, может, осаждают, а то и вообще захватили. Монголы бросают Восемь знамен, войска У Саньгуя идут на север… Ой, не доберется Спафарий до Пекина! А, если чудо и случится — то не до послов русских сейчас императору Канси…».

— Нет, — ослабевшим голосом ответил беглец из будущего. — Мы не из свиты Спафария.

— А кто ж вы такие, черти вас разбери? — приказной Ловцов совсем по-новому начал оглядывать своих спасителей. Эти лица с глазами раскосыми у каждого второго, эти странные доспехи да пищали с железными жалами (черноруссы спешно убирали штыки на пояс, но, конечно, эту вундервафлю из местных приметили многие).

«Ну, вот он — момент истины» — Дурной глубоко вдохнул и начал свой тщательно продуманный рассказ. Про русских людей на далекой реке Амур. Про злых богдойцев, которые их вечно притесняли, про воеводу Пашкова, который подвел всех под удар, после чего почти всех русских на Амуре перебили. Но оставшиеся соединились с местными народами, выстояли — и вот идут с дарами к царю-батюшке. Через всю Сибирь! Чтобы принял и приголубил…

Гаврило Ловцов слушал старательно сочиненную на такой случай сказку, сначала выпучив глаза от удивления, потом хмурясь и пожевывая вислый ус.

«Ох, тяжело бы мне пришлось объясняться с такой историей! — догадался Дурной по глазам приказного. — Весьма тяжело… если бы мы только что не спасли их задрипанный Селенгинский острог».

— У меня есть полная роспись даров, что мы везем государю, — продолжил вкрадчиво Большак. — Нижайше прошу тебя, Гаврило, составь свою такую же и заверь, чтобы она при мне была.

Новая информация разгладила морщины на нахмуренном лбу.

— Ясак — то дело хорошее! — загудел он. — Что уж: волоките — а я прийму.

— То не ясак, а дары, — настойчиво поправил приказного Большак. — Мы их сами на Москву свезем. Чтобы в ножки Государю бухнуться и заботы его искать.

— А на кой тогда я вам? — расстроился Ловцов. Шанс заполучить лишний ясак и выслужиться — пропал.

— Ты — государев человек. Я же — никто. Твоя роспись будет иметь вес в других городах. Я же знаю, как у нас бывает…

— Ну, разве… — Гаврило не мог прямо сказать «нет» своим спасителям. — Погодь! А ежели твоя роспись не сойдется с тем, что у вас в тюках лежит?

— Ты можешь всё пересчитать, — улыбнулся Дурной. — Более того, я сам прошу тебя об этом. Сколько насчитаешь — столько в роспись и отпиши.

Приказной сдался. Надо же! Даже взятку не пришлось давать.

Глава 52

Вечером, после чарки кислого кумыса, Гаврило Ловцов заглянул, наконец, в роспись — и у него глаза на лоб полезли.

— Злато? Сколько?! Шелка… — он всё тише и тише шевелил губами, двигаясь от строчки к строчке.

Приказной Селенгинского острога плохо умел скрывать мысли. И эти мысли совсем не нравились Большаку.

«Прирежет. Как пить дать, прирежет — и всё наше богатство заберет» — рука невольно плавно опустилась на рукоять драконова меча.

Ловцов победил искушение. На следующий день даже вышел на двор острога — пересчитывать невероятное богатство, которое везли эти странные люди. Тут ему опять поплохело; но тюки с дарами день и ночь охраняли вооруженные черноруссы, так что, глядя на них, победить свои слабости стало не в пример легче. Приказной составил свою роспись — идентичную оригиналу — и пририсовал свою личную помету. А потом добавил:

— Я еще скаску отпишу. Мол, как вас узрел, что вы мне рекли.

«Разумно» — кивнул Дурной и согласился. А потом задумался, что дальше делать.

— Кудой?! — замахал руками Гаврило Ловцов, поняв, что гости хотят идти дальше. — Река не сегодня-завтра станет. Инда в любую ночь вас льдами скует!

Дурной закусил губу. Можно, конечно, рискнуть — по Селенге до Байкала верст 300 всего. Но это на дощаниках можно. Их же плоты выглядели жалко, риск оказаться в ледяной воде или застрять во льдах был более чем стопроцентный.

— Оставайтесь! — страстно убеждал Большака Гаврило, которому пригодилась бы такая боевая единица. — По весне сладите дощаники и поплывете. При доброй погоде милостью Божией и море Байкальское одолеете.

Нет! Дурной, буквально, отшатнулся от радушного предложения приказного. За целых два месяца они прошли всего-ничего; а теперь просто застрянут на месте на полгода?! Нет. Он не готов столько ждать.

— А зимой Байкал ваш замерзает хоть?

— Мерзнет, — кивнул Гаврило. — К макухе зимы лед крепок становится. Токма у истока Ангары никогда льда не бывает. Колдовское место.

«Значит, зимой и тронемся» — вздохнул Дурной. На пару оставшихся месяцев приказной Селенгинского острога милостиво дал гостям харч и крышу над головой, конечно, в обмен на дозорную службу. Время потратили с пользой. Ладили сани (в бою с монголами удалось захватить 18 лошадок; маловато, но сани и люди смогут тащить), охотились и спешно шили зимнюю одёжу. Конечно, Большак велел таковой запастись еще дома… но не все оценили сложность предстоящего пути. К тому же, здесь зимой стоят совсем другие морозы, нежели на Амуре. Особенно тяжко обстояло дело с обувью: и сапоги-то имелись не у всех.

Выступили в середине декабря. Дорога была легкая, но каждая ночевка — сущий ад. Уже на третий день у Дурнова возникло желание повернуть назад. Лишь спокойное упорство остальных дало ему сил продолжить путь. За месяц дошли до Байкала. Там наткнулись на бурятское становище, пообщались мирно. Два дня, как могли, отогревались, а затем ступили на байкальский лед. Это оказалась далеко не такая ровная дорога, как по реке; приходилось постоянно лавировать между торосов.

Дурной велел сделать интервал между каждой телегой — не меньше десяти шагов. У всех наготове были веревки… Но обошлось. Слава богу, буряты подсказали путникам запастись дровами — иначе на ночевках посреди замерзшего моря все бы окочурились.

Гигантскую промоину увидели издалека — значит, добрались до истока Ангары. Удивительно, но несмотря на лютый холод, здесь вода и впрямь не замерзала! И сама река текла свободно, лишь по ее берегам намерзли льдины. «Делегация» выбралась на сушу, устроила огромные жаркие костры по кругу и за ночь спалила в них весь окрестный лес. Немного отогревшись, караван двинулся вдоль берега.

Верст через семь-восемь стало видно: зима все-таки победила — Ангару сковал лед. По нему идти стало и легче, и веселей. Ангара оказалась довольно густо заселенной. Несколько раз на пути чернорусской «делегации» попадались становища. У местных было лишь два типа реакции: они либо убегали, либо сами пытались напасть на добычу. «Добыча» давала залп — и незадачливые грабители понимали, что правильнее было бежать. Так, за три дневных перехода, добрались до Иркутска. И там чуть снова не пришлось стрелять. Ибо в остроге более сотни странно выглядящих бойцов при пищалях несомненно приняли за угрозу.

Караван еще шел, когда с воротной башни пальнула пушка — предупреждала. Дурной велел задержаться, дождался парламентеров, как мог, объяснил, кто они такие. Парламентеры почесали репы и сказали: «Ща доложим». Потом приехали чины повыше, снова дивились. Большак перед ними уже селенгинскими грамотами тряс, но иркутские головы не знали, что решить.

— Ну, пустите погреться, Христа ради! — взвыл уже беглец из будущего. — Два месяца в тепле не бывали!

Наконец, ворота раскрылись, и караван въехал в Иркутск — уже более-менее настоящий городок. Хотя, здесь тоже сидел не воевода, а приказной. Сын боярский Петр Самойлов поднял «в ружье» всё местное служилое казачество. Пригласил Большака к себе, долго изучал бумаги, после расспрашивал. Вроде бы, поверил. Дурной убедил его также провести свой учет «даров» и составить опись и скаску. Теперь сверялись по описи Ловцова, так как оригинал ничего не стоил, ибо кто они такие — эти черноруссы!

Три дня делегаты Черной Руси отогревались, парились в банях, наедали, восполняя сожженные в пути калории, а потом Дурной начал собирать свой отряд в новую дорогу — уже на Енисей.

— Ты чего удумал?! — ужаснулся Самойлов. — Зимой, пешим ходом? Там, почитай, 1700 верст будя!

— Как 1700? — беглец из будущего запоздало понял, что привычно меряет Сибирь Транссибом, где от Иркутска до Красноярска было где-то с тысячу километров. Но ныне-то ему в Енисейский острог надо, да и реки прямо не ходят.

— Не дойдешь, — продолжал трясти бородой приказной Иркутска. — Уже февраль-лютень пришел. Вы-тко до ледоходу не поспеете. Посередь тайги осядете и вовсе никуда не дойдете. Да и сколько припасу брать потребно! Ты счел? Мыслишь, я тобе столько отсыплю? Али на золотишко царево прикупишь?

Вопрос был каверзный. Конечно, Петр Самойлов до конца странным гостям не верил. Богатство «даров» сносило ему крышу не меньше, чем Ловцову. Вот он и проверял: готовы ли «делегаты» потратить то, что якобы Государю везут? Если готовы, то, может, никакие это и не дары? Тогда можно и насчет остального покумекать… Дурной это понимал. Как понимал он и то, что без личных средств до Москвы не добраться. Только в этой стране любое личное имущество — понятие относительное. Повезешь с собой меха — скажут «обвод!». Про серебро и злато вообще думать опасно! Но чернорусский отряд подготовился. Почти у каждого воина с собой были русские деньги — до рубля. В основном, медью. Что-то накопил еще предприимчивый Ивашка, что-то прошлым летом выкупали у пришлых староверов. У надежных людей, типа Олёши, Аратана, Васьки Мотуса и других, имелись богатые вещи: кольца серебряные, сабли дорогие, шапки собольи. Вроде и вещь, но, в случае чего, может стать и ценным товаром. Была мысль сделать заначку, но Дурной побоялся. Прятать лучше всего на виду. А вот если спрятанное найдут — сразу в воры запишут.

В итоге договорились так: чернорусский отряд ждет в Иркутске ледохода и участвует в несении службы. За это приказной пообещал дать Большаку четыре дощаника (с условием оставить в Енисейске под возврат), до чистой воды можно сладить еще, если четырех не хватит.

На том и порешили.

Глава 53

Енисейский острог поразил неискушенную чернорусскую молодежь еще издали. Шесть дощаников, преодолев бессчетные ангарские версты, вырвались, наконец, на простор Енисея, и «делегация» уже издали заметила цель своего путешествия. Сама крепость не так, чтобы велика (Енисейску уже давно не грозили серьезные осады, не то, что его младшему брату Красноярску), зато предполье — внушительное! Огромная пристань с кучей мостков, десятками пришвартованных лодок и кораблей. Даже какие-то сараи на воде стоят — неужели в них корабли прячут?

И вот именно в Енисейске за чернорусскую делегацию взялись крепко. Хотя, у Дурнова имелась уже пачка бумаг разной степени весомости. Здесь за всем следил воевода, царь и бог в енисейской тайге. Тем более, такой. Беглец из прошлого навел справки у иркутян заранее: Михаил Васильевич Приклонский был суров. Не особо знатный, но все-таки потомственный дворянин, он делал карьеру то в столице, то на периферии. Приклонского больше использовали, как военного воеводу, хотя, управлением тот тоже занимался. Как раз на таком посту — воеводы Миргорода — он попал во вражеский плен. Причем, пленили его «свои» — восставшие черкасские казаки; а потом отдали ценного пленника татарам. Понятное дело, такая строчка в биографии только прибавила его характеру мрачности и суровости. В Енисейске, по словам иркутских казаков, Михайло Василич вел разгульный образ жизни: пил, блудил. А еще изредка любил почудить… чтобы это не значило.

В остроге, после первого же знакомства, воевода повелел всю рухлядь из дощаников выгружать и сносить на воеводский двор. Понятно, для чего. Черноруссы встали стеной — и вот тут едва не полилась кровь. Потому что служилые боялись вернуться к Приклонскому и сообщить ему, что приказ не выполнен. Дурной стоял между двумя ватагами и еле-еле уговорил енисейцев подождать — пошел сам, один, к воеводе, добился встречи, и долгими речами пытался убедить его не запускать лапу в дары государю. Михайло Василич только что не смеялся в ответ.

— Где у тебя повеление? От Государя, инда хочь от дьяка думного. Где?

Он поверил в существование Ручи Черной (трудно, не поверить, когда такие доказательства). Но в голове воеводы просто не укладывалось, что подобные решения могут какие-то людишки принимать своей волей, по своему желанию. Прожженный российский чиновник отказывался верить в то, что целое сообщество, жившее тайно, вдруг само решило отдаться под государеву руку. Ни с того ни с сего. И в этом моменте, по-своему, Михайло Василич был прав. Только по-своему. Он-то всячески корысть искал.

— Что мне отписки эти! Ты не служилый, вообще, нехристь, поди! Свои… «дары» за Камень проведешь — и поминай, как звали!

Дурной с пеной у рта доказывал, что идет по волеизъявлению народа. Зачем ему куда-то сбегать, если они сами захотели на Москву идти? Никто их не принуждал. Ничто им не мешало продать товары в Китае или в Корее. Увы, знания о дальневосточных землях у Приклонского были более чем приблизительные. Вот, в польско-литовских делах, в крымских он разбирался. А тут — сам недавно лишь узнал о чулымских татарах, о енисейских кыргызах… Что-то слышал о братских племенах и еще более далеких мунгалах. Так что аппелировать к Китаю тут было бесполезно. Вселенная воеводы была такова: чем дальше на восток, тем больше дичь и глушь.

Тогда Дурной стал грозиться показать Михайле Василичу изысканный фарфор, чудесные шелка, дивные китайские деньги с дырой посередине. И, кажется, только сильнее убедил воеводу в том, что это банда, которая кого-то грабанула и пытается прорваться за Урал, где контроль за товарными потоками не такой жесткий, как в Сибири.

Уже в глубокой темноте Большак и воевода смогли договориться, что с утра чернорусским товарам выделят отдельный склад, куда всё сгрузят, а потом сверят с росписями, которые оставили приказные. Половину следующего дня чернорусская «делегация» переносила дары, не доверив это дело местным работягам. Носили крайне осторожно: половина двигалась с грузами, половина — со снаряженными пищалями. А когда всё закончилось, и черноруссы расположились отдыхать вокруг склада — на их дощаники нагрянули служилые воеводы!

Дурной нечто подобное подозревал. На судах оставались кое-какие припасы, личные вещи да пара десятков охраны. Большак настроил своих: не сопротивляться. Даже если откровенно воровать начнут. Люди воеводы искали тайные, сокрытые товары, но их постигло полное разочарование. Что-то по мелочи отняли у мрачных гостей… но об этом даже Приклонскому докладывать не стали. Однако, когда недовольные неуспехом хитрого маневра служилые явились к складу — их встретил двухшереножный строй пищальников. Фитили дымились, раскосые глаза смотрели сурово.

— Если надо будет — мы тут все поляжем, — глухо бросил Дурной. — Но и вашего брата положим. Уж поверьте.

После такого к складу явился сам воевода. Мрачно смотрел на чернорусский строй, пока его подпевалы жаловались хозяину в оба уха. Потом подошел в Большаку.

— Ну! Подай ужо свои росписи… — и махнул двум дьякам, чтобы шли считать.

«Дары» его потрясли.

— Откуда сие?

— Пушнина да золото — наши, темноводские. А прочие товары из Никани… Ну, из Китая, по-нашему. Врать тебе не стану, Михайла Василич: маньчжурский богдыхан торговать с никанцами запрещает. Но в том году мы ходили вместе с монголами воевать — так что это — добыча. Но, при должном усердии, думаю, можно договориться о торговле…

Скрепя сердце Приклонский составил свою роспись для «делегации». Скаску не дал. Но у себя в избе составил подробные распроссные листы на Дурнова.

«Ну, хоть, не пытали», — выдохнул беглец из будущего, много читавший про нынешние нравы.

Воевода звал черноруссов «погостить», но Дурной и дня лишнего здесь не хотел оставаться. Тем более, уже вовсю утекал июнь 1676 года. Скоро год, как в пути чернорусская «делегация», уже почти полгода у власти новый царь, а даже половина дороги не пройдена…

Проблема только в том, что водный путь в Енисейске заканчивался. Точнее, можно плыть на юг или на север, но западная дорога была пешая. Черноруссы за бесценок продали два своих дощаника (да и не стоит дорого лохань, которую казачья ватага за две недели построить может… разве что паруса в цене), а на иркутских принялись переправляться на левый берег. Тут к ним и пристроился какой-то купчишка. Товару у него было немного, и идти через тайгу один он побаивался. Зато знал, куда идти! Помог найти телеги и даже ссудил дюжину лошадок на дорогу. Маловато, но минувшей зимой амурчане доказали, что и сами являются неплохой тягловой силой.

Купчишка повел спутников к Мелецкому острогу, что стоял на реке Чулым. Дорога была не ахти… Большей частью, это было скорее направление, чем дорога. Но, хотя бы, никаких гор — местность после Енисея стала на диво ровная. Однако телеги невероятно тормозили в пути! Застревали, тонули, ломались — у Дурнова уже появилась мысль переложить весь груз на плечи и имеющихся лошадей, да дойти таким макаром… Не решился. Каждый день чернорусский отряд находился в пути часов по десять. Потому что все понимали — утекает короткое сибирское лето! Утекает, как песок, а зимой идти тут ох как трудно. Купчишка стонал и жаловался Боженьке, что связался с такими придурками, но поневоле старался поспевать.

Тем не менее, к концу июня чернорусский караван добрался… до крошечного, полуразвалившегося Мелецкого острога, где жило не больше сотни человек — половина из них служилые.

«Капец, — разочарованно выдохнул Дурной. — Это же главный речной путь по Сибири. Ее центральная ось. Здесь должен стоять городок, который обслуживает всех, кто меняет один вид транспорта на другой! А это что…».

Выяснилось, что иным купцам или державным людям приходится здесь стоять месяцами, чтобы обзавестись своим транспортом или дождаться оказии. Нехорошие предчувствия закрались в голову Большака. Его даже мало утешало то, что наконец-то, к «делегации» местные отнеслись спокойно: ни пугались, ни пытались обобрать.

«Это всё хорошо, но дальше-то что делать? Дощаники с нуля строить?».

Глава 54

Черноруссы отправились валить сырой лес, и уже на следующий день заложили четыре корпуса. Дело спорилось быстро, но очень скоро встанет вопрос: где в этом крохотном остроге найти ткань на паруса и канаты на снасти?

Чудо случилось на третий день: с верховьев Чулыма спустилась большая купеческая барка. Круглобокая, не то, что дощаники, и со здоровенным парусом. Дурной махнул рукой и полез в неприкосновенные дары! Черт с ним, ну, не досчитаемся по росписям! Терять время на строительство тяжелых, сырых дощаников без парусов, которые будут то ли плыть, то ли тонуть — не хотелось. Терять бесценные летние дни — еще больше не хотелось!

Большак пошел к купцам, подсветил кисет золотого песка — и те сдали ему судно в аренду до конца лета. Свою пушную рухлядь, добытую в татарских и кыргызских землях, сгрузили здесь же, в остроге — любой каприз за ваше золотишко! От купцов, кстати, Дурной узнал, что сильно выше Чулым проходит гораздо ближе к Енисею. Между реками остается всего-то 10–12 верст.

— Но то очень далеко! — протянул на северный манер торговец. — Енто ишшо выше Красноярского острога. Многа выше. И Чулым тама такими кривыми тропками текёть!

«Ну да, если налегке — то лучше здесь 200 верст проехать до Енисейска, — прикинул Дурной. — Но, если большие торговые караваны везти — то лучше уж лишний крюк по воде сделать. Или тогда уже дорогу хорошую тянуть!».

— И опасно там, — добавил купец. — Это ж за горами, с степях кыргызских. Ох, лютуют енисейские кыргызы!..

…Поскольку амурчане за два дня уже накололи сотни досок, то решили все-таки доделать хоть пару дощаников. Простых, без парусов. Из остатков нарезали весла, кое-как законопатили корпус — и двинули в путь! Барка вместила практически все дары и часть собственных припасов. Вниз по течению и под парусом она шла мощно, порою тяжелые дощаники не поспевали за ней на всех веслах. Приходилось их даже привязывать. Увы, барка плохо маневрировала, и на большой скорости в извилистом, неглубоком Чулыме вечно норовила налететь на мель или вообще в берег упереться. Вот тут дощаники стали спасением и периодически буксировали ее на стремнину.

Небольшая флотилия стремительно неслась на северо-запад: по Чулыму, а потом и по Оби. Плыли весь световой день, а в июле в таких северных широтах дни оказались на диво длинными!

Наверное, полторы тысячи верст отмахали менее чем за месяц! Но, когда достигли устья Иртыша, счастье закончилось. Теперь плыть надо вверх по течению — до самого Тобольска. И безвесельная барка из локомотива превратилась в обузу. Как раз дощаники могли сносно идти против течения, а вот толстопузое торговое судно — нет. Пришлось сажать половину черноруссов на весла, а другую — высаживать на берег — и тащить барку бечевой. Ситуация слегка менялась лишь с попутным ветром — тогда барка боролась с течением и даже могла подниматься вверх, однако, ненамного быстрее пешего человека. Но и то хлеб — хоть люди немного отдохнут.

А люди устали. Темноводцы в дороге уже без малого год; они отощали, почернели, набрались всяких недугов за время пути. Дурнову было нестерпимо стыдно перед товарищами, которых он затащил так далеко и в такую опасную авантюру. Отсюда даже поход за Стену казался легкой прогулкой! Так что, когда вдали завиднелись башни да купола Тобольска — все в голос застонали от ждущего их облегчения. Любые испытания — даже драться готовы были жители далекого Амура — только бы перестать грести да волочь барку!

А Тобольск выглядел солидно. Высокий, бесконечный утес — будто крепостная стена — тянулся вдоль левого берега Иртыша долгие вёрсты. Несколько выше, у слияния с Тоболом эта стена отходила от берега, обнажая ровную пойму. Та была густо застроена домишками разной степени ветхости. А вот на верхнем урезе утеса стояла крепость. Прямо посреди стены-утеса виднелся какой-то провал — узкий подъем вверх к крепости, который сверху запирали ворота.

— Такие ворота приступом не возьмешь! — поцокал в восхищении Мотус.

У пристаней-мостков оказалось крайне людно, так что усталые гости не решились грести прямо к ним, а повели барку на голый берег, который здесь везде очень низкий. Но флотилию приметили: к новым кораблям на лихих рысях поскакала кавалькада из двух десятков всадников.

— То не вы ли эти… чернорусцы? — закричал богато одетый казак.

Дурной готовился уже прыгать на берег и аж замер. Но все-таки спустился и подошел к щеголеватому командиру.

— Мы, уважаемый. А откуда вы проведали? Ранее мы везде сами представлялись, а нам не верили.

— Да уж ведомо! — довольно заулыбался щеголь и подбил колпак набок. — С Енисейска давно вестник явился — упредил воеводу-батюшку. Петр Василич, кстати, повелеша вести ваших старших до него. Враз, как увижу.

— С радостью пойдем, — улыбнулся Дурной (в кои-то веки не надо по сто раз объяснять, кто они такие!). — Нам только где-то пристроиться надо. И дары сгрузить, что мы в Москву государю везем.

Сразу расставил точки над «i»: что и куда, мол, везем.

— То решено уж! Воевода Шереметев ведает о ваших надобностях. Ужо прикол для вас приготовлен. Мотрусь! Сигай на барку и доведи гостей, куда следоват! А ты? — щеголь дал понять, что пора бы уже и представиться.

— Сашко Дурной я. Старший над всеми этими людьми. За тобой следовать?

Казачий командир довольно кивнул.

— Тогда чуток обожди, — Большак слегка осадил много о себе думающего прыща на ровном месте. Не спеша подошел к барке. — Мотус! Неси все мои бумаги. Ты остаешься за старшего!

— А Аратан? — донеслось сверху недовольное (Васька не любил лишней ответственности).

— Аратан со мной пойдет. И Олеша.

Для гостей даже лошадьми озаботились. Всё было так хорошо, что аж не по себе! Но внутренний голос говорил Дурнову, что уж после стольких месяцев мытарств «делегация» заслужила хоть немножечко халявы.

Воевода Петр Василич Шереметев Большой соответствовал своему прозванию. Был он большим что в рост, что в ширь. Солидный дядька заметно за 50 лет. Беглец из прошлого ничего про него не знал, но в пути, как мог, порасспрашивал щеголя. С его слов боярин Шереметев был прекрасен во всём. И по дипломатической службе отличался, и по военной. Гонял разинцев, например. Управленец великий — до Тобольска воеводил в Новгороде Великом.

— Ну, садитесь, — щедро махнул рукой Петр Василич, приглашая гостей за стол.

И пару часов расспрашивал, не останавливаясь. Судя по всему, в донесении Приклонского из Енисейска ничего толком про Черную Русь рассказано не было. Ибо воевода задавал самые нелепые вопросы.

— Русские-то там у вас хоть есть? — в лоб спросил он, переводя взгляд с Аратана на Хун Бяо.

— Есть, — улыбнулся Дурной. — Маловато, но есть. Со мной разные люди, воевода. Этот — китайский человек, мудрец и лекарь, что помог мне из плена сбежать. А вот Аратан — даур, коренной амурский житель. Со мной плывут и русские, и дауры, и сыновья смешанных семей.

Допрос Шереметева выгодно отличался от предыдущих. Это было больше похоже на светскую беседу для удовлетворения воеводиного любопытства. Он много расспрашивал Дурнова про пекинский плен, охал и ахал.

Но имелись и более каверзные вопросы: почто решили под царскую руку идти? Почему сейчас? Здесь Дурной лавировал очень осторожно. Рассказывал, как непрочно было их положение, как в прошлом году удалось поднять монголов против богдыхана, выбить Гантимура с Шилки и открыть забайкальский путь.

— Вот сразу после того и поехали на Москву, — от всего сердца врал беглец из прошлого.

Немалый интерес проявил воевода и к «дарам» (видно, как раз об этом его енисейский коллега отписал в деталях!). Дурной искал в глазах Шереметева алчный блеск, но тот, то ли прятал его хорошо, то ли был сам настолько знатен и богат, что ему и дела не было до чернорусских богатств.

— Завтрева уже досмотр устроим, — отмахнулся он. — Напишу я роспись: себе и для вас.

Глава 55

Недоимки по золоту вскрылись практически сразу. Воевода наутро сам пришел и народу с десяток привел: дьяки, их подручные, просто носильщики. Они так резво ринулись в закрома, так споро начали всё хватать, измерять, взвешивать, что Дурной растерялся: следить за всеми он не поспевал и опасался, что ушлые тоболяки растащат богатство. Сам Шереметев в эти дела не лез, а только неспешно прохаживался вдоль рядов с тюками и коробами.

— Нда… Не кривил Михайла Василич. А уж мне мнилось: не могло таких богатств быти.

Но говорил это воевода спокойно, без зависти. Через пару часов дьяки поднесли ему исписанные листы и принялись угодливо тыкать: куда стоит посмотреть.

— Ну, как же так, Сашко? — укоризна в голосе Шереметва была такой доброй. Такой наигранной…

Недоставало почти килограмма золотого песка и фарфора (того в пути побилось больше трети). Насчет второго Большак отбился: он все осколочки продолжал везти в качестве доказательства. Ну, а насчет золота… уж так располагал к себе боярин, что Дурной выложил ему всё, как на духу.

— Если бы я не нанял ту барку, то до конца лета мы бы не успели сюда добраться. А, значит, еще одну зиму пришлось тут сидеть, пока реки не вскроются.

— На всё воля Божья, — воздел глаза к потолку боярин. — Тако и ходят людишки по великой Сибири. А что до этого, — он небрежно помахал тяжелыми листами. — Так, мыслю, невелика беда. Вы ж не подати, не ясак везете, какой с вас спрос… Коли чего из даров не доищутся…

Дурной моментально напрягся, ибо сказано это было так… Впрочем, Шереметев сразу на что-то отвлекся, демонстрируя полную беспечность.

— Инда горю вашему есть чем помочь, Сашко. Это я про злато растраченное. Есть в Тобольске гость бухарский — Мусташка. Честный торг ведет, всеми уважаем. Мне вот что мнится… Могу тебя с им свесть: Мусташка ваши меха на юг свезет, сторгует — и до зимы сюда с барышом прийде! На разы покроет вашу рухлядь. И злато истраченное серебром заменишь, и вам на прожитье останется…

— Да как же я всё на торговлю пущу? — Дурной начал потеть от волнения: его явно брали в оборот. — Мы ведь меха царю везем, чтобы показать, чем наша земля богата… Да и как я в Москве объясню, что вез меха, а привез серебро. Разве можно так торг вести? По закону ли?

— Да я ж тебе подмогну! — улыбнулся Петр Василич. — Ужо отпишу грамотку о тягостном вашем положении и оскудении в пути…

— Прости, воевода, не могу. Да и до зимы ждать — никак нельзя. Уж год в пути — нам поспешать надо.

Воевода долго молчал, поглаживая бороду.

— Спеши, коли надобно… Ладнова, вечор приходи в Кремль — попируем мало-мало. И старшИну свою бери — всех угощаю. Роспись дьяки к завтреву сладят.

Боярин ушел, а Дурной осел слабо на ближайший мешок. Что хотел Шереметев? Заработать на чернорусских мехах? Или скомпрометировать его и захапать всё? Законы той поры беглец из прошлого помнил смутно. Но точно знал, что торговать кому попало, где попало да без уплаты специальных сборов в России нельзя. Для того есть специальные люди, сведенные в сотни, есть специальные дворы, ярмарки, где торговать можно. А уж торговать пушниной — это вообще была крайне зарегламентированная деятельность. Русское государство всеми силами стремилось заполучить пушнину себе и задаром.

И тут такое… Нет, нахрапистость и наглость Приклонского была Дурнову в разы милее «доброты» Шереметева!

Но на пир пошел. Как тут откажешь? Семерых спутников Большака усадили за общий стол, а самого Дурнова усадили подле воеводы. Рядом сидел высокий остроносый… дьяк. Так поначалу подумал Большак, но Шереметев удивил его, представив:

— Мой товарищ, Иван Иванович Стрешнев.

«Товарищ» — это значит, заместитель. Практически второе лицо в Тобольске. Стрешнев был заметно помоложе и одевался весьма скромно, почему, собственно, Дурной и принял его за дьяка. Товарищ воеводы оказался болтлив, много смеялся и сразу взял в оборот чернорусского гостя. Всё расспрашивал его о далеких землях, не только о Темноводье, но и о Китае, Чосоне, Ниппоне… И подливал да подливал вино в кубок Дурнова (а за воеводским столом действительно пили красное вино!).

За день волнений беглец из будущего придумал заготовочку, чтобы хоть как-то обезопасить себя и своих людей. Пора было пустить ее в ход.

— Петр Василич, Иван Иванович, научите дурака уму-разуму. Вот будем мы на Москве, а куда там лучше всего обратиться с нашим делом? Я ведь никогда в стольном граде не был и правил не знаю. Мы так подумали, что лучше всего в Посольский приказ. Мы же, получается, иноземцы…

— Ну, ежели рассудить, — лениво ответил Шереметев (он особо не задумывался, о чем говорил). — То подитя в Посольский…

— Вот и славно, что мы правильно придумали! — чересчур рьяно обрадовался Дурной. — А то гонцам-то уже поручили именно в Посольский приказ идти…

— Каким еще гонцам? — Шереметев опустил свою кружку.

— Которых мы наперед послали, — охотно пояснил Большак, радуясь уже искренне. — Мы как в Иртыш вошли и поняли, как медленно плывем, так я повелел взять лошадок, что мы из Енисейска везли, и послал вперед десяток казаков, до самой Москвы. А что, они налегке, ничего не везут, кроме нашего народного обращения к Государю. Да кроме описи даров. Думаю, они уже за Камнем.

За столом повисла тишина. Шереметев и Стрешнев переглядывались, не скрываясь. Был у воевод план. Был! И ложь Дурнова его явно портила!

За дальним углом стола кто-то, недовольный тишиной, затянул было песню, но заткнулся от толчка в бок.

— Эк поспешил ты, Сашко, — покачал головой Стрешнев, подливая вина в кружку Большака. — Инда я вот поразмыслил, и мнится мне, что не в Посольский вам приказ надобно. А в Сибирский.

Шереметев странно посмотрел на своего товарища, вздохнул, но согласился.

— И то верно. В Посольском примают послов от королей да ханов. А вы-тко кто? И Темноводье ваше — та же Сибирь. И нашей Сибирью станет. Верно же?

Дурной послушно кивнул.

— Ну, и який же тогда Посольский приказ? В Сибирский вам потребно, — Петр Василич лихо осушил свой сосуд.

— Эх, жаль, что гонцов не догнать уж, — изо всех сил расстроился Дурной. — Но вот доберемся до Москвы и сразу отправимся в Сибирский приказ.

— Угу, — стоически согласился Шереметев и махнул слуге: долей, мол. — До Москвы…

Пока неутомимый Стрешнев мучил Большака с Амура нескончаемыми вопросами, тобольский воевода что-то мозговал, попивая красненькое. Наконец, решившись, он наклонился к гостю и заговорил вкрадчиво:

— Слушай, чернорусс… Ну, коль дары невмочь тебе в оборот пустить, дай хоть что из вашего. Верно ведь, укрыли чевой-то — как же иначе? — Шереметев подмигнул. — Мусташка сторгует по лучшей цене. Рвешься на Москву? Езжай! Я твою долю опосля тебе сам возверну. Али на Москву пошлю с людишками. Мое слово верное, Сашко!

Вот же блин…

— Нет у нас ничего, Петр Василич. Только одёжа да оружие.

— Ну, будя! — рассмеялся Шереметев. — Зачем такое в лицо речешь? Я ж с тобой с вежеством обхожусь. За пазуху не лез, по сумкам не шарил…

— Не шарил, Петр Василич, — сжав кулаки, ответил Дурной. — И за то тебе моя благодарность. А вот енисейский воевода шарил. И дощаники наши чуть ли не по досочке разобрал. Или он об этом не писал?

— Не писал, — глухо ответил Шереметев. — От же дурень Приклонский! Спугнул…

Вино уже явно захватывало власть в голове воеводы. Он вяло водил мутными тяжелыми глазами из стороны в сторону. Задержался на Дурном. Сплюнул… И утратил интерес к гостю. Совершенно. Стрешнев по инерции еще поспрашивал гостя о всяком, но тоже угас, перестал подливать ему и сам погрузился в собственную кружку.

«Пронесло? — Большак переводил взгляд с одного боярина на другого. — Поломал я им планы? Или наоборот они на что-то решились?».

Посидев еще с часок, Дурной собрал своих людей, которым настрого запрещал напиваться, и отправился на выделенный черноруссам гостиный двор. Весь отряд просидел до самого утра со снаряженными пищалями — ждали подставу.

Глава 56

Совсем уже поздним утром — почти в полдень — к гостям явился дьяк с бумагами. Выдал им роспись, выдал грамоту воеводскую и молча развернулся.

— Нам-то что дальше делать? — спешно крикнул ему в спину Дурной.

— Не ведаю, — пожал плечами дьяк. — Мне велено токма передать.

— Так что, мы и плыть дальше можем?

Дьяк снова равнодушно пожал плечами и ушел, не прощаясь.

Через два часа барка с дощаниками отчалила от странногостеприимных тобольских причалов.

«Черт его знает, пропустят нас дальше или нет?» — мучился предводитель чернорусской «делегации». Впереди их ждал по-прежнему тяжелый путь дальше вверх по Тоболу, а затем по Туре. Тюменский острог странники проскочили, практически не останавливаясь. Лишь пополнили припасы, да потрясли перед местными чинами бумагами, которые уже в руку не влезали. До конца лета отряд добрался до Верхотурья, где располагалась, наверное, самая главная таможня России. Сюда стекались все караваны Сибири: купеческие и государственные. Иным путем возить пушнину и другие товары нельзя. Возили, конечно, но это был обвод. То есть, преступление. На Верхотурье досматривали строго, иных на гостиных дворах держали месяцами. Собственно, этого места Дурной и опасался более всего.

Но в Верхотурье их продержали не более двух дней. Местные дьяки просто не понимали, с каким аршином подходить к такой… «делегации». Вряд ли, это какие-то мошенники, выдающие себя за выдуманную Черную Русь. Слишком уж много у их Большака имелось грамот, составленных целым рядом приказных и воевод со всей Сибири. Да и сам караван оказался таким богатым… Какой жулик сможет столько собрать? Опять же, отряд в 120 пищальников внушал уважение; далеко не каждый острог может себе позволить столько служилых содержать. А эти — просто караван сопровождают.

Так что черноруссов пропустили, и проблемой оставался лишь выбор пути: спешиваться ли и идти за Урал Бабиновским трактом или плыть по Туре до упора, а там волоком перебираться на Чусовую. В первом случае идти придется более 200 верст, во втором — где-то с полсотни. Но Бабиновский тракт — удобная, обжитая дорога, а к Чусовой ведет суровый путь. После долгих раздумий Дурной выбрал тракт. Все-таки люди его сильно устали. Но главное — Бабиновская дорога вела к Соли Камской, городку, где, по словам местных, легко найти новые суда.

В общем, чернорусский отряд выменял подводы на дощаники и двинулся покорять Уральский хребет. До Камы шли почти весь сентябрь, в Солях их уже отговаривали плыть дальше — рекам без ледовых оков недолго осталось течь. Но Дурной, как остервенелый, рвался вперед, сторговался, нанял несколько речных судов — и чернорусская «делегация» чуть ли не круглыми сутками неслась вниз по реке, до Волги. На этой реке опять пришлось идти против течения, скорость резко упала, и в Нижнем Новгороде хозяева уже отказались плыть дальше: река вот-вот встанет! Пришлось снова переходить на пеший вариант движения.

Дурной с ума сходил! Столько пройдено! Вся огромная Сибирь! Немалое расстояние от Урала! На фоне всего этого оставшийся кусочек пути до Москвы казался почти неразличим… Но на деле — это еще четыре сотни верст! А на дворе уже заканчивался октябрь 1676 года (здесь — 7184 года от сотворения мира). Уже больше года в пути, уже девять месяцев Федор у власти… Он уже и от приступов болезни избавился и венчаться на царство успел! Черт, надо спешить!

И Большак продолжал гнать свой истощенный, измученный отряд. Отряд, который, конечно, дивился на непривычно густонаселенные окрестности. Города, городки, села, деревеньки — всё это попадалось чуть ли не на каждом шагу. Многолюдье страшное! Лишь те, кому повезло побывать в южном походе и видеть предместья Пекина — мог бы сказать, что не так уж Россия и густонаселена. А вот после Темноводья тут плюнуть некуда было!

Ночи становились совсем холодные, выпали первые снега, но после сибирских морозов, черноруссы могли легко ночевать и в поле. Чем, собственно, Дурной и пользовался: не заходил в городки, не просился на ночлег: сколько прошли до темноты — там падали и ночевали. Пару раз оказывались на чьей-то земле, но с сотней вооруженных бойцов хозяева предпочитали договариваться миром.

И вот, наконец, из черно-белой смеси грязи и снегов проступила Москва. Столицу Русского царства еще не было видно, но движение на дорогах резко выросло, нетронутая природа по обочинам почти полностью исчезла. Всюду были пашни, либо усадьбы, либо целые рабочие поселки огороженные. Предместье Москвы чадило, бурлило, шумело, и с каждой верстой караван, будто, к морю приближался.

Чернорусская «делегация» шла с востока, по Владимирской дороге, и вскоре по правую руку стала видна Яуза, уже прочно скованная льдом. Здесь слободки не раскидывались свободно, а теснились; один двор лип на другой, стараясь потеснить, урвать хоть вершок бесценной московской земли.

А потом перед путниками выросла городская стена.

Ну, как стена… Огромный земляной вал, утыканный сверху частоколом и периодически — деревянными башнями. Ворота (Таганские) тоже оказались деревянными. Земляной город. Беглец из будущего знал, что так принято назвать внешнюю часть Москвы этого времени. Но на самом деле так называлась именно крепостная стена (вал). А сам район столицы назывался Скородом.

Укрепления, конечно, не впечатляли. Дурной знал, что дальше будут уже нормальные стены Белого города, Китай-города и прекрасные укрепления Кремля… Но все-таки от столицы он ждал большего.

Длинный и вооруженный до зубов караван Руси Черной начал медленно втягиваться в узкий проем ворот, распихивая менее грозных соседей. Первая телега уже закатывалась на дощатые мостовые, как вдруг общий шум перекрыл громкий и басистый окрик:

— Ну-тка стой! Кто такие?

Серокафтанные стрельцы, охраняющие ворота, уже давно приметили странную ватагу. Видать, свистнули своих, так что у ворот уже скопился небольшой отрядец. Заметно, конечно, уступающий чернорусским стрелкам, но… но не штурмом же брать ворота Москвы! Пузатый дьяк (или кто он тут? мытарь?) властно выставил руку перед собой и тормознул гостей непрошенных. Дурной к этому готовился и поспешил с ворохом растрепанных за месяцы странствия бумаг. Принялся торопливо объяснять, кто они и почему. А эту историю про Черную Русь и про тягу про воссоединение коротко не обскажешь…

Дьяк-мытарь сам пришел на выручку — он просто не стал слушать! Поняв, что чужак собирается ему «лить воду», скривился:

— Не дело то мое! Пошлину плати — и проезжай! А пищали — сдать! Неча по Москве тако разгуливать!

— Да я ж говорю: это не товары! Мы — не купцы! И ничего мы сдавать не будем!

— Перечить?! — вмиг побагровел хозяин ворот (и, видимо, господин вселенной по совместительству). — На дыбу схотел!

— Доложите старшему! У нас вот грамоты от воевод всей Сибири! — Дурной всё еще хотел решить дело спокойно, но стрельцы вокруг подбирались хищной стаей: с копьями, бердышами, пищалями.

— Ежели ты по приказному делу — то и сам туды шагай! — прорычал дьяк-мытарь. — Людишек твоих оружных не пустим! Либо сдавайте оружье да подводы на сбереженье стражи…

Большак вмиг похолодел, представив, что станет с их дарами от такого «сбереженья». Что делать? Отвести караван назад, оставить под охраной и самому идти искать Сибирский приказ?

Чернорусская делегация заполонила собой весь проход, и за ней уже начало накапливаться недовольное людское море. Путники чувствовали острый негатив, что спереди, что сзади, слышали злобные выкрики. Толпа, как обычно, норовила стать водой и протечься там, где нельзя, облепляя пробку слева, справа. Дурной ощущал ее давление и шевеление, словно, стоял по плечи в океане: волна плавно накатывала, а потом отходила.

И тут что-то сильное и тяжелое пихнуло Дурнова в плечо, так что того аж на телегу откинуло. Высокий чалый тонконогий жеребец брезгливо фыркнул и шагнул вперед, а сверху пророкотало:

— Пошто стоймя стоите? Инда гнева Божия не ведаете?

Глава 57

— Пшел вон и жди свово черёда! — машинально рявкнул дьяк-мытарь, поглощенный конфликтом с неведомыми пришельцами.

В тот же миг в воздухе свистнуло — и толстая, туго сплетенная плеть резко ожгла голову и плечо «повелителя вселенной».

— Ты, харя, на кого рот раззявил! Пред тобой думный дворянин, собака!

Мытарь взвизгнул, боль резво вернула его в реальность, и, мелко-мелко крестясь, тот принялся виниться перед статным всадником в дорогом кафтане.

«Начальство!» — стрельнуло в голове Дурнова. Думный дворянин — значит, член Боярской Думы, в которую, на самом деле, не только бояре входили. То есть, как минимум, вхожий в Кремль!

— Милостивый государь! — Большак стрелой кинулся к всаднику и вцепился в стремя. Двадцать лет жизни так и не научили беглеца из будущего обращению с большим начальством, так что изо рта вылетело что-то несуразное, но полное страсти! — Смилуйся! Не погуби! Полтора года шли к Государю, претерпевали! Хотим ему поклониться дарами, животами и землей!..

Ситуация довела его уже до такой степени отчаянья, что, плюнув на гордость, он готов был в ногах валяться, сапоги целовать — только бы добраться до вожделенной цели! До царя.

— Землей? — последнее слово, единственное из всей череды воплей, неожиданно заинтересовало думного дворянина. Он придержал рысака и наклонился к грязному, измученному дорогой незнакомцу. — Вы иноземцы, что ли?

— Выходит, что так, — после маленькой паузы ответил Дурной. — Люди мы русские, но живем за Сибирью, на реке Амур. Как 20 лет назад воеводу Пашкова богдойцы побили, считается та земля ничейной. Но мы там выжили, сдружились с местными, дали отпор богдойцам — и вот пришли царю-батюшке поклониться.

Дворянин слушал с интересом.

— А велика ли ваша земля?

— Те места, на которых мы живем, тянутся от гор забайкальских до восточного моря-океана. Считай, две тысячи верст от заката до восхода.

Тот присвистнул и огладил густую бороду.

— Эвона сказка какая… На брехню больно схоже.

— Вот грамоты! — Дурной испуганно затряс пачкой истрепанных листов. — От приказных и воевод со всей Сибири! Все города мы прошли, везде дары свои показывали для счета. У нас пушнина да злато, шелка и чай. Ежели этим, — он махнул головой на мытаря. — Достанется, они же всё растащат!

— Злато? Шелка? — дворянин традиционно начал пучить глаза; к этому беглец из будущего уже привыкать стал.

— Вот росписи! — Дурной понимал, что выглядит слегка сумасшедшим, но очень боялся потерять шанс и яростно тыкал бумагами во всадника. — Тут каждый дар прописан и измерен!

Дворянин бегло прошелся по первому листу…

— Стойте здесь и дождитесь меня! — наконец, властно приказал он и стеганул коня, послав его прямо на дьяка-мытаря.

— Как тебя звать, господин! — запоздало крикнул в спину Большак.

— Иван Афанасьевич Прончищев! — крикнул тот.

И исчез в чреве города.

Черноруссы кое-как отволокли подводы со «стремнины» дороги, окружили их, как смогли. И ждали. Движение в воротах вернулось в прежний ритм, затор постепенно рассосался. Только у ворот набиралось всё больше стрельцов. Подошли какие-то воины в стальных нагрудниках и таких же «шапках», слегка похожих на испанские морионы. Все недобро щурились на чужаков. Дурной поглядывал на быстро уваливающееся на закат солнце и истрепал себе всю бороду от волнения.

Ждать ли еще неведомого Прончищева? И сколько ждать? А если не ждать, то что делать? Бежать прочь от треклятой Москвы, пока стрельцы их бивак приступом не взяли?

— Послушай… — Дурной набрался наглости и подошел к мытарю. — А тебе знаком этот… Прончищев?

Тот испепелил Большака ненавидящим взглядом, повел плечом, обожженным плетью… но не утерпел:

— А то! Знаком! Он послом к свеям ездил, мир заключать. Оттель и стал думным.

Посол! Наверное, при приказе состоит! Вот фортануло!

«Еще не фортануло, — осадил он сам себя. — Не с твоим везением, Сашко…».

Дело шло к вечеру. И к большим разборкам у Таганских ворот. Но, как говорят подлые американцы, в последний момент внезапно появилась кавалерия! Причем, буквально!

Сначала в воротах возникли ангелы! Молодые, статные витязи на роскошных арабских лошадях. Витязи сияли парчой и яркой шнуровкой кафтанов, из-под которых щеголевато выглядывали дорогие меха. Витязи упирались красными яловыми сапожками в узорчатые стремена. А сбруя их чудесных лошадей была богата на литье и прочие украшения.

Пара десятков горделивых красавцев оттеснила от ворот засмущавшихся стрельцов, и тут по дощатому накату, почти лишенному снега, гадко проскрипел большой крытый санный возок, запряженный тройкой вороных. Из потолка возка торчала махонькая железная труба, которая густо дымила.

— Паровоз? — Дурной едва не сел на землю от потрясения.

Возок неспешно подъехал к чернорусской «делегации». «Ангелы» окружили его со всех сторон, и лишь после того дверца распахнулась: вместе с клубом пара наружу вывалился Иван Афанасьевич Прончищев. Подмигнул Дурнову и оборотился к возку. Даже руку протянул, предлагая помощь… Какое-то время внутри ничего не происходило, а потом из темноты проявилась голова. Невзрачный сморщенный старик с жидкой бородой, которую явно пытались облагородить всеми силами, подслеповато щурясь, глянул на протянутую руку думного дворянина, но вылезать не пожелал.

— Энти, что ли? — острый конец посоха нацелился на Дурнова и его измученных настороженных людей.

— Да, Василий Семенович! — улыбнулся тот.

Старик уже с хитрым прищуром осмотрел пришлых. Скривился, как от кислого. Зашамкал явно малозубым ртом.

— Мда… Ну, кажи бумаги.

Прончищев подскочил к Дурнову (не подобострастно, но ретиво), выхватил у него пачку листов и подал старикашке. В четыре глаза принялись их изучать.

— Аще — от Шереметева Большева… — еле расслышал Дурной.

— Ты старшой? — посох снова змеей нацелился на беглеца из будущего. Тот кивнул. — О животах своих радеете? — снова кивок, хоть, и с заминкой. — Тогда полезай в возок. А иные пущай следом едут!

— Подождите! — Дурной чувствовал, что его пробивает пот. Быстро одумался и поклонился пониже. — Пресветлый боярин! Но… скажи, хоть, кто ты?

— Ты чего? — с улыбкой воскликнул дворянин. — Это же Василий Семенович Волынский! Боярин и первый судья!

«Первый судья — так начальники приказов назывались — всплыло в голове Дурнова. — Ну, на большее нам рассчитывать и не приходится».

Однако не удержался и спросил:

— А куда нас?

— Ишь трясёшеся! — старик мелко захихикал, запрокинув голову, но вдруг застыл, как от боли. — Твоих на монастырский двор покуда определим. Так тобе ладно? А тебя — ко мне. Или полезай… Или пшел вон!

Дурной махнул своим: следуйте, мол, указаниям — и стрелой ринулся в возок.

Внутри было тепло и душно. Подле старичка Волынского сидел дюжий детина, который часто подкладывал угольки в небольшую печку (вот почему сверху труба торчала!). Глядя на пудовые кулаки мужика, Дурной сомневался, что тот служит боярину только истопником. Рядом с самим Большаком уселся Прончищев — довольный и улыбающийся.

— Ежели вскроется, что ты Ваньке про вас кривду наплел — сгною, — сказал меж тем сухо старичок, и такой стужей от его слов повеяло, что Дурнова мороз по спине продрал.

Молча он отвернулся к оконцу. С той стороны возка, где не было двери, на стенке имелось настоящее слюдяное окошечко! Сквозь пластину пробивался свет, но рассмотреть ничего не удавалось.

«Я сейчас еду по Москве XVII века! — взгрустнулось ему. — И ничегошеньки не видно!».

— Боярин Василий Семенович! — заговорил он, чтобы разбить тягучую тишину. — А когда вы сказали, что отвезете меня к себе, вы говорили про свой дом или про Посольский приказ?

— Эвон! — старик снова оживился и начал корчить гримасы. — А с чего это ты удумал про Посольский приказ?

— Ну, — Дурной замешкался. — Мне сказали, что Иван Афанасьевич служит послом. А вас он назвал первым судьей. Вот я и решил, что вы его начальник, глава Посольского приказа.

— Не дурак… Навродь. Токма ошибся ты, иноземец. Я — судья Разбойного приказа.

И Волынский заливисто захохотал.

Глава 58

— Глянь, Ванька, како в лике поменяшеся! — боярин аж зажмурился от радости. — Бледен стал! А ну, признавайся, Сашко — вор ты и душегубец?!

А Дурной и впрямь побледнел. Он ничего не понимал, и в душе кипела ярость — извечная его беда. Неужели облом? Столько усилий… Большак впился руками в бортик сидения — аж костяшки побелели.

— Душегубец, боярин… Куда ж без этого в Темноводье. Тебе б нашу чашу испить — я бы на тебя посмотрел.

Гигант-истопник сразу почувствовал нехорошие нотки в голосе «гостя» и всей массой развернулся к испещренному шрамами чужаку.

— Ты язык-то свой укороти! — стукнул по полу возка посохом Волынский. — Инда вспомощничков на это дело найду!

Посопел и добавил:

— Ершистый.

— Василий Семенович только с сего года встал во главе Разбойного, — пришел на выручку Прончищев. — Вознамерился Государь большие перемены в этом деле провесть — вот и призвал своего верного слугу на свершения. А тако Василий Семенович многие лета по посольской части служил. По тем временам мы с ним знакомство и свели. От того я про вас ему первому проведал.

Дурной расслабил руки.

— Ну, и что дальше будет?

— Беседы вести будем… Большак, — уже серьезно ответил Волынский. — От того, сколь полезными окажутся — и прояснится, что деять далее.

Совсем скоро обоз добрался до Ивановского монастыря, который стоял в восточной части Белого города. Дурной вылез из возка и подивился этой маленькой, но грозной крепостице внутри столицы. Подворье оказалось небольшим, но обоз быстро втянули и ловко разместили на свободном пятачке. Василий Волынский сам соизволил выбраться на свежий воздух, о чем-то долго болтал с местным настоятелем, после чего махнул головой Дурнову: полезай, мол, обратно.

— Покуда тут твои людишки пребудут, — пояснил боярин. — Оно, конечно, на постной каше не зажируешь, однако, твои, видно по всему, и не к такому привычны.

«Странно, — озадачился Дурной. — Почему здесь? Хотя… вон он как по-свойски трепался с настоятелем — может, тот ему брат кровный?».

Волнительно было оставлять черноруссов одних, но приходилось довериться покровителю-старикашке. Иначе дела на Москве не делаются. В принципе, монастырь даже немного успокоил Большака: он верил, что это последнее место, откуда начнут растаскивать ценности. Тем более, его люди за месяцы пути отточили сторожевую службу до абсолюта. Правда, большинство черноруссов, попав в Москву, выглядели слегка оглушенными. Будто каждого мешком по башке стукнули.

«Ну, ничего… Надо привыкать».

Дурной упросил лишь взять с собой Олешу и пару молодых стрелков — в качестве вестовых. Тем выдали коней, и кавалькада тронулась на запад — в самое сердце Москвы. Снова Дурной ничего не видел сквозь мутное оконце, да и сумерки уже прочно легли на город.

Остановился возок на дворе роскошной усадьбы: часть ее была даже каменной (или кирпичной — в потемках не разобрать). Детина вынес боярина на руках из возка, опустил наземь.

— Теперича тебя в горницу сведут — тамо и жити будешь. Ноне не спи, не бражничай! Жди, как позовут!

Иван Прончищев же откланялся и собрался уезжать. Но на миг ухватил Дурнова за отворот кафтана и притянул к себе:

— Ты, Сашко, боле так не ершись, — шепнул он Большаку. — Прогневается Господь да отымет привалившее те счастие. Василий Семенович — в большом доверии у государя. Не Милославский, конечно, но батюшка Федор Алексеевич его привечает и слушает. Так что хватайся обеими руками!

И с таким напутствием Пончищев вскочил на своего чалого — да исчез в сумерках.

Горница оказалась совсем крохотной, видимо, в таких слуги жили. Широкая лавка, сундук да кусок горячей печки, которая, похоже, отапливала сразу несколько клетей. Олешу с вестовыми поселили неподалеку, в таких же комнатушках. «Бражничать» не имелось ни сил, ни желания, а вот спать — даже на твердой лавке — хотелось страшно. Но Дурной терпел — и вскоре его, действительно, позвали.

Чернорусский Большак попал в просторный, плохо освещенный лучинами зал. Но даже их света хватало, чтобы оценить аляповатую роскошь: все стены расписаны в ярких красках, бок печи выложен изразцами с глазурью. Всюду — дорогие ткани с вышивкой. Сам Василий Волынский сидел в резном троне-кресле, укутанный мехами.

Старик молча указал Дурнову на похожее кресло напротив. Беглец из будущего сел — и начался самый долгий и дотошный допрос в обеих его жизнях. Волынского интересовало всё — и Большак старался рассказывать подробно и в деталях. Единственное: он изо всех сил скрывал изначальные сепаратистские настроения в Темноводье, а всё плохое норовил свалить на воеводу Пашкова (последнее было не такой уж ложью). В ходе разговора Дурной неожиданно понял, что Волынский не особо-то старый. Просто он культивировал в себе стариковское поведение: кряхтел, стонал и так далее. То ли немочи его донимали… то ли играл он такую роль в своем круглосуточном театре.

Для беседы Дурной даже прихватил с собой малый чертеж амурских земель (и соседей азиатских), с помощью которого показывал Черную Русь наглядно. И боярин довольно быстро начал в ней ориентироваться, хотя, чернорусская карта сильно отличалась от того, как рисовали Землю в XVII веке.

— Складно баешь, Сашко, — Волынский устало откинулся на спинку своего трона. — Дивные речи, но, по всему видать, правда то… Ступай покуда. Промыслить сие нужно.

А Дурной и рад, ибо глаза его уже слипались, и сил никаких не оставалось. Доволокся он до лавки, рухнул на тонкую подстилку… а среди ночи вскинулся от воплей и криков. Горница его выходила прямо на двор, недалеко от ворот, видимо, там и ругались. Голоса злые мешались с конским ржанием и стуком. Окно в комнате, по случаю зимы было наглухо забито, так что Дурной юркнул за дверь, спустился по лестнице в какой-то хозяйственный «отдел» и нащупал уже дверь входную.

Во дворе бегали люди с факелами. У ворот стояли более десятка мужчин, поблескивая металлом оружия. За воротами тоже кто-то толпился, колотил в ворота и требовал их открыть. Большак нашел взглядом широкую тетку, которая стояла неподалеку и с живым интересом следила за перебранкой.

— Что случилось-то? — поинтересовался у нее Дурной. — Может, помочь надо?

— Да ни! — отмахнулась толстуха. — То дела боярские. Видать, высокородные повздорили. Чтой-то требуют…

— А не ворвутся… те?

Тетка фыркнула.

— Не таковский наш боярин, чтоб до его собственного подворья кто добрался. Рази что рынды царския. Так то не вони… Ты бы шел спать, барин. Ночь холодна выдалась!

И Дурной не стал спорить.

Проснулся он сильно засветло. Вокруг, за стенками слышалась возня и копошня — дворня вовсю обслуживала госпОду. А госпОда дрыхла едва не до полудня… Видимо, Москва заразила этим и Дурнова.

Позвали его лишь на завтрак, который в приличном обществе называют обедом.

— Слыхал-то шумели ночью? — хитро спросил Волынский, старательно жуя пышные свежие пирожки. — То по твою душу приходили.

— Как по мою? — Большак аж поперхнулся с полным ртом каши.

— А вон так, — развел руками боярин. — Мож, ты ведаешь? Прийшли, аки тати, посередь ночи. О трех санях, да с сабельками. Едва ворота не порушили — так тебя хотели.

— Воры? — Дурной всё еще не мог прийти в себя.

Василий Семенович тонко захихикал.

— Воры? На Москве? Да на меня? Экий ты дикой, Сашко. Не… Сибирского приказу то были людишки.

«Нормальный ход! — беглец из будущего, наконец, проглотил ком каши, ставшей колом в горле. — В столице посреди ночи государственные министерства устраивают разборки? И из-за меня?!».

— Ну, прознать про то, что с ворот Таганских тебя я забрал — нетрудно. Только откель они вообще про вас ведают? Имечко твое ведь орали. И дары вернуть требовали.

Дурной вспомнил, как врал в Тобольске про гонцов, что вперед послал. Но ведь врал же!

Говорить об этом боярину смысла не имело, так что он спросил про иное:

— А это нормально у вас: ночью в дом главы приказа вламываться? Или это им царь приказал?

— По государевой воле другие люди приходют… — лукавая радость стекла с лица старика. — Покуда Бог миловал. Эти… ночные, может, так нагло прийти и не решились. Да с ими глава приказу Сибирского был. Сам Стрешнев. Не поленился…

— Стрешнев?!

Глава 59

Дурной не успел удивиться, что фамилия ему знакома, как сразу вспомнил, откуда ее знает. Снова вспомнился опасно-гостеприимный Тобольск, пир… И товарищ воеводы Иван Стрешнев… который убеждал его в Москве идти не в Посольский, а в Сибирский приказ. И эти — из Сибирского…

— Иван Стрешнев?

— Почто Иван? — удивился Волынский. — Родион Матвеевич, окольничий царский.

Большак утер со лба испарину.

«Уже всякую чушь думать начал… Будто, можно вперед нас до Москвы добраться, да еще карьеру при царе сделать и стать судьей приказа… Не отоспался ты еще, Санечка, не варит твой котелок».

Вообще, он старался не трепаться на скользкие темы с малознакомыми людьми (любая информация может чего-то стоить… да и опасно в этом мире откровенничать), но теперь Дурной кратко рассказал Волныскому о том, как разводили его в Тобольске. И как потом настойчиво посылали именно в Сибирский приказ.

— Видать, эти два Стрешневых — родичи, — закончил он. — И тот предупредил этого о нашем… посольстве.

Старый боярин долго молчал, прижав посох к плечу. Есть он уже расхотел.

— Ох, напрасно ты не поведал мне сие вечор, — наконец, нарушил Волынский тишину. — Шереметев, значит… Он ведь в останний год царя Алексея пребывал подле оного всё время. В большую сиу вошел при старом Государе. Да и после смерти — быстро правильную сторону выбрал. Тоей ночью лично присягнул Федору Алексеевичу. Инда Милославские его всё едино из Верху изжили. Ох, в обидах сидит Петр Василич!..

Волынский снова замолчал.

— Немочно нам теперь тянуть… Монахи ивановские зазря болтать по Москве не станут, но всё одно стрешневские за недолгу и караван твой изыщут. Ох, тяжко-тяжко! — Василий Семенович закачался в кресле. — Я ж было удумал до царя-батюшки тебя довесть уже после богомолья, но теперь тако неможно… Поскорее треба.

— А трудно это… — Дурной силился подобрать правильные слова, но махнул рукой. — На прием к царю записаться? Там, поди, очередь на месяцы вперед!

— Нет, я тебя не Дурной, а Дикой звать буду! — боярин вновь развеселился. — Наш Государь во всякое дело вникает и трудится каждодневно. Нынче, во вторник, ему докладают дела из Поместного, Челобитного приказов… И дружина твой, Стрешнев, тожа там будет. Завтрева, в среду — дела по Дворцу, Оружейному да Пушкарскому приказам. Еще опосля — с судами дела решают да по Земскому приказу. А вот в пятницу иду я да главы Стрелецкого и Хлебного приказов…

«Красавчик, Федор! — изумился Дурной, который таких деталей не помнил. — Настоящая административная работа!».

— Значит, в пятницу пойдем? — оживился он. Наконец-то хоть какая-то ясность!

— Можно, в пятницу… Токма… большой Выход будет в воскресенье. Лучше вот туда попасть. Мыслю, удастся мне это…

— Да зачем нам Выход? — Большак расстроился. По-любому там будет парад с валянием в ногах, куча роскоши, громких слов — а Дурнову хотелось поговорить в рабочем порядке, по деловому.

— Давай в пятницу, Василий Семенович!

— Поуказывай мне ишшо! — Волынский зло стукнул посохом. — Хочешь по-своему — шуруй во Сибирский приказ. Там тобе уже заждались… Указует он. А мне в том какая корысть, ты думал?

— А какая корысть? — Дурной напрягся.

— Не трухай, — захихикал боярин. — На злато твое лапу не наложу. Не Шереметев, чай. Я птица иного полета.

Василий Семенович споро сплюнул через плечо, а потом мелко-мелко закрестился от сглаза.

— Что мне в сём мире потребно — лишь любовь да доверие Государево. От того токма я тут, от того и на Верх вхож. Могу я дойти до Федора Алексеевича. Подивить ее, тоску разогнать весельем. Он и прислушивается ко мне иной раз… А это, Сашко, лучшее любого злата будет.

Дурной тут был полностью согласен со стариком. А еще он, наконец, понял его мотивацию и слегка успокоился. Пересечений у них пока нет, оба судна движутся параллельным курсом.

— Инда лучше б опосля богомолья тебя показать Государю, — вздохнул Волынский. — Опосля богомолья — оно б чудеснее вышло. Но и ныне неплохо. Тут ведь весть-кручина дошла до Федора Алексеевича: ляхи подлые из войны с басурманами вышли. Остался он теперя один противу всех османов да крымчаков.

Дурной едва машинально не ляпнул «да знаю», но вовремя прикусил язык. Вскоре Россию ждут тяжелейшие осады Чигирина, но Федор и сам сможет дать достойный отпор туркам.

«Забавно, что этого царедворца весть о бегстве союзника волнует только в связи с ухудшением настроения царя» — еле сдержал улыбку беглец из будущего.

— Так что, с Божьего благословения, в воскресенье спробуем — порадуем Федора Алексеевича! — и Волынский с кряхтеньем поднялся, показывая, что разговор окончен.

Глава Разбойного приказа оказался тем еще шоуменом. За оставшиеся дни он повелел Дурнову отобрать из даров самое впечатляющее. Съездили в монастырь (причем, ехали разными группами, петляя по узким улочкам Китай-города и Белого города), где Большак отобрал шкуры тигра, леопарда, пару связок самых черных соболей «с серебром». Также выбрали самые крупные самородки — таковых в последние годы на Амуре уже почти не находили, но несколько тяжеленных «камешков» все-таки имелось. Волынский присмотрелся к уцелевшему фарфору и лично отобрал несколько наиболее изысканных посудин. Ну, а шелка с чаем взяли по чуть-чуть — просто как «демонстрационные образцы».

Также боярин повелел выбрать еще пяток черноруссов для участия в Выходе.

— Поздоровее отбирай! — наставлял он Дурнова. — Чтоб русския были, да пара-тройка азиятов. Да чтоб рожи ихние были попричудливее.

Для этих ребят с «причудливыми рожами» (да и для самого Дурнова) Волынский велел выпотрошить свои сундуки, чтобы одеть их с шиком и лоском. По понятиям XVII века — это яркая, пестрая одежда во много слоев, да чтобы непременно с мехами. Наряженный Большак больше всего захотел тут же вырваться на улицу, ибо сразу начал задыхаться и истекать потом. Шею зажимало, длинные рукава бесили. Ну и, конечно, никакого разговора о подгонке по размеру — всё массивное, объемное, с запасом.

Тем не менее, Дурной был согласен с боярином: царя нужно впечатлить. И, если с дарами черноруссы продумали всё хорошо, то вот с одёжкой (по которой встречают) — не очень.

Василий Семенович добыл «пропуск» в царевы палаты, именуемые здесь Верхом, на всю делегацию. Два последних дня прошли в непрерывных примерках и инструктаже: как ходить, как говорить, как кланяться, что можно, что нельзя делать (в основном, всё было нельзя).

— Како время приспеет, стой за плечом мои, да на шажок позади, — наставлял Дурнова Волынский. — Инда я ийду — и ты тож; я встал — и ты замриша. Як укажу — кидайся царю-батюшке в ножки и моли его о великой милости: принять и защитить Русь Черную. Внял ли?

— Василий Семенович, так, может, сначала вы скажете? — беглец из будущего выставился полнейшим простаком. — Мол, вот такая есть земля, вот такие в ней людишки живут… Вы-то те порядки лучше знаете. И говорить по-высокородному умеете. После покажем дары, а уж в конце я в ножки бухнусь.

Волынский задумался. В глазах его сразу вспыхнул огонек. «Ну, понятно, — скрыл улыбку Дурной. — Решил, что так ему еще выгоднее. Вроде, это всё от него идет. Вот пусть так и думает».

Сам же Большак отлично понимал, что запомнят того, кто будет последним.

…Воскресным утром на подворье Волынских седлали целый табун лошадей. Сам боярин, громко постанывая и тихо ругаясь, не без помощи слуг взобрался в седло и выбрал повод.

— Может, лучше в возке? — Дурнову боязно было смотреть на побагровевшее лицо старика.

— Так воспретил Государь в Кремль ездить, кроме как верхом, — тяжко вздохнул Волынский и прикрикнул. — Трогаай!

Кремль, как и прочие центральные районы столицы, поражал диссонансом между роскошью капитальных построек и ветхостью построек временных: заборов, деревянных времянок и дощатых дорог, покрытых смесью снега и грязи. Но Дурной (хоть, и был тут впервые) особо не приглядывался. Его всего потряхивало от значимости предстоящего момента. Опять же, трудно удивить роскошью того, кого 13 лет водили по Запретному городу.

«Кто в армии служил — тот в цирке не смеется».

Боярин повлек «делегацию» через Соборную площадь к Теремному дворцу — прямо на Златое крыльцо. Взошли до четвертого этажа, прошли сени с давящими на психику низкими арочными потолками и — прямо в верхней одежде — оказались в Передней палате, где уже толпился разодетый в пух и прах народ.

Здесь и ждали царя.

Глава 60

— Государь! Милостивец!

Десятки взопревших и пропахших потом от двух-трехчасового ожидания человек заколыхались, заволновались и хлынули от стен и закутков рассусаленной Передней палаты в центр! Туда, где из золоченных резных дверей явился сам царь всея Руси Федор Алексеевич Романов. Сам шел! Ножками своими недужными.

Федор был довольно высокого роста, черты лица имел тонкие и, как будто, восковые. Всё остальное скрывали тяжелейшие церемониальные одежды, сияющие золотым блеском. Кажется, это шествие давалось царю нелегко. Из-за тяжести платья или боли в ногах — неясно.

Толпа бояр и иных приближенных домчалась до незримой черты, которая отделяла простых смертных от божьего помазанника, после чего все принялись бить многократные земные поклоны. Волынский не отставал, позабыв про многочисленные свои недуги, Дурной с остальными черноруссами, как могли, повторяли верноподданнейшие телодвижения за своим покровителем.

Царь подзывал к себе бояр по очереди и выслушивал их благодарности или просьбы. Всё выглядело явно отрепетированным: возле Федора, впереди рынд, стояли двое густобородых ближника, которые что-то подсказывали ему на оба уха. Наверняка какой-нибудь Милославский с Хитрово.

Волынский чутко следил за окружением Федора Алексеевича, поскольку, едва уловил какой-то ему одному приметный знак, тут же кинулся к самым царевым ногам, распихивая прочую боярскую братию. Амурские гости поспешили следом. И вновь — череда поклонов с максимальным прогибом — после чего Василий Семенович сжато и очень дельно поведал царю о далекой земле, что прозывается Русью Черной, что богата тем-то и тем-то, и где живут люди православные (то, что почти все православные там — староверы и наполовину язычники, он сам не знал). Тут же вперед выскочили черноруссы с пушниной, желваками золотых самородков и прочей роскошью.

Дурной по лицу царя понял, что про Русь Черную ему рассказали загодя, так что он не особо дивился. Показуха, короче. Но дары осмотрел с живым интересом, даже уточнил: а этого сколько? а того? Толчок локтем в бок подсказал, что пришло время для беглеца из будущего. Тот самый момент.

Всё, что было до того — спрессовалось в одну эту точку. А всё, что станет после — выйдет именно из нее. Дурной сжал пальцы в кулаки, глубоко вдохнул и шагнул вперед:

— Государь-батюшка Федор Алексеевич! Всем, чем богата наша земля Темноводская, мы тебе поклонились. Но и это не всё, что я с собой привез. Ведаю я, что мучит тебя сильный недуг. А потому привез из Китая мудрого человека, который многое знает про лекарскую науку. Взгляни на лоб мой, что шрамами усеян: ударили меня палицей, думал, что помру, но на китайской стороне меня не только выходили, но и здоровье прежнее вернули. Дозволь этому лекарю показать свои умения!

Дурной чувствовал, что говорит уже в полной тишине. Что все вокруг поняли: царский Выход идет не по плану. Но он держался за взгляд Федора Алексеевича, в глубинах которого царила неугасаемая боль. Держался и говорил, говорил, говорил!..

Волынский сам унял своего протеже. Угольки глаз из-под обвисших бровей метали такие молнии, что боярин наверняка на месте прибил дикого чернорусса, если бы, тем самым, не попортил и свою репутацию.

…Шоу оказалось безвозвратно испорчено, и «делегацию» проводили прочь под обстрелом ироничных взглядов…

— Ты что сотворил, ирод?! — за Кремлевской стеной Волынский, наконец, отвел душу. — Я к тебе — всей душой, а ты — с ножом за пазухой? Сгною, сучий потрох!

— Не надо гноить, Василий Семенович, — Дурнову внезапно совсем перестало быть страшно: ход сделан, остается только ждать. — Ну, ты же сам говорил, что важно тебе быть угодным царю. Быть ближе к нему. Вот и представь, как тебя государь возвысит, если с твоей помощью его исцелить получится!

— Ох, молчи, дурень! — зло ощерился старик. — Много ты понимаешь! Лучшие — слышко, лучшие! — лекари бились, ан ничего у них не вышло! И отеческие, и иноземные! Лекарство — то палка о двух концах. Исцелишь — слава тебе и почет. А не сдюжишь — полное посрамление! Вникаешь? Позор и поруха! Государь-то, может, и простит. А вот окольничие не простят… Но ежели Федору Алексеичу еще и хуже станет — тут одним позором не отделаешься. Тебя с твоим лекарем враз на дыбу отправят… Да и мне аукнется.

И боярин ушел в причитания. Дурной, если честно, тоже чуток взбледнул. Он был уверен, что хуже Олеша не сделает. Но вдруг царю поплохеет по каким-нибудь своим причинам?

— Ох, молись, Сашко, — Волынский, будто, подслушал мысли Большака. — Молись всем демонам, каких вы там у себя чтите, чтобы всё это просто забылось…

Не забылось.

Государственная машина в Москве была малоподвижной, работала со скрипом, но работала. Особенно, когда царь проявлял настоящую волю к достижению цели.

Через два дня после Выхода, к дому Волынского явились государевы посланники с приказом: привести во дворец китайского лекаря.

— Я с радостью поеду помочь русскому царю, — с улыбкой, на хорошем русском ответил Олеша (он даже «р» уже сносно выговаривал). — Но только вместе с Сашко Дурным.

На это вздевшие брови посланники заявили, что это не ему решать. Но Хун Бяо с обескураживающей улыбкой возразил, что как раз именно ему. Посланники моментально сменили удивление на гнев и в грубой форме поинтересовались… что-то вроде: китаец, ты чо, бессмертный? На что Хун Бяо с легкой грустью в голосе ответил, что истинного бессмертия он еще не достиг. И, конечно, понимает, что почтенные господа сильнее и легко смогут убить бедного даоса, взыскующего мудрости… Но что они потом будут делать с мертвым лекарем?

Диалог длился довольно долго. Всё это время хозяин дома выкрутил свою притворную немощность на максималку и не отсвечивал, готовый притвориться мертвым опоссумом в любой момент… Но в итоге, красные, как запрещающие сигналы светофора, посланники усадили Олешу и Дурнова на коней и повезли обоих в Кремль.

— Бяо, дружище, надо очень постараться! — тихонько накручивал друга Большак. — Конечно, было б здорово, если ты совсем сможешь его вылечить. Но самое главное — чтобы он, хотя бы, почувствовал облегчение. В короткий срок.

Они не раз уже разговаривали на эту тему. Олеша давно был посвящен в эту часть плана Дурнова и старательно интересовался «историей болезни пациента Романова Ф. А.». К сожалению, беглец из будущего почти ничем не мог помочь. Он знал, конечно, базовую теорию: скорее всего, Федор страдал от того, что его организм плохо усваивал витамин С, что болезнь это наследственная, и что получил ее царь, вероятно, от матери из рода Милославских. Но как это объяснить китайцу XVII века? Что такое витамины? Тут и сам-то не понимаешь… Ну, полезные вещества. Хотя, ладно, именно с витамином С попроще — это аскорбиновая кислота. Но вопрос-то не снимается! Что такое аскорбиновая кислота? Дурной даже формулы не знал, однако формула всё равно ничего не меняла. Непонимание сохранится. Полное! И это не единственный вопрос. Как не усваивается? Почему не усваивается? Что, значит, наследственная болезнь? А главное, как ее можно преодолеть?

Так что разговоры были долгими, но малополезными. Дурной мог лишь предположить, что, частично проблему можно решить через диету. Если есть побольше продуктов с витамином С (лимоны-апельсины, капусту и, конечно, ягоды) — то и усвоится его побольше. Хотя, не факт.

Оставалось надеяться, что китайская медицина опирается на собственную систему диагностики заболеваний. И Хун Бяо поймет суть недуга в своей терминологической системе. А еще — сможет найти… ну, например, секретные точки на теле, которые откроют запертые «шлюзы», и витамин С хлынет в измученный организм царя Федора.

Глава 61

В Кремле их волнительные ожидания снова не сбылись: лекаря и его друга не повели прямехонько к государю на осмотр. В одной из палат черноруссов выставили пред суровые очи князя Никиты Ивановича Одоевского. Одоевский возглавлял Аптекарский приказ. Целый приказ, главной задачей которого было обеспечение здоровья одного человека. Целый приказ, который с этой задачей справлялся… хреново. И, конечно, его глава весьма ревниво отнесся к каким-то внезапным выскочкам.

Так что возле Одоевского рядком расселись гордые от собственной значимости медикусы Блюменрост и Костериус, Зоммер и Еглер, а также доктор Михайло. В пять скептически искривленных ртов они принялись экзаменовать щуплого даоса. Разумеется, исходя из своей, европейской медицинской картины мира.

Это была беседы глухого с немым. Олеша просто не понимал, о чем его спрашивают.

— Да ну о чем вы? — не выдерживал периодически Дурной. — Какой Аристотель? В Китае о нем понятия не имеют. Там медицина развивалась своим путем.

— О каком можно говорить развитии, если там не ведают мудрости Аристотеля? — картинно вздыхал Костериус. — Даже мусульмане чтут его мудрость.

— Да вы, в Европе, только от мусульман про Аристотеля и узнали…

Экзамен заходил в тупик. Медикусы желали не изучить методы работы даоса, а доказать, что тот ничего не может. И благодаря разнице в понятийной базе, сделать это было нетрудно. С точки зрения попугая, рыба совершенно неспособна к передвижению. Периодические призывы Дурнова вернуться к матушке логике эффекта не возымели…

— Хватит!

Низенькая дверь, требующая поклона, отворилась без скрипа, и в палату вошел царь. Похоже, он был главным зрителем этого спектакля. Федор Алексеевич прошел к месту экзекуции — медикусов с их стульев, как ветром сдуло. С тяжким стоном молодой, чрезмерно бледный мужчина опустился на один из них.

— Как бы ты стал меня лечить, целитель? — устало спросил он.

Дурной уже видел монарха на приеме, но почему-то только сейчас прочувствовал, что перед ним сидит историческое лицо. Настоящее и живое! Которое мучается от боли и не может перестать надеяться, что когда-нибудь его страдания прекратятся. Хотя бы, частично. Даже перед Канси беглец из будущего подобных чувств не испытывал. Китайский император (как и царь двумя днями назад) был для него просто фигурой, а не человеком. Теперь же… Теперь Дурной заробел, по-настоящему проникнувшись особенностью момента.

А вот Олеша был спокоен, как скала.

— Если ты позволишь, государь, то прежде я изучу тебя. Уложу на долгое время, чтобы силы твои пришли в норму. После попрошу рассказать о твоих болях: всё и в подробностях. Мне поможет не только смысл твоих слов, но и то, как ты их будешь произносить. Затем я исследуют состояние твоих глаз, твоего языка, который многое говорит без слов. Затем я изучу твой пульс на руках и ногах: важно понять, как движутся потоки Ци в твоем теле, изучить точки входа, понять, где жизненная сила застаивается, где ее не хватает. Уже после этого, я первым делом сниму боль, чтобы лечение…

— Снимешь боль? — глаза Федора Алексеевича вспыхнули. — Вот просто так — снимешь?

Хун Бяо кивнул.

— Это не так уж и трудно, государь. Но хочу сказать, что это не лечение. Убрать боль — это даже вредно. Ведь боль — часть жизни. Это продолжение прочих чувств нашего тела. Настоящее лечение — это иссекновение корня болезни. Лишь восстановив гармоничный ход потоков… жизненных сил, мы придем к тому, что боль уймется и угаснет. Сама.

Тишина повисла в палате.

— Ты… сможешь всё это сделать, лекарь? — царь очень пытался выглядеть невозмутимым, но волнение в голосе выдавало его.

— Я приложу все силы, государь, — щуплый даос с достоинством поклонился.

— Хорошо. Дозволяю тебе остаться. Но помни: за каждым твоим деяньем учнут следить люди из Аптекарского приказа. А твои зелья также допрежь испытают на псах и на людях.

Тут, наконец, Федор Алексеевич обратил внимание на Дурнова.

— А ты ступай.

Да, следовало просто поклониться и «ступать». Олеша был тщательно проинструктирован, как капать на мозги царю, что, мол, Большак черноруссов имеет много чего интересного сообщить. Главное — убедиться, что щуплый даос тут закрепился…

Но все-таки Дурной не удержался.

— Благодарю тебя, государь за доверие к моему подарку. Надеюсь, таланты Олеши тебе помогут… Мы все станем молиться Господу об этом. Но знай, что у меня еще имеются дары для тебя. Тоже такие, которые просто так не передать. Прими в залог один из них…

Большак вынул из-за пазухи пухлый томик. Потянулся было с ним к царю, но одумался и передал книжицу хмурому князю Оболенскому.

— Я 13 лет провел в плену в Китае. Жил в их столице, видел двух богдыханов. Здесь я прописал всё про то, как устроена китайская держава. Как управляется и воюет, как трудится и торгует, какие там законы и подати. Думаю, таких сведений во всей Европе не найдется.

И, наконец, Дурной умолк, покуда его снова не заткнули. Поклонился несколько раз и почтительно пропятился к выходу. Взглядом пожелав Олеше удачи.

Коня Большаку в дорогу не дали — некому было озаботиться. Так что до владений Волынского пришлось топать пешком — но хоть на Москву, наконец, посмотрел. На подворье его пустили, но Дурной сразу почувствовал, что отношение к нему изменилось: дворня печенкой чуяла, что их господин этого чужака уже не любит. Тогда и им стараться нечего.

Хозяин же выглядел грозовой тучей, если таковые бывают сгорбленными и кашляющими. В последующие дни боярин с Большаком практически не пересекались в тереме. А, если и виделись случайно, то Василий Семенович с максимальной желчью интересовался: а не пора ли уважаемому топать в Сибирский приказ, где его так ждут.

— Да на кой я им! — пытался отшутиться Дурной. — Все богатства уже царю отданы.

— Нечо, — усмехался Волынский. — Чай, с твоей Руси Черной имеется что содрать. Ужо они на тебя тягла навесят — до гробовой доски не рассчитаешься.

И все-таки прямо боярин гостя из дому не гнал — видимо, надежда в душе его угасла не совсем.

«Еще не до конца сбросил меня со счетов Василий Семенович» — улыбался Дурной согбенной спине Волынского. А потом хмурился. Все-таки Русь Черная фактически легализовалась в русском государственном поле. И, возможно, в Сибирском приказе уже идет какое-то юридическое оформление. Во что они там захотят превратить Темноводье? Как скоро? И могут ли они сделать что-то без воли царя?

Царь. На него у Дурнова были все ставки. Вся поездка затевалась ради большого личного разговора с царем. В бояр беглец из будущего не верил. Он очень хорошо понимал их классовую шкурную натуру. А вот царь… Царь — он, конечно, тоже полностью боярский. И защищает их. Но могут же у него иметься более высшие интересы! Помимо шкурных…

«Да я ему и шкурные удовлетворю! — стискивал кулаки беглец из будущего. — Только дай до тебя добраться…».

…— Божиею милостию великий Государь, Царь и Великий князь всея Великия и Малыя и Белыя России, самодержец Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, царь Сибирский, государь Псковский, — бесконечно длинный титул без запинки отлетал из уст рослого и статного рынды в белоснежных одеяниях и высоченной шапке. — … и иных многих государств и земель, восточных, западных и северных, отчич и дедич Федор Алексеевич повелеша Сашку Дурнову из земель Руси Черной явитися пред ним!

Глава 62

Три дня. Три дня в тереме Волынского царило тревожное ожидание. И вот, наконец, явился вестник — и призвал. Дурной покосился на Волынского, чтобы по его реакции понять: успех это или его дурака сейчас на дыбу поволокут? Посветлевшее лицо Василия Семеновича выражало полнейший восторг. Искренний или фальшивый — этого лицедея поди раскуси!

Снова в Кремль. Снова в Теремный дворец, правда, минуя Золотую лестницу. И палата оказалась поскромнее. В ней, помимо царя с почетным караулом рынд-херувимов, находились с полдесятка бояр в мехах и пара дьяков, пристроившихся к резным конторкам. У дальней стенки (со стороны приходящих) стоял приодетый Хун Бяо. Большак вопросительно вздел брови и получил в ответ утвердительное подмигивание.

Старый придворный с колыхающимися подбородками, которые еле-еле прикрывала жидкая борода (Дурной уже знал, что это был «хозяин» Кремля Хитрово) зычно возвестил:

— Божиею милостью… — и снова в три колена бесконечная череда царской титулатуры. — … Федор Алексеевич указал, а бояре приговорили! Лекарю Олешке Китайскому дозволено невозбранно бывать в Аптекарском приказе, пользоваться всеми его запасами на благо Государя! Означенному Олешке и посланнику Руси Черной Сашку Дурнову дозволено поселиться в Гостином дворе, что на Ильинской улице! Прочих черноруссов покуда расселить в черной тягловой Покровской сотне, поставив на казенный кошт!

«Похоже, это все-таки успех, — выдохнул Большак. — Надеюсь только, что официальными милостями не ограничатся?».

Царь, словно, услышал мысли беглеца из будущего и жестом руки остановил Хитрово.

— Книга твоя о стране Китайской зело хороша оказалась. Видно в ней не только умение складывать слова, но и дюжий ум. Сам слагал?

Дурной кивнул, зардевшись. Идея составить детальное описание Империи Цин возникла почти случайно — из тех историй, что он записывал для сына Демида. Пришлось потратиться на корейскую бумагу, сшить десяток тетрадей — и выплеснуть на них все полученные знания. Дурной ввел в книге ряд ноу-хау — оглавление, нумерацию страниц; четко обозначил разделение слов и предложений (хотя, в печатных книгах это уже применялось).

— Мы певелеша отослать сей кодекс на Печатный двор, дабы сделали с него два на десять оттисков.

«Это хорошее дело, — невольно улыбнулся беглец из будущего. — Даже можно сказать, не зря съездил…».

— Но ты, Сашко, рёк, что имеешь для царя еще дары, — легкая улыбка тронула губы царя. И, кажется (а кажется ли?), что наконец-то на его лице не было тени вечной боли.

— Да, государь, — голос Дурнова дал петуха… слишком долго он ждал этого. Слишком долго готовился и оттачивал в голове свои речи. — Есть у меня дары… Но тут мне время понадобится, дабы всё разъяснить…

Федор Алексеевич вопросительно посмотрел на Хитрово. Толстяк нахмурился… Но царь заявил:

— Дарую тебе потребное время. Только поспешай…

— Да, Государь! — Дурной стрелой метнулся за дверь за тяжеленным свертком, который предварительно захватил и оставил в дальней горнице. Попросил выделить ему двух рынд для поддержки — и развернул огроменную карту немногим ниже человеческого роста и почти в три метра шириной.

— Ехали мы к тебе, Государь, через всю бескрайнюю Сибирскую землю. Вёз я тебе чертеж наших, чернорусских земель, но в дороге решил обрисовать всю эту землю!

Дурной нагло врал. Карту эту (из намертво склеенных лошадиных шкур) долго и мучительно рисовали в Болончане. Всё Темноводье и окрестные земли обозначили с помощью очевидцев. А вот Сибирь с ее реками беглец из будущего наносил сам по памяти. Чтобы не палиться северные окраины на карте остались белым пятном, но вскользь были очерчены Чукотка, Камчатка, Курилы, Сахалин, Хоккайдо и хвостик Корейского полуострова. Карту рисовали так, чтобы она не сильно выбивалась из картографических традиций XVII века, но, при этом была информативна, точна в расстояниях, а по цвету легко различались суша и вода, реки и дороги.

— И впрямь ценный дар! — искренне восхитился царь.

— То, Государь, не сам дар. Дозволь изречь мои думы, что из этого чертежа проистекают.

Федор Алексеевич кивнул. Заинтересованно.

— Вот Урал-Камень, — очертил Дурной левый край карты. — А вот самые дальние остроги твоего царства — Ленский, Селенгинский. Их и многие другие остроги, слободы и городки потребно снабжать хлебом. Сама Сибирь покуда хлеба родит мало, и везти его приходится аж из-за Камня. Что долго, дорого и ненадежно.

— А вот Русь Черная, — он ткнул в правый нижний угол. — Вот Амур — наша Черная Река — что тянется от западных гор до восточного моря-океана. Здесь теплое лето и тучные земли. Уже сейчас у нас русскими хлеборобами распахано не менее трех тысяч четей земли. У дауров мы не считаем, но, думаю, не меньше. Конечно, со всех этих земель мы готовы платить тебе, Государь, тягло. Посмотри, насколько наши земли ближе к Лене, к Ангаре. Ежели б мы могли продавать хлеб в сибирские острожки, то был бы он гораздо дешевле, чем привезенный из Москвы. А если на Черную Русь послать еще крестьян — то сможем мы обеспечить зерном всю Сибирь дешевым зерном. Земли у нас вдосталь.

Беглец из будущего поначалу опасался, что такими заявлениями привлечет не столько крестьян, сколько нищающих феодалов. Но подумал и решил, что это самодержавию невыгодно. Помещикам дают землю, чтобы они служили в войске конно и оружно. Поэтому бояре и дворяне должны находится поблизости от Москвы. Так что наплыва кровопийц-феодалов пока можно не опасаться.

— Но это далеко не всё, Государь, — Дурной заметил, что слегка сбивается на лекторский тон, но «ученик» слушал во все уши, так что сойдет. — Понимаем мы, что главной ценностью для Русского государства является пушная рухлядь. Ну, в нашем случае — еще и злато. На это богатство Русь покупает всё потребное из немецких стран. Понимаем. Но взгляни, государь, какой тяжкий путь предстоит идти той рухляди от Черной Руси. Мы прошли всё, и мы ведаем, каков он. Поверь, мы во всем себе отказывали, спешили, но ушло у нас 15 месяцев. А ведь можно обойтись гораздо скорее. Всего в трех местах нет речного пути: меж амурскими притоками и притоками Селенги, на Ангарских порогах, и меж Енисеем и Чулымом. Но в тех местах наш ход замедлялся в десятки раз! Вот ежели бы там проложить торные дороги, посадить людишек, что станут работать для извоза, понастроить телег и саней для сдачи внаем — это так сильно помогло бы! Всего в трех местах по всей Сибири! Еще важно: вот прошли мы сухим путем, дошли до реки — а плыть не на чем. А вот ежели бы в ключевых местах были отстроены большие барки парусные, и их тоже сдавали бы внаем — то уверен, что с таким путем можно добраться от Темноводного до самого Урал-Камня за пять месяцев! От ледохода — до ледостава. И ведь не только ясак и подати так можно возить. Все торговые караваны станут ходить быстрее — оживет торговля. И людям — добро, и государству — прибыток!

— Пишите до слова, — строго бросил царь дьякам (видимо, те недостаточно старательно вели протокол).

— Только и это еще не вся выгода, государь, которая может быть, — Дурной на глазах воодушевлялся. Все эти речи он уже десятки раз прокручивал во время дороги — слова отлетали от него только так. Царь слушал!

— Ты ведь ведаешь, государь, что у товара в разных случаях цена разная?

— Как же разная? — Федор Алексеевич явно не читал Адама Смита. — Сколь товару положено, столько он и стоит.

— Когда охотник в лесу соболя добывает, сколько тот ему стоит? Заряд порохового зелья, да харчи, которые он во время охоты проел. Вот и все! Два гривенника — вот и вся цена шкурки. А на Москве она стоит уже до восьми рублей. Просто люди так договорились. Стало быть, прибыль государству — 7 рублей и 8 гривенных. Но порой цена меняется не только по воле людей. Вот сдал охотник двугривенную шкурку в нашем Темноводном. И мы отправили его в Казну государеву. Восемь тысяч верст будут ее везти через всю Сибирь. Будут ее везти люди и лошади, которых надо кормить, перевозчики, которым надо платить. Воины нужны для охраны. Лодки и телеги для перевозки. И все эти расходы удорожают пушнину. В итоге на каждую шкурку, покуда их до Москвы довезут, может быть потрачено до трех рублей! И получится выгода уже не 8, а 5 рублей. Сама Казна это не оплачивает. Но государство, в целом, платит. И богатеет меньше.

Дурной сделал паузу. Политэкономия на пальцах в XVII веке требует осмысления и переваривания. Царь хмурился от того, что не очень понимал: почему государство теряет прибыль, если ничего не платит? Тут нужно подумать.

— И где же ты здесь выгоду тогда узрел? — спросил Федор Алексеевич.

«Замечательный вопрос!» — порадовался Дурной и, согнувшись в три погибели тыкнул пальцем в самый угол карты.

— А вот она: империя Великая Цин. Или Китай.

Глава 63

— Китай — богатая страна. Разных мастеров там тьмы и тьмы. Я уверен, что на Москве понимают, как выгодна торговля с Цинским государством: шелка, чай, фарфор. Там есть многое из того, что продают нам немцы: то же железо, изделия из него. Но только представь, государь, что чернорусские меха и злато сначала везут до Москвы, а после караваны идут обратно до Китая. Несколько лет в дороге, огромные расходы. А можно всего этого избежать. Можно сразу отправлять наши товары в Китай, выменивать их на то, что потребно России — и везти уже в Сибирь, в Москву…

— Это что же, в обвод от Москвы, что ль? — боярин Хитрово не выдержал и затряс жидкими подбородками.

— Верно, — улыбнулся Дурной. — Это поможет избежать лишних расходов. Огромных расходов. Вспомни, государь, как дорого обходится путь одной соболиной шкурки от Амура до Урала, — «лектор» снова провел пальцем через всю трехметровую карту. — А теперь этот путь надо вдвое сложить. Это же истинное разорение! Потому выгоднее торговать сразу на месте. Но выгода случится только при честной торговле.

По палате прошелся шумок. Вроде бы, никто ничего не сказал, а ясно стало, что все в помещении не могут поставить рядом два слова: «честная» и «торговля». Беглец из будущего развел руками.

— Но к такому надо стремиться… Потому, государь, уж прости за последующие слова… Потому на Руси Черной нельзя ставить обычного воеводу, коий станет править по своим прихотям да этой торговлей набивать свою мошну…

— Ты думай, худородный, на каких людей лаешься! — тут уже Иван Хитрово ретиво влез, дабы вступиться за «своих пацанов».

— Думаю, — спокойно ответил Дурной. — Трех воевод повидал я, и о каждом могу сказать, что они более о своей корысти думали, нежели радели о Русском государстве. Или не знаете вы, за какие растраты судили якутского воеводу Францебекова? За что хотели судить еще одного якутского воеводу Лодыженского? Отчего убили илимского воеводу Обухова? Почто в Томске началось восстание против воеводы Щербатова?

— Больно сведущ ты в воровских делах…

— Так год по Сибири шли, а там про то, всюду говорят, — Дурной уже поймал кураж, утратил осторожность и улыбнулся Хитрово в лицо. — Так вот я и говорю, что давать такие богатства простому воеводе нельзя. Вместо пользы наоборот вред выйдет. Тут надобен поистине государев муж. Кто не только думает обо всей России и ее выгоде, но и разумение имеет: как мудрее тягловые средства потратить, что потребно купить для служилых в Сибири, в каком числе. Много вопросов…

Федор Алексеевич опустил глаза и глубоко задумался. Непростые задачи ставит чернорусский Большак. Вроде, и перспективы радужные рисует, но каждый раз оказывается, что до них надо с лопатой три дня докапываться.

— Дозволь покаяться, государь, — неискренее вдруг повинился Дурной. — Когда я тебе про торговлю с Китаем говорил, не поведал главного: той торговли еще добиться надобно. Не особо хотят пускать они чужаков в свои пределы. Переговоры надо вести. Хотя… Вот, рядом с Китаем есть царство Чосон, — он ткнул в Корейский полуостров. — Оно помельче и победнее, но многие товары китайские имеются и там. В былые годы мы с ними торговлишку и вели. А в степях ныне правит монгольский князь Бурни, который с нами дружен… Помогли мы ему хорошо. Так, думаю, с ним любые торговые договоры легко заключить. Особенно, если напомнить, как черноруссы ему помогали. Но! — «лектор» воздел палец. — Есть еще путь, государь, и он еще более выгоден!

Царь невольно усмехнулся. Видимо, раскусил замысел Большака — каждый раз говорить, что всё выгоднее и выгоднее будет. А когда уже совсем даром станет, Сашко?

— Обрати внимание, государь, на нашу Черную Реку. Впадает она прямо в бескрайнее море-океан. И вот здесь нам все пути открыты! Ежели подсобрать мастеров корабельных — поморов с Бела-моря или немцев каких — да построят они там торговые корабли, то по морю можно товары чернорусские везти куда угодно! В один корабль тех товаров со ста возов влезет, судно сможет везти их побыстрее лошади, да еще и днем, и ночью. Выйдет быстрее, дешевле и никаких границ, никакого мыта платить не придется. Можно плавать и в Чосон, и в островное царство Ниппон… но самое важное — можно доплыть до самого южного Китая. Южный Китай — самая богатая часть страны. И ныне там власть Цинского богдыхана не признают. Китайские вельможи восстали и желают вернуть прежнюю власть. Так что, ежели ты, государь, с богдыханом не договоришься, то по морю можно вести торговлю с ними. Думаю, они с радостью согласятся.

Дурной начал делать примерные выкладки, насколько выгоднее станет торговля, если темноводские товары морем везти в какой-нибудь Шанхай, потом также, судами, до верховьев Амура, а после — по обустроенным дорогам — до Урала… У него даже табличка наглядная имелась. Только вот арабские числа на Москве были не в чести, так что никакой наглядности не вышло бы.

Да и не дали договорить чернорусскому Большаку. Хитрово что-то нарочито громко стал нашептывать царю на ухо. Тот было нахмурился, но затем вздохнул и движением руки заставил «лектора» заткнуться.

Встал.

— Дивны твои речи, Сашко Чернорусский… Многое стоит осмыслить. Записи дьяков я опосля перечту…

— Государь! — испугавшийся своей же дерзости Дурной подшагнул вперед. — Дьяки много слов написали, трудно изыскать среди них суть. Вот на листе я выписал самое важное…

Дурной вынул из-за пазухи рулончик с тезисами своей речи. Здесь было самое главное. Прежде всего, конкретика: что нужно сделать и для чего.

Федор Алексеевич лукаво улыбнулся и кивнул одному из дьяков: прими, мол.

— Имеем мы опасения, что это не все твои дары?

— Так и есть, государь, — Дурной с улыбкой развел руками. — Жил я долгие годы в плену у богдыхана. И там проведал одну тайну китайского государства и одну — гишпанского…

Царь аж ахнул.

— А гишпанского-то откуда?! Снова подивил меня, Сашко…

— У богдыхана в столице живут португальские иезуиты. Они поведали китайским людишкам, а от тех уже я проведал, — соврал Дурной, который никаких иезуитов в Пекине не встречал. А все секреты знал из учебников по истории.

— Тайны — это хорошо, — задумался Федор Алексеевич. — Приходи назавтра, после обедни.

И ушел.

Остаток дня Дурной потратил на то, чтобы сводить Олешу в Аптекарский приказ. Тот располагался за западной стеной Кремля на углу Смоленской улицы и Шуйского переулка. Когда-то это было подворье князя Милославского, которое тот от щедрот подарил под приказ.

Увы. Какой бы то ни было протобольницы или хотя бы фармацевтического центра Большак с щуплым даосом не нашли. В основном — продовольственные склады и погреба. В них кое-где можно было отыскать целебные травы. Но почти все полки занимали сладости да солености. И лекари иноземные, что недавно пытали Олешу, тут не жили и не работали. У каждого имелась своя собственная «практика».

— Ну, ничего, — улыбнулся Хун Бяо. — Всё равно для главное — не зелья.

— Как ты умудрился ему помочь так быстро? — все-таки спросил Дурной.

— Пока никак, — вздохнул китайский лекарь и, заметив недовольство друга, улыбнулся. — Просто пою его настоем женьшеня. Чудесный корень сейчас живет за него. Но это не лечение. Я пока изучаю, как царь живет… Это ужасно! Что он делает. Что он ест. Как он спит. Всё ужасно. Его тело измученно, а он пытает его дальше. Энергия зажата, потоки жидкостей нарушены. И на мои предложения все охают. Я говорю об упражнениях, укрепляющих Ци, а они — кричат про бесовские ритуалы… Столько суеверий!

— Ты осторожнее с этим! — испугался Дурной. — Не вздумай им про суеверия сказать. Иначе не то, что Тверь свою не увидишь, но и головы лишишься. Самый верный способ здесь попасть на плаху: либо против царя умыслить, либо против веры. А ты под обеими статьями по краю ходишь.

— Я буду осторожен, друг, — улыбнулся щуплый даос.

У него будто и не было никаких трудностей. Потомок русичей оказался в земле своих предков и только от этого был полностью счастлив. В гармонии с собой, как он сам говорил.

Глава 64

На следующий день Дурной околачивался по Кремлю (куда у него теперь имелся постоянный доступ) чуть ли не с утра. Вернее, утром он съехал от Волынского, утешил перед этим старика, как мог, и пообещал, что замолвит за него словечко.

— Ты верную ставку сделал, Василий Семенович, — улыбнулся Большак. — Был я у царя намедни, зван и ныне. Так что радения твои не будут забыты.

Волынский только махнул рукой, но на прощание своего непокорного дикаря всё ж таки перекрестил.

Гостиный двор стоял за торговыми рядами, которые примыкали к восточной стене Кремля. С трудом в этом месте можно было опознать Красную площадь. Как и следует из названия (гость — это купец), в огромном жилом и складском комплексе, занимающем целый квартал, жили торговцы. Тут же они хранили свои товары. Но в последние годы в этих — довольно роскошных по местным меркам — апартаментах стали селить и послов. Вот по этой «статье» пошли и Дурной с Хун Бяо. С такой роскошью расставаться не хотелось мучительно, но беглец из будущего с утра сидел на лавке и старательно готовился ко «второму уроку». Новые «темы» будут посложнее.

На этот раз обстановка была еще более камерной: царь, два дьяка, пяток рынд с топориками. А единственным боярином при царе был… Волынский. Когда Дурнова привели, тот что-то в лицах рассказывал Федору Алексеевичу, и от баек Василия Семеновича серьезный царь еле сдерживал смех. С появлением чернорусского «дикаря» боярин умолк, буравя того своими глазами… но не удержался и подмигнул, втайне от государя.

— А вот и ведун тайн царств далеких! — то ли с иронией, то ли искренне обрадовавшись, возгласил Федор Алексеевич. — Проходи, садись — измучили меня твои загадки.

«На то и был расчет» — утаил улыбку Большак и старательно поотвешивал поклоны, прежде чем сесть.

— Прежде, чем говорить о тайнах Китая и Гишпании, я хочу тебе сказать еще одно важное, государь. Знай, что спустя годы запасы злата и пушнины, что добывают в Черной Руси, понемногу иссякнут. Ты, верно, ведаешь, какой богатой на соболя была Мангазея. Еще при дедушке твоем, в тех кроях собирали сотни сороков за зиму. А ныне тот городок в полное запустение пришел. Выбили соболя. Так и у нас со временем станет, ежели будем бить зверя без меры. Так же и со златом. Ныне вся Русь Черная за лето сможет намыть 5–7 пудов. А в первые годы столько с одной речки Желты собирали. То злато копилось по крупицам тысячи лет. Мы же черпаем его полной ложкой.

Дурной увидел несколько пар глаз, которые с тревогой уставились на него. Даже рынды не могли сдержать невозмутимость.

— Но это, государь, не дурная, а хорошая весть, — улыбнулся беглец из будущего и снова приступил к азам политэкономии.

Почему-то он решил, что не техническими новшествами нужно одаривать русского царя. Что из этого сможет восприять Россия, толком не имеющая системы образования, не имеющая своей производственной базы? Скорее, получится… «засветить» передовые открытия, которые какая-нибудь Англия или даже Речь Посполитая быстрее возьмет в оборот — и Россия снова останется на обочине… Если только какой-нибудь неистовый Петр Великий не оседлает ее, не потащит силой вперед через потоки пота и крови…

Лучше уж объяснить царю… Прямо по Пушкину: как государство богатеет, когда простой продукт имеет. Самый ценный продукт, который ныне загнали в полную крепость и выжимают досуха, чтобы дворянство и боярство могло жить безбедно.

— Вот, что проведал я от португальских иезуитов, — вернулся Большак к своим тайнам. — Полтора века назад открыла Гишпания огромные земли, богатые и серебром, и златом. И почитай целый век возила оттуда несметные богатства — целыми кораблями. Богатой и могучей стала Гишпания. Сильную армию стала содержать, всем соседям по сусалам раздала. Короли их дворы роскошные завели. Гишпанцы могли покупать любые товары из любых стран. И что стало с Гишпанией ныне? Помнишь, государь, мы с тобой говорили, что одна и та же вещь может стоить по-разному? Так вот, гишпанского злата и серебра стало так много, что оно подешевело. А из-за моря этих богатств стало приходить всё меньше и меньше. Сами же гишпанские людишки привыкли все покупать и мало что могли делать сами, — тут Дурной сгустил краски, конечно, но кто его проверит! — И теперь всем ведомо, что случилось. Бедной стала Гишпания. Слабой стала ее армия. И войну великую лютеранам она проиграла.

— А теперь расскажу про тайну китайскую. В самой стране Китай крайне мало добывается ценных металлов. Недра в той земле весьма бедные. Но ведомо мне, что запасы серебра у богдыхана просто огромные! Ни у одного царя мира нет столько серебра, сколь у правителя Китая. Потому что издавна, умели китайские мастера делать дивные товары. Главный среди них, конечно, шелк. Еще во времена Рюриковы и даже ранее возили тот шелк во все страны. А в ответ серебро текло в китайские закрома. И из Ромейской империи, и от сарацинов с персиянами, и от далекой Индии. Многие века постоянным потоком серебро утекало в Китай… Ныне многим известен секрет шелка. Но делать его столько, сколько могут делать в Китае — никто не в состоянии. А китайские мастера могут делать много иных дивных вещей. Так что по-прежнему серебро, хоть, и более жидким ручейком, но само течет в Китай.

Очаровали всех эти речи. Вот про такое диво слушать приятно и сладостно. Но сейчас надобно всех в студеную воду окунуть.

— Вот, поведай мне, государь, по какому пути ныне Россия идет? Собирая пушной ясак со всей Сибири и выменивая его на товары немецкие.

Федор Алексеевич враз помрачнел. Ну да, на примерах оно нагляднее.

— Верно: между златом, серебром и пушниной особой разницы нет. И это приведет Россию к бедности. Не сердись на меня, государь. Но лучше загодя ведать об этих тайнах, и понимать, что Россию может ждать в будущем. Потому-то я и сказал, что рад, что рухлядь пушная и злато могут иссякнуть. Есть в них великая опасность.

— Мнишь ты, что в злате проклятье?

«О, нет! Только не это!» — Дурной на миг позабыл, как просто мыслят здесь люди…

— Нет, государь. Злато — это всего лишь металл. В нем самом богатства нет. Вспомни, что я про Китай говорил. Сколь много у них серебра (да и злата), хотя, они их почти не добывают. Секрет богатства страны в умелых мастерах. В людях, которым дают работать и которым не мешают богатеть трудом. Чем богаче такие люди, тем и вся держава богаче. И то же злато может помочь.

— Как?

— Вот, ежели взять, да на это злато приманить в Россию мастеров из стран немецких? Вызнать точно, кто где стоящий есть — и нанять их за щедрую плату! Да с условием, чтобы они здесь, в России, учили подмастерьев. Открыть школы ремесленные: корабельные, литейные, оружейные. В землях немецких стали выдумывать разные хитрые махины для производств. Тоже следует эти тайны выведать и у нас такие же построить. Вот где злато пригодится! И вообще, наукам нужно учить людей. Не случайно же именно китайцы первыми научились шелка делать. У них ученые мужи в чести. Они и пороховое зелье первыми открыли, и стали отличные делать могут, и чугун льют уже много столетий. Надобно и в России науку поднимать! А для того академии создавать, учителей приглашать: немецких или тех же китайских. И всё это можно сделать с помощью злата.

— Или вот еще! — спонтанная идея пришла в голову Дурнову прямо сейчас, и он поторопился ее излить. — Известно ведь, что беден народ русский. А для начала дела ремесленного деньги нужны. Вот можно сделать так, чтобы человек с готовым замыслом мастерской какой полезной мог получить денег в рост и на них…

— Ростовщичеством решил промышлять? — взвился вдруг Волынский. — Да самому царю-батюшке сей грех предлагаешь?!

На миг Дурной опешил. Да быстро вспомнил, что христианство банковский бизнес считало великим грехом. В Европе, в ходе Реформации, вопросик уже порешали, но Россия жила по старому времени.

— Грех — это когда один человек на другом нажиться хочет за счет ссужения денег, — быстро нашелся беглец из будущего. — Тут же не ради выгоды. А ради роста сил ремесленных. Надо на мастерскую пять рублей — получай пять рублей. Главное, чтобы мог вернуть; хоть по полтинне в год.

— Ох, странно речешь, Сашко, — вздохнул царь. — Огромные деньжищи на такое потребны. Где их взять?

— Федор Алексеевич, мы, не считая прочего, семь пудов злата привезли. Скажи, а что сталось бы с Россией, если бы мы не приехали?

Глава 65

Царь, смутившись от странного вопроса, хлопал ресницами.

— Ничего б не случилось… Как стояла Россия, так и будет стоять.

— Так ты, государь, тогда и притворись, будто, мы не приезжали. Будто этих семи пудов нет. Создай… ну, хоть, приказ особый… Хоть, вот под началом Василия Семеновича. И приказ сей это злато будет тратить только на то, о чем я говорил. На школы и академии, на найм мастеров и учителей, на поддержку своих умельцев… Ежели такое учинится, то мы всей Черной Русью будем злато мыть, да в тот приказ отправлять — уж я прослежу! И пусть не сразу, но через годы Россия не закупать будет пищали и пушки, а продавать.

— Мастеров одних маловато, Сашко, — влез в разговор Волынский, заметно подобревший после того, как его «назначили» судьей в «Златой приказ». — Для ладного оружья и иных вещей аще и руда знатная потребна. А у нас — одна болотная родится. И той мало.

«Неплохо разбирается Василий Семенович! — отметил для себя Дурной. — Но тут мы возразим!».

Вообще, Россия уже сейчас в изобилии владела отличной рудой. Практически росла на ней. Курская магнитная аномалия находилась, говоря фигурально, в шаговой доступности. Но беглец из будущего точно помнил, что докопаться до этих залежей нелегко — глубоко руда расположена. Знать бы хоть точное место… Чтобы ткнул пальцем: вот тута ройте! Увы, Дурной такой информацией не владел, а пытаться наугад — себе дороже станет.

Но имелся еще вариантик.

— Знаю я, где есть хорошая руда. Был у нас казак, который на реке Яик погуливал. Так он рассказывал, что в самых верховьях Яика, в землях башкирских, стоит Железная Гора. И в той горе руды немеряно, а лежит она чуть ли не поверху.

Магнитка — вот это место найти легко. Об этом месторождении все в округе знают. И руда — первостатейная! Правда, далековато.

— Можно, государь, там руду добывать. Опосля по Яику сплавлять, по Волге — подымать. А еще лучше прям там заводики учинить: руду дробить, уголь пережигать — и железо плавить. А в Россию уже слитки везти…

— У башкирцев русским воспрещено земли имать, — покачал головой Федор Алексеевич. — Тако еще мой батюшка завел.

— Ну… договориться как-то… взаимовыгодно, — Дурной развел руками. Он что теперь, и такие вопросы продумывать должен?

— На Урал-Камне точно есть руды — и железные, и медные, — вспомнил он и поспешно добавил. — Так я слышал, но где точно — не ведаю.

На том про железо забыли и остаток встречи втроем пытались прикинуть, сколько на семь пудов золота можно нанять мастеров и учителей или отстроить хотя бы в семи-восьми городах страны школы и ремесленные училища или сколько заводиков поставить. И что тут первоочередное, а что вторичное. Дурного растрогал деловой настрой каждого, он начал быстро метать столбы цифр, раскидывая «семипудовые возможности» — и Василий Семенович тут же приметил непривычные знаки.

— Это ты на китайской стороне набрался такого? — сразу спросил старик.

— Нет, — Дурной слегка растерялся. — Это… один лях ссыльный обучил нас таким знаками исчислять. Так намного удобнее.

«Блин, а ведь и правда, — задумался беглец из будущего. — Совсем рядом, в Европе, уже вовсю считают с помощью арабских цифр. У нас же про это единицы знают. Вот отчего так?».

…Встречи с царем стали ежедневными. Как-то спонтанный реформаторский кружок обсудил проблему госбюджета. Как его пополнить, как поменьше тратить. Дурной даже не удержался и намекнул, что странно это: больше половины доходов у царя уходят на содержание наемной (стрельцы) и прототипа регулярной (полки иноземного строя) армии. При этом, львиная часть богатства страны находится в руках боярства, которое уже утрачивает свое военное значение — и эти бояре со своих доходов подати не платят. Равно как и подушный налог тоже. Увы, мысль эта не понравилась всем в палате, так что развивать ее беглец из будущего не стал.

Зато поведал государю азы протекционизма: как через разные пошлины — одни для своих, другие для иноземцев — можно поддержать отечественную торговлю; как ввозными пошлинами можно стимулировать производство в стране. А появятся побольше людей состоятельных — так можно ввести прогрессивный налог: богатые станут платить побольше. Снова выгода!

Другой раз снова вернулись к морской теме. Дурной не только перечислил выгоды собственной морской торговли, но и дал оценку морей, на которые у России имелись виды: Белое да Черное, Балтийское да далекое Восточное. Белое уже имелось «в обороте», но работало на англичан, а не Россию. Сами русские пока по порю не торговали, флот строить на тех северах сложновато, да и немалую часть года порты не работали. С Черным морем — хуже всего. Выход к нему закрывает грозный турок. А даже добьешься выхода — всё равно вся торговля упрется в Босфор, где наших купцов по доброй воле не пропустят. Балтийское море в этом плане повыгоднее — открытая дорога сразу в несколько государств, в десятки портов. Но эту дорогу сторожит не менее грозный швед, который после Тридцатилетней войны находится на пике своей формы. Ежели взвешивать тяготы возможной войны и выгоды от захвата своего порта — то тяготы перевешивают, конечно.

А Восточное море уже открыто! Первые попытки выйти в него уже есть! Страны там находятся богатейшие, а сильных конкурентов на воде нет (Китай сам с этого «шахматного поля» удалился, а Корея с Японией в смысле флотов довольно слабы, уж точно не сравнить с Англией или Голландией… да теми же турками и шведами).

— Да, оно очень далеко, государь, — соглашался Дурной. — Но уже есть основа! Там хоть сейчас можно закладывать верфи, обучать и корабелов, и моряков. Посылать людей на Амур, готовить — а после возвращаться сюда, уже имея опыт.

…Такие встречи наполняли Дурнова волшебным чувством: ему казалось, что сейчас повернется колесо мировой истории. Повернется глобально и окончательно. Сначала со скрипом, но затем… Конечно, он так и не решился заговорить о самом главном — о боярстве. Которое своей спесью, своим местничеством, своей независимостью от центральной власти тормозило развитие страны. Бояре все еще были убеждены, что они — соль русской земли. Бояре все еще стремились устроить жизнь в России так, будто, царь тут — лишь первый среди равных. А уж во что ввергали страну боярские склоки… Смуту страшно вспомнить, а впереди еще — малая Смута из-за грызни между наследниками Алексея. Боярство нужно ликвидировать, как класс! Как это Петр сделал, припечатав всех своей «Табелью о рангах». Все служат! Все одинаково под государем ходят!

Как ему это удалось? Глядя на ситуацию изнутри, Дурной всё меньше понимал рецепт успеха. Он представил, как нечто подобное попробует сделать Федор — и ясно видел, что править после этого царь будет недолго… Потому и не решился поднять этот ключевой вопрос. Уж какого-то чернорусского дикаря за это вообще смахнут, не глядя.

Но, в любом случае, в Кремль беглец из будущего стал ходить, как на работу. Причем, на любимую. И каково же было его разочарование, когда в очередной раз его встретили только бояре: Волынский, Одоевский и Хитрово.

— Государь на богомолье уехамши, — непререкаемым тоном объявил кремлевский «мажордом» Хитрово.

— А когда вернется?

— Можа, только после Рождества, — грустно ответил Волынский. Этот грустил, конечно, по своим причинам: не взял царь-батюшка его с собой, обделил вниманием. Ездить на богомолье с царем — это признак близости, а Василий Семенович только ее и алкал в своей жизни.

— И что… — Дурной не успел задать вопрос, как Никита Иванович Одоевский зычно возгласил.

— Государь… — снова полный титул без запинки. — Повелеша Сашку Дурнову и Олеше Китайскому ждать на Москве и никуда не съезжать. Покуда Сашку Дурнову выделить 40 рублей, для найма мастеров корабельных под вывод оных на Амур-реку и постройки кораблей — быстрых и крепких — для морского хода.

Полновесный кошель с перечеканенными серебряными ефимками упал в протянутую ладонь.

Глава 66

И Дурной принялся кутить. Конечно, 40 рублей — баснословная сумма… Но на фоне того, что привезли малороссы… Да и на фоне того, сколько на самом деле нужно, чтобы собрать и доставить в Темноводье корабельных мастеров — это крохи!

«Да ладно тебе! — успокаивал Большак самого себя. — Главное, дело уже сдвигается. Уже пошли практические решения».

И всё равно, Дурной решил кутить. Ну, как кутить. Он все-таки взял Хун Бяо и свозил щуплого даоса в Тверь — город его предков. Закрыл гештальт. Накупил всякого для своих земляков, которые всё это время жили, расквартированные в Покровской сотне. Черноруссы жили сносно, но все ныли и просились домой — огромный город давил на них.

Съездили и в Немецкую слободу, что сейчас стояла за городом, на берегу Яузы. Олеша уже умудрился сблизиться с половиной лекарей из своего приказа. Даже те, кто топили его на экзамене, не могли противостоять тотальным доброжелательности и спокойствию Хун Бяо. И вот былой недруг Костериус сам свозил их к себе в гости, поил глинтвейном, а потом выгуливал по слободе, выступая в роли переводчика. Беглец из будущего помнил, как в романе Толстого «Петр I» подчеркивались различия между хаосом русских кварталов и аккуратностью Немецкой слободы. Но сам он этого не заметил. Да, разная эстетика, но в Москве многие подворья поражали красотой гораздо сильнее. Или с домиками немецких торгашей и мастеров нужно трущобы сравнивать?

Увы, как и предполагал Дурной, никаких моряков он не нашел. Что им тут делать, вдали от любых морей, в стране, не занимающейся мореходством? В Немецкой слободе сейчас жило порядка тысячи человек, и на всю эту толпу удалось найти пару плотников (англичанина и вестфальца), заявивших, что они знакомы с корабельными работами.

Лакомая добыча обнаружилась прямо под боком. А точнее, на Гостином дворе. В соседнем здании пережидало зиму голландское посольство. Переговоры с царем закончились не очень удачно, и полсотни голландцев ждали теперь весны, чтобы уехать в Архангельск и вернуться на родину. Так вот, в составе посольства обретался некий Ян Янсен Стрёйс, который сам вышел на Большака, прослышав, что тот собирает корабелов.

Стрёйс неплохо говорил по-русски, оказалось, что он бывал здесь и раньше, и работал парусным мастером на легендарном пинасе «Орел», который построили при царе Алексее. Правда, сам сбежал со службы, но вот снова вернулся с посольством. «Иван Иванович» весьма заинтересованно расспрашивал Дурнова о том, куда и зачем ему нужны мастера.

«Э! — понимающе улыбнулся в бороду Большак. — Да у тебя особый интерес имеется! Так я тебя вообще за копейки заимею!».

Голландец явно сделал стойку на новые земли и моря, о которых Голландия не ведала. Стать там первым, пронюхать морские пути, оценить торговый потенциал — и потом с выгодой продать всё это на родине — «хитрый план» Стрёйса читался на раз-два. И Дурнова это вполне устраивало. Пусть строит планы, пусть едет и выведывает пути.

«Если я ему подыграю и не стану палиться, что план раскусил — то он будет работать не за страх, а за совесть! — размышлял работодатель. — А вот удастся ли ему потом увезти все секреты в Голландию — это мы еще посмотрим…».

Ударили по рукам. Стрёйс даже пообещал разыскать знакомого корабельного кузнеца.

Вербовка прошла неожиданно успешно и быстро, а царем в Москве всё еще не пахло. Тут-то Дурнову и пришло в голову, что всем черноруссам Федора Алексеевича ждать необязательно. Слишком долго «делегация» живет вне родной земли. Нужно возвращаться и поскорее. Поэтому Большак отобрал половину людей, поручил им нанятых мастеров (на остатки от 40 рублей были наняты еще стеклодув и пороховой мастер), составил список наказов — и отправил их домой. Как раз к весне доберутся до Верхотурья — и рванут по сибирским рекам! Старшим поставил Ваську Мотуса, выправил бумаги с помощью Волынского — и отправил их домой, перекрестив на дорожку.

Стоило посмотреть, как завистливо глядели остающиеся вслед уходящим!

А в январе, вместе с крещенскими морозами, царь, наконец, появился в столице. Об этом сразу узнали все в городе, Дурной весь тут же изготовился к продолжению их «образовательных встреч». Но прошел день, другой, третий — а государь чернорусского гостя всё не вызывал. Это при том, что Олешу в Кремль призвали сразу же.

— Полезай в сундук, наскучившая игрушка, — шептал беглец из будущего, долго и тупо пялясь на прогорающую лучину. — Неужели это было всего лишь ветренное царское увлечение? Средство развеять скуку…

Чувствовать себя брошенной бабой было омерзительно. Брошенной бабой, которой еще и бросили милостиво четыре червонца. Дурной темнел лицом да бубнил «так я и думал» и «все они — морды боярские»…

— Завтра царь велел нам обоим прийти, — буднично сказал Олеша вечером четвертого дня, вернувшись в Гостиный двор.

В один миг краска стыда залила лицо Большака. Ведь чего только не надумал, болван! А у царя-батюшки просто дел куча появилась после долгой отлучки! Вот уж верно — Дурак. На всех языках этого мира.

…Это была самая удивительная встреча. Совсем в иных покоях Теремного дворца. Дурнова долго вели какими-то сумрачными переходами с низкими потолками, пока не запустили в горницу с одним окошком. Царь был там совсем один. Ни писцов, ни даже какой-либо охраны — рынды с топорами остались по ту сторону двери. Это доверие такое? Если честно, Большаку слегка неуютно стало от такого почти интимного уединения. А ведь он-то лишь об этом и мечтал: чтобы наговорить царю всякого, честно и в лицо.

«Может, завести с ним разговор про боярство, и что надобно его извести, как класс?» — мелькнула полубезумная мысль.

Но не решился, конечно. Размял спину поклонами и принялся глупо благодарить за подаренные 40 рублей. Даже отчитываться начал: куда и сколько потратил. Федор Алексеевич рассеянно слушал, а потом не властно, но решительно остановил его.

— В Троице на богомолье исповедовался я архимандриту Викентию… И опосля вёл с им разговор. О тебе рёк. О речах твоих странных, о чаяниях твоих. Отец Викентий с тщанием расспрошал, нет ли в том умысла Врага…

Дурной похолодел. Вот чего он боялся в этом мире по-настоящему, так это религиозного фанатизма.

— Хочу предложить тебе, Сашко, остаться здесь. Быть моим советчиком в делах державных.

В голове беглеца из будущего так сильно шумела тревога, что он не сразу понял царские слова.

— Что?!

— Поставим тебя в дьяки думные, сделаем сыном боярским. От Дворца получишь полсотни дворов для прокормления. И будешь при мне нести службу.

Вот так да…

На пару мгновений Дурной задохнулся. Задохнулся от внезапных перспектив, которые тут же стали разбухать в его голове! Стать правой (да ладно, хоть левой) рукой царя! Предупреждать его о грозящих напастях. Конечно, беглец из будущего немного знал о событиях из правления Федора Алексеевича, но зато разбирался в международной ситуации, понимал, кого опасаться, а с кем не грех и подружиться. Можно будет самому контролировать экономические реформы, заниматься разведкой ресурсов по всей стране — вывести, наконец, страну из тотальной бедности! Смягчить гнет крепостничества, дать толчок к развитию промышленности.

А главное — потихонечку капать царю на мозг о том, что боярство необходимо низвести до обычного служилого сословия. Очень трудно это, но реально! Ведь Федор и сам это понимает. Недаром в реальной истории он все ж таки издал указ о полной и окончательной отмене местничества. Издал буквально за несколько месяцев до своей смерти — так что новшество не успело прижиться. Бояре не захотели. И свою «табель о рангах» он тоже планировал. Пусть сильно ограниченную и безумно сложную, состоящую из 37 статей и чуть ли не сотни отдельных ступеней… Но главное — планировал! Были у него такие мысли!

И вот… Если Олеша сможет продлить царю срок жизни, а он, историк из далекого будущего, даст мудрые советы…

На дрожащих ногах Дурной отвесил венценосному собеседнику максимально низкий поклон.

— От всего сердца благодарю тебя, государь… Но не могу принять такую честь.

Глава 67

«Конечно, не могу! Это ведь не игры ума, не упражнения на тему: сделай всё правильно. Это реальная жизнь. Жизнь при московском дворе, который, похоже, особо не уступает и мадридскому… Не мое это поле битвы. Помню, как в Темноводном одного интригана Пущина едва не хватило, чтобы полностью сковырнуть меня. А тут. Тут такие матерые зубры! Десятками! У всех связи, интересы, планы. Да они меня уничтожат походя, я даже не успею им дорогу перейти. А уже если перейду!.. У них тут вечная грызня идет друг с другом, ребята в такой форме — мне с ними не тягаться. Да я и не хочу. Не хочу даже пытаться стать лучшим среди них… Я домой хочу».

Смотреть на царя было боязно. Федор Алексеевич, только что неслыханно облагодетельствовавший какого-то дикого чернорусса, словно пощечину получил.

— И пошто ж?

— Государь-батюшка! — Дурной даже не поленился бухнуться на колени. — Ты же слушал меня, я всей душой тебе помочь желаю. Если что-то тебе от меня потребно — я с радостью расскажу и подскажу… в меру своего скудоумия. Но тут мне оставаться нельзя. Там, на Амуре, мой дом. Жена, сыны. И самое важное — ежели я не вернусь на Русь Черную, то не будет этой земли у России.

Федор Алексеевич на миг даже забыл об обидах.

— Как это?

— Очень тяжелым было наше житье, государь. Темноводье стоит на рубеже с богдойцами, с монголами. Там особый подход требовался. Но государев человек Хабаров первым делом ополчил всех местных против русских. После сделал так, что многие из них отъехали служить к богдыхану. После того воевода Пашков повел нас всех в самоубийственный поход на богдойцев. Едва не кончилась тут наша земля… С большим трудом мы всё сызнова выстраивали. Русские вместе с даурами, ачанами, гиляками, тунгусами — как равные. С большим трудом вместе подымали хозяйство. Приучались не обдирать друг друга, давать каждому возможность трудиться и жить в достатке. Никто у нас никого не принуждает. Только так и выжили…

Дурной развел руками.

— И по-иному, государь, черноруссы жить не захотят. А когда из Москвы воевода приедет, да начнет всех к ногтю прижимать (уж такого я в Сибири насмотрелся и наслушался) — то Русь Черная терпеть не станет. И полыхнет!

— Уж не угрожаешь ли ты… — в голосе царя зазвучала сталь.

— Ни в коем разе! Только упреждаю, заботясь о тебе, государь. Война ведь легкой не будет. Конечно, силы твои, Федор Алексеевич неизмеримо выше. Но Русь Черная больно далеко. Войско надо будет через горы вести. И немалое войско. Для победы ни тысячи не хватит, ни двух… Стало быть, аж отсюда слать людей потребуется — тысячами. Больно дорого война встанет. А в итоге нашу землю богдойцы приберут. Ибо черноруссов твои вои перебьют, ты же, государь, там многие тысячи держать не станешь — больно дорого это. Вот и выходит, что при любом раскладе и нам полный крах, и тебе ничего не достанется. Так что нельзя мне тут оставаться…

— Вот оно что! — Федор неискренне улыбнулся. — Я разумею, желаешь ты, чтобы тебя я поставил воеводой над… Русью Черной?

— Упаси Господи! — улыбнулся Дурной. — Я — Большак чернорусский и таковым останусь, покуда общество иначе не решит. А желаю я, государь, делать всё, чтобы наша земля помогала всей России. Но для того нужно, чтобы в Темноводье ничего не менялось.

— Больно хитро излагаешь, Сашко. Не крути, не виляй.

— Прости, государь! — Большак снова стал бить поклоны. — Ничего хитрого мы не хотим. Только лишь одного — пусть Русь Черная черной землей и останется. Только царевой! Будем мы служить тебе и только перед тобой ответ держать! Можно ряд заключить, в котором всё прописано будет.

Царь открыл было рот, но Дурной, как был на коленках, подшагнул к нему.

— Господом нашим и Матерью Божьей клянусь, то не ради нас самих! Но ради всего российского царства! Будем мы нести тягло тебе, государь, исправно — ровно, как подрядимся. Злато, пушнину будем поставлять, торговле всячески поспешествуем! Особливо, морской. Ты, конечно, волен поставить на Амуре своего человека. Не воеводу, но человека с иными правами. Пусть он следит за сбором тягла, за исполнением царской воли, пусть ведает переговорами с Китаем, Чосоном и кем бы там ни было. Пробивает торговые пути. Только в нашу внутреннюю жизнь, в наши порядки пусть не мешается.

— Две власти хотите?

— Простым людишкам и одной много, — улыбнулся Дурной. — Но две — это даже лучше! И твой ставленник, и мы будем работать на общее дело — и каждая сторона будет приглядывать за другой. Ежели московский начальник будет свою власть ради корысти применять или плохо радеть — то мы тут же на него жаловаться тебе станем. И он может также.

— Складно речешь. Только, ежели тот человек на вас челобитные пошлет, что сделать будет можно дабы вас… усмирить? Коли вы вольные такие.

— Ежели только на силе держать, государь, то и верно: рано или поздно от Москвы Русь Черная отложится. Да, боюсь, и не она одна. А вот если общим интересом удерживать… Ведь нашим пахарям, охотникам, мастерам хотелось бы вести торг в сибирских городах и острогах. Нашей земле нужны люди, чтобы новые поля засевать, чтобы корабли строить. Да и многих важных товаров у нас не хватает — русские купцы нам еще более нужны. Так что, ежели мы смуту учнем — ты всего этого нас сможешь лишить. Да мы и сами никому смутьянничать не позволим, чтобы выгод не лишиться. Интерес завсегда надежнее силы. На интересе лучше всё строить.

…Договор заключили в конце января. Конечно, едва Дурной, окрыленный спонтанным разговором с царем (до этого всё боялся, всё не решался его завести, хотел еще сильнее укрепить связь с государем) вышел из уединенной палаты, как начались у его плана проблемы. Тут же возникла боярская клика, которой сильно не по нраву пришлась чернорусская вольность. И, если Федора Алексеевича разумные аргументы могли пронять, что боярам было чихать на них с высокой колокольни. Они просто видели, что кто-то отнимает их власть и возможности наживы.

Заручиться удалось лишь поддержкой Волынского. Старый боярин проникся идеей стать своеобразным московским представителем черноруссов, через которого может идти золотой поток с Амура. Увы, на Верху многие не любили Василия Семеновича, и его поддержка только сильнее выбесила некоторых. Но и сторонники у Волынского тоже имелись. Старик решил ввязаться в авантюру, потому что здесь он был на стороне государя! Так что, в случае удачи, получал джекпот, ну, а если не фартанет, то все-таки царь на него не будет в обиде — и особой кары не предвидится.

Подписание Ряда провели с помпой. Шестнадцать статей! Каждую выбивали с потом и кровью. Здесь государь подходил только в конце, для утверждения, а основная… ммм, дискуссия шла у Дурнова с Волынским и как раз с судьей Сибирского приказа Стрешневым. О, если бы взгляд мог убивать! Стрешнев не оставил бы от чернорусского Большака мокрого места! Но, увы для него…

Поначалу из Темноводья хотели сделать разряд, как обычно и поступали с фронтирными территориями. Но Дурной воспротивился всеми силами, ибо разряды подразумевали чрезмерно высокую военную власть воевод, а должно быть наоборот. В итоге стала эта земля прозываться просто Черная Русь. Без определяющего статуса. Изредка (с легкой подачи Большака) ее именовали еще Краем. У Края была одна географическая особенность: граница оформлялась только между ним и Россией. В прочие же стороны Черная Русь могла расширяться, как ей заблагорассудится!

Воеводу Дурной тоже требовал заменить какой-нибудь другой должностью. Спорил до хрипоты, шерсть на загривке его стояла дыбом — так не хотел он, чтобы темноводскую землю топтали сапоги очередного воеводы. Тут уже царь вмешался.

— Уймись, Сашко! То лишь слово. Всё одно воля воеводская в Ряде строго прописана.

И он был прав.

«Поселю его где-нибудь на Ингоде, — тушил остатки злости Большак. — Пусть оттуда воеводит».

Московский представитель должен будет подчиняться специально образованному цареву Чернорусскому приказу. Судья сюда уже нашелся — конечно, Василий Семенович Волынский… И Дурной был рад такому назначению. По крайней мере, он — честолюбивый человек, а не банальный вор. Ради успеха может и за дело порадеть. Ну, и личный контакт тоже играл свою роль. Всё тягло с Амура будет идти именно в этот приказ, и распоряжаться им станет лично царь. Провести такой пункт через Боярскую Думу трудновато было, но тут Федор Алексеевич как раз удачно всё свалил на черноруссов, которые «тако сами возжелаша». И Дурной прям в лицо боярам это и подтвердил.

Куда пойдут эти деньги — то уже в Ряде не прописывалось. Не собирался Федор Алексеевич этим перед быдлом отчитываться. Но Дурной был так счастлив, что вообще удалось убедить царя пойти на договор, что тут даже не спорил. К тому же, ему так хотелось домой…

Глава 68

— Эй, православные! Далеко ли до Верхотурья?

Православные шарахались от конников — на вид так чистых монголов, однако говорящих на гладком, хотя, и немного странном русском — и, как партизаны, никаких тайн «врагу» не выдавали. Ну, нет — так нет. Бабиновская дорога всё равно одна. Рано или поздно черноруссы доскачут.

Уж март пришел в Москву, когда Дурной самой печенкой почувствовал, что ждать уже нет мочи.

«Отпусти, государь-батюшка! — взмолился он. — Второй год на исходе, как дома не были».

Порешили, что новый воевода на Русь Черну поедет позже. Его мало было назначить, требовалось штат дьяков да писарей собрать, да сотню-другую стрельцов отрядить для солидности. Федор Алексеевич пообещал послать с воеводой несколько сотен крестьян — для освоения новых пашен и несколько десятков поморов-корабелов. Вряд ли, такая орава соберется раньше лета. И идти она будет точно года два, а то и больше.

«Есть время всё подготовить» — улыбнулся Дурной. Улыбнулся с ноткой тревоги: слишком долго не было его в Темноводье, мало ли что за это время могло случиться… Черноруссы — общность шубутная и разнородная. Опять же, не терпелось узнать, как там дела у соседей? Выпнул Бурни своего сродственника Канси из Пекина? Или тот ухитрился замириться с китайскими генералами и уже сам нападает? Слишком важно контролировать дела на юге — для обеспечения будущего Черной Руси.

Царь не поскупился — выделил оставшимся лошадей, довольствие и по целому рублю на рыло! То есть, еще примерно 40 ефимков. «Делегаты» лошадок оседлали и так припустили, что за последующие недели едва не догнали свою же первую группу, что вышла еще зимой. Но всё ж не догнали. Если никаких проволочек на Самой Главной Таможне не случилось, то первые должны уже плыть по Туре или даже Тоболу — ведь май на дворе!

…По горной дороге ехали неспешно, так что Дурной волей-неволей уплывал в свои думы-фантазии. Перспективы-то наклевываются нереальные! Дома надо будет хорошенько укрепить и застроить плотбище на Ингоде, чтобы дорога через Яблоновый хребет стала менее обременительной. Сделать надежной речную дорогу по всему Амуру.

И уже по-настоящему выходить в море.

Глядишь, за годы его отсутствия люди Ивашки «Делона» уже соорудили более-менее надежные корыта, а из Болончана проложили прямую дорогу в Совгавань. Тогда с новыми мастерами можно сразу закладывать там порт и верфь — уже под настоящие корабли. Ставить острог на Сахалине…

«Надо, кстати, острову название красивое дать. А то всё Большой да Большой, — улыбнулся он. — Сахалин не пойдет, конечно. Это маньчжурское название Амура, и название переползло на остров банально из-за грубой ошибки какого-то картографа… Может, назвать его Чакилган? Ну или Бомбогор — чтобы жена поменьше злилась».

Шутка показалась Дурнову забавной… Хотя, а почему это шутка?

Хорошо бы насобирать людей, чтобы поставить острожек и на Хоккайдо. А что, север острова японцами еще не подчинен, и по всему Хоккайдо периодически вспыхивают восстания айнов. Эту карту даже можно разыграть… Но только в том случае, если мореплавание станет стабильным и регулярным. Поддержим айнов — они поддержат черноруссов. А казачки на острожке смогут плавать на Кунашир и копать серу в течение всего года.

«Закрепимся там — и через годка три-четыре двинемся вверх по Курилам. На Камчатку, потом на Алеутские острова — и вот уже Аляска. Если получится корабли по-европейски делать — то вдоль берега и до Калифорнии доберемся. Там сейчас даже испанцев толком нет. Начнем старателей засылать: будет у нас и аляскинское, и калифорнийское золото. Главное, чтоб это золото Россию в Испанию не превратило».

Но это еще не скоро… Может быть, даже не при жизни Дурнова. Демид с Муртыги продолжат.

Пока более насущные дела — переселенцы. Если их поток станет более-менее стабильным (хотя б, по тысяче в год), то надо заселять берега за Малым Хинганом. А, может быть, даже попытаться отжать земли на Нижнем Сунгари.

«Если маньчжурам совсем туго приходится, то это вполне реально! — рассуждал Дурной. — Много нам не нужно, но низовья Сунгари — это самые плодородные земли в бассейне Амура. Там осели дючеры. Возможно, с помощью Индиги сможем часть из них переманить к нам, ну, а прочие земли как раз переселенцы и заселят. Создадим там главную житницу… Конечно, конфликтов немало возникнет. Ну да куда без них!».

Конечно, новый воевода сильно усложнит решение политических вопросов. Придется действовать только через него, всё ему мучительно объяснять: как тут всё устроено, почему с одними дружить можно, а с другими — нельзя. Но, с другой стороны, теперь со всеми соседями можно говорить не от лица какого-то непонятного сборища, а от целой России. Это снимет немалое число проблем.

«Самое главное — наладить торговлю. От нас — в Китай, Корею и Внутреннюю Монголию. И от нас же — в Сибирь и до самой Москвы. Нужно стать узловой точкой транзита — и тогда можно вообще махнуть рукой на золото. Пусть Москва хоть всё себе забирает. Я раз десять говорил царю: не в золоте счастье. Если он меня услышал, то правильно им распорядится. Мы же будем изо всех сил поднимать сельское хозяйство, ремесла, торговлю — и всё это на свободном труде…».

О том, что будет дальше, Дурной старался не только не говорить, но даже не думать. Но получалось плохо. Мысли-мечты требовали бытия, хотели существовать! Не мог бывший мальчик, выросший в СССР, не мечтать о том, что Черная Русь — земля, не знающая крепостничества; земля, где любой труд позволяет быть обутым и одетым; земля, где люди сами, сообща вершат свою судьбу, а не служат господам — станет местом притяжения для многих людей, жаждущих лучшей доли. Через торговлю, через другие каналы в России станут узнавать о другой Руси, где можно жить по-настоящему… И начнут сюда бежать.

Очень далеко, и, конечно, не все решатся. Но все и не нужны. Иначе цари да бояре очень быстро испугаются.

«Они в любом случае, испугаются, — не обманывал себя Дурной. — Но, возможно, это случится, когда уже поздно будет. Когда Русь Черная сможет отбиться даже от большого войска, которое способна будет прислать Москва. И тогда…».

А что будет тогда? Беглец из будущего очень надеялся, что царская Россия, просто, чтобы сохраниться, вынуждена будет перенять, хотя бы, часть правил и законов, по которым будут жить (уже живут!) на Амуре.

Вся Россия выберет Амурский Путь. Путь равенства людей. Путь без принудительной эксплуатации. Путь участия людей в управлении.

…Страшные мысли. Сладкие мысли. Кто-то скажет еще: наивные. Но, если уж чему и посвящать остаток своей жизни — так чему-то подобному.

«Надо будет хорошенечко поговорить с Демидом и Муртыги… Надо вообще заниматься с нашей молодежью. Это ведь им всё предстоит свершать. Я-то вряд ли доживу…».

…Не догнали они Ваську Мотуса со товарищи. В Верхотурье узнали, что первая группа черноруссов с мастерами уплыла почти за две недели до них. Но и сами «делегаты» здесь долго не сидели. Дурной с компанией были по уши увешаны официальными бумагами самой высшей пробы, так что везде им был зеленый свет, а все чинуши бодро гнули перед ними спины. Вернули государю лошадок, взяли первое попавшееся плавсредство (благо, были они налегке, а 40 с лишним человек даже на одном дощанике могут разместиться) — и двинулись дальше на восток, уже по Сибири. Жилы не надрывали, но спешить спешили. Подгонять черноруссов не надо было: все с радостью гребли веслами, что те аж гнулись.

Домой! Домой едем!

Даже Аратан сидел на руле непривычно веселый. Вроде тобольская земля — это еще далеко не Темноводье, а все одно казалось, что уже почти у себя.

В Тюмени практически не задерживались, лишь взяли припасов на рынке и пристаней. Также думали миновать и сам Тобольск. Однако, едва дощаник приткнулся к свободным мосткам, а гребцы разогнули усталые спины, как к гостям подъехала пышная кавалькада.

— Сашко! Друг дорогой! Рад вас всех видеть во здоровии! Прошу ко мне за стол! Уж угощу — не обижу!

Петр Василич Шереметев Большой. Сам.

Глава 69

— Значит, сладилось всё у вас с царем-батюшкой, — не то спросил, не то утвердил тобольский воевода, оглядывая большеформатные листы с вензелями и печатями. Не то, чтобы он потребовал их у Дурнова… тот как-то сам собой разговорился и стал их показывать. Честолюбие, что ли проснулось?

— Ох, и рад же я за тебя! — Шереметев панибратски хлопнул Большака по плечу. Вообще, теперь он стал держаться с ним… почти на равных. — От всего сердца то тебе реку. Инда, по чести признаться, сомневался я тогда. Был страх, что не выйдет ничего у вас. Иль за самозванцев примут, иль вообще за беглых воров, что дарами решили прощение себе вымолить.

И замолчал, закинув в рот щепоть квашенной капусты.

Они снова сидели в пиршественной зале. Это был не совсем пир, но стол для гостей воевода накрыл богатый. Питие тоже было, но скромное — пиво да брага.

— Нешто и на злато растраченное на Москве не озлились? — с улыбкой спросил он, прожевав закуску.

— Нет, Петр Василич, — улыбнулся Дурной. — Нерастраченного так много оставалось, что они особо и не заметили.

— Подобрела Москва при новом государе, — протянул Шереметев с легкой укоризной в голосе. — Но главное, что у тебя всё ладно вышло. Сталбыть, ныне ты законный правитель Руси Черной?

— Нет, конечно, — Дурной не смог сдержать смешок. — Правителя Москва позже пришлет. Но я, как был Большаком, так пока им и остаюсь.

— Ну, это главное, — покивал боярин. — Теперя ты законный. И указ государев тебя ото всего охраняет. Куды хошь поезжай, всюду тебе дорога!

— Пока мне одна дорога — домой, — и глаза Большака затуманились. Не от пива выпитого. Плескались перед его взором темные воды Амура под ясным синим небом…

Наутро Шереметев стал зазывать Дурнова на охоту.

— Да нам бы плыть поскорее, Петр Василич, лето совсем короткое… — Дурнову даже неловко стало, что такое гостеприимство, а он человеку в душу плюет.

Конечно, Большак подумывал, что доброта такая неспроста. Верно, хочет Шереметев ему какую-то сделку предложить, навроде обводной торговли через бухарцев. Или зря он на воеводу надумывает?

— Да что ты дни считаешь? — Шереметев искренне расстроился. — Нынче поедем, завтрева вернешься. Людишки твои как раз всё подготовят к отплытию. Я ж тебя не на простую охоту зову. За Тоболом, под Лютиной заимкой секача серебряного видали. Веришь ли: весь белый! И шерсть, и кожа, а глаза — кровавы! Давно думал на него пойти, но, получается, для тебя берег! Поехали!

Дурной рассмеялся и махнул рукой. Попросил Аратана готовить дощаник, а сам взял с собой пару стрелков, что на Амуре уже успели прославиться, как охотники — и присоединился к свите Шереметева. Свита, кстати, была небольшой: человек под двадцать, да свора загонных собак. Люди и охотничьи псы через реку переправились на лодках, кони плыли рядом сами.

Подле Тобольска Сибирь выглядела уже обжитой: всюду тайгу и голые луга покрывала сетка из тропок и дорожек, всюду чувствовалось присутствие человека. Проводники ходко вели охотников до мест кормления стада серебряного секача. Вскоре всадники вытянулись в цепочку, чтобы пройти по узенькой тропочке. Даже неясно было, людская она или звериная. Собаки бежали рядом, глухо урча и пожирая ноздрями лесной воздух. Им дороги не требовались.

Уже сильно за полдень вся свита выбралась, наконец, на большую открытую поляну, посреди которой стояло… Неясно: то ли изба, под весом своим наполовину вросшая в землю, то ли землянка, нагло высунувшаяся наружу. Здание состояло из нескольких клетей, но под общей крышей. Венцы были сложены из толстенных бревен в полный обхват.

Старая домина. Вся уже черно-серая и покрытая наростами мха. Ни единого окна, лишь солидная «антимедвежья» дверь, собранная из тяжелых плах. Людские следы вокруг заметны, но были они давнишними.

— Отдыхать, что ли, будем, Петр Василич? — Дурной утер рукавом испарину со лба. — А до самого места-то еще далеко? А то как к завтрему вернуться…

— Да недалече уж… — протянул Шереметев, глядя куда-то в небо. И коротко бросил. — Вяжите его!

На Большака тут же кинулись подручные воеводы, лихо стянули его с лошади. Дурной услышал грохот выстрела: кто-то из черноруссов успел разрядить пищаль. Но дальше уже всё. Злые жёсткие удары посыпались на него градом, голову прострелила молния острой боли, и всё потемнело…

… — Заалело, барин! — утробный голос палача заставил Дурнова вздрогнуть.

Превозмогая боль, он приоткрыл глаза… вернее, один глаз, правый заплыл полностью. Если воеводины подручные вообще не выбили его… Большак не мог это до конца понять, даже по боли. Болело всё тело, но сильнее всего — опаленные огнем грудь и живот. Паленая кожа жглась так сильно, что хотелось орать — но из горла вырывался только усталый сип.

Потрогать глаз Дурной тоже не мог, ибо руки и ноги его были связаны. Одна толстая веревка обхватывала сразу обе ноги, а за две других, намотанных на деревянный барабан, привязали руки. Когда палач подспускал барабан, веревки ослаблялись, и тело Большака провисало вниз. Туда, где лежали жаркие угольки. Приходилось напрягать спину, всё тело, чтобы не уткнуться в них… Дурной боролся изо всех сил, но достаточно быстро тело сдалось, и живот лег на пылающие угли.

Боярин Шереметев не просто желал мучить своего пленника, ему еще и игра была нужна.

Сейчас веревки натянули, так что тело Дурнова висело далеко от жаровни. Зато суставы его рук и ног медленно, с тягучей болью выворачивались, связки растягивались и шли на разрыв.

Петр Василич сидел на неудобном чурбаке, распахнув пошире кафтан с подбоем по случаю сильной духоты. Лицо его было красным и блестело от пота — воеводе было жарко. Страдал воевода.

Выкрикнувший «заалело!» палач подошел к нему из темного угла. В здоровенной узловатой руке — грязный железный штырь. С сочным алым пятном на кончике.

— Готово, боярин, — довольно пробасил тот. — Дозволь, спытаем?

Шереметев проигнорировал просьбу. Протянул посох к пытаемому (сильная рука у воеводы!) и силой повернул изуродованное лицо к себе.

— Ну?

— Пошел нахер… — просипел Дурной.

Не от великой крутости. За последние пару часов (или несколько недель) непрерывной адской боли, он и ревел, как девочка, и умолял его пощадить, унижался. Но сейчас ему нужно было заставить смыть это самодовольное выражение с боярской хари.

Не вышло…

Шереметев Большой лишь слегка шлепнул концом посоха по заплывшему глазу, и пленник заскулил в голос.

— Господибожемой, не надо!.. Ну, что ты хочешь от меня, падла?..

— Того же, что и допреж: реки, где сокрыл рухлядь свою, где злато закопал?

— Да какое… Да ты же всё видел. И рухлядь, и золото… Прочее… Всё по росписи на Москву отвезли, царю отда…

— Сызнова, да по кругу, паскудник? — Шереметев опять разозлился. — ТВОЕ где злато! ТВОЯ пушнина!!! Те, что ты, вор поганый, в обвод вез!

— Да с чего… Откуда ты взял про мое… Аааа, господи милостливый… Не было ж ничего больше! Не было…

— Жги суку! — яростно бросил Шереметев.

Алый наконечник штыря почти нежно поцеловал голую грудь пленника.

— Аааааааааааааааааа!..

— Ды не пузо жги, дурило! Тамо уже один окорок жареный. Вот ступни его прижучь!..

— Не надо, молю! Аааа!..

— Говори, вор! Где схрон, где сокрыл уворованное!

— Господи, да почему? Петр Василич, миленький, ну с чего ты взял, что оно есть? — всякая гордость улетучилась, будто и не было ее. Дурной молил воеводу тоненьким жалким голосом, он готов был на всё, лишь бы отсрочить боль. — Ты ж всё видел… И в Енисейске воевода тоже…

— Ну, ладнова, — боярин встал и подался к воняющему паленой шерстью Большаку. — Коль, жаждешь в игры сыграть, так я сыграю. Уж един раз можно. Но, если и после за ум не возьмешься… Пеняй на себя, шавка!

Шереметев сел обратно на чурбак и потряс полой кафтана, отдуваясь.

— Како ты уехал, пес приблудный, я Приклонскому в Енисейск-то отписал… Не трогал он твои дощаники, крест на том целовать готов был! А ишшо ты пищали на ево наставлял. Съел, ирод? Сталбыть что? Сталбыть были у тебя твои личные припасы. Были, но исчезли меж Енисейском и Тобольском. Дошло до твоей воровской душонки, что Тобольск ты тако не пройдешь. А уж Верхотурье и подавно. Вот ты где-то в пути и припрятал оное. До Москвы добрался, речей медовых государю в уши налил — дабы поверили тебе. От и справили тебе по итогу грамоты… Да такие, что и мечтать невмочь. Уж я зрел — на диво бумаги! С такими кого хошь пройдешь, никто тебе не указ… Вот и поехал ты, Сашко, за своим схроном, дабы тайный торг учинить…

Шереметев развел руки, довольно улыбаясь и как бы говоря: шах и мат. Всё просчитал боярин, всю хитрость и изворотливость своего ума подключил, дабы понять воровскую схему Сашка Дурнова. Одного не учел: не было у черноруссов тайных припасов. Потому что не все люди за Земле — воры. Не все мыслят, как царский воевода.

Самое печальное было то, что он ни за что не поверит Дурнову. Шереметев просто не сможет понять то, что не укладывается в его миропонимание вселенной. Зачем же еще было предпринимать такой долгий и опасный путь? Зачем вообще нужно было вылазить из ихних темноводских дебрей?! Сидели бы себе тихо на злате и пушной рухляди — да в ус не дули.

«Не поверит, — с тихим ужасом от ожидания грядущего подумал беглец из будущего. — Что ни скажу — не поверит…».

И все-таки просипел.

— Не было ничего, воевода… Христом Богом…

— Жги собаку!

…Шли часы, дни и, наверное, месяцы бесконечной невозможной боли. Во мраке безоконной избы за временем следить было трудно, да Дурной и не пытался. Всё его существо сконцентрировалось на одном желании, на одной мысли: как избежать пыток. Он несколько раз терял сознание, а в периоды бодрствования уже трижды каялся и сознавался в том, припрятал на берегу Тобола тонны золота! В чем угодно сознавался, лишь бы только его не жгли, не резали, не дергали суставы. Увы, измученный болью разум не был способен быстро придумать убедительную легенду, назвать приметы тайного места. Шереметев Большой понимал, что ему врут и лишь коротко бросал:

— Жги!..

И всё начиналось по новой. Спустя несколько кругов ада казалось уже, что преодолен тот рубеж, когда может стать еще больнее, еще страшнее… Но это только казалось. И снова Дурной орал, скулил и плакал, молил о прощении, каялся и признавался во всем… Но не мог он дать Шереметеву золота, которого у него не было.

…Грохот выстрелов раздался совсем близко. Недружный, нескладный, но все-таки залп. Большак, если честно, даже на это не обратил особого внимания. Зато обратили его палачи.

— Еремка! Сыч! — крикнул воевода подручным. — Ну-тко, гляньте, что там наверху?

Служилые споро кинулись по ступенькам к входной двери, распахнули тяжелые створки, и тут же в избу ворвался колючий шум от лязга оружияя, криков ненависти и боли. Воины с боевым кличем кинулись в невидимую свару.

Подвешенный Большак, как мог, повернул голову к пятну света, прислушался. И зашелся мерзким клекочущим смехом.

— Ты чего? — Шереметев даже отшагнул, пугаясь замогильных звуков.

— Хана тебе, воевода… Допек ты… видать, боженьку… слышь… пришли за тобой!

Последнее он попытался выкрикнуть, но вышло не очень. Зато в тот же миг в открытый дверной проем влетело спиной вперед тело. То ли Еремки, то ли Сыча — неважно. Влетело, да так и осталось лежать на земляном полу. А в пятне света встал человек. Вернее, не человек, а маленький тигр.

Аратан сжимал явно чужой тесак в левой руке, поскольку правая висела надломленной веткой. По его лицу текла кровь. Однако вид даура ни у кого не вызывал жалость. Нет. Все смотрели на него исключительно со страхом и ужасом. И только пленник — с надеждой.

Аратан увидел подвешенного над углями друга, страшно взревел и кинулся вниз. Палач (только он оставался между маленьким тигром и воеводой) двинулся вперед. Этот мордоворот обладал по-настоящему медвежьей силой… но не скоростью. Аратан почти лениво прошел под рассекающей воздух лапищей и спокойно всадил тесак между ребер. Как раз куда нужно. Палач успел вцепиться в убившую его руку, да так и завалился на бок. Даур несколько раз дернул единственную рабочую руку, пока, наконец, не смог ее высвободить. Правда, уже без ножа.

Воевода стоял, вынув саблю из ножен. Шереметев был довольно стар, но силу боярин не утратил. Намного выше мелкого противника, почти в три раза его тяжелее, он собрался располовинить саблей жалкого нехристя… Но на него шла сама Смерть.

Шереметев даже замахнуться толком не успел, а маленький тигр уже разорвал дистанцию… прыгнул прямо на воеводу, ухватился за шею единственной здоровой рукой — и начал грызть его зубами! Рвать нос, щеки, пытался вгрызться в горло, защищенное большой бородой.

— Ааааа! — истерично визжал боярин, и не было на Земле звуков более сладких для уха Дурнова.

Шереметев метался из стороны в сторону и неуклюже лупил сидевшего на нем зверя саблей. Вот нож здесь пришелся бы к месту, затыкать даура им было несложно. Сабля, наоборот, наносила лишь слабые режущие удары.

Наконец, силы оставили воеводу, он огромным кулем осел на пол. Аратан с трудом поднялся над еще трепыхающимся телом. Сплюнул ошметки боярской плоти… И с силой нанес тяжелым монгольским сапогом несколько ударов. Прямо в лицо.

— Иду, Сашика, — негромко сказал он, убедившись, что Шереметев мертв. — Я уже иду.

И покачивающейся походкой двинулся к пленнику.

— Сейчас… Сейчас… — бормотал маленький тигр, пытаясь утереть с лица кровь ладонью, полностью залитой кровью.

С большим трудом, работая одной более-менее целой рукой, Аратан размотал барабан и спустил Дурнова на землю. Опустился рядом на колени с раздобытым где-то здесь же ножом. Даур, не скрываясь, рыдал навзрыд, разрезая веревки и оглядывая почти голое тело, покрытое десятками ожогов и свежих ран.

— Ничо-ничо, — приговаривал он то ли другу, то ли самому себе. — Сейчас пойдем… Сейчас пойдем, Сашика.

Несколько раз Аратан останавливался, набираясь сил. Распутав Дурнова, встал и попытался поднять друга на ноги. Тот дико заорал от боли в обожженных ступнях и вывороченном плечевом суставе. Даур попытался закинуть раненого на плечо, да только сам упал под весом Большака.

— Надо самому, — прошептал он, задыхаясь. — Надо постараться, Сашика.

И Сашика постарался. Оперся на посох Шереметева и встал сам. Взвывал при каждом шаге, но добрался до ступенек наверх. Аратан, как мог, поддержал его, помогая выбраться наружу.

…Вся поляна была усеяна телами. Тоболяки, черноруссы лежали вперемежку. Кто в луже крови, кто — с обугленным лицом. Где-то были слышны стоны — но ни одного осознанного движения.

— Господи боже… — слезы проложили борозды по грязи на щеках беглеца из будущего. Он невольно осел, но Аратан не дал ему упасть. Зато грохнулся сам.

— Ничо, ничо, — бормотал он, пытаясь сесть. — Надо идти, Сашика. Надо идти. К реке. Слышишь? К реке… Там… Еще два десятка наших. Они еще отбиваются, Сашика! Иди к ним!..

— Хорошо, — закивал Дурной, боясь переступить ногой. — Пойдем к нашим, Аратан…

— Нет, — маленький тигр, мучительно напрягшись откинулся спиной на стенку избы и выдохнул с облегчением. — Ты, наверное, сам… Я тут… Тут подожду.

Даур был уже практически целиком грязно-бурого цвета. Кровь сочилась из десятков маленьких порезов и больших ран, пропитывала одежду, красила кожу.

— Да, — кивнул Дурной. — Ты посиди, друг… Отдохни. А я приведу наших.

Большак растерянно оглянулся. Вокруг — сплошная и, кажется, бескрайняя сибирская тайга. Он помнил, в какой стороне течет Тобол. Кажется, помнил…

…Каждый шаг отдавал страшным ударом боли. Даже по ровной земле обожженными ступнями ходить было мучительно больно. А если под ногой оказывалась сухая веточка, шишка или камешек — взрыв боли становился просто зашкаливающим! Дурной шагал мелко-мелко, тщательно выбирая место, куда опустить ступню. Шажок за шажком. Шажок за шажком…

Примерно, через час он полностью пересек широкую поляну. Встал у опушки. Посмотрел на расстилающийся перед ними бурелом.

И заплакал.

Обернулся за спину. Аратан, не мигая, смотрел в хмурое тобольское небо. Наверное, перед его глазами уже сияют бездонные голубые небеса Темноводья — такие непохожие на черные амурские волны. Онгоны встречают его дух, который скромно, но с затаенной гордостью говорит: «Я шел до конца. Я сделал все, что мог»…

Грудь маленького тигра дернулась в судорожном вдохе.

Жив! Жив!

«Живи, Аратан! Живи! А я дойду. Дойду…»

Дурной решительно шагнул в лес. И тут же застонал от дикой боли.

— Суки! — заорал он исступленно, согнувшись, словно, ему скрутило живот.

Потом медленно разогнулся, опираясь на ствол дерева. Осторожно шагнул. Еще. Еще.

— Смилуйся, государыня Рыбка, — шепотом взмолился он строчкой из детской сказки. — Третье желание. Осталось же третье… Помоги! Смилуйся, государыня Рыбка…

На шестой или седьмой шаг он проглядел и наступил прямо на жесткий сучок, который проткнул запекшуюся кожу и вошел в еще живое мясо. Голова просто взорвалась от боли! Дурной рухнул на землю, завывая в небеса.

«Не смогу идти… Поползу!» — зло решил он и встал на четвереньки.

Вернее, попытался, потому что сразу хлопнулся носом в прелую прошлогоднюю листву из-за вывернутого сустава плеча. Глухо заорал-зарычал прямо в вонючую «подушку». Отдышался. И с большим трудом поднял корпус вертикально, оставаясь на коленях.

«Колени целые — значит, на них пойду!».

Раздвигая плечами ветви, Дурной стал перебирать коленями, углубляясь в лес. Уже начало смеркаться, а он почти не приблизился к реке. Силы утекали, но он перебирал изувеченными ногами. Раз за разом.

«Я дойду, — приказывал беглец из прошлого сам себе. — Надо найти наших… Надо привести помощь Аратану… Надо вернуться домой… К Чакилган. Я обещал…»

В вечернем сумеречном лесу, у которого не видно ни конца ни края, только и слышно было, что шорох слежавшейся листвы, редкое потрескивание веточек и еле различимый хриплый шепот:

— Я дойду… Я дойду… Я дойду…

Тихий, угасающий шепот посреди бескрайней тайги.

Конец романа «Амурский путь».

Конец цикла «Русь Черная» (но это еще вопрос).