Анатолий Тарасов

Глава двадцать четвертая СЕМЕЙНЫЕ ЦЕННОСТИ

В начале августа 1989 года в скромном дачном домике в Загорянке проходило торжество, на которое съехались друзья, знакомые и соседи: Нина и Анатолий Тарасовы, расписавшиеся в московском загсе 50 лет назад, отмечали золотую свадьбу. Праздник родителям устроили дочери — Галина и Татьяна. По просьбе Анатолия Владимировича они — тайком от мамы — купили для Нины Григорьевны подарок: обручальное кольцо, о котором 1 августа 1939 года молодожены не то чтобы не мечтали — даже не думали.

На дачной террасе молодожены с пятидесятилетним стажем восседали, словно королевская пара. Над ними повесили плакат: «Нина + Толя». Под двумя именами черта и еще одно слово — «Любовь!». А чуть ниже — сердце, пронзенное хоккейной клюшкой. «Мы, — пишет Татьяна Анатольевна, мысленно обращаясь к отцу, — устроили пир, про который потом все вспоминали много лет. А ты был в центре. Седовласый хозяин, красавец, муж, отец, дед… Когда мне бывает грустно, я всегда вспоминаю этот свадебный стол в разгар жаркого дня, и тебя во главе его, и сияющую маму рядом, и как ты ей говоришь “Эх, Нинка!”, и мне становится легче. Все-таки дожили, все-таки был в нашей жизни день, о котором я сейчас вспоминаю как об абсолютном и беспримесном счастье».

Алексей Тарасов запомнил шутливую пикировку Анатолия Владимировича с Ниной Григорьевной. «Я, — говорил Тарасов, — взял ее из деревни». — «Как не стыдно, Толя, — возмущалась Нина Григорьевна. — Епифань — не деревня, а районный центр в Тульской области. И вообще, жениться на мне ты не торопился. Не подплыла бы к тебе в бассейне и не пригрозила, что утоплю, если немедленно не сделаешь предложения, так бы и тянул время». — «Молодой был, — смеясь, отвечал Тарасов, — разве мог знать, что ты — лотерейный билет, по которому я выиграю “Волгу”?!» — «Предложение, — шутила Нина Григорьевна, — сделал. Побаивался, видимо, что покуда он будет в Одессе, меня в Москве кто-то уведет».

Епифань — историческое место, рядом Куликово поле. В 1912 году по подписке здесь было построено несколько больших храмов в память о 1812 годе. Отец Нины Григорьевны, Григорий Григорьевич Забелин, сын директора Первой московской гимназии, с отличием окончил медицинский факультет Московского университета, участвовал в Русско-японской войне — младшим ординатором в госпитале пехотного полка. Награжден двумя орденами Святого Станислава, орденом Святой Анны. Был ранен, в декабре 1905 года вернулся в Епифань, и в скором времени его назначили главным врачом Епифанской уездной больницы и избрали затем в состав уездной земской управы. В 1912 году Забелин обвенчался с Валентиной Константиновной Бурыкиной — мамой Нины Григорьевны. Скончался Григорий Григорьевич в 1918 году — в возрасте сорока четырех лет. Валентина Константиновна вышла замуж за Иосифа Дементьевича Феклисова, тоже врача, работавшего в больнице Забелина, у нее в новом браке родилась еще одна дочь — Галина, сестра Нины и Марии.

Татьяна Анатольевна называет Валентину Константиновну человеком «доброты необыкновенной; порой казалось, что чужих она любила больше, чем своих… И я вижу, что у мамы очень много бабушкиных черт, и чем она становилась старше, тем больше была на нее похожа по отношению к людям, семье, подругам. По абсолютной честности».

Деликатность, терпимость, интеллигентность Нины Григорьевны, ее линия поведения (она никогда не бравировала именем мужа) заметно отличали ее от жен некоторых тренеров, считавших, что они имеют полное право советовать, кого включать в состав, кому в первую очередь выдать ордер на квартиру или талон на приобретение автомашины, кого поощрить… Жены великих игроков — Светлана Александрова и Надежда Фирсова — рассказывали с теплотой и благодарностью о том, как Нина Григорьевна помогала им, и не только им, «продуманными, самыми точными советами в деле становления семьи, взаимоотношений в доме».

Эту историю, записанную со слов великого тренера его другом Владимиром Акопяном и для истории им тем самым сохраненную, Анатолий Владимирович любил вспоминать, когда разговор переходил в плоскость обсуждения семейных отношений спортсменов, вопросов супружеской привязанности, взаимного уважения и терпимого отношения к специфике спортивной жизни.

Случилось это в середине 60-х годов в знаменитом поезде «Красная стрела», следовавшем из Ленинграда в Москву. Попутчиками в двухместном купе — совершенно причем случайно — оказались Анатолий Владимирович Тарасов и Андрей Петрович Старостин, легендарный спартаковец, один из четырех братьев Старостиных, оставивших заметный след в отечественном футболе. Тарасов и Старостин давно знали друг друга (к месту будет вспомнить, как Тарасов в детстве, наблюдая за тренировками футбольного «Пищевика», восхищался Андреем Старостиным, который был старше его на 12 лет). Они были рады такому случаю и охотно погрузились в ночной разговор, который не прерывался до самого утра. В ходе беседы чинно и с удовольствием была распита бутылка армянского коньяка. Беседа лилась живо и интересно. Конечно, много и подробно говорили о большом спорте, благо каждый внес весомую лепту в это масштабное общественно-политическое дело. Вспоминали молодые годы, трудный, но радостный период становления советского спорта. Невольно перешли к особенностям семейной жизни спортсменов. Говорили о длительной разобщенности супругов, когда спортсмены вынуждены в силу специфики профессии подолгу быть в отрыве от дома, от семьи. Коснулись трудной доли жен спортсменов, пребывающих в долгом и томительном ожидании своих супругов. Тем более что происходит это в самые молодые и яркие годы жизни. И здесь Старостина словно прорвало. Он начал с упоением и восторгом рассказывать о любимой супруге, о своих возвышенных чувствах к ней, о непреходящем преклонении перед ее многочисленными достоинствами. О том, сколь удивительна эта женщина, сотканная из одних добродетелей. О ее необыкновенном отношении к самому Андрею Петровичу, который, в чем она глубоко убеждена и охотно признаётся, наполняет смыслом ее жизнь. Беседа быстро трансформировалась в монолог Старостина. Остановить его было невозможно, да, наверное, и не требовалось, уж очень искренним, нежным и увлеченным был его рассказ о верной спутнице жизни. Тарасов охотно внимал всем этим восторгам, хорошо зная истинную красоту и другие достоинства жены Андрея Петровича.

К своему удивлению, Тарасов отметил, что его нисколько не утомил рассказ Старостина. Напротив, он был живым, интересным и помог скоротать время в пути. Анатолий Владимирович в душе даже благодарил попутчика за такое неожиданное и трогательное откровение. Одновременно он испытал мимолетное чувство белой зависти к своему товарищу по большому спорту. Ведь он явно «недотягивал» в способности проявлять к собственной жене столько внимания — всё свое время Анатолий Владимирович посвящал хоккею. На мгновение Тарасову сделалось даже совестно. Он вспомнил и о том, что Старостин всегда, помимо большого спорта, отдавался увлечению искусством. Был вхож и почитаем в театральной среде, многие годы водил дружбу с великими Яншиным, Прудкиным, Названовым и другими. Всегда посещал театральные премьеры. Даже на выездах с футбольным «Спартаком» умудрялся посещать лучшие драматические театры Ленинграда, Киева, Тбилиси.

Выходя на перрон Ленинградского вокзала в Москве, Тарасов и Старостин тепло поблагодарили друг друга за подаренную радость общения. Утро столицы (а поезд прибывал в Москву в начале восьмого) было ярким и солнечным. Свежий летний воздух бодрил. Тянуло к свершениям. Бессонной ночи как не было. Тарасов приготовился распрощаться. Андрей Петрович в момент расставания вдруг жарко выпалил: «Толь, а поехали сейчас в “Яр” к цыганкам?! На весь день!» Тарасов опешил. Вперив изумленный взгляд в лицо Старостина, он только и смог выдавить: «А как же жена?!»

Ни один мускул не дрогнул на словно из камня выточенном лице видавшего виды Андрея Петровича. Ответный холодный взгляд лишь дополнял ледяную непреклонность и искреннюю безапелляционность мгновенного ответа: «А при чем тут жена?»

«Родители, — говорит Татьяна, — никогда не расходились во мнении, я выросла в полном ощущении гармонии между ними. Ну, были какие-то, наверное, сложные моменты у них. Были ли ситуации, когда папа стоял перед выбором, не знаю. Это была взрослая тема, не хочу вспоминать».

В своей знаменитой статье «В защиту Бориса Майорова», опубликованной «Литературной Россией», Тарасов поведал о дочери:

«…Таня была неплохая как будто бы фигуристка. На чемпионате Европы в паре с Георгием Проскуриным заняла четвертое место, затем они выиграли универсиаду в Турине. Однако серьезная травма заставила Таню прекратить выступления на ледяной арене. Девятнадцатилетняя спортсменка стала тренером. Естественно было предположить, что Таня начнет работу с юными фигуристками, но судьба ее сложилась так, что ей поручили работу с достаточно опытными мастерами, с уже сложившимися парами.

Мне этот выбор представлялся не самым разумным. Я возражал против решения Тани… Предупреждал ее, что в таком случае после взлетов неизбежны и болезненные падения. К счастью, Татьяна выплыла, выкарабкалась… Таня — тренер сборной страны, у нее несколько интересных пар, выступающих в танцах на льду и в парном катании. И все-таки я убежденный сторонник иного пути к вершинам тренерского искусства. Я считаю, что молодые тренеры должны взять совсем молодых, юных спортсменов и вместе с ними с самого начала пройти путь к высотам мастерства».

Татьяна хотела поступать в ГИТИС на балетмейстерский факультет, но Анатолий Владимирович был непреклонен: «Артистов у нас в семье не было и не будет».

Анатолий Владимирович говорил дочери: «Прежде чем их истязать, надо себя истязать. Воспитывать на личном примере». Плавать он Татьяну научил, когда ей было четыре года, — на море, отдыхали в Гурзуфе, бросил ее с лодки. Поплыла, зная, что отец — большой и сильный — рядом, и страшно не было. В детстве по утрам он выгонял ее во двор на зарядку, наблюдал с балкона, и если девочка, застеснявшаяся под взглядами мальчишек, пропускала какой-то элемент утренней гимнастики, заставлял ее всё делать с начала. Никаких кроссовок тогда и в помине не было. С наступлением холодов Татьяна бегала по снегу в тряпичных тапочках «Дружба». «Пап, — говорила она, — у меня ноги мерзнут». «А ты, — отвечал он, — беги быстрее, будет жарко».

В пять утра он будил Таню, с четырех лет занимавшуюся фигурным катанием, и говорил: «Дочка, я приготовил тебе завтрак и договорился, что ты будешь кататься два часа до тренировки». И она каталась — при одной-единственной лампочке.

Галина рассказывала, что отец, не видевший в ней спортивных задатков, баловал ее, а к Татьяне относился значительно строже. С шести лет Таня одна стала ездить — рано утром! — на каток в Марьину рощу, сначала на метро, потом на троллейбусе, и надо было еще дорогу переходить.

Анатолий Владимирович и на тренерское дело Татьяну благословил, когда она получила травму. «Иди, дочка, на каток, набирай группу, тренируй учеников, — напутствовал Тарасов. — Без работы ты не останешься никогда и будешь там счастлива. Не заметишь, как жизнь пролетит». Разузнав о том, сколько времени проводят в тренировочных занятиях тогдашние корифеи фигурного катания Станислав Жук и Елена Чайковская, Анатолий Владимирович сказал дочери, что она должна, чтобы быть с ними конкурентоспособной, проводить на льду по 12 часов. Он заставлял Татьяну думать и в ответ на просьбу поделиться упражнениями, помогающими сохранить физическую силу и форму, говорил: «Принесешь три своих упражнения, так и быть, покажу тебе одно». Никаких поблажек дочери. На ее тренировки он приходил редко. Однажды Татьяна сама попросила его посмотреть на Ирину Моисееву и Андрея Миненкова. После тренировки Тарасов сказал: «Таня, у него слабые спина и живот, тяжело спускает партнершу с поддержек». Татьяна стала уделять больше внимания атлетической подготовке, и пара выиграла серебро на Олимпиаде, уступив лишь великим Людмиле Пахомовой и Александру Горшкову. Татьяна пребывала на седьмом небе от счастья, до тех пор пока отец не приземлил ее: «У нас в хоккее за второе место с работы снимают». Лишь после золотых наград, выигранных на Олимпийских играх учениками Татьяны Анатольевны, дочь услышала: «Ну, здравствуй, коллега».

Тарасов, когда ждал с Ниной второго ребенка, очень надеялся на рождение сына, которого заранее мечтал приучить к хоккею. Узнав о появлении дочери, поначалу до того расстроился, что, как гласит семейное предание, не пошел даже в феврале 1947 года забирать Таню из роддома. Но потом принял самое деятельное участие в приобщении Татьяны к спорту, и в том, что из нее получился выдающийся тренер по фигурному катанию, немалая его заслуга.

Как на будущего хоккеиста рассчитывал Тарасов на первых порах и на внука Алексея. Алексею рассказывали, что первым словом, им произнесенным, было не «мама» и не «папа», а — «ЦСКА». Однако хоккей Алексея не увлек, прошел, можно сказать, мимо него. Несколько месяцев занимался в ЦСКА, когда ему было шесть лет, а потом лишь в рамках «Золотой шайбы» играл в дворовой команде. Алексей нормально отучился в первом классе в школе, в которой работала его мама, потом перешел в другую и там, по его словам, «превратился в разгильдяя, троечника: как-то у меня не пошла новая школа». «Не могу сказать, — рассказывает он, — почему это произошло. Не могу сказать, что были плохие преподаватели, просто я сам отлынивал от учебы и от уроков. Вечером меня находили в парке в тире. Я стал драться. Меня мои школьные “успехи” не волновали, а вот остальных членов семьи… И я вернулся в свою прежнюю школу, в шестой класс, меня чудесно там приняли, с некоторыми одноклассниками я еще в детский сад ходил. И учеба пошла на совершенно ином качественном уровне».

Алексей, окончивший иняз, владеющий итальянским и английским языками, занимающийся бизнесом, старательно, изо дня в день, возит на тренировки в ЦСКА одного из двух своих сыновей — Федю, правнука Анатолия Владимировича, который, можно не сомневаться, был бы рад увидеть потомка в армейской форме.

Тарасов с детских лет учил дочерей, что лучший отдых — это смена занятий. Закончили уборку — приступайте к стирке, постирали — начинайте готовить обед, после обеда — самое время погладить белье. Однажды Татьяна, которой поручили сделать в квартире уборку, схалтурила, поскольку торопилась во двор к друзьям. Нина Григорьевна обнаружила под книжным шкафом пыль. Татьяну в наказание не взяли в Ленинград, куда семья отправилась посмотреть город и походить по музеям. Татьяна билась в истерике на балконе, наблюдая, как мама, папа и сестра садятся в машину. Бабушка Екатерина Харитоновна не выдержала, крикнула им вслед: «Звери!» — но родители своего решения не поменяли. «До сих пор, — говорила спустя много лет Галина, — не могу себе простить, что не отказалась ехать без младшей сестры».

И перед рождением Галины, появившейся на свет в феврале 1941 года, Тарасов мечтал о мальчике. «Галя, — рассказывала Нина Григорьевна, — родилась маленькая, недоношенная, килограмма два весила. Мы с вечера отправились к сестре, поздно возвращались и увидели уходящий трамвай. Тарасов бросился за ним бежать, я следом — на восьмом-то месяце. И в голову не пришло, что бегать нельзя. Трамвай догнали, а дома спину прихватило. Всю ночь Тарасов грелки ставил, а наутро пошел в консультацию. “Так, мол, и так, — сказал там. — Восьмой месяц, спина…” — “Молодой человек, срочно ее в роддом!” Анатолий даже оскорбился: что он, дескать, не знает, что рожают на девятом месяце? “Беги!” — прокричали ему. Быстро меня собрали, и вскоре родилась Галя…»

Нину с Галей Анатолий из роддома встречал. «Но без машины, — вспоминала Нина Григорьевна. — Не принято было. Пришел с моей сестрой, с таким страхом взял этот сверточек. Пешком до 2-й улицы Бебеля. Второй этаж, никаких удобств, ребенка в вату заворачивали».

Когда Галина сказала, что не хочет поступать на дневной филологический факультет, а пойдет на вечерний, чтобы и работать, и учиться, пусть и будет трудно, Анатолий Владимирович воскликнул: «Но это же прекрасно, что будет трудно!»

Галина 38 лет проработала в школе преподавателем русского языка и литературы. В школе, в которой спустя несколько лет после ее ухода из жизни был открыт литературный клуб имени Галины Тарасовой. Ее обожали коллеги и ученики. Однажды в школе сменился директор. Пришла дама, отношения с которой у Галины не сложились сразу. Она решила уволиться. Анатолий Владимирович, узнав об этом, спросил: «Ты что, плохой учитель, не справляешься с работой? Тебя ненавидят ученики, не уважают коллеги?» — «Нет». — «Тогда зачем же ты уходишь? Директора еще раз двадцать могут заменить, а ты должна остаться». И Галина отца послушалась.

В школе она встретила своего будущего мужа. Галина тогда устроилась работать лаборанткой, а Игорь учился в десятом классе. Потом он поступил на физтех, вскоре они поженились. Поначалу все вместе жили на Соколе: Галина с мужем в одной комнате, родители в другой, а Татьяна с Екатериной Харитоновной — на кухне. «У папы, — говорит Татьяна, — уже хватало заслуг, чтобы обратиться куда следует с просьбой решить свой жилищный вопрос. Но просить он не привык, так что со временем молодым купили двухкомнатную кооперативную квартиру в обычном доме на “Речном вокзале”. Отец помог сделать первый взнос. Остальное Галя с Игорем выплачивали сами. Учились и работали, растили сына Алешу».

«Позиция деда по любому возникавшему в семье вопросу всегда была достаточно ясна, — вспоминает Алексей Тарасов. — Все сразу понимали, какова его точка зрения, даже если он ее и не высказывал. Если какой-то конфликт, всегда было понятно, за “красных” он или за “белых”. Безразличным не был. К нему прислушивались. Хотя он особо не нависал. Было в семье какое-то разделение полномочий. Когда мать моя пришла и сказала, что она выходит замуж, бабушка — в ужас: что делать? А дед, “отвечая” за свою часть вопроса, поинтересовался: “Сколько надо денег?” Зона компетенции у Нины Григорьевны была одна, у деда — другая. Он свою сразу в той ситуации обозначил, хотя, понятно, ему было не всё равно. У него быстро работала голова. Кому-то, наверное, было с ним тяжеловато. Он много не рассусоливал. В том числе по телефону. Вешал сразу трубку, сказав то, что хотел сказать». Нежностями маленького внука Тарасов не баловал. Спросит максимум: «Как дела?» — «Нормально». — «Ну, давай». «Друг деда Лу Вайро, — говорит Алексей, — рассказывал мне, как, приезжая в Америку, он искал мне ботиночки. А дома-то был суров, слова лишнего не скажет, какие подарки».

В семье Анатолия Владимировича побаивались. Дочери с сигаретами всегда прятались — не приведи господи, увидит, мог в ярости выгнать из дома. Нина Григорьевна мужа не боялась — сама была кремень. «Он был направлен больше вовне, а она — в семью, — вспоминает Алексей Тарасов. — С дедом они друг друга стоили. Бабушка была необыкновенно отзывчивым человеком. Всю жизнь помогала и близким, и далеким.

Но у нее тоже был характер. Не могу себе представить, чтобы кто-то, даже дед, мог бы повысить на нее голос».

Дачный домик в Загорянке Тарасовы приобрели по настоянию Нины Григорьевны. Она не могла видеть, как маялся после выдворения из практического хоккея Анатолий Владимирович, как не находил он себе места в двухкомнатной квартире на Соколе…

На даче Тарасов развернулся. Он очень многое умел делать своими руками. Галина вспоминала из детства «железную ногу», на которой Тарасов делал обувь. Однажды, это было почти сразу после войны, он сшил жене и Гале очень красивые плетеные босоножки из красного футбольного мяча.

У него получалось всё, за что бы он ни брался. В Загорянке он первым делом прорубил из дома дверь, сделал открытую террасу. Сам сооружал стенные шкафы, построил баню, занялся — в высшей степени основательно — ранними цветами — крокусами и тюльпанами. На даче всегда было море тюльпанов. Их Тарасов обожал. Луковицы привозил (и ему привозили) из Голландии, хотя это было запрещено. Анатолий Владимирович охапки тюльпанов развозил по Москве, раздаривал. Разводил гладиолусы, махровую сирень. Как-то «запал» на фиалки, и полсотни горшков, как вспоминала Галина, были расставлены по всем подоконникам.

В саду Анатолий Владимирович, надев хоккейные наколенники и налокотники, пропадал часами. Рыхлил, полол, сажал. Как-то из Болгарии ему привезли восемь кустов роз. Под каждый надо было вырыть квадратную яму чуть ли не метр глубиной. «“Танька все выроет”, — вспоминает Татьяна слова отца. — Я трудилась несколько дней, плакала, но копала. Вырыла не все — семь. Потом каждый квадрат засыпали при его непосредственном участии чем-то на 20 сантиметров, потом закапывали розы. Росли они потрясающе. И до сих пор растут».

К труду на даче Анатолий Владимирович приобщал всех, кто там появлялся. Алексей Тарасов рассказывает, что каждый приезжавший немедленно получал задание. «Там ни у кого, включая гостей, а уж у своих тем более, — говорит внук Анатолия Владимировича, — не было ни малейшего шанса отлынивать. Всем сразу вручались садовые инструменты в руки. Мои школьные друзья до сих пор вспоминают, как они копали грядки, пололи, сажали. Но всё было весело, поскольку он умел организовать тренировочный процесс так, чтобы не было скучно. И воспринимали мы все это нормально».

«Если, скажем, на даче, где всегда найдется работа, я куда-то шел, — рассказывает Алексей, — дед говорил: “А давай по дороге ты сделаешь вот это и это, а обратно еще и это”. Но мне нравился его рациональный подход ко всему. Думаю, этому деда научил его любимый учитель Михаил Товаровский. Он мне рассказывал об уроке, который тот ему преподал. Он еще молодым был, когда Товаровский заметил: “Толя, ты тратишь в день на завязывание шнурков минуты две-три, помножь их на дни жизни — поймешь, что теряешь года два! Оптимизируй процесс”. И дед изобрел свою систему, когда шнурки не приходилось завязывать. И когда в последние годы жизни он располнел и ему было тяжело наклоняться, проблем со шнурками не возникало».

Ранняя осень 1986 года. Тарасов передвигался с большим трудом из-за разрушавшегося тазобедренного сустава. Но гостей на своей любимой даче принимал. Субботний день Анатолий Владимирович провел с Владимиром Акопяном, который и рассказал мне эту историю.

День прошел в трудах по дачному хозяйству и интересных разговорах. Завершался, как всегда, вкусным обедом. Подошло время отъезда, за рулем был Акопян — приехали на его машине. Анатолий Владимирович после обеда устроился в кресле в комнате, окна которой выходили на проезжую часть дачного поселка. Садовая часть территории участка находилась с тыльной стороны, ее он не мог видеть. Когда Акопян на открытой веранде складывал в дорогу свою сумку и намеревался закрыть распахнутые повсюду окна, из глубины дома послышалось: «Вова, надо полить пять яблонь с левой стороны от дома. По три ведра под каждую. Бочки с водой по углам дома под водостоками, ведро на веранде. Бегом!» Акопян подхватил ведро и припустился выполнять задание. Он в действительности делал всё бегом — возраст и спортивная сноровка позволяли, да и закончить хотелось побыстрее. Монотонность занятия быстро сделала его скучным, и Владимир Сергеевич, перестав считать опрокинутые ведра, но явно не выработав установленную норму, после очередного ведра воскликнул: «Всё!»

— Еще три ведра, молодой человек! — донесся из комнаты недовольный голос хозяина.

На «яблоневый субботник» к Тарасову попал однажды и Валентин Бубукин. Тарасов позвонил ему и попросил приехать в выходной день на дачу — помочь убрать старую яблоню. Разумеется, Бубукин поехал. Потом рассказывал: «Тарасов показал фронт работ, вручил топор, пилу, рукавицы. Благополучно свалил я засохшее дерево, ветки отпилил-отрубил, чтобы ствол с тарасовского участка нести было сподручнее. Взвалил тяжеленное бревно — понес. Пока шел, сопровождавший меня хозяин дачи на ходу придумал с десяток упражнений с бревном, которые я должен был по его просьбе немедленно выполнить. Долго потом я помнил ту старую тарасовскую яблоню…»

Желая уязвить Тарасова, к тому времени уже покойного, журналист Евгений Рубин выразил сомнение в том, что Тарасов вообще читал. «Тарасов, — пишет Рубин, — при любом подходящем случае сообщал, что его настольная книга — “Моя жизнь в искусстве” Станиславского и что эта книга служит для него незаменимым пособием в тренерской работе. Любимым своим писателем он называл Чехова. Однако никогда не объяснял, какие уроки он черпает в режиссерском опыте основателя МХАТа. А по поводу Чехова приметливый Саша Альметов рассказал мне: “Я бывал в комнате на базе в Архангельском раз сто. И всегда у него на кровати лежит том Чехова. Однажды я подошел поближе и заметил, что раскрыт он на 12-й странице. Через неделю смотрю — страница та же. И через месяц, и через полгода”».

Аргументация по меньшей мере странная. Достаточно даже бегло взглянуть на тарасовский экземпляр книги Станиславского, страницы которого испещрены карандашными пометками тренера, чтобы понять, какие мысли великого режиссера задели внимание Тарасова, всегда примерявшего увиденное, услышанное и прочитанное к своей работе. Что же до Чехова… Чехов всегда был его любимым писателем. Тарасов вообще старался много читать, когда выпадало время, но Чехова читал и перечитывал постоянно. Ничего, кроме улыбки, история со ссылкой на «приметливого Альметова» вызывать не может. Практически невозможно представить, чтобы Альметов с такой регулярностью наносил визиты в комнату Тарасова на тренировочной базе. Это помещение — не проходной двор. Туда визиты не наносили — туда тренер вызывал. И вряд ли кому-то из вызванных приходило в голову высматривать, на какой странице открыта у тренера книга, и заглядывать под подушку. Лишь плохо знавший Тарасова человек (или не знавший его вовсе) мог утверждать, что он держал книгу на кровати, причем всегда. Все книги, бумаги, блокноты были у Тарасова в заданном им порядке разложены на письменном столе — и дома, и в его комнате на базе.

Галина рассказывала, что Анатолий Владимирович очень увлекался Львом Толстым, но «все-таки на первом месте у него стоял Чехов». Больше, надо полагать, веры Галине, нежели Альметову в пересказе Рубина.

Илья Бару вспоминал, что Тарасов сразу подкупил его своей эрудицией, причем речь шла об эрудиции не только спортивной. «Толя, — говорил Бару, — любит поэзию, музыку, театр, может прочитать вам на память Лермонтова или Пастернака, процитировать строчки из книг Станиславского».

Во второй половине 80-х годов Тарасова регулярно приглашали в пресс-центр МИДа, располагавшийся на Зубовском бульваре. Там функционировал «Клуб интересных встреч» для иностранных журналистов, аккредитованных в Москве. Приходили политики, писатели, театральный народ. Тарасова приглашал обычно работавший тогда в пресс-центре дипломат Лев Паузин, с которым Анатолий Владимирович не раз прежде общался в Финляндии. «Образованный, начитанный, свободно оперировавший историческими фактами, — вспоминает Паузин о выступлениях Тарасова. — Он никогда не отказывал. Приходил, прихрамывая, с палочкой. Обязательный, четкий, пунктуальный, с великолепной памятью. Североамериканские и скандинавские журналисты считали, что встречи с Тарасовым — едва ли не самые интересные. Он говорил очень точно и образно, у него все в порядке было с юмором».

Анатолий Владимирович не только умел и любил готовить — особенно когда собиралась приятная компания, но и поесть любил тоже. Ничего не мог с собой поделать. «Запустил я себя с едой», — жаловался он Виктору Гусеву, когда они вдвоем летали в Ванкувер.

Старался следить за весом, но, как и все, потом забывал об этом. Закончив тренировать, Тарасов перестал выходить на лед. Быстро погрузнел. Такая у него конституция организма, моментально среагировавшего на отсутствие хотя бы элементарной нагрузки. Тарасов даже не занимался ходьбой. Вел сидячий образ жизни: сидел везде — за письменным столом, на трибуне стадиона, за рулем. Ложился, как Николай Озеров, в специальную клинику для похудания, сбрасывал там килограммов 10-15, но потом быстро снова их возвращал.

Злился, когда ему напоминали о лишнем весе. Однажды Нина Григорьевна с большим трудом достала по знакомству обыкновенные медицинские весы и подарила их мужу на день рождения. Тарасов даже обиделся за напоминание в такой день о проблемах с весом.

«В конце концов, — рассказывала Нина Григорьевна обозревателю «Спорт-экспресса» Елене Вайцеховской, — за его диетой стала следить я. Он привык, что дома всегда гости, холодильник должен ломиться. Я же делала творог, готовила овощные салаты. А он втихаря звонил Гале: “У тебя каша есть? А пюре? Так есть хочется…” И она несла ему кастрюльки, а я делала вид, что не знаю об этом».

Как-то раз, когда они работали с Бубукиным в футбольном ЦСКА, Тарасов сказал Валентину Борисовичу: «Валь, что-то у тебя живот начал расти. Да и у меня тоже. Давай есть одну порцию пополам. В завтрак, обед и ужин. Договорились?» Договорились. На следующее утро спустились на базе в Архангельском на завтрак. «Валь, дели свою котлетку». Поделили котлетку, творог, кашу, мед — всё пополам. Позавтракали. «Ну как?» — поинтересовался Тарасов. — «Всё отлично». — «Так держать! Ну, я пошел. Ты допивай чаек, и через полчаса собираемся у меня, обсудим тренировку».

«Потом, — рассказывал Бубукин, — подходит официантка. Я ей говорю: “Видишь, какие мы с Тарасовым молодцы. Режим. Худеем. Всё пополам”. Она отвечает: “Конечно, молодцы. Особенно Анатолий Владимирович. Он сначала в семь часов пришел, всё съел, что положено, а в восемь и с тобой — твою половину — перехватил”».

Готовил же Тарасов, по свидетельству всех, кто был им угощен, просто и очень вкусно. Внук Алексей нашел среди тарасовских блокнотов тетрадку, в которую Анатолий Владимирович наклеивал вырезки из газет и журналов с рецептами. Стряпать умел абсолютно всё: жарил котлеты, колдовал над шашлыком, лепил — с огромной скоростью — пельмени, красиво оформлял бифштекс по-татарски… Как-то раз Тарасов пригласил Владимира Акопяна и его коллегу Сергея Аветисова в декабре на дачу. Мороз, баня с вениками, «беспощадная, но исключительно приятная», традиционное застолье от хлебосольного хозяина: стол ломился от домашних солений и маринадов, извлекаемых Тарасовым из бездонных, казалось, дубовых бочек. Они стояли у него в погребе: одна с квашеной капустой, другая с солеными огурцами, третья с помидорами, четвертая с грибами, пятая с мочеными яблоками… Ряды банок с вареньями. Всё заготавливал на зиму сам. Даже арбузы солил. У Тарасова и в багажнике машины был мини-погреб с четырьмя ведерками: с квашеной капустой кочанами, капустой шинкованной, огурцами и помидорами. И еще непременная вареная курица, а также складные стульчики и столик, чтобы можно было в каком-нибудь приятном месте по пути на рыбалку или по грибы остановиться и перекусить.

Тогда, в декабре, «блюдом дня» стал бифштекс по-татарски. В центр стола Тарасов водрузил даже не миску, а тазик со свежим говяжьим фаршем, посоленным, поперченным и украшенным сверху сырым яичным желтком. Гости, однако, к «блюду дня» отнеслись с опаской, и в ответ на упорные рекомендации Тарасова съесть бифштекс Аветисов произнес: «Анатолий Владимирович! Пусть это едят Альметов, Шалимов и Билялетдинов». — «Дураки!» — сердито засопев, ответил Тарасов, зачерпывая столовой ложкой желток вместе с сырым фаршем. Но ответ запомнил и позднее многим об этом со смехом рассказывал.

Хлебосольство Тарасова в хоккейном мире было общеизвестно. Он любил принимать гостей, угощать. Мог позвонить жене и сказать: «Нина, мы с Арне уже едем, скоро будем, накрывай». Арне — это друг Тарасова шведский тренер Стремберг. К их приезду на столе было всё, что только имелось в доме. И, конечно, — «тарасовка»: водка, настоянная на клюкве. (Рецепт прост: бутылка водки, стакан клюквы и две столовые ложки сахара, клюкву с сахаром следует залить водкой и перемешать миксером, получившееся держать в кастрюле 24 часа под крышкой, потом процедить и — готово.)

Машину Тарасов водил сам почти до конца жизни. Водил неплохо. Первой машиной была «Победа». На ней вся семья едва не разбилась — не по вине Анатолия Владимировича. Они отдыхали в Крыму, отлично провели отпуск: спали в палатке, кашеварили на костре, пили родниковую воду, купались в море. Тарасов мог взять путевки в любой дом отдыха, но, как говорит Татьяна, «не хотел с детьми приезжать на готовое». Поставил палатку неподалеку от моря и устраивал с дочками на берегу такие игры, что они с трудом потом доползали до палатки.

Когда возвращались, машина влетела на скорости в разлитую на дороге лужу масла. «Победу» закрутило, завертело, справиться с управлением было невозможно, ударились о столб. Пострадала только Таня: она спала на заднем сиденье, и ручка дверцы пробила ей голову. Кровь, сельская больница, швы, бинты, и первый раз тогда Татьяна видела, как плакал отец. У нее же от той аварии — регулярные сильные головные боли.

Не садился за руль Тарасов только в самые последние свои месяцы. Великий тренер не заработал себе ни на лечение, ни на похороны. Он мечтал о хорошей машине, но так и не смог ее купить. Более того, у него не вышло поменять разваливавшуюся уже «Волгу» на новую. Из магазина пришла открытка — пожалуйста, дескать, приходите с деньгами, забирайте, но в это время грянула очередная денежная реформа, и тарасовские сбережения, которые он, как добропорядочный гражданин, хранил в сберкассе, 36 тысяч рублей, заработанных, как он говорил, «на виду у всей страны», превратились в прах. Дочери уговаривали его снять все деньги и во что-то вложить, купить, наконец, дачу побольше. На эти деньги тогда можно было приобрести неплохой трехэтажный дом. «Зачем? — спрашивал Тарасов. — Мне хватит и этой». — «Но деньги могут просто пропасть, обесцениться». — «Этого не может быть. Власти так не могут поступить с народом». «До конца дней своих, — говорит Татьяна, — он не мог поверить, что государство уже никогда не вернет ему этих денег. Ошибался. Незадолго до маминой кончины ей вернули тот вклад. Перевели российские рубли в американскую валюту — получилось 846 долларов».

Татьяна Анатольевна, неплохо к тому времени зарабатывавшая, предлагала купить отцу новую хорошую машину. Но он был слишком самолюбивым, слишком щепетильным, чтобы принять — от дочери! — такой подарок. Предлагал Тарасову любую машину в подарок и его американский друг Уильям Татт — еще в те годы, когда Анатолий Владимирович тренировал сборную. Но он был категорически против: «Хорошо, возьму я эту машину. А потом мы случайно проиграем хотя бы один матч американцам или канадцам. И тут же скажут: Тарасова подкупили».

Тарасов никогда ничего не просил для себя. Однажды по делам команды беседовал с Василием Сталиным, и тот поинтересовался, нет ли у Тарасова личных просьб. Тарасов был краток: «Нет». Но Сталин-младший, которому, по всей вероятности, кто-то рассказал о том, в каких стесненных условиях проживает главный тренер команды, учинил Тарасову форменный допрос и выдавил из него информацию о коммуналке, в которой проживало на тот момент семейство Тарасовых. В коммуналке, как и во время войны, но только тогда — в деревянном домике, печка чуть ли не по-черному топилась и водопроводная колонка была на улице, а «после войны, когда родилась Татьяна, — вспоминала Нина Григорьевна, — нам дали комнату в коммунальной квартире — целых 17 квадратных метров на Красноармейской улице. Она казалась настоящим раем». А уж двухкомнатная квартира, выделенная Тарасову по прямому указанию Василия Сталина, в генеральском доме, построенном пленными немцами, стала, как говорила Нина Григорьевна, «для нас великим счастьем. Но потом, когда Галя и Таня подросли, — а ведь с нами еще и бабушка, — здесь сделалось тесновато. И я взялась уговаривать отца: давай попробуем обменяться на трехкомнатную. А он в ответ: “Как тебе не стыдно! Люди в подвалах до сих пор живут, а нам советская власть дала хоромы двухкомнатные”».

Когда Тарасовы получили квартиру на Соколе, к ним частенько приезжали помыться дальние родственники и знакомые, у которых возникали проблемы с водой.

Алексей Тарасов называет бабушку «собирательницей семей». «Она, — говорит Алексей, — поменяла-разменяла нас так, что все мы стали жить в одном доме — на Соколе. Видимо, все связано с ее порядочностью. Она была настолько кристальным человеком, что ей легко было, как мне кажется, договариваться с другими людьми — участниками обменных процессов. Не знаю, сколько сил она на это потратила, много, наверное, но ей удалось собрать нас в одном доме. В какой-то момент у семьи нашей там было четыре квартиры в разных подъездах».

В одной из этих квартир, образовавшейся в результате многоступенчатого обмена, стала жить Татьяна, вышедшая замуж за выдающегося пианиста Владимира Крайнева. Они оба постоянно уезжали, и Анатолий Владимирович шутил, что им нужно построить домик в Шереметьево возле взлетной полосы. «Я всегда говорил, — пишет Крайнев, — что наша с Таней семья держится за счет двух женщин — мамы и Гали, которые нас опекали, особенно меня. Когда Таня была на месте, в нашей жизни был порядок, у нее всё горело в руках, она всё успевала — уж не знаю как. Ставила две-три скороварки на плиту, готовила борщ, словно на роту солдат, тем более что так оно и было. Нина Григорьевна, когда мы познакомились и начали приходить мои друзья, говорила: “Господи! Я думала, что артист — это уединенность, тишина… А тут еще хуже, чем у спортсменов”».

Крайнев, как он сам признавался, когда-то «был диким фанатом: знал всё и всех». Но никогда не думал, что породнится и подружится с самим Анатолием Тарасовым. Однажды он привел Анатолия Владимировича в изумление точным перечислением состава троек ЦСКА и сборной образца 1964 года.

«Тарасова любили, — говорил Владимир Крайнев. — Он миллионам людей улучшил жизнь, потому что хоккей — это национальное увлечение, он своим трудом, своими фантазиями, своей любовью поддерживал в народе то славное, что делает народ людьми».

Когда Тарасов приходил в гости к Гомельскому, он часто предлагал тост: «Давайте выпьем за Героя Социалистического Труда — супругу мою, Нину Григорьевну. Столько лет терпеть мужа вроде меня, — это героизм».

Основой тарасовской семьи была огромная любовь и забота друг о друге. Несентиментальный Тарасов однажды признался дочерям: «Я благодарен Богу за то, что у меня есть семья. Такое счастье, когда лежу в постели на даче, а вы втроем с матерью вокруг меня щебечете».

Узнав о необходимости сделать Тарасову операцию на тазобедренном суставе, канадцы из НХЛ пригласили его в Канаду, взяв на себя все расходы. Нина Григорьевна и Татьяна собирались было поехать вместе с ним — Татьяна готова была сама оплачивать поездку из призовых, полученных за победу ее учеников Натальи Бестемьяновой и Андрея Букина на Олимпиаде-88 в Калгари. («Деньги у меня были, — говорит она. — Четыре с половиной тысячи долларов».) Но глава Госкомспорта Марат Грамов разрешения на это не дал. В воспаленном мозгу серого чиновника свербила мысль: если им разрешить, они могут там остаться всей семьей, два заслуженных тренера сразу, — нет, пусть летит один.

Тарасов и поехал один. Без сопровождающих ему было очень тяжело. Английским он не владел, среда была совершенно незнакомая, пусть и благожелательно настроенная, а — чужая.

Сложная операция в Ванкувере прошла успешно. Ее сделал хирург-кудесник Данкен. Кудесником его назвал Анатолий Владимирович, считавший, что доктор продлил ему жизнь. «Никогда не забуду, — говорил он, — как заботливо опекали меня после операции, денно и нощно дежуря у моей постели, канадские друзья, вселяя в меня уверенность в том, что я встану на ноги и смогу еще послужить, принести пользу хоккею. Такое не забывается».

Опека дружеская — это здорово, конечно, но рядом все же не было никого из своих, близких, родных, с кем можно было поговорить, посоветоваться, кому можно было пожаловаться. Незнакомая речь, незнакомая обстановка сыграли свою роль. Тарасову никогда прежде не делали наркоз. Поэтому его ужасал эффект послеоперационных галлюцинаций. От лекарств, которые ему кололи, он впадал в прострацию, отказывался принимать таблетки, звонил домой и кричал Татьяне в трубку: «Таня, они хотят меня отравить!» — «Папа, никто тебя не хочет отравить. Эти уколы облегчают боль». Тарасов требовал отправить его домой.

В своем монологе — обращении к отцу в сборнике «Всё о моем отце» — Татьяна пишет: «Теперь я понимаю: как военный человек, ты боялся ситуаций, над которыми был не властен. Тебе было незнакомо состояние эйфории, привычнее и понятнее была твоя боль, чем этот седативный, расслабляющий комфорт, лишавший тебя воли и желания бороться. А может, ты боялся, что в этом состоянии ты выдашь какие-то государственные тайны, страшные тайны нашей великой Родины, которые только ты один и знал?..»

На девятый день пребывания в госпитале Тарасов настоял на выписке. В Москву его везли на носилках. 12 часов в воздухе. Без сопровождающих. Татьяна называет чудом, что тогда не разошлись швы, не выскочил сустав и Анатолий Владимирович остался жив.

Несмотря на боли в ноге после операции, на палочку и костыль, помогавшие ходить, Тарасов старался не пропускать крупные международные турниры. И не только крупные и не только международные. В марте 1995 года он побывал в Ярославле на финалах «Золотой шайбы».

Организаторы чемпионатов мира присылали ему персональные приглашения. Весной 1995 года он вместе с Галиной, ушедшей с работы в 1989 году и всегда отца сопровождавшей, собирался лететь на чемпионат мира в Швецию. Готовился, как всегда, тщательно. Составил список необходимых для поездки вещей — блокноты и ручки список обычно возглавляли — и вместе с Ниной Григорьевной постепенно закрывал один пункт за другим, складывая необходимое в «тревожный» чемодан. После чемпионата мира, на который он так и не поехал, Тарасов собирался засесть за рукопись. Он начал писать новую книгу о хоккее. Напоминает о той несостоявшейся поездке только последний тарасовский загранпаспорт без единой визы в нем, выданный 17 апреля 1995 года сроком на пять лет.

Татьяна в те дни улетела со своим ледовым театром на гастроли в Англию. Перед отъездом она договорилась с профессором-урологом из 67-й больницы, чтобы тот посмотрел Анатолия Владимировича и прописал ему какие-нибудь лекарства для поездки — чтобы ему там полегче было. У Тарасова взяли совершенно простенький анализ. Халатность, всегда сопровождающая бессердечие и равнодушие, стала причиной появления в крови Тарасова синегнойной палочки. Заражение. Через день поднялась температура — до 40 градусов. Даже в таком состоянии он названивал друзьям и говорил: «А ты знаешь — я еще живой. Вот с Галей на чемпионат мира собираюсь». «Наверное, — говорила Галина, — сам себя подбадривал».

Его начали колоть, но тут случился микроинсульт. Когда Татьяна позвонила, Нина Григорьевна сказала дочери: «Он уже не говорит, только глазами показывает, чего хочет». Татьяна немедленно заказала билет и прилетела из Лондона. Нина Григорьевна ей сказала: «Решай сама, в какую больницу положить».

Почему Татьяна выбрала 1-й мединститут? «Я верила врачам первого меда, — говорит она. — Всегда сама лечилась у Абрама Львовича Сыркина, он меня спасал, когда у меня случился микроинфаркт после Олимпиады в Калгари. Абрам Львович меня наблюдал много лет, и я доверяла ему абсолютно». Перед тем как Тарасова отправили в реанимацию, в больницу примчался Алексей. Увидев внука, Анатолий Владимирович обрадовался и вдруг смог выдохнуть: «Леха…» «Это, — вспоминает Татьяна, — было последнее слово, сказанное отцом».

Тарасов находился в реанимации 63 дня. Ему становилось то лучше, то хуже. Муж Татьяны Владимир Крайнев пересылал из Германии какое-то редкое лекарство. Его порекомендовал врач Бориса Ельцина Сергей Миронов, отправивший в больницу две упаковки — препарат вводили каждый день. Галина и Татьяна постоянно ездили в Шереметьево — из-за рубежа поступала дополнительная кровь: переливание делали ежедневно. У Тарасова стали отказывать почки — сделали операцию. Подключили к аппарату. «Он очень хотел выкарабкаться, — говорит Татьяна. — Когда меня увидел первый раз в больнице, долго на меня смотрел, а говорить не мог. Он смотрел на меня, и я понимала, что он хочет сказать — теперь вся семья ложится на мои плечи, что он мне верит, он знает: если я приехала, всё будет хорошо».

Но сил бороться — не осталось…

Когда надо было решать, где хоронить Тарасова, Юрий Лужков, тогдашний московский градоначальник, задал Татьяне только один вопрос: «Новодевичье или Ваганьковское?» И мгновенно, после ответа: «Ваганьково», — подписал необходимые бумаги. Ваганьковское кладбище выбрали потому, что до него в Москве легче добраться, прежде всего Нине Григорьевне.

С похоронами Татьяне помогали — так переплетаются судьбы людские — вдова Всеволода Боброва Елена (она работала в то время заместителем директора во Дворце ЦСКА) и президент Федерации хоккея России Валентин Сыч, некогда отправлявший на имя Сергея Павлова жесткую докладную на Тарасова.

Разумеется, Татьяна настояла: прощаться только во Дворце ЦСКА — там, где Тарасов провел жизнь, воспитывая выдающихся чемпионов и готовя выдающиеся команды. ЦСКА, которому Тарасов верой и правдой служил несколько десятилетий, от похорон человека, прославлявшего имя клуба во всем мире, фактически устранился. Выделил только помещение для прощания. Вместо того чтобы взять все хлопоты и расходы на себя. И вместо того, чтобы в день смерти выдающегося тренера назвать Дворец его именем. Так, как это сделали в Киеве в день кончины коллеги Тарасова — Валерия Лобановского, назвав его именем стадион «Динамо», на котором Лобановский, как и Тарасов в армейском Дворце, провел всю свою жизнь.

«Когда вынесли из ЦСКА Тарасова, там больше никого не осталось», — написал Юрий Рост.

Прощаться с Тарасовым пришли тысячи людей. Его друзья, друзья Татьяны. Его ученики и коллеги. Ученики и коллеги Татьяны. Люди, влюбленные в хоккей и боготворившие Тарасова, дарившего им радость.