Андрейкин счёт

ЧАЙКА

Я лежал на камнях. Нельзя сказать, чтобы это было удобно, но всё побережье усеяно ими. Здесь и мелкая отполированная галька, и здоровый круглый булыжник, которым впору мостить улицы, и огромные глыбы, такие, что с места не сдвинуть. Правда, море, когда рассердится, перекатывает их, будто горох на тарелке.

Высоко в синеве висело жаркое южное солнце. Слева на горизонте подымались серебряные от снега горные вершины. А у ног шумело море. Вдали оно выглядело ослепительно гладким, будто синее стекло. Ближе к берегу стекло разбивалось, осколки сверкали золотом солнца, белой пеной изломов.

Я загорал. Подложив руку под голову, щурился от солнца и с любопытством следил за двумя рыболовами.

Они сидели у самой кромки прибоя, и младший то и дело шарахался от шипящей пены. Собственно говоря, я не берусь утверждать, что он был младшим. У него была большая стриженая голова, каким-то чудом держащаяся на тонкой птичьей шее. Острые загорелые плечи были в розовых пятнах, с них клочьями слезала обожжённая кожа. Движения его, когда он что-нибудь делал, были неуверенны, неточны.

Ребята ловили не на удочки, а на «закидушки» — длинные лесы с несколькими крючками и грузилом на конце. С его помощью крючки с наживкой закидывают в море; а конец лесы рыболов держит в пальцах и пальцами чувствует клёв.

Когда меньший мальчишка начинал орудовать «закидушкой», нельзя было смотреть без смеха. То он ловил сам себя за штаны, то грузик его летел в прибрежные камни, леса путалась, и неуклюжий рыболов, сопя розовым обгорелым носом, подолгу распутывал её.

Старший звал его Цыплёнком и обращался с ним несколько свысока. Впрочем, он имел на то право. Его «закидушка» летела дальше, тонкие подвижные пальцы были чутки к малейшей поклёвке. Коротким резким движением руки он подсекал клюнувшую рыбу и неумолимо тащил её к берегу. То и дело появлялись из воды розовато-коричневые клубочки ершей. Их несоразмерно большие уродливые головы с тускло светящимися глазами были усеяны колючками. Я знал, что уколы вызывают в руке острую, будто зубную, боль, пальцы синеют. А парнишка бесстрашно брал ерша за нижнюю губу и легко снимал с крючка. Сам он казался отлитым из шоколада, и выгоревший светлый чубчик ещё больше подчёркивал его загар.

Я следил за рыболовами с таким увлечением, будто сам ловил. Вдруг моё внимание отвлекла чайка. Она сидела на воде, и волны болтали её вверх-вниз, вверх-вниз. Она часто взмахивала пепельно-серыми крыльями, но никак не могла оторваться от воды. Что-то мешало ей. Порой она затихала, и казалось, что она ныряет за мелкой рыбёшкой. Но тотчас снова над волнами простирались два серых крыла. И взмахи их были так энергичны, что мне чудилось, будто я сквозь неумолчный шум прибоя слышу отчаянное их хлопанье.

Рыболовы тоже заметили бьющуюся птицу и поняли, что с ней что-то случилось. Шоколадный бросил связку ершей, выпрямился, всматриваясь вдаль, лёгким движением руки убрал со лба светлый чубчик. Рядом Цыплёнок изо всех сил тянул к морю свою тоненькую шейку и близоруко щурил светлые непримечательные глаза. Потом Шоколадный легко пробежал по берегу несколько метров, крикнул:

— Цыплёнок! Чайка тонет!..

За ним следом заковылял Цыплёнок. Он спотыкался и нелепо взмахивал на ходу руками, будто тоже, как чайка, намеревался взлететь и не мог.

Шоколадный наклонился, выпрямился и сильно взмахнул рукой. Возле чайки что-то шлёпнулось в воду. А парнишка делал уже новый замах. Я сразу не сообразил, что он бросает в отчаянно бьющуюся на волнах птицу круглые голыши.

Цыплёнок добежал до товарища, что-то крикнул и… исчез. Ошеломлённый, я замешкался на мгновение, протёр глаза и вскочил.

Шоколадный стоял с камнем в руках, а Цыплёнок… Цыплёнка я заметил не сразу. А когда заметил, под сердцем пробежал холодок страха. Стриженая голова болталась на волнах за пеной прибоя, худенькие руки на какие-то мгновения взлетали над водой.

— Цыплё-о-на-а-а-ак!.. — закричал Шоколадный. — Иди наза-ад! Пото-о-онешь!

Стриженая голова даже не обернулась.

Я шагнул в прохладную воду. Волна ударила в грудь, обдала лицо солёными брызгами. У ног ворочались камни. Я неважно плаваю, но, если бы понадобилось, готов был прийти на помощь Цыплёнку, голова которого то появлялась на гребне очередной волны, то исчезала. Я напряжённо следил за ним. Наконец Цыплёнок стал приближаться, толкая перед собой притихшую птицу.

Я проплыл несколько метров навстречу. Взял чайку, как берут куру на базаре, прижав её крылья к бокам, и вышел на берег. Следом брёл Цыплёнок. Он пошатывался, тяжело дышал и нетерпеливо тряс головой, склонив её к плечу. Видимо, в ухо попала вода.

Обессиленный, Цыплёнок сел прямо в пену прибоя и улыбнулся. Я заметил, что глаза у него такого же цвета, как морская волна, и так же блестят, будто в них запутались осколки солнца.

— Куда тебя чёрт понёс! — сказал Шоколадный, присаживаясь рядом с Цыплёнком и поглядывая на меня и на птицу.

Цыплёнок махнул рукой, поднялся и запрыгал на одной ноге, прижав к уху ладонь. Потом взглянул на меня и снова улыбнулся доверчиво:

— Чего это с ней, дяденька?

Я протянул ему птицу, считая, что по справедливости чайка принадлежит ему. Он бережно взял её, протяжно свистнул и протянул мне обратно:

— Подержите, дяденька, пожалуйста.

— Давай, подержу, — сказал Шоколадный.

Но Цыплёнок, отстранив локтём протянутые руки, сунул чайку мне. Мы склонились над ней вдвоём. Жёлтые с чёрным обводом глаза птицы глядели на нас равнодушно. Оранжевую перепонку её лапы пронзил крупный кованый крючок. От него тонкая леска тянулась к такому же оранжевому с загнутым вниз концом клюву. Цыплёнок осторожно раскрыл клюв птицы, и мы увидели в нём ещё три рыболовных крючка.

Так вот почему чайка не могла взлететь! Одна лапа её оказалась привязанной к клюву. Видимо, птица схватила кусочек рыбки — наживку на порванной, спутанной волнами «закидушке».

Цыплёнок тронул один из крючков, вонзившихся в клюв. Чайка дёрнулась. Она не верила в наши добрые намерения.

— Держите крепче, дяденька, — шепнул Цыплёнок и начал осторожно вытаскивать крючок.

Я смотрел на его пальцы. Они были в царапинах, тонкие, с обломанными ногтями, но так мягко и ласково касались измученной птицы, так точно двигались, будто доброе мальчишечье сердце переселилось в них.

На клюве птицы показалась алая капелька.

— Ничего-о… — протяжно сказал Цыплёнок. — Сейчас полетишь.

Он извлёк последний крючок из лапы. Потом потянулся к голове птицы, чтобы погладить её. Но чайка, которую больше не связывали путы, угрожающе щёлкнула клювом.

Мы засмеялись.

— Вот и «спасибо» сказала. — Цыплёнок взял у меня из рук чайку и подбросил в воздух. — Лети!..

Чайка взмахнула несколько раз крыльями и села на гребень волны недалеко от нас.

— Всё равно подохнет, — сказал насмешливо Шоколадный.

Мы не ответили. Мы смотрели на чайку. Она закачалась на волнах, уплывая от нас всё дальше и дальше.

— Отдохнёт и полетит, — сказал Цыплёнок.

— Дай-ка крючки, — сказал Шоколадный. — Пригодятся.

Цыплёнок разжал кулак. На ладони лежали четыре синеватых кованых крючка.

— Бери! Не жалко.

Чайка превратилась в едва заметную белую точку и слилась с белыми гребешками волн.

— Отдохнёт и полетит, — повторил Цыплёнок и начал дёргать свою, застрявшую в камнях «закидушку».