Английская классическая эпиграмма

Клоринда, молишься ты много,

Прося прощения у бога,

Сама же так строга к другим,

Что не даешь прощенья им.

Как день безоблачный, ясна,

Блистательна, как небо в звездах,

Всем одинаково она

Принадлежала, точно воздух.

Вот вирши без подписи. Критик стремится

К ним быть беспристрастным. Ведь он искони

Выносит свой суд, невзирая на лица,

Конечно, когда неизвестны они.

Гоббс доказал: везде война!

Тебя кусает под одежкой

Блоха, а в свой черед она

Укушена мельчайшей блошкой.

На меньшей меньшая сидит,

И все идет ad infinitum[51].

Так и значительный пиит

Искусан маленьким пиитом.

Мне очень жаль, что напоследок

Зарезался ваш досточтимый предок.

Или, пожалуй, правильней сказать бы:

Зачем он не зарезался до свадьбы!..

– Я думаю, ума достанет Грину…[52]

– Писать стихи? – Нет, бросить писанину.

Спеши купить мой опус! В нем весома

По крайней мере половина тома.

Вот Сильвия проснулась, посмотри!

И посмотри: на небе солнце встало!

Лик Сильвии румянее зари,

Глаза яснее водного зерцала.

И в этом лике свет, и в лике том.

Но ты не стой с красавицею рядом:

Коль солнце оживит тебя теплом,

То Сильвия тебя погубит хладом.

Под сей плитой почиет зодчий Джон.

Громоздки были у него строенья.

Земля, ты на него дави, как он

Тебя всю жизнь давил без сожаленья.

Какая шутка – наша жизнь земная!

Так раньше думал я. Теперь я это знаю.

Вот бабочка. Но ветреница эта

Есть гусеница. Только разодета.

Я – пес Его высочества, терьер.

А Вы, простите, чья собака, сэр?

Калигула прославился когда-то,

А ныне Графтон стал героем дня:

Тот произвел в сенаторы коня,

А наш министр – осла в лауреаты.

При аглицком дворе во время оно

Поэтом был поэт, шутом был шут.

В наш век скромнее короли живут:

Поэт и шут в одном лице у трона.

Ты в длинных эпитафиях своих

Такую околесицу несешь,

Что в первых же словах почуя ложь,

Никто не дочитает остальных.

Когда уныло я смотрел на мир,

Меня столь облегчило слово ваше,

Что в тот же миг врача я выгнал взашей

И отменил назначенный клистир.

Всех удивляет красавица Флора.

Как хорошо сохранилась она!

Семьдесят лет ей исполнится скоро,

А на лице расцветает весна.

Но незавидно ее положенье,

Ибо она, – о, жестокость людей! –

Слишком юна, чтобы вызвать почтенье,

Слишком стара, чтоб любезничать с ней.

Из всех красавиц, что почили в бозе,

Покоя нет лишь Делии да Розе:

Их призраки в том пребывают месте,

Где некогда они лишились чести.

Он долго в лоб стучал перстом,

Забыв названье тома.

Но для чего стучаться в дом,

Где никого нет дома?

Был этот мир глубокой тьмой окутан.

Да будет свет! И вот явился Ньютон.

Но сатана недолго ждал реванша,

Пришел Эйнштейн – и стало все, как раньше.

Сторожа, когда отходят все ко сну,

Караулят королевскую казну.

На окованных дверях крюки крепки,

На тяжелых сундуках висят замки.

Но когда заря окрасит небосвод,

Кто казну при свете дня убережет?

Он умер с голоду, и на могиле

Гранитный бюст друзья соорудили.

А ведь при жизни ни один сосед

Не приглашал поэта на обед.

К несчастному несправедливо небо:

Он получает камень вместо хлеба!

Да здравствует король –

Храни его, о боже.

И дерзкий претендент

Да процветает тоже!

Я пью за них двоих,

Не зная, кто ж на троне:

Законный ли король

Иль претендент в короне.

К чему ни прикасался царь Мидас,

Все в золото он обращал тотчас.

А мы, наоборот, металлом сим

Владык во что угодно обратим.

До чтенья не охотник Тит.

Он занят: сам стихи творит.

Сильвия спросила: «Как же так?

Если небо освящает брак,

Почему в раю, отец святой,

Браков нет?» – «Да по причине той,

Что в раю нет женщин, дочь моя,

В чем тебе готов поклясться я».

Рассмеялась Сильвия в ответ:

«Женщины-то есть, попов там нет».

Семь спорят городов о дедушке Гомере:

В них милостыню он просил у каждой двери!

Августу бессмертье даровал Марон,

Век Елизаветы Спенсером продлен,

Подвиги Георга Сиббером воспеты.

Каковы монархи, таковы поэты.

Тот, кто кричит на рынке: «Репа! Репа!»,

Но не кричит, когда умрет отец, –

Ведет себя преступно и нелепо.

Он с головы до пяток – продавец.

Ему дороже репа, чем отец!

Узнав, что будет Соут знаменитый

О нравственности проповедь читать,

Сам Карл Второй явился с пышной свитой.

Однако легкомысленная знать

Речам благочестивым не внимала.

Узрел священник, уязвлен немало,

Что паства перед ним сидит дремля,

И молвил Соут королевской свите:

«Милорды, Лодердейла в бок толкните:

Вельможный храп разбудит короля».

Джеймс проклинает все вероучения,

Лишь к собственному полн благоговения.

Торжественности он алтарь воздвиг.

«А Гаррик, – говорит он, – еретик.

Раскол грозит нам, губит он вселенную,

Так встанем же за веру неизменную!»

Уймись, непогрешимый человек!

Твоим умишком мыслит старый век.

То новое, что признает вся нация,

Не ересь, не раскол, а реформация.

Крадется вор

На графский двор, –

Я очень громко лаю.

Крадется друг через забор, –

Я хвостиком виляю.

Вот почему графиня, граф

И друг их самый верный

За мой для всех удобный нрав

Зовут меня примерной.

Издателей кляня, поденщик Нэд

Гол как сокол оставил этот свет.

Жизнь так его трепала, что навряд

Когда-либо вернется он назад.

К богатой и красивой деве Лиле

Посватались дурак и негодяй,

Но дурака ее глаза пленили,

А негодяю деньги подавай.

Я, ничего о деве сей не зная,

Одно могу сказать наверняка:

Коль дура, то пойдет за негодяя,

Коль негодяйка – то за дурака.

Моля о свиданье опять и опять,

Не тронул я сердца прелестницы…

Хоть женщинам свойственно чувства скрывать,

К чему меня сбрасывать с лестницы?

Небритый человек, неряшливо одетый,

Актера Гаррика случайно встретил где-то

И подошел к нему с протянутой рукой.

– Здорово! – говорит.

– Но кто же вы такой?

Знакомым с вами быть я не имею чести…

– Ах, братец, память у тебя плоха.

На сцене столько раз мы выступали вместе:

Ты – в роли Гамлета, я – в роли петуха!

О'Киф, говорят,

Твой труд – плагиат,

Чужих откровений вместилище.

И все же навряд

Твой труд – плагиат:

Так скверно никто не творил еще.

В Писании сказано: мужа с женой

Считать полагается плотью одной.

Но Дугласа с тощей его половиной

Считают не плотью, а костью единой.

Коль хочешь стать политиком, то впредь,

Куда б тебя судьба ни заносила,

Будь глух и слеп, а слушать и смотреть

Предоставляй стоящим у кормила.

Со дней Адама все напасти

Проистекают от жены.

Та, у кого ты был во власти,

Была во власти сатаны.

Себя, как плевел, вырвал тот,

Кого посеял дьявол.

Самоубийством от хлопот

Он господа избавил.

Здесь Джон покоится в тиши.

Конечно, только тело…

Но, говорят, оно души

И прежде не имело!

Джеймс Грив Богхед надеялся всегда

Прощенным быть в день Страшного суда.

Но если он на небо взят,

То пусть меня отправят в ад.

Чего ты краснеешь, встречаясь со мной?

Я знаю: ты глуп и рогат.

Но в этих достоинствах кто-то иной,

А вовсе не ты виноват!

Склонясь у гробового входа,

– О смерть! – воскликнула Природа, –

Когда удастся мне опять

Такого олуха создать!..

О ты, кого поэзия изгнала,

Кто в нашей прозе места не нашел, –

Ты слышишь крик поэта Марциала:

«Разбой! Грабеж! Меня он перевел!..»

Ты женщина, или мужчина,

Или ребенок – все едино:

Днем или ночью, в час любой, –

Закрой ворота за собой!

Нет, у него не лживый взгляд,

Его глаза не лгут.

Они правдиво говорят,

Что их владелец – плут.

Как твоя госпожа, ты трещишь, дребезжа,

Обгоняя возки, таратайки,

Но слетишь под откос, если оси колес

Ненадежны, как сердце хозяйки.

Рыдайте, добрые мужья,

На этой скорбной тризне.

Сосед покойный, слышал я,

Вам помогал при жизни.

Пусть школьников шумливый рой

Могилы не тревожит…

Тот, кто лежит в земле сырой,

Был им отцом, быть может!

В году семьсот сорок девятом

(Точнее я не помню даты)

Лепить свинью задумал черт,

Но вдруг в последнее мгновенье

Он изменил свое решенье,

И вас он вылепил, милорд!

Прошел Джон Бушби честный путь.

Он жил с моралью в дружбе…

Попробуй, дьявол, обмануть

Такого Джона Бушби!

В кромешный ад сегодня взят

Тот, кто учил детей.

Он может там из чертенят

Воспитывать чертей.

Нет злее ветра этих дней,

Нет церкви – этой холодней.

Не церковь, а какой-то ледник,

А в ней холодный проповедник.

Пусть он согреется в аду,

Пока я вновь сюда приду!

Малюсенький доктор по имени Джуит

Малюсеньким клумбам малюсенько рад.

С малюсеньким вкусом преобразует

Малюсенький Джуит малюсенький сад.

Нет от убийцы Времени защиты,

Но, убивая Время, с ним мы квиты.

Прохожий, спит здесь Фред,

Кой жил и коего уж нет.

Умри его отец,

Мы прошептали б: «Наконец!»

Сойди в могилу Фредов брат,

Легко вздохнул бы стар и млад.

Скончайся Фредова сестра,

Воскликнули бы мы: «Пора!»

А пресекись весь Фредов род,

Уж как бы ликовал народ!

Но коль преставился лишь Фред,

То никому и дела нет.

Том Дику молвил: «Что за бред:

Принц может становиться

Монархом в восемнадцать лет,

Лишь в двадцать пять – жениться.

Уж коль он в силах сесть на трон,

Чтоб управлять державой,

Так неужель не в силах он

Жениться, боже правый?!»

Дик отвечал: «Ты дуралей.

Клянусь душой и телом:

Женою управлять трудней,

Чем королевством целым».

Мой кошелек с моею головой

Все препирались, кто из них пустой.

Я тщательно исследовал нутро их.

Картина оказалась такова:

До удивленья пусто в них обоих,

Но первенствует явно голова.

Шотландец не мог бросить яблоко в Кука,

Хоть Кук не пришелся ему по нутру.

Шотландец, пускай и завистник, и злюка,

В актера швырнул бы одну кожуру.

Усопшие, дабы предстать пред богом,

Сходили без препятствий в сень могил.

Георг Великий все переменил:

Покойников он обложил налогом.

Не разобравшись в таинствах природы,

Но в пику главарю мятежных сил,

Георг, ты притупил громоотводы,

Тогда как их Бен Франклин заострил.

Для Англии провал тут вышел полный;

Американец был мудрее нас:

Он заострил их для отвода молний,

Ты притупил их для отвода глаз.

При Августе кирпичный Рим

Стал мраморным. Теперь сравните:

Наш Альбион был золотым,

Бумажным сделался при Питте.

Плутон вскричал: «У Стикса доктор Мид!

Не принимать! Он всех тут воскресит».

На вигов глядя, мы отметим,

Что все они гвоздям сродни:

Чем больше бьют по тем и этим,

Тем крепче держатся они.

Великолепный храм! Но как же так?

Молящихся в нем меньше, чем зевак.

Если вправду глупость – набожности мать,

Руфа можно самым набожным назвать.

Я, гренадер, лежу в земле сырой.

Я простудился, выпив кружку пива.

Не пейте пива жаркою порой,

А пейте спирт – и будете вы живы!

Чтим память мы о доблестном служивом,

Хоть он убит не пулею, а пивом.

Сей вельможа с самого рожденья

Не меняет собственного мненья,

Ибо у вельможи изначала

Собственного мненья не бывало.