Английская классическая эпиграмма

– Мой сын, смирению учитесь у овец!..

– Боюсь, что стричь меня вы будете, отец!

– Расскажите-ка мне, что вы видите, дети?

– Дурака, что попался религии в сети.

К восставшей Франции мошенники Европы[100]

Как звери отнеслись, а после – как холопы.

Вся ее жизнь эпиграммой была,

Тонкой, тугой, блестящей,

Сплетенной для ловли сердец без числа

Посредством петли скользящей.

Пока не женимся, сказать мы не сумеем,

Не склеены ли у жены колени клеем.

От дьявола и от царей земных

Мы получаем знатность и богатство,

И небеса благодарить за них,

По моему сужденью, – святотатство.

Я погребен у городской канавы водосточной,

Чтоб слезы лить могли друзья и днем и еженочно.

– Что оратору нужно? Хороший язык?

– Нет, – ответил оратор. – Хороший парик!

– А еще? – Не смутился почтенный старик

И ответил: – Опять же хороший парик.

– А еще? – Он задумался только на миг

И воскликнул: – Конечно, хороший парик!

– Что, маэстро, важнее всего в портретисте?

Он ответил: – Особые качества кисти.

– А еще? – Он, палитру старательно чистя,

Повторил: – Разумеется, качества кисти.

– А еще? – Становясь понемногу речистей,

Он воскликнул: – Высокое качество кисти!

Пусть обо мне ты распускаешь ложь,

Я над тобою не глумлюсь тайком.

Пусть сумасшедшим ты меня зовешь,

Тебя зову я только дураком.

Всю жизнь любовью пламенной сгорая,

Мечтал я в ад попасть, чтоб отдохнуть от рая.

Врагов прощает он, но в том беда,

Что не прощал он друга никогда.

Ты мне нанес, как друг, удар коварный сзади,

Ах, будь моим врагом, хоть дружбы ради!

О шкуре Альбиона алчно бредя,

На выделку ее, мы узнаем,

Парижские дельцы дают заем.

Эй, шкурники, а кто убьет медведя?

Когда заключил я в объятья подругу,

Мы наши сердца подарили друг другу.

Но чуя, сколь путь до венчанья тернист,

Я в страхе дрожал как осиновый лист.

Решающим было для участи нашей,

Что скажет ее досточтимый отец.

Бездушный старик меня вытолкал взашей.

Все кончилось только обменом сердец.

Не всякий лебедь должен петь,

Почуяв близость смерти,

Иному лучше помереть

До первых нот в концерте.

Георг наш Первый страшен был всегда нам;

Георг Второй не меньшим слыл тираном;

Всем досаждал, под стать Георгам этим,

И тот, кто был уже по счету Третьим.

Теперь мы в совершеннейшем восторге,

Что на Четвертом кончились Георги.

«С женой ты груб и бьешь ее притом.

Стыдись! Что может быть на свете гаже?» –

Корили Тома. И ответил Том:

«Моя супруга счастлива. Но даже

Будь жизнь ее одних невзгод полна,

Лить слезы не посмела бы она».

Ученый жениться решил, а друзья

Сказали: «Подумай о шаге таком:

Ты слишком умен, чтоб супруга твоя

Не сделала тотчас тебя дураком».

– Все надо делать с головой!

Я отличусь на маскараде,

Коль наряжусь как Карл Второй.

– Ах, успокойся, бога ради,

И шить костюм не торопись.

Вот мой совет: в день маскарада

Ты Карлом Первым нарядись;

Тогда и головы не надо.

Мы рая с тобою, Адам, лишены.

Но разная кара ждала осужденных:

Тебе наказанием стали штаны,

А мне, как ни странно, отсутствие оных.

К поэтам приставили Джеффри. Ты глянь-ка,

Какая у нас распрекрасная нянька:

Березовой кашей он потчует нас

И сказками всех усыпляет тотчас.

– Вас, Хлоя, я с сегодняшнего дня[112]

Любить не в силах больше. – Вы меня

Любить не в силах больше, ловелас?

– Да, дорогая: больше, чем сейчас.

– Теперь у принца казначей

Полковник Мак! – О, будь точней:

Полковник Мак, все говорят,

Не казначей, а казнокрад.

Отец воскликнул: «Томми, что с тобой?

Порхаешь ты, как мотылек весной.

Обзаведись женою поскорей».

– «Отец, и рад бы, да не знаю чьей».

– «Ах, так? Опять даешь ты мне отказ?

Но досадить и я тебе сумею:

Жестокая, повешусь я тотчас…»

– «Повесишься?» – «О да, другой на шею».

Слепа Фемида, слеп старик Гомер,

Да и покойник был подслеповатым:

Невинного считал он виноватым

И нарушал в стихах любой размер.

Будь я крупного размера

Африканский крокодил,

Я бы враз миссионера

С книгой гимнов проглотил.

Отцу своему подражал я вполне:

Я сыну был враг и неверен жене;

Боялся расходов, скупец был большой –

Английский король, но голландец душой.

Я смело с войсками вошел в Деттинген,

Шотландцев и галлов захватывал в плен.

Лишенный ума и хороших манер,

Я всем подавал вероломства пример.

По смерти я здесь был изваян, а Питт

Припал к моим грязным стопам и скорбит.

Степенная, внушительная дама

Покоится на лоне Авраама.

Ей хорошо на лоне у него,

Но Аврааму – каково!

– Он целовал вас, кажется?

– Боюсь, что это так!

– Но как же вы позволили?

– Ах, он такой чудак!

Он думал, что уснула я

И все во сне стерплю,

Иль думал, что я думала,

Что думал он: я сплю!

Жму руки дуракам обеими руками:

Как многим, в сущности, обязаны мы им!

Ведь если б не были другие дураками,

То дураками быть пришлось бы нам самим.

Здесь я покоюсь – Джимми Хогг.

Авось грехи простит мне бог,

Как я бы сделал, будь я бог,

А он – покойный Джимми Хогг!

– Что ты скажешь о Джоне, в компании

Постоянно хранящем молчание?

– Коли глуп, он великий мудрец,

Коль умен, он великий глупец.

Дафна, страсти избегая,

Навсегда осталась лавром.

А красавица другая

Стала нынче бакалавром.

Скупой вскричал, увидя мышь:

«Стой! Ты зачем в мой дом бежишь?»

Мышь успокоила скупого:

«Я не еды ищу, а крова».

Из глины мы, о Бахусова чаша,[137]

Существовать недолго нам дано.

Но сколь сейчас прекрасна доля наша:

Во мне играет жизнь, в тебе – вино.

Улыбались три смелых девицы

На спине у бенгальской тигрицы.

Теперь же все три –

У тигрицы внутри,

А улыбка на морде тигрицы.

Труд, отдых, снова труд, а в воскресенье

С семейством в храм – вот наша жизнь-садок.

В нем крепко держит некоторых бог,

Всех остальных – общественное мненье.

Природа, утверждаешь ты,

Отнюдь не терпит пустоты.

О, если бы когда-нибудь

В себя сумел ты заглянуть!

Когда в рассужденья пускается Сим,

То невыносимо быть в обществе с ним:

Мы еле сидим в отупенье дремотном,

Но он голосист и уснуть не дает нам.

Поэмы ваша милость сочиняет

Быстрей, чем их наборщик набирает,

Быстрей, чем мы прочесть их успеваем,

Но медленней, чем их позабываем.

Вот как разумник Джайлс добиться смог,

Чтоб Кейт установила свадьбы срок:

Он на вопрос: «Спешить-то нам куда?

В решенье быть твоею я тверда»,

Ответствовал: «А все же поспешим:

Ведь я не тверд в решенье быть твоим».

Из-за усталости большой

Скончалась прачка Джой.

Вердикт: Джой отстирать хотела

Рубашку Ветерелла.

Покойник, над коим горит столько свеч,

При жизни скупился огарок зажечь.

Кто богат, тот на подарки скуп издревле:

Бедняка послать к чертям куда дешевле.

«О, проклят будь, – воскликнула Камилла, –

Тот день, когда я замуж выходила!»

А муж в ответ: «Жена моя, ты что ж,

Единственный наш райский день клянешь?»

«Пред столь искусным, столь живым портретом

Твоей жены дивлюсь я, отчего

Молчит он». – «Друг мой, в недостатке этом

Великое достоинство его».

Два адвоката спорили в суде.

Казалось, нет предела их вражде.

Но после заседанья тут же в зале

Друг другу руки спорщики пожали.

«Ба! – крикнул потерпевший. – Три часа

Они бросались, будто пес на пса,

А помирились вмиг». – «Ты глуп трикраты, –

Сказал ему приятель. – Адвокаты,

Как ножницы, кромсают всех и вся,

Один другому ран не нанося».

В глубокой пещере, где холод и мрак,

Отшельник ютился бог ведает как.

Мирские утехи прельщали его,

Но их избегал он бог весть отчего.

Себя что ни день истязал он бичом

И вечно молился бог знает о чем.

Ко всем наважденьям был глух он и нем,

Питался росой и бог ведает чем.

Когда пилигримы явились к нему,

Он был бездыханен бог весть почему.

И страшного днесь ожидая суда,

Он в рай вознесется бог знает когда.

– Уильям, ты? А говорят,

Тебя убили.

– Я слышать это очень рад, –

Вскричал Уилли.