Анк-Морпорк: Дело о Похищенном Завтра

Глава 11: Последствия и награды

Последствия никогда не заявляют о себе громом. Они не выбивают дверь с ноги. Они просачиваются под утро, тихим сквозняком из-под щели в новом дне, принося с собой запах вчерашнего пива и неотвратимость накопившихся счетов. Катастрофы, даже вселенского масштаба, — гости шумные, но временные. Бумажная работа, напротив, обладает упорством и вечностью ледника.

Для Анк-Морпорка Завтра наступило не как праздник, а как очень, очень тяжёлый понедельник. С раскалывающейся головой, смутным воспоминанием о том, что вчера ты натворил что-то непоправимое, и отчаянной нехваткой чистых носков. Город коллективно застонал, потянулся, нашарил в темноте спички и немедленно принялся навёрстывать упущенную выгоду, упущенные драки и упущенные возможности кого-нибудь обмануть. Ведь если Завтра всё-таки настало, значит, снова нужно жить. А в Анк-Морпорке это всегда означало одно: платить по счетам.

Кабинет Декана Незримого Университета был мавзолеем энтузиазма. Величественным, тихим, отделанным полированным болотным дубом, он являл собой место, куда любая яркая идея приходила умирать долгой, мучительной смертью под гнётом циркуляров. Сам Декан, человек, чьё лицо, казалось, было вылеплено из складок усталости, был верховным жрецом этого храма тоски. Сейчас он смотрел на своего собеседника с тем особым выражением, которое обычно приберегают для трудновыводимого пятна на парадной мантии.

Напротив него, на самом краешке стула, вибрировал Доктор Беспорядокус. Он не сидел, а скорее находился в состоянии перманентного низкочастотного колебания, как струна, которую вот-вот дёрнут. Его глаза лихорадочно блестели, а пальцы выстукивали по коленям невообразимо сложную полиритмию. Вызов «на ковёр» для него был сродни приглашению на премьеру самого захватывающего спектакля.

— Доктор, — начал Декан. Голос его, казалось, проделал долгий и пыльный путь из самых глубин вселенского уныния. — Мне тут… ну… пришло уведомление. Из Дворца.

С опасливой медлительностью, словно подталкивая к собеседнику ядовитую змею, он подвинул по столу одинокий лист пергамента. Это был не просто документ. Это был артефакт. Он жил своей, отдельной, пугающе официальной жизнью. Бумага неуловимо мерцала, будто её соткали из утреннего тумана и мелкого шрифта. Оттиск печати Патриция был неправдоподобно чёток, словно вырезан из самой ткани реальности острым лезвием приказа. От листа исходил тончайший аромат, в котором смешались запахи подгоревших тостов, библиотеки после грозы и чего-то неуловимо похожего на прошлый вторник.

Доктор Беспорядокус подался вперёд всем телом. Он вглядывался в бумагу с хищным, напряжённым любопытством орнитолога, только что заметившего додо.

— В нём говорится, — продолжил Декан, с видимым усилием зачитывая слова, которые явно причиняли ему физическую боль, — что вам, Доктор Беспорядокус, объявляется строгий… выговор.

Глаза Доктора вспыхнули чистым, незамутнённым счастьем.

— …за проведение нерегламентированных экспериментов с пространственно-временным континуумом…

— Блестящая формулировка! — выдохнул Беспорядокус, забывшись.

— …приведших к, цитирую, «незначительным локальным флуктуациям и несанкционированному образованию темпоральных осадков».

Декан замолчал. Он поднял свои усталые глаза, ожидая увидеть на лице Беспорядокуса раскаяние, страх или хотя бы вежливое унижение. Вместо этого он увидел экстаз.

— Кроме того, — Декан вздохнул так тяжело, что, казалось, сам воздух в кабинете стал на несколько фунтов тяжелее, — Университет обязан взыскать с вас штраф. Вот счёт.

С похоронным видом он протянул второй документ. Беспорядокус выхватил его с проворством мангуста. Его пальцы, тонкие и нервные, забегали по строчкам, словно он читал не финансовый документ, а любовное письмо.

— Так-так-так, что у нас тут… — бормотал он, задыхаясь от волнения. — «Штраф за создание парадоксальной лужи, нарушающей общественное спокойствие… три анк-морпоркских доллара»! Поразительно! Они… они оценили парадокс! В долларах! Декан, вы понимаете? Это же прорыв! А это? «Административный сбор за рассеивание остаточной вероятности в непредусмотренном месте»… О, какая элегантность! Какая бюрократическая поэзия!

Он перевернул лист, жадно ища продолжение. Цифры в графе «Итого» едва заметно плыли, словно ещё не до конца определились со своей окончательной суммой.

— Декан, вы видите?! — воскликнул он, вскакивая со стула. Стул отлетел назад и ударился о книжный шкаф. — Это же не просто счёт! Это эмпирическое доказательство! Доказательство того, что реальность можно изменять не только грубой магией, но и тонко настроенной штрафной квитанцией! Это же… это же основа для совершенно новой области знаний!

Декан устало прикрыл глаза ладонью. Он давно привык, что волшебники его факультета воспринимают мир не так, как все остальные, но Беспорядокус каждый раз умудрялся бурить новое дно в бездонном колодце абсурда.

А Доктор, забыв о Декане, о выговоре и о всяких приличиях, уже лихорадочно строчил на полях счёта карандашным огрызком, который он извлёк из-за уха с ловкостью фокусника.

— «Бюрократическая Квантовая Механика…» — шептал он, захлёбываясь собственными идеями. — «Теория и Практика Воздействия на Физические Константы посредством Финансовых Санкций…» О, это будет моя лучшая монография! Magnum opus!

Он сгрёб драгоценный документ, прижал его к груди, как скрижаль с заповедями, и, сияя, вылетел из кабинета. За ним остался лишь шлейф запаха прошлого вторника и совершенно опустошённый Декан, размышляющий о том, не слишком ли поздно сменить профессию и стать, например, пастухом.

Утро в поместье Овнец тоже было… другим. Воздух, обычно густо пахнущий добротным драконьим навозом, аристократической почвой и слегка подпалённой травой, теперь был пронизан странным, сладковатым ароматом жжёного сахара. Леди Сибилла Овнец стояла перед одним из загонов, прямая, как свежевыкованная кочерга, и столь же несгибаемая. Её лицо оставалось непроницаемым, как у сфинкса, но в том, как она постукивала ухоженным ногтем по зубу, угадывалась титаническая работа мысли. Мысли, способной одновременно рассчитать генеалогию дракона на пять поколений вперёд, его суточный рацион в фунтах и рыночную стоимость в долларах.

В загоне сидел виновник её раздумий. Розовый дракончик, причина её недавнего экзистенциального кризиса, за ночь заметно подрос. И мутировал. Теперь, вместо того чтобы изрыгать огонь, он с тихим, почти вежливым шипением выдыхал в воздух идеально сформированную, яркую, переливчатую радугу. Радуга на несколько секунд зависала в воздухе, вызывая восторженные ахи у небольшой толпы зевак, уже успевшей собраться у ограды. Затем она таяла, оставляя после себя тот самый приторный запах.

— Сибилла, что за… э-э… цирк с конями?

Сэмюэль Ваймс, её муж и Командор Городской Стражи, подошёл сзади. Он выглядел так, будто провёл ночь, пытаясь запихнуть обратно в бутылку дюжину очень энергичных джиннов. Что, в общем-то, было недалеко от истины: Анк-Морпорк с удвоенной энергией принялся доказывать, что наличие Завтра лишь даёт ему новые возможности для совершения Вчерашних преступлений.

— Мне доложили, что у нас тут несанкционированное световое представление, — добавил он, хмуро глядя на дракона.

— Это не цирк, Сэмюэль, — ответила Леди Сибилла, не отрывая взгляда от своего питомца. Голос её был холоден и точен, как скальпель хирурга. — Это… непредвиденная генетическая экспрессия.

— Он дышит… радугой, — констатировал Ваймс с интонацией человека, который видел в жизни всё, но к такому готов не был. — Драконы должны дышать огнём. Или ядовитым газом. В крайнем случае, концентрированным сарказмом. Это… это противоестественно.

— «Противоестественно» — это оценочная категория, дорогой мой, — произнесла Леди Сибилла. — Он уникален. Взгляни на этих людей. — Она едва заметным кивком указала на толпу. — Они готовы платить, чтобы поглазеть на… это.

Ваймс проследил за её взглядом. Какой-то купец в дорогом камзоле как раз протягивал мальчишке-слуге несколько монет, и тот восторженно указывал на следующую радугу, которую дракон выпустил с явным удовольствием.

— Платить? — Ваймс недоверчиво покачал головой. — За то, что дракон… пускает цветные пары? Боги, Сибилла, это же… это же пошлость! Вульгарность!

Леди Сибилла резко повернулась к нему. На мгновение в её глазах мелькнула сталь — та самая, что видна у её чистокровных, боевых особей перед смертельной атакой. В ней всё ещё боролся аристократ, оскорблённый этой отвратительной мутацией, с прагматичным заводчиком, который не мог игнорировать очевидную коммерческую выгоду. И прагматизм, как это часто бывает в Анк-Морпорке, побеждал нокаутом в первом раунде.

— Это новая элитная линия, Сэмюэль, — отчеканила она. — «Имперская Радужная». Я уже дала распоряжение Уиллкинсу составить прейскурант на эксклюзивные права на его потомство. Это не вырождение. Это… эксклюзив.

Она произнесла последнее слово с таким нажимом, словно выковала его из чистого золота и инкрустировала бриллиантами. Её взгляд на долю секунды метнулся к кошельку купца, затем снова к дракону. Решение было принято. Она создаст новый стандарт элитарности, даже если для этого придётся объявить верхом аристократизма способность выдыхать кондитерские изделия.

Ваймс глубоко вздохнул. Он давно понял, что спорить с Сибиллой, когда дело касалось драконов и денег, было так же бесполезно, как пытаться арестовать реку Анк за бродяжничество и непристойное поведение.

— Только проследи, чтобы он налоги платил, — пробормотал он и побрёл в сторону дома, мечтая о чашке очень крепкого кофе и о простом, понятном мире, где драконы ведут себя как положено драконам.

На Шафранной площади жизнь уже бурлила, источая ароматы вчерашней рыбы и сегодняшних коммерческих возможностей. За маленьким, шатким лотком стоял капрал Шноббс. Его лицо выражало ту хитрую, изворотливую деловитость, которая бывает только у людей, пытающихся продать прошлогодний снег под видом новейшего охладительного агента. На грязной бархатной подушечке, позаимствованной из ящика для улик, были аккуратно разложены крошечные деревянные щепки. Они подозрительно напоминали обломки ножки старого стула из караулки.

— Псс, господин, — зашипел Шноббс, подзывая пробегавшего мимо клерка. — Не хотите прикоснуться к легенде? Подлинные щепки от «Прокрастинатора»! Да-да, той самой машины, что чуть не отменила Завтра! Приносят удачу, отгоняют налоговых инспекторов и защищают от просроченных счетов! Всего два пенса за щепочку! Есть сертификат подлинности!

Он с гордостью ткнул грязным ногтем в клочок бумаги, на котором было неразборчиво накарябано: «Сиртифекат. Настоящяя. Н. Шноббс». Клерк с сомнением посмотрел на щепки, затем на сертификат, затем снова на щепки. Подумав, он отсчитал два пенса. В конце концов, в этом городе приходилось верить и в куда более странные вещи. А защита от налогового инспектора стоила и дороже.

Мастерская господина Тик-Така была неузнаваема. Хаос гения, где инструменты и идеи валялись вперемешку, сменился маниакальным порядком перфекциониста. Инструменты были разложены по размерам, чертежи аккуратно сложены, а пол выметен с такой тщательностью, что на нём можно было бы проводить хирургические операции. В центре комнаты, на своём законном месте, стоял «Прокрастинатор». Он тихо и мерно тикал, его гигантский маятник двигался с плавной, гипнотизирующей грацией. Звук его хода был не просто отсчётом секунд. Это было само дыхание времени, глубокое и спокойное, вернувшееся в своё русло.

Рядом, за небольшим, свежепротёртым столом, сидел бледный, но удивительно спокойный господин Тик-Так. Напротив него, прямой и неподвижный, как параграф в уставе, сидел констебль-аналитик Протокол. Между ними, на идеально чистой поверхности стола, словно приговор, лежал один-единственный документ.

Это была «Унифицированная форма межгильдийных запросов №11-ter». Та самая. Источник вселенской катастрофы, завёрнутый в девять пунктов мелкого шрифта.

Протокол молча пододвинул её к часовщику.

— Это простая формальность, господин Тик-Так, — произнёс он ровным, лишённым всяких эмоций голосом. — Предписание. О плановой ежемесячной калибровке темпорального генератора. Просто подтверждение, что вы принимаете на себя обязательства по регулярному обслуживанию. Лорд Витинари… настаивал.

Тик-Так смотрел на формуляр так, как кролик смотрит на удава, уже чувствуя, как его медленно заглатывает неотвратимость. Его руки, лежавшие на коленях, забила мелкая дрожь. Он видел перед собой не просто бумагу. Он видел свой страх, свой позор, свою липкую панику, отлитые в холодных типографских символах.

— Я… — прошептал он, и голос его надломился, стал тонким, как волосок часовой пружины. — Я не могу. Эта… эта проклятая бумага…

— Это просто бумага, — тихо, но твёрдо сказал Протокол. — Чернила на целлюлозе. Она не может вам навредить.

Тик-Так зажмурился. Перед его мысленным взором вихрем пронеслось всё: холодный пот перед чистым бланком, отчаянная мысль спрятать механизм, треск ломающейся детали, долгое, пыльное путешествие на край мира… и, наконец, спасительная, гениальная ложь Протокола, сшившая реальность заново. Дрожащей рукой он взял перо. Пальцы, казалось, стали чужими, деревянными. Он был готов подписать не глядя, не читая — лишь бы это всё наконец закончилось. Он уже занёс перо над бумагой.

И замер.

Его глаз. Его проклятый, благословенный глаз часовщика, натренированный за десятилетия замечать мельчайшие несоответствия, зацепился за одну деталь. Что-то было не так. Какая-то шестерёнка в этом безупречном бюрократическом механизме стояла криво.

Он нахмурился и, против своей воли, вчитался в текст.

— Постойте… — пробормотал он.

Протокол молчал, наблюдая за ним с непроницаемым лицом статуи.

— Что-то не так? — наконец спросил он.

Тик-Так несколько секунд боролся с собой. Подписать и сбежать, захлопнув за собой дверь в комнату своего страха. Навсегда. Или…

Он сделал ещё один глубокий вдох. На этот раз — не судорожный, а медленный, полный.

— Здесь… здесь ошибка, — сказал он. Голос его всё ещё был тихим, но в нём появилась твёрдость. Металлическая нотка человека, который обнаружил изъян в чужой работе. — В этом пункте. Ссылка на параграф семь-Б Устава Гильдии. Но параграф семь-Б касается правил утилизации латунной стружки, а не графика калибровки. Здесь должен быть параграф семь-Г.

Он поднял глаза на Протокола. Взгляд часовщика, точный и въедливый, встретился со взглядом аналитика, спокойным и всезнающим.

Затем Тик-Так снова опустил глаза на документ. Он уверенно обмакнул перо в чернильницу. Но вместо того, чтобы поставить свою подпись внизу, он аккуратно, каллиграфическим, почти печатным почерком зачеркнул неверную букву «Б» одной тонкой, идеальной линией и рядом, на полях, вывел правильную — «Г».

Он на мгновение полюбовался своей поправкой. Безупречно.

И только после этого, ниже, в отведённой для этого графе, он поставил свою подпись. Чётко, уверенно, без единой дрогнувшей линии.

Протокол молча наблюдал за этим. На его лице не дрогнул ни один мускул, но в глубине его глаз, если бы кто-то мог туда заглянуть, мелькнула тень глубокого, почтительного удовлетворения. Тик-Так не просто подписал бумагу. Он нашёл в ней изъян, взял её под контроль и исправил. Он не просто победил свой страх — он откалибровал его, как старые часы, заставив работать на себя.

Часовщик отложил перо и посмотрел на свою подпись на исправленном им же документе. И впервые за долгие-долгие годы вид официального формуляра не вызвал у него приступа паники. Только тихое, глубокое чувство правильно выполненной работы.