Анк-Морпорк: Дело о Похищенном Завтра

Глава 4: По следу безумной науки

Воздух в Незримом Университете менял свою плотность с каждым пролётом вниз. На верхних этажах он был просто спёртым и пыльным, как в любом приличном учреждении, где знания ценились куда выше, чем вентиляция. Но чем глубже констебль-аналитик Протокол погружался в каменное чрево здания, тем ощутимее становилось то, что он вдыхал. Оно щекотало ноздри, как мельчайшая металлическая стружка, и оставляло на языке привкус, похожий на тот, что бывает, если лизнуть батарейку. Это был фоновый уровень магии, невидимая копоть от тысяч заклинаний, сотворённых и забытых за столетия.

Протокол чувствовал: эта атмосфера воздействует на его мысли. Обычно они текли в его голове ровными, упорядоченными ручейками, каждый в своём, чётко обозначенном русле: «Составить отчёт», «Проверить сноски», «Заточить карандаши». Сейчас же они начали пузыриться и сталкиваться, образуя странные, несанкционированные словосочетания. «Составить карандаши», «Заточить сноски». Он тряхнул головой, восстанавливая внутренний порядок. Это было сложнее, чем заставить Шнобби Шноббса заполнить ведомость на получение жалования без клякс.

Лаборатория Доктора Беспорядокуса располагалась в самом низу, там, где даже крысы передвигались с опаской, словно боясь случайно наступить на какую-нибудь темпоральную аномалию и родиться заново в качестве собственного дедушки. Таблички на двери не было — она подразумевала порядок, иерархию, какой-то намёк на то, что за этой дверью находится нечто определённое. Вместо неё к грубому дереву был пришпилен дротик для дартса, на котором трепыхался клочок бумаги. Корявые буквы гласили: «Ушёл в себя. Вернусь вчера».

Протокол достал блокнот. Его пальцы в тонких белых перчатках уже действовали с привычной, успокаивающей точностью. «Пункт 3.1. Записка на двери, содержащая временной парадокс. Возможно, является признанием. Или, альтернативно, дурной шуткой. Требуется уточнение».

Он толкнул дверь. Она не скрипнула. Она издала долгий, стонущий звук, словно вселенная жаловалась на то, что её потревожили.

И в нос ему ударил запах. Обоняние Протокола было инструментом тонкой настройки. Он мог с закрытыми глазами отличить чернила на основе железистых солей от чернил из отвара дубовых галлов, мог по запаху сургуча определить его примерную стоимость и гильдию-изготовителя. Но этот запах не поддавался классификации. Он был многослойным, как плохой отчёт, где каждый параграф противоречил предыдущему. В нём смешались горелая овсянка, промокший пергамент и слабое, щекочущее ноздри эхо чужого удивления. А под всем этим лежала базовая нота — густой, тяжёлый аромат сваренных вкрутую и слегка подгнивших парадоксов.

А потом он увидел её. Лабораторию.

Внутри Протокола что-то маленькое, аккуратное и подшитое в папку тоненько заскулило и попыталось спрятаться за более крупными и выносливыми внутренними органами. Рабочим местом это назвать было нельзя — скорее, часовней, воздвигнутой в честь Энтропии. Это был гимн Хаосу, исполненный оркестром из треснувших колб и протекающих трубок.

Столы, стены, пол — всё было погребено под слоями научного мусора. Стеклянные реторты, соединённые медными трубками, которые изгибались, презирая геометрию, шипели и булькали. Из одной валил жёлтый дым с запахом разочарования. Из другой поднимался тонкий фиолетовый туман; его струйки, достигнув потолка, сворачивались в маленькие, беззвучные, толстенькие вопросительные знаки и бесшумно опадали на пол, образуя лиловые сугробы. С потолка свисали клубки проводов, которые периодически искрили, рождая в воздухе мимолётные радуги с цветами, которых Протокол никогда прежде не видел и, по правде говоря, надеялся никогда больше не увидеть.

И банки. Боги, сколько же было банок. Они стояли на полках, на полу, друг на друге. Большие и маленькие, пузатые и вытянутые, каждая с неровным, нацарапанным от руки ярлыком. «Возможно, утро понедельника». «Эссенция чувства Дежавю (крайне нестабильно, не встряхивать!)». «Прошлый четверг (не открывать ни в коем случае!!!)». «Сожаление (высококонцентрированное)».

Протокол застыл на пороге. В нём боролись два инстинкта. Первый, профессиональный, требовал немедленно оцепить место преступления и найти виновного. Но второй, гораздо более глубокий и древний, вопил о другом. Он хотел войти, засучить рукава и навести порядок. Расставить банки по алфавиту и размеру. Протереть пыль, которая, казалось, была старше некоторых геологических эпох. Составить подробную картотеку содержимого. И только потом, в безупречно чистой, каталогизированной и логичной обстановке, произвести арест. Как и подобает цивилизованному стражнику.

Он сделал неуверенный шаг. Под сапогом что-то хрустнуло. Взгляд упал вниз — россыпь крошечных латунных шестерёнок. Они выглядели так, будто их только что стошнило каким-то очень большим и очень больным часовым механизмом.

Его взгляд скользнул дальше и зацепился за знакомый отблеск. Из-под горы каких-то оплавленных линз торчал краешек карманных часов. Наклонившись, Протокол двумя пальцами, с брезгливостью хирурга, извлекающего из пациента нечто неприличное, вытащил часы. Корпус был тёплым. А стрелки… Стрелки бешено вращались. Против часовой стрелки. Словно пытались сбежать от будущего, которого больше не было.

Он тяжело вздохнул. Воздух вошёл в лёгкие с привкусом несбывшихся надежд. Блокнот снова лёг в руку.

«Вещественное доказательство №1. Часы, карманные, позолоченные, 1 шт. Состояние: неисправное. Направление неисправности: нелогичное».

Он был в аду. В своём личном, хорошо организованном, но всё-таки аду.

В дежурной комнате Городской Стражи на Псевдополис-Ярд время тоже застыло, но сделало это как-то буднично и без спецэффектов. Сержант Колон уже десять минут мрачно созерцал пирожок с мясом, лежащий на его столе. Пирожок был точной копией вчерашнего пирожка. Та же степень поджаристости. Тот же подозрительный кусочек хряща, торчащий из надкуса.

Капрал Шноббс прервал гнетущую тишину. Он как раз закончил тщательное исследование содержимого своего левого уха.

— Опять тот же, сержант? — спросил он, проявляя живой гастрономический интерес. — Ты его и вчера, вроде, ел.

Колон оторвал от пирожка взгляд, полный вселенской скорби, и перевёл его на подчинённого.

— Дело не в пирожке, Шнобби. Дело в… ну… в принципиальной невозможности эскалации оправданий.

— А-а-а, — многозначительно протянул Шноббс. Он не понял ни слова, но научился делать вид, что понял. Это экономило много времени.

— Понимаешь, — Колон ткнул в пирожок пальцем, похожим на сардельку. — Вчера я сказал миссис Колон, что буду поздно. Расследую, говорю, резонансное дело о краже гобеленов у леди Вздутоноздри. Очень важное. Запутанное.

— А мы его расследуем? — искренне удивился Шноббс.

— Нет. Но звучало солидно, а? А сегодня… — Колон с тоской посмотрел в окно, где в воздухе с прошлого дня неподвижно висел голубь с выражением крайнего удивления на птичьем лице. — …сегодня она ждёт от меня новой истории! А где я её возьму? Новых преступлений-то нет! Что мне ей сказать? Что я второй день ищу вчерашние гобелены? Она же меня на смех поднимет, Шнобби!

Капрал Шноббс на секунду задумался, извлёк палец из уха и задумчиво его рассмотрел.

— А ты скажи, что гобелены вчера нашли. Но сегодня их снова украли. Те же самые воры. Потому что они забыли, что уже их крали. Ну, из-за этой… петрушки со временем.

Сержант Колон медленно поднял голову. В его глазах, тусклых, как оловянные пуговицы на мундире, затеплился огонёк. Это был свет чистого, незамутнённого восхищения.

— Шнобби… — прошептал он. — Да ты… ты же гений!

— Ага, — скромно подтвердил Шноббс. — Бывает. Так ты пирожок-то будешь? А то он совсем овчерашнится.

Из-за горы аппаратуры, которая шипела, как легион рассерженных кошек, появился её создатель. Словно одна из его конструкций обрела сознание, отрастила ноги и нацепила на себя мятый халат. Доктор Беспорядокус не выглядел ни напуганным, ни виноватым. Скорее, как пятилетний ребёнок, которому только что подарили целый город в качестве конструктора. Его глаза блестели безумным, восторженным огнём, а седые волосы стояли дыбом, образуя встревоженный нимб. Казалось, он только что поздоровался за руку с шаровой молнией и нашёл её рукопожатие весьма бодрящим.

— Констебль! — просиял он, не дав Протоколу произнести заготовленную фразу. — Поразительно! Какая удача! Вы должны это видеть!

Он схватил Протокола за рукав халата своей сухой, горячей рукой и поволок к одной из булькающих установок. В огромной стеклянной колбе, наполненной прозрачной, мелко вибрирующей жидкостью, медленно вращался одинокий шерстяной носок.

— Я почти доказал теорию спонтанной реверсивной энтропии на примере нижнего белья! — провозгласил Доктор с гордостью первооткрывателя. — Вы хоть понимаете, что это значит? Если я смогу масштабировать процесс, грязные носки по всему Анк-Морпорку будут самопроизвольно становиться чистыми! Это революция! Конец бытовому рабству!

Протокол с усилием, которое показалось ему геркулесовым, высвободил свой рукав.

— Доктор Беспорядокус? Я констебль-аналитик Протокол, Городская Стража. Согласно параграфу 3-А Устава о Нарушениях Общественного…

— Ах, да-да, конечно! — Доктор отмахнулся от Устава, словно это была не фундаментальная основа правопорядка, а назойливая муха. — Вы по поводу этого… небольшого темпорального затруднения. Блестяще, не так ли?

Протокол моргнул. Слово «блестяще» было последним в его внутреннем тезаурусе для описания ситуации, когда у всего города кончились чистые носки и свежие новости.

— Блестяще? — переспросил он, и голос его был сух, как пыль на архивной полке.

— Ну разумеется! Признаться, я не ожидал такого размаха. Моя установка, — он любовно похлопал по медному боку ближайшего аппарата, который в ответ благодарно пыхнул, — была рассчитана, ну, скажем, на то, чтобы заархивировать особенно тоскливый вторник. Но чтобы целый город! Чтобы само Завтра взяло и не пришло! Это же какой непредвиденный побочный эффект! Какие возможности для изучения! Это нужно немедленно задокументировать!

— Я как раз здесь, чтобы задокументировать ваше признание, Доктор.

— Признание? — Доктор потёр руки с таким восторгом, будто ему предложили препарировать единорога. — Ну, если вы настаиваете! Да! Признаюсь! Я пытался законсервировать утро среды, оно всегда такое серое и безысходное. Но что-то, видимо, пошло не так, и, кажется, я случайно пробил небольшую дыру в… э-э… ткани реальности. Но остановить всё? Нет-нет, констебль, боюсь, тут вы мне льстите. Для этого нужна энергия, сравнимая с коллективным нежеланием всего города идти на работу в понедельник после длинных выходных! У меня столько нет.

Внезапно один из аппаратов в углу издал громкий, влажный звук, похожий на «Пых!». Комнату на мгновение затопило таким густым, чернильно-фиолетовым светом, что Протокол инстинктивно зажмурился, прикрыв лицо рукой. Когда свет погас, он опустил взгляд на блокнот в левой руке.

И застыл. Холод, не имеющий ничего общего с температурой, медленно пополз по его позвоночнику. Последние две строчки, которые он так аккуратно вывел своим каллиграфическим почерком, были написаны справа налево. Зеркально.

«,роткоД .еинанзирп ешав ьтаворитнемукодаз ыботч ,ьседз Я»

Дрожащей рукой он попытался сделать новую запись. Его перо коснулось бумаги, но вместо того, чтобы послушно двигаться вперёд, оно упрямо поехало в обратную сторону, выводя уродливые, перевёрнутые каракули. Хаос Доктора Беспорядокуса перестал быть теоретическим. Он посягнул на самое святое. Он сломал документооборот.

Это было личное.

— Поразительно! — воскликнул Доктор, с детским любопытством заглядывая Протоколу через плечо. — Мой инвертор поляризации повлиял на вектор вашего пишущего инструмента! Он инвертировал причинно-следственную связь вашего пера!

— Довольно, — голос Протокола был холодным и твёрдым, как замёрзшие чернила. Он с резким стуком захлопнул бесполезный теперь блокнот.

Он больше не был растерянным клерком в храме хаоса. Он был орудием правосудия. Оскорблённого правосудия.

Игнорируя восторженное бормотание Доктора о «прекрасных возможностях для создания самозаполняющихся в обратную сторону отчётов», он начал методичный, целенаправленный осмотр. Его взгляд профессионала выхватывал из нагромождения хлама не просто беспорядок, а улики.

В углу, под грудой пожелтевших календарей за один и тот же год, он нашёл его. Неуклюжий гибрид самогонного аппарата и музыкальной шкатулки. В его медном, покрытом патиной корпусе зияла длинная трещина, из которой сочилась едва заметная, мерцающая дымка. Она пахла пыльными книгами, остывшим чаем и лёгким разочарованием. Запах вечера вторника.

А рядом, на полу, присыпанный фиолетовыми вопросительными знаками, лежал объёмистый дневник в кожаном переплёте.

Протокол надел свежую пару перчаток. Он аккуратно поднял дневник. Кожа была тёплой на ощупь. Он открыл его. Почерк был таким же безумным, как и его обладатель. Записи скакали, меняли наклон, прерывались кляксами и непонятными диаграммами. Но смысл был кристально ясен.

«Гениальная идея! — гласила одна из них. — Не просто наблюдать за Завтра, а препарировать его! Поймать, как большую, сонную бабочку, и рассмотреть под темпоральным микроскопом! Что будет, если аккуратно отделить от него Утро и посмотреть, что останется?»

Протокол сглотнул. Он перелистнул страницу.

«Эксперимент №342. Попытка дистилляции «надежды на пятницу» из общей атмосферы четверга. Результат: непредвиденный. Аппарат взорвался, разнеся половину стены. Вывод: надежда — крайне летучий и взрывоопасный элемент. Требуются дальнейшие исследования».

И, наконец, последняя запись. Сделанная явно в спешке, размашистыми, торжествующими буквами.

«ПОЛУЧИЛОСЬ! Консервация прошла успешно! Правда, банка оказалась маловата для целого утра среды. Кажется, я немного… пролил. На пол. На город. Нужно будет прибраться. Возможно, завтра».

Это было оно. Неопровержимое, задокументированное, подшитое в кожаный переплёт доказательство вины. Вот мотив — безумное любопытство. Вот средство — взорвавшийся аппарат. И вот оно, чистосердечное, полное энтузиазма признание.

Протокол медленно, с торжественностью священника, закрыл дневник и поместил его в специальный пакет для вещественных доказательств. Он действовал с медленной, плавной грацией человека, который только что расставил все книги в горящей библиотеке по алфавиту и росту. Внутри него всё пело. Не просто пело — оно исполняло триумфальный марш с литаврами, трубами и мужским хором.

«Вот он, миг славы!» — гремел в его голове внутренний летописец, тот самый, что вёл «Журнал Несовершённых Подвигов». — «Он, Констебль-Аналитик Протокол, в одиночку, вооружённый лишь знанием устава и любовью к порядку, продрался сквозь ядовитые заросли безумия и вырвал сверкающую Правду из цепких лап Хаоса!»

Он нашёл виновника. Дело было, по сути, раскрыто. Оставалась сущая мелочь.

Составить отчёт.

Если, конечно, он когда-нибудь снова сможет заставить своё перо писать слева направо.