Анна среди индейцев

Глава первая

Я едва могу разглядеть свою любимую Полярную звезду. Облака, будто сотканные из тончайшего муслина, заволокли все небо и затмили звезды. Но я все равно не свожу с нее телескопа. Может быть, если я подожду, она снова появится — ослепительный маяк, вокруг которого вращаются небеса. Штурманы зовут ее Северной, или Корабельной, звездой. А истинные любители, вроде моего отца, называют Alpha Ursae Minoris: alpha — потому что она самая яркая, a ursae minoris — потому что находится в созвездии Малой Медведицы.

Конечно, ее всегда будут любить за то, что она столетиями указывает путь купцам и первооткрывателям на суше и на море. Но мне она мила по причине, которую знают лишь немногие. Потому что это не одна звезда. И даже не две. А целых три. Может, и больше. Никто бы этого не знал, если бы не известные астрономы месье Уильям Гершель и мадемуазель Каролина, его ученая сестра. Надеюсь, однажды я тоже совершу великое открытие.

Накренившись, наш бриг со стоном вздымается на гребень волны. Я рывком убираю телескоп и шарю свободной рукой. До фальшборта почти не дотянуться, но мне это удается. Я прижимаю телескоп к груди. Корабль кренится в противоположную сторону и с глухим стуком опускается. Я покачиваюсь. На лицо падают ледяные брызги, и я вздрагиваю. Вытираю шалью капли с телескопа, надеясь, что вода не просочилась внутрь и не испортила его. Это не самая лучшая моя шаль, хоть и теплая — из серой шерсти, с голубой бахромой, которая кажется чересчур нарядной для нее. Меня не беспокоит, что на шали могут остаться пятна от соли, к тому же их никто и не заметит.

— Аня!

По палубе ко мне шагает муж. Как и остальные члены команды, он твердо держится на ногах, ведь он уже много лет плавает на судах Российско-Американской компании. Качка его не беспокоит, но я еще не привыкла к капризам волн.

— Что ты здесь делаешь? Пойдем в каюту.

Николай Исаакович обнимает меня за талию, и, поскольку вахтенным не видно нас в темноте, я прижимаюсь к нему, отпустив фальшборт. Его теплое тело укрывается меня от ветра. Борода колет мне шею.

— Хотела взглянуть в последний раз, — говорю я.

Он знает, что я заношу свои наблюдения в журнал, наподобие тех научных публикаций, над которыми днями и ночами корпит отец. В Петербурге я помогала отцу с его журналом. Теперь я веду свой, и он станет первым перечнем созвездий, которые можно увидеть вдоль всего побережья от Ново-Архангельска до испанских колоний в Калифорнии.

К моему огромному разочарованию было много пасмурных ночей, когда звезды прятались за облаками. И много пасмурных дней. В такие дни серое небо сливалось с серым морем, и бриг продвигался медленно, словно телега с треснувшим колесом. Заносить в журнал созвездия получалось не так часто, как я надеялась. Поэтому сегодня, увидев, что ночное небо выглядит многообещающе, я покрепче завязала чепец и заколола шаль под горлом, чтобы не мерзнуть и больше времени провести на палубе.

Муж отпускает меня, и я снова цепляюсь за фальшборт.

— Харитон Собачников! — зовет он.

— Да, капитан? — отзываются у штурвала. Собачников — самый высокий из моряков, охотников и торговцев пушниной, работающих на Российско-Американскую компанию, и благодаря своему росту наш главный такелажник. Нет такой мачты или реи, на которую он не смог бы забраться, такой снасти, до которой не смог бы дотянуться, даже когда бриг кренится над волнами.

А еще он болезненно застенчив. Он едва может заставить себя обратиться ко мне, а когда вынужден это делать, его лицо становится пунцовым, едва он открывает рот. Наверное, из-за этой своей черты он предпочитает нести вахту ночью, когда остальные спят и ему не нужно ни с кем разговаривать. Когда я на палубе, я даю ему заниматься своим делом, как и он мне.

— Все в порядке?

— Да, капитан. Ветер крепчает. Но сегодня он попутный.

— А что наш ученик? Не спишь?

— Нет, капитан. Я тут, — отзывается с носа Филипп Котельников. Грузный, с круглым, как чайник, телом, с руками и ногами, похожими на палки, он смышлен и достаточно честолюбив, чтобы единственным, не считая Собачникова, вызваться на ночную вахту. Однако он нетерпелив, и это раздражает мужа, поэтому сомневаюсь, что его действия принесут желанные плоды.

— Рад это слышать. Оставайтесь начеку. Оба.

Они отвечают согласием, затем Николай Исаакович говорит вполголоса:

— А тебе, дорогая, пора возвращаться в каюту.

— Еще минутку, — отвечаю я, снова поднимая телескоп.

— Еще минутку, еще минутку, — повторяет он, вздыхая, но голос веселый. — Думаешь, мы отправились в плавание, чтобы ты могла развлечься? Думаешь, у главного правителя нет для нас более важных дел?

Главный правитель колонии Александр Андреевич Баранов дал мужу особое поручение. Во главе команды из двадцати человек Николай Исаакович отправился на юг, чтобы пополнить сведения о владениях империи. Задача капитана и одновременно штурмана — исследовать побережье, составить карту и найти надежную гавань, где можно основать поселение, чтобы расширить торговлю мехом каланов. А по пути он должен заполнить трюм шкурами. Первые несколько недель экспедиции наш бриг «Святой Николай» находится под его единоличным командованием, потом мы встретимся в назначенном месте с «Кадьяком», другим российским судном, и продолжим плавание вместе, словно мы не просто два корабля, а флот великой державы.

Муж повесил в каюте деревянную дощечку с вырезанным на ней указом императора. Я вижу ее каждое утро, когда просыпаюсь, и уже успела выучить текст наизусть. Указ наставляет нас «единолично использовать с целью извлечения выгоды все, что было и будет обнаружено в данной местности, на поверхности земли и в ее недрах». В Петербурге широко известно, что царь Александр одержим Русской Америкой и, если бы не захват Наполеоном европейских земель, отправился бы сам исследовать американские берега.

Завеса облаков становится плотнее, скрывая мою Полярную звезду. Ее свет доблестно пытается пробиться сквозь серую пелену, но терпит поражение. Придется ждать завтрашней ночи. Я подчиняюсь и ухожу за мужем в каюту.

Здесь не так слышны завывание ветра и плеск волн, однако глухие удары валов о корпус корабля звучат тревожно. Судовая собака Жучка скулит, съежившись на коврике у койки. Ее взяли с собой не просто так: она несет караул, когда мы высаживаемся на сушу, предупреждает нас об опасности и помогает на охоте. Но едва на море поднимаются хоть небольшие волны, она становится трусихой и объектом насмешек команды, если в тот момент находится на палубе.

— Не волнуйся, Жучка, это всего лишь ветерок.

Опустившись на койку, я кладу ее морду себе на колени. Жучка зарывается носом в мокрые складки моей шали. Стучит по полу рыжим хвостом с белым кончиком. Хвост завивается самым очаровательным образом, подобно волосам на шейке младенца.

— Оставь собаку в покое. Обращаешься с ней, как с ребенком, — говорит муж.

— Ты что, ревнуешь? — беззаботно отвечаю я и звучно целую собаку в лоб.

— Довольно! — восклицает муж. Подскочив ко мне, он вырывает у меня собаку, выталкивает ее из каюты и захлопывает за ней дверь. Стены сотрясаются. Муж бросается подле меня на койку и демонстративно вытирает пальцами мои губы.

— Следи, кому раздаешь поцелуи, — бормочет он, потом прижимается губами к моим.

Я, надувшись, пихаю его в грудь.

— Мне уже восемнадцать, могу сама решать, кого целовать, — я пытаюсь увернуться.

Но это всего лишь игра. Николай Исаакович тянется ко мне и снова целует. Скользит губами по моему горлу. Я изгибаю шею, подставляясь.

Он гладит меня по волосам, по щеке. Просовывает руку под шаль мне на грудь.

— Анечка, — шепчет он. Другой рукой хватает меня за запястье и прижимает мою ладонь к своей груди.

Какое-то время мы продолжаем в том же духе, моя рука лежит у него на спине, его нога обвивает мои ноги, мои приоткрытые губы прижимаются к его плечу, его рот сомкнут на моих пальцах. Мне в бедро упирается что-то твердое. На мгновение мне кажется, будто это мой телескоп. Но нет. Я положила его на стол. Я подавляю улыбку.

Николай Исаакович расстегивает панталоны, задирает мне юбку.

Входит в меня. Его глаза закрыты, лицо преобразилось. Он тяжело дышит.

Притянув его бедра к себе и отвечая на его толчки, я чувствую его глубоко внутри. В том месте, которому не могу дать названия. Думаю, оно где-то там, где рождаются и обретают форму грезы. Место, порожденное романтичными мечтами, вскормленное быстрыми взглядами и мимолетными прикосновениями, которыми обменивались мои родители, мужчины и женщины на балах в Петербурге.

Наконец внутри у него рождается утробный звук, словно пробудился какой-то могучий зверь. Рыча, он зовет меня, Господа, мать. Потом падает на меня, потный и задыхающийся, прядь его волос — у меня во рту.

После того как он откидывается на спину и его жидкость вытекает из меня, я могу думать только о том, как утром буду смотреть в глаза Марии, старой алеутке. К счастью, наша каюта расположена далеко от полубака, где спят в своих гамаках промышленники[2]. Но от Марии нас отделяет лишь тонкая стенка. Она готовит еду и стирает для нас с Николаем Исааковичем, и поскольку нельзя было поселить ее с мужчинами, ей отвели койку рядом с нашей каютой. Иногда по вечерам свет от ее лампы пробивается сквозь щели в разделяющих нас досках. При наличии недостойного намерения можно спокойно заглянуть сквозь них в соседнюю каюту. Должна признаться, я знаю, как легко было бы совершить сей неблаговидный поступок, потому что совершила его сама. Марии в тот момент не было в ее каюте. Я отчетливо разглядела койку, запертый на висячии замок сундук и протянутую из одного угла комнаты в другой веревку, на которой ничего не висело.

Манеры Марии настолько же дурны? Возможно, но это не существенно, ведь даже если она нас не видела, ей точно было все слышно. Она могла бы вести собственный журнал и отмечать в нем длительность и частоту наших страстных объятий, хотя я не имею представления, зачем ей это могло бы понадобиться.

Когда я просыпаюсь, царит почти полная тишина. Я одна. Ветер смолк. В полумраке каюты я думаю об этом — о том, что мы говорим о ветре как о живом существе. Если бы он действительно был живым существом, как бы он выглядел? Что бы говорил?

Крестьяне во все это верят. В то, что повсюду в мире обитают духи, которые управляют их жизнями. Под печкой прячется домовой. В лесу неосторожного дровосека до смерти защекочет прикинувшийся грибом леший. Длинноволосые русалки в мутных прудах заманивают юношей в водную могилу. А водяной, что живет на дне морских водоворотов, поднимает бури и топит как лодчонки, так и большие суда.

— До них еще не добралось Просвещение, — говорит отец. — Государь прав, когда утверждает, что до тех пор, пока они не станут понимать науку, их жизнь останется убогой.

Иногда, когда он клянет суеверия, мать выходит из комнаты.

— Что я такого сказал? — недоумевает отец.

Ему легко. У него есть его журналы. Башня с тремя телескопами. Несколько раз в год его приглашают выступить в Академии наук. Мальчиком он бывал у знаменитого астронома месье Михаила Ломоносова как раз после того, как тот совершил свое великое открытие — обнаружил газы, вращающиеся вокруг Венеры.

— Все в мире можно постичь разумом, Аня, — говорит он. — А если тебе кажется, что нельзя, то это всего лишь означает, что ты недостаточно долго и усердно размышляла об этом.

Я тоже просвещенная. Я знаю, что наука управляет землей, планетами, звездами — всем. Но неужели он совсем не испытывает сомнений? Ничто и никогда не потрясало его веры в науку? Как он может быть столь уверен, что все в мире возможно измерить и занести в журнал? Хотела бы я, чтобы мои убеждения были столь же твердыми, — но слишком поздно. В мой разум давным-давно проникли семена сомнений, и после этого никакие его слова и действия не могли помешать им пустить корни и проявить себя в самый неподходящий момент.

Я приподнимаюсь с постели и вздрагиваю, когда ноги касаются холодных досок. Тянусь за туфлями.

Когда я выхожу на палубу, ко мне подлетает Жучка. Я глажу ее по голове, оглядываясь. Как я могла бы догадаться еще в каюте, небо — сплошная серая муть. Море кажется гладким и стеклянным, но оно неспокойно. Наш бриг качают легкие волны. Паруса обвисли, команда бездельничает.

Я потираю мягкое место на лбу у Жучки, и она, довольная, бежит к американцу Джону Уильямсу и косматому Кузьме Овчинникову, которые дразнят ее сушеной рыбьей головой. Они перекидывают голову друг другу, дождавшись, когда Жучка достаточно приблизится, чтобы понюхать, но не дав ей вонзить зубы.

Американец — бледный мужчина с волосами и веснушками морковного цвета, каких я еще не видывала. Он единственный, помимо алеутов, не носит бороды, и щеки у него такие гладкие, что я сомневаюсь, сумел ли бы он ее отрастить. По-русски он говорит хорошо, но с акцентом и слишком растягивает слова.

Овчинников похож на угрюмого зверя. Его волосы висят до плеч, и, в отличие от Джона Уильямса, все лицо скрывается за длинной косматой бородой. Видны только маленькие темные глазки, и от того, как он наблюдает за всеми и за всем, держа свои мысли при себе, становится неуютно. Мне кажется, его следует избегать: хоть внешне он мало чем отличается от остальных промышленников, в его манерах есть нечто жесткое, и я думаю, он может быть жестоким человеком, если вывести его из себя.

Он постоянно таскается за нашим приказчиком — суперкарго, отвечающим за груз, который мы продаем и покупаем, — а тот, кажется, и рад помыкать им день и ночь.

Овчинников коварно подкидывает рыбью голову, так что она взлетает к верхушке мачты, а потом стремительно падает в поджидающие руки американца.

Жучка прыгает и лает. Она полна надежды. Ее хвост с белым кончиком ходит туда-сюда, когти стучат, когда она несется к Джону Уильямсу. Она рисует на поверхности палубы собственную карту, чертя линии от одного мужчины к другому.

Поощряет их в этой пытке Тимофей Осипович Тараканов, приказчик, помыкающий темным Овчинниковым. Тимофей Осипович — самый опытный член команды. Кажется, будто ему известно все на свете, и он то и дело нам об этом напоминает. Его пальто, штаны и сапоги выглядят такими новыми, что у меня появляются подозрения, не запустил ли он руку в доверенный ему груз. И под его чары попал не только Овчинников. Алеуты тоже внимают каждому его слову и делают, что он велит. Думаю, мужу нужно больше внимания уделять этим отношениям, но он уже заявил мне, что все в порядке.

Тимофей Осипович усмехается, когда Овчинников притворяется, будто бросает рыбью голову за борт.

— Поплавай, если хочешь поесть, царица! — дразнит он.

Жучка бросается за головой. В последний миг замечает, что та все еще у Овчинникова в руке, и резко останавливается. Все смеются, когда ее заносит и она врезается в фальшборт.

— Доброе утро, госпожа Булыгина! Хорошо спалось? — спрашивает Тимофей Осипович, оставив собаку в покое.

Убедившись, что она не пострадала, я перевожу внимание с бедняжки Жучки на него.

— Благодарю, вполне.

Тимофей Осипович говорит игривым тоном — как всегда, когда собирается отпустить скабрезную шутку на мой счет.

— А вам?

Я сердита на него за то, что он принимал участие в насмешках над бедной Жучкой, и меня не заботит, как он спал, но я не могу проявить неучтивость.

— Замечательно, — отвечает он. — Спасибо, что спросили. Я заснул, едва голова коснулась подушки. И минуты не провел без сна. Не бился и не ворочался. Не стонал, — он опускает глаза и покашливает. Потом смотрит прямо на меня, прищурившись и приподняв уголки губ в ехидной улыбке.

Мои щеки заливаются краской. Он никак не мог слышать. Ну конечно, немог. Неужели все слышали? Неужели Мария рассказала? Она бы не стала.

— А вы? Так же спокойно спали, как и я? — спрашивает он.

Прежде чем я успеваю ответить, из серой пелены с криком вырывается чайка, пикируя на бриг и перехватывая рыбью голову в воздухе. Джон Уильямс вскрикивает.

— Стой! — вопит он, потом разражается хохотом.

Жучка с лаем подпрыгивает, ее тело перекручивается в воздухе. Даже угрюмый Овчинников смеется глубоким раскатистым смехом, который превращается в приступ кашля, словно он не привык это делать и его организму тяжело от приложенного усилия. Он сгибается, прижимая руки к животу. Едва может дышать.

Чайка исчезает со своим трофеем.

— Похоже, вашей забаве конец, — говорю я Тимофею Осиповичу и, хотя мне хотелось бы выпить чаю, возвращаюсь в каюту.

Я сижу за мужниным столом. Это резное бюро из нашего дома в Ново-Архангельске, слишком изящное для скромной каюты — маленькое потворство мужа своим слабостям. Перед отплытием он приказал прикрутить его изящные ножки к полу. На столе лежат карты. Бумага плотная, как саржа. По краям их придерживают гладкие камни. Повсюду нанесенные его аккуратным почерком столбцы цифр, символы, значение которых мне непонятно, и названия мест — вот Ново-Архангельск. Остров Нутка.

Я открываю его несессер из акульей кожи. В нем аккуратно разложены приборы, каждый в своем отделении. Две деревянные линейки со стершимися углами. Компас, циркуль, транспортир — все из латуни. Я знаю, как они называются, меня научил отец. Обычно русских девочек такому не учат, но отец не видел в этом вреда. Он всегда разговаривал со мной так, будто по уровню своего разумения я не уступала взрослым.

Мой муж очень образованный, ученый человек. В Ново-Архангельске его почитают состоятельным и хорошо воспитанным. На него уже обратил внимание главный правитель, и даже сам царь о нем слышал. Он каждый день не покладая рук изучает небо и море. Просчитывает наш путь с помощью навигационных приборов, которые держит рядом со штурвалом: компас, секстант, лот, лаг. Николай Исаакович проводит вычисления, а потом говорит всем на борту, что нужно сделать, чтобы мы плыли в верном направлении. С необычайной уверенностью отмечает все в судовом журнале и на этих картах. Он просвещенный до мозга костей.

Я беру циркуль и ставлю один конец на Ново-Архангельск. Мы отплыли оттуда 29 сентября, в погожий день с легким попутным бризом. Раскрываю ножки на полную ширину и дотягиваюсь вторым концом до побережья Калифорнии. Место нашего назначения.

Между ними протянулась тонкая неровная линия. Побережье. Наш путь. Но на самом деле оно совсем не такое. На самом деле побережье четко очерченное. Как и на голом севере России, оно тянется непрерывно. Но в отличие от России здешние места изобильны, пропитаны первобытным ароматом: темно-синяя полоса воды, светлый песок, черные леса с зубчатыми верхушками, а над всем этим — необъятное покрывало серого неба. Темную полосу воды прерывают обтесанные океаном серые мысы, изредка принимающие ржавый оттенок в тех местах, где на них падает солнце. За усеянным камнями берегом густо растут невообразимо высокие и прямые деревья.

На нашем пути то и дело попадаются торчащие из воды скалистые островки, иногда такие маленькие, что на них не поместилась бы даже Жучка, а иногда достаточно большие, чтобы поставить дом. Николай Исаакович сказал мне, что они представляют большую опасность для нашего брига. У основания этих островков, под водой, таится еще больше скал, зазубренных, покрытых ракушками, ожидающих, когда какое-нибудь судно осмелится подойти слишком близко. Николай Исаакович старается обходить их стороной, хотя позволяет кораблю приблизится на достаточное расстояние, чтобы измерить высоту каждого островка, определить его местоположение и занести на карту. Когда сгущаются сумерки, он всегда отводит корабль в открытое море, за много верст от берега, туда, где берег полностью скрывается из виду и нам не грозит опасность в ночи натолкнуться на скалы.

Я складываю циркуль. Мне хочется выпить чаю и съесть каши. Муж всегда поддерживает порядок на столе, поэтому, прежде чем выйти из каюты, я раскладываю приборы по отделениям и закрываю несессер.

Когда я выхожу на палубу, меня едва не сбивает с ног главный такелажник Собачников.

— Госпожа Булыгина! Простите! — восклицает он. С лицом багровее обычного он в ужасе вскидывает длинные руки. — Как неосторожно с моей стороны. Мне не следовало… — не договорив, он резко разворачивается и несется в носовую часть корабля. Овчинников с алеутами зарифляют паруса, Тимофей Осипович отрывисто раздает указания. Лохмы Овчинникова лезут ему в глаза, и я не понимаю, как он вообще что-то видит. Мой муж стоит у штурвала и смотрит в море, приставив к глазу подзорную трубу.

Сквозь серый морок едва различимо проступает линия берега. Между ней и нами выстроились челноки. Ряд торчащих из лодок голов и торсов напоминает зубья на гребне. Они плывут к нам.

Увидев меня, Тимофей Осипович отворачивается от своей команды.

— Появилась возможность, так что мы отворяем ворота, — говорит он, ухмыляясь.

Украдкой поглядывая за борт, команда на палубе готовится к встрече. Почувствовавшая общую настороженность Жучка ходит туда-сюда, поскуливая. По мере приближения челноки становятся все длиннее и шире. Они похожи на лодки колюжей, которые я часто видела в Ново-Архангельске, некоторые из них огромные, но все равно стройные, как лезвие ножа. У этих — длинный изогнутый нос и тупая корма. В целом они черные, но возле носа нарисованы какие-то символы, похожие на лица, а у некоторых борта выложены белыми, словно жемчужины, камнями.

Подплыв к кораблю, колюжи зовут нас. Их язык совсем непохож на русский. Он полон резких согласных, протяжных гласных и глухого горлового клокотания. Я никогда еще не слыхала подобной речи.

К моему удивлению, Тимофей Осипович отвечает на их языке. Он произносит:

— Вакаш! Вакаш![3]

Челноки, толкаясь, выстраиваются возле нашего брига в форме хрустальной подвески на канделябре. На носу каждой лодки какая-то забавная резьба, вроде собачьей головы. На некоторых лодках во впадине между собачьими ушами лежат несколько длинных деревянных шестов, но я не понимаю, для чего они. В большинстве лодок по трое-четверо человек, но есть и такие, где их десять. Я насчитываю тридцать два человека, прежде чем оставить это дело: лодки постоянно движутся, и невозможно совершить точный подсчет. Женщин нет.

После короткого разговора Тимофей Осипович спрашивает:

— Пустить их на борт?

Он обводит взглядом членов команды и останавливается на лице мужа.

— Не знаю, — отвечает Николай Исаакович. — Они вооружены.

Действительно, многие держат копья, другие — луки с наложенными стрелами. У некоторых на шее или через плечо висит что-то вроде коровьего рога. Приглядевшись получше, я вижу, что у этих рогов тупой конец и на поверхности вырезаны завивающиеся линии. Что это, оружие? Или просто украшение?

— Их намерения ясны, — говорит Котельников, со свойственным ему нетерпением сразу же истолковавший происходящее.

— Да. Они хотят обменяться товаром, — отвечает Тимофей Осипович.

— Тогда зачем весь этот арсенал?

— А ты ждешь, что они явятся безоружными? — насмешливо говорит Тимофей Осипович, но тут же сбавляет тон, как будто колюжей можно вспугнуть, как лошадей. — Им так же неизвестны наши намерения, как и нам — их.

— Если они хотят меняться, пусть опустят оружие.

— Опусти свое первым.

— Хватит спорить, — говорит им Николай Исаакович. — Тимофей Осипович, на пару слов.

Они отходят за штурвал, а лодки колюжей тем временем колышутся на волнах, сталкиваясь между собой. Над головой кричат чайки, между ними мечется одинокая черная ворона. Говорят, американцы — единственные, кто пускает колюжей на борт, когда меняются товарами. Англичане считают такое поведение необдуманным, искушающим судьбу.

У русских нет определенных правил, поэтому решить, как пройдет наш обмен, предстоит моему мужу.

В конце концов муж отступает, и Тимофей Осипович снова обращается к колюжам.

— Вакаш! — кричит он. Далее следует короткий разговор, потом двое колюжей из ближайшего к бригу челнока поднимаются и пробираются по своей лодке к нам. Затем пропадают из поля зрения. Взбираются по трапу.

Когда они снова показываются, перебрасывая ногу через борт, я могу рассмотреть их получше. Они без оружия — наверное, Тимофей Осипович настоял. Первый — гибкий и худощавый, с жилистыми мышцами на руках, которые раздуваются под гладкой кожей. Думаю, он примерно того же возраста, что и мой муж. Его волосы собраны в пучок. Как и колюжей из Ново-Архангельска, от холода его защищает только набедренная повязка из кедровой коры.

Второй одет похожим образом. Его волосы более короткие и висят свободно. На груди — шрам, уже заживший, но свежий. Он щурится, оглядываясь, и у меня возникает предположение, что он не очень хорошо видит. Он останавливается у железного кольца — корабельной снасти — и трогает его, проводит рукой по изгибу. Я замечаю, что у него нет одного пальца.

Кожа обоих покрыта красной и черной красками. Примечательнее всего их брови — черные полумесяцы, придающие лицам изумленное выражение. В целом они, в отличие от нас, позаботились о своем внешнем виде. Я начинаю сомневаться, что мы правильно поняли цели друг друга.

Жучка подле меня. Я сжимаю ее челюсти, чтобы она не залаяла. Она вырывается и скулит, но я держу крепко.

— Успокойся, — шепчу я.

В руках у моряков — ружья, направленные на двух колюжей на борту и на тех, что остались в лодках. Колюжи в челноках выставили копья и целятся в нас из луков. Они держат луки в необычной манере, горизонтально, и мне становится интересно, почему они так делают. Ощетинившиеся ружьями, копьями и стрелами, обе стороны похожи на щетку для волос.

Поднявшиеся на борт колюжи стоят так близко друг к другу, что соприкасаются плечами. Овчинников буравит их взглядом сквозь космы волос. На палубе воцаряется гнетущая тишина.

Тот, у которого шрам на груди и не хватает пальца, смотрит на меня. Какой я ему кажусь? Слишком бледной и небрежно одетой? Моя одежда хорошо подходит для морского путешествия, но выглядит невзрачно. Из-за влажного воздуха мои темные волосы стали непослушными, пряди выбились из-под чепца, шаль распахнулась на груди, ведь я легкомысленно забыла булавку в каюте, как будто совсем не ценю свою скромность. Единственное мое украшение — серебряный крест, который достался мне от матери много лет назад. Три перекладины креста оплетены вырезанными на них лозами с листьями, крошечный турмалин украшает цветок в его сердцевине. На свету камень кажется розовым, но вообще-то он черный. Жучка извивается, и я сильнее придавливаю ее.

Тимофей Осипович нарушает тишину. Внимание колюжа переходит на него. Жучка обмякает, смирившись со своим положением.

Тимофей Осипович говорит медленно, короткими предложениями. На какое-то время повисает тишина, потом разглядывавший меня колюж отвечает. Когда он заканчивает, Тимофей Осипович тоже делает паузу, прежде чем заговорить. Он все время повторяет одно и то же слово, «вакаш», и, хотя я не понимаю, что оно означает, колюжи отвечают благожелательно.

— Рыба, рыба! — внезапно выкрикивает кто-то из маленьких лодок. Они говорят по-русски? Двое в самой длинной лодке поднимают палтуса размером с половину меня.

— Господи Иисусе! — восклицает Мария, перекрестившись. Колюжи ждут, держа на весу гигантскую рыбину.

Мы хотим эту рыбу. Мы все ее хотим. Представляю, как Мария ее приготовит, как камбуз наполнится ароматом, как над железным котелком пойдет пар, когда ужин достигнет готовности, и соленый бульон с сочными кусочками плоти попадет с ложки в рот. Поесть свежей пищи во время плавания нам удавалось далеко не каждый день. Мой живот, которому с утра не досталось каши с чаем, громко возвестил о том, что голоден.

Начинается торг. Тимофей Осипович что-то говорит, затем посылает верного Овчинникова в трюм. Тот возвращается с висящими на плечах голубыми корольками и ниткой стеклянного жемчуга в горсти. Меня давно восхищают эти бусы — впрочем, у меня не настолько утонченный вкус, как у петербуржских дам, которые ни за что бы их не надели, не потому что бусы плохо выглядят, а потому что сделаны не из рубинов, сапфиров и изумрудов, вызывающих зависть у других женщин.

Наконец соглашение достигнуто. Тимофей Осипович кивает. Нетерпеливый Котельников переступает с ноги на ногу и чуть опускает ружье. Жучка робко шевелит хвостом.

Бусы и рыба одновременно передаются через фальшборт. Алеуты принимают рыбу с кряхтением: наверное, она еще тяжелее, чем мне казалось. Мария уводит их, высоко подняв голову, словно это она заключила сделку.

Я жду, что колюжи покинут корабль, но Тимофей Осипович еще не закончил с ними.

— Квартлак[4], квартлак! — кричит он, раскрыв руки. Колюжи не реагируют.

— Вон там у них есть, — неожиданно выдает Собачников, показывая на челнок. Все одновременно поворачивают головы. Собачников заливается краской, как будто и сам потрясен тем, что заговорил. Тимофей Осипович окидывает его испепеляющим взглядом. Ему никогда не хватает терпения по отношению к Собачникову, и он раздражен, что тот вмешался. Тем более что он и сам наверняка заметил роскошный плащ из меха каланов задолго до такелажника.

Тяжелый плащ лежит на плечах человека, сидящего в середине самого большого челнока. Он почти черный, гораздо темнее моих волос, и серебрится, когда человек шевелится. Считается, что мех каланов лучший в мире. В Ново-Архангельске муж показывал мне, что два слоя шерсти делают его гуще, чем у любого другого животного. В России мы называем этот мех «мягким золотом», потому что китайцы предпочитают его любому другому и, к счастью для нашей страны, готовы платить за него целое состояние. Я считаю, что китайцы ничего не понимают. Наши русские соболя гораздо мягче и красивее.

Теперь я осознаю, что все происходящее — все, что произошло с момента появления лодок, — затевалось из-за этого черного плаща. Палтус и бусы были прелюдией к более важному торгу. Мы здесь ради меха каланов.

— Макук[5], — произносит Тимофей Осипович, прищурившись. — Макук, — ждет, потом опять повторяет. — Вакаш.

Снова посылает Овчинникова в трюм. На этот раз тот возвращается не сразу. Колюж в меховом плаще и не думает его снимать. Обе стороны молчат, не опуская оружия. Хотя обмен рыбой и бусами прошел успешно, доверие между нами, что непропеченный блин: тесто налили в сковороду и перевернули прежде, чем оно схватилось.

Наконец Овчинников возвращается с нашим предложением — новыми бусами, стеклянным жемчугом, свертками нанки, темно-синей, как море сегодня, и железным прутом, должно быть, неважного качества, иначе его не предложили бы с такой легкостью. Я это понимаю, и колюжи наверняка тоже. Но все равно считаю, что это хорошее предложение, лучше, чем то, что они получили за рыбу. Однако колюжей оно не убеждает.

Затем колюж со шрамом на груди восклицает:

— Упакуут! Упакуут![6]

Тимофей Осипович хмурится, и становится видно, как он будет выглядеть в преклонном возрасте, лет в сорок. Через мгновение нахмуренное выражение сменяется улыбкой и резким смехом.

— Они хотят ваше пальто, — говорит он Николаю Исааковичу.

— Мое пальто? Зачем оно им? — отвечает тот, опустив взгляд себе на грудь.

— Не само пальто. Они хотят ткань.

— Мне оно нужно самому. Они его не получат, — отвечает муж несколько капризным тоном. Эту темно-зеленую шинель из грубой шерсти он надевает каждый день, потому что погода стоит промозглая. Украшенная спереди и на плечах медными пуговицами с императорским орлом, она почти достигает лодыжек. У нее высокий ворот и широкие манжеты, доходящие до самых локтей. — Скажите, что мы предлагаем им прекрасную нанку, лучшее, что они получат за эту старую облезлую шкуру.

Называть меховой плащ облезлым грубо и несправедливо. О чем только думает Николай Исаакович? Ему нужен этот мех или нет?

Тимофей Осипович что-то говорит. Когда он замолкает, в лодках проходит бурное обсуждение. Тимофей Осипович вместе с Овчинниковым внимательно наблюдают за происходящим, опершись о фальшборт. Они так сосредоточенны, что не замечают, как колюжи на палубе начинают двигаться. Те почти подходят к борту, когда Тимофей Осипович с Овчинниковым обращают на это внимание.

Тимофей Осипович обеспокоен. Он кричит:

— Квартлак! Квартлак! Макук!

Никто в челноках не отвечает.

— Макук! — повторяет он, потрясая кулаком вслед ретирующейся флотилии. — Макук клаш!

Когда они гребут прочь, я отпускаю Жучку. К Тимофею Осиповичу возвращается хладнокровие. Он говорит Николаю Исааковичу:

— Нашла коса на камень. Но завтра они вернутся. Я добуду вам этот плащ и еще много других шкур.

— У них есть еще?

Жучка кладет лапы на фальшборт. Машет хвостом и лает вслед удаляющимся колюжам.

— Конечно. Так они ведут обмен. Вот увидите, что они принесут завтра.

Мария тем временем занимается палтусом. Она разделывает жирную тушу в камбузе и бросает куски в котел с водой. Я стою в стороне, чтобы не заляпать передник. Со столешницы стекают кровь и жир и падают блестящие внутренности. Мария не обращает на это внимания, а вот Жучка — напротив. Она поглощает все, что оказывается на полу в пределах ее досягаемости.

Скупыми точными движениями Мария режет морковины пополам. Свежих овощей из Ново-Архангельска, выращенных летом в огороде архиерея, надолго не хватит. То, что у нас вообще хоть что-то осталось, свидетельствует о бережливости Марии, о том, как хорошо она ведет хозяйство.

Весь день по кораблю разносится рыбный запах. Я испытываю облегчение, когда можно идти к столу. Рыбы так много, что наши тарелки до краев наполнены крупными кусками.

После первых радостных восклицаний, похвал Марии и благодарения Господу за столом воцаряется тишина, прерываемая лишь чавканьем и довольным хмыканьем. Мужчины шумно хлебают суп большими ложками. Крупные кости легко обнаружить, и они нетерпеливо достают их изо рта, одновременно поднося к губам следующую ложку жирного бульона.

Даже я уплетаю уху так, словно нахожусь дома и ее приготовила моя матушка.

К вечеру небо проясняется. Сытая и довольная после плотной трапезы, я заворачиваюсь в свою самую теплую шаль, завязываю концы — не могу найти булавку — и выхожу с телескопом на палубу. Дует ветер, и от прохладного воздуха щиплет лицо. Я поднимаю взгляд. В небе еще осталось несколько облачков. Далеко до совершенства, но, как говаривал отец, хорошие астрономы умеют работать при любой погоде.

Полярная звезда едва различима. Из всей Малой Медведицы можно разглядеть только хвост. Зато отчетливо виднеются Рыбы. Они напоминают мне о сегодняшнем ужине. Я веду взглядом по линии между ними и нахожу Alpha Piscium — связующую их звезду.

— Аня! — зовет с противоположной стороны палубы муж.

— Я здесь.

Он приближается, и я опускаю телескоп.

— Тебе не холодно? — он складывает руки на груди, пряча их в непомерных манжетах, потом ежится и морщится. — Пойдем внутрь.

Я киваю и продеваю руку под его локоть.

— Через пять минут.

Прижавшись друг к другу, мы смотрим на море. Нас окружает темнота. Луна, звезды и их колеблющееся отражение на волнах — единственные ориентиры. Без них мы бы не представляли, в какую сторону движемся.

Легко понять, почему люди верят, что где-то там притаился водяной, старый дух моря. Плавает у самой поверхности воды, алкая человечьей крови, гневаясь на моряков, не сделавших подобающего подношения. Одним взмахом своего чешуйчатого хвоста он может потопить корабль. По крайней мере, если верить сказкам.

— Они вернутся, — внезапно говорит муж. — Завтра.

— Главный правитель Баранов будет доволен, — отвечаю я, но не сразу, потому что сначала мне кажется, будто он имеет в виду водяных или, быть может, звезды.

— Тимофей Осипович говорит, что они принесут столько шкур, сколько мы пожелаем.

Я сжимаю его руку.

— Надеюсь, он прав.

Николай Исаакович отстраняется.

— Почему ты так говоришь? — резко спрашивает он.

В темноте трудно рассмотреть выражение его лица.

— Я не имела в виду ничего такого, — отвечаю я осторожно. — Просто хотела сказать, что жду их возвращения со шкурами.

Он расслабляется и через мгновение целует меня в макушку.

— Ладно, Аня. Пошли. Хватит на сегодня.

Когда мы просыпаемся, берег не подает признаков жизни. Утро переходит в полдень, а колюжи все не появляются. На обед мы доедаем уху, и моим ногам становится теплее. Николай Исаакович, отказавшись от еды, остается на палубе. Он ходит туда-сюда, глядя в сторону суши. Сквозь подзорную трубу медленно обводит взглядом берег. Жучка следит за ним скорбными глазами, уши прижаты к голове, словно она уже знает, что он не увидит того, что высматривает.

Глава вторая

Бывают периоды, когда плавание проходит без сучка без задоринки: ветер дует в нужную сторону, течение не мешает ходу корабля, небо чистое, а если очень повезет, солнце согревает судно и поднимает настроение всем на борту. Через полтора месяца после отплытия для нашего брига наступает именно такой период. После того как мы несколько недель терпели пасмурное небо, частые дожди и капризы ветров, которые дули слишком сильно, а то совсем пропадали и наступал штиль, мы рады перемене.

Команда работает так слаженно, словно исполняет танец, где каждый знает следующее па и с удовольствием его выполняет. Канаты стонут, снасти кряхтят, паруса раздуваются, как будто стремятся стать облаками. Моряки старательно и грациозно управляются с такелажем и парусиной, помогая нам приблизиться к месту нашего назначения.

— Дестракшн-Айленд, — как-то раз на исходе дня говорит Тимофей Осипович, указывая на отрезок земли вдалеке. — Это английское название.

— Что оно означает? — спрашиваю я.

— Дестракшн-Айленд? — он качает головой. — Остров Разрушения. Все, что попадает туда, гибнет. От этого места не стоит ждать ничего хорошего. Никогда.

Остров окаймляют скалистые утесы. У самого западного края вода взбита в пену, как десерт. Издалека он кажется безобидным, даже красивым. Обходя остров с юга, мы оказываемся ближе к нему, и он открывается нам с новой стороны. Лежит на волнах, как шляпа. Две длинные отходящие от берега косы, изгибаясь, вдаются в море. Далекий берег за ним кажется однообразно песчаным, если не считать редких скал и устья реки, окруженного морскими птицами.

— Здесь терпели крушения? — вглядываюсь я, пытаясь обнаружить останки сломанной мачты или корпуса, какое-нибудь свидетельство бедствия, из-за которого остров получил свое название.

Тимофей Осипович смеется.

— Дело не в кораблекрушениях.

— А в чем?

— Думаете, в водяном? — дразнит он. Сгибает пальцы, изображая когтистую лапу, и оскаливается. С рычанием бросается на меня и хохочет, когда я отшатываюсь. — Не бойтесь, госпожа Булыгина, я смеюсь, — потом небрежно добавляет: — Дело всего лишь в колюжах.

Рядом стоит старый алеут Яков: шапка сдвинута на затылок, в руке — швабра, у ног — ведро с морской водой. Он самый старый член команды, весь седой, многие зубы уже выпали. По словам мужа, он работает на Российско-Американскую компанию с шести лет, поэтому хорошо говорит по-русски, пусть и с акцентом.

— Не стоит упоминать о таких вещах здесь в этот час, — произносит он и отворачивается, хлопнув шваброй по полу.

Я пристально вглядываюсь в остров. Кто-то наблюдает за нами оттуда? Кто-то с не самыми благородными намерениями? Я не набожна, я верю в торжество разума и научный подход, но не могу удержаться от того, чтобы коснуться серебряного креста на шее — так, на всякий случай.

Матушка надела мне этот крест много лет назад. Мне было всего восемь. У меня был ужасный жар, я исходила хриплым кашлем, и она сидела со мной несколько ночей. Ее рука у меня на лбу, на щеке была прохладной и легкой, как перышко. Потом все мое тело покрылось сыпью, красные волдыри вздулись до самых кончиков пальцев. Они так сильно чесались, что мне хотелось содрать с себя кожу.

— Это корь, — сказал отец. — Каждый ребенок ею болеет. Пусть все идет своим чередом.

Он коротко остриг мне ногти, чтобы я не чесалась.

Через день я перестала видеть.

Доктор утверждал, что отец прав: это корь, а потеря зрения — хоть и тревожное, но, по всей вероятности, временное явление. Он с таким уже сталкивался. Доктор прописал мне горькое лекарство. Велел, чтобы в комнате потушили все огни и задернули шторы, ведь от малейшего света я могла ослепнуть навсегда.

Мы с матушкой были вдвоем, когда начались видения. Я резко подскочила на кровати и закричала.

— Что такое? — воскликнула она.

Я видела оплетающих ветви змей, медведей с огненными глазами и выпущенными когтями, гриб, который обратился волком и стал преследовать меня. Они явились из тех сказок, что рассказывают детям все родители, желая научить их осторожности. Еще мне мерещился котенок: я завернула его в полу пальто, но он умер и превратился в скелет. Охотник, заманивший меня в лес и пытавшийся оставить со старухой, которая хотела отрубить мне пальцы. Эти странные создания были персонажами еще более жутких историй, которые рассказывали друг другу мать с подругами. Все они наконец ожили, и я не могла избавиться от них, закрыв или открыв глаза, ибо они существовали внутри меня.

— Если бы ты не забила ей голову этими сверхъестественными глупостями, ничего бы не случилось, — сказал отец. — Это всего лишь жар.

Он снова позвал доктора. Мне сменили лекарство. На этот раз доктор прописал какую-то микстуру, которая так смердела, что я чуть не задохнулась, прежде чем сделать хотя бы глоток. Я не могла заснуть, видения не оставляли меня, открыты ли или закрыты были мои глаза. Кожа горела. Дни сменяли друг друга, а облегчения не наступало.

Отец пригласил доктора в третий раз. Тот принес ведро с чем-то воняющим тухлой рыбой. Доктор предписал матери наносить содержимое ведра на мою сыпь дважды в день и держать полчаса. По истечении этого времени нужно было стереть мазь и окунуть меня в ледяную воду.

Отец велел слугам принести наверх ванну и закатить ее в мою спальню. Они ведрами таскали холодную воду, пока ванна не наполнилась. Мне слышно было непрестанный плеск, приглушенные голоса слуг.

Когда все было готово, матушка сказала отцу:

— Дальше я сама разберусь.

Ее прохладная ладонь твердо легла мне на лоб.

Я почувствовала неуверенность отца. Он опасался, что мать не станет следовать предписаниям доктора, однако его присутствие в комнате во время моего купания было бы немыслимо.

— Ты точно поняла все, что говорил доктор? — спросил он.

— Да, — матушка поднялась с кровати, и я услышала, как она идет к двери.

— Ты не сможешь поднять ее, чтобы положить в ванну. Она слишком тяжелая.

— Я справлюсь.

Она мягко закрыла за ним дверь, щелкнула задвижка.

На мою сыпь не нанесли никакой мази с запахом тухлой рыбы. Не опустили меня в ледяную ванну. Вместо этого в темноте комнаты матушка стала шепотом рассказывать мне о серебряном кресте на цепочке. Ее губы шевелились возле моего уха. Она описала его перекладины, украшающие их лозы с листьями, цветок с драгоценным камнем в его сердцевине.

— А теперь, — сказала она, — я расскажу тебе, что я с ним делаю. Слушай.

Она сказала, что опускает крест в чашу с водой. Я услышала плеск, стук, с которым он ударился о стенку, и падающие капли, когда она его вытащила. Затем она сказала, что зажигает три свечи. Я почувствовала запах горящего сала. Она помолилась над свечами.

— Гроб и могила, трижды очищаю вас, — произнесла она. Потом сказала, что по очереди держит свечи над водой, чтобы жир накапал в чашу. А потом я почувствовала на губах ее край.

Я глотнула воду.

После этого матушка надела крест мне на шею. Цепочка была слишком длинной для ребенка, поэтому он висел так низко, что никто бы о нем не догадался. Возможно, она этого и добивалась.

Я почувствовала, как она встает на колени у кровати и наклоняется над постелью. Она принялась молиться.

Она молилась несколько часов тихим монотонным голосом, вознося хвалу, упрашивая и обещая. А когда наконец закончила, сказала:

— Никогда не говори об этой ночи отцу.

И поцеловала меня в лоб.

Если верить матери, я мгновенно заснула и проспала всю ночь. Когда я проснулась, жар спал, ко мне вернулось зрение и очень хотелось есть. Родители обняли меня и потом много месяцев исполняли любую мою прихоть.

Когда я стала старше, отец стал прививать мне идеи Просвещения, и со временем я утратила веру в чудесное исцеление. Это была всего лишь случайность. Лекарство наконец подействовало, болезнь стала отступать. Но, даже не разделяя мировоззрение матушки, я знала, что спорить с ней значит проявить неуважение, тем более что это было бы бесполезно. Она никогда не давала просвещенной мысли влиять на ее взгляды. Я позволяла ей верить, что это она меня исцелила.

Но как бы рационально я ни мыслила, этого было недостаточно, чтобы забыть видения. В тот день они были такие яркие и шумные, совсем как живые, что я не смогла до конца убедить себя, будто они похоронены и больше не вернутся. Отец бы сказал, что они были вызваны жаром, возможно, действием лекарства и подпитаны детским воображением. Заговори мы с ним об этом, я бы согласилась. Но я послушалась предупреждения матушки и никогда не рассказывала отцу о той ночи.

Солнце начинает садиться в море, воздух уже стал прохладнее. Муж раздает указания на баке. Команда возится со снастями. Горизонт поворачивается, пока мы не начинаем плыть прямо на заходящее солнце. Николай Исаакович нарочно старается держаться подальше от острова Разрушения?

Мы плывем вслед затухающему свету и, когда от берега остается лишь воспоминание, останавливаемся. Попутный ветер, подгонявший нас столько дней, ослаб, хотя и не стих окончательно. Мы ложимся спать приятной спокойной ночью и просыпаемся утром в зловещей тишине. Неподвижный воздух давит, как непринятое решение. Мы попали в штиль. Бриг дрейфует по течению. Муж с остальными кажутся озабоченными, но нам ничего не остается, кроме как ждать возвращения ветра. Неразумно было бы полагать, что он не вернется.

Мы проводим унылый безветренный день, качаясь на волнах. Жучка ведет себя беспокойно и капризно, и, когда я чешу ее за ухом, это не приносит удовольствия ни ей, ни мне. Я протираю телескоп и пересматриваю свой журнал. Даже пытаюсь скоротать время, расшивая салфетки, которые взяла с собой. Ткань — неожиданный подарок от главного правителя. Должно быть, он дорого заплатил за нее, потому что она тонкая и светлая, совсем непохожая на грубое полотно, из которого шьют себе рубашки и штаны промышленники. На каждой салфетке я вышиваю замысловатый красно-черной узор с буквой «Б» посередине одного края. Пропустив два стежка и столкнувшись с необходимостью распустить несколько рядов, я в ярости бросаю шитье обратно в корзинку и дальше просто сижу, мечтая, чтобы поскорее наступила ночь. Движение звезд поможет отвлечься куда лучше.

Спустя несколько часов я закутываюсь в шаль и выхожу с телескопом на палубу. Но в этом нет смысла. Небо полностью заволокло облаками. В воздухе ни малейшего дуновения. Море по-прежнему объято штилем, и, похоже, до утра ничего не изменится. Мы проводим еще одну безветренную ночь и такой же день, а вечером на горизонте снова появляется остров Разрушения. Волны несут нас к северу от него, и мы все больше приближаемся к берегу. Паруса бесполезно обвисли. Нам нужен ветер. Гроза. Я браню себя, едва возникает эта мысль. Нам ведь не нужна гроза, правда?

Пока нас несет к берегу, Николай Исаакович созывает всех на палубу.

— Нужно сейчас же отдать якорь, — со всегдашней порывистостью заявляет Котельников. На лице мужа не шевелится ни единый мускул, но я знаю, о чем он думает.

— Не говори глупости. Для этого еще слишком глубоко, — тянет американец.

— А шлюпка? Может быть, воспользоваться шлюпкой? — тут же отвечает Котельников, чье нетерпение уже больше похоже на панику. — Алеуты могут вывести нас на буксире в открытое море. Чего мы ждем?

— Да, но что дальше? Ветра нет. Не можем же мы грести всю ночь? — возражает Яков.

— Может быть, поднять паруса и попробовать поймать ветер? — раздается писк Собачникова. Он робко приближается к главной мачте и тянет руку к вантам. — Кажется, с берега тянет легкий бриз.

Тимофей Осипович хмурится, остальные либо не слышат такелажника, либо не обращают на его слова внимания. Он краснеет и, ссутулившись, отходит от мачты, как будто ничего и не предлагал.

— Если мы не сможем отойти подальше от берега, утром нас вынесет на скалы, — говорит Джон Уильямс.

— А то и раньше! — говорит Котельников. — Мы сядем на мель еще до полуночи.

Тимофей Осипович хранит несвойственное ему молчание.

Наконец Николай Исаакович взмахивает рукой, чтобы прекратить споры.

— Слушайте мой приказ: мы пройдем через рифы. Море определит нашу скорость. Как только станет возможно, бросим якорь, и сделать это нужно до наступления темноты. Потом мы дождемся ветра — если повезет, он будет не слишком сильным. Думаю, я смогу вывести нас обратно в открытое море тем же путем, после чего мы продолжим плавание.

— Но как же скалы? — спрашивает Котельников.

— Будет чудо, если нам удастся пройти через них в первый раз, — говорит американец. — А для того чтобы выбраться, нам придется сделать это дважды.

Воцаряется нелегкая тишина. Никто не знает, куда девать глаза.

— Как известно, тот, кто садится меж двух стульев, рискует упасть, — наконец произносит Тимофей Осипович. — К сожалению, мы сейчас именно в таком положении. Пора выбрать стул. Наш штурман прав.

По рядам команды проходит волнение, я не могу с уверенностью определить, на чьей они стороне. Затем напряжение уходит с лица мужа, и я понимаю, что он их убедил. Мы собираемся пройти через скалы и бросить якорь, как только выдастся возможность.

Моряки вертятся волчком, хватаясь за то и за другое, и в конце концов выстраиваются у фальшборта на баке. Сейчас нам не в силах помочь никакие орудия, инструменты и приспособления. Мы вынуждены полагаться только на то, что видим невооруженным глазом, — задача сама по себе сложная, да еще в сумерках. Двадцать одна пара глаз устраивается на носу корабля: даже мы с Марией присоединились к мужчинам.

— Как увидите риф, или отмель, или большой камень под водой, сразу же кричите, — наставляет нас Тимофей Осипович. — Не ждите. От вас зависит судьба брига.

Николай Исаакович обхватывает штурвал и крепко прижимает его к груди. Приподнимается на цыпочки.

— Риф! — рявкает Овчинников, глядя вперед сквозь свои космы.

— Скала! — кричит ученик штурмана. — Берегись!

Мы кричим мужу, наши голоса поднимаются один за другим с разных сторон корабля.

— Риф с моей стороны! — восклицает Яков.

Поверхность воды блестит и перекатывается мелкими волнами, отчего сложно различить, что под ней. Когда мне это удается, я вижу тени и один раз стайку рыбешек, которые бросаются врассыпную и исчезают, едва появившись.

Я напряженно вглядываюсь в движущуюся воду. Мне не совсем понятно, на что именно я должна обращать внимание. Я не хочу подавать ложный сигнал, но боюсь, что из-за моих сомнений корабль сядет на мель.

И вдруг я вижу. Это похоже на то, как когда пытаешься найти звезду через телескоп. Та же внезапная ясность. Я показываю.

— Камень! Коля! Там камень!

В ответ Николай Исаакович поворачивает штурвал и уводит бриг в сторону по столь узкому проходу, что там нелегко бы пришлось даже крошечной шлюпке.

Котельников показывает, вжимаясь в фальшборт грузным телом.

— Берегись! Берегись! Слышите?

Собачников кричит:

— Отмель!

Нас прибивает все ближе к берегу.

Я жду скрежета. Треска. Но ничего такого не слышу. Бриг остается на плаву.

— Отдать якорь, — командует муж. Матросы отпускают якорь, закрепленный на корме. Он с плеском падает в воду, и море поглощает его. Я стою, затаив дыхание, — мы все затаили — но якорь не зацепляется. Слишком глубоко. Нас по-прежнему несет к берегу в ожидании, пока якорь не зацепится за что-нибудь или не достигнет дна.

В поле зрения показываются новые опасности, и команда выкрикивает:

— Скала! Отмель! Риф!

Николай Исаакович поворачивает штурвал то вправо, то влево, в соответствии с указаниями. Выкрики сыплются один за другим, поэтому он должен сохранять сосредоточенность.

Затем он снова командует:

— Отдать якорь!

Второй якорь идет вслед за первым. Он чуть меньше, но с такими же зубцами, так что, возможно, все получится. Мы ждем, что бриг замедлит ход и остановится, но нет. Корабль по-прежнему движется.

— Следующий! — велит муж. — Отдать якорь!

На этот раз мы несомненно добьемся успеха.

Но нас все так же тащит к берегу.

— Ничего не выходит! Капитан! — кричит Котельников.

Муж в последний раз отдает приказ:

— Следующий!

Это наш четвертый якорь. Больше нет.

Благодаренье Господу, бриг останавливается.

Поднимаются восторженные восклицания. Моряки обнимаются, хлопают друг друга по спине и плечам. Я ловлю взгляд Николая Исааковича. Он слабо улыбается из-за штурвала. Жучка бегает туда-сюда, тыкаясь в нас носом. Она тявкает, и, хотя я понимаю, что она не может знать, какой опасности мы только что избежали, мне кажется, она до определенной степени разделяет нашу радость.

Я снова переключаю внимание на море. Где мы? Недалеко от носа судна — полоса светлой воды, заметная даже в полумраке. Это широкая отмель, на которую нас бы вынесло, не остановись мы вовремя. За этой полосой лежит узкий песчаный берег, он тянется до устья реки — той самой, которую мы видели, когда дрейфовали, и которая, казалось, влекла нас к суше.

Завтра ветер вернется, и мы повторим наш подвиг. Николай Исаакович проведет нас обратно через рифы, после чего мы благополучно продолжим свой путь.

Но члены команды не покинули свои места у борта. Они молча наблюдают.

— Смотрите! — восклицает Котельников. И тянет руку.

Море вздымается. Здесь, у самого берега, волны даже сильнее. Они поднимают наш бриг, потом отпускают его. Поднимают — отпускают. Снова и снова, и с каждым подъемом якорные тросы, удерживающие нас на месте, натягиваются и скрипят. Но когда бриг опускается с волной, один трос трется о камень.

Тимофей Осипович и его верный Овчинников бегут к фальшборту. Тимофей Осипович отталкивает ученика, а Овчинников смахивает волосы с лица, словно не может поверить своим глазам.

— Тяни! — кричит Тимофей Осипович, и вместе с Овчинниковым они хватаются за трос. Я перевешиваюсь через фальшборт, чтобы разглядеть, что они делают. Их пальцы сжимаются вокруг каната. Они крутят и тянут, стараясь отвести его подальше от камня. Им приходится сражаться не только с тросом. Бриг и море тянут в противоположную сторону.

— Нужна помощь! — кричит Тимофей Осипович. Яков с алеутами втискиваются рядом с ними, но места всем не хватает. Один алеут перелезает через фальшборт и свешивается вниз, а Овчинников держит его за ремень штанов. Алеут тянется к тросу. Возможно, в таком опасном положении он сможет помочь.

Но как они ни старались, все напрасно. Мы беспомощно смотрим, как нить за нитью перетирается и лопается, пока не остается всего одна прядь. Когда и она не выдерживает, обрывок троса, будто змея, ныряет в океан, и бриг резко разворачивается. Потом останавливается, удерживаемый оставшимися якорями.

Новое наше положение не лучше прежнего. Теперь в опасности другой трос. Американец Джон Уильямс перелезает через фальшборт и, держась за ограждение, осторожно становится на канат. Подпрыгивает на нем, отчего тот раскачивается.

— Осторожнее, — говорит Яков.

— Возвращайся на борт, — велит Тимофей Осипович. — От тебя только хуже.

Он тянется к тросу. Его руки кровоточат. Алеуты снова с ним.

Этот трос тоже не выдерживает и вскоре рвется, оставив нас лишь с двумя якорями.

Наступила ночь. Николай Исаакович велит зажечь фонари. Собачников берет первый и, вытянувшись за борт так далеко, как только возможно, — дальше, чем способны все остальные, не такие высокие, — светит фонарем, качающимся на сгибе его пальца, на третий трос, отбрасывая вкруг него тени. Наконец под весом фонаря его рука начинает дрожать, и ему ничего не остается, как вернуться на место. Моряки по очереди повторяют то же самое, сражаясь с судьбой, которая, как я теперь считаю, нам уготована.

Когда становится совсем темно и прямо над головой появляется Орион, видимый даже без телескопа, я нахожу три звезды его пояса. Яркие и сильные, они словно насмехаются над нами, навечно пригвождая его и его меч к небесной тверди. Нам не нужна вечность — нам нужно продержаться лишь до тех пор, пока не поднимется ветер.

Рвется третий трос.

С приближением рассвета Орион опускается к краю моря. Скоро он исчезнет, как знает всякий астроном. Но в нынешней ситуации его неотвратимое исчезновение кажется предзнаменованием.

Затем — постойте-ка!

— Капитан! — кричит американец. Он не единственный, кто заметил. С юго-запада доносится едва различимый ветерок. Николай Исаакович сразу же обращает на это внимание. Он оглядывает паруса в поисках перемены, но они все такие же обвисшие. Однако щеку мне щекочет легчайшее дуновение, и с каждой минутой оно становится чуть сильнее, чем прежде. Я мысленно заклинаю: дуй, ветер, дуй! Если не сейчас, то когда?

Наконец мы теряем последний якорь. Если трос и издает какой-то звук, когда рвется, его заглушает шум волн, и я сразу ощущаю его отсутствие, когда корабль начинает вращаться, как танцовщица, которую отпустил партнер.

Теперь нас может спасти только ветер, этот непостоянный и капризный бриз с юго-запада — только он и мастерство моего мужа. Николай Исаакович приказывает поднять обвисшие паруса. Он снова прижимается к штурвалу и выкручивает его. На носу корабля дородный Котельников вытягивает колеблющийся огонек фонаря так далеко, как только может, но длины его руки недостаточно. По мере того как небо на востоке за темными деревьями бледнеет, отбрасываемый фонарем свет рассеивается и становится все слабее.

— Не можешь вытянуть подальше? — говорит Яков. — Штурману не видно.

Котельников сильнее прижимается к фальшборту, отчего деревянный край вдается в его круглое тело. Наконец его фонарь оказывается в одном ряду с фонарями Якова и американца, и я не могу не испытывать радости при виде того, как наш бриг отражает Пояс Ориона. Может быть, нам еще удастся спастись.

Паруса трепещут от легкого ветра. Снасти обнадеживающе скрипят.

— Такой узкий проход, — заявляет Тимофей Осипович. — Никакой штурман, кроме нашего, не осмелился бы пройти здесь и при свете дня, не говоря уже о том, чтобы сделать это сейчас.

И в кои-то веки я полностью согласна с его словами.

Мы минуем рифы, отмели и подводные камни. Я чувствую все большее воодушевление. Жду глухого стука, треска — но ничего подобного не происходит. Мы постепенно выходим на глубину. Муж посылает Котельникова за лотом.

— Хочу узнать, насколько здесь глубоко, прежде чем гасить фонари, — говорит он. На его лице широкая улыбка: он знает, что мы в безопасности.

С гордо поднятой головой он стоит за штурвалом, проводя нас по самому, быть может, сложному и рискованному пути в своей жизни. Дорогой Николай Исаакович, ты доказываешь свою ценность для компании. Как бы мне хотелось, чтобы главный правитель Баранов стал свидетелем твоего мастерства! Я крепко сжимаю Жучку, пока она не начинает вырываться.

Однако ветер и волны славятся своей непредсказуемостью. Глупо с моей стороны было забыть об этом.

Со стоном и треском у нас ломается фок-рея.

Двадцать две пары глаз взлетают, притянутые шумом. Кусок реи болтается, держась лишь на тонкой щепке. Только что раздувавшийся парус упал и беспомощно трепыхается.

Такелажник Собачников несется к мачте и начинает карабкаться на нее, как паук.

— Стой! Оставь! — кричит Тимофей Осипович. — Тут уже ничего не попишешь. У нас нет запасной.

Бриг должен был стать на якорь несколько дней назад, чтобы команда могла высадиться на берег и пополнить наши запасы. Нужно было набрать свежей воды в бочки. Промышленники должны были взять Жучку на охоту и поймать уток или, если повезет, оленя. Еще Николай Исаакович хотел, чтобы они заготовили древесины, которую можно было бы использовать для замены сломанной мачты или реи. Но в тот день погода не позволила нам подойти к берегу. На следующий — не нашлось подходящего места, где можно было бы бросить якорь. Не помню, что случилось на третий день. Воды в бочках становилось все меньше, но положение еще не казалось отчаянным. А потом мы попали в штиль.

— Но… — подает голос Джон Уильямс. — Мы не можем лавировать без этого паруса!

— Наша судьба предрешена, — объявляет Тимофей Осипович. В кои-то веки в его голосе не слышно насмешки.

Команда доблестно сражается. Под руководством моего мужа они пытаются управлять парусами, насколько это возможно, а Тимофей Осипович подбадривает их и раздает советы. Но даже я, нисколько не разбирающаяся в моряцком деле, вижу, что все бесполезно. Без фока мы можем плыть только в одном направлении. Волны постепенно прибивают нас к берегу.

Когда утро в разгаре, нас поднимает огромный вал — самый мощный за все утро. Мы поднимаемся, поднимаемся и — замираем. Бриг кренится. Муж застывает, вцепившись в штурвал. Старый Яков снимает шапку и крестится. Затем волна ухает вниз. Бриг мягко опускается. Корпус трется о песок. Судно останавливается. Судьба настигла нас.

Безо всякого шума. Без драматизма. Наше плавание просто подошло к концу.

Жучка радостно тявкает, возможно, от счастья — наконец перестало качать.

Но ее радость преждевременна. Море, завершив свой вдох, выдыхает. Волны бьют в борт. Бриг кренится. Палубу заливает вода. Я вздрагиваю, когда меня окатывает. Затем волны отступают, и бриг выравнивается. Спустя мгновение — еще удар. Наше судно стонет. Как бы мне хотелось, чтобы воде хватило сил снять нас с песчаного насеста и вынести обратно в море. Но, увы, этого не происходит.

Затем в корабль одна за другой бьют две ужасные волны. Меж ними нет затишья, позволившего бы перевести дух. Бриг кренится в сторону берега под таким опасным углом, что меня охватывает уверенность: сейчас опрокинемся. Я прижимаюсь к фок-мачте и держусь изо всех сил. Когда волны отступают, корабль кренится в другую сторону. Бедный Яков поскальзывается на мокром полу и падает. Его шапка отлетает. Он скользит по палубе, пока он не врезается в фальшборт. Собачников подбегает к нему, помогает подняться и подает шапку.

Николай Исаакович должен отдать приказ, но вместо этого цепляется за штурвал, как сомнамбула: глаза открыты, но смотрят пустым взглядом.

— Капитан! — кричит Тимофей Осипович.

Одно его слово выдергивает Николая Исааковича из ступора. Он обводит взглядом вопросительные лица на палубе и трясет головой, будто отгоняет сновидение. Его растерянность исчезает, сменившись властностью, которой он, должно быть, научился в морской академии.

Он зовет Ивана Курмачева, корабельного плотника.

— В трюме есть вода?

Курмачев скрывается под палубой так быстро, как только позволяет ему возраст. Его шаги грохочут на лестнице.

Затем муж обращается к Тимофею Осиповичу.

— Где мы, во имя всего святого?

— К северу от острова Разрушения, — отвечает тот.

— Знаю, — с раздражением бросает муж. — У этого места есть название?

Тимофей Осипович медленно качает головой.

— Возможно. Проверьте свои карты.

В этот миг Курмачев с грохотом взлетает по лестнице.

— Капитан! Течь! — кричит он, хрипло и тяжело дыша.

— Сколько у нас времени?

— Немного.

— Тогда выбора нет. Мы должны покинуть корабль, — говорит муж. Но, противореча собственным словам, снова хватается за штурвал. Остальные ведут себя так же странно. И дальше держатся кто за фальшборт, кто за мачту.

— Покинуть корабль! — повторяет он.

И снова никто не двигается с места.

Вмешивается Тимофей Осипович.

— Сначала ружья и порох, — командует он. — Держите порох сухим.

— Мы не можем спустить шлюпку при таких волнах, — говорит Котельников.

Тимофей Осипович окидывает его испепеляющим взглядом и продолжает отдавать приказы.

— Кузьма Овчинников, Джон Уильямс… Яков… и остальные алеуты — берите столько, сколько сможете унести.

Он велит им прыгнуть за борт, добежать до берега, сбросить свой груз и как можно скорее вернуться на корабль, где остальные члены команды подготовят следующую ношу.

— Теперь, по моему сигналу, — наставляет Тимофей Осипович. Очередная яростная волна ударяет в судно, и оно клонится к берегу под опасным углом. Достигнув предела своей досягаемости на песке, волны возвращаются к нам. Едва корабль начинает клониться в противоположную сторону, как Тимофей Осипович кричит:

— Давай!

Моряки прыгают, держа нагруженные руки высоко над головой. Жучка не может с собой совладать. Она бросается в море вслед за ними.

Люди и собака устремляются к берегу с такой скоростью, будто за ними гонится черт. Я все так же стою, обхватив фок-мачту.

Николай Исаакович велит матросам снять паруса.

— Они будут нашими палатками, — говорит он. Люди карабкаются наверх, отсоединяют рымы и тянут канаты через блоки.

Кое-кто из команды возвращается. Они берут следующую ношу: оружие, порох и, к моему облегчению, бочонок гречки. Бегут к берегу, пока прибой не вернулся, — и таким манером переправляют предметы первой необходимости на берег. Тимофей Осипович даже заставляет их спасти пушку. Ее скатывают с палубы. Она плюхается на мелководье дулом вниз и увязает в песке. Высвободить ее непросто, но они справляются.

Я не отпускаю мачту. Я не очень хорошо плаваю и, как бы неразумно это ни звучало, не могу покинуть корабль без своего телескопа и журнала. Нужно сходить за ними. А что потом? Не уверена, что смогу прыгнуть в море. Я должна позаботиться о своем спасении, этого требует разум, но, когда я гляжу на пространство, которое должна преодолеть, чтобы достичь суши, меня сковывает страх. Я впиваюсь в мачту ногтями.

— Аня! — кричит Николай Исаакович. — Что ты делаешь? Беги на берег.

— Сейчас?

— Да, сейчас! Быстрее.

— Но мне нужен мой телескоп!

— Господи, Аня! На берег!

— Нет. Мне нужен телескоп.

В отчаянии он потрясает кулаком.

— Сейчас не время!

— Я за телескопом.

Я отпускаю мачту, бриг резко кренится. Меня качает, и я снова вцепляюсь в нее.

— Я принесу тебе телескоп, когда доберусь до берега. Обещаю. Теперь ступай, Аня. Пока не стало слишком поздно.

— И журнал! Не забудь мой журнал созвездий.

— Аня! — стонет он. Мне неприятно, что мой голос звучит так капризно, но телескоп с журналом — это важно.

Я кое-как добираюсь до фальшборта и перекидываю ногу. Крепко держусь за ограждение. Это помогает мне сохранить равновесие. Следуя примеру Тимофея Осиповича, я жду, когда прибой схлынет. Волны бьют в борт. Бриг кренится, дерево стонет.

Я должна ждать.

Жду.

С чудовищным звуком, словно мириады пшеничных зерен сыплются сквозь пальцы на всемогущей руке Господа, волны отступают.

Пора!

Я прыгаю.

Ноги ударяются о неподатливый песок. Вода ничуть не смягчила падение. Наоборот, море цепляется за мою юбку и пытается утянуть. Песок размывается под ногами. Я зарываюсь в него носками туфель. Не помогает. Меня тянет в море.

Холодно. Холоднее, чем Нева весной в Петербурге.

— Бегите, госпожа Булыгина, бегите! — кричит кто-то с брига. Я хочу посмотреть, кто это, но, обернувшись, вижу, что следующая волна уже рядом. Серая стена несется на меня, словно разъяренный бык.

Я бегу.

Я никогда и вообразить себе такого не могла. Холодная вода переломает мне кости. Я захлебнусь и утону. Мой труп доплывет до самой России. Из-за пены я не понимаю, как далеко мне еще бежать. Туфли полны воды и песка. Одна начинает соскальзывать.

Я не смогу добраться до берега босиком. Нагибаюсь. Если только мне удастся натянуть эту туфлю обратно…

Волна сбивает меня с ног.

Я падаю. Погружаюсь в холод. Море толкает меня вверх, потом тянет вниз. Мне больше не за что ухватиться. Тело болтается, как монетки на дне кармана. Я не понимаю, с какой стороны небо. Меня охватывает иррациональный страх — кажется, будто что-то пытается схватить меня снизу. Кто-то кричит. Меня грубо тащат за руку. Потом и за другую. Я снова на поверхности. Откашливаюсь и выплевываю воду. Волосы залепили глаза, я ничего не вижу, но я понимаю, что двое людей волокут меня к берегу.

Сквозь грохот волн доносятся крики, но у меня в ушах вода, поэтому они звучат приглушенно. Как будто меня зовут из другой комнаты, из какого-то далекого места.

Наконец меня выволакивают на берег. Стекающая с меня вода собирается лужицей у моих туфель. Обеих туфель. Я снова слышу.

Моя старая серая шаль пропала — ведь булавки не было, она так и лежит в каюте, вот шаль и осталась с морем и небом, словно все серые вещи непреодолимо тянет друг к другу. Я касаюсь головы. Чепец уплыл, и моя голова непокрыта, как у маленькой девочки.

Жучка прыгает вокруг меня, лает.

— Госпожа Булыгина, вы чуть себя не убили! — отчитывает меня Мария.

— Идите к огню, просушитесь, — говорит Тимофей Осипович. — Помоги ей, — приказывает он Марии. Потом поворачивается и направляется в море, сильные ноги несут его сквозь волны к бригу.

— Неужели мать вас ничему не научила? — ругается Мария. Берет меня за руку и ведет туда, где в круге из гладких камней промышленники уже разожгли костер. Столб дыма поднимается к небу и, загибаясь, скрывается за лесом. Я опускаюсь на серебристую корягу и жду, когда в тело проникнет тепло. Не могу дождаться, когда наступит ночь. Возможно, мне легче будет переносить свалившееся на нас несчастье, если за нами станет приглядывать моя любимая Полярная звезда.

Глава третья

Костер трещит, как раскаленная сковорода, и от моей сохнущей одежды идет пар. Я поправляю складки платья, разглаживаю ткань на ногах. Протягиваю руки и поворачиваю, точно поджариваю. Моряки воздвигли две палатки на удивительно почтительном, учитывая обстоятельства, расстоянии друг от друга. Я просто не могу представить, что сегодня буду ночевать в одной из них.

Жучка и не пытается высохнуть. В отличие от нас, она в хорошем расположении духа. Обнюхивает берег, чувствуя необходимость проверить каждый камень, каждую корягу и ракушку. Гоняется за птицами, которым хватило смелости опуститься на землю. Они легко улетают у нее из-под носа и возвращаются, когда она не видит. Невзирая на тяжесть нашего положения, невозможно обижаться на нее за это. Она то и дело поднимает морду и жует, когда находит что-то съедобное.

Время обеда, должно быть, давно прошло. Я бросаю взгляд на Марию: та смотрит в огонь с подавленным выражением лица. Мне неловко говорить о голоде — он кажется чем-то несущественным по сравнению с остальными нашими невзгодами. Пытаюсь сосредоточиться на тепле от костра и том благе, что оно дарует.

Я сижу на коряге лицом к морю. Это удобное место, чтобы наблюдать, как команда заканчивает разгрузку корабля. Они тащат через пенистый прибой провизию, приборы, бочонки с порохом. Сражаются с могучим морем. Делают ходку за ходкой, с трудом волоча свою ношу по камням и песку, и складывают все в большой палатке, чтобы уберечь от воды.

Дождя, к счастью, нет, и непохоже, что он непременно будет. Небо высоко над головой затянуто легкими облачками. Дым от костра сливается с ними и пропадает. Надеюсь, нас ждет сухая ночь.

Муж стоит в воде за линией прибоя, там, где в воздухе кружит стая черных птиц, настороженно наблюдающих за нашей деятельностью. Он громко отдает команды оставшимся на борту алеутам. Один из них, сидя высоко на грот-мачте, продолжает снимать паруса. Не совсем понимаю зачем: возможно, Николай Исаакович хочет установить больше палаток.

Он уже отправил на берег мои телескоп с журналом? Надеюсь, не забыл. Иначе кому-то придется возвращаться за ними на корабль.

Большинство членов команды собралось у костра. Ученик штурмана Котельников садится, потом встает и снова садится: ему не хватает терпения, чтобы найти удобное место среди камней и коряг. Плотник Курмачев открыл свою флягу и, обнаружив, что она пуста, стал обстругивать деревяшку. Теперь он уныло бросает стружки в костер. Тимофей Осипович протягивает к огню раскрытые ладони. Кровотечение остановилось, но его руки стерты и исцарапаны.

Он приказал своему преданному Овчинникову нести караул вместе с американцем. Они стоят в отдалении с заряженными ружьями на плечах, глядя в сторону леса. Ждут появления колюжей, но вокруг — ни души.

Мы потерпели крушение в краю пустынном и прекрасном. Кромка берега покрыта гладкими камешками. Линию прибоя отмечают кучки спутанных водорослей, белые раковины сияют даже при таком пасмурном небе. За камнями начинается мелкий светлый песок. У его дальнего края лежат, словно баррикада, несколько полузарытых серебристых коряг, выброшенных на берег. За ними клонится на легком ветру прибрежная трава, а за ней одновременно манит и грозит дремучий черный лес. В небе над головой пронзительно причитают и зовут друг друга птицы. Их крики отражаются от камней и деревьев зловещим эхом, заглушая несмолкаемый гул моря.

Овчинников замирает. Скользящим движением снимает ружье с плеча и направляет его в сторону леса, широко расставив ноги. Кусты на опушке шевелятся. Затем из темноты выступают шесть человек.

Зарывшаяся носом в водоросли Жучка поднимает голову. Шерсть встает дыбом у нее на загривке. Она лает, затем бросается к новоприбывшим — исключительно мужчинам, — которые не удостаивают ее даже взгляда.

— Спокойно, — негромко предупреждает Тимофей Осипович. Никто у костра не шевелится и не издает ни звука. Жучка, напротив, бегает вокруг чужаков. Те обращают на нее не больше внимания, чем на пылинку в воздухе.

Когда колюжи приближаются к костру, все поднимаются, даже мы с Марией. Двое из шести подходят к нам: один высокий, усатый, с копьем, второй поменьше ростом, по виду еще подросток. На шее у него висит какой-то тупой предмет в форме рога, совсем как у тех колюжей, что дали нам палтус. Я до сих пор не понимаю, в чем его предназначение. Тот, что у мальчика, украшен столь изящным орнаментом, что у меня появляется предположение, не церемониальная ли это вещь, вроде скипетра Цефея, царя, который вертится вокруг моей любимой Полярной звезды, поставив на нее ногу.

На головах у них широкополые шляпы, сплетенные из лыка. Но еще примечательнее этих шляп лица и плечи чужаков, покрытые красно-черной краской и мягкими белыми перышками. Я ничего подобного не видывала. Их внешний облик удивителен, прекрасен и грозен.

— Ли атскатсдо оли[7], — произносит усатый.

Тимофей Осипович отвечает — слава Богу, он знает их странный язык.

Лицо колюжа проясняется, и он говорит:

— Квоквосашок ачуолитта ад[8].

Тимофей Осипович коротко кивает и ждет.

Николай Исаакович наблюдает за нами. Тимофей Осипович машет ему, чтобы показать, что все в порядке. Муж делает два шага по направлению к берегу, потом останавливается, колеблется и наконец возвращается к разгрузке корабля.

Тимофей Осипович с усатым продолжают разговор. Лицо Тимофея Осиповича подобно камню, я не могу прочитать его выражение. Он действительно понимает, что говорит колюж? Он доволен? Что касается усатого, то на его лице то и дело мелькают мысли и чувства.

Кажется, его удивило наше присутствие, но это вполне объяснимо. Я пока не могу определить, рады ли нам или мы в опасности.

— Квопатлич аситскал талакал о ксакси?[9] — спрашивает он.

Тимофей Осипович с улыбкой наклоняет голову, прежде чем коротко ответить. Затем переходит на русский и говорит:

— Госпожа Булыгина, Мария, пойдемте со мной. Остальные оставайтесь здесь и будьте начеку.

Мы следуем за ним в палатку поменьше. Двое колюжей в шляпах присоединяются к нам.

В палатке холоднее без костра. Но я не вышла бы отсюда, даже если бы Тимофей Осипович приказал. На усатом колюже плащ из меха калана, темный, как безлунная ночь в море. Когда колюж шевелится, мех серебрится, хотя в палатку проникает лишь тонкий луч света. Внизу болтаются пушистые хвосты. Отрок одет по-простому: на нем лишь набедренная повязка и жилет из кедровой коры, доходящий ему до бедер. Под жилетом — голая грудь. Он смотрит на нас с Марией глазами на выкате. Его взгляд останавливается на моем серебряном кресте. Он на расстоянии вытянутой руки от меня.

Разговор продолжается. Тимофей Осипович говорит мало, но внимательно слушает, в то время как его взгляд бегает по палатке, перескакивая с усатого на меня, потом на отрока, потом на Марию, потом на песок, потом снова на колюжей, потом на потолок.

Усатый подается вперед, двигая раскрытой ладонью вверх-вниз в такт речи. Он кажется искренне озабоченным. Из-за нас? Что-то случилось у него дома? Где его дом? Вокруг не видно никакого жилья, не доносится ни звука, нет даже дыма, поднимающегося к небу в отдалении. Если он живет не здесь, то как сюда попал?

Тимофей Осипович держится безучастно. Почему он ничего не отвечает? Возможно, он не все понимает из речи колюжа?

В палатку просовывает голову Овчинников. Его лицо закрывает видимый нам кусочек моря, глаза прячутся за волосами.

— Колюжи зашли в другую палатку, — тихо говорит он.

Глаза Тимофея Осиповича широко распахиваются. Он хмурится и сжимает губы. Оглядывается на усатого, который замолчал и теперь смотрит на нас прожигающими насквозь, как тлеющие угли, глазами.

— Что они делают? — спрашивает Тимофей Осипович.

— Разглядывают наши вещи. Трогают их, вертят в руках. Я им не доверяю. Они непременно что-нибудь украдут.

— Следи за ними. Я поговорю с этим.

Тимофей Осипович обращается к усатому. Он говорит спокойно, часто улыбается. Когда колюж наконец отвечает, я думаю, что ошиблась. Тимофей Осипович определенно умеет говорить на их языке.

По их лицам и тону я понимаю, что разговор вынужденно прервался — так останавливается капля воды, которая катится по палубе и достигает фальшборта. Тимофей Осипович поворачивается ко мне с Марией.

— Все в порядке. Он поговорит с остальными, — заявляет он. — Это тойон.

— Кто такой тойон? — спрашиваю я.

— Вы не знаете? Что-то вроде их государя, — Тимофей Осипович на миг замолкает. — Обычно их несколько. Зависит от места. Этот настроен дружелюбно.

Как бы ни было велико постигшее нас несчастье, кажется, хуже уже не станет. Я смотрю на тойона, который держится безмятежно и даже, как я смею надеяться, сочувствует нашему положению. Не знаю, что происходит в другой палатке, но внезапно меня охватывает уверенность, что наш тойон все уладит.

Тимофей Осипович решительно выдыхает и объявляет:

— Я иду с ним.

Мария застывает.

— Куда? — требовательно спрашиваю я.

— К нему домой. Это недалеко.

— Вы не можете оставить нас здесь.

Он ухмыляется.

— Тогда идемте со мной.

Мы с Марией обмениваемся взглядом.

— Госпожа Булыгина, с вами все будет хорошо. Пока меня нет, Овчинников останется за главного. Если Котельников будет убеждать вас сделать что-то вопреки тому, что говорит Овчинников, не слушайте его.

— А вдруг они нападут на вас?

Тимофей Осипович вздергивает брови и снова ухмыляется.

— Николай Исаакович ни за что этого не допустит, — продолжаю я. Но это неподходящий довод. Дозволение Николая Исааковича не столь важно. Главное, что Тимофей Осипович — единственный, кто может объясниться с колюжами. Ему нельзя уходить.

— Напротив, госпожа Булыгина, ваш муж стал бы настаивать на этом, если бы знал. Но, как вам известно, он сейчас занят. Не спросите у него разрешения вместо меня?

Я наклоняюсь, чтобы разглядеть мужа в отверстии палатки. Он все еще стоит в воде. Его внимание сосредоточено на членах команды, спускающих на воду шлюпку. Она беспомощно раскачивается на канатах, ударяясь о борт судна. Между Николаем Исааковичем и берегом шумит прибой. А между прибоем и мной — камни и песок. К тому моменту, как я доберусь до кромки воды, Тимофей Осипович успеет уйти. А докричаться до мужа через шум волн я никак не смогу.

— Он доброжелательный человек, — говорит Тимофей Осипович, вставая. Усатый и отрок поднимаются с ним. — Он хочет нам помочь. Я скоро вернусь. Остальное улажу перед уходом.

— Тимофей Осипович! — зовет Овчинников.

Тимофей Осипович высовывает голову из палатки.

— Держитесь, — тихо говорит он.

— Что там происходит? — восклицаю я.

Мне ничего не видно, но что-то явно не так. Снаружи палатки раздаются крики колюжей.

— Сделайте все, что в ваших силах. Постарайтесь вывести их из лагеря мирным путем.

Тимофей Осипович с колюжами снова садятся и начинают разговаривать. Теперь говорит в основном Тимофей Осипович. Колюж, прищурившись, внимательно слушает.

Посреди разговора мимо входа в палатку пролетает камень. За ним другой, в противоположном направлении.

— Они кидаются камнями! — кричу я. Не знаю, кто зачинщик. Мне не видно.

Тимофей Осипович наклоняется к выходу из палатки и кричит:

— Владейте собой! Не отвечайте! — Он предполагает, что камни бросают колюжи.

Затем раздается выстрел. Кричат птицы.

Тимофей Осипович выбегает из палатки. Цепляется ногой за канат.

— Черт! — кричит он, высвобождая ногу. Палатка яростно трясется. Она может рухнуть. Ткань ходит ходуном. Но палатка выдерживает.

Тойон перепрыгивает через мои ноги. Я отклоняюсь, испугавшись, что он сейчас упадет на меня. Мгновение спустя за ним следует отрок. Они вылетают из палатки, оставив за собой облако кружащих белых перышек.

Раздается еще один выстрел.

Я нагибаюсь, прикрывая голову руками. Мария взвизгивает, бросается наземь и застывает на песке. Снаружи доносятся крики. Глухие удары. Я подползаю ко входу в палатку и, набравшись смелости, поднимаю голову.

Тимофей Осипович пошатывается, затем резко разворачивается к палатке. Из его груди торчит дрожащее древко копья.

Он берется за древко и вытаскивает копье. Свободной рукой поднимает пистолет и поворачивается к большой палатке, где лежат наши вещи. Какой-то колюж с искаженным от гнева ртом сжимает в одной руке копье, в другой — камень. Швыряет камень в Тимофея Осиповича — и попадает в голову. От удара его снова разворачивает лицом к нашей палатке. По его лбу на глаза стекает струйка крови.

Руки тойона пусты. Куда делось его копье? Он бегает среди колюжей, кричит, хватает их за руки, уговаривая уйти.

Котельников бьет его прикладом по спине. Слышится треск. Тойон кричит.

Где мой муж? Я его не вижу. Нужно его найти, но я не могу покинуть палатку. Едва дышу.

Тимофей Осипович спотыкается об огромную корягу, падает и остается неподвижным.

Колюж, бросивший в него камень, теперь на земле. Не могу определить, жив ли он.

Жучка исступленно лает. Мне ее не видно.

Надо найти Николая Исааковича. Я встаю на колени. И тут раздается очередной выстрел. Потом еще один, еще и еще. Я бросаюсь на песок рядом с Марией, подальше от входа. Прижимаюсь к ней. Притягиваю колени к груди. Слышу вопль. Свой и одновременно не свой.

Снаружи слышится топот бегущих ног. Они сотрясают землю. Ее дрожь отдается в моем теле. Они удаляются прочь от палатки, в сторону леса. Наконец топот стихает.

Тишина опускается, как туман, и обволакивает все.

Я жду. Жду.

Слышится стон. Кто-то всхлипывает. Кто-то из наших? Или из колюжей?

Я смотрю на Марию, но она лежит, отвернувшись от меня, недвижимая, как старый валун.

Оставив ее, я неуверенно приближаюсь к выходу из палатки. Медленно просовываю голову сквозь узкий треугольный проем.

Все кончено. Сражение закончилось. Снаружи только мы.

Я тотчас нахожу Николая Исааковича. Он лежит, уткнувшись лицом в песок. Из его спины торчит копье.

Я выбегаю из палатки и падаю на колени возле него. Жучка жмется ко мне и скулит. Я отпихиваю ее.

О Господи. Мой муж мертв. Я вдова, когда мне еще нет и двадцати.

Рыдая, я поднимаю глаза и вижу стоящего над нами Тимофея Осиповича, в крови, но живого.

— Не волнуйтесь. С ним все в порядке. А с вами?

— Не соблаговолите ли вытащить из меня эту штуку? — бормочет муж.

Тимофей Осипович берется за древко и тянет. Муж стонет. Копье легко выскальзывает у него из спины. В шинели остается широкая прореха, но, судя по всему, плотная шерсть не дала копью войти глубоко.

— Коля? — кричу я. — Как ты?

Он поворачивается. Половина его лица залита кровью.

— Ох, — при виде всей этой крови у меня на мгновение отнимается язык. Наконец я нахожу слова. — Дорогой, что случилось?

— Ничего. Не волнуйся. — Он с трудом садится.

— Я думала, тебя убили. — Я хватаю его за руки, но он морщится, и я отпускаю. — О Коля. — Я промокаю кровь передником, подолом платья. Она мгновенно пропитывает ткань, расцветая большими красными лепестками. — Больно?

Американец Джон Уильямс стонет, держась за голову. С его уха стекает кровь. К нам, хромая, подходит Яков.

— Вы сильно ранены? — спрашивает он.

Под носом Котельникова подсыхающая кровь. Он стирает ее и кричит:

— Мерзавцы! Подонки!

Мария выползает из палатки. Обводит взглядом берег, словно не веря своим глазам. Он усеян следами сражения: камнями и копьями, плетеными шляпами. Многие из команды ранены.

— Что тут случилось? — кричит Тимофей Осипович. Одного за другим оглядывает моряков. — Вас и на минуту нельзя оставить?

Мы избиты и окровавлены, но все не так страшно. Никто не погиб. А вот колюжам не так повезло. На берегу лежат два тела.

— Еще одного они унесли с собой, когда бежали, — говорит Яков. — Он не мог идти.

Один из погибших — тот, кто бросил камень в Тимофея Осиповича; кто-то его застрелил, возможно, сам Тимофей Осипович. Другое тело принадлежит отроку с тупым предметом в форме рога — тому, что зашел с тойоном в палатку и разглядывал мой крест. Тупой предмет все так же висит на шнуре у него на шее.

Мне уже доводилось видеть усопших на похоронах и панихидах. Как девушка просвещенная, я никогда не позволяла им меня смутить. Я знаю, что тело — это раковина. Оно содержит жизнь — а потом не содержит, — и когда та исчезает, на этом все. Вечной жизни не существует. Такова природа смертности. Биологическое возникновение и прекращение человеческого существования.

Но я никогда не видела трупа, подобного телу этого юноши. Мягкие белые перышки все еще цепляются к его лицу. Его глаза открыты, смотрят невидящим взглядом, и на ресницах повисла пушинка. Шляпа пропала. Его руки безвольно лежат по бокам, пустые и раскрытые, пальцы слегка согнуты. Теперь, когда жизнь ушла из его тела, он весь как будто уменьшился. Он похож на ребенка.

Но в груди у него дыра с красными краями размером с обеденную тарелку, больше его головы, такая большая, что совершенно не соответствует крошечному телу. Сначала я ее вижу. А через минуту — уже нет, и я не понимаю, почему он не повернется, как мой муж, не сядет, не скажет: «Все в порядке», — не поднимется и не уйдет домой. Какое отчаяние постигнет его мать с отцом, когда он сегодня не вернется.

Жучка сует нос в дыру на груди у мальчика.

— Уйди! — кричу я, и она сжимается, прикрывая окровавленный нос лапами.

Как так получилось? Почему доброжелательность, которую я видела в палатке, сменилась вот этим?

Команда начинает шевелиться. Нужно промыть раны. Застирать окровавленные рукава в море. Собрать оставшиеся после сражения трофеи и добавить к нашим вещам в палатке.

Но сначала нужно снова выставить караул. Ружья перезаряжены. Часовые назначены. Скоро наступит ночь, и, когда это случится, я впервые отверну свой взгляд от небес. Сегодня мой мир разбился, и его осколки рассыпались по холодному берегу в чужом краю. Красота и упорядоченность созвездий не приносят утешения, а лишь насмехаются.

Глава четвертая

Поздним утром Николай Исаакович собирает всех у большой палатки. Лбы и подбородки моряков покрыты шрамами, их лица и руки в копоти, одежда порвана. Кто-нибудь спал этой ночью? Я — нет, хотя и была измотана кораблекрушением и битвой. Николай Исаакович велел мне отдохнуть, поспать, чтобы приготовиться к грядущим испытаниям. Конечно же он был прав, но кто смог бы заснуть? Гул моря раздавался так близко, что мне казалось, будто любая волна может добраться до палатки и вымочить нас до нитки. Были и другие звуки, шорохи и скрежет, приглушенные и непонятные. Каждый раз, когда я их слышала, мне казалось, что колюжи стоят по ту сторону парусины и вот-вот нападут. Но хуже всего был образ искалеченного тела мальчика-колюжа на берегу — он делал сон решительно невозможным. Этот мальчик не покидал меня, как бы крепко я ни смыкала глаза. Распоротая мягкая кожа, развороченная в кровавый фарш плоть и пустой, остекленевший взгляд. Наутро он все еще со мной. Мне кажется, он никогда меня не покинет. Не знаю, смогу ли когда-нибудь снова заснуть. Хоть когда-нибудь. Но нужно гнать от себя такие черные мысли.

Вскоре после того, как мы проснулись, муж отправил несколько человек на разведку. Их целью было найти огороженное место, где мы могли бы окопаться, пока не дождемся помощи. Сколько времени пройдет, прежде чем нас начнут искать, — неделя? Месяц? Когда капитан «Кадьяка» поймет, что мы не смогли добраться до места встречи? Даже если нас начнут разыскивать на следующей неделе, сможем ли мы продержаться до прибытия спасителей? За ночь полоска берега стала уже, поглощенная приливом, и мы не вымокли только потому, что ночь была очень спокойной. Судя по обломкам, вынесенным морем, когда прилив достигнет наивысшей точки, на берегу не останется места для палаток. Нужно найти более сухой участок берега, а иначе нам придется искать укрытие среди деревьев.

— Держите ружья наготове, — велел муж, когда делил людей на отряды.

Он послал старого Якова и плотника Курмачева вдоль берега, в том направлении, откуда мы прибыли. Не знаю, о чем он думал, посылая двух стариков вместе. Если бы один попал в беду, второй ничем не смог бы ему помочь.

Ученика штурмана Котельникова и главного такелажника Собачникова отправили к реке.

— Вы двое будьте особенно осторожны, — предупредил Николай Исаакович. — Мы не знаем, что там вверх по течению.

Собачников побледнел.

Тимофея Осиповича послали в лес с его верным Овчинниковым и алеутами.

— А как же я? — воскликнул американец.

— Ты остаешься охранять лагерь, — ответил муж. — Твои волосы и кожа — Боже правый, да ты просто ходячая мишень.

Моряки разошлись. Тимофей Осипович с алеутами рассредоточились, и их поглотил голодный лес. Жучка не могла решить, за каким отрядом следовать, но в конце концов выбрала лесной. Они вернулись первыми, вышли друг за другом из-за деревьев с одинаково мрачным выражением лица. Овчинников принес горсть усохших темно-фиолетовых ягод, которые, по его словам, обнаружили алеуты вскоре после того, как вошли в лес. Я никогда прежде не видела таких ягод ни в России, ни в Ново-Архангельске. Он предложил их мне. Я взяла одну в рот. Она была горькой и вязкой. Остальные выплюнули косточки с кожицей, потому что, как бы ни силен был голод, ягоды оказались слишком неприятны на вкус. Уткнувшись носом в землю, Жучка стала лизать остатки, а потом высунула язык, пытаясь избавиться от налипшего песка.

Моряки, которых послали исследовать берег, вернулись значительно позже. Я смотрела, как они выступают из тумана, волоча ноги по песку, и задолго до того, как они подошли к нам, поняла, что подходящего места они не нашли.

Теперь мы стоим у большой палатки в поднимающемся с моря тумане и ждем, когда мой муж заговорит. Из-за тумана птичьи крики звучат приглушенно. Тимофей Осипович дал мне одну накидку из кедровой коры, оставшуюся после сражения. От нее пахнет дымом и рыбой. Она немного жестковата, но мягче, чем я ожидала, достаточно мягкая, чтобы завернуться в нее и не дать туману проникнуть внутрь. Мне становится неуютно, когда я думаю о том, чьи плечи она покрывала до меня. Но я не должна допускать, чтобы подобные мысли мешали мне ее носить, — от этого может зависеть мое выживание. Жаль только, что не знаю, как ее закрепить. Концы слишком короткие, чтобы завязать ее на подобие шали, а моя булавка пропала.

К счастью, мои туфли высохли у костра вчера вечером. Это простые туфли, довольно устойчивые, если не считать невысоких каблучков, которые цокали по палубе, возвещая о моем появлении. Единственное их украшение — узоры из завивающихся лоз и листьев на носках. Во время плавания Мария чистила их и берегла от плесени. Иногда смазывала, чтобы они оставались мягкими. На борту корабля в них было удобно, но для этих диких мест они совершенно не подходят. Слишком болтаются на ноге и легко соскальзывают, потому что сине-зеленая марокканская кожа, из которой они сделаны, растянулась за несколько недель. Они наполняются песком, куда бы я ни пошла. Он набивается между пальцами, и мне ничего не остается, кроме как снимать туфли и вытряхивать песок. Он сыплется из них струей, как в песочных часах, с помощью которых команда отмеряет вахту.

Наш бриг ритмично покачивается на волнах в одном ритме с кружащей неподалеку стайкой птиц. Сломанная фок-рея все еще болтается на мачте, скрипя при движении. Прилив сменился отливом, а наш корабль все так же сидит на мели. Нужно еще многое выгрузить на берег. Мой журнал с телескопом — среди того, что осталось вчера на борту. Николай Исаакович решил, что там им будет безопаснее, подальше от соли и песка. Он обещал, что достанет их, как только мы разобьем лагерь в более подходящим месте и моим вещам не будут угрожать стихии.

Муж попытался привести себя в порядок. Почистил шинель. Причесал пальцами волосы и бороду. Он сидит на выброшенной морем коряге лицом к нам и лесу. За его спиной разбиваются волны, по берегу ползут пальцы пены, но муж не обращает внимания. Он слегка сутулится. Я вижу, что он стремится поберечь ту сторону тела, куда попало копье. Но все равно выглядит воплощением власти и держится с большим достоинством, как и должен. Все мы, все двадцать два человека, выжили, так что, несмотря на злосчастную стычку с колюжами, это благоприятное начало.

— Согласно предписаниям главного правителя колоний, — возглашает он, — к берегам Нового Альбиона идет «Кадьяк», судно нашей компании. Бухта, к которой оно направляется, находится более чем в шестидесяти пяти морских милях от нас.

Шестьдесят пять морских миль. Никто не дышит. Все понимают, как это далеко.

— Между этими двумя точками, — продолжает муж, — нет никаких заливов, бухт и даже рек.

Все головы поворачиваются налево, к реке, которую Котельников с Собачниковым только что исследовали. Даже на расстоянии виден пенящийся язык, вытекающий из ее устья. Там, где речная вода встречает морскую, бурлит клубок водоворотов, барашков и течений, сражающихся друг с другом. Между этим местом и нами прыгают по песку коричневые птицы с острыми клювами.

Карты на мужнином бюро неточны. Поэтому в Российско-Американской компании ему приказали отмечать, измерять и наносить на них недостающие детали местности вдоль побережья. Все то, что лежит к югу от нас, в большинстве своем на картах не обозначено. Мы не можем на них полагаться. Так почему же муж на этом настаивает? Все здесь понимают, что он говорит неправду.

Не обращая внимания на скептическое выражение, появившееся на всех лицах, Николай Исаакович продолжает:

— Если мы останемся здесь, нам грозит почти неминуемая гибель. Мы будем вынуждены биться за свою жизнь день и ночь. Нас возьмут в осаду. Нам придется сражаться до тех пор, пока не кончится порох. А затем эти дикари без малейших колебаний нас уничтожат.

Я вспоминаю, как мы сидели в палатке с двумя колюжами, совсем близко друг к другу, без оружия, и просто разговаривали, не повышая голос. Сражение все изменило, даже то, как мы их называем. Они больше не просто колюжи. Теперь они дикари.

— Поэтому мы должны уйти отсюда. Мы легко сможем добраться до бухты, где ждет нас «Кадьяк».

— Они последуют за нами, — выкрикивает Джон Уильямс, лицо которого от гнева и возмущения кажется еще более красным. — Они попытаются нас убить.

— Может быть… а может, они останутся, чтобы разграбить судно и поделить поживу, — тихо говорит Тимофей Осипович, касаясь шрама на лбу.

Муж смотрит на него с благодарностью.

— Да. Тимофей Осипович прав. Скорее всего, они не отправятся в погоню, потому что у нас нет ничего для них привлекательного, и, следовательно, им нет нужды нас преследовать, — говорит он. Переводит взгляд в сторону леса. — Скорее всего.

За этими словами следует тишина, прерываемая лишь неустанным ритмичным бормотанием моря. Каждый из нас представляет себе поход по неизведанному краю, в который нам предстоит отправиться, в то время как зима уже не за горами. Каждый думает о других возможностях. Ожидать? Чего? Если не будет корабля, то, может, мимо проедет, возвращаясь в Ново-Архангельск, карета с шестеркой лошадей? Может, какой-нибудь крестьянин позволит нам разместиться между мешков с зерном в его повозке? А может, вмешается водяной и вместо того, чтобы утопить нас, вернет домой? Каждый представляет нашу возможную гибель. Каким образом мы сгинем — от болезни ли, от холода, от голода или в сражении. Мы сгинем один за другим, пока никого не останется. И никто в мире никогда не узнает, что с нами случилось.

— В таком случае пусть наша судьба будет в ваших руках, — объявляет Тимофей Осипович и смахивает содранную со шрама корочку.

Все сомнения тут же улетучиваются. На лице угрюмого Овчинникова теперь, когда его мастер дал свое одобрение, появляется улыбка. Старый Яков кивает и поправляет шапку. Николай Исаакович скрещивает руки на груди и выглядит довольным собой. Собачников бросает на меня застенчивый взгляд, и я улыбаюсь ему, чтобы показать, что все будет хорошо.

Будет ли? Я считаю, что разумнее было бы остаться рядом с бригом. Все, чем мы владеем, находится на борту «Святого Николая» и может нам понадобиться, если помощь запоздает. Несмотря на угрозу колюжей, мне кажется, что наши шансы выше, если мы останемся, выстроим укрытие, где можно переждать зиму, и будем добывать пропитание охотой и рыбной ловлей. Возможно, нам удастся заключить мир с колюжами. Может быть, они оставят нас в покое. Мне кажется, подождать было бы благоразумнее, чем идти шестьдесят пять миль в преддверии зимы по местности, о которой нам ничего не известно. Но никто не спрашивает моего мнения. Поэтому я должна следовать за остальными. Я пойду, куда поведет Николай Исаакович.

Мы начинаем приготовления к длинному переходу. Сначала с корабля на берег переправляются оставшиеся из необходимых нам припасов. Порох, пули, провизия, ножи, плошки, чашки, два больших котла для готовки и чайник.

Плотник Курмачев доставляет на берег бочонок рома, пробираясь со своей ношей на плечах сквозь волны. В Ново-Архангельске каждому разрешается выпивать четыре-пять кружек рома в месяц, потому что в компании верят, что алкоголь в умеренных дозах устраняет вред, наносимый организму влажным нездоровым климатом. К тому же он предотвращает цингу. Курмачев относится к этому совету серьезно, и от него часто несет перегаром.

К счастью, сейчас время отлива и море не столь бурливо, как вчера. Добраться до корабля и обратно можно без особого труда.

Мы с Марией наблюдаем за работой возле утреннего костра, подбрасывая в него ветки и шевеля угли, чтобы он не потух. Тимофей Осипович приказал своему любимому Овчинникову и Котельникову остаться на берегу и охранять нас. Они стоят неподалеку от палаток, оглядывая прибрежную полосу и всматриваясь в лес. Время от времени Овчинников ходит вдоль опушки, пытаясь различить движение за деревьями. Лес так же тих и угрюм, как он сам. Я тревожусь, что колюжи ждут там под сенью леса, и его присутствие так близко от них повлечет за собой еще одну стычку.

Позже, когда огонь начинает угасать, я иду по берегу к реке поискать плавник.

— Госпожа Булыгина, — зовет Овчинников, — не ходите дальше.

Повернув обратно к лагерю, я замечаю возле большой палатки Собачникова, который возится с бочкой вместо того, чтобы возвращаться на корабль.

Я возвращаюсь, как было велено, и бросаю собранный плавник в костер, наблюдая за Собачниковым. Думаю, нельзя ли пустить на дрова бочку, которую он открывает. Уже собираюсь окликнуть его и спросить, когда он поднимает глаза и широко улыбается мне. В одной руке он держит мой телескоп. В другой — журнал.

— Капитан попросил меня отдать это вам, — говорит он, когда я приближаюсь. Он весь красный, руки, протягивающие мне мои вещи, дрожат. Я забираю их. Журнал сухой. На телескопе ни капли воды.

— Как тебе удалось их не намочить? — восклицаю я.

Он багровеет.

— Я придумал завернуть их в старое пальто и положить в бочку с порохом — там, я знал, они будут в безопасности.

Получается, ему пришлось открыть и закрыть бочку, прежде чем нести на берег. А на берегу — снова открыть.

— Я доставила тебе столько хлопот. Прошу прощения. Спасибо, что пошел на такие неудобства ради меня, — говорю я.

— Госпожа Булыгина, я… — бормочет он и запинается. Я жду, хотя невыносимо смотреть на его мучения. — Я каждый вечер вижу вас на палубе. Я знаю, как он для вас важен.

— Да. Этот телескоп мне подарил отец, — говорю я.

Это немецкий телескоп, такой же, как первый телескоп мадемуазель Каролины Гершель, с помощью которого она открыла множество комет и созвездий, когда была не намного старше меня. Это добротный и надежный инструмент, и, хотя мне чужды суеверия, я воображаю, что он принесет мне удачу. Я бы ни за что его не оставила.

Собачников мнется и открывает рот, чтобы что-то сказать. Вместо этого его лицо заливается краской, и он, передумав, резко разворачивается и уходит обратно на бриг за следующей ношей. Я провожаю его взглядом, пока он не заходит в море, а потом возвращаюсь к костру.

Когда команда заканчивает сгружать все нужные нам припасы, муж приказывает уничтожить оставшееся.

— Мы не будем облегчать дикарям задачу, — говорит он. — Они не должны нажиться на нашей беде.

Моряки идут по воде обратно на бриг. Вбивают железные штыри в пушечные дула — каждый удар гремит, как на кузне, и я беспокойно смотрю в сторону леса, опасаясь, что грохот привлечет колюжей. Затем одну за другой сталкивают пушки за борт. Каждая падает с оглушительным всплеском и скрывается под водой. Далее моряки переходят к предметам поменьше — железным инструментам, слишком тяжелым или малопригодным для путешествия. Пики и топоры, ружья и пистолеты из тех что похуже — на них сначала сбивают затворы, даже оставшуюся кухонную утварь Марии. Все ножи, ложки и вилки. Оставшийся ром. Мое незаконченное вышивание и швейные принадлежности. Все это они кидают в море, словно приношение водяному. В трюме лежат железные таблички со святым крестом и гордыми словами «Владения Российской империи». Мы должны были устанавливать их на берегу во время пополнения запасов. Но нам не выпало возможности сделать это хотя бы раз. Одну за другой команда швыряет их в море. Порох — тот, что мы уже не можем нести, — тоже летит за борт.

Мне неприятно смотреть, как наши вещи с такой беспечностью кидают в воду. Неужели совсем нет возможности взять их с собой? Конечно, я понимаю, что мы не можем нести такой груз шестьдесят пять морских миль. Но разве не могли бы мы соорудить что-то вроде телеги или саней из нашей шлюпки и тащить их за собой? Или спрятать? В обширном пустом лесу наверняка должно быть много укромных мест. Если нам не повезет и мы вынуждены будем вернуться сюда, все это нам бы пригодилось. К сожалению, у нас нет времени все обдумать. Уничтожение кажется единственным выходом.

Наконец настает черед той пушки, что вчера с таким трудом выкатили на берег. Алеуты скатывают ее обратно в море. Им не сразу удается затолкать ее через прибой на глубину, где она полностью погружается в воду.

Муж с помощью Тимофея Осиповича разделяет ношу. Каждому мужчине выдают по два ружья и пистолет. Коробки с боеприпасами поровну распределяются между всеми. Те, кто получил самые незначительные ранения, понесут еще три бочонка с порохом. Ром разлит по фляжкам, бочонок от него идет на дрова и весело сгорает в костре. Все остальное мы заворачиваем в парусину, чтобы пристроить на спину.

Узлы с едой совсем маленькие. Мы много съели за то время, что бриг сидит на мели, — большие плошки каши и чай с сахаром. По просьбе Марии Собачников с Котельниковым еще раз сходили на бриг, чтобы поискать съестное. Они вернулись с черствым хлебом, высохшими луковицами и кадкой соленых огурцов. Еще они нашли куски палтуса, которые Мария засолила и уже начала сушить. Все это было съедено за несколько минут.

Осталось только немного картошки, репа, несколько морковин и ничтожное количество муки, гречки, дрожжей, сахара, соли и чаю. Как прокормить этим двадцать два человека — не имею представления.

— Нужно больше, — говорит Мария, осматривая узелки с едой. — Кто-то должен еще раз сходить на корабль. Там наверняка есть еще что-нибудь.

— Это все, что осталось, — возражает Котельников.

— Хватит беспокоиться, старуха! Мы будем охотиться, ловить рыбу, — восклицает Тимофей Осипович. — В лесу полно грибов, ягод…

— Уже почти зима, дурень. Нет никаких грибов и ягод. И коли вы такой хороший охотник, что же вы не добыли нам оленины вчера?

— Хочешь оленины? Почему сразу не сказала?

— Что я должна с этим делать? На двадцать два человека? Нужно вернуться и поискать еще.

— Мы не можем унести все.

— Однако мы берем с собой эти… безделушки? — Мария презрительно машет в сторону кучи бус, платков и тканей, ожидающих, когда их завяжут в узел. Оттуда высовывается край синего нанкового халата.

— Эти безделушки купят тебе рыбы или хороший кусок оленины, — отвечает Тимофей Осипович. — Ты еще меня поблагодаришь, старуха.

Сложив бочонки и узлы в шлюпку, мы по четверо переправляемся через устье реки. Жучка заходит в воду. Когда становится слишком глубоко, чтобы идти, она плывет, но недолго. Когда мы все оказываемся на другом берегу, Тимофей Осипович с алеутами толкают пустую шлюпку на середину реки. Она поворачивает в одну сторону, затем в другую, описывает кружок и наконец уплывает в море. Кто-нибудь жалеет, что не плывет с ней? Вполне возможно, хотя этот человек должен верить, что судьба, ожидающая его одного в море, предпочтительнее судьбы, ожидающей его на берегу.

Мы не ждем, когда наша лодчонка скроется из виду.

Тимофей Осипович раздвигает ветки и находит проход в лес. Пригнувшись, он исчезает, Жучка — по пятам за ним. Несколько мгновений спустя они возвращаются, Жучка тяжело дышит.

— Я нашел тропу, — говорит Тимофей Осипович. — Довольно размыта, но терпимо. По крайней мере, видно, куда идешь.

Жучка подходит обратно к берегу и лакает воду.

— Может быть, лучше идти вдоль берега, — говорит муж.

— Безопаснее, если мы будем укрыты деревьями и кустами, — возражает Тимофей Осипович. — На берегу нас будет видно издалека. Понадобятся часовые впереди и сзади.

Я поднимаю глаза. Низкие серые тучи обещают дождь. Возможно, лес сможет укрыть нас и от него.

Закидывая на плечи свою ношу — в основном еду, но в середине узла надежно уложены мои журнал с телескопом, — я замечаю, что муж наблюдает за мной. Останавливаюсь и улыбаюсь, гадая, о чем он думает. Он выглядит диким, красивым и полным надежды. Его щеки зарделись от ветра и соленого воздуха. Я чувствую потаенное желание быть рядом с ним, слышать его голос возле уха, ощущать щекой его бороду. Как подбодрила бы меня его рука, крепко держащая меня за талию, перед тем как мы ступим в этот мрачный лес и начнем наше невообразимое путешествие.

Он улыбается, затем переключает внимание на собственный груз. Несмотря на то что он ранен, его ноша так же велика и тяжела, как у всех остальных. Он морщится, закидывая узел на правое плечо. Я подавляю вскрик. Ему не хочется, чтобы кто-нибудь из мужчин это заметил.

Как начальник он первым раздвигает ветки и заходит в лес. Сразу же вслед за ним идут Тимофей Осипович, его верный Овчинников и американец; остальные бредут позади.

Я иду за Собачниковым. Он бедром отодвигает упругую ветку на низком кусте. Я настолько ниже его, что мне приходится наклониться. Я поднимаю ветку и шагаю в полумрак, отпуская ее за собой.

И замираю. Нас охватывает благоговейная тишина, словно мы вошли в красивый старый собор в Петербурге.

Нас окружает зелень, мягкая и сочная, какой я никогда прежде не видела, даже на самых красивых шпалерах. Листья тяжелы от влаги, все вокруг покрыто мхом и лишайниками.

Деревья огромны. Их стволы вздымаются до небес. Внизу они узловатые и облезлые, с выступающими корнями, словно под землей им уже не хватает места. Их стволы такие толстые, что мы не смогли бы обхватить их даже вчетвером. Они покрыты неестественно большими заскорузлыми грибами кремового цвета.

Воздух душистый и шелковистый. Хотя я понимаю, что это неразумно, мне кажется, я могу до него дотронуться. Подержать в руке. Вдыхая этот воздух после стольких недель плавания, когда морские ветры не могли до конца развеять смрад на судне в открытом море, я думаю обо всех тех смелых и достойных вещах, ради которых сражаются и на которые способны люди.

У меня на глаза наворачиваются слезы, конечно, от жуткой усталости, но еще и оттого, что я никогда не подозревала о существовании такой красоты и теперь понимаю, как убога была моя жизнь без этого знания.

Тропа Тимофея Осиповича вьется среди этого великолепия, а затем, спустя лишь несколько минут, исчезает. Мы расходимся в ее поисках. Я обхожу заросли папоротника с ярко-зелеными листьями на изогнутых черенках, распускающимися, как вода в фонтане. За ними — тонкие, покрытые шипами веточки. Их я обхожу осторожно, чтобы не поцарапаться. Земля пропитана влагой. Холодная вода попадает мне в туфли.

Рядом высокий Собачников отодвигает другую ветку, и на этот раз она, отскочив обратно, сбивает с головы старого Якова шапку. Стайка крошечных, как пуговки, птиц порхает над головой, словно выпущенная из рогатки.

Чуть впереди Мария обходит старое поваленное дерево, покрытое мхом. Оно такое же толстое, как и деревья, растущие вокруг. Рядом с ним Мария кажется карлицей. На поваленном бревне растут деревья поменьше и другие растения, словно в саду. Марии приходится долго идти, прежде чем она находит, где через него перебраться.

— Сюда! — кричит Джон Уильямс. — Я нашел тропу.

Я иду на его голос.

На деревьях гирляндами висят бороды мха, такие длинные, что их можно было бы заплести. Мох живой? Как он поддерживает в себе жизнь, не убивая дерево? Цепляясь за ветви, он делает деревья похожими на толстых бородатых священников, собравшихся обсудить глубинные вопросы веры и греха.

Я следую за остальными. Иду, как могу, одной рукой стискивая узел, а другой — придерживая свою накидку из кедровой коры. Большую часть времени я не вижу Николая Исааковича. Но я жажду быть с ним. Хочу увидеть его лицо, узнать, удивил ли, тронул ли его этот лес, как меня.

Как я и предсказывала на берегу реки, начинается дождь. Мягкий и туманный, отчего мне кажется, будто мы идем через облако. Он все накрапывает, мои волосы и юбка промокают насквозь. Я крепче стягиваю края накидки. Узелок кажется тяжелее. Не испортилась ли из-за дождя еда, которую я несу? Но еще хуже, если дождь намочил журнал и телескоп.

Лес становится гуще, тропа едва заметна. Впереди слышны голоса остальных, значит, я иду в правильном направлении. Через несколько минут я выхожу к роще, где ждет команда.

— Слишком темно, чтобы идти дальше, — говорит муж. — Остановимся здесь.

— Как думаешь, как много мы прошли? — спрашиваю я.

— Довольно много, — отвечает он и поворачивается к Тимофею Осиповичу: — Что думаете?

— Я бы сказал, три хорошие мили.

Никто не улыбается. Три. Осталось шестьдесят две.

Мы бросаем узлы, и алеуты начинают устанавливать палатки, привязывая веревки к окружающим деревьям. Я обхожу вокруг лагеря. Ноги увязают во мшистой земле, но, возможно, в этом мокром лесу не найти места лучше.

Ко мне подходит Тимофей Осипович.

— Смотрите, госпожа Булыгина, вот мой ужин.

Он показывает на грибы вокруг сгнившего бревна. Они оранжевые, с кокетливо выгнутыми вверх шляпками вроде той, что мне так отчаянно хотелось носить в Петербурге.

— Приготовите их для меня? — спрашивает он и, когда я хмурюсь, добавляет: — Вы же умеете готовить?

— Сами себе приготовьте, — бормочу я.

— Они ядовитые, — говорит Мария. — Не трогайте их.

Мы разводим совсем маленький костерок — только чтобы Мария приготовила очередную скудную порцию каши и едва теплого чая. Хотя мы не видели колюжей целый день, такой крошечной огонек не привлечет их внимание, если они пройдут рядом. Однако муж все равно удваивает число дозорных. Сейчас их четверо, еще четверо сменят их через несколько часов.

Николай Исаакович сидит подле меня, усталый и сгорбившийся из-за раны. Я тоже устала. У меня ноют покрытые волдырями ноги. Мокрые туфли стерли кожу на пальцах и пятках, и теперь ноги кровоточат в нескольких местах. Однако я так измучена, что, без сомнения, забуду об этом, едва лягу. Сегодня мне предстоит спать глубоким беспробудным сном маленького ребенка.

Жучка прижимается к моей ноге с другой стороны. Ее ровное дыхание приносит столько же уюта, сколько и источаемое ею тепло.

Ночь окружает нас так же, как горы — Ново-Архангельск. В небе не видно звезд. Оно слишком затянуто облаками, а если бы даже было ясным, деревья все равно загораживали бы обзор. Пройдет еще много часов, прежде чем солнце встанет снова. Моряки горбятся и вздыхают, и если бы не полные фляжки — спасибо плотнику, — они наверняка уже махнули бы рукой и легли спать.

Огонь вздыхает и потрескивает.

— Давным-давно, — говорит Тимофей Осипович, нарушая тишину, — ни далеко, ни близко, ни высоко, ни низко царь послал меня одного в море.

Американец смотрит на него. Плотник одной рукой ворошит палкой угли, а другой подносит фляжку ко рту. Остальные начинают шевелиться.

— У меня было тайное поручение. Не спрашивайте какое — меня расстреляют, если я вам раскрою.

Моряки выпрямляются.

— Ветры завывали, как им свойственно, волны были выше деревьев, как с ними иногда случается, и я вынужден был высадиться на острове, таком крохотном и редко посещаемом, что его не найдешь на карте ни у одного штурмана.

Муж застывает с таким видом, будто его обвинили в том, что он плохо знает свое дело, но никто не обращает на него внимания. Все заворожены рассказом Тимофея Осиповича.

— Это был суровый, забытый Богом клочок земли. Голая скала посреди открытого моря. Даже птицы облетали его стороной. Я едва нашел место, где пристать на моей маленькой байдарке. С большим трудом, сражаясь с волнами, я высадился на скалистом берегу вот такой ширины, — он расставляет руки, показывая. — Мне казалось, моя лодчонка не пролезет между камней, но я заставил ее. У меня не было выбора.

А затем выяснилось нечто ужасное. Я ошибся. Остров не был необитаем. Человек сто выскочило из-за скалы. Они бросились на меня, потрясая мечами и копьями и визжа, словно армия чертей.

Все придвигаются ближе. Горящее поленце в костре валится с мягким стуком. Огонь трещит, взметаются искры и тут же гаснут.

— Я словно прошел сквозь врата ада. Мне не по силам было сражаться со всеми этими дикарями в одиночку. А попытайся я вернуться в море, непременно бы потонул. В тот день я был уверен, что погибну.

Выбора не оставалось, поэтому я поднял руки высоко над головой. — Он вскидывает руки, задевая челюсть верного Овчинникова, который даже не морщится. — И встал лицом к нападающим дикарям. В надежде, что кто-нибудь из них сообразит, что я сдаюсь и влагаю свою судьбу в их руки.

К моему величайшему изумлению, нападающие тотчас остановились. Они были так же близко от меня, как Иван Курмачев сейчас.

Все головы повернулись на плотника, чтобы оценить расстояние и определить, как быстро пришлось бы бежать, чтобы спастись. Курмачев нервно делает глоток из фляжки, а когда опускает ее, показываются его глаза, круглые, как полные луны. Тимофей Осипович продолжает:

— Я стоял недвижно. Они тоже долго-долго не двигались. Казалось, будто минула целая вечность. Наконец, медленно, один за другим, они опустили оружие. Затем двое приблизились. Осмотрели мою лодку. Стали доставать оттуда мои вещи, ощупывать своими грязными пальцами каждый предмет и обсуждать те, что их заинтересовали. Вы знаете, как ведут себя колюжи, — сами видели. Все это время я молчал и не шевелился из опасений снова вызвать в них звериную ярость.

Когда они перебрали все мои вещи и более не знали, что делать, я сразу же понял, что нужно их чем-то отвлечь. Иначе они могли бы решить, что дальше им следует меня убить.

— И что вы сделали? — с благоговением спрашивает Собачников.

— А что мне оставалось? — смеется Тимофей Осипович. — Я сделал воздушного змея.

Моряки у костра шевелятся, но никто не смеется вместе с ним. Никто не хочет пропустить следующие слова.

— Я нашел две палки вот такой длины, — показывает он руками. — Связал их вместе водорослью, которую нашел на берегу возле байдарки. Затем прикрепил бумагу. Закончив же, поднял показать им. Никто не произнес ни слова. Я привязал к змею веревку и подбросил его. — Он делает движение, будто бросает что-то на ветер. Старый Яков морщится. — В тот же миг я понял, что, возможно, ошибся и навлек на себя еще большую опасность. Колюжи в страхе отскочили. Ветер подхватил змея. Они подняли мечи и копья. Одни наставили их на меня, другие — на змея. Я уже стал прощаться с жизнью. Но затем, когда я чуть ослабил веревку, они опустили оружие. На их лицах появились улыбки. Один засмеялся. Другие присоединились к нему. Чем выше поднимался змей, тем больше они радовались. И когда он достиг своей предельной высоты, — Тимофей Осипович сделал долгую паузу, во время которой обвел глазами всех сидящих у костра, встречаясь взглядом с каждым, — мы все стали лучшими друзьями.

«Вы, русские, такие умные, — повторяли они. — Даже можете долететь до солнца». — «О, нет, — возражал я, — этого никто не может». — «Но ты такой умный. Наверное, в России полно таких?» — «Благодарю вас за добрые слова, но вы слишком мне льстите. Уверяю вас, я самый обычный человек».

Так что запомните: если вам будут грозить колюжи, а бежать некуда, найдите, чем их отвлечь. Все они в душе точно дети малые и падки на забаву. В здешних краях, может статься, только это спасет вас от смерти. — Он хлопает себя по колену. — Вот вам сказка, а мне кринка масла.

Все смеются. Хохочут и хохочут после этой знакомой концовки из старых сказок — так часто я слышала, как мать заканчивает ею свои истории. Те, кто сидит рядом с Тимофеем Осиповичем, хлопают его по спине. Смеется даже Николай Исаакович.

Но почему? Эта история неправдоподобна. С самого начала — зачем царю давать тайное поручение крестьянину? И почему он оказался один посреди бушующего моря? Конечно, он крепкий, как лежалый кусок сушеного мяса, но даже он не совершил бы такую глупость, как отправиться в открытый океан в одиночестве.

Существует ли вообще описанный им остров? Живет ли там кто? Как мог он так бегло изъясняться на языке людей, которых никогда прежде не встречал и которые, будучи настолько отдалены от цивилизации, не могли знать русского? Когда думаешь об этом, его повесть расползается по швам, как лоскутное одеяло, сшитое на живую нитку.

Но остальные очарованы. Сегодня они будут внимать ему и следовать за ним. Будут думать, что, соорудив змея, смогут спастись. Котельников умен, как и американец. Неужели они не замечают всех этих несоответствий? Тимофей Осипович столь высокого о себе мнения и так пренебрежительно относится и к нам, и к правде.

Когда мужчины наконец убирают фляжки, мы укладываемся на ночь. Я жду, страдая от холода и боли, когда на меня снизойдет сон. Но кто-то вскрикивает во сне, и сон улетучивается. Наконец я чувствую, как меня охватывает дрема. Я снова готова погрузиться в забытье. Но кто-то, ворочаясь, задевает палатку, и она трясется. Я опять просыпаюсь. Как же мне хочется снова стать маленькой девочкой, чтобы мать была рядом и держала меня за руку, пока я не засну. Так продолжается всю ночь, поэтому утром, проснувшись окончательно, я не чувствую себя отдохнувшей.

Оборванные, мы несем свои узлы и свой подавленный дух. Не знаю, что тяжелее. Утром, когда мы укладывались в туманной сырости, муж объявил, что сегодня мы пойдем по берегу. Поэтому, пустившись в путь, мы повернули в сторону моря и спустя всего лишь полчаса вышли из леса и увидели воду.

Сегодня океан спокойнее, чем вчера. Но темно-серые волны все равно набегают на берег и снова отступают. Небо по-прежнему затянуто, но облака не такие темные и низкие, поэтому дождя нет. Муж приказывает устроить короткий привал. Тимофей Осипович и его преданный Овчинников чистят ружья. Мария с Яковом что-то коротко обсуждают, после чего перераспределяют содержимое своих узлов.

Я ищу, где умыться. Нахожу небольшую лужу на каменном валуне у воды. С одного его края свешивает щупальца фиолетовая морская звезда, и я принимаю это за добрый знак.

Когда я погружаю руки в воду, лужа оживает. Мелкие рыбешки бросаются врассыпную. Создания, которых я приняла за камни и водоросли, машут щупальцами и сворачиваются в плотный маленький клубок. Я вытаскиваю руки из воды и жду. Обитатели лужи замирают. Тогда я опускаю в воду только кончики пальцев. Протираю глаза, щеки, губы. Смыв слой грязи, я чувствую себя менее усталой.

Распускаю волосы. Пытаюсь расчесать их пальцами, но они все в колтунах и запутавшихся листьях с веточками. Возможно, когда наши испытания останутся позади, мне придется их обрезать. Я с радостью сделала бы это сегодня, если бы могла прекратить наши мучения, пожертвовав волосами.

— Госпожа Булыгина, мы уходим! Скорее! — зовет Мария. Мужчины поднялись и закинули на плечи свою ношу. Муж уже повернулся и пошел дальше по песку. Я снова завязываю волосы. Последней присоединяюсь к процессии. Между мной и ближайшим человеком значительное расстояние. Спустя мгновение Тимофей Осипович останавливается. Ждет, когда я пройду мимо, и становится позади меня, замыкая шествие. Его ружье висит на плече.

— Большую ношу вы несете, госпожа Булыгина.

Мой узел вдвое меньше его. Должно быть, он смеется надо мной.

— Я справлюсь, — отвечаю я. — Как и все.

— Вы справились бы лучше, если бы как следует закрепили накидку.

— Мне так больше нравится.

Мои слова звучат по-детски, и я краснею.

Он смеется и больше ничего не говорит.

В море бурые водоросли поднимаются и опадают вместе с волнами. Чайки покачиваются на воде, не обращая внимания на наше присутствие.

Мои туфли снова наполняются песком. Идти все труднее и труднее. Одной рукой я держу узелок, другой — края шали. Вспоминаю свою булавку. Куда она подевалась? Как же мне ее сейчас не хватает!

Мы идем по берегу, пока не доходим до скалистого мыса. С той стороны, что ближе к лесу, можно пройти. Я карабкаюсь по камням вслед за остальными, Тимофей Осипович — позади.

— Справа от вас есть проход, — советует он. — Видите, ровное место? Можно поставить туда ногу.

Меня раздражает то, что он прав. Мне восемнадцать, и я сама могу перелезть через камни. Мне не нужна ничья помощь, в особенности — его.

На другой стороне мыса песок сменяется галькой, по которой еще труднее идти. Каждый шаг требует удвоенных усилий. Я все больше отстаю. Хотелось бы мне, чтобы я могла бегать, как Жучка, которая то появляется, то исчезает, легко передвигаясь по камням. Сколько времени ей нужно провести здесь, чтобы стать такой же дикой, как волки? Подозреваю, немного.

Судя по хрусту гравия позади, Тимофей Осипович прямо у меня за спиной. Каждый его шаг повторяет мой, и это меня раздражает. Я останавливаюсь, и накидка из кедровой коры соскальзывает с плеча. Когда я пытаюсь ее поправить, мой узелок падает на камни.

— Покажите, — говорю я ворчливо.

Оглядевшись, Тимофей Осипович подбирает веточку. Я даю ему поправить накидку у меня на плечах и заколоть ее веточкой. Та легко проскальзывает сквозь волокно. Я краснею: так просто, а я не догадалась. Тимофей Осипович одергивает накидку, чтобы убедиться, что она держится крепко.

— Идемте, — только и говорит он.

Команда уже далеко впереди, под скалистым мысом на другом конце галечного берега. Они выстроились шеренгой и, похоже, собираются обойти мыс по воде. Настало время прилива. Им нужно спешить, если они хотят перебраться на ту сторону, пока есть возможность.

Прилив поглощает и полоску берега, по которой идем мы с Тимофеем Осиповичем. Прямой путь между нами и командой все сильнее изгибается с наступлением воды. У меня горят плечи, но я стараюсь идти быстро. С каждой минутой промедления путь все увеличивается. Мне тоже нужно успеть перебраться на другую сторону мыса по мелководью.

И тут я поскальзываюсь и подворачиваю лодыжку. Выбрасываю руки и успеваю восстановить равновесие, чтобы не упасть.

— Осторожнее, госпожа Булыгина, — говорит Тимофей Осипович. — Так можно покалечиться.

Я осторожно разминаю лодыжку.

— Со мной все хорошо, — говорю я. — Меня не забрасали камнями и не пронзили копьем.

Он смеется.

— Слава Господу. Если бы это случилось, ваш муж, без сомнения, приказал бы нам вас нести. Возможно, вам повезло бы и он поручил бы эту задачу мне.

Я ощетиниваюсь.

— Если бы меня ранили, я поступила бы так же, как все остальные, как и вы. Я не стала бы бременем.

Поворачиваюсь, чтобы идти дальше. Остальные уже очень далеко.

— Что вы делаете? — кричу я. — Пустите меня!

Тимофей Осипович поднял меня и перекинул через плечо, как будто я еще один узелок. Он смеется, его смех отдается в моем теле. Зарываясь ногами в мелкие камушки, он продолжает путь.

— Мы сильно отстали, госпожа Булыгина, нужно догнать остальных.

— Пустите меня! — повторяю я и толкаю его. Как он умудряется одновременно нести свою ношу, мою и меня в придачу? Это та сторона его тела, что была ранена? Если ему и больно, он нисколько этого не показывает.

Я хочу, чтобы Николай Исаакович был здесь. Чтобы Жучка вернулась и укусила его за ноги. Но остальные так далеко, никто нас не видит, и за шумом прибоя никто не услышит, если я стану звать на помощь.

— Я опущу вас, как только мы нагоним остальных.

Он идет быстро. Мое тело подпрыгивает, ударяясь о его костлявое плечо. Серебряный крест попадает мне в рот, я выплевываю его.

— Если вы сейчас же меня не отпустите, вам придется иметь дело с моим мужем!

— Мне придется иметь с ним дело в любом случае. Он здесь главный. Или вы не заметили?

И тут я вижу. Трех колюжей. Они выступают из леса.

— Тимофей Осипович! Они вернулись!

— Кто?

— Колюжи!

Он останавливается, опускает меня на землю и поворачивается. Берется за ружье, но не поднимает его. А мне бы хотелось, чтобы поднял. Вся наша команда исчезла за мысом. Не представляю, как Тимофей Осипович в одиночку защитит нас от трех колюжей.

Колюжи окликают:

— Ликакли[10].

У них с собой луки и стрелы. Они одеты в жилеты и набедренные повязки, но на этот раз нет ни краски на коже, ни перьев. Их ноги босы. Как они ходят по таким камням без обуви?

Я узнаю одного: это тот, что был со мной в палатке. Усатый тойон. Он выглядит иначе без краски и перьев, без мехового плаща. И он не хромает, когда подходит. Это не его унесли с берега. Я снова вспоминаю убитого юношу, и по моим членам ползет ужас.

Тойон говорит:

— Хилич хавейишка окил кси иксватили лотсикати[11].

Тимофей Осипович супит брови и прищуривается.

— Что он сказал?

Он пожимает плечами.

— Что-то об охоте.

— Я думала, вы понимаете их язык.

— В некотором роде. Иногда они понимают меня лучше, чем я — их, — он улыбается мне. — Не волнуйтесь. Ваш Тимофей Осипович тоже кое-что смыслит в охоте.

Он что-то спрашивает. Тойон отвечает. Тимофей Осипович говорит что-то еще, шевеля при этом ружьем, и тойон останавливается. Мы все замираем.

Тихим голосом Тимофей Осипович произносит:

— Мерзавцы следили за нами весь день. Я так и знал.

Он задает следующий вопрос и, после того как тойон отвечает, поворачивается ко мне.

— Он хочет знать, куда мы направляемся. Я не собираюсь ему этого рассказывать. Еще он говорит, что через лес ведет более удобный путь. Он хочет, чтобы мы пошли за ними, они могут нам показать.

— Мы не можем этого сделать, — восклицаю я с полыхающими щеками. — Они думают, мы настолько глупы?

— Госпожа Булыгина, держите себя в руках. Они не понимают, что мы говорим, но, если по вашему виду и голосу покажется, что вы рассерженны или напуганны, их ответ не будет благожелательным.

Он прав. В языке наше преимущество. Мы можем сказать все, что хотим. Они все равно не поймут. Возможно, это поможет нам сбежать или хотя бы удержать их от нападения, пока муж не заметит наше отсутствие и не пошлет кого-нибудь назад.

Тимофей Осипович снова поворачивается к колюжам. Я вижу, что тойон непреклонен в своем требовании, чтобы мы следовали за ними.

— Думаю, нужно преподать этому тойону урок охоты, — говорит Тимофей Осипович холодно. — Следите за мной, госпожа Булыгина, но, пожалуйста, сохраняйте хладнокровие.

Он говорит тойону что-то, чем тот остается удовлетворен, и они замолкают. Тимофей Осипович отходит и подбирает деревяшку. Он устанавливает ее на коряге побольше, лежащей на боку в некотором отдалении. Поправляет деревяшку, пока она не находит равновесие.

— Не двигайтесь, госпожа Булыгина, чтобы ни случилось. Я сейчас отойду, но вы не волнуйтесь. Я убью их, если кто-нибудь вас коснется.

Он отходит на несколько шагов. Поворачивается и осматривается. Потом идет дальше. Камни стучат под его шагами. Оказавшись в отдалении, он разворачивается, взводит курок, целится и нажимает на спусковой крючок.

Эхо от выстрела разносится по лесу. У меня звенит в ушах. Теперь я понимаю. Он устраивает демонстрацию, призванную внушить страх и уважение, и в то же время посылает сигнал нашим, что мы в беде. Не пройдет много времени, как они вернутся.

Колюжи косятся друг на друга, но молчат. Когда Тимофей Осипович опускает ружье, они подходят к деревяшке. Один — это не усатый тойон — поднимает ее. В ней пробита дырка. Щепки торчат во все стороны, как молнии. Колюж подает ее тойону.

Потом они идут к Тимофею Осиповичу, который не сдвинулся с места. Они идут не просто так — кажется, они считают шаги. Хотят знать, как далеко стреляет ружье Тимофея Осиповича. Проходит больше минуты, прежде чем они достигают приказчика.

Я не знаю, что они говорит. Они даже не машут на прощанье, перед тем как исчезнуть в лесу. Продырявленную деревяшку они уносят с собой.

В этот миг на берегу появляется наша команда. Они бегут изо всех сил по камням, а милая Жучка несется следом. Тимофей Осипович кричит им и потрясает в воздухе ружьем.

— Опоздали на гулянку, — говорит он, ухмыляясь. — Так торопились, что пропустили все веселье. — Он смотрит на серое небо, которое еще не потемнело. — Пойдемте. Может, удастся пройти еще милю-две до ночи.

Глава пятая

В пещере сыро, пахнет грибами и кислой капустой, но все равно лучше, чем среди снега. Дрова отсырели, и хотя мы машем шапками и плащами, чтобы выгнать дым наружу, пещера не желает его выпускать. У меня слезятся глаза, старый Яков непрерывно кашляет, но все равно никто не отходит от костра надолго. Никому не хочется узнать, как глубоко простирается пещера, и случайно встретится с созданиями, что рождаются и вырастают в кромешной тьме.

Вход в пещеру — как рама для картины падающих снежных хлопьев. Они похожи на перья, большие и тяжелые, судя по тому, как они падают. Снег должен доставлять радость, но этот наполняет меня ужасом. Впереди нас ждет много таких ночей. Еще только ноябрь, и будет становиться все холоднее.

Мне хочется оказаться под одеялом в теплой и сухой постели, где я смогла бы заснуть по-настоящему. В моем ново-архангельском доме полно щелей и течет, как в амбаре. Он серый и неприглядный, один из многих таких же, возведенных беспорядочно, будто их случайно уронили на это поселение, и внутри всегда темно. Дома сгрудились на холме, совсем маленьком по сравнению с горами, чьи вершины всегда теряются в облаках. Мебель в доме аскетичная и неуютная. Но если бы я могла, я тотчас побежала бы по неровной дорожке к крыльцу, открыла бы дверь, влетела внутрь, устроилась на первом же подходящем предмете мебели и никогда больше не жаловалась.

Мужчины тоже страдают от холода, голода и усталости. Еды с корабля действительно оказалось недостаточно. Мария уже уменьшила порции, чтобы растянуть то, что осталось. Она попросила угрюмого Овчинникова сходить на охоту или наловить рыбы, чтобы можно было приготовить что-то другое вместо пустой каши с чаем; тот посмотрел на Тимофея Осиповича, который отрицательно покачал головой. Даже он слишком подавлен.

Старый плотник Курмачев успел осушить фляжку и попросил остальных с ним поделиться. Согласился один только Собачников. Он отлил чуток рома во фляжку плотника, и Курмачев кивком поблагодарил его, после чего нашел себе место подальше от дыма и сделал пару больших глотков. А может, и больше.

Меньше часа назад Жучка начала вести себя странно. Топталась у входа и скулила. Наконец, как раз когда Джон Уильямс предложил сходить посмотреть, что ее беспокоит, что-то с грохотом упало снаружи. Я подняла глаза. У входа в пещеру приземлился большой булыжник. За ним последовал другой, потом третий. Они падали откуда-то сверху. Поначалу я не поняла, что вызвало этот оползень. Затем муж сказал:

— Опять колюжи.

— Что они делают? — пробурчал ученик Котельников.

— Бросают камни.

— Опять? Они пытаются нас убить? — сказал Котельников.

— Нет, они хотят нас запугать, — ответил Тимофей Осипович. — Если бы они хотели нам навредить, поверьте, они бы уже давно это сделали. Они знают, что мы заперты в этой отвратительной тюрьме. — Он поднял камень и бросил его наружу. — Мне казалось, я сегодня ясно дал им понять…

— Похоже, все, чего вы добились, это бросили им вызов, — сказала я. — Возможно, они не настолько боятся вашего ружьишка, как вы думаете.

Он стрельнул в меня сердитым взглядом, но потом засмеялся.

— Умная девочка.

Камнепад прекратился. Мы подождали. Снаружи послышался какой-то шорох. Жучка зарычала, шерсть на загривке стала дыбом. Мимо пробежал колюж. Он двигался так быстро, что невозможно было рассмотреть, насколько он большой, во что одет, вооружен ли, встречали ли мы его уже. Затем последовал второй, уже в противоположном направлении. За ними — третий. Тимофей Осипович с Овчинниковым подняли ружья в ожидании четвертого или даже нападения на пещеру. Но после этого не раздалось ни звука, и с тех пор нас всю ночь никто не беспокоил.

Проснувшись поутру, мы обнаруживаем, что метель стихла. В пещеру струится яркий солнечный свет. Ослепленная его сиянием, я осторожно следую за остальными наружу. Дождя нет. Сквозь кроны деревьев проглядывает насыщенно-синее небо. Воздух бодрящий, как прохладная родниковая вода. На земле кое-где лежит снег. Похоже, большая его часть уже растаяла. Я зачерпываю немножко и кладу в рот. Он такой же холодный, как солнце — яркое. Я снова зачерпываю и умываюсь им. Он обжигает кожу, но я чувствую себя возрожденной. Если погода не переменится, возможно, ночью выйдут звезды.

Когда мы осматриваем окрестности и проветриваем легкие после смрадной ночи в пещере, Джон Уильямс находит тропу. Муж объявляет, что мы будем идти по ней сколько сможем, пока она ведет в правильном направлении. Он не упоминает о том, что случилось вчера на берегу. Я знаю: он обеспокоен. Он хочет, чтобы мы держались вместе и шли с хорошей скоростью, что практически невозможно на песке и гальке. Чем дальше на юг мы продвинемся, тем будет теплее, а благоприятная погода повышает наши шансы на спасение.

Ближе к полудню тропа оканчивается возле узкой, но глубокой речушки. Жучка сразу заходит в нее по самый живот и принимается лакать воду, тявкая на проплывающий мимо плавник. От воды ее шерсть кажется почти черной, кроме белого кончика на кисточке хвоста, который остается таким же изогнутым, даже намокнув.

— Смотрите, дорога поворачивает туда, — говорит Джон Уильямс. Тропа, на которую он показывает, ведет по берегу речушки в густые заросли выше по течению.

— Если есть тропа, нужно идти по ней, — говорит Николай Исакович.

— Только осторожно, — соглашается Тимофей Осипович. — Не теряйте бдительности, ребята.

Мы идем по тропе. Сквозь деревья до нас добираются тонкие лучи солнца. Мария находит съедобные грибы. Они старые и склизкие, но она все равно варит их, когда мы останавливаемся на обед, с фиолетовыми ягодами вроде тех, что я пробовала в первый день на берегу. Похлебка вышла отвратительной, но она горячая, а я так голодна, что поглощаю почти всю порцию, за исключением нескольких грибков, которые предлагаю Жучке. Та мгновенно уминает их.

— Смущает меня эта тропа, — говорит муж, когда мы забрасываем узлы на плечи, готовясь к следующему переходу.

— Она идет в правильном направлении, — отвечает Джон Уильямс.

— У колюжей все тропы такие, — говорит Тимофей Осипович.

Мы идем до самого вечера. Я слегка прихрамываю. Волдыри на ногах болят, но я стараюсь о них не думать. Со временем они превратятся в мозоли. Мария идет со мной. Овчинников, которого Тимофей Осипович поставил в арьергард, замыкает шествие. Жучка то и дело возвращается, чтобы ткнуться мне в руку мокрым носом, а потом снова ныряет в подлесок.

Мы оставляем речушку позади. Ее шум затихает, и тропа начинает идти в гору. Мы с Марией замедляемся до черепашьего шага. Тропинка неровная и размытая, из земли выступают узловатые корни. Она становится все более скользкой и петляет короткими отрезками, которые то поднимаются, то снова спускаются. Мы с Марией часто останавливаемся перевести дух. Овчинникову ничего не остается, кроме как подстраиваться под наш темп. От того, как он смотрит на нас, когда мы останавливаемся, мне хочется скорее идти дальше.

Узел оттягивает мне плечи, и как бы часто я его ни передвигала, легче не становится. Парусина больно врезается в плечо. В грязи на дороге я вижу следы того, как поскальзывались идущие впереди.

Мать однажды рассказала мне, что в тот день, когда Бог с дьяволом сотворили мир, им нужно было решить, сделать ли его плоским или гористым. Дьявол выбрал плоскую местность, а Бог выбрал горы.

— Почему? — спросил дьявол. — Зачем тебе все эти горы и холмы? Что в них хорошего?

И Бог ответил:

— Для людей — чтобы они помнили нас. Когда люди захотят спуститься с холма, они подумают: «Боже, помоги мне». А когда захотят подняться, подумают: «Что за дьявольский холм». Так что, видишь, благодаря горам они никогда не забудут нас обоих.

— Ты обращаешься с ней, как с ребенком, — сказал в тот день отец. — Не забивай ей голову глупостями.

— Она и есть ребенок, и это не глупости. Если ты такой умный, скажи — откуда взялись холмы?

— Не знаю, — с раздражением воскликнул отец. — Но знаю, что этому есть разумное объяснение. Бог и дьявол тут совершенно ни при чем.

На губах матери заиграла уверенная улыба, и она, промолчав, отвела глаза.

Мать всегда понимала мир по-своему. Она знала все старые предания, и, когда начинала мне их рассказывать, наступал черед отца выходить из комнаты. Сама я не верю во все эти сказки, но ее веру не по силам поколебать даже Просвещению. Сейчас, во время этого долгого подъема, я скучаю по ней до боли. Чем она занимается? Знает ли, где я? Когда до нее дойдут новости о том, что наш бриг пропал, она, наверное, подумает, что я погибла. Я вспоминаю, как она часами молилась у моей кровати, когда я заболела корью. Мне невыносима мысль о том, сколько горя я причиню ей на этот раз.

Добравшись до вершины холма, мы с Марией и Овчинниковым видим, что Николай Исаакович ждет нас.

— Все в порядке? — спрашивает он.

— Да, — улыбаюсь я. — Просто… ну и дьявольский холм.

Он улыбается мне в ответ и шагает подле меня. Какое-то время мы идем по ровной земле, потом начинаем спускаться. Ближе к ночи, когда мы выжимаем из себя последние силы, пока совсем не стемнеет, Тимофей Осипович кричит далеко впереди:

— Капитан! Сюда, скорее!

— Иду! — кричит муж и снова оставляет нас, перепрыгивая через грязь и корни.

Задолго до того, как мы доходим до них, я слышу их голоса, громкие и смеющиеся, бурлящие неожиданной радостью. Я не могу различить слов, но понимаю, что они довольны. Когда мы подходим, я вижу крошечный костерок на прогалине. Он отбрасывает свет на хижину у берега реки. Моряки внутри.

Вокруг никого, но здешние обитатели не могли уйти далеко. От одного берега реки к другому протянулась рыболовная сеть. Она трепещет, колеблемая течением.

Это место напоминает мне сказки о Бабе-яге. Она живет в такой же избе на лесной опушке, возле маленького костерка, с помощью которого приманивает нежданных гостей. Мать рассказывала мне и о ней. Я не верю в старую каргу и ее колдовство. Однако есть в этом месте нечто потустороннее, отчего мне кажется неразумным отмахиваться от народной мудрости.

Котельников, смеясь, выходит из хижины и размахивает каким-то плоским и тупым предметом.

— Кижуч! — восклицает Овчинников. Его борода расходится, открывая широкую улыбку и ряд неровных зубов, которые он так редко показывает.

Мария улыбается, ее глаза превращаются в щелочки на морщинистой коже.

— Рыба, — произносит она.

С балок маленькой хижины свисают рыбины. Они сухие, пыльно-оранжевого цвета, уже разделанные. Я дотрагиваюсь до одной: она твердая и неаппетитная, но мой рот все равно наполняется слюной. В хижине пахнет теплым медом. Там есть и рыбьи головы, причудливо насаженные на колья, будто подтверждая присутствие Бабы-яги. Моряки снимают кижуч с балок, складывают, прижимают к груди. Некоторые берут по две, даже по три рыбины.

Я выхожу из хижины с пустыми руками.

Мария снаружи спрашивает:

— Вы что, не голодны?

У нее в руках два кижуча. У Николая Исааковича — одна плоская рыбина.

— Чья это рыба? — спрашиваю я.

— Чья? Ничья. Здесь никого нет, — отвечает муж.

Но перед уходом велит Котельникову оставить кучку бус и синий нанковый халат, что мы принесли с брига. Тот укладывает их у стены возле входа, чтобы те, кто вернется сюда, сразу заметили. Взамен мы взяли двадцать семь рыбин.

— Как говорится, до Бога высоко, до царя далеко, — усмехаясь, обращается ко мне Тимофей Осипович. Мой голод сильнее необходимости отвечать.

Мы должны уйти до того, как кто-нибудь вернется. Поэтому мы идем по тропе обратно в лес, унося краденую рыбу. Мы поднимаемся, затем находим лощину, окруженную густым кустарником. Здесь мы устраиваемся на ночь, которая обещает снова быть сырой и промозглой. Я мечтаю о том, чтобы опять оказаться в пещере, но у нас хотя бы есть еда. То, что Мария делает из кижуча, восхитительно пахнет, и несмотря на угрызения совести, я принимаю предложенную порцию. Выпиваю бульон и съедаю рыбу, делясь маленькими кусочками с Жучкой. Никто не жалуется на мелкие кости.

— Капитан! Колюжи снова здесь! — кричит Котельников.

Мы в лесу, и мы окружены. Они стоят бесшумно, словно тени, отбрасываемые деревьями. Вооружены копьями, луками и стрелами. Я замираю и жду. Как им удалось подобраться так близко? Волосы Джона Уильямса словно маяк в сумрачном лесу. Наверное, мы слишком отвлеклись, собирая вчерашний лагерь, завязывая узлы, готовясь к еще одному переходу по дикой местности. Почему Жучка не залаяла? Может ли такое быть, что она их не заметила?

Колюжи наблюдают, как мы наблюдаем за ними. Среди них старик с гарпуном на плече, похожий на крестьянина с мотыгой на длинном черенке. У гарпуна тонкие зубцы, более подходящие для рыбной ловли, нежели для битвы. Другой колюж держит крошечный лук в одной руке и стрелу — в другой, но не поднимает их. У того, что стоит ближе всех к Котельникову и, должно быть, его напугал, — кинжал с длинной, покрытой резьбой рукояткой. Ножны висят на шнуре, который обвязан вокруг талии. Кинжал он держит у бедра.

— Не стрелять, — говорит Николай Исаакович.

Но Тимофей Осипович поднимает ружье и стреляет в воздух.

Звук выстрела грохочет вокруг, словно исходя отовсюду одновременно. Колюжи рассыпаются по лесу.

— Зачем вы это сдел ал и? — говорит муж. — Я же сказал не стрелять.

— Я и не стрелял. Только распугал их. Сработало ведь? — отвечает Тимофей Осипович, а мне говорит вполголоса: — Надо найти, чем отвлечь. Всякий раз срабатывает. Я вам рассказывал.

Жучка выбегает из густых кустов.

— Что это за люди? — тянет американец. — Вы сказали, они будут заняты разграблением корабля и оставят нас в покое.

— Да корабля уже, наверное, нет, — говорит Тимофей Осипович. — Точно говорю, разграбили его и сожгли дотла.

Я рисую в воображении наш бриг, его изящный корпус, высокие мачты, линию бушприта, направляющую нас вперед. Великолепный штурвал из красного дерева. Палубу, которую надраивали ежедневно. Местечко рядом со шлюпкой, где я часто стояла, наблюдая за звездами, потому что оно было укрыто от ветра. Все сожжено дотла. Это кажется невероятным.

— А ты, уж будь добр, прикрой голову. Где твоя шапка?

Джон Уильямс краснеет и дотрагивается до головы, как будто только сейчас замечает отсутствие на ней убора.

— Собирайтесь быстрее. Нужно уйти отсюда как можно дальше, — руководит Николай Исаакович.

Я возвращаюсь к своему узлу. Заново его развязываю и перекладываю внутри телескоп с журналом, чьи страницы стали загибаться от сырости. Сложно будет сохранить их сухими и невредимыми, пока мы не доберемся до «Кадьяка».

Мы покидаем рощу, где провели ночь, возвращаемся к реке и идем вверх по течению, увязая в грязи, пока не находим брод. Камни на дне реки круглые и гладкие, поэтому я иду осторожно. Ожидающий на другом берегу муж протягивает мне руку. Я принимаю ее, и он помогает мне выбраться на берег.

Тропа снова исчезает, и как мы ни искали, никто, даже Джон Уильямс, не может ее найти. Поэтому мы опять направляемся в лес. Без тропы мы продвигаемся медленно. То и дело шуршат кусты, мелькают и тут же исчезают тени. Я уверена, что за нами следят, хотя никто об этом не говорит.

Что им нужно? Почему они нас преследуют? Я знала, что не стоило брать их рыбу. Возможно, нам следует предложить им все оставшиеся бусы и ткани. Оставят ли они нас в покое в таком случае?

Когда мы наконец останавливаемся на ночь, муж увеличивает число дозорных. Теперь нас сторожат семеро, они стоят на небольшом расстоянии от костра плотным кольцом. На лагерь опускается туман, становится почти невозможно разглядеть что-либо за деревьями. Я поднимаю глаза в поисках последних лучей солнца, но стволы лишь уходят в полумрак. Невозможно различить крону. Нам предстоит очередная ночь без звезд, без моей любимой Полярной звезды, и моему телескопу снова предстоит покоиться в парусиновом узле.

Мария готовит еще один добрый сытный ужин из рыбы. Бульон получается крепким, на поверхности даже образуется тончайшая масляная пленка. Мне это кажется удивительным: рыба была такой сухой, когда мы снимали ее с балок.

После ужина люди еще долго сидят вокруг костра, почти не разговаривая друг с другом. Сегодня не слышно рассказов, шуток. Моряки без воодушевления прихлебывают из фляжек. Помня, как легко нас утром застали врасплох, все опасаются засыпать, даже несмотря на усиленную охрану. Время от времени Тимофей Осипович вяло ворошит угли, поднимая искры. Наконец становится невозможно долее откладывать сон. Пора ложиться.

Впервые с той ночи, когда бриг сел на мель, муж велел алеутам установить крошечную палатку на краю лагеря, чуть поодаль от остальных.

— Сегодня будем спать там, — прошептал он мне. Меня смутило это решение. С одной стороны, близость мужа принесет утешение, но с другой — меня беспокоит, что подумают остальные.

Мы лежим на моей накидке из кедровой коры, хотя на ней едва хватает места для одного. Повернуты лицом друг к другу. Муж открывает шинель и притягивает меня к груди. Мне неловко, но его тело источает тепло. На лице пляшет свет от костра.

— Коля! — шепчу я, испугавшись выражения у него на лице. — В чем дело?

Он шепчет в ответ:

— Аня, мы в беде.

— Т-с-с-с. — Я прижимаю палец к его губам. — Спи.

Когда я убираю палец, он говорит:

— Не знаю, что делать. Мы пропали. — Он берет мой крест и медленно проводит большим пальцем по каждой перекладине. Его рука дрожит. — Надежды нет.

Наше положение ужасно. Хуже, чем все, что мы когда-либо могли себе представить. Если нас не убьют колюжи, то мы погибнем от голода, холода или дикого зверья. Никто не осмеливается об этом заговорить, но это правда. Хочется надеяться, что муж верит в свой план и в мудрость указаний, которые он столь смело раздавал команде. Все мы зависим от его уверенности в себе — не знаю, что с нами случится, если ее не будет.

— Все будет хорошо, — шепчу я. — Нам придется несладко. Но мы доберемся до «Кадьяка».

Он отпускает серебряный крест и кладет руку мне на щеку. Я улыбаюсь.

— Теперь спи. Утром тебе станет легче.

Его рука сползает с моей щеки на плечо.

— Анечка, — бормочет он. Отблески костра мерцают в его глазах. Пальцы скользят по моей руке и переходят на талию. Он тянет за завязки на юбке и придвигается, чтобы поцеловать меня.

— Коля, — говорю я тихо. Отстраняюсь.

— Ну же, — он обхватывает мою ладонь и притягивает ее к своему паху.

— Нет! — Я с силой пихаю его в грудь. Но перед этим успеваю почувствовать его твердость.

Он лишился рассудка. Нет. Не сейчас, не здесь. Я сажусь и выползаю из палатки.

— Куда ты? — спрашивает он.

— Я… по женским делам.

Я сбегаю в лес. Когда я миную кольцо часовых, Овчинников, который опять стоит на страже, вскидывается. Я останавливаюсь, берусь за юбку, и он понимает, что нужно деликатно отвернуться. Жучка проснулась и последовала за мной в темноту.

Я сажусь на корточки в кустах. Из-за тумана ничего не видно, но я знаю, что Жучка оповестит меня, случись какая угроза. Как и все животные, она отлично чувствует все, что происходит вокруг. Я облегчаюсь. Но потом еще долго сижу, сжавшись, потому что не хочу возвращаться в палатку к Николаю Исааковичу.

— Аня? — наконец зовет он.

— Сейчас вернусь, — отзываюсь я. Но остаюсь на месте.

— Аня? Где ты? — снова зовет он через несколько минут.

— Иду.

Но вместо этого я жду дальше. Жучка скулит и тычется в меня головой. Забавная девочка. Чего она хочет?

Наконец я поднимаюсь. Медленно иду к костру. Как мне избежать такого унижения? Но. к моему удивлению, когда я подхожу к палатке, Николай Исаакович спит. Он лежит на спине, посередине моей накидки. Его руки и ноги широко раскинуты. Он негромко похрапывает.

Я не осмеливаюсь его будить. Ложусь как могу. По крайней мере, часть моего тела не на сырой земле. Жучка сворачивается у противоположного бока. Я могу рассчитывать, что ее шерсть сохранит меня в тепле.

Глава шестая

Далеко впереди на тропе шуршат листья и тихо трещит ветка. Овчинников и Котельников, идущие впереди, поднимают ружья.

— Стой, — говорит Тимофей Осипович. — Не стрелять.

Из-за деревьев выступают и тихо приближаются к нам трое мужчин и женщина. Мужчины вооружены копьями, но держат их опущенными. Женщина молодая, моложе меня. На ней юбка из кедровой коры, голову и плечи покрывает накидка, в отличие от моей, не распахивающаяся впереди. На ногах у нее сапоги из коричневых звериных шкур. В изгибе спины расположилась плетеная корзина. Она крепится ремешком ко лбу женщины. По тому, как напряжена ее шея, я делаю вывод, что корзина не пуста. Женщина улыбается.

В то же мгновение она напоминает мне Клару, девушку, которую я знавала в Петербурге. На балу Клара никогда не оставалась без партнера. Все новые па становились известны ей ранее, чем кому-либо другому: экосез, англез и даже мазурка, когда большинство о ней едва слыхали, — и она ни разу в жизни не взглянула в мою сторону. Я несколько раз пыталась завоевать ее расположение, улыбаясь ей. Постоянно ходили слухи о ее помолвке — то с красавцем князем, то с богатым графом, то с кем-то еще, кто казался наиболее достоин ее руки на текущей неделе, — но до моего отъезда из города так ничего и не было объявлено.

Мужчины разглядывают нас: мне кажется, они пытаются определить, кто наш тойон. Николай Исаакович тоже это замечает и выступает вперед, но приветствует их Тимофей Осипович на языке, который знает.

— Вакаш.

Они выглядят удивленными, но откликаются доброжелательно, затем умолкают. Тимофей Осипович отвечает и задает вопрос.

Всего шесть дней назад, когда мы впервые встретились на берегу с колюжами, они вели себя дружелюбно, но все быстро изменилось. Кажется, эти колюжи тоже пришли с добрыми намерениями, но как можно знать наверняка? Они стоят так близко, что, если Котельников снова даст волю нетерпению или кто-нибудь из алеутов занервничает и поднимет оружие, один из нас вполне может быть убит.

Затем, качнув бедром и поведя плечом, женщина приспускает корзину. Достает оттуда несколько кусков сушеной рыбы и протягивает Тимофею Осиповичу. Тот принимает рыбу, что-то говорит — наверное, спасибо — и передает Марии.

После дальнейшего обсуждения Тимофей Осипович поворачивается к нам.

— Ну, — начинает он, — это другие колюжи. Другой клан. И похоже, они воюют с теми, от которых мы так натерпелись.

— Другой клан? Они выглядят точно так же, — говорит Котельников.

— А как же женщина? — отвечает ему американец. — Раньше женщин не было.

— Вы им верите? — спрашивает Тимофея Осиповича Николай Исаакович.

Тот пожимает плечами.

— Кто знает? Тимофея Осиповича Тараканова уже пытались дурачить. Но они говорят ужасные вещи о тех, других колюжах: как они нападают на их деревни, берут в плен их людей и заставляют работать на них. Говорят, что те, другие колюжи воруют их еду и орудия. И еще утверждают, что сами они люди мирные.

— Думаете, они действительно воюют с теми, другими колюжами?

— Кто знает? Вполне может быть.

Муж размышляет над услышанным, пока наконец тоже не пожимает плечами.

— Думаю, надо им поверить, — говорит он. — В конце концов, будь у них дурные помыслы, они бы уже напали.

— И не стали бы давать нам еду, — робко говорит Собачников. Тимофей Осипович бросает на него очередной испепеляющий взгляд, и главный такелажник отводит глаза. Мне жаль его. Что бы он ни говорил и что бы ни делал, Тимофей Осипович всегда им недоволен.

— Не знаю, — говорит Котельников. — Я им не доверяю.

— Ну, я тоже не знаю, — резко отвечает муж. — Но их всего четверо, и эта женщина тощая, как ощипанная куропатка. Чего они хотят?

После того как Тимофей Осипович обменивается с ними еще несколькими фразами, выясняется, что колюжи желают помочь. Они пойдут с нами, защитят и проведут через лес. Может, они доведут нас до самого «Кадьяка»? Меня затопляет волна новой надежды. Возможно, худшие испытания позади.

— Я считаю, мы должны идти с ними, — говорит Тимофей Осипович. — Если попробуют что-нибудь выкинуть, мы их убьем.

Овчинников издает жестокий смешок.

Я заливаюсь краской. Я все еще не привыкла к тому, что они нас не понимают.

Мы не останавливаемся до полудня, пока всех не охватывает голод. Мы шли через лес и преодолели большое расстояние отчасти потому, что колюжи знали, куда идти, а отчасти потому, что их темп был быстрее, чем мы привыкли. Колюжка Клара — так я называю ее про себя — сидит у огня рядом со мной и Марией. Она открыто разглядывает нас, почти неприличным образом, но вряд ли пытается этим оскорбить. Не представляю, что она думает о нас, таких грязных, в запачканной одежде, с нечесаными волосами. Она думает, мы всегда такие? Надеюсь, что нет.

Похоже, ей особенно любопытен Джон Уильямс. Ни у кого больше нет такой бледной кожи, веснушек и лохматой рыжей шевелюры. Она не сводит с него глаз, словно никогда не видела рыжих. Джон Уильямс хмурится и отводит взгляд. То и дело поглядывает, чтобы проверить, по-прежнему ли она смотрит на него, и в большинстве случаев оказывается, что да.

Она наблюдает и за тем, как Мария готовит. Ее глаза широко распахиваются, когда та ставит котелки с водой на горячие угли. Почувствовав запах готовящейся рыбы, колюжка Клара резко переводит взгляд с Джона Уильямса обратно на котелки.

Когда уха готова, Мария разливает ее по плошкам.

— Передайте ей, — говорит она, кивая на колюжку Клару. Я обхватываю плошку обеими руками и протягиваю колюжке. Она берет, смотрит на нее, потом на меня. Она что, не понимает?

— Вакаш, — говорю я, повторяя слово, которое Тимофей Осипович всегда говорил колюжам и которое находило у них положительный отклик.

Колюжка Клара вздрагивает. Уха проливается. Ее глаза широко распахиваются, затем в уголках появляются морщинки. У нее вырывается хохот. Она что-то говорит мужчинам, тем тоже становится смешно. Я краснею и отворачиваюсь. Понятия не имею, что я такого смешного сказала.

Она пробует уху и морщится. Снова что-то говорит мужчинам, и те смеются, но все равно они все съедают. Тимофей Осипович разговаривает с мужчинами и переводит разговор мужу. Пока что зима была мягкой. Они поймали много рыбы летом. Европейские корабли приходили и раньше, но не слишком часто. Хотя разговор продвигается медленно из-за того, что приходится переводить для обеих сторон, мужчины, кажется, довольны общением друг с другом, и я все более убеждаюсь, что довериться им было правильным решением.

Закончив с едой, мы снова пускаемся в путь. Колюжка Клара оставляет нас с Марией и присоединяется к своим людям, идущим в нашей длинной шеренге. Находясь позади нее, я могу наблюдать за ней и при этом не казаться невежливой. Корзина крепится к ее голове, поэтому руки и плечи свободны. Она размахивает ими на ходу и, когда надо, отодвигает ветки в сторону. Ее походка такая легкая и быстрая, что кажется, будто она идет вприпрыжку. Она не спотыкается о камни и древесные корни.

Под вечер вдалеке показывается прогалина. Когда мы приближаемся, я вижу, что на самом деле это широкое устье реки. Вода с плеском катит волны по каменистому руслу и недалеко от того места, где мы стоим, справа от нас, впадает в море. Я не знала, что мы так близко к океану. На другой стороне реки стоят пять больших деревянных строений. Они кажутся пустыми.

— Где все? — спрашивает Николай Исаакович.

— Я спрошу, — отвечает Тимофей Осипович. Он говорит с колюжами, потом переводит: — Они говорят, что все ушли в другую деревню, но я не понимаю почему. В их словах никакого смысла.

— Так мы можем перебраться на ту сторону? — спрашивает муж.

Я думаю о том, что мы могли бы переночевать в одном из пустых домов. Если никого нет, то с чего бы им возражать?

— Они говорят, слишком глубоко и слишком сильное течение.

— А на лодке? Спросите, есть ли у них лодка.

Тимофей Осипович чуть отворачивает голову. Колюжам не видно скептического выражения у него на лице.

— Для лодки якобы недостаточно глубоко. Сейчас время отлива.

— Слишком глубоко, недостаточно глубоко — пусть уж определятся! — требует муж. Затем вздыхает и спрашивает: — Они достанут лодку, когда будет прилив?

— Они говорят, что да, они обеспечат лодку к следующему приливу, — отвечает Тимофей Осипович, демонстративно возведя глаза и опустив один уголок рта.

Все здесь умеют считать. Все знают, как и я, что следующий прилив придется на самый темный час ночи. А после — не раньше завтрашнего полудня.

Муж постукивает по губам, обдумывая услышанное.

— Мы разобьем лагерь, но не здесь, — наконец говорит он. — Завтра мы переправимся на ту сторону при свете дня, прилив ли, отлив — не важно. Завтра утром мы отправимся дальше, с их помощью или без нее.

Тимофей Осипович что-то говорит, затем мы поворачиваем обратно в лес, оставив наших проводников на берегу. Моя колюжка Клара не смотрит нам вслед: ее лицо обращено к серому морю, к вплетенному в него небу и к светло-желтому шару тускнеющего закатного солнца.

Как и на корабле, Собачников принимает вахту, которая больше никому не по вкусу, и сторожит лагерь до рассвета. Потом будит нас. Как обычно, сыро, но дождя нет. Птицы перекликаются и порхают над головой. Мы съедаем по небольшой порции каши с привкусом рыбы — котелки не мыли со вчерашнего утра — и кусочек сушеного кижуча. После чего возвращаемся на берег реки.

Сегодня нас ожидает совсем другая сцена. Наши проводники испарились, а в покинутом селении полно мужчин. Их по меньшей мере двадцать, но не больше тридцати. Все вооружены — я вижу копья, кинжалы, луки и стрелы, — но не поднимают оружия.

— Что происходит? — спрашивает муж. — Я думал, они помогут нам переправиться через реку.

— Так они сказали, — отвечает Тимофей Осипович и пожимает плечами.

Наша команда растягивается по заросшему травой берегу реки, узкая полоска воды разделяет сцену и зрителей, словно в огромном театре. Но кто здесь актеры? Кто оплачивает спектакль? Если бы только на одной из сторон кто-то шевельнулся, я бы, возможно, поняла.

Где те люди, что помогали нам вчера? На той стороне нет женщин. Колюжка Клара пропала. Я не могу различить, есть ли на противоположном берегу реки кто-нибудь из тех трех мужчин, что сопровождали нас вчера. Мы слишком далеко.

На каменистом противоположном берегу стоят два челнока, носом к нам, как будто собираются плыть в нашу сторону.

Тимофей Осипович кричит им:

— Вакаш!

Его голос гремит и эхом отражается от деревьев. Ему приходится кричать, чтобы его услышали. Мгновение спустя та сторона возвращает приветствие, в ответ он произносит длинную речь. Плеск реки тихо аккомпанирует его словам. Он заканчивает речь вопросом и ждет. Колюжи не отвечают. Он снова спрашивает. Снова ждет, но уже понятно, что отвечать они не собираются.

— Почему они ничего не говорят? — спрашивает муж. — Они что, вас не понимают?

— Не знаю, — отвечает Тимофей Осипович. — Вчера понимали.

— Мне кажется, это другие люди, — говорит Собачников.

— Откуда тебе знать? — рявкает Тимофей Осипович, как обычно сразу же раздражаясь на главного такелажника. Он пинает мох, и что-то похожее на яйцо скатывается в воду. Его уносит течение, закручивая вокруг камней.

Какое-то время мы стоим и ждем. Жучка снова забрела в реку и что-то жует. Она опускает нос в воду каждый раз, как ей на глаза попадается что-то интересное. Идет вверх по течению, хвост покачивается за ней на поверхности воды, как кормовое весло.

Наконец муж говорит:

— Надо идти. Нечего терять тут время. Я сказал, что мы переправимся сегодня, значит, мы переправимся сегодня.

Он поправляет узел на спине, поворачивается и идет по берегу в противоположную от океана сторону.

С другого доносится крик. Затем еще один. Трое-четверо колюжей приближаются к воде и машут, чтобы привлечь наше внимание.

— Капитан, — говорит Тимофей Осипович, — подождите.

Челнок побольше направляется в нашу сторону, в нем только два человека. Изящная лодка всего за минуту пересекает реку. Днище скрежещет, когда она оказывается у травянистого берега, но находящиеся в ней люди не высаживаются. Вместо этого они находят место, где течение не такое сильное, и подгребают веслами, отчего лодка качается на воде, не двигаясь ни вперед, ни назад. Лица гребцов обращены к команде, они ждут, что мы что-то сделаем или скажем.

— Эта лодка слишком маленькая, — говорит муж. — Мы все не влезем.

— Тогда разделимся, — отвечает Тимофей Осипович. — Переправимся за два раза.

— Это безрассудство! — кричит Котельников. — Они пытаются нас обмануть!

Он в негодовании раздувает широкую грудь, как молодой петух.

Муж с яростью всплескивает руками.

— Скажите им, чтобы подогнали еще одну, — бросает он на повышенных тонах. — Я требую еще одну лодку.

Тимофей Осипович снижает голос до бормотания.

— Я спрошу, капитан, но если вы не обуздаете свой гнев, нам придется беспокоиться не только о том, как переправиться на тот берег.

Муж ворчит, но подчиняется.

Тимофей Осипович обращается к сидящим в челноке. Затем колюжи в челноке и колюжи на противоположном берегу что-то кричат друг другу. Наконец второй челнок отходит от берега, но он меньше первого и уж точно не разрешит наше затруднение.

Маленьким челноком ловко управляет один гребец, и в нем сидит один пассажир. Когда он подплывает ближе, я вздрагиваю. Пассажир — колюжка Клара. Она сидит тихо. Ничто в ее лице не выдает, что она с нами уже встречалась. Это странно. И все же я ей рада. Теперь я уверена, что, даже если придется переправляться раздельно, все будет хорошо.

Николай Исаакович, однако, недоволен.

— Что это еще такое?

— Сами видите, — сухо отвечает Тимофей Осипович. — Если вам не нравится, можем поискать другой способ попасть на ту сторону. У каждой реки где-то есть исток… какой бы она ни была длинной.

— Нет. Мы и так впустую потратили много времени. — Муж оглядывает команду, одного за другим. — Будьте бдительны! Слышали? Это приказ!

Собачников краснеет и нервно переступает с ноги на ногу. Джон Уильямс отводит светлые глаза под нависшими веками. Котельников шумно вздыхает и, нахмурившись, смотрит на мужа.

Нос маленького челнока вытягивают на берег.

— Сколько человек туда поместится? — спрашивает муж.

— Только трое, — отвечает Тимофей Осипович. — Я так понимаю, женщина не сходит.

— Филипп Котельников, ступай, — говорит муж. — И держи себя в руках.

Котельников выглядит так, будто его застали врасплох.

— Яков. Ты тоже. Присмотри за ним.

Яков кивает, но мы все понимаем, что никто не в состоянии удержать Котельникова.

— И Мария, оставь вещи. Мы перевезем их в большом челноке.

Яков одним движением соскальзывает по размытому берегу в лодку. Ему жестами велят сесть на корме, перед гребцом. За ним следует Мария. Она залезает в челнок так, словно сто раз это делала, и садится перед Яковом. Далее — Котельников. Он попадает одной ногой в воду, но в целом забирается без приключений. Лодка качается под его весом. Он садится рядом с Марией.

Остается еще одно место между ними и колюжкой Кларой, расположившейся на носу.

— Пусть госпожа Булыгина плывет с ними, — говорит Тимофей Осипович.

Я вздрагиваю, затем заливаюсь краской. Он серьезно? В маленьком челноке уже полно народу, и он кажется таким хлипким. Я хочу переправиться вместе с мужем.

Николай Исаакович переводит взгляд с Тимофея Осиповича на меня, потом опять на него и спрашивает:

— Почему?

— Так безопаснее, — отвечает тот. — Там всего один мужчина, и он гребет. Что может случиться?

Муж обдумывает его слова и быстро принимает решение.

— Аня. Ступай с ними.

— Ты уверен? Может, лучше кто-то другой?

— Нет. Он прав. Так безопаснее. С тобой все будет хорошо.

Я поворачиваюсь к берегу. Ноги Якова, Марии и Котельникова оставили длинные тонкие борозды на грязи. Земля скользкая. Я осторожно делаю шаг.

— Нет, Аня, — говорит муж. — Оставь вещи.

Я останавливаюсь и оглядываюсь на него через плечо.

— Но мой телескоп… и журнал. — Я прижимаю к себе узел, словно пытаясь его уберечь. — Я справлюсь.

— Мы возьмем их с собой в большой челнок.

— Мне кажется, будет лучше, если они будут у меня.

— Аня, — с досадой восклицает муж. — Там нет места. Неужели не видишь?

— Я доставлю их вам, госпожа Булыгина, — говорит Собачников. — Обещаю, — он вспыхивает.

Муж бросает на него быстрый взгляд, потом снова смотрит на меня и говорит:

— Теперь довольна?

Я осторожно опускаю тяжелый узел на землю и снимаю кедровую накидку, потому что плыть в ней тоже кажется неудобным. Сделав один лишь шаг, я соскальзываю с берега — и оказываюсь в воде. Ну вот, юбка промокла. Я стою, цепляясь за борт, а ноги вязнут в мягком иле. Не знаю, как теперь залезть в лодку, но рада, что оставила узел, иначе он мог бы оказаться в воде вместе со мной.

Я слышу тихий смех.

— Осторожнее, госпожа Булыгина, — говорит Тимофей Осипович. — Если только вы не решили, что сейчас подходящее время принять ванну.

— Вы просто невыносимы, — говорит ему муж. — Помолчите.

Я одаряю Николая Исааковича благодарным взглядом.

— Давайте руку, — говорит Котельников.

Держась за его ладонь, я выбираюсь обратно на берег. С его помощью у меня легко получается шагнуть за борт. Когда я опускаю ногу, челнок бешено раскачивается, как когда в него залезал Котельников. Колюжка Клара хватается за борт. Гребец наклоняется в сторону и опускает весло в воду.

— Садитесь! — кричит Котельников. Когда я сажусь, челнок качается, затем успокаивается. Я сижу спиной к носу, лицом к Марии и Котельникову.

— Просто сидите, — говорит Котельников. — Не шевелитесь.

— Аня! Увидимся на той стороне, — говорит Николай Исаакович.

— Не забудь мои вещи.

— Не волнуйся.

Лодка отходит от берега. Едва мы начинаем плыть, как я чувствую, насколько неустойчив челнок. Цепляюсь за борт. Равновесие столь хрупко, что его нарушает малейшая волна. Если мы перевернемся, кто меня спасет?

Я слышу скрежет и оглядываюсь через плечо, чтобы посмотреть, что там. Колюжка Клара взялась за весло — а я и не заметила, что оно у нее было. Она опускает его в воду и тянет на себя.

Жучка плывет рядом с нами, ее голова — клин, разрезающий поток. Она так близко, что мне слышно ее тяжелое дыхание. Глаза собаки закатываются, когда она видит меня. Я улыбаюсь, чтобы ободрить ее, но не осмеливаюсь окликнуть, опасаясь, что ей взбредет в голову залезть в лодку.

Сидя спиной вперед, я вижу все, что происходит на нашем берегу. Команда садится в большой челнок. Они грузят узлы, передавая их по цепочке с берега в лодку. В ней хватит места только половине оставшихся на берегу. Остальным придется ждать своей очереди — вместе с узлами, которые не влезут.

Мой узел лежит там, где я его оставила, рядом с зарослями камыша. Они не осмелятся его забыть. Я сама поплыву обратно, если они это сделают.

Последним садится муж. Как капитан он должен быть в числе первых, кого поприветствуют колюжи, ожидающие на противоположном берегу. А Тимофей Осипович остается, хотя мужу наверняка понадобятся его переводческие навыки, когда он сойдет. Лодку отталкивают от берега. Она так тяжело нагружена, что едва держится на плаву.

Вода разделяется вокруг нашего маленького челнока на два потока. Колюж гребет изо всех сил. Из-за дополнительного веса лодка продвигается с трудом даже при двух гребцах. Его руки напряжены, мышцы раздуваются, на шее выступают жилы. Он делает быстрые тяжелые выдохи. Наклоняется и тянет, наклоняется и тянет. Большой челнок начинает свой путь. Несмотря на то что он так тяжело нагружен и в нем тоже гребут только двое, он плывет быстрее нашего.

Мы вступаем в более бурные воды. Пена взбивается на поверхности, как заварной крем. Деревья обрамляют обе стороны реки, образуя темный треугольник там, откуда она течет. Я поворачиваюсь в другую сторону, чтобы посмотреть, как продвигается большой челнок.

С моря приближается серая стена воды. Она поднимается медленно, угрожающе, двигаясь в сторону реки. Что это? Стена сужается и хлещет меж берегов, как в трубу, могучим потоком. Я хочу закричать, но лишилась голоса. Поднимаю руку и показываю.

Мария, Котельников и Яков смотрят. Джон Уильямс в большом челноке вскакивает и тоже показывает на эту угрозу.

— Нет! — наконец кричу я.

Стена воды сворачивается, как змея, затем падает гигантской волной, которая поглощает большой челнок. Он исчезает. Мгновение спустя вода поднимает нашу маленькую лодку, как перышко. Мы поворачиваемся вокруг своей оси.

Что происходит с океаном?

Вода стремительно отступает. Наш челнок остается на плаву. Но большой наполовину погружен в воду и кренится так, будто в нем пробоина. Немногие удержались в лодке. А те, кто не выпал, лишились весел и ничего не могут поделать, пока их уносит в океан. Где Николай Исаакович? На поверхности воды качаются чьи-то головы, сражаясь с течением, грозящим утянуть их в море. Двое стоят возле берега по пояс в закручивающейся вокруг них воде. Русские. Они держат ружья над головой. Есть ли там мой муж? Еще трое плывут к берегу колюжей, где все выстроились вдоль воды. Я никого не различаю.

Жучка плавает вокруг покачивающихся голов.

— Коля! — кричу я. Не вижу, где он.

Невозможно определить, кто бросил первое копье или сделал первый выстрел.

Мария соскальзывает на дно лодки и сжимается. Яков хватается за борт.

— Назад! Везите нас назад! — кричит Котельников.

Наши гребцы не обращают на него внимания, направляясь прочь от стрельбы и летающих стрел. К берегу колюжей.

— Поворачивай!

Котельников бросается на гребца у него за спиной. Тот отталкивает его. Наше маленькое суденышко угрожающе раскачивается. Котельников снова бросается, и на этот раз колюж сбивает его веслом.

Один конец большого челнока затонул, второй покачивается, указывая на наш берег. Оставшиеся на борту люди прыгают в воду и плывут к земле. Джон Уильямс первым вылезает на берег — его легче всего различить из-за рыжих волос. Он целится из ружья — ничего не происходит. Он трясет его. В приступе ярости бросает на землю. Наверное, ружье, побывав в воде, теперь бесполезно. Джон Уильямс поднимает камень и кидает. Не долетев до середины, камень поглощается рекой. Слишком далеко. Однако он поднимает другой и кидает снова. Заходит обратно в реку, чтобы подобраться поближе, останавливается по колено в воде и находит удобное положение. На дне полно камней. Он подбирает один, бросает, затем наклоняется за следующим. Вокруг него в воду падают стрелы.

Жучка вылезает из реки. С лаем носится по берегу на нашей стороне. Снова прыгает в воду, преследуя летящий камень.

Наш маленький челнок утыкается в берег колюжей. Гребец пытается удержать лодку на месте. Котельников снова нападает на него. На этот раз из-за деревьев появляются трое колюжей и бегут на помощь. Котельников хватает гребца за шею, но колюжи легко оттаскивают его.

Они выволакивают Котельникова с Яковом из лодки. Я гадаю, не нужно ли нам с Марией оттолкнуть лодку от берега, пока они не смотрят. Но в этом нет никакого смысла. Нас вынесет прямо под выстрелы. Мы покорно вылезаем на берег.

Колюжки Клары нет. Я не видела, куда она делась. Точно помню, что она не выпала за борт, но посреди сумятицы я не заметила, как она покинула лодку.

Теперь мы на безопасном расстоянии от грохота битвы. Сражение переместилось в лес на той стороне реки. Где Николай Исаакович? Я вижу мелькающих за деревьями мужчин, но среди них нет моего мужа. Тимофей Осипович все еще держит ружье. Его верный Овчинников — тоже. Они прячутся за деревьями, чтобы перезарядить, затем высовываются и стреляют. Джон Уильямс залез на дерево. Скрывая рыжую шевелюру среди листвы, он стреляет в колюжей внизу. Наверное, кто-то дал ему сухое ружье. Из леса выбегают плотник Курмачев с алеутом. Они тащат Собачникова. Тот кажется безжизненным, как увядшая фиалка; его длинные руки и ноги безвольно болтаются. Он без сознания, на куртке видна кровь. Троица вытягивается в линию, как три звезды на Поясе Ориона, и пропадает за деревьями.

Но где же Коля?

Сражение перемещается глубже в лес, дальше от нас, и наконец нам больше никого не видно. Где Жучка? В нее не попали? Она жива? Я слышу лай и короткий визг. Бедняжка. Ей приходится уворачиваться и от тех, и от других.

Звуки выстрелов эхом отражаются от деревьев и берегов реки, как и вопли людей, зовущих друг друга, и крики тех, в кого попали. Я зажимаю уши. Не могу больше вынести этих звуков: в каждом мне слышится голос мужа. Но нам не позволено уйти. Нас заставили сидеть спиной друг к другу в окружении колюжей, наставивших на нас копья, стрелы и кинжалы. Неспособные ничего предпринять, мы вынуждены слушать долгое низкое завывание, знаменующее конец нашего мира.