Анна среди индейцев

Глава первая

На ночь нас разлучают. Николай Исаакович с командой остаются в доме тойона, а нас с Марией отправляют спать в другой. Мы снова делим постель, как какие-то незамужние сестры. Когда я ложусь, мысли летучими тенями принимаются кружить у меня в голове. Решение, принятое мной на берегу, казалось таким ясным, но сейчас, в темноте, где нет даже звезд, оно не оставляет меня в покое, как неприкаянный дух.

Когда Мария затихает, я не в силах выносить ее молчание.

— Присоединиться к Маки было для нас единственным выходом, — говорю я. — Ты ведь это понимаешь, правда?

Она не шевелится, и мне кажется, что она уже уснула. Но потом она бормочет:

— Я понимаю все — и ничего.

— Не может такого быть.

— Да? Ну, я слишком стара для другого.

— Я верю Маки, — настаиваю я.

— Надеюсь, вы правы.

— Конечно, права. Он отправит нас домой. — Мое решение взвешенно и разумно. Пленников отпустили, сестра Маки свободна, и мы отправимся домой, как только появится корабль. В конце концов Коля согласится со мной. — Я просто не знаю, как заставить мужа понять. Он такой упрямый.

Мария долго молчит, мне снова кажется, что она заснула. Затем бормочет:

— Вы кажетесь такой уверенной. Возможно, он не разделяет вашу уверенность. Возможно, он думает, что вы не видите всю картину.

— Какую картину? Без Маки наше положение безнадежно.

Если бы только она заверила меня, что все будет хорошо, я смогла бы успокоиться. Я лежу неподвижно в ожидании какого-нибудь знака. Но слышу только ее размеренное дыхание. Наконец она говорит:

— Вы говорите, будто присоединиться к тойону было единственным выходом. Может, вы и правы. Но почему вас удивляет, что ваш муж видит все по-своему? Наверняка он чувствует себя опозоренным — ведь собственная жена заставила его сдаться врагу. И он переживает за тех, кто остался в лесу. Как им поможет ваше решение?

— Ты не знаешь моего мужа, — кричу я. — Ты ничего не знаешь о его мыслях и чувствах.

— А почему тогда и тойон, похоже, не слишком доволен вами?

После ее слов я чувствую еще большее смятение. Как ни пытаюсь, не могу заснуть всю ночь.

Утром я просыпаюсь раньше всех, и, когда выхожу облегчиться, никто за мной не следует. Закончив, я не возвращаюсь в дом, а иду по берегу реки к морю. На небе ни облачка, западный горизонт ярко-синий. Солнце поднимается, и я отбрасываю перед собой тень, длинную и колеблющуюся на неровной земле.

Море в устье мерцает там, где его касается утреннее солнце. Волны вздымаются и перекатываются, рисуя на поверхности воды белые кружевные линии. Сегодня море спокойно, но оно никогда не бывает неподвижным.

Я останавливаюсь возле лужиц, собравшихся под отесанным волнами камнем. В одной соединились две морские звезды, розовая и фиолетовая, цепляясь щупальцами друг за друга и за камень. На них набегают волны, купая в соленой воде. Я влезаю на камень. В небе показывается орлан, он пикирует над морем, широко распахнув крылья. Потом, хлопнув крыльями и повернув, он поднимается и пролетает над моей головой широкой дугой, ведущей обратно за деревья, где он скрывается из виду.

Я представляю, что он летит домой.

После того как мы с Марией поели, нас зовут на берег, где ждут челноки. Муж держится с остальными русскими. Они словно мотыльки, слетевшиеся к огню. Когда я приближаюсь, муж поднимает глаза и прожигает меня взглядом.

Маки тихо разговаривает с жителями селения и не смотрит на меня.

Затем усатый тойон возвещает:

— Лиатскалакс аксол ксаба. Ваталик ти асосто[45].

И люди Маки идут к лодкам.

Никакое путешествие не начинается и никакой визит не заканчивается без песни. Старик на берегу пропевает строчку, остальные откликаются, затем он пропевает следующую. Так они и продолжают, точно священник с паствой во время службы. Мы стоим на берегу, где встречаются земля, море и река, но я воображаю, будто чувствую аромат благовоний и холод старого камня, словно нахожусь во Владимирском соборе зимним днем.

Мария легонько касается моего плеча.

— Вы уезжаете, — говорит она.

— Обратно в Цу-йесс, — отвечаю я. — Разве ты не едешь с нами?

— Нет. Я остаюсь здесь. Мы не увидимся до следующего раза.

Я поворачиваюсь спиной к садящимся в лодки колюжам. Отрешаюсь от моря и песни и смотрю лишь на Марию. Представить, что она имеет в виду под следующим разом, не легче, чем представить воскресный день в петербургском доме моих родителей.

— Нет. Мы не оставим тебя здесь, — говорю я.

Она обнимает меня.

— Вам понадобится вся ваша выносливость, — бормочет она, а потом отпускает решительным толчком. После этого я понимаю, что она действительно остается.

— Мы вернемся, — обещаю я. — Мы вернемся за тобой.

— Колюжи ждут.

Я сажусь в челнок, на который мне указывают. Это не тот, в котором плывет Маки. Его лодка уже на середине реки, и гребцы выводят ее в море, сражаясь с прибоем. Мой муж, Тимофей Осипович и остальные сдавшиеся члены команды — там же.

Пение следует за нами в устье реки, могучее, как ветер и море, словно и оно помогает нам на пути домой. Я машу Марии на прощанье. Она не машет в ответ, но остается стоять там, пока мы не заплываем за мыс и она не скрывается из виду.

Когда мы прибываем в Цу-йесс, нас встречают песней. Мужчины, женщины, дети собрались на берегу, чтобы нас поприветствовать. Другие стучат по крышам домов, и от этого грохота земля дрожит у нас под ногами. Белый пух, издалека похожий на снег, щедро рассыпан к нашему возвращению.

— Вакаш! Вакаш! — кричат кви-дич-чу-аты.

Празднование в честь нашего возвращения кружится, как вихрь, летящий над полем сухой травы. Кричат чайки, потревоженные нашим прибытием. В этом хаосе муж случайно оказывается рядом со мной.

— Как прошла дорога? — спрашиваю я. Он оглядывает меня сверху до низу, а потом позволяет толпе унести себя дальше.

Семья Маки приготовила пир из палтуса, песчанок и печеной картошки. Все надели лучшую одежду и украшения. Жена Маки — в белом платье, на лифе вышита бусинами звезда. У Инессы новая, сплетенная из коры лента на голове и новый пояс, украшенный бахромой. Она улыбается, завидев меня, но тотчас возвращается к работе.

Несколько часов спустя все идут спать. Я расстилаю новый коврик — побольше, — чтобы мы поместились вдвоем с мужем. В доме воздвигаются стены из кедровых ковриков, и кви-дич-чу-аты укладываются на ночь. У тех, кого мне видно, края постели озарены светом затухающих углей. Разговоры становятся приглушенными, детей призывают к тишине, и хотя муж лежит, отвернувшись, я жду, когда он что-нибудь скажет.

После того как ожидание делается невыносимым, я говорю тихим голосом:

— Ты все не так понял. Ты не знаешь, что со мной случилось.

Он полыхает от гнева — я это чувствую, — но молчит.

— Маки нас спасет.

Напряжение сжимает наше и без того небольшое пространство.

— Коля, сюда идут два корабля. Европейские. Колюжи их видели. Они могут появиться в любую минуту.

Муж переворачивается и придвигается ко мне, так что мы лежим лицом к лицу. Его дыхание скрежещет, как ржавый металл.

— Анна, нет никаких кораблей. Поэтому государь и послал нас. Чтобы мы были первыми.

— Но колюжи видели их.

— А ты?

Серое море, серое небо, серый горизонт, слитые в единое полотно, простирающееся насколько хватает взгляда, — вот все, что я видела с берега. Единственные корабли, о которых мне известно доподлинно, это «Святой Николай» и «Кадьяк», и один из них потерпел крушение.

— Корабль придет. Маки обещал, что мы будем спасены.

— Спасены? Мы теперь рабы. Благодаря тебе, — говорит он, и его голос звучит слишком громко в тишине дома.

Он не понимает, что говорит. Все его представления о рабстве и крепостничестве зиждутся на том, что происходит в России и Российско-Американской компании. Он просто не дал колюжам возможности себя переубедить. К тому же мы сможем вернуться домой.

Трещит огонь.

— Коля, пожалуйста, — мягко говорю я. — Ты не понимаешь. Маки уже помог спастись одному американцу. Он рассказал мне об этом, — я вспоминаю его металлический читулт и серебряный гребень его сестры. — Он сделает то же для нас.

— Как опасно с твоей стороны довериться тойону, которого зовут, как цветок.

— Маки благородный человек… и добрый… и здесь полно еды. Здесь есть капуста, Коля. Капуста!

— Ты ценишь нашу свободу дешевле капусты?

— А ты мою — дешевле четырех ружей?

Он, похоже, забыл о неудавшемся освобождении на реке, об упрямстве команды и своей неспособности заставить их слушаться.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Ты предала не только меня, но всю Россию. Из-за тебя мы обречены.

Он неправ. Мы обречены с того момента, как «Святой Николай» сел на мель. Так долго продержаться нам позволило лишь везение, а теперь у нас появился выход. Почему муж не видит правды?

— Коля, пожалуйста, перестань спорить. Это не приведет ни к чему хорошему. Мы должны быть сильными и держаться вместе.

Я поднимаю руку — он дергается, но позволяет мне коснуться своего лица. Я глажу его большим пальцем по щеке, едва проглядывающей сквозь спутанные заросли разросшейся бороды.

Его глаза широко распахиваются. Я понимаю его опасения. Но он увидит, что я права, если только даст Маки возможность. Николай Исаакович — человек просвещенный, способный действовать здраво и решительно. Он поймет, что сдаться было правильным решением.

Внезапно он хватает мою руку. Сжимает ее.

— Аня, — шепчет он. Из его подмышки доносится кислый запах пота. Он целует кончики моих пальцев. — Мне так тебя не хватало. Ты даже не представляешь.

— Нет, Коля. — Несмотря на перегородки и на то, что огонь в очаге почти потух, света достаточно, чтобы нас видели. — Мы не можем. Не здесь.

— Если не здесь, то где? Я не могу больше жить без тебя.

Он придвигается еще ближе и прижимается губами к моим.

Я отворачиваюсь.

— Но все услышат.

— Мы тихонечко.

Он скользит губами по моему горлу. Звук поцелуя, который он оставляет там, разносится в тишине дома.

Тогда ночью, в палатке посреди леса, я тоже отказывала ему, но добилась своего только потому, что он уснул. Что делать теперь?

— Коля… я люблю тебя… но…

Он закрывает мне рот рукой, потом придвигается губами к моему уху и тихо стонет:

— Я тоже тебя люблю, Анечка, ты не представляешь…

Обхватив рукой за бедра, он рывком прижимает меня к паху, словно я всего лишь перьевая подушка.

— Пожалуйста. Я очень устала, — шепчу я. — Завтра.

— Нет… сегодня… сейчас…

Я могла бы оттолкнуть его теперь, когда мои руки свободны. Но я этого не делаю. Вместо этого я обнимаю его и держу в объятиях. Держу не потому, что того желает мое сердце. Я держу его и молю Бога, чтобы тот помог ему стонать тише, а мне — посмотреть в глаза обитателям дома завтра утром. Потому что, если страсть — это та форма, которую приняло его прощение, было бы ошибкой его оттолкнуть.

Мне больно, когда он входит в меня. Но не так больно, как было бы, если бы он продолжил наказывать меня молчанием.

Утром Инесса подходит к нашему коврику, остановившись на почтительном расстоянии. За ее плечами болтается корзина, но мне не хочется идти. Я отвожу глаза. Инесса молча стоит.

— Я скоро вернусь, — наконец говорю я мужу. Он что-то бормочет. Я надеюсь, что прошлая ночь помогла нам преодолеть наши разногласия.

Выйдя из дома, Инесса отдает корзину мне. Я иду за ней, затем она останавливается у другого дома, где берет корзину для себя, и к нам впервые присоединяется еще одна девушка. Она не старше нас с Инессой. На ее платье из кедровой коры длинная бахрома, спускающаяся чуть пониже колен. Она смотрит на меня, склонив голову, потом что-то говорит Инессе, и та коротко отвечает.

Потом мы идем по тропе, ведущей к морю.

Девицы болтают и смеются всю дорогу. Не знаю, о чем они говорят, но мне кажется, что новая девушка дразнит Инессу. Она что-то говорит, на что Инесса в ужасе вскрикивает, и новая девушка убегает, заливаясь хохотом. Инесса бежит за ней, размахивая корзиной, словно собирается ее ударить. Я следую за ними, но не знаю, чем заканчиваются их шутки после того, как они скрываются из виду.

Тропа идет в сторону, и я снова вижу их за поворотом. Они остановились рядом с каким-то деревом. Снимают с него смолу, кладут в рот и жуют. Когда я приближаюсь, Инесса говорит:

— Ку, йалиик лакитбис[46].

И потягивает мне золотистый комок. Смола уже заляпала костяшки ее пальцев и маленький шрам на руке.

Я беру у нее комок. Он очень липкий, весь покрыт кусочками коры, среди которых есть и одна муха. Инесса что-то говорит и показывает мне, что надо положить его в рот. Я выковыриваю и выкидываю муху, но ничего не могу поделать с кусочками коры.

Смола на вкус как запах самого дерева, как лекарство, как особый чай, который пила зимой одна из старших подруг моей матери. Поначалу она немножко хрустит, но потом становится мягкой и прилипает к зубам. Я тыкаю в нее языком и сосу, втягивая щеки. Инесса с новой девушкой смеются над гримасами, в которые складывается мое лицо.

Но их лица не лучше. Они открывают рот, чтобы показать друг другу, потом подначивают меня открыть свой. Смола облепила нам зубы. Я тоже смеюсь. С раскрытыми ртами мы похожи на птенцов в гнезде.

Мы подбираем корзины и продолжаем наш путь, каждая из нас обсасывает зубы.

Мы идем гораздо дальше, чем я когда-либо ходила по этой тропе, и наконец, круто повернув, выступаем из-за деревьев на берег, которого я никогда не видела. Он неровный и гораздо более дикий, чем берег возле наших домов. Спутанные плети водорослей усеивают тонкую полосу, покрытую камешками размером с перепелиное яйцо. С одной стороны она заканчивается красновато-бурым мысом, у подножья которого разбиваются волны. С другой стороны — торчащей из земли гладкой скалой.

Девицы, побросав корзины, бегут по кромке воды, посылая ногами брызги друг в друга. Их крики перекрывают шум волн. Морские птицы испуганно улетают с берега и наблюдают на расстоянии. Шалости заканчиваются так же внезапно, как начались. Улыбаясь и тяжело дыша, они ведут меня к скале. Потревоженная нашим приближением чайка взмывает в воздух и исчезает в сером небе. Девушки достают со дна корзин орудия — одни острые, другие тупые — и показывают мне. Мы здесь за мидиями.

— Клучаб![47] — кричит новая девушка и обводит рукой камни. — Клучаб!

— Клучаб! — повторяю я слово, которым они называют мидий. Они смеются, и Инесса толкает девушку плечом. Та сияет.

— Клучаб! — кричу я и киваю. Они выглядят довольными мной.

Мы залезаем на скалу и обходим ее, собирая мидии, крупные и мелкие, но никогда не оставляя за собой голый участок. Я слежу за девушками. Они почти не используют свои приспособленеия. Можно так повернуть раковину, что она сама отваливается, и я тоже пробую этот способ.

Собрав несколько мидий, я случайно порезалась. Несмотря на то что я столько трудилась с Инессой, мои руки все еще слишком нежные.

Какое применение я находила своим рукам всю жизнь? Годы чтения и письма под присмотром отца. Работа с телескопом и мельчайшие движения, необходимые, чтобы его настроить. Шитье. Мытье и украшение своего тела. Еда. Я правильно ставила руки во время танца. Натирала их бальзамом, чтобы они были мягкими. Иногда колола пальцы о шипы или другие острые предметы, до которых дотрагивалась случайно. Мои руки могли бы поведать историю жизни, полной удовольствий и потворства себе.

Белый шрам на руке Инессы бросался мне в глаза с того дня, как я ее встретила. Мне было жаль ее, потому что я знала, как старательно девушки пытаются сохранить безупречную внешность. Но возможно, для нее этот шрам, этот идеальный полумесяц, такой же бледный на фоне ее кожи, как настоящий месяц в ночном небе, — доказательство ее физической силы и того, сколько всего она успела сделать своими руками. Возможно, этот шрам ей дорог. Возможно, она тоже жалеет меня за мои руки и за то, о какой ничтожной жизни они рассказывают.

Мы оставляем много мидий, но все равно с легкостью наполняем три большие корзины. Наполнив свои, девушки помогают мне. Затем наступает пора возвращаться. Девушки забрасывают корзины за плечи и натягивают на голову ленты. Я пытаюсь сделать то же самое, но моя корзина гораздо тяжелее, чем я ожидала, поэтому я все рассыпаю. Мидии стучат по камням, труд всего утра исчезает среди булыжников. Девушки смеются, но помогают мне собрать мидии, а потом придерживают корзину у меня на спине, пока я натягиваю ленту.

Когда мы возвращаемся в селение, я иду вслед за девушками к морю. Мы ставим три наши корзины в воду у берега. Часть улова мы приносим женщинам, сидящим на корточках у коробов для готовки. Возможно, за ужином мне дадут попробовать. Возможно, к ужину последняя смола на моих зубах растворится.

Николай Исаакович возвращается намного позже меня. Его щеки раскраснелись, волосы разметались, и он пахнет океаном.

— Нас повезли охотиться на тюленей, — говорит он. — Ты не представляешь, сколько их там было в бухте, куда ни глянь — плавают, ныряют, спят на камнях.

— Много поймали?

— Бог ты мой, да их можно было чуть ли не срывать, как одуванчики. Колюжи привязали лодки к водорослям, прямо посреди стада. Все, что нужно было делать, это наклоняться. Колюжи не дали нам в руки гарпунов, но, несомненно, рады были, что мы помогали им затаскивать туши в лодки.

Аня, ребенок — маленький мальчик — убил самого толстого тюленя, какого я в жизни видывал. Вот так, — он щелкает пальцами и понижает голос. — Если бы только это видел главный правитель. Он бы уже через две недели прислал сюда шхуну, и у нас ушло бы еще меньше времени, чтобы наполнить трюм. Колюжи берут только часть доступного богатства. Они не понимают его ценности.

Правда ли они не понимают? Я думаю о тюленях Николая Исааковича и о мидиях, оставленных на берегу. Что случится, если сюда придут шхуны? Указ императора говорит, что это и есть наша цель. Мы разбогатеем. Конечно, мы справедливо расплатимся с колюжами — бусами, тканями, железными орудиями и, может быть, даже несколькими ружьями. А дальше что?

Все думали, что каланы бесчисленны, как звезды. Казалось, они повсюду от России до Ново-Архангельска, а потом вдруг они исчезли вокруг Петропавловска. Затем их не стало на Кадьяке и других крошечных островках. Теперь их почти невозможно найти на побережье близ Ново-Архангельска. Наша задача — отыскать место, где они все еще водятся в изобилии, и выловить до того, как они пропадут и там.

Будет ли иначе с тюленями? Мидиями? Если, как мечтает муж, сюда придут шхуны, что станут делать колюжи? Где они будут брать раковины, зубы, когти, усы, шкуры, внутренности, чтобы делать ножи и другие приспособления, пузыри для хранения жира и плавучие пузыри для китовой охоты, одежду, одеяла? Что они будут есть?

Когда я расстилаю на ночь постель и лежу рядом с мужем, который сразу же засыпает, мои мысли не дают мне забыться сном.

Ночью начинается дождь, и утром, когда мы просыпаемся, он барабанит по крыше. Все, кто хоть на минуту выходят из дома, возвращаются вымокшими, и я тоже, когда иду облегчиться, возвращаюсь мокрая и продрогшая, как курица. Сняв накидку из кедровой коры, я кладу ее просушиться.

Потом присоединяюсь к мужу, который сидит у очага и пристально смотрит в огонь. Многие кви-дич-чу-аты тоже собрались вокруг костров и тихо переговариваются, шьют, плетут корзины и веревки, ожидая, когда потоп закончится.

Тимофей Осипович, Кузьма Овчинников, муж и я сидим рядом.

— Снаружи ужасно, — говорю я. — Надеюсь, остальные члены команды не бродят по лесу в такую погоду.

— Нужно было послушать Тимофея Осиповича и пойти с нами, — отвечает Овчинников.

Тимофей Осипович смеется, довольный неизменной верностью Овчинникова.

— Они сдадутся, — говорит он. — Скоро.

Он выглядит таким самоуверенным и самодовольным, что, кажется, вот-вот закукарекает. Он не добавляет, что не был бы здесь, в тепле и сухости, кабы не я.

— Может быть, они нашли другую пещеру, — говорит муж. — Надеюсь на это ради их блага.

Я представляю, каково сейчас морякам, какие они, наверное, мокрые и подавленные, если все, что защищает их сейчас от дождя, это парусиновые палатки. Даже если им удалось найти пещеру, они, должно быть, чувствуют себя очень несчастными.

Овчинников носком сапога заталкивает деревяшку глубже в огонь. Ему удалось сохранить сапоги.

— Что случилось со старым Яковом? — спрашивает он тихо, не глядя мне в глаза.

Я и забыла — откуда ему знать? Он понятия не имеет, что с нами происходило за последние несколько недель.

— Думаю, с ним все в порядке. Мария сказала, он вернулся к колюжам, которые живут у реки — чалатам, тем, что взяли нас в плен.

— Дикари, — бормочет муж.

— А Филипп Котельников? — спрашивает Овчинников.

— Не знаю, где он. Но, скорее всего, с ним тоже все в порядке. Маки сказал, его послали к каким-то другим колюжам. Кажется, он назвал их катламетами.

Тимофей Осипович кивает.

— Хорошие люди. Повезло ему.

— Он ненавидит колюжей, — говорю я.

Вслед за мощным порывом ветра что-то грохочет на крыше. Двое молодых колюжей у выхода выскальзывают за служащий дверью коврик, чтобы посмотреть, что это.

Я взволнованно спрашиваю:

— А что случилось с остальными? После схватки…

Овчинников складывает ладони и так низко склоняет голову, что его волосы отбрасывают густые тени на лицо, которое и так почти не видно.

— Нам сопутствовала удача, — отвечает Тимофей Осипович. — Мы потеряли только одного.

— Кого? — шепчу я.

— Главного такелажника Харитона Собачникова. Упокой Господь его душу. — Он крестится. — Стрела пронзила ему грудь.

Над головой раздаются шаги и громкий стук. Колюжи чинят крышу в грозу.

Я берусь за свой серебряный крест. Вспоминаю все вечера, которые мы с Собачниковым провели на палубе. Вместе и не вместе. Он никогда не отвлекал меня, когда я занималась своей работой. Я вспоминаю, как он доставил мой телескоп на берег — на него не попала и капля воды.

— Как такое может быть? — наконец говорю я.

— Пришлось оставить его тело на берегу, — говорит Тимофей Осипович. — Слишком опасно было за ним возвращаться.

Серо-бурая куча. Голодные вороны, кружащие над ней, клюющие, пролетающие над головой с кусками плоти в клювах. Эта вонь, отвратительный всепроникающий запах смерти, оставленный природе, чтобы она навела порядок. Это был Собачников. Овчинников украдкой бросает взгляд на мужа, потом на Тимофея Осиповича. Муж открывает рот, чтобы что-то сказать, но потом передумывает.

— Что? Что такое? — спрашиваю я. — Скажите мне!

— Аня… — произносит муж. — Его убили, когда он вернулся забрать узел с твоим телескопом.

— Что?

— Я велел ему его оставить. Но он не послушался. Не хотел нарушить обещание.

Я закрываю лицо руками. Нужно было нарушить обещание. Ему нечего было опасаться. Все видели, каким жестоким было сражение; каждый сделал, что смог. Кто бы его осудил? Должна быть какая-то расплата за бессмысленную смерть Собачникова. Где справедливость? Мои телескоп с журналом пропали. Но этого недостаточно.

Мы должны выдержать это испытание. В память о Харитоне Собачникове. Мы не должны допустить, чтобы его смерть была напрасной. Сидя у огня под разверзшимися небесами, я сжимаю крест и клянусь, что сделаю все, чтобы мы выжили и вернулись домой.

— Анна? Пожалуйста, подойдите, — говорит Маки днем, когда дождь все еще стучит по крыше. Он сидит на лавке на своей половине дома с тремя колюжами, с которыми часто совещается. В руках у него его металлический читулт. Мы не говорили с самого освобождения его сестры, и я страшусь того, что последует.

Муж прожигает Маки убийственным взглядом и собирается встать. Тимофей Осипович смотрит на мое лицо, потом кладет ладонь на руку мужа и предупреждающе качает головой.

Я пересекаю дом. Кажется, это занимает целую вечность. Я чувствую себя ребенком, когда приближаюсь к Маки и встаю перед ним. Наверняка его мнение обо мне ухудшилось. Вопрос лишь в том, насколько?

— С вашей сестрой все в порядке? — спрашиваю я.

— Да, она дома. Она выглядела уставшей в последний раз, когда я ее видел, но в целом она чувствует себя настолько хорошо, насколько можно ожидать в подобных обстоятельствах.

— Простите меня за то, что нарушила обещание. Я не желала, чтобы кто-нибудь пострадал.

— Она не пострадала. К счастью. Другие тоже.

— Знаю, я обещала. Но как только я увидела их на другом берегу реки, то поняла, что это было неправильно. Было ужасной ошибкой с моей стороны давать такое обещание.

Маки и сидящие с ним колюжи смотрят в сторону очага. Я поворачиваюсь посмотреть, что привлекло их внимание, но не вижу ничего необычного. Лишь Овчинникова, уставившегося на свои руки, и Тимофея Осиповича, чья ладонь все еще лежит на руке мужа. Огонь дает мало света, но его достаточно, чтобы разглядеть, какие они измученные, какой между нами царит разброд. Чудо, что лишь один из нас погиб.

— Вы нужны нам, Маки. Мы не сможем попасть домой без вашей помощи. — Мой голос пресекается. — Никто не выживет.

Он хмурится и поджимает губы.

— Вы думали только о своих людях. Нарушили слово и подвергли опасности жизнь моей сестры.

— Но ведь она на свободе, — бормочу я. — Разве вы не этого добивались?

— Да, я этого добивался. Но не таким способом, — восклицает он. Его рука обводит сидящих у костра. — Что мне делать со всеми вами, пока вас не заберет корабль?

— Мы будем работать. Постараемся жить по вашим обычаям. Как вы и просили. Пожалуйста… мы не доставим хлопот.

Он поворачивает читулт. Вырезанные глаза смотрят на меня.

— Ваши люди уже причинили множество хлопот.

— Только до следующего корабля. Вы сами сказали, что сюда идут два. Пожалуйста… нам нужна ваша помощь.

— Когда на побережье собирается слишком много бабатид, всегда следуют неприятности.

— Я поговорю с мужем. Он главный. Я скажу ему, что все должны вас слушаться.

Он говорит что-то трем сидящим с ним колюжам. Один отвечает.

— А те, кого вы оставили в лесу, — кто скажет им оставить нас в покое? — спрашивает Маки. — Перестать стрелять в нас и воровать нашу еду.

— Они уходят. На юг. Они думают, что там, далеко отсюда, ждет русский корабль. Их уже здесь нет.

Маки говорит сидящей с ним троице что-то еще. Тот же колюж отвечает ему, потом высказывает свои соображения. Маки слушает, а я пытаюсь понять, о чем они говорят.

Маки коротко отвечает, потом поворачивается обратно ко мне. Кладет читулт на лавку.

— Я прощаю вас, Анна. Но вы должны поговорить с мужем. И отныне я буду требовать, чтобы вы держали слово.

Глава вторая

— Почему я должен что-то делать для этого макового зернышка? — спрашивает муж.

— Николай Исаакович, у нас нет выбора.

— Конечно, нет. Анна Петровна, мы рабы! Узники! А эти колюжи только и ждут возможности нас убить.

— Они ждут корабля — как и мы.

Солнце садится в океан. Дождь кончился, тучи разошлись, и теперь небо залито розовым и фиолетовым — цветом вареной свеклы, цветом морских звезд, которых я видела в луже под камнем. Над кобальтово-синим морем — золотая полоса. Это редкий вечер, как из-за красивого заката, так и потому, что мы с мужем смотрим на него вместе, словно наблюдаем за китайским фейерверком во время гуляния на большой петербуржской даче.

— Николай Исаакович, если ты не прикажешь команде слушаться колюжей, мы никогда отсюда не выберемся. Маки заставил меня пообещать, что мы больше не причиним им неприятностей.

— Неприятностей — им? — Он смеется жестоким смехом. — Этот маковый тойон коварен. Он что-то замышляет. Вот увидишь.

Я качаю головой, не соглашаясь, но в угасающем свете — сияющий купол солнца вот-вот исчезнет под водой — он ничего не видит.

Придется найти другой способ исполнить данное Маки обещание.

— Можно с вами поговорить с глазу на глаз?

Тимофей Осипович усмехается.

— Со мной? Вы уверены? О чем же?

— Скажу, когда будем одни.

— Тогда ведите, — говорит он. — Я предаюсь в ваши очаровательные руки.

Мне не хочется никуда идти с ним, но раз уж муж не желает ничего слушать, а Маки рассчитывает на меня, нужно найти другой способ убедить команду в том, что сотрудничать с Маки — в наших интересах. Мужу это не понравится, но, если я буду действовать искусно, он никогда не узнает о моей роли. За время нашего путешествия я постоянно была тому свидетельницей. Если мне удастся убедить Тимофея Осиповича, остальные последуют его примеру, и не будет казаться, будто я подрываю авторитет мужа.

Я веду его вниз на каменистый берег, где лежит челнок. Недалеко от нас играют у воды девчонки с мальчишками. Они подбрасывают на ветер кусочки сухих водорослей. Несколько мгновений те летят, а потом падают и их несет по берегу. Дети бегут по темным камушкам, пытаясь обогнать друг друга и водоросли. Когда мы появляемся, они окидывают нас беглым взглядом и больше не обращают внимания.

— Тимофей Осипович, — начинаю я. — Я вынуждена просить вашей помощи в очень важном вопросе. Это касается нашего будущего.

— Нашего будущего? Слишком серьезный предмет для хорошенькой девушки. Или вы говорите о нашем совместном будущем — нас с вами?

— Оставьте ваши насмешки, или я уйду.

— Уйдете? Нет, пожалуйста, я не могу жить без вас. — Он выдавливает всхлип и смахивает с глаз воображаемые слезы. Как смеет он смеяться над моим мужем?

— Подождите, — зовет он, когда я почти ухожу с берега. — Вернитесь.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему, пытаясь определить, насколько он искренен. Невозможно предугадать, как он себя поведет, но он все еще мне нужен. Поэтому я говорю:

— Маки беспокоит наше присутствие. Он опасается, что мы доставим им неприятности. Я заверила его, что мы не будем этого делать.

— Ну, это само собой разумеется, — отвечает Тимофей Осипович, подходя ко мне. — Мы сдались. Пленные не в том положении, чтобы объявлять войну.

Порыв ветра бросает прядь длинных волос ему на лицо, он смахивает ее и заправляет за ухо.

— Дело не только в этом. Маки хочет, чтобы мы вели себя мирно. И работали. Зарабатывали свой кров и пропитание, пока нас не спасут.

— Я счастлив буду подсобить время от времени.

— Нет, — отвечаю я с досадой. — Вы не понимаете. Маки помогает нам, поэтому мы должны помочь ему. Я собираю хворост и ношу воду. На этой неделе я собираю моллюсков. Мы все должны работать, пока нас не спасут.

Он смеется.

— Скажите своему тойону, что я готов исполнить его просьбу. Но между нами — я не буду ничего собирать и носить. Я не его раб.

— Вы не понимаете, какова жизнь здесь.

— А что понимаете вы, госпожа Булыгина? — Он так подчеркивает слово «госпожа», что у меня бегут мурашки. — Расскажите мне. Что вы знаете о рабстве? Ваш отец держит рабов в Петербурге?

— Они не рабы, — восклицаю я. — Они дворовые.

Едва я произношу эти слова, как мне вспоминаются споры отцовских друзей. Я думаю о Марии. Мне становится неуютно, и я жалею о своих словах, но Тимофей Осипович всегда знает, как подначить.

Он смеется. Надо мной.

— А ваш дорогой муж? Вы же не верите, что алеуты здесь по собственной воле?

— У них договор с компанией! Он хорошо с ними обращается!

Тимофей Осипович не перестает смеяться.

— А я? Когда уже реформы вашего царя коснутся меня? Когда уже он даст мне имение, где я смогу жить, как ваш отец?

— Оставьте моего отца в покое! И передайте остальным мои слова! — Я говорю так громко, что дети на берегу перестают гоняться за водорослями и оборачиваются. — Не смейте подвергать наше спасение опасности.

Я ухожу, а потом корю себя за то, что снова не сумела вести себя как взрослая. Как он всегда ухитряется внушить мне ощущение собственной инфантильности?

— Вы работаете слишком усердно, — кричит он вслед.

Несмотря на свои слова, Тимофей Осипович, скорее всего, все-таки поговорил с остальными. На следующий день я вижу, как его верный Овчинников с алеутами помогают кви-дич-чу-атам копать яму рядом с домами. Они разрыхляют землю длинными палками с острым концом, а потом выгребают ее корзинами и ссыпают в кучи. Овчинников чертыхается, когда у него ломается палка, но колюж дает ему другую. Яма становится все глубже и к концу дня превращается в настоящий котлован.

Ни муж, ни Тимофей Осипович не принимают участия в рытье ямы, и я не понимаю почему. Надеюсь, они не бездельничают, а если и так, то Маки хотя бы об этом не ведает.

Вечером, когда мы едим у огня, я спрашиваю:

— Где вы были весь день?

Муж искоса оглядывается на Тимофея Осиповича и отвечает:

— По ту сторону мыса.

— Работали, — говорит Тимофей Осипович. — Мне сказали, что нам следует работать.

Он смотрит на меня и улыбается, подняв брови.

Он ничего не сказал мужу. Разве не так? Николай Исаакович не поднимает глаз от еды, и я понимаю, что лучше ни о чем не спрашивать. Главное, что они работают.

На следующий день я замечаю, как Овчинников с алеутами помогают делать доски из выброшенного на берег бревна. Один человек забивает в дерево клинья тяжелым каменным орудием. Каждый удар эхом разносится по бухте. Алеуты держат доску и снимают ее с бревна, когда она откалывается. Доска отсоединяется легко, не требуя применения силы. Потом Овчинников с другими мужчинами несут доски с берега к домам. Должно быть, они тяжелые: каждую держат четверо.

Я наблюдаю за этим с берега, где мы работаем с Инессой и той второй девушкой. Мы вытащили корзины с мидиями из моря и теперь убираем с них бороды. Они жесткие, как сухая солома, и иногда так крепко сидят на мидиях, что у меня не получается снять их без ножа. Каждую бороду я кидаю в начатую девушками кучу. В конце концов куча становится такой большой, что ею можно было бы набить перину, но неясно, как кви-дич-чу-аты используют эти бороды. Наверное, ими можно скрести рыбу или кухонную утварь — я вижу это, потому что сама этим занималась.

Очистив моллюсков, мы складываем их обратно в корзины и несем к яме, выкопанной с помощью наших моряков. Она выложена листьями папоротника и пышет жаром закопанных на дне углей. Я готовлюсь перевернуть корзину, чтобы высыпать в нее мидии, но Инесса останавливает меня. Она становится на колени у края ямы и принимаются по одной класть туда мидии. Нагнувшись, она укладывает каждую мидию так, чтобы между ней и соседней не оставалось места. Я опускаюсь рядом и принимаюсь делать то же самое. Мы работаем медленно и сосредоточенно, подталкивая мидии друг к другу. Я купаюсь в тепле, окутывающем мне лицо и руки. Когда корзины пустеют, вся яма покрыта темными овалами и мерцает, словно полна самоцветов. Мы покрываем мидии новым слоем папоротника, сверху кладем коврики из кедровой коры и подтыкаем края.

Две женщины льют в яму воду из большой корзины. Вода шипит, над ямой поднимается облако пара. Женщины несут вторую корзину, потом третью. Чем больше воды, тем сильнее валит пар. Спустя несколько минут он рассеивается и поднимается аромат тушеных мидий.

Коврик снимают, папоротник — теперь черный — убирают. Из ямы вырывается едкий запах мокрых углей. Раковины раскрылись, из каждой проглядывает оранжевый край. Мы выскребаем плоть — все еще сыроватую — и нанизываем мидии рядами на острые палки. Мы сохраняем даже жидкость из раковин: она выливается в короб для готовки.

Наливавшие в яму воду женщины выглядят довольными, когда видят палки с мидиями, выстроившиеся, как оранжевые солдаты. Одна что-то говорит Инессе, и все смеются. Инесса заливается краской. Не поднимая глаз, она собирает пустые раковины и бросает их в корзины, но при этом внимательно прислушивается к тому, что говорят женщины.

Наконец она зовет:

— Анна!

Жестом подзывает меня к себе. Мы берем по корзине с пустыми раковинами и несем их за окраину селения. Там рассыпаны тысячи, а то и миллионы раковин, уже выбеленных солнцем. Мы переворачиваем корзины. Раковины падают из них, гремя, неиссякаемым потоком, как тот, что льется из кувшина Водолея.

Окружающий мир начинает пробуждаться. Из сырой земли пробиваются тонкие зеленые побеги. На серых ветвях набухают почки. Птицы будят нас своим пением и порхают вокруг, держа в клювах клочки мха и веточки, из которых собираются вить гнезда. Зима подходит к концу. Скоро вернутся корабли.

Как-то редким днем, когда мы с Николаем Исааковичем оба не заняты, я говорю:

— Давай посмотрим, как там огород.

— Аня, огороды мало привлекают людей моря, — жалуется он.

— Это недалеко. Пожалуйста!

Поколебавшись мгновение, он кивает и встает.

Я веду его по тропе, вьющейся среди деревьев. Каркают потревоженные нами вороны, вдалеке шумит прибой. Новая жизнь протянулась по всему пути почками, побегами и мхом, ярко выделяющимися среди унылой палитры зимы. Запах растущей зелени тоже силен. Он требует внимания, и за надеждой на удовольствия, которую он предлагает, чувствуется напористость, словно новое время года изо всех сил пытается сбросить оковы. Весна хочет освободиться из-под власти зимы.

— Далеко еще? — бурчит муж.

— Почти пришли.

Мы минуем похожее на кубок дерево. Тропа сворачивает к морю. Мы то и дело перепрыгиваем через бегущие в океан ручьи. Вода оставила на песке вмятину, похожую на силуэт древнего дуба.

Когда мы доходим до огорода, я вижу, что он еще сильнее одичал и почти перестал выделяться среди окружающей растительности.

— Это он? — спрашивает Николай Исакович.

Присмотревшись, я замечаю, что весеннее буйство не обошло огород стороной. Сквозь зимний мусор пробивается лезвие зеленого побега. Рядом еще одно.

— Смотри! — показываю я. Отрываю кончик и даю ему понюхать.

— Лук? — спрашивает он.

— Открой, — говорю я и кладу кусочек ему в рот.

Убираю старую зимнюю траву. Еще слишком рано, но я не могу сопротивляться. Вонзаю плоский камень в почву и обвожу им вокруг растения, стараясь не задеть луковицу. Потом раскапываю. Нащупываю гладкую кожицу маленькой луковки. Рядом вторая. Я смахиваю землю с первой, потом мягко тяну, пока она не выскакивает.

В земле остается ямка, идеально круглая, словно в ней когда-то сидела огромная жемчужина.

— Дай сюда, — говорит Николай Исакович и берет луковицу за торчащий побег.

Вытирает ее о штанину. У него в руках остается невозможно белый и блестящий шарик с пучком волосатых корней.

Муж впивается в него зубами. Луковица хрустит. Он жует.

— Боже, как вкусно.

Вытирает подбородок.

Я смеюсь.

— Дай укусить.

Сок течет по моему языку. Он так нежен и сладок. Я откусываю еще, прежде чем передать обратно.

Каждому достается всего по три укуса. Луковица заканчивается слишком быстро.

— Что еще здесь есть? — спрашивает муж.

Я оглядываюсь, но еще слишком рано, поэтому я не нахожу ничего интересного. Пока не нахожу. Возможно, какие-то семена еще не дали всходов, какие-то побеги еще не пробились на поверхность.

Сажусь на землю, муж плюхается рядом.

— Колюжам ничего здесь не нужно, — говорю я. — Кроме картошки. Им нравится картошка.

Муж качает головой, словно не верит своим ушам.

— Почему? Им следовало бы ухаживать за огородом. Расширить его. Разбить больше огородов. Им нужны хутора. Как может развиваться цивилизация, которая не производит себе еду?

— Когда Маки показал мне этот огород, я подумала то же самое. Но сейчас… Коля, а вдруг им не нужны хутора? Они получают все, что им необходимо, в лесу и в море.

— Это невозможно.

— И они ухаживают за лесом и за морем. Да, они не разбивают огородов, но заботятся о том, что живет и растет здесь. Точно так же, как крестьяне заботятся о своей земле и своем скоте.

— Совсем не точно так же! Ты лишилась рассудка?

День в самом разгаре. Палит солнце. Рядом летают и жужжат пчелы, и в ушах у меня тоже жужжит, возможно, из-за пчел. А может быть, это просто жужжит у меня в голове.

— Все пошло не так. Все, — заявляет муж.

— Не все, — мягко отвечаю я. — Мы живы и вместе.

Я беру его за руку. Она вялая и холодная.

— Мы потеряли корабль со всем, что было на борту. Харитон Собачников погиб. Яков и Филипп пропали. И кто знает, что случилось с остальными? Если нам когда-нибудь удастся вернуться домой, что скажет главный правитель?

Я сжимаю его руку.

— Он скажет: ты вывел нас из чудовищного положения. Под твоим началом…

— Но мы в рабстве! Я не справился!

— Хватит это говорить, — восклицаю я. — Ты сделал все, что смог, и выживших гораздо больше, чем погибло. Мы будем спасены. Так что ты справился.

Я притягиваю его в объятия и целую в щеку. Прижимаюсь к нему, кладу голову ему на плечо. Смягчившись, он обвивает меня руками. Я целую его в губы. На них вкус лука, как и на моих.

Персей спас Андромеду. Он обрубил цепи на ее руках и ногах и освободил, прежде чем ее успело поглотить морское чудовище. Они поженились, и у них родилось семь сыновей и две дочери. Теперь они вертятся над головой, и ясной осенней ночью, увидев их, я вспомню, о чем они говорят нам: путь любви всегда был запутанным, полным надежды — и страха. В конце концов, когда мы ищем утешения, нам нужно всего лишь поднять голову.

— Аня, — шепчет муж. Кладет меня на краю огорода. Я закрываю глаза, и солнце светит так ярко, что все становится насыщеннорозовым. Он проводит по мне рукой и, дойдя до бедра, задирает мою одежду. Забрасывает ногу и раздвигает ею мои.

Он утоляет свои желания быстро и требовательно. Это побуждает меня последовать его примеру. Но если я это сделаю, мне придется пройти по мосту такому узкому, что на нем невозможно развернуться обратно. Я не вижу конца моста — не знаю, как далеко он ведет и что лежит по ту сторону. Я могу идти только вперед. И этот путь я выбираю.

Когда муж наконец вскрикивает, я рада, что вокруг нет иных свидетелей нашего соития, кроме птиц и насекомых. Я чувствую себя одной из этих тварей, дикой и не имеющей разума, чтобы понять, как непристойно я себя веду. Потом мы лежим в объятиях друг друга, а в воздухе над нами лениво описывают круги создания природы.

На следующее утро мы с девушками идем в лес. С нами плотно сплетенные корзины — они меньше предыдущих, поэтому я знаю, что мы будем собирать что-то новое. Мы идем по тропе и минуем участок со множеством поваленных друг на друга деревьев. Одно гигантское дерево растет прямо на поваленном. Его корни обхватывают ствол и уходят в землю под ним, образуя покрытую мхом клетку. Наконец мы попадаем в рощу, где деревья растут реже. Весна добралась и сюда, заявив о себе набухшими почками и пробивающимися сквозь землю светлыми побегами.

Я давным-давно потеряла счет дням, но мы приближаемся к тому времени, когда крестьяне празднуют приход весны. Мать рассказывала мне о ритуале, заключающемся в том, что в определенный день они идут в лес искать огненный цветок папоротника.

— Найти его нелегко. Он растет за тридевять земель, в тридесятом царстве, — говорила она. — И показывается только раз в году. Но… тот, кто его найдет, будет купаться в богатстве.

— Матушка… — ответила я. — Я уже не ребенок. — Да, я все еще была девочкой, но уже слишком разумной для суеверий. — Тридевять земель существуют только в воображении. И люди не становятся богатыми оттого, что находят цветы.

— Ах, ты все воспринимаешь так буквально. Я говорю не о том богатстве, которому поклоняются в наше время. Цветок папоротника дарует мудрость и добродетель.

— Люди могут сами достичь мудрости и вести себя добродетельно, если таково их желание, — чопорно ответила я. — Для этого им не нужен цветок.

Мать посмотрела на меня с сомнением.

— И все же, когда будешь в лесу, поглядывай, не покажется ли он. Ты еще юна, и возможность постичь мудрость с добродетелью тебе не повредит.

Если бы матушка была сейчас здесь, она бы не знала, куда смотреть, ибо папоротник разворачивает свои листья повсюду. По мере того, как дни становятся длиннее и намекают на скорое пришествие тепла, он потягивается и раскрывает свои светлые руки.

Девицы бросают корзины. Инесса дает мне нож из раковины.

Я отворачиваюсь от папоротника. Сегодня мы срезаем светло-зеленые побеги с едва распустившимися листочками. Я предполагаю, что те, которые растут рядом с толстыми колючими стеблями, это ягодные кусты. Они покрыты крошечными белыми волосками — они, судя по всему, превратятся в шипы, но сейчас стебли такие мягкие, что я могла бы срывать их без ножа.

— Анна, — говорит Инесса. Она берет побег и осторожно снимает с него колечками кожицу. Потом кусает его и, улыбаясь, жует.

Потом предлагает мне другой побег. Я поддеваю кожицу ногтем, как она, и снимаю. Затем кусаю.

— Чабас[48], — говорит Инесса.

Мой рот щиплет от кислоты, но, когда я жую, вкус меняется и в нем появляется нечто сладкое и свежее, как летний дождь. Именно таким я представляю себе вкус пробуждения, если бы у пробуждения был вкус.

Инесса смеется над моим удивлением.

— Чабас, — повторяю я.

Мы продвигаемся по роще, собирая побеги, пока не достигаем тенистой сырой ложбины. Здесь мы переходим на другие побеги. Их стебли, поделенные на все уменьшающиеся отрезки и окруженные коричневой бахромой, похожи на крошечный китайский бамбук. Они такие тонкие, что нужно несколько часов, чтобы наполнить ими наши корзины. Тем не менее мы это делаем и, когда девушки удовлетворены, идем по тропе в обратную сторону.

Вдоль одного, более сухого, участка тропы я замечаю много чабаса. Его светлые сочные побеги повсюду. Поверить не могу, что мы пропустили их, когда шли здесь.

— Чабас, — кричу я и показываю. — Чабас.

Вторая девушка улыбается мне, потом что-то говорит. Инесса соглашается. Я ожидаю, что мы станем собирать побеги — в корзинах еще есть место, — но они проходят мимо.

В России мы думаем, что богатства природы принадлежат всем. Они достаются первому, кому хватает ума найти их и забрать себе до того, как их найдут остальные. Колюжи живут иначе. Либо мы уже собрали достаточно, либо они хотят сохранить что-то до следующего раза. В любом случае они не боятся, что их побеги сорвет кто-то другой, тогда как в России из-за подобных опасений люди до захода солнца будут подбирать каждый найденный стебелек.

Этим вечером мы едим побеги. Поварихи тушат их в неглубоких ямах, похожих на ту, где мы тушили мидии. Потом подают с подливой и разваливающейся на кусочки белой морской рыбой с привкусом кедра и коптильни.

— Я порвал рубашку, — с набитым ртом говорит муж.

— Где?

Он отодвигается и показывает жирными пальцами. Разрыв идет по шву на плече, потом спускается вниз, образуя треугольник.

— Зацепился за ветку.

— Я могу починить, — говорю я. — Попрошу у Инессы иголку с ниткой.

— Правда? Тогда заодно подшей нижний край, там распустились швы.

Наклонившись, я разглядываю его рубашку.

— Завтра утром, — отвечаю я. — Будет светлее, и мне будет лучше видно.

Он запускает пальцы в свою плошку, загребая последний побег, и, сунув его в рот, кивает.

— Почему она приходит за тобой каждый день? — ворчит муж.

Инесса, как и каждое утро, ждет с корзиной. Идет дождь, но совсем мелкий, похожий скорее на туман, он не помешает нам работать.

Я начинаю подниматься.

— Скоро вернусь.

— Нет, — говорит муж. Хватает меня за руку и крепко держит. Я не могу встать. Жду, сгорбившись. — Ты обещала починить мне рубашку.

— Я починю ее, когда вернусь. — Я пытаюсь сохранить равновесие.

Инесса неловко переступает с ноги на ногу, и муж прожигает ее убийственным взглядом.

— Здесь полно людей. Пусть с ней идет кто-нибудь другой.

— Я сделаю так, что твоя рубашка будет как новенькая, когда вернусь. Обещаю. Я ненадолго.

Он тянет меня, но я сопротивляюсь. Отказываюсь сесть.

— Скажи ей, что ты сегодня не можешь.

Я смеюсь.

— Как? Я не знаю их языка.

— Останься.

— Ты устраиваешь сцену. Пусти.

— Если ты ей не скажешь, я скажу.

Николай Исаакович отталкивает меня. Я пошатываюсь. Он вскакивает и хватает Инессу.

— Нет. Уходи, — орет он ей в лицо. — Она моя жена. У нее есть своя работа. Оставь нас в покое.

Инесса отшатывается. Он велит ей уйти, но при этом не отпускает. Она вырывается, но он держит крепко. Упавшие волосы закрывают ей лицо. Он вопит:

— Она никуда не пойдет. Слышишь меня?

Инесса откидывает голову, и ее волосы раздвигаются, как занавес. Ее страх заставляет меня броситься вперед.

Я вклиниваюсь между ними и пытаюсь их растащить. Он пахнет потом и подливой с завтрака, она — дымом и кедром.

— Хватит, Коля, оставь ее в покое. Она не виновата.

Инесса стукается головой о мою голову и вскрикивает. На мгновение в моих глазах все белеет.

Муж пытается меня оттолкнуть, но я не поддаюсь.

— Она моя жена. Ты что, не понимаешь?

Тут вмешивается колюж со шрамом на груди. Его голос как удар:

— Хийу ак![49]

Сильные руки делают то, что не под силу было мне, — он втискивается между Инессой и Николаем Исааковичем и растаскивает их. Заводит мужу руки за спину. Инесса на мгновение замирает, тяжело дыша, с таким выражением, будто не верит в то, что случилось, а потом выбегает. Ее корзина, у которой теперь помят один бок, качается на полу там, где она ее уронила.

— Не приходи больше за ней, — орет муж. — Она никуда больше с тобой не пойдет.

Он вырывается из рук колюжа со шрамом, пока тот наконец не отпускает его и не бежит за Инессой.

— Ты что творишь? — рявкаю я. — Ты сделал ей больно.

— Неправда. Ты не видела, как она отсюда выбежала? С ней все в порядке.

— Ты не можешь так обращаться с людьми здесь, — говорю я. — Никто тут так не поступает. Они не привыкли к такому. Теперь Маки подумает, что мы доставляем неприятности.

— Тебя волнует только то, что думает это маковое зернышко.

Выражение неодобрения у него на лице делает его похожим на жабу.

— Я иду работать. Починю твою рубашку позже.

Я вылетаю из дома. Инессы нигде не видно, а без нее я понятия не имею, что мне делать.

Я отхожу подальше от домов, к самому краю леса, и становлюсь под сенью деревьев. Крона достаточно густая, чтобы я не намокла. Мелкий дождик идет, но небо светлое, поэтому я думаю, что он скоро кончится. Вокруг челноков на берегу собралось несколько мужчин.

От запаха дыма в воздухе мне хочется вернуться в дом, где тепло и сухо. Но я не хочу улаживать неприятности, причиненные мужем. Пусть сам разбирается с кви-дич-чу-атами. Пусть объясняется с Маки. Мне следует найти Инессу, но я не представляю, где ее искать.

Кто-то выходит из дома Маки. На миг мне кажется, что это муж, но потом я вижу, что это Тимофей Осипович. Он оглядывается и, увидев меня под деревьями, подходит.

— Вам нет нужды стоять здесь под дождем. Идемте в дом.

— Нет, — отвечаю я. — Пожалуйста, оставьте меня.

Я не в силах выносить его сегодня.

Он отворачивается и смотрит на колюжей на берегу, но не уходит. Порыв ветра стряхивает с ветвей тяжелые капли. Одна падет мне на голову и стекает по лицу. Она холодная.

Мужчины на берегу перевернули одну лодку. Теперь они ощупывают киль и что-то обсуждают.

— Вы ничего не сможете сделать, стоя здесь. Возвращайтесь в дом.

— Все было хорошо, — выпаливаю я. — Наконец-то у нас все стало ладиться. — К глазам подкатывают слезы, но я сдерживаю их. — Мне казалось, он понял. Он ведь работал, да? Как и хотел Маки?

Тимофей Осипович смотрит на меня так, будто не верит своим ушам, потом смеется.

— Да, он работал.

— Тогда почему он так разозлился?

Тимофей Осипович вздыхает.

— Госпожа Булыгина, я должен вам кое-что показать. Идемте.

Мы идем в лес по тропе, которая ведет к мысу. Сворачиваем в противоположную от моря сторону и поднимаемся, потом снова спускаемся. Это та же тропа, по которой мы с девушками ходили собирать мидий.

Миновав мыс, мы сворачиваем с тропы и идем к берегу. Но прежде чем мы выходим из-за деревьев, он останавливается и показывает.

На большом участке земли вырваны все кусты. Ветви вокруг собраны и поставлены шалашиком. Мы подходим ближе. Я вижу глубокую яму, прикрытую ветвями. Под ними есть крошечный вход с вырезанными в земле ступеньками, ведущими во тьму.

— Что это?

— Дом. В котором можно жить.

— Кто его построил.

— Ваш муж — и я.

— Маки попросил вас построить дом?

— Нет, госпожа Булыгина, — отвечает он, подчеркивая каждое слово. — Маки не просил нас построить дом.

Они действительно трудились. Строительство этой землянки потребовало много усилий. Но это не то, о чем просила я, чего хотел Маки.

— Он почти готов. Мы переберемся сюда через несколько дней.

— Мы не можем!

— Можем.

— Нам ни за что не выжить!

— Почему же? Будем есть рыбу. Ловить кроликов. Собирать грибы и корешки. Сделаем квас! — Он причмокивает губами. — А если что понадобится, выменяем у колюжей. Вы, может, о том и не догадываетесь, но Кузьма Овчинников — человек сильный и преданный. А еще он хороший резчик.

— Маки знает об этом?

Он смеется.

— А что? Хотите на нас донести, если нет?

— Он знает? — повторяю я.

Тимофей Осипович беспечно пожимает плечами.

— Наверное. Здесь ни от кого нет секретов, так что, должно быть, он смирился. По крайней мере, он ничего не сделал, чтобы помешать нашему занятию.

— Вам не следовало этого делать.

Он заливается хохотом.

— Дорогая госпожа Булыгина, ваши нравоучения — нескончаемый источник веселья. Даже в самом отчаянном положении я могу рассчитывать, что вы меня рассмешите.

Несколько часов спустя Маки зовет со своей лавки:

— Анна! Пожалуйста, подойдите — и попросите капитана тоже подойти.

Он с самого полудня совещался со своими тремя старцами.

— Почему я должен идти? — бубнит муж.

— Вставай, — шепчу я. Толкаю его коленом, чуть сильнее, чем следовало бы.

Николай Исаакович смотрит испепеляющим взглядом и встает так медленно, как только возможно. Поднявшись, он оглядывается, словно находится в месте, которое нужно занести на карту, но не может решить, с чего начать. Лениво идет к Маки, каждым своим шагом выказывая неповиновение. Приблизившись к лавке, он спрашивает:

— В чем дело, Мак? — он неправильно произносит имя.

Руки Маки лежат на читулте, а тот покоится у него на коленях. Лица трех стариков суровы.

— Сегодня, — начинает Маки, — в моем доме нет согласия.

— Мы просим прощения, — восклицаю я. — Произошло недоразумение, такого больше не повторится.

Муж не обращает на мои слова внимания.

— Да, я не согласен с тем, что мою жену заставляют слишком много работать.

— Ничего подобного, — говорю я. — Простите, Маки. Я не против работы.

— Зато я против, — заявляет муж. — Она не твоя рабыня. Нельзя заставлять ее тебе прислуживать. У нее есть свои обязанности.

К моему удивлению, Маки коротко кивает.

— Понимаю. Она ваша жена. Но вы причинили боль девушке.

— Все с ней в порядке. Она вышла из дома.

Я видел.

— Вы причинили ей боль. Я видел синяки у нее на руках. — Он выпрямляется. — Она отказывается возвращаться в дом. Все расстроены. И из-за чего? Почему вы не подошли ко мне? Мы могли бы найти решение.

— Я же сказала. Я не против того, чтобы работать! — восклицаю я. — Я могу выполнять и то, чего хочет от меня муж, и то, что нужно вам, Маки. В течение дня полно времени.

Маки обращается ко мне, словно мужа нет рядом.

— Вот о чем я пытался вас предупредить. Когда слишком много бабатид собирается вместе, легчайшее перышко превращается в неподъемный камень. Всегда.

— Маки, мне очень жаль. — Я не осмеливаюсь взглянуть на мужа.

— Он рассказал вам о землянке в лесу?

Мое лицо становится горячим.

— Это ошибка. Дайте нам еще один шанс, пожалуйста.

— Сколько шансов я должен давать? Высокие горы складываются из маленьких камней. Трагедия уже обретает форму. Я несу ответственность перед своими людьми.

— О чем ты? — выплевывает муж. — Говори яснее, я не понимаю всю эту чепуху о горах, трагедиях и ответственности. Что тебе надо?

Порыв ветра разбрасывает по крыше капли воды с таким звуком, будто закипает суп.

— Скажите, — холодно говорит Маки, — что свято для русского?

Я страшусь ответа Николая Исааковича. Выпаливаю:

— Бог. Бог свят.

— Царь, — отвечает муж, словно я ничего не говорила. — Царь и все, что он олицетворяет.

Маки поджимает губы и перекладывает читулт. Потом снова поднимает голову и тихо отвечает:

— Есть другая деревня. Они вас примут.

— Что вы имеете в виду? — восклицаю я. — Мы хотим остаться здесь.

— Вы можете остаться, — отвечает Маки, — но не ваш муж.

— Нет! — молю я. — Маки, пожалуйста!

— Я убью того, кто попытается разлучить меня с женой, — заявляет муж. Он поднимает локти и сжимает кулаки. Становится перед Маки в этой нелепой стойке.

Я опускаю его руку.

— Нет, Коля. Не надо.

Он вырывает ее.

Маки сохраняет спокойствие. Он знает, что громкие слова Николая Исааковича ни к чему не приведут.

— Выбора нет. Мы приняли решение.

Три старца наблюдают. Их взгляды перебегают с одного угла нашего маленького треугольника на другой. Они не могут знать, что мы говорим, но, несомненно, всё понимают.

— Тогда я хочу пойти с ним, — говорю я. На самом деле мне не хочется уходить. Но решение Маки вынуждает меня это сказать.

— Вы не можете.

— Почему? — требовательно спрашивает муж.

— Они готовы принять только одного бабатид, — вздыхает Маки. — Пожалуйста, уходите с миром. Я постараюсь устроить ваше воссоединение — либо там, либо здесь. Но на это потребуется время. И ничего не получится, если вы продолжите скандалить и доставлять неприятности.

— Клянусь царем Александром и Российской империей, я никуда не уйду! — вопит муж. — Слышишь, Мак? Ты не можешь меня заставить! Я главный. Идем, Аня. Разговор окончен.

Он дергает меня за руку с такой силой, что у меня щелкают зубы. Тащит прочь.

— Ты что творишь? Ума лишился? — говорю я. Тянусь к своему серебряному кресту, но тот исчез. Я не знаю когда. Где я его потеряла, мне тоже неведомо. Я кладу руку на сердце, чувствуя пустоту. Где он окажется? Кто его найдет? Кто бы это ни был, он не должен забывать о роковой судьбе, преследующей тех, кто подбирает пропавшие украшения в лесу.

Глава третья

— Чего вы плачете? — мягко бранит Тимофей Осипович. — Он вернется.

Мы находимся в самой южной точке, откуда видно селение Маки. Челнок, увозящий моего мужа — вместе с пятнадцатью мужчинами и двумя женщинами, — уже скрылся из виду. Я смотрела, как он из покачивающейся колыбели с гребцами и певцами превращается в немой темный цилиндр, волшебным образом висящий среди серой пелены, а потом и он исчез, скользнув за унылый занавес.

Муж не оглядывался, но если бы оглянулся, то увидел бы, как я махала ему до тех пор, пока мне не стало казаться, что у меня сейчас отвалится рука. Когда лодка пропала из виду, я рухнула на острые камни, но не боль вызвала мои рыдания. Я плакала, потому что чувствовала себя брошенной, потому что снова потеряла мужа. Я представляла, как мои слезы ручьями стекают в море. Соль к соли. Если бы только я тоже могла соскользнуть по камням и исчезнуть.

Тимофей Осипович нашел меня, когда я лежала, свернувшись в клубочек, положив голову на холодный камень. Серая пелена тумана была единственным, что отказывалось меня покидать.

— Уходите, — говорю я.

— Уйти? И оставить даму в беде? Это нанесло бы тяжелый урон моей репутации.

— Ваша репутация хорошо известна, ее уже не спасти.

Он смеется.

— Кажется, вам лучше.

Я смотрю на море. Вода медленно колышется, словно оно дышит. Как животное, терпеливо ждущее чего-то, о чем никто никогда бы не догадался.

— Он вернется.

— Хватит меня подбадривать, — я знаю, что говорю, как ребенок, и жалею об этом, но каждый раз, как он открывает рот, я не могу сдержать слов, не могу изменить тон.

— Море принесет его обратно к вам. Однажды он приплывет сюда, и могучая волна поднимет его прямо в ваши ждущие объятия. Это неизбежно — ибо человек не может жить без солнца, равно как и не может он жить без любимой!

— Кто вас прислал?

Он снова ухмыляется.

— Вас ищет ваш тойон. И те рабыни, с которыми вы подружились.

— Вы никогда не перестанете?

— Они хотят вам что-то показать. Новую безделушку. Может быть, драгоценный медальон. Или белое кружево для вашей шляпки.

Задрав подбородок, я вскакиваю и иду к тропе, ведущей обратно в деревню. Его насмешки летят мне вслед:

— Или новое лакомство из Парижа. Атласную ленту на шею? А может, кто-нибудь из них получил обручальное кольцо. Золотое… — Наконец ветер уносит его голос, и я больше не слышу этой чуши.

Конечно, никто меня не искал. Тимофей Осипович все выдумал, но я неохотно признаю, что, если его целью было вынудить меня вернуться в дом и перестать жалеть себя, то он в этом преуспел.

Когда погода улучшается, мои мысли устремляются к кораблю, который нас спасет. Маки уверяет, что какой-нибудь обязательно появится.

— Зачастую они сначала заходят в селение Моквины. Он широко известен. Иногда, если они находят там все, что им нужно, они уплывают, и больше мы их не видим. Тогда они направляются прямиком в Китай, чтобы продать меха.

— А мы не можем отправить Моквине сообщение?

Маки улыбается.

— Мы и думать о таком не должны. Разве вы не помните? Он отказывался отпускать Ту-те-ю-ханиса Ю-этта — того американца, о котором я вам рассказывал. Мне пришлось устраивать его освобождение. Лучше ничего не говорить Моквине, потому что в противном случае ваше спасение может осложниться.

— Нет ли другого способа?

— Проявите терпение, Анна. Вы вернетесь домой.

Как-то вечером, ужиная с Тимофеем Осиповичем и Овчинниковым, я говорю:

— Наверное, корабль скоро появится.

— Ха! — восклицает Тимофей Осипович. — Корабли ходят тут каждый день.

— Правда?

— Воистину.

На какое-то мгновение брови верного Овчинникова сдвигаются, но нахмуренное выражение исчезает с его лица так быстро, что я почти сомневаюсь в том, что мне это не почудилось.

— Тогда почему их никто не видел? Почему они сюда не заходят?

— Кто знает? Может быть, у них нет причин здесь останавливаться.

— А торговля? — спрашиваю я. — А еще они могут искать нас.

— Госпожа Булыгина, — отвечает он с полным ртом рыбы. — Если вам так нужен корабль, постройте его сами.

— Как вы построили землянку?

— Нет, — пренебрежительно отвечает он. — Я говорю о большом предприятии, как в Петропавловске. Представьте, какие корабли вы смогли бы построить!

— Но я не хочу строить корабль.

— Почему? Разве вы не русская? В вас нет предпринимательского духа?

— Раз у вас он есть, почему бы вам самим не построить?

— Я могу.

— Вы когда-нибудь строили корабль?

— Нет! Но меня и никогда не приглашали в покои царицы. И я не находил клада, где было столько золота, что я до конца жизни мог бы питаться вареньем и сливками. Но конечно же я мечтаю о таких вещах.

Овчинников смеется.

Я говорю:

— Вы безумец. Вы слишком многого хотите.

— А вы, госпожа Булыгина, — слишком мало. Только представьте себе, — говорит он. — Колюжи будут рубить деревья. Делать доски, мачты, реи — все, что нам нужно. Потом я покажу им, как собрать из этого корабль. А они его построят. Заодно могут построить и себе! — Он ухмыляется.

— Зачем им вас слушать? У них есть лодки. Им не нужны русские корабли.

Он смотрит на меня так, словно это я безумна.

— Конечно, нужны.

— Для чего?

— Тойоны желают всего, что мы можем предложить. Они умны. Они думают о будущем.

Тем вечером, в последний раз выйдя по нужде, я спускаюсь на берег, где деревья не загораживают вид. Впервые с тех пор, как я услышала о гибели главного такелажника Собачникова, мне хочется взглянуть на звезды.

Небо чистое, луна убывает. Вон моя Полярная звезда, яркая и неизменная. Сколько человек прибегло к ее помощи с тех пор, как я в последний раз бросала на нее взор? Должно быть, множество. Купцы, путешественники, первооткрыватели.

Рядом с ней, как всегда, лежит тусклое созвездие Дракона. Я провожу пальцем по его длинной спине, изогнутой, как киль. Должно быть, тоска подхлестнула мое воображение. Потом что теперь мне кажется, будто Полярная звезда не на кончике хвоста Малой Медведицы, а венчает мачту на Драконе.

Когда-то существовало созвездие корабля, Корабль Арго, но полстолетия назад месье Никола Луи де Лакайль упразднил его, потому что оно занимало слишком большой участок неба. Он разделил его на три созвездия: Киль, Корма и Паруса. А потом ввел еще Часы, Компас и даже Телескоп. Но я их никогда не видела, все они в Южном полушарии. Когда-то давно я пообещала себе, что однажды их увижу.

Без Арго в ночном небе не хватает корабля. Кому-нибудь из астрономов приходило в голову искать его в Северном полушарии? Как естественно было бы, если бы Полярная — Корабельная — звезда стала его частью. Как прекрасно, если бы она находилась в точке, вокруг которой вращается судно. Такой корабль всегда бы приходил туда, откуда отправился в путь. Всегда бы возвращался домой.

Как бы мне хотелось, чтобы отец был здесь. Он одобряет подобные размышления и дискуссии, которые они вызывают. Возможно, он сказал бы, что я слишком много воли дала воображению, или указал бы на погрешности в моем открытии. Я знаю, они есть. Возможно, он сказал бы, что, даже если мне удастся убедить астрономов поддержать мою теорию, Французская королевская академия не примет ее благосклонно. И я бы знала: на самом деле он имеет в виду, что гордится тем, что здесь, в земле кви-дич-чу-атов, его дочь, возможно, только что открыла новое созвездие.

Пышно разодетые кви-дич-чу-аты садятся в лодки. На них наряды из кедровой коры, мехов и шкур, все изукрашенные раковинами и бусами. Их платья с халатами идут складками при ходьбе, отчего кажется, будто нарисованные или вышитые на них животные и люди оживают. На руках и шеях тоже надеты украшения. Мужчины — в шляпах, их лица, руки и грудь покрыты красной и черной красками. Мы едем праздновать свадьбу — так сказал мне Маки.

Его плечи покрывает вычищенный плащ из меха калана. Тимофей Осипович сидит перед ним. Он подвязал жилой спускающиеся уже почти до середины спины волосы. Наверное, он еще пытался подровнять бороду ножом из раковины: она выглядит чуть более ухоженной, чем вчера.

Алеуты и Кузьма Овчинников в одном челноке со мной. Овчинников последовал примеру своего мастера и тоже попытался что-то сделать с волосами и бородой. Теперь его глаз почти видно. У них с алеутами в руках весла.

Инесса со второй девушкой машут нам с берега. Они остаются дома — вместе со стариками, тремя новорожденными и их матерями, а также компанией молодых парней, которые уже расхаживают по берегу, как петухи. Им поручили присматривать за деревней в наше отсутствие. Среди парней — колюж со шрамом на груди. Он смотрит, как Инесса машет мне.

Несколько дней назад, сообщив мне о свадьбе — и о том, что я тоже должна ехать, — Маки добавил, что мне дадут новое платье. Когда его жена принесла его мне, оно оказалось гораздо легче, чем я ожидала. Оно повисло у меня на руке, словно сотканное из тончайшего льна. Гораздо более изящное, чем халат, который мне дали, когда я стирала свою одежду. И все же, если бы кто-нибудь в Петербурге сказал мне, что однажды у меня будет платье из коры, я бы приняла эти слова за шутку. Я улыбнулась.

— У-шу… — Я запнулась, потому что забыла, как дальше. Она поправила, выделяя каждый слог:

— У-шу-юкш-улиц.

Я подумала, что однажды смогу произнести слово целиком без посторонней помощи.

Не придет ли муж в раздражение, когда увидит меня в этом платье? Наверное. Но я не видела смысла отказываться. Я хожу в одной и той же одежде уже несколько месяцев. Подол, воротник, манжеты — все испачкано и изорвано. Все швы разошлись, мне пришлось их зашивать. На рукавах и подоле остались прорехи в тех местах, где они зацепились за ветку, когда я работала. Я чиню одежду столько, сколько нужно, но ткань такая тонкая и так часто рвется, что в некоторых местах она не расходится только из-за наложенных мной ниток.

К тому же теперь я нахожу платья из кедровой коры с их бахромой и узорами довольно красивыми.

Инесса со второй девушкой помогли мне надеть обновку. Они показали мне, как платье должно сидеть на плечах, и надели на меня пояс, не дающий ему упасть. Инесса терпеливо распутала мне волосы и заплела в косу, нисходящую по спине, как у нее. Я чувствовала себя почти обнаженной без сорочки, с голыми руками и ногами. Но накидка из кедровой коры прикрыла мне плечи и обеспечила приличия.

Закончив, они обошли вокруг меня, подтыкая платье в тех местах, где оно торчало, и убирая выбившиеся пряди волос. Моим единственным зеркалом были их лица. Вопреки моим опасениям, их выражения удивили меня и обрадовали.

Едва лодки выходят из бухты, волны начинают поднимать и опускать нас, словно корзину. Однако эти челноки крепкие и тяжелые, у меня нет ощущения, что они сейчас перевернутся. Я сижу неподвижно, пригнувшись, чтобы укрыться от ветра, и слушаю песни, сопровождающие нас.

Мы проплываем мимо островков с вершинами, опушенными деревьями, и длинными отлогими берегами. Чайки летят за нами, потом сворачивают в сторону суши. Дальше от берега покачиваются на волнах маленькие черные пичужки, похожие на китайские чайники. На плоских камнях под одним столбчатым утесом развалились тюлени. Они поднимают головы, чтобы посмотреть на нас, но, видимо, решают, что мы слишком далеко и потому менее достойны их внимания, чем солнце.

С другой стороны от нас открывается океан, бесконечный, как ночное небо, и такой же красивый сегодня.

Мы плывем, пока не появляется наконец едва различимый дымок, поднимающийся над деревьями. Лодки поворачивают в его сторону, к устью ведущей к нему реки.

Это деревня квилетов, где я в последний раз видела Марию.

Среди криков морских птиц слышен отдаленный бой барабанов, слабый, как струйка дыма. Когда мы приближаемся и он становится громче, гребцы начинают опускать и поднимать весла в такт. Наконец мы уже можем разглядеть лица людей, ожидающих на берегу.

С одного края стоит Мария. А рядом с ней — Иван Курмачев, плотник. И американец Джон Уильямс, такой бледный и тонкий, что со своими рыжими волосами он похож на свечу. Они видят меня? Я машу. Я и не догадывалась, что они будут здесь.

Мария подходит к кромке воды, ее рот широко растянут, глаза превратились в узкие щелки.

— Вы сказали, что вернетесь, но я не думала, что это будет так скоро.

Я беру протянутую мне руку и снова падаю в ее объятия, чувствуя хрупкие кости ее спины.

Тимофея Осиповича обступают мужчины. Они обхватывают его и не выпускают. Овчинникова с двумя алеутами тоже затягивают в переплетение объятий. Все вместе они сейчас напоминают гнездо осьминогов.

А потом я понимаю.

Его нет. Моего мужа здесь нет.

Я поворачиваюсь к Марии. Едва дыша.

— Он здесь, — говорит она. — Не волнуйтесь.

— Где?

— На рыбалке, — отвечает она. — Дальше по берегу.

— Когда они вернутся?

Никто не знает.

Моряки кажутся еще более исхудавшими и потрепанными. Их одежда стала еще грязнее и превратилась в лохмотья. Однако их лица светятся от радости, и это меня успокаивает. Мы уже не те, какими были, когда бриг сел на мель, но нежность в их улыбках и объятиях напоминают о братстве, царившем на корабле. Это возрождает во мне уверенность. Мы справимся с нашими бедами.

Мария изменилась меньше всех. Самое заметное новшество — это подвеска из нанизанных на жилу бусин у нее на шее. Эти длинные белые бусины, перемежающиеся синими, лежат между обвисших грудей, как памятник более счастливым временам. Сложно смотреть на эту часть ее тела, не думая, какой она была в молодости, какие надежды питала.

Я спрашиваю:

— Где вы были? Что случилось?

Мужчины смотрят друг на друга, и по их взглядам, полным страха, гордости, неуверенности и смятения, я понимаю без слов, что им многое пришлось пережить — как и мне — и они не знают, с чего начать. Плотник Курмачев говорит первым:

— Мы были полны решимости сохранить свободу, но, как видите, потерпели неудачу. Мы пытались сбежать по морю. Луна в ту ночь была настроена враждебно, она едва проглядывала сквозь прорехи в облаках, словно дразнила нас. Было слишком темно, чтобы пускаться в плавание.

Они построили лодку, но ее перевернул прибой. Они едва не утонули. Кое-как выбрались на берег. Но потеряли все свои вещи.

— С того момента у нас не оставалось выбора, — говорит, растягивая слова, американец. — Мы сдались колюжам.

— Если бы я послушал вас, госпожа Булыгина, в тот день на реке, — говорит Курмачев, — моя фляжка была бы со мной. Но у каждого свой жребий!

Все они говорят одновременно. Соглашаются, возражают, объясняют, уточняют, противоречат друг другу, преувеличивают и обмениваются насмешками. Передо мной выложено несколько правд, и я могу выбрать ту, которая мне более по душе. Некоторые соответствуют моей истории, другие — нет. Некоторые рассказаны тихо, другие — громко и страстно. Я не знаю, чья правда более заслуживает доверия. Но от удовольствия вновь слышать их голоса чувствую себя легко, как перышко, парящее в воздухе.

Дом усатого тойона битком набит как жителями соседних домов, так и гостями из других селений. Сестра Маки с ее серебряным гребнем сидит с несколькими женщинами возраста моей матери на лавке возле опоры. Мурзик ведет долгий разговор с Тимофеем Осиповичем. Они уже встречались, и я догадываюсь, что это приказчик дал Мурзику платок, который вызвал гнев царя чалатов. Бровастый, который был ранен, тоже здесь. Он не просто приехал на свадьбу, он — жених, женится на дочери усатого тойона.

Он в набедренной повязке, прикрытой вместе с верхней частью ног нарядным передником. На переднике вышиты диковинные создания колюжей: поверху тянутся животные с длинными мордами, вроде волков или медведей, а под ними — зубастые существа с огромными бровями, похожими на его собственные, и раскрашенными, как шахматная доска, шеями. Передник достаточно большой, чтобы закрыть шрам. Еще на бровастом новая красная рубашка, которую он мог взять только у нас.

Николай Исаакович возвратился с рыбалки, когда мы только успели отогреться у очага. Холод после морского плавания покинул мое тело. Тимофей Осипович окликнул Николая Исааковича, едва тот зашел, и он остановился. Услышав знакомый голос, он улыбнулся, нашел лицо приказчика, подошел к нему через зал, и они обнялись, хлопая друг друга по спине. Когда муж отстранился, у меня появилась возможность разглядеть его как следует. Его лицо раскраснелось, волосы промокли и спутались, и во всем его облике появилось нечто дикое, что несколько недель назад, я знаю, его бы обеспокоило. Тимофей Осипович что-то сказал ему, он поднял глаза и увидел меня.

Я улыбнулась. Какой я предстала в его глазах? Я очень старалась привести свой внешний вид в порядок. Инесса со второй девушкой дали мне понять, что я хорошо выгляжу в своем новом платье. Но что подумал муж?

Через томительное мгновение его губы сложились в неуверенную улыбку. Я бросилась к нему, распахивая руки. Он обнял меня. Провел губами по моим волосам и прошептал мне на ухо:

— Боже, Аня, что случилось с твоим платьем? Я спрятала лицо у него на груди.

Вечер полон песен, преданий и плясок. Даже устав после долгого пути, я не могу отвести глаз. Прижимаюсь к мужу и впитываю в себя грандиозное зрелище. Цветастые маски. Царственные наряды — плащи из меха калана на плечах многих мужчин и украшения, каких я еще не видывала. Барабанный бой, сотрясающий стены. Дым, то появляющийся, то исчезающий под влиянием каприза. Голоса, которые взмывают к потолку, потом падают и проникают в уши. Мне кажется, что наше дыхание стало частью рассказов и песен. Не совсем частью — скорее, холстом, на котором рассказы и песни выводят свои узоры. Я пытаюсь задержать дыхание, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, но едва начинаю дышать снова, как оно следует тому же ритму, что и все остальное. Противостоять этому ритму все равно что плыть против ветра и течения.

После одного танца у очага начинают перепалку двое мужчин. Один из них — бровастый жених. Пока они дразнят друг друга, женщины подбрасывают в огонь хворост. Огонь дымится и трещит, но потом разгорается, отбрасывая на лица окружающих свет и тени.

Каждому из спорщиков выдают по блюду — из тех, что используют для подливы. Первый мужчина поднимает блюдо к губам и делает глоток. Жених следует его примеру. Потом они оба широко улыбаются, показывая блестящие от жира губы и зубы — они действительно пили подливу! Я смотрю на мужа: тот наблюдает за разворачивающимся действием широко распахнутыми от удивления глазами.

Противник жениха делает второй глоток. Глотает. И снова жених повторяет за ним. Гости кричат и смеются. В ответ оба выпивают еще большую порцию подливы.

— Боже, что они делают? — произносит муж.

Они пьют дальше, останавливаясь, по два глотка, потом по три. Наконец противник жениха выпивает все до конца. Отбросив блюдо в сторону, он плюет в костер.

Пламя с шумом взметается к потолку. Кто-то кричит. Лица тех, кто стоит ближе всех, озаряются, словно знойным летним днем. Многие отпрыгивают. Все одобрительно кричат. Когда пламя опускается, зал заволакивает черный дым.

— Безумство, — говорит муж.

Жених тоже запрокидывает блюдо и осушает его. Потом, стоя с запрокинутой головой, нетерпеливо машет женщине, чтобы та дала еще одно блюдо. Он пьет и из него, жирная подлива бежит из уголков его рта и стекает по шее, заливая новую красную рубашку.

Потом он резко опускает голову и плюет в костер.

Пламя с ревом касается потолка. Я кричу. А потом все заканчивается. Огонь гаснет, черный дым заволакивает помещение — и гости поздравляют жениха с победой в состязании.

Блестя от жира, жених что-то выкрикивает и обходит собравшихся. Все смеются. Кто-то отмахивается от него. Но один парень поднимает руку и выступает вперед. Он еще совсем юн — на его лице едва растут волосы, но вместе с застенчивостью в нем чувствуется мужская уверенность. Гости подбадривают его криками.

От крюков отвязывают две свисающие со стропил веревки, которые я не заметила. Они покачиваются. Блестят, поскольку покрыты жиром.

Один колюж бьет в барабан, потом выкрикивает что-то.

Юнец с женихом бегут к веревкам. Веревки раскачиваются. Соперники лезут наверх.

Все кричат.

По веревкам невозможно лезть. Ни одному из соперников не удается подняться выше чем на длину руки, прежде чем соскользнуть вниз. Они не сдаются. Жених вытирает руки о рубашку, но на ней не меньше жира, чем на веревке.

Их мышцы раздуваются, когда они подтягиваются. Они цепляются за веревку ногами. Их пальцы сжимают ее, как птичьи когти. Однако, несмотря на все усилия, они соскальзывают.

Наконец жених, в очередной раз соскользнув, отпускает веревку. Нагибается до самого пола. Хлопает руками по земле, и, должно быть, какое-то ее количество пристает к его ладоням. Потому что, снова схватившись за веревку, он поднимается уже не на длину руки, а на вдвое — нет, втрое большее расстояние. Какая-то сила подбрасывает его до самых стропил. Он обхватывает деревянный брус рукой и, подтянувшись, залезает на него. Победно машет.

Юнец внизу только смеется и машет рукой. Как и все в доме, он знает, что победителем каждого состязания будет бровастый жених.

Я сжимаю Колину руку. И не отпускаю.

Когда наступает время трапезы, в дом вносятся блюда размером с лодку. Они вырезаны в виде существ из мира колюжей и раскрашены: на одной стороне большая голова с вываливающимся языком, на другой — хвост. Из боков выпрастываются лапы и крылья, а сами тела наполнены едой.

Женщины накладывают еду в подносы, пока те не ломятся от рыбы, песчанок, тушеных корешков, подливы, и разносят их по дому. Я сижу между мужем, едва соприкасаясь с ним руками и ногами, и Марией. Остальные расположились вокруг нас и едят с нами из одного подноса.

Николай Исаакович отрывает кусок рыбы и запихивает в рот. Жует. Глотает. Берет следующий кусок. Его движения отдаются в моем теле.

— Никогда не пойму, почему колюжи так обжираются и ничего не оставляют на потом. Они что, не понимают, что нужно беречь еду? — Некоторые кивают ему в ответ, но не могут ничего сказать, потому что у них набиты рты. — Всегда приходят голодные времена. Мудрый человек должен запасаться или будет иметь дело с последствиями.

Никто ему не возражает, но он неправ. Колюжи делают запасы. Да, мы устроили пир, когда Маки поймал кита, но потом мы работали, собирали в короба и пузыри все, что не было съедено, и распределяли между домами. Не удивлюсь, если узнаю, что даже спустя столько времени еще осталось несколько пузырей с жиром.

И это касается не только кита. Рыба, моллюски, ягоды, корешки — все это складывают в короба, пузыри и корзины и опускают в глубокие ямы, где воздух такой же холодный, как в леднике. Колюжи не забывают готовиться к тощим временам. Они усердно трудятся ради этого. И я тоже. Традиции запасания еды, которых не замечает мой муж, должно быть, передаются из поколения в поколение. Иначе как бы они выжили? Чем, по мнению Николая Исааковича, занимаются женщины, когда его нет в доме? Он этого не видит, но они режут, чистят, разделывают, удаляют кости, нанизывают, подвешивают и коптят — а он об этом даже не подозревает, хотя обязан своим выживанием их труду.

Он совсем как мужчины в Петербурге. Сколько сил мы тратим на мази и притирания, мытье, расчесывание и завивание, глажку, плиссировку — все, чтобы выглядеть достойно и, если повезет, красиво. Никто из мужчин даже не представляет, какого труда нам это стоит.

Николай Исакович говорит ворчливо:

— Ешь, Аня. Ешь все, что сможешь. Раз уж на то пошло. Или тебе нездоровится?

— Нет, все в порядке. — Мне следует поесть, но слова застревают в горле и не дают проглотить ни кусочка.

— Я уже по горло сыт колюжами и их обычаями, — продолжает муж. — Мне приходится охотиться на гусей и уток в самую дурную погоду — это так неприятно, ты себе представить не можешь. И они негодуют, когда я не могу убить одним выстрелом всю стаю. Здешний тойон ленивый, напыщенный и требовательный, совсем как Маковое зернышко.

— Маки дружелюбен, — говорю я. — Как и этот тойон. В нашу первую встречу я сидела напротив него в палатке…

— Ты не понимаешь, что происходит, да? — Он отодвигается и до конца ужина сидит угрюмый.

Когда певцы с танцовщиками устают и наступает время для отхода ко сну, нас, русских, разделяют между домами. Муж, Тимофей Осипович и остальные мужчины остаются в доме тойона — вместе с Маки. Меня снова отправляют спать с Марией в другой дом.

Пока нам объясняют, кто где ляжет, я притягиваю к себе Николая Исааковича и быстро целую.

— Спокойной ночи, — говорю я.

Он выглядит удивленным и растерянным, но прежде чем я отворачиваюсь, целует мне руку в ответ, пока никто не смотрит.

Мы с Марией лежим рядом, слушая ночные звуки: вздохи и потрескивание догорающих углей в очаге, возня детей, приглушенные разговоры, а сегодня еще и периодические смешки.

Я не засну, пока не узнаю.

— Почему здесь нет Якова и Котельникова? — шепотом спрашиваю я.

Мария отвечает, что никто ничего не слышал о Котельникове с тех пор, как его увели, но она сомневается, что он добрался до «Кадьяка».

— Прошло столько времени, он бы уже вернулся за нами, если бы ему это удалось, — добавляет она. О Якове она тоже ничего не слышала и полагает, что он все еще с семьей царя.

— Мы найдем их, — храбро говорю я. — Они должны вернуться домой с нами.

Она не отвечает.

— Мария? Они вернутся. Мы не оставим их здесь, как и тебя.

Она медленно качает головой, силуэт которой виднеется в полумраке.

— Думаю, я доживу свои дни здесь.

— Нет, Мария, — говорю я. — Тебе не придется. Ты вернешься домой, с нами. Разве ты не хочешь вернуться?

— Куда?

— Домой.

— Я давно там не была. Даже не знаю, остался ли там кто. И будет ли мне где жить, — вздыхает она. — Я знаю, вы не поймете. Для вас все иначе. — В темноте ей не видно, как вспыхивает мое лицо. — Во всяком случае, это хорошее место для старухи. Они очень добры.

Еще долго после того, как глубокое равномерное дыхание Марии говорит мне, что она заснула, я лежу без сна и обдумываю услышанное.

Просвещение показало нам, что в прошлом мы ошибочно наделяли людей свободой в зависимости от рождения и статуса. Император направил нас на путь уничтожения ханжества на всех уровнях общества, но отцовские друзья согласны в том, что мы все еще далеки от цели.

Что высокие идеалы Просвещения сделали для Марии? Для Якова, алеутов — для Тимофея Осиповича? Если я что и поняла за время, проведенное с колюжами, так это то, что друзья отца, сидящие на удобных стульях за столом с едой и напитками, накрытым для них крепостными слугами, даже не представляют, насколько они правы. Мы неспособны претворить свои идеалы в жизнь. Мы еще даже не достигли того, чтобы наши ценности и поступки были благородны и последовательны.

Хотелось бы мне, чтобы отец был здесь. Он бы понял мои сомнения. Призвал бы меня не сдаваться.

Но я знаю вот что. Есть правда, которой нас учили, и правда, которая открывается нам со временем. Они должны совпадать, но на самом деле никогда не совпадают.

На следующий день в перерыве между застольями старый плотник Курмачев предлагает нам сходить на берег неподалеку. День выдался солнечным, и в воздухе впервые витает предвкушение лета. Поэтому мы с Николаем Исааковичем и Тимофеем Осиповичем соглашаемся. Мы идем по тропе, которая, вопреки ожиданиям, ведет в лес.

Мы спускаемся по узкой размытой дорожке. В мои сапоги проникает влага, напоминая, что пора снова смазать их жиром. Потом поднимаемся на другой стороне оврага и идем мимо ягодных кустов, усеянных розовыми цветами, и двух покрытых мхом деревьев, которые повалились крест-накрест. Когда земля снова выравнивается и тропа расширяется, я сдерживаю шаг, чтобы идти рядом с мужем.

— Ты знаешь берег, куда мы идем? — спрашиваю я.

— Откуда? Они каждый день таскают меня в лес или вверх по течению. У меня нет времени сидеть на морском бережку.

— Тогда я рада, что в первый раз мы увидим его вместе. — Я робко обхватываю его рукой за пояс и вновь чувствую, как колется его шинель, на которой оторвались уже все ее прекрасные пуговицы.

Он наклоняется поцеловать меня в щеку. Его губы задерживаются, но недостаточно долго.

— Осторожнее здесь, — кричит впереди Курмачев.

— Где? Ты идешь слишком быстро, старик, мы за тобой не поспеваем, — откликается муж. Смотрит на меня, потом кричит плотнику: — Может быть, тебе не стоит нас ждать. Мы догоним.

— Нет, — кричит в ответ Курмачев. — Дорога немного запутанная. Я подожду вас, прежде чем спускаться.

Муж притягивает меня к себе и целует в губы, но я отталкиваю его и говорю:

— Нет. Пойдем.

Спуск на берег выглядит крутым. Я иду вслед за Курмачевым, который, к моему удивлению, скачет, как козел по ухабам. Муж прямо за мной, его дыхание отдается у меня в ушах. Я цепляюсь за ветки и каждый раз ищу, куда поставить ногу на заросшей тропе. Тимофей Осипович, напротив, не пытается ни за что ухватиться и с гиканьем слетает по склону, наполовину скользя, наполовину прыгая, не обращая на тропу совершенно никакого внимания. Только сучья трещат. Оказавшись внизу, он кричит:

— Поторапливайтесь, дряхлое старичье! Ползете, как черепахи!

— Нету здесь дряхлых, — отзывается Курмачев впереди, потом подмигивает мне. — Сюда, госпожа Булыгина, осталось еще чуть-чуть.

Его дружеское подмигивание придает мне уверенности. Я позволяю склону стянуть себя вниз — делаю два быстрых шага. Потом еще шаг. Потом поскальзываюсь и падаю.

Я скольжу по грязи. Платье задирается до бедер. Я хватаюсь за ветки, но все они либо ломаются у меня в руках, либо выдираются с корнем. Лес размытым пятном проносится мимо.

Потом земля выравнивается, и я останавливаюсь.

— Аня? — зовет муж.

— Все в порядке, госпожа Булыгина? — кричит Курмачев.

— Да-да, со мной все хорошо, — отзываюсь я. Кое-как поднимаюсь и опускаю платье.

Сквозь заросли впереди пробивается свет. Я раздвигаю ветви, словно шторы.

Песок мерцает в солнечных лучах. Сине-зеленое море сияет, точно его поверхность усыпана драгоценными каменьями. Далеко справа виднеется островок с плоской верхушкой, который перегораживает устье реки. С обеих сторон пляж заканчивается скалистыми мысами. От солнца ракушки на песке побелели, коряги — посерели. Вдоль кромки воды протянулись толстые плети водорослей. Птицы лениво парят над головой или покачиваются на волнах недалеко от берега.

Мужчины выходят ко мне по тропе из леса.

— Коля? — Я поворачиваюсь к мужу, сжав руки. — Это рай. Я скатилась с холма и попала в рай, — смеюсь я. Он улыбается в ответ.

Я бегу к воде, но резко останавливаюсь. Может быть, стоит снять обувь? Я так и делаю. Отбрасываю сапоги и захожу по щиколотку в воду. Она ледяная, и я бегу назад, подальше от нее.

Бросаюсь на песок и впитываю его тепло ладонями. Сжимаю в кулаке и позволяю высыпаться тонкой струйкой, как в песочных часах. Переворачиваюсь, потягиваюсь и закрываю глаза. Последние несколько дней я чувствовала себя такой уставшей, но всю мою усталость как рукой снимает лучами солнца, ласкающими кожу и проникающими в холодные кости.

Муж встает надо мной.

— Поднимайся, Аня. Пойдем прогуляемся.

Надев сапоги, я беру его за руку, и мы уходим по берегу, оставив остальных лежать на песке.

— Я скучал по тебе, — говорит он, когда мы отходим достаточно далеко. Ветер уносит его слова.

— Я тоже по тебе скучала.

Он отпускает мою руку и обхватывает за талию. Притягивает меня к себе, и я прижимаюсь к его теплому телу. Волны разбиваются и вздыхают, откатываясь назад. Тепло солнечных лучей пробивается сквозь холодный морской бриз, и кажется, что лето, хотя для него еще слишком рано, тоже пришло на свадьбу.

Когда мы доходим до конца пляжа, перед нами встает высокая скала, скрывающая то, что за ней. Быстро оглянувшись, муж притягивает меня к себе и целует. Его поцелуй становится глубже, когда волны разбиваются о берег, и угасает, когда они снова откатываются.

— Давай посмотрим, что на другой стороне, — предлагает он. Я знаю, о чем он думает.

Сейчас время отлива. Если мы обойдем скалу со стороны океана, дождавшись, когда волны отхлынут, мы всего лишь намочим ноги. Если же мы решим идти с противоположной стороны, то нам придется лезть на скалу, а потом спускаться. Но зато наши ноги останутся сухими. Николай Исакович выпускает меня из объятий, но крепко держит за руку. Поворачивается и тянет к воде.

Я, смеясь, отнимаю у него руку.

— Давай наперегонки, — говорю я и прыгаю на камни.

Поверхность скалы сухая, и на ней много мест, куда можно поставить ногу. Я карабкаюсь так быстро, как только могу, зная, что ему нужно дождаться подходящего момента. Каждая секунда дает мне преимущество. Я вижу лужицу с морскими звездами и другими созданиями, но не останавливаюсь, чтобы на них посмотреть. Перелезаю через седловину, пробираясь между впадинами и уступами со всей доступной мне скоростью, и спускаюсь на песок на противоположной стороне. Я уверена, что доберусь первой.

А потом краем глаза замечаю какое-то шевеление впереди.

На песке стоит волк и неотрывно смотрит на меня. Его уши развернуты вперед, шея вытянута, голова наклонена набок. Я затаиваю дыхание. Не смею шевельнуться. Если я позову на помощь, волк может напасть. Услышит ли меня кто-нибудь? А если услышит, то чем сможет помочь? Волк огромен, его лапы непропорционально длинные, а никто из нас не вооружен.

Волк тоже не двигается с места. Своим поведением он напоминает Жучку. Если не обращать внимания на глаза — два холодных блестящих опала под тяжелым лбом. Я никогда не видела такого хищного выражения на морде моей милой собаки.

Старинные предания предостерегают о том, что опасно первым отводить взгляд от дикого животного. Я не должна этого делать. В конце концов муж обойдет скалу и тоже увидит волка. Пусть и у него будет возможность не выказать страха перед хищником.

Волк отводит глаза. Разворачивает свое тощее тело к морю. Подходит к кромке воды, наклоняет голову и лакает, высовывая розовый язык. Потом заходит в воду, осторожно поднимая тяжелые лапы, пока его продвижение не замедляет прибой.

Где Николай Исакович? Неужели он не видит волка?

Зверь идет дальше. Потом плывет. Его морда рассекает волны, как нос корабля, а хвост покачивается сзади, как кормило.

Куда он направляется? Впереди лишь открытый океан.

Волк минует первую линию прибоя. Он плывет все дальше и дальше. Почему он не поворачивает обратно?

И где мой муж?

А потом волк ныряет. На мгновение снова появляется на поверхности, затем погружается обратно. Только рябь на воде показывает, что он был там, а потом и она исчезает.

— Коля? — зову я. — Коля!

Он видел это? Должен был.

Потом волны расступаются. На поверхности моря показывается нечто темное, блестящее, изогнутое, как серп. Китовый плавник. Какое-то время он плывет прямо, а потом исчезает в море.

Сердце стучит у меня в ушах. Я не могу шевельнуться.

— Аня! Где ты? — муж появляется из-за скалы. Он поднимает голову, видит меня и расплывается в улыбке. — Я победил! — кричит он.

— Ты это видел?

— Что?

— Этого… волка, — говорю я. — Минуту назад здесь был волк.

Муж оглядывается.

— Где?

— Он ушел в море.

— О, Аня, — восклицает муж, — прими поражение с достоинством. Я победил честно. А теперь спускайся.

Я лезу вниз, не сводя глаз с моря. Что только что произошло? Волк утонул? Кит проглотил волка? В воде не заметно было борьбы. Я просвещенная женщина и знаю, что возможно, а что нет. Водяных не существует. В море нет никаких духов, как и в других местах. Но я знаю и то, что видели мои глаза. Как волк мог превратиться в кита?

Муж помогает мне преодолеть последние два шага до песка.

— Теперь, когда я выиграл, где моя награда?

Он притягивает меня к себе и целует, но мне не до него. Он просовывает руки мне под платье из кедровой коры и задирает его до пояса. Я смотрю на море, смотрю на лес. Он сгибается и опускает меня на песок.

Я боюсь, что волк вернется, — и в то же время боюсь, что он не вернется, потому что это больше не волк.

Глава четвертая

— В чем дело? — спрашивает муж.

Проснувшись, я почувствовала себя больной. Внутри все переворачивалось, во рту пересохло, язык подкатывал к горлу. Это уже второе утро. Вчера все прошло. Сегодня меня стошнило на мох за кустами, где я укрылась в надежде, что меня никто не увидит, но знала, что меня услышат.

После того как тошнота почти прекратилась, я вышла к берегу, чтобы подышать соленым воздухом. Промыла рот морской водой, потом вернулась в дом посвежевшей. Но когда я дошла до нашего коврика, от соленого привкуса во рту снова стало тошнить.

— Мне опять нездоровится, — говорю я.

— У тебя жар? — Он садится и отбрасывает наше покрывало.

— Кажется, нет. Не знаю, что со мной.

— Тебе нужно отдохнуть.

Я качаю головой.

— Все будет хорошо. Смотри — все встают. Пойдем. Сегодня прекрасное утро.

На свадебном пиру Маки воссоединил меня с мужем. Он договорился с другими тойонами, и, как только закончили раздавать корзины и короба, шляпы, платья и обувь, всевозможные орудия, подливу из китового жира, рыбу и другую еду, завернутую в кедровые ветки или листья папоротника, он подозвал нас с Николаем Исааковичем, чтобы сообщить благие вести. Я расстроена, что мы остаемся не с Маки — я уже скучаю по Инессе и второй девушке, — но, по крайней мере, я буду с мужем.

Мы остаемся с квилетами, в доме усатого тойона. Здесь теперь мое место. Как может быть иначе? Я люблю Николая Исааковича.

Маки заверяет меня:

— Когда прибудет корабль, вас всех возьмут. Я обещаю, никого не оставят.

— Почему он так долго не приходит?

— Анна, здесь не Бостон. Вы должны сохранять терпение.

Переговоры были сложными, и их исход до конца оставался неясен. По словам Маки, царь не хотел иметь с нами ничего общего, потому что мы принесли чалатам много горя: украли их рыбу, сражались с ними и подстрелили одного из них, троих похитили. Единственной из бабатид, кого они согласились принять, была Мария. По крайней мере, она разбиралась в лекарствах и могла выхаживать больных.

Казалось, она нисколько не возражает против того, что ее отправляют одну.

— Разве тебе не хочется, чтобы кто-нибудь из команды отправился с тобой? — спросила я. — С кем ты будешь разговаривать?

Она пожала плечами.

— Возможно, Яков еще там. Чтобы ни случилось, я принимаю волю Господа.

— Мы вернемся за тобой, — снова пообещала я. — Такова Его воля.

— Я уже говорила: не нужно обо мне беспокоиться. Они хорошие люди, — ответила она. — По крайней мере, для меня.

Я взяла ее руку в свою. Разгладила большими пальцами ее морщинистую кожу. Вспомнила о матери, думая, доведется ли мне когда-нибудь снова взять ее за руку. Мария попыталась высвободиться, но я не пустила. Сначала мне нужно было кое-что ей сказать.

— Мария, я должна кое о чем тебя попросить.

— Что такое? — с подозрением спросила она.

— Несколько недель назад я дала Маки обещание. Я пообещала, что мы перестанем воевать с колюжами, будем уважать их образ жизни и помогать, чем можем, — начала я и продолжила, понизив голос: — Но я не чувствую уверенности. Иногда члены команды доставляют неприятности. Даже мой муж.

— Не ждите, что я смогу чем-то помочь, — ответила она. — Никто не станет меня слушать.

— Пожалуйста, Мария. Ты сказала, колюжи — хорошие люди. Так сделай это ради них. Ради меня. Я в долгу у Маки. Если у тебя появится возможность, пожалуйста, не дай им причинить колюжам еще больше вреда.

— Не представляю, как кто-то мог бы их остановить.

— Постарайся найти способ. Если сможешь. Пожалуйста.

Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но передумала.

— Обещаешь?

Внимательно посмотрев на меня, она коротко кивнула. После этого я отпустила ее руку.

Она уехала с царем и палатами после праздника.

Нас распределили по разным домам, в разных общинах. Тимофей Осипович, преданный ему Кузьма Овчинников и алеуты остались с Маки, и Тимофей Осипович не преминул выказать свою радость.

— Ваш Маки у меня в кармане, — похвалялся он. — Мы с ним достигли взаимопонимания.

— Какое еще взаимопонимание? Вы просто пользуетесь его добросердечием.

— Я перебираюсь в землянку, которую мне помог построить ваш муж. Буду жить там. Добывать себе пропитание охотой. Буду обмениваться с колюжами. Не думайте, что у меня не получится.

Я вспомнила данное Маки обещание. Как мне остановить этого упрямца?

— Здесь так не принято. Зачем Маки нам помогать, если вы будете вести себя так эгоистично?

— Когда захотите узнать, как это делается, скажите. Буду рад вам объяснить.

— Прошу вас. Подумайте об остальных. И как же Маки? Вам совсем плевать на Маки? Если он вам не по нутру, почему вы с ним разговариваете?

Он ухмыляется.

— Собираю сведения.

— Чего ради? Главный правитель ни за что не станет вас слушать, когда узнает, как вы себя вели.

— Для книги, которую я напишу.

На следующий день они уплыли на лодках. Я смотрела, как они гребут в туман. Только Тимофей Осипович, конечно, не греб.

В доме усатого тойона нам с мужем выдали коврик вместе с непривычным шерстяным одеялом, пахнущим затхлостью, но достаточно толстым и для царицы, и мы постелили их подальше от двери, от которой веяло сквозняком. Плотника Ивана Курмачева и американца Джона Уильямса решено было оставить с нами.

Мы приступили к работе на следующий день после того, как все разъехались. За нами пришел юнец, который на свадьбе проиграл состязание по лазанию по веревке.

— Адида! Хи олилка. Сийакалавошисалас ксвоксвас. Аксас… вакил квисла хо! Кидило ксакси ави. Китаксадо ксаба[50],— воскликнул он, размахивая руками. Сложно будет жить здесь без Маки или Тимофея Осиповича, которые могли бы перевести. Придется самим догадываться, о чем нас просят, и как попросить то, что нам нужно.

В конце концов мы поняли, что он зовет нас куда-то. Он повел нас по вьющейся меж деревьев тропе вверх по склону, а потом мы какое-то время шли по гребню невысокого холма, пока не услышали шум прибоя и крики чаек. Мы спустились по размытой, усеянной лужами дорожке. Затем среди деревьев забрезжил свет, и мы вышли на каменистый берег укромной бухты.

Воздух звенел от криков чаек. Они кружили друг над другом, описывая в небе спирали. Одна слетела к поверхности моря и тут же снова взмыла вверх, держа в клюве трепыхающуюся блестящую рыбину. После чего полетела прочь, преследуемая дюжиной своих сородичей, жаждущих отобрать ее добычу.

На берегу уже собралось много людей, а на воде покачивались и сталкивались друг с другом челноки.

Юнец обвел рукой открывшуюся нашим глазам картину со словами:

— Аскали ксвоксва. Вали ададаласалас тил[51].

Курмачев протянул мне руку и помог забраться к нему на камень, откуда мне было видно всю бухту. Вода была странного голубого оттенка, пастельно-бирюзового, и дрожала, как холодец.

Бухта кишела рыбой. Ее было так много, что я могла бы пройти по спинам от одного берега к другому и даже не замочить ног.

Лодки были тяжело нагружены. Их борта едва возвышались над водой. Но нагружены они были не рыбой. Их наполняли какие-то белые ветки. Мужчины в лодках вытягивали эти ветви из моря.

Подводный лес водяного встречается лишь в сказках — даже моя матушка не поверила бы в его существование, — и я была не настолько глупа, чтобы подумать, будто на дне моря растут деревья. Тогда что это были за ветки? Это не плавник. Почему они белые? Два нагруженных челнока отделились от остальных и поплыли обратно в селение. Приведший нас юнец крикнул и помахал нам, подзывая к себе. Мы пошли за ним обратно по тропе через лес.

Вернувшись в деревню, мы стали ждать на берегу, когда два нагруженных челнока покажутся из-за поворота. Не успели они доплыть до берега, как началась разгрузка. Подошедшие к ним по воде мужчины набрали полные руки веток. Вода стекала по их торсу, когда они выходили обратно. Один приблизился ко мне. Я протянула руки, и он вывалил на них ветки.

Я пошатнулась под тяжестью. Слизнула попавшие на губы капли морской воды. Пытаясь ухватить охапку поудобнее, я опустила на нее глаза. Ветки блестели от покрывавших их белых, почти прозрачных шариков.

Икра.

Я узнала ее. Мы ели такую в Петербурге. Это была икра сельди.

Наверное, квилеты погрузили ветки в воду, чтобы сельдь отложила на них икру. Должно быть, они рассчитали, где именно их разместить, чтобы можно было собрать икру, не убивая при этом рыбу.

Интересно, что бы они сказали, если бы увидели, как мы собираем икру: как ловим исполинскую древнюю белугу, а потом убиваем ради пары ложек икры — и самок, и самцов, потому что их невозможно распознать, пока не вспорешь живот. Что бы они сказали, если бы узнали, что иногда мы бросаем рыбу собакам, потому что ее плоть слишком жестка и нам нужна только икра? При всей своей изобретательности и просвещенности мы так и не нашли способа собирать икру, сравнимого со способом квилетов.

Повернувшись, я последовала за остальными к дому со своей мокрой неудобной ношей.

Мы повесили белые ветки на перекладины для сушки рыбы, привязанные к стенам дома. Передали ветки детям, которые залезли с ними на самый верх. Освободившись от ноши, мы пошли обратно к лодкам за следующей партией и ходили так, пока все ветки не оказались висящими на перекладинах. Это заняло почти весь день.

После того как я заставляю мужа встать с постели, он ест, но я не могу. Мне не хочется. Еда, ее запах — один только вид того, как остальные жуют, — вызывают у меня отвращение.

Колюжка приносит мне огромную ложку какой-то мутной жидкости. На поверхности плавает что-то похожее на стружку. Она говорит:

— Ак, толилол, хиткволт са таксиит. Йикс токва кийатилвоксши кси каксаа. Хиксат аксакс либити чоотск[52].

Я беру у нее ложку и подношу к губам. Она теплая и смердит давно не проветриваемой спальней, поэтому я просто держу ее у подбородка, чтобы пар согревал лицо.

После завтрака Николая Исааковича с двумя другими моряками уводят. Я не знаю куда, как и они сами. В течение нескольких минут после того, как они выходят из дома, их голоса поднимаются и опускаются, а потом удаляются в сторону леса.

Вскоре меня тоже куда-то ведут вместе с женщинами и молодыми парнями, включая того юнца, который привел нас в бухту, где собирали икру, и который карабкался по измазанной жиром веревке на свадьбе. Какое-то время мы идем по тропе, ведущей вверх по течению. Когда она раздваивается, мы поворачиваемся спиной к ответвлению и начинаем взбираться в гору. Тропа идет то вверх, то вниз, но по большей части вверх. У меня болят ноги, и я жалею, что не поела перед уходом. Я отстаю, но юнец держится подле меня. Он бормочет:

— Хачитсиликс. Пилаклиликс[53].

И хотя слова мне непонятны, я слышу в его голосе подбадривание.

Медленно, но неуклонно я продвигаюсь вперед, пока мы не оказываемся перед обвалом. Груда скатившихся камней выглядит ненадежно. Я ставлю ногу на плоский овальный камень. Он соскальзывает. Я пытаюсь сохранить равновесие, а он катится дальше вниз. Вернувшись в устойчивое положение, я снова ищу, куда поставить ногу. Когда мы наконец перебираемся на ту сторону, мне необходимо отдохнуть.

Юноша говорит:

— Вас йапотала ксакси. Тсадасло ксвавикил[54].

Я улыбаюсь и тяжело дышу. Он останавливается и ждет. Кажется, он понял.

Потом он говорит что-то еще. Повторяет. Мне слышится что-то похожее на «хлопок». Он опять произносит это слово, на сей раз прижав руку к груди. Это его имя.

— Холпокит, — повторяю я, кивая.

Он смеется — наверное, я как-то не так выговорила — и повторяет еще раз.

— Холпокит, — снова говорю я, но у меня не получается произнести так же, как он.

Потом прижимаю руку к своей груди.

— Анна, — говорю я, стараясь произнести «н» как можно отчетливее.

Он повторяет в точности, как Мурзик:

— Ада.

— Приятно познакомиться, — говорю я.

Мы взбираемся дальше. Нужно ускориться, если мы не хотим потерять остальных.

Матушка как-то рассказывала мне об одной хорошенькой девушке с длинными черными волосами, которую она знавала в молодости. Галина была в лесу, когда услышала, как ее зовет дедушка.

— Но дело в том, — сказала мать, — что ее дедушка умер в прошлом году.

Галина знала, что это не может быть ее дедушка, поэтому побежала домой со всех ног. Но к тому времени, как она добралась до дома, ее волосы стали белоснежными.

— Каким образом? — воскликнула я. — Наверное, она просто посыпала их пудрой, чтобы всех одурачить.

— Дорогая Аня, — ответила мать, — надеюсь, тебе никогда не доведется повстречаться с лешим самой. Но если это случится, то ты поймешь, что история Галины не выдумки.

Она подняла прядь моих темных волос, потом отпустила.

В этом густом лесу легко вообразить, что история с Галиной произошла на самом деле. Я стараюсь держаться поближе к Холпокиту, представляя, каково было бы услышать голос матушки, зовущей из-за поваленных деревьев. Сойду ли я с ума в попытках ее отыскать, даже зная, что она не может быть здесь? Или вспомню историю Галины и убегу?

Я пытаюсь представить, что она сейчас делает. Когда мы снова встретимся, настанет мой черед рассказывать истории.

Мы догоняем остальных на склоне, поросшем старыми деревьями. Их удивительно прямые стволы уходят ввысь, туда, где раскинулись кроны, похожие на подсвечники. Одна дальняя родственница императрицы как-то повесила у себя в столовой элегантную люстру, вызвавшую много толков той зимой в Петербурге. Говорили, что на ее двенадцати рожках размещаются двести свечей и тысяча подвесок из венецианского стекла. У двух слуг уходил целый час, чтобы ее зажечь, и целый день — чтобы протереть. Все петербургское общество обменивалось этими подробностями, восхищаясь этой дамой и ее люстрой. Но даже если никто из высшего света Петербурга никогда не увидит этих раскачивающихся в вышине древесных крон, они ничуть не менее великолепны.

Квилеты ждут нас. Мы с Холпокитом встаем рядом с остальными, замыкая круг. Старуха с копной седых волос поет низким скрежещущим голосом. Вскоре она заканчивает. Затем говорит:

— О йикс чик тсикатиток кийатилашилич ишсик ойакваал[55].

Колюжи со смехом рассыпаются среди деревьев, глядя вверх. Они что-то оживленно обсуждают.

Старая певица немедленно подходит к дереву справа от себя. Вонзает в него острый камень. Нажимает и пилит, отчего на ее руках вздуваются жилы. Прорезает прямую линию перпендикулярно складкам коры. Хотя надрез всего с ширину ее ладони, кора такая толстая, что ей приходится попотеть. Потом она проталкивает каменный клин под надрез, пока не поднимается уголок. После чего она просовывает под кору пальцы и тянет, отделяя ее от ствола.

Снимая кору, она так сильно отклоняется назад, что, кажется, вот-вот упадет. Кора отделяется длинной полосой. Дерево отдает ее с недовольным скрипом.

Мы собираем ту самую кору, из которой сделаны платья, коврики, корзины, веревки, сети и шляпы. Она твердая, и я пока не понимаю, как ее превратят в мягкую материю, в которую мы одеваемся и на которой спим.

Когда полоса доходит до середины ствола, старуха зовет Холпокита. Он выше. Поэтому, когда он берет у нее кору и отходит, у него появляется дополнительное преимущество. К тому же он стоит с другой стороны дерева, выше по склону, и, когда поднимается, угол становится более тупым, отчего слезает еще больше коры.

Когда я уже почти не вижу верхнего конца полосы, она отрывается и змеей падает наземь. Все отпрыгивают. Обнаженное дерево сияет, будто по стволу стекает золотой водопад.

Одна женщина поднимает конец полосы и с помощью другого орудия принимается разделять ее на слои. Верхний слой отваливается большими кусками, оставляя нижний, красновато-коричневый, как Жучкина шерсть, и волокнистый. Он пахнет картошкой. Теперь мне хочется есть.

Пока кору расслаивают, старуха режет второе дерево. После того как она делает надрез, Холпокит снимает кору, а старуха переходит к третьему. Она передвигается от дерева к дереву, по всему склону, оставляя на каждом дереве всего один надрез. Холпокит следует за ней.

Здесь много деревьев, которые уже обдирали в прошлые разы. Кора по краям гладких обнаженных участков вздулась и плотно приникла к дереву, чтобы его защитить. Кроны этих ободранных деревьев выглядят такими же здоровыми, как у остальных. Неужели их голые стволы не грызут насекомые? Я ничего подобного не вижу. Непохоже, что деревья страдают.

Следующую полосу снятой коры Холпокит дает мне.

Отделять слои не так просто. Я откалываю маленькие кусочки в поисках подходящего места. Орудие, которое он дает мне, кажется слишком тупым, но без него у меня болят кончики пальцев. Когда я наконец нахожу правильное место, кора легко расслаивается.

После того как все надрезы сделаны и все полосы отделены, квилеты складывают кору в несколько раз, чтобы получились небольшие свертки. Каждый такой сверток перевязывают полоской из внешнего слоя.

Хотя сюда я пришла налегке, обратно несу полную корзину. Как и все остальные. Холпокит помогает мне пристроить мою ношу. Вернувшись, мы складываем свертки в чаны с холодной соленой водой, придавливая, чтобы они полностью погрузились. К этому времени я уже умираю от голода и готова съесть что угодно.

Муж возвращается с наступлением темноты. Он заходит в дом как раз вовремя: днем небо заволокло тяжелыми тучами, и я думаю, что нас ждет дождливая ночь. Он обменивается шутками с плотником Курмачевым и американцем у входа, в то время как Холпокит рядом с ними застенчиво наблюдает. Он держится так, будто хочет, чтобы они обратили на него внимание, но они его не замечают.

Ускользнув от остальных, Курмачев тяжело опускается у огня.

— Где вы были? — спрашиваю я.

— Охотились на оленей, — отвечает Курмачев.

— Ты кого-нибудь подстрелил?

— Нет, — отвечает он. — Это слишком тяжело.

— Почему?

— У нас были только луки со стрелами, никаких ружей. А наконечники у их стрел деревянные! Они острые, но примитивные! И такие легкие! Сначала нужно было загнать оленя в просеку, которую колюжи вырубили в лесу. А потом, когда олень оказывался там, можно было стрелять. — Он качает головой. — Это было умно, сделать просеку, но охотиться с луком и стрелами так непрактично. Этот способ давно устарел.

— Возможно, в старину охотники были искуснее, — отвечаю я.

Старому Курмачеву нелегко было превратиться из плотника в охотника. Гораздо лучшим применением для него было бы мастерить плошки, короба и ручки, нежели ждать в дождь и холод призрачной возможности, что его стрела попадет в цель.

— Возможно, тебе следует показать колюжам, что ты умеешь. Работа с деревом… — призываю его я.

— У них есть хорошее дерево, — соглашается он. — Я видел в другом доме. Выглядит так, будто они его сушат. Наверное, хотят что-то из него сделать.

— Попробуй достать кусок.

Его взгляд скользит в сторону, потом возвращается ко мне. Он роется в кармане.

— Смотрите.

Он показывает какую-то деревяшку, и в тусклом свете я не сразу распознаю, что это, но потом понимаю.

— Куколка! — смеюсь я. — Это ты сделал?

— Несколько дней назад, — отвечает Курмачев. Он вырезал ей личико — две точки для глаз и кривую улыбку. У нее круглый живот размером с голову. — Я нашел дерево на берегу и воспользовался одним из их инструментов. Всего лишь камень, но с острым лезвием. Пришлось работать медленно. — Он переворачивает куклу, разглядывая ее. — Но дерево хорошее. Мягче березы и, думаю, не так легко ломается.

Он подносит куклу к носу.

— У него счастливый запах. Не как у березы. Потом отдает мне.

К очагу подходят муж с Джоном Уильямсом, мокрые и продрогшие. Я вижу на руках американца запекшуюся кровь с охоты.

— Что это? — спрашивает муж.

— Иван сделал, — отвечаю я. Он берет куклу и проводит большим пальцем по ее гладкой спине.

— Теперь тебе нужно сделать остальных, — говорю я.

— Каких остальных?

— Ее семью.

— Надеюсь, получится. Я не могу работать быстро без своих инструментов.

— Лучше сделай тарелку, — говорит муж. Он возвращает мне куклу. — Это произведет на колюжей большое впечатление. У них ничего нет, кроме подносов. И корзинок.

Он имеет в виду плетеные плошки. Мы пользуемся ими каждый день. Не думаю, что квилеты ими недовольны.

— Если сделаешь по-настоящему хорошую тарелку, возможно, тебе больше не придется ходить на охоту, — продолжает муж.

— Для тарелки мне нужен кусок побольше, — отвечает Курмачев печально. Потом обращается ко мне: — Можете оставить себе.

— Оставить себе?

— Куклу.

— Нет, — я пытаюсь ее вернуть.

— Вам не нравится?

— Нет! Вовсе нет! Просто… разве ты не хочешь ее доделать?

Он внимательно разглядывает свою работу.

— Она готова. В любом случае я сделаю еще одну.

Я переворачиваю куклу в руках.

— Надеюсь, и правда сделаешь, — Отвечаю я. Потому привязываю ее к поясу, как крестьянка привязывает ключ.

Как я и предсказывала, дождь идет всю ночь, яростно стуча по крыше. Утро не приносит облегчения. Буря еще не решила оставить нас в покое. Колюжи возятся под одеялами и негромко переговариваются, откладывая начало дня. Лишь некоторые храбро заставили себя вылезти из постелей на холодный воздух. Они ворошат угли и подбрасывают в огонь хворост.

Я закрываю глаза. На меня накатывает тошнота. Я натягиваю одеяло до самого подбородка. Муж делает слабую попытку вернуть его себе, но, когда я не отпускаю, встает и выходит из дома. Схватив одеяло, я скрываюсь под ним с головой.

Через какое-то время я чувствую, что рядом кто-то двигается, и, выглянув из-под одеяла, вижу вокруг себя лес ног.

— Кабалило ксакш[56], — говорит одна женщина.

— Тсикса, дакил![57] — отвечает другая.

Мне хочется, чтобы они ушли и оставили меня в покое.

Отчего мне так нездоровится? Сегодня я опять едва могу подняться. Дым, холод, женщины — все вызывает тошноту. Микстуры, которыми они меня поят, ничуть не помогают.

Может быть, я умираю. Может быть, я…

Я прячу лицо под одеялом. Не может быть. Или может? Но как такое возможно? Хотя, с другой стороны, почему я не могу быть беременной? Мне уже восемнадцать, и я замужняя женщина — у молодых жен появляются дети. Это происходит постоянно.

Я чуточку приспускаю одеяло с лица и медленно поднимаю глаза. Обвожу взглядом окружившие меня лица, половина которых кажутся перевернутыми из моего положения на полу. На них написана странная смесь беспокойства с радостью, подтверждающая мои подозрения.

Мы с мужем часто говорили о том, чтобы завести детей. Дома в Ново-Архангельске и в нашей уютной каюте на бриге мы предавались мечтам о сыне, который проявит себя в императорском флоте, и о дочери с талантом к математике. Для меня это было всего лишь вероятностью — отдаленной и не слишком насущной. Отсутствие месячных казалось благословением, тем более что время тянулось так неравномерно, что я и понятия не имела, как долго они отсутствуют. Мои пальцы переплетаются на животе под одеялом. Я поправилась? Невозможно представить, что лишь слой кожи отделяет мою руку от ребенка.

— Хача ачид?[58] — спрашивает одна женщина.

Я с улыбкой киваю, надеясь, что это правильный ответ.

Муж возвращается в дом. Когда он подходит, женщины рассыпаются. Он трясет мокрой головой. На земляной пол падают брызги.

— Дождь будет идти весь день, — говорит он. — На тропе грязи по колено. Взгляни на мои ноги. — Он топает, снова разбрызгивая воду. Потом смотрит на меня, свернувшуюся калачиком в постели. — Давай, Аня, вставай.

Я должна рассказать ему свои новости, но я никогда не думала, что все будет вот так. Когда мы разговаривали о том, чтобы завести детей, я представляла себе этот момент. Как я расскажу ему, когда мы будем сидеть у ревущего в камине огня или лежать, обнявшись, в нашей спальне, а может быть, пить чай в лучах утреннего солнца, косо падающих из окна на отполированный паркет. Представляла, как на его лице вспыхивает изумление, сменяющееся восторгом. Как он сожмет меня в медвежьих объятиях, может быть, даже закружит в воздухе, прежде чем поймет, что отныне со мной нужно обращаться бережнее.

Я вижу себя со стороны — сжавшуюся под запятнанным, пахнущим дымом одеялом рядом с огнем, доблестно пытающимся заняться в промозглом воздухе, под звуки дождя, барабанящего по крыше, и негромкой утренней болтовни множества людей, живущих с нами в одном доме.

— Что такое? — Он опускается на колени у края постели. — Что случилось?

Я беру его за руку. Он пытается высвободиться, но я не отпускаю.

— Я знаю, что со мной не так. Почему мне нездоровится.

— Ну так скажи мне. В чем дело?

Предполагалось, что сейчас я должна обставлять детскую. Выбирать мебель. Шить и вязать крошечные рубашонки, чепчики и туфельки. Одеяльца, мягкие, как мех. Договариваться с повитухой. Готовиться к родам. Искать кормилицу. А моя матушка должна быть рядом со мной, ведь она единственная, кто в силах сделать так, чтобы все вышло правильно.

— Аня? — Муж бледнеет. — Что с тобой?

— Помнишь, ты говорил, что хочешь детей? Его рука сжимается. Он перестает дышать. — Невозможно, — говорит он. — Не может быть.

Кивнув, я пожимаю плечами.

— Боже, — произносит он. Вырывает у меня руку. — Боже.

Мне кажется, Николай Исаакович никогда всерьез не задумывался о детях, ему просто хотелось, чтобы когда-нибудь они у него были. Он не ожидал услышать эти новости в подобном месте. Не ожидал, что ему придется думать о будущем ребенка тогда, когда он не может даже распоряжаться собственным будущим. Теперь все изменилась. Его отвлеченная мечта стала действительностью. Я убираю руку обратно под одеяло.

— Аня… ты уверена?

— Да, — шепчу я. — Ты же счастлив, правда?

— Да! Очень счастлив! Конечно, — восклицает он. — Только…

Я закрываю глаза, чувствуя, как к ним подкатывают слезы.

— Нет, — кричит он. — Нет, Аня, не надо. Это неправильно, — он хватается за одеяло и находит под ним мою руку. Крепко стискивает. — Я позабочусь о тебе, Аня. Я обо всем позабочусь.

То место внутри меня, которому отчаянно нужна поддержка, принимает его слова. Хотя я все еще мечтаю, чтобы мать была здесь, он рядом, и все, что надобно сделать, мы сделаем вместе.

После обеда я наконец узнаю, как кора превращается в мягкое волокно, из которого колюжи ткут одежду и покрывала. Отмокающие в соленой воде свертки мы раскладываем на плоских камнях. Развязываем их и частично разворачиваем.

Я работаю с женщинами из своего дома. У каждой из нас в руках молоточек из пористой внутренней кости кита — как и предвещал Маки несколько недель назад. Мой очень легкий, но, проведя большим пальцем по его бороздкам, я чувствую, какой он прочный. Этими молоточками мы отбиваем кору на плоских камнях. Она становится все тоньше, бороздки делят ее на волокна. Я не поднимаю глаз из страха ударить по пальцу.

Оттого что мы стучим по ней, кора нагревается, начинает пахнуть картошкой и соленой водой. Волокна становятся податливыми, как шелк. Я слежу, как женщины располагают свою кору, и повторяю за ними. Я отбиваю свою полосу коры снизу доверху, разделяя ее на нити длиной с мои волосы, а потом и длиннее. Дойдя до конца и отделив все волокна, я вслед за остальными женщинами оборачиваю нити вокруг растопыренных пальцев, чтобы сделать из них моток.

С этой работой я справляюсь лучше, чем со всем, что поручали мне колюжи до этого. Полученные мною нити похожи на шелк для вышивания и так же поддаются сматыванию.

Женщины переговариваются, повысив голос, чтобы их слышно было за стуком молоточков. Я настораживаюсь, когда краем глаза замечаю, что одна из них поглядывает в мою сторону. Она говорит обо мне? Многие смотрят на меня, потом возвращаются к своему занятию.

Через некоторое время у меня начинает болеть голова от непрестанного стука и громких голосов. Тошнота все усиливается. Мне нужно уйти отсюда. Я бросаю молоточек и убегаю.

Позже я стою на коленях за кустами, сомневаясь, что смогу вернуться. Я слизываю каплю воды с широкого листа, смакуя холодную жидкость. Что сказали обо мне женщины? Они поняли, почему я убежала?

И тут я слышу крики. Один из голосов принадлежит мужу. Я бегу обратно по тропе.

Муж стоит в кругу мужчин возле домов и орет на всех. В его руках шерстяное одеяло. Оно волочится по грязи. Рядом рыдает новобрачная — дочь усатого тойона, — а женщины, с которыми я молотила кору, пытаются ее успокоить.

— Коля, — окликаю я, — что происходит?

— Эти дикари, — кричит он. — Они пытаются забрать у меня одеяло.

Я смотрю на одеяло. Белое, отделанное черными и голубыми полосами. С нарядной бахромой по краям. Я никогда его прежде не видела. Бровастый пытается его выхватить, но муж загораживается от него плечом и отводит одеяло в сторону.

— Где ты его взял?

— Она дал а, — кричит он, показывая на плачущую женщину.

— Что случилось с нашим старым одеялом?

— Ничего с ним не случилось. Но оно старое. Изношенное. Нам нужно новое.

Я смотрю на новобрачную, с плачем прижимающуюся к женщинам.

— Но это, кажется, ее одеяло.

— Ты на чьей стороне? — плюется он. — Я ее спросил. Сказал, что мне нужно это одеяло. Для тебя. В твоем положении. У нее их полно.

— Коля, нет! — кричу я.

Произошло ужасное недоразумение. Конечно, у нее полно одеял. Она только что вышла замуж. Это одеяло — подарок на свадьбу. А может, оно входило в приданое.

— Она согласилась, — настаивает он.

— Она тебя не поняла.

— Нам нужно новое одеяло. Они должны дать нам новое одеяло.

Он должен его вернуть.

— Коля, мне не нужно новое одеяло. Мне и без него хорошо.

Он выглядит так, будто я дала ему пощечину.

— А как же ребенок? Ты вообще думаешь о ребенке?

Я не прекращала думать о ребенке. Ни на секунду.

— Коля, пожалуйста. Верни ей одеяло.

Мужчины попятились, но следят за каждым его движением. Бровастый тяжело дышит. Он напряжен и готов наброситься при малейшем поводе.

— Коля! — жестко кричу я.

Он бросает покрывало, и оно падает в грязь.

— Я сделал это для тебя, Аня, — восклицает он. — Для тебя и для ребенка.

Растолкав всех на своем пути, он исчезает на тропе, ведущей в лес.

Стемнело. Я не видела ни мужа, ни других моряков после того злосчастного случая днем. Новобрачная подняла свое одеяло из грязи и скрылась в доме, остальные женщины последовали за ней. Я убежала в лес, захваченная новой волной тошноты. Меня стошнило, после чего я долго сидела на старой коряге.

Осмелившись наконец вернуться к домам, я стала искать мужа. Но не смогла найти ни его, ни старого Курмачева с Джоном Уильямсом. Я подумала, что это обнадеживающий знак. Возможно, все успокоились. Возможно, их отправили работать.

По прошествии нескольких часов эта мысль стала казаться менее здравой. Уже слишком темно для работы. Куда они могли уйти? В доме царит тишина. Люди оглядываются на меня, сидящую на своем обычном месте, потом отводят глаза.

Подают вечернюю трапезу. Два куска рыбы с крошечными печеными корешками. Впервые за сегодняшний день я чувствую голод. Корешки волокнистые, обугленные по краям. Они горькие, но я нахожу их вкус приятным.

Я съедаю столько, сколько могу, а мужа с моряками все нет. Обитатели дома ложатся спать, но Николай Исаакович до сих не вернулся. Если бы я только знала несколько слов на языке квилетов! Если бы я только знала, как сказать «где» и «муж», этого было бы достаточно. Какие слова могли бы прозвучать в их ответе? Их мне тоже надо знать. Может быть, «хорошо». Наверняка — «вернется». «Скоро будет дома» — то, что мне хотелось бы услышать.

Я сворачиваюсь клубочком на нашем коврике, стараясь согреться, чтобы заснуть. Натягиваю наше старое одеяло, хорошее старое одеяло, до самого горла и закрываю глаза.

На берегу собралась толпа. Приближаются три челнока, оставляя за собой длинный серебристый след. Это возвращается Николай Исаакович с остальными? Я бросаю хворост, который несу, и бегу к толпе.

Первый челнок пристает к берегу. Мужа в нем нет. Но зато оно наполнено всякой всячиной. Корзинами, коробами, пузырями и свертками, обернутыми ветвями и листьями. Квилеты начинают выгружать добро. Во втором челноке мужа тоже нет. Зато там есть американец. Его всегда легко определить по рыжим волосам, даже издалека. Когда лодка причаливает, он берет короб, должно быть, полный, судя по тому как он его держит. С этим коробом он идет по воде к берегу.

Я смотрю на третий челнок. Мужа нет и там. Но в нем сидит колюж, одетый в черно-зеленую шинель без пуговиц. Она свисает у него с плеч.

— Где мой муж? — кричу я Джону Уильямсу. Он ерзает и перехватывает тяжелый короб.

— Увы…

— Он мертв?

— Нет-нет-нет, — тянет американец. — Он жив… волею Господа.

Из третьего челнока вылезает плотник Курмачев. Он идет к нам через прибой.

— Госпожа Булыгина… колюжи увезли его. Он тяжело дышит, словно лазил по горам.

— Куда?

— Мы были на севере.

— Почему?

Короб в руках американца раскрашен и покрыт резьбой. Покрывающие его ракушки блестят, как кусочки льда. С моей стороны вырезано лицо с острыми зубами и выступающим челом.

— Мы не знаем, — отвечает он своим монотонным голосом. — Это за много верст отсюда, на широком песчаном берегу. Там нас ждали какие-то другие колюжи.

— Его ранили?

Курмачев отвечает:

— Никого не ранили. Колюжи дали нам все это, — он кивает на короб и остальное добро, что переправляют на берег. — И забрали капитана.

— Это был обмен, — говорит американец.

Я перевожу взгляд с одного на другого. Надеюсь найти доказательство того, что я не все услышала — какое-то объяснение, уточнение. Он же вернется? Но нахожу лишь подтверждение их слов. Моего мужа снова увезли от меня.

— Они оставили его пальто, — добавляет Джон Уильямс.

— Госпожа Булыгина… — говорит Курмачев, протягивая ко мне свою старческую руку.

— Оставьте меня одну, — говорю я, отбрасывая его руку, и едва произношу эти слова, как понимаю, что я и есть одна и мне нет необходимости об этом просить.

Глава пятая

Когда ночные звуки дома затихают, я пытаюсь понять своего мужа. Я не могу сбрасывать со счетов его намерения, его заботу обо мне и ребенке. Но неужели он ничему не научился за те несколько месяцев, что мы живем с колюжами? Иногда он доводит меня до изнеможения! Он просвещенный, но в то же время, когда дело касается колюжей, его здравый смысл ему отказывает. Что-то не дает ему понять наше положение и людей, которые нас приняли. Разве стал бы он в Петербурге залезать в кладовую дома, куда его пригласили в гости, и брать все, что придется ему по нраву, а потом негодовать, если хозяйке вздумается возразить? Неужели он такого низкого мнения о колюжах, что считает, будто подобное возмутительное поведение здесь приемлемо?

Что мне теперь делать? Он нужен мне. Без Маки, без Тимофея Осиповича мне некого попросить вернуть его. Отвезти меня к нему.

Грядущие месяцы тянутся, как змея в траве. Я молюсь, чтобы поскорее пришел корабль. А вдруг он не придет? Тогда мне придется рожать здесь. Кто будет кормилицей? Женщины здесь сами кормят своих детей. Смогу ли я? Чем младенцы занимаются целыми днями? А вдруг мой все время будет плакать? Колюжки ведь мне помогут — правда?

А вдруг они возненавидят моего ребенка? Вдруг он заболеет? Вдруг родится больным?

Как я вообще буду работать? У меня здесь ни матери, ни сестры, кто позаботится о моем ребенке, пока меня нет? Или я буду одной из тех женщин, вынужденных тащить ребенка вместе с корзиной, пробираясь через поваленные деревья и торчащие из земли корни туда, где я должна собирать моллюсков или кору? Эти женщины двигаются, как древние черепахи, медленно, осторожно, не обращая внимания на свою ношу. Может быть, усатый тойон даст мне поблажку?

Я складываю руки на животе. Огонь трещит и свистит. Над ковриком висит дым.

Может быть, мне не придется рожать здесь. Наверняка корабль придет первым. Время года как раз подходящее. Возможно, мы окажемся дома, в Ново-Архангельске, задолго до родов.

Эта перспектива наполняет меня равным ужасом. Кто поможет мне там? А вдруг ребенок родится на корабле? По крайней мере, в домах колюжей полно женщин вроде меня, женщин старше меня и молоденьких девчонок, всегда готовых потискать новорожденного, осыпать его лаской и поцелуями.

Без мужа моя тошнота усиливается, и в такие минуты я иду к морю. Холодный морской воздух помогает мне о ней забыть. У него есть качество, противоречащее его природе. Он кажется густым и мягким, словно его можно взять в руки и придать такую форму, которая поместится в кармане. Он кажется крепким, однако я знаю его физические свойства. Он — ничто.

Я стою на берегу возле того места, где встречаются река с морем, и дышу морским воздухом, когда слышу, как меня зовут по имени.

— Ада! — до меня долетает мужской голос.

Это Холпокит. Он идет ко мне со стороны домов и машет рукой, чтобы привлечь мое внимание. С ним девушка.

Камни, что лежат выше на берегу, хрустят у них под ногами. По мере приближения их отдаленные голоса звучат громче. Холпокит сияет.

Но я едва замечаю его. Моим вниманием завладевает девушка.

Колюжка Клара.

На ней платье из кедровой коры, такое новое, что топорщится на поясе. Ее волосы обрезаны. Теперь они падают ей на плечи, длины едва хватает, чтобы их подвязать. Одна непослушная прядь лезет ей в лицо. На ногах у нее мягкая коричневая обувь из шкур. Когда они приближаются, она усмехается и говорит:

— Вакаш.

Я тоже пытаюсь усмехнуться.

— Вакаш, — отвечаю я. Она смеется.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. Она должна быть с царем и чалатами. С Марией.

— Ада, — произносит она, потом говорит что-то еще. Когда она умолкает, я улыбаюсь, но она видит, что я ничего не поняла.

Холпокит говорит:

— Китаксасдо, вивисатсопат. Тиксвалисдок ало лобаа[59].

Затем он поворачивается и идет по направлению к домам. Когда он делает несколько шагов, колюжка Клара хватает меня за руку и тянет.

— Куда мы идем?

Она что-то произносит, но не вакаш. Я иду с ней.

Копать корешки — такой же монотонный труд, как таскать воду или собирать хворост. Сидя на корточках на сырой земле, я переворачиваю комки земли, передвигаясь по лугу в бледных солнечных лучах раннего лета. Хотя мне выдали специальный инструмент, я по примеру колюжки Клары и остальных женщин вытаскиваю каждый корешок руками. Под ногти забивается грязь, и, когда они ломаются, я снова берусь за выданное мне орудие. К полудню становится жарко. Колеблется трава, жужжат насекомые, воздух неподвижен. От слепящих красок ярко-зеленого луга меня охватывает жгучее желание оказаться в сумрачной тени леса. Корзины наполняются медленно.

Корешки, что мы выкапываем, принадлежат тем же коричневым лилиям, заросли которых окружали мой дом в Ново-Архангельске прошлым летом. Их головки столь соблазнительно клонились от доносившегося с моря бриза, что я пыталась помочь им расти, выдирая сорняки, поливая их, когда земля казалась слишком сухой, что благодаря дождю случалось нечасто. Их век был так короток.

Я не знала, что корешки съедобны. Если бы мне это было известно, мы бы их ели. Я могла бы испечь с ними пирожки. Белые гроздья, меньше испанской картошки, которую я ела у Маки, разваливаются на мелкие кусочки, как печенье.

Раз мы уже на лугу, мы выкапываем и другие коренья. Колюжка Клара показывает мне растение с длинными корнями, прямыми и тонкими, как гвозди, забитые в землю. На то чтобы выкопать их, уходит гораздо больше времени.

Когда она показывает мне, что делать, на нее набрасывается маленькая девочка и принимается играть с ее волосами, щекотать, тайком брать ее инструменты, покуда колюжка Клара не вскакивает, пытаясь ее схватить. Девочка с визгом отбегает. Но вскоре возвращается и помогает копать длинные корни. Свежевыкопанную землю она бросает в Клару, но так, чтобы та до нее не долетала. Клара не обращает внимания.

Вернувшись домой, мы моем коренья и на некоторое время кладем в угли. Когда они пропекаются, от них исходит ореховый аромат, от которого меня заново охватывает тошнота. Я убегаю туда, где играют дети.

Они сидят вокруг кучи папоротника. Один мальчик делает глубокий вдох, потом берет лист.

— Пила, — говорит он и отрывает одну пластину. Потом повторяет: — Пила, — и срывает еще одну.

— Пила, пила, пила, — твердит он, выдирая по пластине каждый раз, как произносит это слово. Дети наклоняются и считают сорванные пластины. Оборвав один лист, мальчик поднимает другой. Когда у него заканчивается дыхание, он рвет яростнее.

— Пила. Пила. Пила! — произносит он, задыхаясь. Наконец он отбрасывает лист с оставшимися на нем пластинами и падает на спину, хватая ртом воздух. Дети одобрительно кричат и смеются, потом пересчитывают оторванные лепестки. Я стараюсь не отставать. Кажется, они насчитали сорок семь.

Затем наступает черед маленькой девочки. Это та самая девочка, что копала со мной корешки и набрасывалась на колюжку Клару.

— Пила, пила, пила, — восклицает она, благоразумно не повышая голоса и не поднимая головы. Ее пальцы порхают, оторванные пластины падают перед ней в кучу.

— Пила, пила, пила, — продолжает она. Куча растет. Игравший до нее мальчик считает вслух. Наконец она в последний раз выдыхает пила и театрально отбрасывает почти голый стебель.

Пятьдесят два.

Дети одобрительно кричат. Мальчик вскакивает.

— Вакаш, — выпаливаю я. Дети оборачиваются, удивленные моим присутствием. Потом смеются и дразнят девочку. Мальчик протягивает мне лист папоротника.

Они подвигаются, чтобы я могла сесть к ним в круг. Я сажусь и оглядываю кучу папоротника перед собой. Улыбаюсь. Может быть, на одном из этих листьев распускается огненный цветок моей матушки. Она была бы разочарована, думаю я, если бы узнала, что для нахождения этого редкого божественного растения не нужно путешествовать за тридевять земель, что дети играют с ним и обращаются точно так же, как с обыкновенным папоротником.

Я выбираю лист и вытаскиваю его из кучи. Верчу в руках. Да, этот подойдет.

Наконец, набрав воздуха, я срываю пластину.

— Пила, — говорю я. Обрываю лист дальше, тихо приговаривая: — Пила. Пила. Пила.

Когда мне кажется, что я и секунды больше не выдержу без воздуха, я в последний раз кричу пила и бросаю свой лист.

Двадцать девять.

— Вакаш, — говорит девочка, и все смеются.

Вечером, когда настает время ужина, запах печеных корешков все еще вызывает у меня отвращение, поэтому я предлагаю свою долю плотнику Курмачеву.

Он делит ее на две части и перебрасывает одну американцу.

— Ты оставил себе больше, — возмущается Джон Уильямс.

— Иди ты! Неправда.

— А вот и правда, свинья!

— Нет, неправда! Госпожа Булыгина, вы же видели?

— Т-с-с-с, — говорю я, пока их голоса не стали совсем громкими. — Вам обоим хватит. Прекратите вести себя, как дети малые.

Опередив дальнейшие возражения, Курмачев запихивает в рот все корешки и жует. До меня доносится ореховый запах, и я отворачиваюсь.

Сделав это, я замечаю, что колюжка Клара смотрит на нас. Она стоит на коленях у подноса, который делит с другими. Ее взгляд перелетает с меня на Курмачева, потом на Джона Уильямса. И замирает. Не отрывается от американца. Она смотрит на него так пристально, что ему стало бы неуютно, заметь он это. Она еще не привыкла к его рыжим волосам, светлым глазам и бледной коже. Никто не привык.

Джон Уильямс загребает оставшиеся куски рыбы на своем подносе. Жуя, он снова проводит по подносу рукой на случай, если что-то пропустил. Пристальный взгляд колюжки Клары остается для него незамеченным.

Вдруг из ниоткуда появляется девочка и прыгает на колюжку Клару. Та вскрикивает и тянется к подносу, чтобы не дать вывалиться содержимому. Девочка катится по полу, потом сворачивается под боком у изумленной колюжки Клары и прижимается к ней. Наконец та отпихивает девочку — но недалеко — и только после этого приступает к еде.

Эта прыгучая волоокая малышка похожа на крольчонка. Про себя я называю ее Зайкой.

Колюжка Клара приходит за мной после утренней трапезы. У нее нет ни корзин, ни инструментов. Мы идем к морю вместе с пятью другими девушками, все несут весла. Девушки болтают, пока мы подходим к лодкам.

Там уже ждут двое парней. Они дают нам с колюжкой Кларой весла.

Мы отталкиваем наш челнок от берега. Нос поворачивает влево. Мы плывем на юг.

Мне как-то доводилось грести, когда мы катались на маленькой лодочке по пруду петербуржского парка. Я канючила, пока отец не сдался и не позволил мне. Родители сидели на корме, отец наставлял меня, как держать курс:

— Правым. Еще. Теперь греби прямо. Сильнее.

Один раз я не опустила как следует весло, и оно проехалось по поверхности воды. Родителей окатило брызгами.

— Аня! — вскрикнули они, и мы все засмеялись.

Но по-настоящему я никогда не гребла. Я опускаю весло в воду и тяну. Мы пробиваемся сквозь волны, разбивающиеся о берег и пытающиеся отбросить нас назад. Я стараюсь подстроиться под колюжку Клару, но она гребет слишком быстро. Мы проплываем мимо нашего мыса, за которым лежат длинный песчаный берег и новые скалы. Проходит какое-то время, прежде чем мы добираемся до острова, которого я еще не видела.

Он гораздо больше, чем казалось, когда мы подплывали. Кормчий направляет челнок к отмели, где вода спокойнее, нет волн и мы можем вытащить лодку на берег. Мы все высаживаемся.

Кричат чайки. Их желтые клювы кажутся огненными всполохами на сером небе. Они подлетают к нам. Некоторые девушки закрывают руками головы. Чайки так близко, что я слышу биение их крыльев и чувствую, как воздух обдувает мне щеки.

Следуя за колюжкой Кларой, я карабкаюсь по камням. Они скользкие у воды, и я передвигаюсь медленнее обычного: мой недавно появившийся животик, хотя еще совсем небольшой, уже лишает меня равновесия. Какая-нибудь старая крестьянка посмотрела бы на меня и сказала, что я жду сына.

Мы доходим до отвесного склона скалы. Девушки цепляются за него и карабкаются.

Первая девушка исчезает наверху. Мгновение спустя она появляется снова, высунув голову из-за края.

— Ишаква квалилчо. Квол аксвол![60] — говорит она, едва повышая голос, словно рассказывает какой-то секрет.

Небольшое плато наверху усеяно гнездами, сплетенными из сухой травы и выложенными серыми перьями. В каждом по два-три крапчатых зелено-коричневых яйца. Без сомнений, это яйца чаек, чьи крики раздаются еще сердитее, а сами они подлетают уже так близко, что я могла бы до них дотронуться, если бы осмелилась.

Первая залезшая на плато девушка наступает на гнездо. Раздается жалобный хруст. Остальные делают то же самое. Чайки кричат, летая вокруг девушек, которые ходят по плато, растаптывая гнезда с яйцами. Девушки не произносят ни слова.

Я сбита с толку. Раньше колюжи никогда так не делали.

Колюжка Клара останавливается и смотрит на меня. У моих ног — гнездо с одним-единственным яйцом. Она топает ногой, чтобы показать, что я должна сделать.

Я качаю головой, отказываясь. Она хмурится, потом сама наступает на гнездо и давит яйцо.

Когда все яйца раздавлены, мы спускаемся и плывем домой. С каждым ударом весла у меня в ушах раздается глухой стук, с которым опустилась нога колюжки Клары, и хруст лежащего передо мной яйца. Я не могу соотнести то, что она сделала, что все они сделали, с тем, что я знаю о колюжах.

Два дня спустя колюжка Клара дает мне весло и снова ведет на берег. На этот раз нас ожидают два челнока: второй довольно глубокий, но намного короче первого. Парни привязывают маленький челнок к нашему большому. В маленький садятся всего две девушки. Большая лодка тянет их за собой, но они все равно гребут, чтобы облегчить наш труд. Нос снова поворачивает к морю, и, когда мы проплываем мимо мыса, я преисполняюсь уверенности, что мы возвращаемся на чаячий остров.

Мы все там уничтожили. Вплоть до последнего яйца. Не знаю, зачем мы туда плывем. Когда челнок стукается о камни, чайки снова разъяренно кричат.

Я следую за колюжкой Кларой и остальными. Медленно поднимаюсь по отвесному участку пути. Последней достигаю вершины. Оказавшись там, я оглядываюсь. Гнезда вернули себе прежнюю форму, они снова выложены перьями и полны яиц. Нас здесь словно и не было.

Колюжка Клара наклоняется и берет яйцо. Потом поворачивается к другому гнезду и берет второе. Остальные девушки присоединяются. Они тихо переходят от одного гнезда к другому и, не обращая внимания на чаек, берут по одному яйцу из каждого. Эти яйца они кладут в маленькие корзинки, которые принесли с собой. Те устланы мягким сухим лишайником, чтобы яйца не разбились.

Каждое яйцо свежее. Нам это известно, потому что мы уничтожили все старые яйца три дня назад. Чайки спокойно отложили новые — в этом они не отличаются от кур у нас в России, — а после того как мы уйдем, они отложат еще взамен тех, что мы забрали. И когда мы будем есть эти яйца, мы точно будем знать, что они хорошие.

Через несколько недель чайки выведут птенцов и улетят, когда те обрастут перьями, а на следующий год вернутся снова, и все повторится. Выживание птиц и выживание колюжей зависит друг от друга. То же касается мидий, икры сельди и всего остального, что колюжи собирают на море и на суше, — их действия подчинены круговороту взять — отдать. То, что я посчитала бессмысленным разрушением, оказалось частью системы, которая растянулась, как паутина, и так же, как паутина, невидима, пока не посмотришь на нее под правильным углом.

Я наклоняюсь над гнездом. Яйцо гладкое, как фарфоровое, и теплое. Я осторожно кладу его в корзинку, а потом перехожу к следующему гнезду.

Когда мы с полными корзинками возвращаемся к челнокам, на каменистой отмели, где мы высадились, полыхает костер. Его развели парни. Девушки показывают им яйца, потом собираются у костра. Порыв ветра задувает дым мне в лицо. Я кашляю и тру глаза. Почему мы еще не плывем обратно?

Потом девушки поднимаются и достают со дна большого челнока свои щипцы для готовки. Они выкапывают из оранжевых углей камни и относят их к маленькому челноку. Когда камни падают в лодку, над ней поднимается пар. Я и не догадывалась, что в маленьком челноке вода.

Колюжка Клара берет свою корзинку с яйцами и жестами показывает мне, чтобы я взяла свою и шла за ней к лодке. Мы кладем яйца в горячую воду, рядом с камнями. Закончив, мы все садимся в большой челнок и плывем домой.

Высадившись, мы достаем яйца из воды и кладем их обратно в корзины. Потом идем от дома к дому, раздавая яйца старикам. Они принимают их с широкими улыбками, от которых вокруг их глаз собираются морщинки. Когда мы доходим до дома усатого тойона, девушки показывают мне, что я должна дать яйцо старому Ивану Курмачеву.

Он берет его так осторожно, что девушки смеются.

— Что это?

— Чаячье яйцо. Вареное.

— А мне? — спрашивает американец.

— Они только для стариков. Ты слишком молод, — отвечаю я, потом говорю Курмачеву: — Давай попробуй.

Он разбивает яйцо об ногу и очищает от скорлупы. Все смотрят. Вонзив большой палец в белок, он отщипывает кусочек и кладет в рот. Мгновение спустя по его лицу расползается улыбка.

— Вкусно, — говорит он.

— На что похоже?

— Попробуйте, — он предлагает мне кусочек.

— Так не честно, — говорит американец. — Вы тоже не старуха.

Я колеблюсь. Это правда.

Колюжка Клара ловит мой взгляд и подносит пальцы к губам. Повинуясь ее жесту, я беру кусочек яйца и кладу в рот.

Оно жирное, чуть жестковатое и с рыбным привкусом, но теплое и приятно насыщенное. Похоже на индюшачьи яйца, но только если их есть с икрой и сметаной.

Женщины смотрят на меня выжидательным взглядом. Когда я, еще не прожевав, улыбаюсь и киваю, они смеются. Проглотив, я говорю:

— У-шу-юкш-улиц.

Я понимаю, что это слово из языка Маки, а не их, но не знаю, как иначе сказать спасибо. Девушки заливаются хохотом, но выражения их лиц говорят мне, что я сделала что-то им приятное.

Когда мы переходим к следующему старику в доме, я вижу, как колюжка Клара тайком сует яйцо американцу. На его лице написано такое же потрясение, что и на моем. Он прячет яйцо в рукаве, прежде чем кто-либо успевает заметить.

Как-то днем, направляясь к морю помыть руки, я вижу на берегу толпу детей, занятых какой-то веселой игрой, а посреди них — Холпокита.

— Ада! — зовет он, увидев меня. Что-то говорит детям, и те смеются. Зайка, маленькая девочка, которая все время лезет к колюжке Кларе, подбегает и берет меня за руку.

— Подожди, — кричу я. — Куда ты меня ведешь?

Холпокит смеется надо мной. Она всего лишь дитя — почему я должна сопротивляться? Я позволяю ей привести меня к остальным. Холпокит произносит какой-то стишок, который они все знают, и они повторяют за ним. Когда он доходит до конца, все, кроме него — и меня с Зайкой, — разбегаются.

Зайка тянет меня за руку и что-то отчаянно кричит.

Я смотрю на Холпокита в поисках пояснений.

— Что происходит?

Холпокит отвечает:

— Хиилаалока какадийаскал. Алшпитаксас ча литикш хиксат кадийаскаликш. Дакил хиадасакалаволи[61].

Он показывает на лес.

Я смотрю на Зайку. Мы бежим.

Мы с Зайкой скрываемся в лесу. Идем по узкой ложбине, пока Зайка не начинает тянуть меня вверх. Мы все глубже заходим в чащу. Надеюсь, она знает, куда идет: тропа осталась позади. Мы петляем среди высоких деревьев, обходя поваленные стволы и заросли ягодных кустов. Мокрая листва блестит, словно усыпанная драгоценными камнями. Должно быть, подлесок принарядился к вечеру.

Я слышу шорох под ногами. Под поросшим мхом поваленным деревом сидит на корточках мальчик, знакомый мне по игре с листьями папоротника. Когда наши глаза встречаются, он кладет руки на затылок и опускает голову, пока волосы не падают ему на лицо, словно занавес, и он становится почти невидим в тени.

Зайка что-то говорит тихим голосом.

Мы доходим до края обрыва, кажущегося отвесным. Склон зарос густыми кустами, поэтому невозможно определить, как далеко вниз он идет. Возможно, туда ведет тропа. Я вижу узкий выступ, исчезающий в листве. Качаю головой. Слишком опасно.

Но Зайка подталкивает меня вперед.

— Мне кажется, это не очень хорошая мысль, — говорю я, пытаясь высвободить руку. Но она стискивает мои пальцы так, что мне становится больно. Потом прыгает.

— Нет! — вскрикиваю я. Она приземляется на узкий выступ. Только в неуклюже согнутом положении я могу держать ее руку, одновременно оставаясь на краю обрыва.

— Ты меня уронишь.

Я соскальзываю по склону, пока не оказываюсь рядом с ней. Выступ, на котором мы стоим, такой крошечный, что нашим ногам едва хватает места. Потом она наклоняется и раздвигает стену папоротника. За ней — пещера.

Зайка тянет меня внутрь. Папоротник становится на место.

— Что это? — спрашиваю я, не веря своим глазам, и мой голос эхом разносится по пещере. Здесь темно и прохладно, но не кромешный мрак. Должно быть, это глубокая пещера. Зайка с силой дергает меня за руку, из чего я делаю вывод, что она хочет, чтобы я молчала.

Это серьезная игра в прятки, и Зайка нашла отличное место, чтобы спрятаться. Как ей это удалось — загадка. Тот, кому выпало искать — наверное, это Холпокит, — ни за что нас не найдет.

Она садится на корточки у стены и тянет меня, чтобы я опустилась рядом. Стена холодная. Зайка дрожит.

Мы ждем. Через несколько минут мои глаза привыкают к полумраку. В пещере земляной пол, из которого торчат острые камни. Здесь очень сыро и слышно, как неторопливо капает вода. Того света, что просачивается через папоротник на входе, не хватает, чтобы я могла разглядеть что-то еще.

Девочке страшно? Она поворачивает голову, и в тусклом свете я вижу ее глаза с ослепительно белой улыбкой. Она так часто тут бывала, что нисколечко не боится.

Мы ждем. Я пытаюсь угадать, что происходит снаружи. Холпокит нашел прячущегося под поваленным деревом мальчика? Кого еще он нашел? Дети определили границы, в которых можно прятаться? Если только Холпокит не знает все потайные места, нам придется просидеть тут очень долго.

Я пытаюсь устроиться поудобнее перед долгим ожиданием и чувствую, как что-то впивается мне в бедро. Это деревянная куколка, которую сделал и подарил мне плотник Иван Курмачев. Она все еще завязана у меня на поясе, потому что мне некуда ее положить. Я подтягиваю ее к себе.

Зайка смотрит, как я развязываю пояс. Когда я показываю ей, что там, на ее лице вспыхивает удивление. Я протягиваю ей куколку. Поначалу я собиралась только дать ей подержать, но, когда вижу выражение на лице девочки, мне хочется оставить ей куклу навсегда.

Она вертит ее в руках. Шепчет:

— Вааке ксвоксва ачидаал. Квоталасичид. Квопатквали[62].

Зайка пристально вглядывается в незамысловатое лицо куклы, потом, закрыв глаза, прижимает ее ко лбу. Затем отнимает и пытается отдать куклу обратно. Я качаю головой, отказываясь.

— Я хочу подарить ее тебе, — шепчу я. — Надеюсь, тебе нравится.

Она держит куколку в сложенных лодочкой ладошках. Ее зубы снова сверкают в улыбке.

Внезапно из глубины пещеры доносится какой-то шорох — и тут же стихает. Зайка застывает. Это животное? Может быть, мышь. А может, и волк. Или медведь.

Нам следует бежать? Успеем ли мы вылезти из узкого входа и забраться на выступ? Может быть, лучше сидеть неподвижно. Тогда, возможно, неведомое создание уйдет.

Я осторожно обхватываю Зайку рукой. Ее страх пропитывает меня, как губку.

А вдруг это не зверь? Кто еще это может быть? Было ли в рассказах моей матушки что-нибудь про пещеры?

Что-то грохочет. Я вскакиваю и дергаю Зайку за руку с такой силой, что она вскрикивает. Волоку ее к выходу из пещеры. Согнувшись, пролезаю через папоротник. Прыгаю на узкий выступ, едва глядя под ноги. Когда мы благополучно вылезаем из оврага, я подхватываю девочку и бегу.

Я лавирую между двух высоких деревьев. Поскальзываюсь на мху, но использую это, чтобы поменять направление. Оглянуться я не могу. В голове шумит — от моего дыхания, от дыхания Зайки, топота моих ног, шороха того, что нас преследует. Я заставляю себя бежать быстрее. Что-то царапает мне ногу. Больно.

Впереди вырастает ствол широкого дерева. Я огибаю его.

И врезаюсь в Холпокита. Он хватает меня за плечи. Зайка зажата между нами.

— Пусти! Нужно уходить отсюда, — кричу я. Ногу пронзает боль.

Но Холпокит не отпускает.

— Нет! Хватит!

Я пихаю его, сдавливая Зайку. Она вскрикивает.

— Игра окончена!

Да что с ним такое? Он все не отпускает.

Зайка вырывается у меня из рук и соскальзывает на землю. Обхватывает мои ноги, не давая двинуться с места. А затем шорох раздается повсюду. Я кричу. Появляется ребенок. Потом другой. Третий. Они выскакивают из-за кустов и деревьев. Улыбаются. Некоторые смеются.

— Нет, — кричу я, — там медведь… или волк… не знаю… — Я плачу. Меня никто не понимает.

Холпокит смотрит мне в лицо и, когда наконец привлекает мое внимание, показывает.

Из земли высовывается улыбающееся лицо мальчишки. Затем появляется его рука. Подтянувшись, он выползает из глубокой норы, скрывающейся в траве. Затем из той же норы выскакивает другой мальчик. Они стоят бок о бок возле норы и ждут. Потом второй мальчик медленно протягивает руку и открывает кулак. На его ладони лежит маленькая деревянная кукла.

Тогда я понимаю. В пещере два входа.

— Что происходит? — спрашиваю я Зайку.

Она смеется, но нервным смехом. Холпокит отвечает:

— Кидатлисвали дикса тич байаа. Хитквотаитилили[63].

На его лице та же смесь веселья и раскаяния.

Наверное, это он затеял шалость. Все дети в ней участвовали.

Увидев, что я наконец поняла, все принимаются хохотать и взвизгивать. Устраивают кучу-малу вокруг меня, Холпокита и Зайки. Нет никакого медведя, никакого волка. Никаких созданий из сказок моей матушки. Конечно, нет. Все время были только мы.

Этим же вечером я выхожу на берег посмотреть на мою Полярную звезду. Океан тихо вздыхает: похоже, последние сезонные штормы выдохлись. Небо давно уже не было таким чистым, и я легко нахожу ее в руках Дракона. Мое корабельное созвездие. Наверняка оно служит предзнаменованием. Когда мы вернемся в Ново-Архангельск, я напишу отцу и расскажу ему о своем новом созвездии, но когда буду писать матушке, расскажу, как оно предрекло наше спасение.

Чуть дальше к югу — Северная Корона. Многие думают, что это та корона, которая освещала Тесею путь через лабиринт, и без нее он бы не нашел дорогу домой. Я часто разглядывала ее очертания, в которых вижу не корону, а скорее, незавершенный круг.

Как совершенна его дуга, как искушает попытаться найти звезды, которые его завершат. Но их нет. Их нет там, где надеешься их отыскать.

Будь я сейчас на палубе брига, я бы услышала шаги мужа. Он позвал бы из-за моей спины: «Аня!» И, не успев опустить телескоп, я почувствовала бы, как его руки обвивают меня за талию, притягивают к себе. Я откинулась бы на его крепкий торс. Мне сразу стало бы теплее. Он бы уткнулся носом мне в щеку, щекоча бородой. Именно эти короткие яркие моменты, когда мы стояли вот так, вдвоем, молча воздев лица к небесам, олицетворяли возможность завершить круг.

Я найду способ воссоединить нас.

Ягоды созрели. Из-за вчерашнего дождя они набухли и падают мне в руку от малейшего прикосновения. Оранжевые, как лосось, каждая из них подобна крошечной грозди драгоценных каменьев, достойных того, чтобы их носила сама царица. Самые спелые висят наверху, отчего мне приходится тянуться к ним, а если я не дотягиваюсь, пригибать шипастую ветку. Ее дуга рисует незавершенный круг, совсем как Северная Корона.

Со мной колюжка Клара, Зайка и много других женщин. Я никогда еще не ходила в лес в такой большой компании. Нас сопровождают трое мужчин: два квилета для охраны и Джон Уильямс. Он сказал мне, что его взяли только для того, чтобы он потом нес одну из трех больших корзин, которые мы собираемся сегодня наполнить.

Мужчины квилеты с луками в руках негромко переговариваются, пока мы снуем между кустов, собирая ягоды. А Джон Уильямс, кажется, не знает, куда себя деть. Он топчется вокруг, то и дело останавливаясь, чтобы съесть ягодку. Его волосы ярче, чем они.

Солнце отбрасывает через лесную сень пятна света, согревая нас и ягоды. Насекомые жужжат над ушами, выискивая возможность сесть и укусить. Я отмахиваюсь от них, но они тут же возвращаются. Закидываю ягоду в рот. Она взрывается кислотой, которая скользит по моему языку и превращается в сладость, прежде чем я глотаю.

Сегодня вечером мы будем есть ягоды — в этом я не сомневаюсь, — но большую часть собранного мы сохраним. Всю зиму мы ели прошлогодние ягоды. Я увижу, как колюжи заворачивают их в тесто, как сохраняют сухие ягоды, чтобы их не съели птицы, грызуны или насекомые. Детей тоже привлекут. Я представляю, с каким восторгом они станут бросать в птиц палками и камня, кричать на них, а птицы, будучи очень умными, увернутся от всего, что в них бросили, и все равно ухитрятся стащить несколько ягодок.

До некоторых невозможно добраться, не поцарапавшись. Но мы превозмогаем уколы, потому что наградой становится особенно сочная ягода или ветка, на которой их так много, что она клонится до земли под их весом. Похоже, что ради сладости нужно быть готовым к шипам.

Мы с колюжкой Кларой переходим на другую сторону куста, попутно собирая ягоды. Мы все больше отдаляемся от остальных. Шорох, разговоры и тихий смех дают знать, что мы не одни. Наконец мы теряем из виду Зайку. Потом становится не видно и наших охранников.

Заметив усыпанную ягодами ветку, я тяну ее к себе. Рядом слышится негромкий смех. Под отогнутой мной веткой оказываются колюжка Клара и Джон Уильямс. Они ничего не говорят, но от того, как они смотрят друг на друга, меня бросает в краску. Они так заняты друг другом, что даже не замечают меня. Я отпускаю ветку, и она прыгает на место.

Отвернувшись от них, я начинаю обирать другой куст. Двигаюсь осторожно, не поднимая головы. Мне не хочется, чтобы они знали, что их кто-то видел. Я срываю одну ягоду за другой, не оглядываясь. Почему я так долго ничего не замечала? Я говорила себе, что его рыжие волосы и бледная кожа — единственная причина привлекать внимание, а то, что она дала ему чаячье яйцо, казалось мне простым проявлением доброты. Но в глубине души я знала, что все далеко не так просто.

Она поглощена им, а он — ею. У меня нет времени об этом думать. Отвлекаясь от мыслей об их чувствах, о возможном и невозможном, я вижу, что они предоставили мне шанс. Я делаю два шага назад. Потом еще три. Они не идут за мной. Не зовут. Никто меня не зовет. Я отхожу все дальше, пока ягодные кусты не остаются позади. Остановившись на краю небольшого оврага, я ставлю корзинку на землю и соскальзываю вниз по склону.

Я отправляюсь на поиски мужа.

Я бегу по дну оврага, стараясь сохранять легкий шаг. Потом поднимаюсь на другой стороне и иду прямо. Я рассчитываю найти тропу. Если повезет, она приведет меня к морю. А там мне нужно будет только повернуть направо, чтобы идти на север.

О том, что делать дальше, я думать не могу.

Я натыкаюсь на старую неровную тропу. Судя по тому, как заросла она по краям, ее редко используют. Надеюсь, что я правильно все поняла. Если тропа заброшена, то, возможно, она никуда не ведет, и тогда я заблужусь. Густые заросли впереди покачиваются от легкого ветерка. Я решаю рискнуть.

Минуты утекают. Моя пропажа уже обнаружена? Охранники ищут меня? Кто-нибудь побежал в селение, чтобы предупредить остальных? Я заставляю себя двигаться быстрее. Нужно уйти как можно дальше, прежде чем колюжи заметят, что меня нет.

Наконец моя заросшая тропа встречается с другой. Новая тропа шире и чище. Я бегу. Наступаю на ветку, и она трещит. Звук эхом разносится среди деревьев. Я останавливаюсь — но ничего не происходит.

Лес с одной стороны слегка редеет. Я вижу солнце. Иду на него.

И выхожу на прогалину, всю покрытую дикими цветами, источающими неописуемый аромат. Среди них фиолетовые цветы, чьи корни мы едим. Крошечные светлые соцветия на хрупких, похожих на свечи стеблях. Белые звездочки, наполненные нектаром и солнечным светом. Следуя за ними взглядом, я вижу формы созвездий, которые они образуют.

Но у меня нет на это времени. Я снова скрываюсь в лесу.

Руководствуясь светом и тенями, я пытаюсь идти в одном направлении. Иногда мой путь преграждает поваленное дерево, или непроходимый участок, или один из бесчисленных потоков. Маленькие ручейки переплелись, как спутанная пряжа, и мне хочется как следует потянуть за какой-нибудь ручей, чтобы они превратились в одну длинную могучую реку. Такую, что ведет к океану.

Когда начинают сгущаться сумерки, я слышу бегущую воду. Я иду на звук и выхожу к быстрому ручью. Вода блестит там, где огибает камни и коряги. Ручей течет направо. Вот она — моя дорога к берегу моря.

На воду падает чья-то тень.

Кто-то из охранников? Медведь? Леший из сказок матушки?

Нет.

На противоположном берегу стоит колюжка Клара. Одна.

Все кончено. Придется возвращаться.

— Пожалуйста, — говорю я. — Я просто хочу быть с мужем.

Она улыбается. Ее глаза блестят.

— Вакаш, — говорит она. Поднимает голову, разворачивается. И исчезает в тени леса.

Через мгновение я больше не слышу ее шагов.

Глава шестая

Я укрываюсь под низким выступом у подножия утеса. Притягиваю колени к подбородку и жду, когда на меня снизойдет сон. Вокруг зудят комары, некоторые кусают, прежде чем я успеваю их отогнать. Я стараюсь не задумываться о том, что делаю. Главное, что я скоро буду с мужем.

Ночной воздух тяжел от влаги, но выступ надо мной не дает ей опуститься на меня. Через несколько часов, до того как поднимется солнце и прогонит звезды, я отправлюсь дальше. Полярная звезда укажет мне направление. Когда она погаснет, я найду какой-нибудь ручей и так, следуя за Полярной звездой ночью и за проточной водой днем, в конце концов выйду к океану. А дальше буду идти на север, покуда не найду его.

Моему дитя холодно? Я напеваю одну из колыбельных матушки, ту, о плачущей уточке, и стараюсь петь тихо на случай, если квилеты ищут меня. Не знаю, почему колюжка Клара меня отпустила — то ли из сострадания, то ли ее собственные новые чувства руководили ее решением, — но я до конца своих дней буду у нее в долгу. Я то засыпаю, то просыпаюсь, а когда мне кажется, что прошло уже достаточно времени, хотя еще темно, возвращаюсь обратно к ручью, откуда лучше видно небо.

В темноте журчание воды кажется громче. Я пью, потом смотрю наверх. К счастью, облаков нет.

В просвете среди деревьев, круглом, как окуляр телескопа, я нахожу Полярную звезду. Вытягиваю руку и отмеряю расстояние кулаком, как показывал отец — получается где-то между сорока пятью и пятьюдесятью. Это моя широта. Потом провожу прямую линию между самой яркой звездой в созвездии Кассиопеи и двумя торчащими высоко над головой ветками, после чего жду. Когда звезда отходит от линии, я получаю подтверждение, что смотрю на запад.

В темноте и так сложно идти, а еще сложнее по берегу ручья. Кусты с острыми ветвями сражаются с травой и камышами за воду и свет. Поэтому так мало колюжских троп ведут вдоль русел. Я отхожу на несколько саженей за деревья, туда, где меньше кустов. Так я не вижу воду, но она журчит неподалеку. Ее журчание — друг, согласившийся сопровождать меня в пути. Здесь нет дороги, но больше свободного пространства. В конце концов я найду тропу.

Ищут ли меня квилеты? Я гадаю, что сказала им колюжка Клара. Что не нашла меня? Хватило ли ей отваги сказать, что она видела, как я убегаю — в южном направлении? Ее накажут, если поймают на лжи. Может, мне стоит вернуться, чтобы это предотвратить? А вдруг она сказала, что меня подобрал корабль с моими сородичами? Или что она видела, как волк или медведь тащит мой труп в свое логово? Своим внезапным возвращением я могу сделать ей только хуже.

Я должна убраться подальше и ради нее тоже.

Когда начинает светать, меня охватывает голод. Я рву на ходу молодые еловые побеги и жую их. Останавливаюсь сорвать знакомые мне крошечные алые ягоды. Они растут на метелках и лопаются во рту, как икринки. Только половина из них поспела, но у меня все равно нет времени, чтобы собрать много. Нужно идти дальше. Я соскребаю смолу с дерева и жую на ходу, вспоминая, как мы делали это с Инессой и второй девушкой.

Когда наш корабль сел на мель и мы впервые вступили в лес, я и не представляла, что здесь можно найти еду. Мне казалось, что вокруг дикая пустыня. Но для колюжей это райский сад с изобилием грибов, ягод, кореньев и съедобных побегов. Реки и озера полны рыбы, а море — китами, тюленями, мидиями, песчанками и не только. Благодаря колюжам — а также ночному небу и здравому смыслу, который привил мне отец, — я знаю, что смогу выжить, пока не найду мужа.

Когда грязь становится слишком глубокой, когда мне приходится слишком далеко идти, чтобы обойти кучу поваленных деревьев, когда путь мне преграждает река, слишком широкая и глубокая, чтобы через нее переправиться, я думаю, не совершила ли ошибку. Иногда мне кажется, что лучше повернуть назад. Потом ландшафт меняется, дорога становится легче, и я каждый раз решаю, что нельзя сдаваться.

Ближе к вечеру ущелье, которое постепенно становилось все глубже, вынуждает меня зайти дальше в лес, оставив все ручьи позади. Мне не хватает компании бегущей воды, но я должна идти, куда позволяет ландшафт. Когда дневной свет начинает тускнеть и я понимаю, что вечер близок, я поднимаю взгляд. Небо затягивают облака.

С наступлением ночи продолжать путь бессмысленно. Вокруг нет ручьев, вдоль которых я могла бы идти. Звезд не видно. Возможно, я вообще направляюсь обратно к квилетам.

Молюсь, чтобы не было дождя.

Я ищу укрытие. Земля вокруг плоская, негде спрятаться. Я вспоминаю мальчика, игравшего с нами в прятки — того, который прятался под поваленным деревом, — и ищу такое же дерево, достаточно большое и сухое внизу. Найдя подходящее, я залезаю под него и готовлюсь провести еще одну ночь посреди леса.

Я так устала, что сразу же засыпаю. Комары будят меня, и я решаю проверить небо, но оно еще сильнее затянуто, поэтому я заползаю обратно под дерево. Согнув ветку, я закрепляю ее на месте в надежде, что она защитит меня от комаров и, может быть, даже прибавит моему убежищу тепла. Снова заснуть мне не удается.

Рано утром я решаю, что сидеть тут больше нет смысла. Даже если я не знаю точно, куда иду, от ходьбы мне станет теплее и в конце концов я выйду к какому-нибудь ручью. Если повезет, сегодня ночью на небе не будет облаков и я снова смогу определять направление по звездам.

Некоторое время я иду, останавливаясь, только чтобы поесть ягод. Потом я слышу плеск воды. Я направляюсь на звук и выхожу к мутному, медленно текущему ручью. Я иду по его размытому берегу вниз по течению, покуда он не расширяется и вода не становится достаточно прозрачной, чтобы ее пить. Я делаю несколько глотков, потом возвращаюсь в лес.

На пригорке посреди прогалины я вижу знакомые мне листья. Они растут у самой земли мягкими светло-зелеными чашечками размером не больше ноготка, посередине каждого — крошечный белый цветок. Я срываю листья со стеблей так, как учили меня колюжи — чтобы корни оставались нетронутыми, — и, когда набирается полная горсть, ем их.

Иду дальше. Какое-то время мне кажется, что тучи расходятся. Но, подняв глаза через несколько минут, я вижу, что серая пелена такая же плотная, как вчера.

Я далеко от воды. Прошло несколько часов с того момента, как я покинула мутный ручей, и, хотя мне попадались размытые участки земли, других ручьев я не встречала. Земля становится более плоской, кроны деревьев впереди — чуть светлее. Я иду дальше — и в отчаянии вижу поваленное дерево, под которым провела ночь, с той самой веткой, которую я согнула, чтобы укрыться от комаров.

«Что же я наделала?» — шепчу я, обхватив голову руками. Я шла целый день, а вернулась туда же, откуда начала свой путь. Какое помрачение на меня нашло, что я решила, будто смогу отыскать мужа посреди этих диких мест? Я настолько заблудилась, что не могу даже вернуться обратно.

Внезапно я слышу, как трещит гнилая ветка под чьей-то ногой.

Меня не могли заметить, иначе бы уже окликнули. Я прислоняюсь к поваленному дереву рядом. Кладу руки на покрытую мхом кору и сползаю вниз, пока не оказываюсь на коленях. Медленно ложусь.

Опустившись так низко, я оглядываюсь. Стараюсь почти не шевелиться. Так усиленно вслушиваюсь, что сердце грохочет у меня в ушах.

Затем треск раздается прямо за моей спиной. Я подскакиваю и оборачиваюсь.

Это волк.

Его глаза не отрываются от моих Ноздри раздуваются, трепеща по краям Острогонеч ные уши повернуты вперед.

Бежать? Если я побегу, он пустится в погоню. У него длинные ноги, огромные, как блюда, лапы. Он знает местность, а я — нет. Я жду, когда он шевельнется. Если он нападет, мне не спастись. «Уходи, — мысленно уговариваю я зверя. — Здесь для тебя ничего нет. Я всего лишь девушка, которая ищет дорогу к морю. Я не желаю тебе вреда».

Его взгляд невозможно прочитать.

«Отпусти меня, — прошу я. — Пожалуйста. Я просто хочу найти мужа».

Волк отводит глаза. Поворачивает голову и уходит.

Я выдыхаю. По-прежнему не шевелюсь. Жду; когда между нами будет достаточное расстояние. После чего мне нужно будет быстрее уходить отсюда. Куда угодно.

Отойдя лишь на девять-десять шагов, волк останавливается. Оглядывается.

«Иди же, — снова упрашиваю я. — Тебе нужно идти. Где-то далеко отсюда тебя ждут незаконченные волчьи дела».

Он снова разворачивается ко мне. Наклоняет голову и смотрит. Будто прислушивается.

Совсем как Жучка.

Я чуть не смеюсь. Она держала голову под точно таким же углом, когда ей что-то было нужно. Когда хотела, чтобы я пошла за ней.

Но это безумие. Передо мной не Жучка, а волк. Я не могу идти за волком в лесную чащобу. Что происходит, если позволить волку увести себя в лес, рассказывается в старых сказках. Следовавшие за волками глупцы были съедены или встретили иной печальный конец. «Уходи. У меня нет к тебе никакого дела».

Но волк не уходит.

Поэтому я делаю неуверенный шаг вперед. Тогда зверь поворачивается и проходит еще чуть-чуть. Следует ли мне теперь бежать? Волк снова оборачивается и смотрит на меня.

«Что тебе нужно? Что тебе нужно от меня, госпожа Жучка?»

Волк наклоняет голову.

Я настороженно шагаю к нему. Волк поворачивается и тоже делает шаг.

Я едва сдерживаю себя, чтобы не пуститься наутек, но боюсь и того, что случится, если я не пойду за ним. Поэтому вопреки всем сказкам я решаюсь сделать то, что хочет от меня эта Жучка, и молюсь, чтобы зверь оказался скорее Жучкой, чем волком. Держась на безопасном расстоянии, я следую за ним.

Волк ведет меня среди величавых деревьев. Он находит пути, которые лежат не через колючие заросли или болото. Я иду за ним по гребням холмов, обходя неровные каменистые участки. Когда нужно пересечь ручей или речку, волк находит спокойное мелкое место. Это его земля, и он хорошо ее знает. Он никогда не отходит так далеко, чтобы я потеряла его из виду. Когда я отстаю, он терпеливо ждет.

Когда снова наступает ночь, я умираю от усталости и страха. Мы преодолели невероятное расстояние — гораздо большее, чем я смогла бы пройти одна. Я слишком доверилась волку, но до сих пор не знаю, что ему нужно на самом деле. По мере того как тени удлинялись, я все чаще задавалась вопросом, не совершила ли я самую большую ошибку в своей жизни. А вдруг волк ведет меня в свое логово? Какой еще у него может быть мотив?

Подруга моей матушки Елизавета как-то рассказывала нам историю, поведанную одним странным господином на званом вечере. Несколько лет назад он был гостем на свадьбе, и хотя хозяева соблюли требуемое число приглашенных — двенадцать, какой-то ритуал был выполнен неправильно, и все присутствующие превратились в волков.

— Источники человеческих пороков — праздность и суеверия! — вскричал отец. — Вы преуспели и в том, и в другом.

И он покинул комнату. Матушка тихо попросила Елизавету продолжать. Семь лет оборотни скитались с настоящими волками, и все это время их одного за другим убивали и съедали, потому что настоящие волки чувствовали по запаху, что на самом деле они люди. Только один выжил — тот господин, которого повстречала Елизавета. Он всегда ложился с подветренной стороны от стаи, чтобы волки не учуяли его человечий дух. По прошествии седьмого года он вернулся в свою деревню. Селяне пришли в ужас и стали бросать в него камни и палки, чтобы прогнать. Но он не уходил. Наконец кто-то из его семьи догадался, что это он и что его заколдовали. Ему оставили краюшку хлеба. Он съел ее. С тех пор каждую ночь ему оставляли хлеб, и каждую ночь он поглощал его, покуда не съел столько хлеба, что волчья шкура распахнулась, как плащ, упала с плеч, и он снова превратился в человека. Все, что осталось у него после многих лет волчьей жизни, это длинный клок серых волос на груди, так никогда и не выпавших.

Елизавета клялась, что рассказывает правду. Во время суаре, окончив свою повесть, господин смело расстегнул сюртук и рубашку. И показал всем присутствующим клок серых волос. До этого момента Елизавета и сама сомневалась.

Мне было десять лет, и я не поверила ей. У Елизаветы была склонность к преувеличению, к тому же я разделяла мнение отца. Такого не бывает. Это была именно та суеверная сплетня, какие распространены среди крестьян и от каких наш император полон решимости очистить общество. Прошло всего лишь два года после моей болезни и поразившей меня странной слепоты. Видения той ночи были все еще свежи в памяти. И матушка слушала так внимательно, что я видела: в глубине души она верит Елизавете.

И вот сейчас, в этом лесу, где все кажется возможным, я думаю: не уловила ли мать в ее рассказе что-то, ускользнувшее от меня.

Когда темнеет настолько, что уже невозможно разглядеть дороги, волк останавливается. Здесь сухо и, кажется, не так много комаров. Я сажусь, прислонившись спиной к стволу, а волк сворачивается у поваленного дерева рядом. Мы не выпускаем друг друга из виду. Когда зверь проваливается в сон и опускает голову на лапы, я позволяю себе закрыть глаза. Всего на минуту, говорю я себе. Одну лишь минуту.

Наутро, когда меня будят птицы, я с удивлением обнаруживаю, что жива. Волк сидит у поваленного дерева и смотрит на меня. Он ждал, когда я проснусь.

«Доброе утро. Куда ты отведешь меня сегодня?»

У волка вздернуты уши. Очень осторожно, не сводя с него глаз, я отхожу облегчиться. Его уши вздрагивают, когда струя ударяет в землю.

Когда я поднимаюсь, волк бежит дальше, и мне не остается иного выбора кроме как следовать за ним.

Некоторое время мы идем почти непрерывно, останавливаясь лишь, чтобы попить воды из ручья. Потом я вижу, как впереди светлеет, и думаю, уж не дошли ли мы до моря. Запаха соленой воды я не чувствую, но такой яркий свет для леса необычен.

Выйдя из-за деревьев, мы оказываемся у огромного озера. Это самое большое озеро, какое я видела на земле колюжей. Волк семенит к берегу и заходит в воду. Лакает ее. По вязкой земле я отхожу чуть дальше по берегу. Слышу плеск, это лягушка, но она исчезает, прежде чем я успеваю ее увидеть. Над тем местом, куда она нырнула, по воде расходятся круги. Я брызжу прохладной водой себе на лицо, шею и руки. Лью немного на голову. Слышно кряканье уток: их стая покачивается на воде возле берега. Меня удивляет, что волк не обращает на них внимания — Жучка бы сразу принялась гонять их, — но этот зверь лишь ждет меня.

«Ты упустил возможность плотно позавтракать. Я бы не стала тебя останавливать».

Берег озера слишком вязкий и заросший, чтобы по нему идти, поэтому волк ведет меня обратно в чащу. Однако по болотному запаху я знаю, что озеро недалеко. Земля на выбранном волком пути ровная и лишь слегка влажная, поэтому мы преодолеваем большое расстояние. Небо остается серым, хотя я чувствую, что оно немного светлеет и, возможно, сегодня ночью я снова увижу Полярную звезду.

«Где море? Выведи меня на берег моря, чтобы я могла пойти на север». Но волк продолжает идти через лес.

Наконец сгущаются сумерки, птицы резвятся, потом успокаиваются. Я очень устала и чем более усталой себя чувствую, тем сильнее меня одолевают сомнения. Глупо с моей стороны было последовать так далеко за непонятным созданием только потому, что наклон его головы напомнил мне о собаке, которую я когда-то любила. Я доверяла этому зверю два дня, но до сих пор не знаю, где океан.

Я останавливаюсь.

Волк тоже перестает идти и оглядывается через плечо.

«Почему мы не можем остановиться здесь?»

Он делает несколько шагов, потом поворачивается и наклоняет голову.

«Ну хорошо».

Я иду за ним. Нет смысла сдаваться теперь. Я доверилась этому волку. Может быть, он пытается найти мне укрытие на ночь.

Появляются комары. Сумерки пересекают порог, за которым становятся ночью. Небо так и не расчистилось. Я с трудом различаю дорогу.

«Давай остановимся. Пожалуйста. Хватит на сегодня».

Чего бы я ни отдала за тепло костра! За возможность высушить ноги. Положить рядом охапку веток и лечь спать. Я бы просыпалась время от времени, чтобы подкинуть хвороста. Поддерживала бы костер всю ночь ради тепла и уюта. Я почти чувствую запах дыма.

Нет.

Я на самом деле чувствую запах дыма.

— Жучка? — кричу я. — Где мы?

Впереди что-то мерцает. Огонек. Костер.

Я осторожно иду на него. Чей это костер?

Когда мы наконец достигаем опушки и выглядываем из-за деревьев, я вижу с дюжину домов, блестящие кости кита вокруг, высокую сушильню для рыбы, залежи хвороста, челноки, вытащенные на берег, и четыре тотема, смотрящие на океан, один из которых — с распростертыми крыльями — напоминает крест. Я понимаю. Я понимаю, но не могу поверить.

Это Цу-йесс. Я вернулась к Маки.

А волк исчез.

Я добираюсь до дома Маки. Когда я почти достигаю порога, в проеме возникает силуэт. Женщина. Она вскрикивает.

Это Инесса. Она снова вскрикивает.

— Это я, — восклицаю я. — Это всего лишь я.

Она с визгом бежит в дом. Оттуда доносятся крики — ее и других кви-дич-чу-атов.

Я захожу в дом. Свет костров почти ослепляет меня. Все двигаются. Одни сгрудились вокруг Инессы, другие — вокруг детей, третьи повернулись ко входу или залезли на лавки, чтобы лучше видеть. Мои глаза привыкают к яркому свету. На лицах окружающих я вижу потрясение и страх.

А потом я вижу его. Николая Исааковича.

Изумление наполняет мое сердце и его взгляд. Я бегу с распростертыми руками и бросаюсь ему на шею. Он обнимает меня, и только тогда я верю, что это он. Позволяю телу прижаться к нему.

— Аня? — говорит он. — Ты где… как?..

Ответить я не в силах. Я не знаю слов, которые объяснили бы, что произошло за последние четыре дня.

Я цепляюсь за него и вспоминаю все те мгновения, которые провела в его объятиях. Ни одно из них не проходило в присутствии стольких людей. Вот стоит угрюмый Кузьма Овчинников, он почти улыбается. А вот жена Маки. Вот старуха, которая видела меня без одежды и купала в пруду. Сейчас я чувствую себя еще более обнаженной перед ней. Вот колюж со шрамом на груди, одной рукой он обнимает Инессу. Слева от нее стоит вторая девушка, она гладит Инессу по волосам, и в тот же миг, как она убирает руку и кладет Инессе на живот, я понимаю, что Инесса тоже беременна.

— Где остальные? — спрашиваю я.

— Ушли охотиться в горы, — отвечает Николай Исакович.

— А Маки?

— Он повел их. Он с ними, — он отодвигается и смотрит мне в лицо. — Аня, я не понимаю. Как ты сюда попала?

— Коля, я так устала.

Я прячу лицо у него на плече, пытаясь отгородиться от всех, кто смотрит. Даю ему отвести меня к нашему коврику. Он ложится вместе со мной, укрывает нас одеялом из кедровой коры, прижимается к моей спине и обнимает меня. Слава Богу, он больше ничего не говорит и оставляет меня в покое.

Наутро меня оставляют в одиночестве бродить по берегу моря. Все, включая Николая Исааковича, поели и принялись за работу. Как мне объяснить свое внезапное появление? Я знаю, что случилось, но даже мне самой произошедшее кажется вымыслом, таким же неправдоподобным, как рассказы Тимофея Осиповича. Неужто я сошла с ума? Может быть. Но даже с помощью Полярной звезды, даже с помощью самого просвещенного разума в мире, я бы ни за что не нашла сюда дорогу самостоятельно. Волк был настоящим.

Днем возвращаются охотники, и их возвращение сопровождает суматоха. Кви-дич-чу-аты бегут им навстречу с оживленными и полными искренней радости возгласами. Охотники принесли двух оленей, которых уже разделили на части: плечи, ляжки, ребра, все еще крепящиеся к позвоночнику, ноги с черными каменными копытами, похожими на элегантные каблучки, и головы с развесистыми, как дубовая крона, рогами.

Завидев меня, Тимофей Осипович распахивает рот. Но его потрясение улетучивается в мгновение ока. Он улыбается и окликает:

— Госпожа Булыгина! Какой приятный сюрприз! Хорошо, что я добыл ужин. — Он поднимает руки, покрытые запекшейся кровью. — Надеюсь, вы голодны.

Маки не сразу замечает меня. Он распределяет мясо. Показывает на разные куски и дает указания. Одни ребра уносят к нему в дом. Возле одной оленьей головы садится на колени колюж и принимается спиливать рога.

Закончив, Маки поворачивается к своему дому. Но не успевает он дойти до двери, как я подбегаю к нему.

— Анна? Что вы здесь делаете?

— Я вернулась вчера ночью, — в моих словах нет лжи, но я чувствую себя виноватой, будто соврала.

— Кто вас привел?

— Никто, — я краснею. — Маки, я хочу остаться. Пожалуйста, дозвольте мне это.

До сего момента я никогда не видела, чтобы он терял дар речи.

— Дайте мне несколько минут, — наконец говорит он. — И мы поговорим.

В ожидании я расхаживаю по деревне мимо тотемов с одной стороны и выстроившихся в ряд домов — с другой. Тимофей Осипович подстраивается под мой шаг.

— Поздравляю! — сердечно восклицает он.

— С чем?

— Вам удалось всех удивить.

— Этого не было в моих намерениях. — Я ускоряю шаг, но он не отстает.

— Говорят, до небес семь верст, да все лесом. Вы достигли своих небес?

— А еще говорят, что у дурака язык впереди ног бежит, — отвечаю я, и он смеется. — Я смотрю, вы не переселились в свою землянку.

— Мы ждем, когда наша мебель прибудет из Петербурга. Вы же знаете, на это требуется время.

От дома Маки к нам идет мальчик. Он останавливается передо мной и говорит:

— Шуук. Дасакидик лакс[64].

— Какая жалость, — говорит Тимофей Осипович. — Вас зовет ваш тойон.

— Он не мой тойон.

Его смех летит следом, когда мы с мальчиком проходим в дом.

Маки сидит на лавке с металлическим читултом на коленях. Он успел умыться и переодеться. Я медленно приближаюсь под грузом сотен мыслей о том, что со мной теперь будет.

— Меня удивило ваше появление, — говорит он. — Что вы здесь делаете?

— Я пришла в поисках мужа.

— Вы знали, что он здесь?

— Не совсем. Я только знала, что он где-то на севере.

Я рассказываю ему большую часть того, что случилось. Как моряки рассказали мне, что мужа отдали другим колюжам. Как я убежала, спряталась, определила направление по Полярной звезде, шла вдоль ручьев — и случайно наткнулась на Цу-йесс.

Я ничего не говорю о волке.

Между нами повисает тишина. Он перекладывает руки на читулте, и тот блестит в свете костра.

— Маки, пожалуйста, мы ждем ребенка, — говорю я, краснея.

Его взгляд на мгновение колеблется. Потом он задумчиво поджимает губы и коротко кивает.

— Ребенок! Я желаю вам с капитаном великого счастья.

— Можно мне остаться? — Мой голос звучит слабо и беспомощно, словно я снова превратилась в маленькую девочку.

— Квилеты будут вас искать. Наверняка они беспокоятся.

— Мне очень жаль. Но я должна думать о ребенке, — тихо говорю я. — Постарайтесь понять.

— Ребенок — это благая весть, — отвечает он. — А благие вести сложно согласовать со словами тойонов. — Он глубоко вздыхает и продолжает: — Я поговорю с ними. Но они не обрадуются моим словам. Я не перестаю повторять им, что все наладится. Но они мне перестают верить.

— Простите меня, Маки. Я дала обещание, а потом лишь доставила много новых хлопот.

Вздохнув, он откладывает читулт.

— Ради ребенка я попытаюсь. Но хаос, учиняемый вашими людьми, уже нельзя долее выносить. Нужно восстановить порядок.

Когда все возвращаются с работы — муж целый день провел у скал с мужчинами, где они охотились с гарпунами на осьминога, чтобы завтра использовать его как наживку, — мы принимаемся за вечернюю трапезу, которая, естественно, состоит из оленины, уже запеченной в яме на берегу. Я видела, как дым невесомой спиралью уходит в небо, сгибаясь в сторону леса, и чувствовала запах готовящегося мяса. Кости потрескались, и я высасываю их содержимое. Мы едим оленину с ягодами — теми самыми, оранжевыми, которые я собирала перед побегом.

Тимофей Осипович распинается в течение всего ужина. Из его рассказов о прошедшей охоте создается впечатление, будто он в одиночку выследил, загнал, убил и разделал обоих животных. Алеуты ему не возражают, а Овчинников, как обычно, только посмеивается. Муж сидит так близко ко мне, что я чувствую, как он жует. Он в основном молчит.

Затем Тимофей Осипович говорит:

— Ну, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! Надобно принести поздравления. Я должен был сказать что-то раньше, но хотел дождаться, когда мы все соберемся вместе. За славное потомство! — и он поднимает воображаемый кубок.

Овчинников, кивнув, восклицает:

— Здоровья и счастья вам!

Я перевожу взгляд на другую сторону дома. Инесса со второй девушкой смотрят на нас. У Инессы уже такой большой живот, что ей, наверное, неудобно садиться на пол и снова вставать. Я улыбаюсь ей, и она отвечает слабой улыбкой, а потом поворачивается и что-то говорит второй девушке. После чего они возвращаются к еде. Колюжа со шрамом на груди не видно, но я уверена, что он стал мужем Инессы.

Задолго до восхода мужа будят, чтобы идти ловить рыбу. Наживка из осьминога ждет.

— Почему так рано? — сонно шепчу я.

— Нам нужно добраться до палтусовых мест до рассвета, — говорит он.

— Кому это — нам?

— Колюжам. Овчинников тоже едет, но Тимофей Осипович остается.

— И как они переживут разлуку? — бормочу я, потягиваясь, и он смеется. — Хотелось бы мне, чтобы ты остался вместо него.

— Я могу сказать, что не поеду.

— Нет! — восклицаю я, вспомнив о Маки и полностью проснувшись.

Он тихо смеется.

— Я рано вернусь. Не волнуйся.

— Коля… пока ты не ушел… не мог бы ты найти Полярную звезду и пожелать ей от меня доброго утра?

— Непременно.

Он целует меня.

Двое мужчин копают землю. Мы далеко от домов, на огромном лугу. Сухая трава колеблется под порывами ветра. Но ветер сегодня слабый. Это самый жаркий день с тех пор, как мы прибыли в эти края. Я обливаюсь потом после долгой ходьбы, по большей части в гору. Мужчины, женщины, дети — все что-то несут: орудия с длинными черенками, большие корзины для воды и еду. По количеству еды я понимаю, что мы здесь надолго.

Тимофей Осипович с алеутами тоже здесь.

На лугу тепло, пахнет сухой травой и свежевскопанной землей. Порхают бабочки с золотыми крапинками на крыльях цвета меди. Вокруг нас роятся маленькие черные мухи. Я отмахиваюсь от них, как могу, но на место каждой прилетают еще три.

Многие топчутся рядом и разговаривают, пока мужчины копают. Они переворачивают комья земли, и в одном комке обнаруживается ярко-розовый червяк, который извивается, пока не находит путь обратно в прохладную почву.

— Что они делают? — спрашиваю я Тимофея Осиповича.

— Собираются поджечь поле.

— Зачем?

— Вы не знаете? Даже старые крестьяне вроде меня знают, — презрительно фыркает он. — Это старинный обычай.

— Так для чего он нужен?

— Чтобы обогатить землю. Зола мешается с почвой. Из-за этого все, что здесь растет, в следующим году вырастет лучше.

— А они не сожгут лес?

— Сомневаюсь.

— Это как-то неправдоподобно.

— Не важно, кажется ли вам это правдоподобным. Главное, что действенно. Люди изобрели этот способ много лет назад. Задолго до того, как ваш царь стал проповедовать Просвещение и перестал слушать людей.

Он говорит совсем как моя матушка, когда родители спорят друг с другом.

Копатели роют узкую канаву длиной с колюжский дом. Потом закругляют ее концы. К ним присоединяются еще двое: они копают параллельную канаву в некотором отдалении. У той тоже загибают концы, после чего канавы встречаются и получается большой круг.

Алеутов вместе с двумя кви-дич-чу-атами посылают за водой. С подпрыгивающими на спинах корзинами они скрываются в лесу.

Женщины убирают мертвую траву. Мы сгребаем ее в кучу пальцами, будто расчесываем волосы. Когда куча вырастает, самые маленькие дети ее утрамбовывают. Они с радостью предаются этому занятию, смеясь, перекатываясь на ней и толкая друг друга. Одна девочка вскрикивает, заметив змею. Та уползает, и дети преследуют ее, пока не теряют из виду.

Пока они снимают с волос и одежды пучки сухой травы и кидают их друг в друга, возвращаются водоносы.

Потом я чувствую запах дыма. Сидевший на корточках старик в набедренной повязке из шкуры поднимается. Он только что запалил кучу сухой травы. Дети теснятся вокруг язычков пламени и дразнят друг друга. Как у старика получилось разжечь огонь? Он принес уголек? Или у него с собой трут с кремнем?

Дым валит мне в лицо. Я прячусь и обхожу канаву, пока не оказываюсь на другой стороне. Пламя стремительно приближается ко мне, но дым улетает в противоположном направлении. Колюжи тычут в огонь палками, но не для того, чтобы он разгорелся жарче, а чтобы сдержать. Они все время опережают его на шаг. Когда блудный язык пламени перелетает через канаву, его заливают водой. Обожженные края шипят, поднимается черный дым.

Огонь ловко удерживают в пределах круга.

Пламя притягивает собравшихся. К нему легко приблизиться, потому что оно управляемо. Прямо у меня под ногами загорается папоротник, становится медным, как крылья бабочки, и остается таким, когда все вокруг чернеет и сереет. Что за странная алхимия. Он должен был уже осыпаться пеплом. Но его перистая форма сохраняется, сияющая, как расплавленный металл на наковальне.

— Тимофей Осипович! — зову я.

Это огненный папоротник из сказок моей матушки. Я уверена в этом. «Он показывается только раз в году, — говорила она мне. — Тот, кто его найдет, станет богатым».

Я не поверила ей тогда. Существует множество способов разбогатеть, и ни один из них не сводится к обнаружению папоротника в лесу. Но она сказала мне, что не нужно воспринимать богатство в таком узком смысле.

— Это то, что нам внушают в наше время, но старые крестьяне знают лучше. И они все говорят, что цветок огненного папоротника дарует мудрость и добродетель.

Все в краю колюжей удивляло меня и приводило в смятение. Мне сказали, что это пустынный и бесплодный край, и отчасти так оно и есть, но в целом это неправда. Мне сказали, что люди здесь жестоки и не прощают обид, и, быть может, некоторые действительно такие, но в остальных я встречала великодушие, за которое никогда не смогу отплатить. Просвещение дало нам знание и научило гармонии, но, возможно, все это — лишь капля в океане. Так почему огненный папоротник не может объявиться здесь?

— Тимофей Осипович! — снова кричу я. Оглядываюсь, пытаясь его найти.

Меня обволакивает дымом. Я кашляю, задыхаясь. Дым поднимается вокруг серой стеной, и все, что мне видно в нем, это пылающий папоротник. Нельзя потерять его из виду. Эта мысль застревает у меня в голове, когда я падаю сквозь дым в огонь.

Пламень. Дым. Треск. Кто-то дергает меня за руку с такой силой, что она чуть не отрывается. Меня бросают, как старый мешок. Я качусь, качусь, качусь. Потом останавливаюсь.

— Госпожа Булыгина! — надо мной склоняется Тимофей Осипович. Он нагибается так близко, что его волосы касаются моего лица, и каждая прядь словно нож, вонзившийся мне в щеку. — Вы целы?

Все мое тело объято болью. Колено. Локоть. Живот будто раздирают на части. Меня окружают тени.

Тимофей Осипович скрежещет зубами и кричит:

— Скажите что-нибудь!

А потом он исчезает. Все поглощает чернота.

Глава седьмая

Старуха с лицом, как из сморщенного бархата, осторожно оттягивает мне нижнюю губу. Она напевает песню, какой я еще не слышала. По капле вливает мне в рот какую-то жидкость из ложки, сделанной из раковины мидии. Я умираю от жажды, но то, чем она меня поит, обжигает мне горло. Я кричу, но из моего рта не доносится ни звука. Только свист воздуха.

Здесь тихо — там, где я нахожусь. Пахнет дымом и кедром. Я не помню, как попала сюда. Мой взгляд сосредотачивается на лице старухи. Оно заполняет собой все вокруг. Ее глаза сверкают сквозь бархат, как звезды.

— Помоги мне, — пытаюсь сказать я, но ничего не выходит. Старуха смотрит на меня. Я пытаюсь сесть, но изнемогаю уже от одной мысли об этом. Пытаюсь протянуть к ней руку, но моя рука не двигается.

— Что случилось? — хочу я спросить, но в горле сухо, как в пустыне, и вместо слов слышно лишь тяжелое дыхание.

Однако старуха отвечает:

— Ты упала в огонь — или дети тебя столкнули. Помнишь? Они играли и, возможно, случайно тебя сбили. Теперь отдыхай. Все будет хорошо.

Боль накатывает волнами, словно кошачья лапа скребет по поверхности океана, словно двуглавый змей тянет мое тело в разные стороны.

Старуха с ложкой исчезает.

Тропа такая широкая и чистая, что я начинаю сомневаться в своем решении пуститься в путь. Она выглядит неестественно. Деревья, подлесок, мох, грязь — все присутствует, но вдалеке от тропы, безотчетными тенями, которые ничего не значат. Но ведь все тропы меняются с течением года, правильно? Может быть, я просто ее не узнаю.

Тропа идет в гору. Поначалу склон пологий, поэтому подниматься легко, но потом он становится круче. Из земли торчат камни. Как зубы, жующие тропу. Но я все равно иду дальше, шаг за шагом, веря, что это путь, по которому мне следует идти. Тропа резко сворачивает, теперь она поднимается в противоположную сторону, и меня снова охватывают сомнения.

Какое-то время я иду дальше. Мои ноги изрезаны и сбиты. Они горят, словно в огне. Что случилось с моими сапогами? Мои кости болят и выпирают под кожей, словно хотят вырваться на свободу, как камни из-под тропы.

Тропа снова поворачивает, и я вместе с ней. Впереди что-то блестит.

Это мой серебряный крест. Я должна бы удивиться, но не удивляюсь.

Сначала нужно прочитать заклинание. Я рисую в воображении лицо матушки, ее малиновые губы. На самом деле в этом нет необходимости. Я никогда не забывала его с того дня, как пообещала ей.

Я открываю застежку и и снова вешаю крест на шею.

Боль с ревом набегает на мое тело, будто прибой, потом опять отступает, волоча за собой песок и камни. Рука старухи, лежащая у меня на лбу, похожа на руку матери — прохладная и легкая, как перышко. Мне не нужно лекарство из ложки. Ее рука исцелит все, и пока она держит ее там, мне по силам выносить боль.

— Где Коля? — спрашиваю я. Точнее, хочу спросить.

— Слишком рано, — говорит она. — Расслабься. Не бойся. Ты молодец.

И она снова напевает.

Потом опять льет мне в рот лекарство. Оно никак не заканчивается и каждый раз обжигает мне рот, будто огнем. Иногда она дает мне воды, такой холодной, что у меня чуть не трескаются зубы. Втирает какую-то мазь мне в руки. Она старается делать это осторожно, но мне кажется, будто кожа слезет с меня, точно я перезрелый персик, если она не прекратит.

В животе болит, словно от удара молний. Они пронзают его сверху донизу, от одного бока до другого. Моя спина сейчас сломается. Голову, слишком тяжелую, чтобы ею шевельнуть, тоже наполняют громовые раскаты.

Старуха не покидает меня во время этой грозы.

— Нет-нет-нет, — мягко говорит она. — Нет. Ты слишком рано.

С кем она разговаривает? Здесь никого нет, кроме меня.

Лицо старухи пропадает. Мне больше ее не видно, но ее руки порхают, как бабочки на залитом солнцем лугу. Другая рука — железная и ничья — выдавливает меня из тела. Старуха раздвигает мне колени. Боль раздирает меня.

Она касается моего женского места. Мне должно быть неловко, но я чувствую лишь отчаянный страх, что она меня покинет.

— Нет, дитя, — увещевает она, — у тебя еще полно времени.

— Коля! — кричу я. Или хочу закричать.

Ее руки стискивают мне ноги. Она перестает напевать.

— Ты полон решимости, маленький? — тихо спрашивает она. — Тебя не разубедить?

Почему я понимаю, что она говорит?

Старуха тянет. Меня и не меня.

Западный горизонт меркнет. Тропа выводит на сухой луг. С наступлением темноты одна за другой вспыхивают звезды. Сириус. Арктур. Сегодня они самые яркие. Сверкает возле линии горизонта красивая голубая Венера, слабым огоньком мерцает Юпитер. В конце концов станет так темно, что даже Юпитер будет гореть всю ночь. Если бы у меня был мой телескоп, я могла бы сосчитать его луны. Мою Полярную звезду еще не видно, но она скоро появится.

Я вижу Вегу, Альтаир и Денеб. Эти звезды образуют совершенный треугольник. Николай Исаакович рассказал мне об этом всего через несколько дней после нашей свадьбы.

— Все мореходы это знают. А ты?

Я знала названия звезд, но никогда не замечала треугольника, не знала его названия. Звезды образуют столько возможных комбинаций в ночном небе, что нельзя увидеть их все, нельзя дать им всем имя.

— Тогда я дам ему название, — заявил он, — и назову в честь тебя, Анна Петровна Булыгина.

Он обнял меня за талию и притянул к себе. Все лето звездный треугольник вращался над нашими головами, и с каждым поворотом я все сильнее влюблялась в мужа.

Приходится подождать на лугу всего лишь несколько минут — и Полярная звезда показывает свое прекрасное лицо. Сегодня она особенно яркая и четкая, словно знает, что нужна мне. Едва завидев ее, я чувствую, что усталость соскальзывает с плеч, точно старая мантия.

Я вытягиваю руки, смыкаю кулаки, потом считаю. Провожу линию между Денебом и двумя далекими деревьями, потом, как только Денеб отходит от линии, поворачиваю на север и иду.

Через некоторое время я дохожу до конца луга. Трава колется, но мои ноги ничего не чувствуют. Когда я достигаю опушки леса, мне ничего не остается, кроме как снова войти в него. Я ищу среди кустов тропу, но не нахожу. В конце концов, махнув рукой, я просто продираюсь через кусты и оказываюсь среди деревьев.

Ветер выводит мелодию в их кронах высоко над головой. Вокруг, как всегда, кучи поваленных, заросших мхом деревьев — они кажутся серыми тенями, но я все равно вижу их очертания. Иногда земля становится болотистой, и мои ноги увязают в грязи. Но теперь, когда я знаю направление, идти вперед легче.

Я то и дело останавливаюсь, чтобы посмотреть в небо. Если меж деревьями достаточно большой просвет, я вижу, как сияет моя дорогая Полярная звезда. Она придает мне храбрости.

— Аня!

Надо мной склоняется Николай Исаакович. Его лицо загораживает обзор, совсем как лицо старухи. Мне больше ничего не видно. В его глазах стоят слезы.

— Аня, что случилось?

— Не знаю, — пытаюсь ответить я, но вместо слов издаю лишь шипение. — Где ты был?

— Я тебя не слышу, — он хватает меня за руки.

Я вскрикиваю. Его ладони обжигают.

— Господи! — Он отпускает и отворачивается. — Сделай же что-нибудь!

Старуха с ложкой вернулась. Она дает мне лекарство, но я отказываюсь открыть рот. Не могу больше вынести боли.

— Аня, у нас сын! Тебе сказали?

Потом я впервые замечаю, что мое тело изменилось. Обжигающая боль внутри исчезла, живот опал. Гром в моей голове стих, и теперь она такая легкая, что могла бы воспарить.

— С ребенком все хорошо, Аня. — В его голосе слышатся слезы. — С ребенком все хорошо.

Ребенок. Меня охватывает дрожь.

Муж натягивает одеяло из кедровой коры мне до подбородка.

— Тимофей Осипович переживает. — Он осторожно подтыкает его вокруг моей шеи. — Он принес тебя сюда. Ты знала?

Тимофей Осипович нес меня когда-то по берегу. Мое тело подпрыгивало, его плечо врезалось мне в живот, пока мы не увидели колюжей. Потом он выстрелил из ружья, чтобы их напугать.

— Тебе больше не нужно беспокоиться. — Он берет меня за руку, но на этот раз осторожно. Прижимает ее к груди. — Я о тебе позабочусь.

— А ребенок? — восклицаю я. Точнее, пытаюсь.

— Просто отдыхай, Аня, — говорит он. — Я с тобой. Я же сказал тебе, что я вернусь, и вот я здесь.

Я поднимаюсь так долго, что, должно быть, взбираюсь на гору. Деревья тут растут реже. Их кроны уже не такие густые. Наступила ночь, но оттого, что лес не такой густой, я чуть лучше различаю тропу в свете ночного неба. Что лежит впереди, я еще не знаю. Луг? Озеро? Берег моря?

Я убыстряю шаг. Кусты разрастаются. Деревья становятся ниже и стоят еще дальше друг от друга. Я близка к краю леса. За кустами ничего не разглядеть. Я раздвигаю ветки и выхожу из черноты.

От кончиков ног по моему телу поднимается волна, она доходит до самой макушки, а потом снова откатывает к кончикам ног. Это не вода. Это страх.

— Коля!

Я стаю на краю прибрежного утеса, такого высокого, что, если поставить одну на другую мачты от шести шхун, они бы все равно не достали до моих стоп. Я хватаюсь за ломкие ветки позади меня. Ветер хлещет мне в лицо.

Лунный свет отражается от поверхности океана, который вздымается, потом опадает пеной и разбивается о подножие утеса, на котором я пытаюсь удержать равновесие. Далеко внизу противостоят волнам валуны размером с карету, но их затопляет с каждым прибоем. Море ревет, как мифическое чудище. Что-то — коряга? — ударяется о подножие утеса с глухим стуком, который достигает моих подошв. Земля содрогается.

Мне отчаянно хочется шагнуть назад. Но кусты переплели свои ломкие пальцы и не дают мне.

— Коля!

Его имя улетает с ветром и пропадает.

Старуха заменила лекарство. Теперь оно теплое и сладкое, как мед. Мне хочется больше, но когда в ложке ничего не остается, она отворачивается. Не дает мне больше ни капли.

От входа доносятся мужские голоса. Они разговаривают. Я закрываю глаза. Попытка понять, что они говорят, лишает сил.

Маки. В своей касторовой шляпе.

— Анна, — говорит он, — как вы себя чувствуете?

Я на мгновение встречаюсь с ним взглядом. Его глаза широко распахнуты от беспокойства. Я быстро закрываю свои. Слишком много усилий нужно, чтобы выдержать его взгляд. Он восклицает что-то на своем языке. Я слышу громыхание костей и раковин. Кто-то поет.

— Вы должны отдохнуть, — говорит он. — Ужасные дни. Вы должны поправиться. Ваш сын рассчитывает на вас.

Я вспоминаю день, когда меня накрыло волной, после того как бриг сел на мель и мы побежали к берегу. Крики людей, рев прибоя — все доносилось будто из-под воды. Точно так сейчас звучит и голос Маки: хотя я знаю, что он стоит рядом, он с таким же успехом мог бы обращаться ко мне из другого мира.

— У меня хорошие новости. Появились корабли. Один американский корабль сейчас у Моквины.

За его словами следует громовой бой барабанов. Моя постель трясется, мои кости стучат.

— Вы сможете вернуться домой, бабатид. Женщина моря, теперь у вас есть цель.

— Маки, простите, — говорю я. Или, по крайней мере, хочу сказать.

— Поправляйтесь, Анна. Корабль уже в пути.

Я подаюсь назад, вжимаясь в кусты, и тогда завеса распахивается, открывая ночное небо. Где моя любимая Полярная звезда?

Вон она. Сверкает. Вокруг нее бесконечно плывет киль Дракона. Море швыряет его, но он может положиться на нее. Она — верхушка мачты на корабле, который вечно плывет по Северному полушарию.

Из бесчисленных возможных комбинаций звезд я нахожу единственную. Мой корабль.

Он прибыл.

Он плавно покачивается. Раздувает парус.

— Мы здесь! — кричу я. Машу. Встаю на цыпочки и протягиваю руку в небо. — Вы меня видите?

Корабль поднимается на волну и падает. Палубу окатывает петушиным хвостом брызг. Парус раздувается, потом хлопает раз, два и снова наполняется ветром. Корабль меняет галс. Меня увидели.

Судно устремляется ко мне.

— Сюда! — кричу я. Но корабль проходит мимо. Он промахнулся. Меня охватывает печаль. — Вернись!

Ветер гонит его прочь. Парус еще раз хлопает. Корабль снова меняет галс. Потом устремляется ко мне и закрывает собой небо.

Он уже близко. Совсем близко. Фальшборт почти в пределах досягаемости, но… И тут я прыгаю. Прыжок длится какое-то время. Потом моя рука смыкается на фальшборте. Волна бьет в корпус, и меня окатывает водой с ног до головы. Я перебрасываю ногу. Залезаю на палубу. Поднимаю глаза.

Полярная звезда сияет.