Античные гимны

К Зевсу за чашей воззвав, кого ж воспевать нам пристойней,

Как не его самого — вовеки державного бога,

Что землеродных смирил и воссел судией Уранидов,

Зевса Диктейского[171]... так ли? Ликейского, может быть, скажем?

5 Сердце в сомненье: немалая тяжба о родине бога!

Молвят, о Зевс, будто свет увидал ты на Иде высокой[172],

Молвят, о Зевс, что аркадянин ты: так кто же солгал нам?

«Критяне все-то солгут»[173]; еще бы, и гроб сотворили

Критяне, боже, тебе, — а ты пребываешь живущим!

10 Так, решено: на Паррасии[174] был ты рожден! Изобильно

Эта вершина одета густою листвой, и поныне

Свято блюдется: вовеки для дел Илифии ни самка

Зверя лесного туда не придет, ни женщина. «Реи

Древней Ложницей» зовет это место народ апиданов[175].

15 Вот разрешилось тобой роженицы почтенное чрево,

Вот она стала искать проточной воды, пожелавши

Скверну смыть и свою и тебе сотворить омовенье;

Но ведь тогда не струился еще ни Ладон величавый[176],

Ни Эриманф[177] не катил чистейшей волны, и безводным

20 Весь был аркадский предел, что теперь многоводным зовется!

Так: ведь в оное время, как Рея пояс расторгла[178],

Много лелеял дубов в сухом своем русле Иаон[179],

Много повозок свой путь совершало по ложу Меланфа,

Много плодилось зверей в той самой лощине, где ныне

25 Сам Карион полноструйный течет, и шествовал путник

По каменистому дну Крафисы, по руслу Метопы[180],

Жажда терзала его — а вода под ногами таилась.

Той же нуждой хтеснена, изрекла почтенная Рея:

«Матерь-Земля, роди же и ты: легки твои роды!»

30 Молвила так и, высоко воздев многомощную руку,

Камень жезлом поразила; разверзлась скала под ударом,

Брызнул обильный поток, и Рея омыла младенца,

После ж тебя, спеленавши, — о царь! — доверила Неде

Тайно доставить на Крит и воспитывать в месте надежном —

35 Неде, старейшей из нимф, что служили родильнице-Рее,

Самой почтенной в их сонме святом, кроме Стиксы с Филиро[181]...

Выслужить ей довелось большую награду у Реи:

Именем Неды богиня поток нарекла, что струится

Мимо града кавконов[182], а имя граду — Лепрейон, —

40 Прямо сливаясь со старцем Нереем[183], и древнюю влагу

Черпает все и досель Ликаонской медведицы племя[184].

Вот уж и Фены прошла, на Кнос свой путь направляя[185],

Неда с тобой на руках (поблизости Фены от Кноса);

Отче Зевес, пупок у тебя отпал в этом месте —

45 Дол и поныне зовут «Пуповым»[186] с той поры кидонийцы.

На руки взяли тебя, — о Зевс! — корибантов[187] подруги,

Нимфы диктейских лесов, а потом в колыбельку златую

Спать Адрастея[188] сама уложила. Кормился младенец

Млеком козы Амальфеи[189], а после и лакомым медом,

50 Ибо внезапно открылись творенья пчелы-панакриды

В тех Идейских горах, что Панакрами мы именуем[190].

Бурно кружились куреты окрест твоей колыбели[191],

Громко бряцая оружьем, для Кронова чуткого уха

Звоном медяным щитов твой детский плач заглушая.

55 Зевс-миродержец, отменно ты рос и кормился отменно,

Быстро мужал, и скоро пушок осенил подбородок.

Даже и в детские лета была твоя мысль совершенна;

То-то и братья твои, пред тобой первородство имея,

Все же без спора тебе уступили небесные домы.

60 Речи старинных певцов не во всем доверья достойны:

Можно ль поверить что жребий уделы Кронидам[192] назначил?

Кто ж это стал бы делить Олимп и Аид жеребьевкой,

Кто, коль не вздорный глупец? О вещах равноценных пристало

Жребий метать; а здесь велико непомерно различье.

65 Я бы солгал, да никто ведь лжи такой не поверит.

Нет, не жребий владыкой богов тебя сделал, но длани,

Мощь и сила твои, что держат дозор у престола.

Их ты в стражи избрал, а меж всех наилучшую птицу[193] —

Д л я благовестий своих, что да будут с нами вовеки!

70 Так и среди человеков ты лучших избрал: не пучины

Влажной браздитель достался тебе, не певец, не копейщик, —

Этих доверил ты меньшим богам в собранье блаженных,

Это другим поручил, а себе избрал градодержцев,

Властных царей; ведь у тех под рукой земледел, и воитель,

75 И мореход, и кого ни возьми — все служат владыке!

Медников мы прозывать навыкли Гефестовым родом,

Воины — люди Ареса, охотники — люди Хитоны[194],

Славной в лесах Артемиды, а лирники — Фебовы люди;

80 Но «от Зевса цари», и нет божественней рода[195],

Нежели Зевсова часть: ты сам владык избираешь.

Им ты доверил блюсти города, а сам восседаешь

На высотах городских, надзирая, кто правит народом

Дурно, а кто правосудно вершит и суд, и расправу.

85 Ты одарил изобильем царей; одарил их достатком,

Всех одарил — да не поровну дал; тому подтвержденье —

Наш государь: намного других владык превзошел он[196]!

К вечеру он завершает деянье, что утром замыслил,

К вечеру — подвиг великий, а прочее — только помыслив!

Год на такое потребен иным, а иным — так и года

90 Мало: ты сам сдержал их порыв и отнял победу.

Радуйся много, всевышний Кронид, блаженства податель,

Здравья податель! Дела же твои я воспеть неспособен.

Кто же Зевса дела воспеть достойно способен?

Радуйся, отче, а нам ниспошли достаток и доблесть.

95 Доблести нет — и достаток не даст возрасти человеку.

Нет достатка — и доблесть не даст. Одари нас двояко!

Слышишь, как зашептались листы Аполлонова лавра,

Как содрогается храм? Кто нечист, беги и сокройся!

Это ведь Феб постучался к нам в дверь прекрасной стопою.

Или не видишь? Нежданно согнулась делосская пальма, —

5 Но не от ветра! — а в воздухе лебедь залился напевом.

Вот уже сами собой засовы снялись, и раскрылись

Вот уже сами собой врата. О, бог уже близко!

Юноши, время настало: усердие в пляске явите!

Зрим не для каждого царь Аполлон, но для славного мужа:

10 Кто его узрит, велик, а кто не узрит, тот жалок, —

Мы же, узревши тебя, Дальновержец, жалки не будем.

Но, коль скоро явился нам Феб, — о дети! — не должно

Вашим кифарам молчать или топоту ног прерываться,

Если хотите дожить до брака и старость увидеть,

15 Если желаете стенам стоять на древних устоях.

Так вот за это хвалю: я слышу, лира не праздна.

Ныне безмолвствуйте все, внимая песни о Фебе,

Ибо и море безмолвно, когда поют песнопевцы

Лук и кифару, прекрасный убор ликорейского Феба[198].

20 Горькие стоны Фетиды[199], тоскующей матери, молкнут,

Только заслышит она пэана, пэана напевы;

В оное время и камень от скорби своей отдыхает —

Слезоточивый утес фригийский, высоко подъятый[200]

Мрамор, сковавший жену с разверстыми мукой устами.

25 Звонче пойте пэан! С богами спорить негоже.

Тот, кто спорит с богами, — с моим поспорь-ка владыкой[201]!

Тот, кто спорит с владыкой моим, — поспорь с Аполлоном!

Если ж усердствует хор, воздаст Аполлон за усердье

Щедро: на то его власть — одесную сидит он от Зевса.

30 О, не один только день будет Феба хор славословить.

Впрочем, ну кто не поет Аполлона? Что славить приятней?

В золоте весь он: плащ золотой, золотая застежка,

Лира, ликтийский лук и колчан — все золотом блещет,

Как и сандалий убор. Аполлон весь златом обилен[202].

35 Всяким богатством обилен, как сам ты увидишь в Пифоне[203].

Вечно он юн и вечно красив; вовек не оденет

Даже легчайший пушок ланиты нежные Феба.

Тихо по локонам книзу стекает елей благовонный, —

Нет, не масло струят святые власы Аполлона,

40 Но самое панакею[204]. Во граде, где росы такие

Пали на землю однажды, вовеки недугов не будет.

Нет никого, кто бы столько искусств имел в обладанье:

Феба над лучником власть, и Феба власть над певцами,

Ибо его достоянье — и лук, и звонкая песня;

45 Фебов удел — и пророки, и вещие камни; от Феба ж

Власть получают врачи отгонять врачеваньем кончину.

Феба зовем и Пастушеским мы, то время припомнив,

Как у Амфриссова[205] брега он блюл кобылиц быстроногих,

Жаркой любовью пылая к Адмету, подобному богу[206].

50 Скоро б возрос, утучнился, умножился скот, и плодились

Козы без счета, когда бы сподобиться им Аполлона

Око иметь на себе; и овцы бы все зачинали,

Все бы метали ягнят и млеко струили обильно,

Каждая матка бы стала вдвойне и втройне плодовита.

55 Тот же Феб размерять города научил землемеров

В роде людском: возлюбил ведь Феб городов основанье,

Первый камень всегда он своею рукой полагает.

Феб четырехгодовалым дитятей первый свой камень

В милой Ортигии[207] встарь заложил на бреге озерном.

60 Роги ланей кинфийских с охоты своей Артемида

Все приносила; и вот Аполлон, те роги сплетая,

Твердо сплотил основанье, потом из рогов же построил

Сверху алтарь, и роги по кругу поставил стеною.

Так-то Феб научился зачин полагать для строений[208]!

65 Он же и земли отчизны моей для Батта назначил:

Он и народ предводил, вступавший в Ливию, враном

Одесную явясь, и клялся город и стены

Роду наших владык даровать; и клятвы сдержал он[209].

Царь Аполлон, именуют тебя Боэдромием люди[210],

70 Кларием- кличут тебя; имена твои многи повсюду[211].

Я же Карнеем зову — таков мой обычай природный!

Ибо Карнею была обителью первою Спарта[212],

Фера за нею второй, а третьею — город Кирена:

Чада Эдипа в колене шестом из Спарты с собою[213]

75 В Феру тебя привели, о Карней; а после из Феры,

Здравье найдя, Аристотель привел к земле Асбистийской[214];

Храм он отменный воздвигнул тебе, наказав горожанам

Из года в год обновлять торжества, при которых обильно, —

О владыка! — быки на помост припадают кровавый.

80 Йэ пэан! Многочтимый Карней! Ведь каждой весною

Всеми цветами алтарь твой увит, каких только Оры

Ни ухитрятся взрастить под росистым Зефира дыханьем,

Каждой зимою шафраном украшен: на нем пламенеет

Неугасимый огонь, и пеплом не кроются угли.

85 Фебово сердце смеялось, когда приспели впервые

Сроки Карнейских торжеств[215] и в кругу белокурых ливиек

Начали пляс, доспехи надев, браноносные мужи

(В оное время дорийцы еще не черпали влаги

Из Кирейской струи[216], но жили в долинах Азилы);

90 Празднество их увидав, Аполлон любезной подруге

Их показал с Миртусской скалы[217], с высот, где сразила

Дщерь Гипсеева льва, быков Еврипиловых гибель[218].

О, никогда еще Феб хоровода не видел священней,

И ни единому граду щедрее себя не явил он,

95 Нежель Кирене, подругу почтив; и Баттовы чада

Ни одного из богов не чтили усердней, чем Феба.

Иэ пэан, о, иэ пэан! Мы внемлем припевам

Тем, что дельфийский народ измыслил в оное время,

Как на луке златом искусство явил Стреловержец.

100 Вот нисходил ты к Пифо, и предстал тебе в облике змия

Демон ужасный: но легкие стрелы в него ты направил

Быстро, одну за другой, и народ восклицал в изумленье:

«Иэ, пэан! И этой попал! Защитником сильным

Матери будешь ты, бог!» — Отсель и ведутся припевы.

105 На ухо раз Аполлону шепнула украдкою Зависть[219]:

«Мне не по нраву певец, что не так поет, как пучина!»

Зависть ударил ногой Аполлон и слово промолвил:

«Ток ассирийской реки[220] обилен, но много с собою

Грязи и скверны несет и темным илом мутится.

110 А ведь не всякую воду приносят Деметре мелиссы[221],

Нет, — но отыщут сперва прозрачно-чистую влагу

И от святого ключа зачерпнут осторожно, по капле».

Радуйся, царь! Да отыдет Хула — и Зависть прихватит.

Артемиду, ту, что забыть песнопевец не смеет,

Мы воспоем, возлюбившую лук, и охоты, и травли,

И хоровод круговой, и пляски на горных высотах;

Петь же начнем от времен, когда еще девочкой малой,

5 Сидя на отчих коленях, она лепетала умильно:

«Батюшка, ты удели мне дар вековечного девства,

Много имен подари, чтобы Феб не спорил со мною!

Дай мне стрелы и лук — или нет, отец, не пекися

Ты о луке и стрелах: скуют мне проворно киклопы

10 Множество стрел и гибкою лук наделят тетивою.

Ты же мне светочи даруй в удел и хитон, до колена

Лишь доходящий, дабы нагнать мне зверя лесного;

Дай шестьдесят дочерей Океановых, резвых плясуний —

Каждой по девять годов, и каждая в детском хитоне;

15 Дай в прислужницы мне два десятка нимф амннсийских[223] —

Пусть пекутся они у меня о сапожках и гончих

Псах, когда мне случится сражать оленей и рысей.

Горы мне все подари, а вот город — какой пожелаешь

Мне уделить; не часто его посетит Артемида.

20 Жить на высях я буду, людей, города навещая

Только по зову рожающих жен, что в пронзительных муках

Станут ко мне вопиять, мне в удел сужденные первый

Мойрою; им я должна помогать и нести избавленье,

Ибо не ведала мук, нося меня и рождая,

25 Мать, но безбольно на свет из родимой явила утробы»[224].

Гак говорила она и силилась тронуть с мольбою

Подбородок отца, но долго ручки тянула

Прежде, чем дотянулась. Отец же кивнул ей приветно

И, улыбаясь, сказал: «Когда бы таких мне рождали

30 Чаще богини детей, о гневе ревнующей Геры

Я бы и думать не стзл. Прими же, дитя, в обладанье

Все, что сама пожелала! Но больше отец твой прибавит.

Тридцать дам городов, а к ним — укреплений немало,

Тридцать дам городов, из которых вовек ни единый

35 Бога иного не станет хвалить, по тебе именуясь;

Много притом городов Артемида разделит с другими,

На островах и на суше; и в каждом городе будут

Роща у ней и алтарь. И еще — все дороги отходят.

Гавани все под руку твою». Закончивши слово,

40 Он головою кивнул. И в путь отправилась дева,

Критской взыскуя горы, ища лесокудрого Левка[225];

После пошла к Океану и нимф получила избранных —

Каждой по девять годов, и каждая в детском хитоне.

Много ликуй, о Кэрата поток, и ты, о Тефиса[226],

45 Ибо своих дочерей Летоиде вы дали в подруги!

Но оттоль поспешила к киклопам она, обрела же

Их на острове том, что зовется Липарой, — Липарой

Ныне зовем мы его, но тогда он был Мелигунис, —

У наковальни Гефеста, великое дело свершавших[227]:

50 Чашу ковали они, водопой Посейдоновым коням.

Как устрашилися нимфы, ужасных узрев исполинов,

Высям Оссы[228] подобных! У каждого яро глядело

Из-под бровей единое око, огромностью схоже

С четверокожным щитом; к тому же звон наковален

55 В уши нимф ударял, и кузнечных мехов воздыхавших

Свист громогласный, и тяжкие стоны; охала Этна,

Охала с ней Тринакрия[229], жилище сиканов, а дале

Ахал Италии край[230], и эхом Кирн ему вторил;

Между тем ковачи, вознося над плечами с размаху

60 Молоты, мощно в расплавленный ком железа иль меди

В лад ударяли и ухали шумно сквозь сжатые зубы.

Вот потому-то без слез не могли Океановы дщери

Ни на вид их глядеть, ни шума кузнечного слышать.

Немудрено: всегда ведь дрожат, киклопов завидев,

65 Дщери блаженных, даже и те, кому лет уж немало.

Ежели матери дочка не хочет слушать, бывает,

Мать в подмогу себе для острастки кличет киклопов —

Арга или Стеропа; тогда из укромного места

Кто выходит? Гермес, обличье вымазав сажей.

70 Живо он страх нагоняет на девочку; та, присмиревши,

Льнет к материнской груди, глаза покрывая руками.

Ты же, о Дева, и прежде, трехлетней еще, не страшилась

Было: Лето на руках принесла тебя в гости к Гефесту,

Что тебя пожелал повидать, одарив для знакомства.

75 Здесь на крепких тебя Бронтей[231] лелеял коленях,

Ты же с пространной груди густые власы ухватила

Крепко и дернула с силой... Досель у него безволоса

Вся середина груди, как бывает, когда заведется

У мужчины в висках, оголяя кожу, лисица.

80 Так и на этот раз ты речь повела без смущенья:

«Эм, киклопы! Живей снарядите мне лук кидонийский,

Стрелы в придачу к нему и для стрел вместительный короб

Ведь не один Аполлон — и я Лето порожденье!

Если же мне придется добыть стрелою иль вепря,

85 Или зверя иного, то будет пир для киклопов».

Молвила: сделано дело — и ты получила доспехи.

После направилась ты за сворой в Аркадию, к Пану

В сельский приют, и его ты нашла; он резал на доли

Меналийскую рысь[232], плодовитых сук насыщая.

90 Он, брадатый, тебе подарил двух псов черно-белой

Масти, а трех — огневой, одного ж пятнистого; хваткой

Крепкой впившись в загривок, хотя бы и льва они в силах

Довлачить живого на двор; а к ним он добавил

Семь собак киносурских[233], что вихря быстрее и могут

95 Лучше всех затравить и лань, и бессонного зайца,

Без промедленья сыскать оленя иль дикобраза

Логово и, не сбиваясь, вести по следу косули.

Вспять от Пана пойдя (а псы за тобою спешили!),

Ты повстречала на высях, в предгорьях горы Паррасийской,

100 Скачуших ланей, дивное диво! Паслися на бреге

Чернокремпистоя реки Анавра[234] они неизменно, —

Ростом больше быков, а рога их златом блистали.

Ты изумилась и молвила тотчас милому сердцу:

«Вот пристойная дичь Артемиде для первой охоты!»

105 Было всего их пять; четырех ты настигла немедля,

Псами их не травя, и в свою запрягла колесницу.

Но убежала одна, пересекши поток Келадона[235],

По замышлению Геры, готовившей подвиг последний

В ней для Геракла; и скрыл беглянку холм Керинейский

110 О Артемида, о Дева, убийца Тития[236]! Златом

Блещут доспехи твои, колесница твоя золотая,

И золотые уздечки, богиня, вложила ты ланям.

Но куда ты свою погнала впервые упряжку?

К Тему[237], Фракийской горе, отколе порывы Борея

115 Веют, стужей дыша на тех, кто плащом не укутан.

Где же ты светоч смолистый срубила и где запалила?

На Олимпе мисийском[238] срубила; а неугасимый

Пламень, пылающий в нем, взяла от перунов отцовских.

Сколько раз ты, богиня, серебряный лук испытала?

120 Первый выстрел был в улем[239], второй в дубовое древо,

Третий зверя лесного добыл; но четвертый не древо —

Град нечестивых мужей поразил, которые много

И над пришельцами зла совершали и над своими.

Горе тем, кого посетишь ты яростным гневом!

125 Сгинет скот их от язвы, и сгинут посевы от града;

Старцы власы остригут, хороня сыновей; роженицы

Будут, стрелой сражены, умирать, а ежели горькой

Смерти избегнут, так явят на свет недостойное жизни.

Но у тех, на кого ты с улыбчивой милостью взглянешь,

130 Нивы злаком обильным кипят, отменно плодится

Стадо, и счастлив их дом; притом и в могилу не сходят

Прежде они, чем успеют сполна вкусить долголетья.

Распри семейной не знают они, той распри, что часто

Даже и сильные домы губила; но ставят согласно

135 Рядом сиденья свои за столом золовки и снохи.

К ним же да сопричтется и друг мой, кто друг мне по правде^

Да сопричтусь я и сам, госпожа! Тебя воспевая,

В песнях славя и брак Лето, и тебя неустанно,

И Аполлона, и все деянья твои, о богиня,

140 Также и псов, и колчан, и ту колесницу, на коей

Ты возносишься быстро в небесные домы Зевеса.

Там встречает тебя у ворот Гермес Акакесий[240]

И принимает доспех; а добычу Феб принимает.

Впрочем, было так прежде — покуда еще не явился

145 Мощный Алкид[241]. Когда ж он пришел, Аполлон распростился

С этой заботой; тиринфянин[242] сам теперь неустанно

Подле ворот сторожит, смотря еще издали, нет ли

Тучной снеди с тобой для него. Несказанный подъемлют

Смех блаженные боги, и теща сама особливо[243],

150 Видя, как он из твоей колесницы огромного тура

Иль клыкозубого вепря влачит, ухвативши за ногу,

Небескорыстные -речи меж тем к тебе обращая.

«Ты поражай вредоносных зверей, дабы человеки

Помощь узрели в тебе, как во мне; а ланям и зайцам

155 Мирно пастись разреши. Ну, что тебе лани и зайцы

Сделали? Нет, кабаны, кабаны — вот пажитей гибель!

Да и в быках для людей — немалое зло. Не жалей их!» —

Молвит, а после спешит разделаться с тушей великой[244].

Если и богом он стал через дуб фригийский[245], однако

160 Та же прожорливость в нем, и тот же остался желудок,

С коим он встарь повстречался пахавшему Феодаманту[246].

Амнисиады меж тем от упряжки твоей отрешают

Ланей усталых, скребницей их чешут и корм задают им,

С луга Геры собрав траву, растущую быстро, —

165 Клевер трилистный, которым и Зевсовы кормятся кони;

Доверху чаны златые спешат они после наполнить

Чистою влагой, дабы водопой был ланям приятен.

Ты же вступаешь в отцовский чертог; там все тебя кличут

Рядом с собою воссесть; но ты к Аполлону садишься.

170 Если же нимфы ведут вокруг тебя хороводы,

Будь то подле истоков египетской влаги Инопа[247],

Иль у Питаны (затем, что твоя Питана!) и в Лимнах[248],

Иль когда, о богиня, ты к Алам идешь Арафанским[249],

Бросив Скифский предел[250] и обычаи тавров отринув, —

175 Пусть в это время мои быки не выходят на ниву

Чуждую труд свой дневной совершать за условную плату!

Верно, в хлев воротятся они, вконец изнемогши,

Крепость мышц потеряв, хотя бы стимфейской породы

Девятилетки то были, что роги влачат, рассекать же

180 Пашню оралом способней других. Ведь бог солнцезарный,

С неба такой хоровод приметив, коней остановит,

Залюбовавшись; а дня между тем теченье продлится.

Меж островами какой тебе мил, и какая вершина,

Град какой, и залив? И кого возлюбила особо

185 Ты среди нимф, и каких героинь принимала в подруги?

Мне открой, о богиня, а я поведаю людям.

Меж островами — Долиха, средь градов мила тебе Перга[251],

Горы Тайгета милы, заливы же любы Еврипа[252];

Но среди нимф возлюбила ты дивно гортинскую нимфу,

190 Зоркую Бритомартис-оленеубиьцу, за коей

Гнался по критским горам Минос, язвимый желаньем.

То в укромах лесных от него таилася нимфа,

То в болотных лощинах; он девять месяцев кряду

По бездорожью блуждал, не желая погони оставить;

195 Но под конец, настигаема им, она ввергнулась в море,

Прянув с обрыва, а там ее удержали тенета

Спасших ее рыбарей. С тех пор кидонийцы «Диктиной»

Нимфу зовут самое, а утес, с которого нимфа

Прянула, кличут «Диктейским»; алтарь у брега воздвигнув,

200 Жертвы приносят они, венки же плетут из фисташек

Или сосновых ветвей, но мирт рукам их запретен,

Ибо веточка мирта, за пеплоса край зацепившись,

Девы замедлила бег; с той поры ей мирт ненавистен[253].

Светоченосная Упис[254], владычица, критяне даже

205 И тебя самое именуют прозванием нимфы.

Ты и Кирену дарила приязнью, ей уступивши

Двух охотничьих псов, из которых один Гипсеиде[255]

После награду стяжал на играх при гробе Иолкском[256].

И супругу Кефала, Дейонова сына, избрала[257]

210 Встарь белокурую ты, госпожа; а еще, по преданьям,

Больше света очей ты любила красу Антиклею[258].

Первыми эти двое и лук, и колчан стрелоемный

Стали носить у плеча, оставляя правое рамо

Неприкровенным и правый сосок всегда обнажая.

215 Также лелеяла встарь быстроногую ты Аталанту[259]

Деву, Иасия дщерь аркадского, вепреубийцу,

Псов подстрекать научив и цель стрелою уметить.

Не изрекут на нее хулы зверобои, что были

На Калидонского созваны вепря; добычу победы

220 Край Аркадский приял и досель те клыки сберегает.

О, ни Гилей, полагаю, ни Рэк неразумный не станут[260],

Сколько ни мучит их злость, хулить облыжно в Аиде

Лучницу; не подтвердят той лжи бока их и чресла,

Те, что кровью своей обагрили утес Меналийский.

225 Радуйся много, Хитона, держащая храмы и грады,

Ты что в Милете являешь себя! Ведь тобою ведомый

Некогда прибыл в тот край Нелей из Кекропова царства[261].

Первопрестольница ты хесийская[262]! Царь Агамемнон

Дар во храме твоем принес тебе, путь умоляя

230 Вновь открыть кораблям (ибо ветры ты оковала),

В оное время, как плыли суда ахейцев на грады[263]

Тевкров, бранью грозя Рамнусийской ради Елены[264].

Также и Пройт[265] два храма тебе, богиня, воздвигнул:

Первый «Девичьей»[266], когда ему в дом ты дев воротила,

235 Что в Азанийских блуждали горах; второй же, на Лусах[267], —

«Кроткой»[268], затем, что у чад его отняла ты свирепость.

И амазонок народ, возлюбивший брани, у брега,

Подле Эфеса поставил тебе кумир деревянный

В сень священного дуба, и жертвы Гиппо сотворила[269].

240 Но остальные плясали вокруг, о владычица Упис,

Бранную пляску сперва, щитами вращая, а после

Хоровод по кругу вели; пронзительный голос

Им подавала свирель, чтоб в лад они били стопами

(Ибо выдалбливать кость оленью тогда не навыкли,

245 Как то Паллада во вред оленям измыслила). Эхо

До Берекинфа неслось и до Сард[270], как топотом шумным

Землю разили они, и вторили звоном колчаны[271].

После ж вокруг кумира того воздвигся пространный

Храм; святее его никогда не видело солнце,

250 Как и богатством обильней: легко и Пифо превзойдет он.

Храм сей разрушить грозил Лигдамид, обуянный гордыней[272]:

Дерзкий обидчик; привел он рать кормящихся млеком,

Словно песок, несчислимых с собой киммерийцев, живущих.

Подле пролива того, что зовется по древней телице[273].

255 Как помрачен был рассудок царя проклятого! Больше

Уж ни ему не пришлось увидеть Скифскую землю,

Ни другим, чьи повозки пестрели на бреге Каистра[274],

Путь возвратный найти; ибо лук твой — защита Эфесу!

О Мунихия, ты заливами правишь, Ферея[275]!

260 В почести да не откажет никто Артемиде, затем что

Даже Ойнею[276] пришлось не к добру созывать зверобоев;

Пусть не желает никто с Охотницей[277] спорить в искусстве —

За похвальбу и Атрид расплатился пеней немалой;

Девственной да не дерзнет никто домогаться — как Отос[278],

265 Так Оарион[279] желаньем пылали себе не во благо;

Плясок пусть никто не бежит ежегодных — отвергнув

Танец пред алтарем, и Гиппо вкусила возмездье.

Радуйся много, Царица! И к песне будь благосклонна.

Дух мой, когда же сберешься воспеть ты Делосскую землю[281],

Пестунью Фебову? Так, и другие Киклады прилично

Славить; они между всех островов, омываемых морем,

Святы особо; но первого дара от Музы достоин

5 Делос — затем что Феба, над песнями властного, первым

Он омыл, пеленами повил и как бога восславил.

Как на певца, что не хочет Пимплею[282] воспеть, негодуют

Музы, так гневен и Феб на того, кто Делос забудет.

Делосу ныне хвалу приношу; да возлюбит владыка

10 Кинфий меня, усмотрев, что его я пестунью славлю!

Пусть бесплодна эта земля, ветрами продута,

Морем бичуема бурным, не коням приют, а гагаркам,

Что среди понта лежит неподвижно; окрест же пучина

Пенообильную влагу волны Икарийской подъемлет;

15 То-то одни рыбари на ней обитают морские!

Все же никто не отнимет у ней особливую почесть:

Если вокруг Океана, вокруг титаниды Тефисы[283]

Сходятся все острова, всегда она шествует первой —

А уж за нею вослед идет и Кирн финикийский,

20 И абантская с ним Макрина, Эллопа жилище[284],

И Сардиния, сладостный край, и остров, который

Первым Киприду приял из волн и ею блюдется.

Каждый из них охраняем оградою стен крепкозданных;

Делос же Фебом храним — найдется ль ограда надежней?

25 Ибо от вихрей Борея стримонского[285] рушатся наземь

Башни и стены порой; но бог — он вовеки незыблем.

Милый Делос, так вот кто тебя, хранящий, обходит!

Так; но если в избытке тебе воспеваются песни,

Чем изумлю я тебя? Что по сердцу будет услышать?

30 Или о том, как некогда бог многомощный, ударив

Горы трезубым копьем, что ему сковали тельхины[286],

Дал через то островам начало, а после низринул

Их с устоев привычных и ввергнул в морскую пучину?

Да, в глубине, чтоб они и думать забыли о суше,

35 Дал он им корни — им всем; но ты принужденья не знала,

Вольно блуждая по лику зыбей; и старое имя

Было тогда у тебя — «Астерия»[287], ибо в пучину

Пала звездой ты с небес, убегая от Зевсова ложа.

Так; покуда златая Лето у тебя не гостила,

40 Было Астерия имя тебе, а вовсе не Делос.

Часто зрели тебя мореходы, от града Трезена[288]

Путь направлявшие свой к Эфире[289], когда ты являла

В волнах Саронских[290] себя; но уже при своем возвращенье

Больше тебя не встречали, меж тем как ты проплывала

45 Возле узких протоков Еврипа, грохочущих шумно,

Чтобы в этот же день, презрев Халкидские зыби[291],

К мысу Афинской земли, к высокому Сунию выйти,

Или к Хиосу[292], иль также к сосцам орошенного влагой

Острова, к славной Парфении[293] (Самос еще не родился),

50 К царству Анкея[294], где ждали тебя микалийские нимфы.

Но когда для рожденья дала ты Фебова место,

Новое имя в награду тебе нарекли мореходы,

Ибо уже ты не бродишь по смутным путям, но в пучине

Бурных Эгеевых вод пустила глубокие корни.

55 Не убоялася ты и грозившей Геры. Богиня

Гневалась страшно на жен, что чад зачинали от Зевса,

Пуще всего — на Лето: суждено той было единой

Сына родить, что будет отцу любезней Ареса[295].

На дозорных она высотах пребывала в эфире,

60 Так ярясь, что и молвить нельзя, и Лето заграждая,

Мукой язвимой, стези; меж тем к земле крепкозданной

Двух приставила стражей она. Озирая прилежно

Весь материк, на вершине воссел фракийского Тема

Буйный Apec, облеченный в доспех; к дороге готовы,

65 Кони ждали его в седьмидомном Бореевом гроте.

А крутосклонные все острова поручены были

Дщери Фавмантовой рвенью на выси взлетевшей Миманта[296].

Оба они дожидались, к какому граду направит

Путь свой Лето, и, грозя, ее принять возбраняли.

70 В страхе бежала Аркадия вся[297], бежала святая

Авги гора, Парфении, и вспять Феней обратился[298],

Вся бежала Пелопа земля[299], что простерлась до Истма,

Кроме Аргоса лишь с Эгиалом[300]; туда не ступали

Ноги Лето, затем что над Инахом[301] Гера владычит.

75 Тем же страхом гонима, бежала Аония[302]; следом

Дирка со Строфией купно спешили[303]; на них опирался

Чернокремнистый отец Йемен[304]; и медлительным ходом

Тек, отставая от них, Асоп[305], что перуном расслаблен.

Мелия, нимфа тех мест, плясунья, думать забыла[306]

80 О хороводах, и бледность покрыла робкой ланиты,

Ибо страшилась она за дуб соприродный, увидев,

Как сотряслась Геликонова грива. О Музы, откройте,

Правда ль, что с деревом вместе на свет рождаются нимфы?

Нимфы ликуют, когда от дождей кудрявится древо;

85 Нимфы тоскуют, когда опадают листья у древа...

Гневом вспыхнул меж тем во чреве еще материнском

Царь Аполлон и Фивам прорек ужасное слово:

«Фивы, к чему искушать вы свою хотите судьбину?

Не принуждайте меня, о злосчастные! — ныне пророчить,

90 Нет ведь еще и в Пифо[307] у меня треножных седалищ,

Змей великий еще не сражен; пресмыкаясь, ползет он,

Страшной украшен брадой, свой путь зачиная от Плейста[308],

В девять обвивши колец Парнаса снежные выси...

Все же слово скажу, верней, чем вещанье от лавра[309]:

95 Что ж, бегите скорей! Нагоню я вас, омывая

Стрелы в крови; потомство жены преступноречивой[310]

Пестовать будете вы — но меня ни вам не лелеять,

Ни Киферону[311] вовек; я, чистый, вверюсь лишь чистым!»

Так он сказал; и снова Лето в блужданья пустилась

100 Но когда отвергли приход сей гостьи все грады

Края Ахейского, как и Гелика, град Посейдонов[312],

И Ойкиада, приют Дексамена, сельская Бура[313], —

Путь обратила она к Фессалии. Кинулись в бегство

И Анавр и Ларисса, а с ними Хироновы горы[314].

105 И Пенея поток, по Темпейскому долу бегущий[315].

Все же в груди у тебя, о Гера! жестокое сердце

Не умягчалось нисколь, когда Лето воздымала

Обе в моленье руки, понапрасну речи вещая:

«О фессалийские нимфы, о дщери потока! Просите

110 Все вы, касаясь брады родительской, да успокоит

Волны отец, чтобы Зевсовых чад в водах я родила.

Фтийский Пеней[316], для чего, отец, ты с ветрами споришь?

Не на ристалище мы, и нет коня под тобою.

Молви: всегда ль у тебя так ноги легки? Или только

115 Из-за меня убыстрились они? Как будто крылами

Некто тебя наделил! Не внемлет! О мое бремя,

Где сложу я тебя? Нет в теле крепости больше!

Или помедли хоть ты, Пелион[317]! Помедли, Филиры

Брачный чертог! Ведь нередко на высях твоих и на склонах,

120 Яростных чад породив, от мук разрешаются львицы».

Слезы лия, такою Пеней ответствовал речью:

«Власть велика у богини Неволи, Лето! Не отвергнул

Я бы тебя, госпожа; и другие жены, родивши,

Знаю, в водах моих омывались. Но страшно грозит мне

125 Гера! Ты только взгляни, какой боец на дозорных

Ныне высотах воссел; без труда он вконец изничтожит

Струи мои! На что ж я решусь? Пенея погибель

Даст ли радость тебе? Так пусть свершится судьбина!

Ради тебя я постражду, Лето, хотя бы пришлось мне

130 Вовсе иссякнуть, вконец умалиться, навеки погибнуть

И перед реками всеми лишиться славы и чести!

Так, я готов; что нужно еще? Зови Илифию!»

Молвил, и мощный сдержал он поток; но Apec, воспылавши.

Выси Пангея[318] решил до корней из почвы изринуть,

135 В воздух поднять, на реку повергнуть и струи засыпать.

Загрохотал он с высот и в щит ударил ужасным

Жалом копья — и бранные звоны окрест огласили

Оссу крутую и дол Краннона[319], отдавшися эхом

В ветреных Пинда вершинах[320]; Фессалия в страхе великом

140 Вся подскочила; столь грозно звучал его щит меднозданный.

Словно на Этне-горе, курящейся пламенем дымным,

Ходит все ходуном, чуть только в недрах подземных

Стронется с места гигант Бриарей и плечами подвижет[321],

Между тем как в Гефестовой кузне сосуды, и горны,

145 И треноги, и чаши, в огне сотворенные, купно

Друг на друга валясь, гудят и звенят несказанно, —

Столь же разительный гул от щита округленного несся.

Все же Пеней не стал убегать, но с прежней отвагой

Ждал поначалу врага, сдержав проворные воды,

150 Слов покуда таких Лето не вещала: «Спасайся

Во благовременье, отче! Спасайся, да зла не претерпишь

Ты за ласку твою, которой вовек не забуду!»

Молвила так — и направила путь, устав от скитаний,

К мореобъятым она островам; но ее отвергали

155 Как Эхинады, отрадный приют дающие судну[322],

Так и Коркира, что любит гостей и встречает отменно[323], —

Ибо всем им с высот Миманта грозила Ирида,

Яростью в дрожь приводя; они же, окрику внявши,

Все разбегались по морю, едва Лето подходила.

160 После к древнему Косу, к Меропову острову[324] бег свой

Устремила она, к священной земле Халкиопы[325],

Но удержало ее сыновнее слово: «Не должно,

Матерь, рожать меня здесь! Пусть мил сей остров и славен,

Пусть изобильем гордится пред всеми он островами;

165 Но приговором судеб ему бог иной обетован[326] —

Дивных Спасителей сын, под чью покорятся державу,

Доброю волей своею приемля власть Македонца,

И сухопутные земли, и те, что покоятся в море,

Вплоть до крайних пределов, отколе свой бег начинают

170 Кони проворные Солнца; а нрав он наследует отчий.

С ним-то и мне предстоит разделить со временем подвиг,

Войны совместно ведя. Ведь некогда против Эллады

Злые кинжалы подымет и кельтского кликнет Ареса[327]

Племя новых титанов[328], от самого края заката

175 В том же пришедши числе, в каком виются снежинки

В вихре или светила идут по небесному кругу[329].

... И в Крисейских долинах[330], и в узком Гефестовом логе

Будут теснимы они отовсюду, взирая, как дымы

К небу с соседних восходят полей; но не то еще узрят!

180 В самом храме моем проблеснут оружьем фаланги

Богопротивных врагов, засверкают мечи и доспехи

Дерзко, и с ними щиты ненавистные; после же станут

Метить собою они повсюду проклятые тропы

Дикого рода галатов, от коих немалая доля

185 Мне останется — часть же иная сгинет у Нила,

Став добычей царя, подъявшего труд ратоборный.

Феба вещанье прими, Птолемей, имущий родиться!

Так; со временем ты похвалишь провидца, что ныне

В чреве глаголет родном! А ты мужайся, о матерь:

190 Видишь, в волнах морских невеликий остров приметен,

Что плывет над зыбями, в земле же корней не имеет,

Словно побег асфодели, гоним повсюду теченьем,

Будь то к Евру иль Ноту, куда ни стремится пучина.

195 Вот к нему и ступай — и нам прибежище будет!»

Так он вещал; между тем острова разбегались по морю,

Но приближалася ты, Астерия, милая песне,

Вспять от Евбеи спеша повидать Киклады скорее:

Водоросль из Герэста[331] еще на тебе повисала.

200 Все поняв, сдержала ты бег и стала недвижно,

И провещала Гере самой дерзновенное слово,

В тяжких томлениях видя богиню перед собою:

«Гера, что хочешь со мною твори, но я преступила

Ныне запрет. Ко мне, о Лето! Ко мне! Поспеши же!»

205 Кончила ты; она же, предел узревши блужданьям,

Села подле Иноповых струй, что из недр подземельных

Брызжут всего полноводней тогда, когда разольется

Нил, от высот Эфиопских гоня изобильную влагу.

Пояс расторгла она, а плечи свои прислонила

210 К древу пальмы, вконец ослабев от натиска жгучих

Болей, и хладный пот по коже ее заструился.

Громко стенала она: «Что матерь терзаешь, о сын мой?

Чадо, вот ведь и остров тебе нашелся плавучий.

Сын мой, рождайся скорей! И кроток выйди из чрева».

215 Но и ты оставалась недолго неизвещенной,

Ярая Зевса супруга; к тебе внеслась, запыхавшись,

Вестница[332] и начала, к словам боязнь примешавши:

«Гера, моя госпожа, средь богинь высочайшая саном!

Я, как и все, под рукой твоей; ты по праву владычишь,

220 На олимпийском престоле воссев; иной не страшимся

Женской руки. Но узнай, госпожа, в чем гнева причина:

Ныне пояс Лето на земле островной развязала!

Все острова отвергали ее, устрашенные мною:

225 Только Астерия смела ее по имени кликать,

Только Астерия, моря отребье; ты наглую знаешь.

Ах, заступись, помоги, владычица мощная, верным

Слугам, которые ради тебя всю землю обходят!»

Кончив, припала к подножью она, Артемидиной псице

Видом подобясь своим, средь охоты на миг прикорнувшей

230 Подле ног госпожи, но вострящей во сне свои уши

И готовой по кличу богини с места сорваться;

Так-то у трона златого сидела дочерь Фавманта[333].

Неукоснительно рабье свое она ведает место;

Даже когда забвение Сон крылом ей навеет,

235 Голову чуть опустив на грудь, притулясь незаметно

К ножке высокого трона, она вкушает дремоту,

И ни сандалий притом, ни пояса с тела не снимет —

Ибо ведь в каждый миг с поручением спешным царица

Может ее отослать! Но Гера промолвила мрачно:

240 «Так-то, срамницы Зевеса, любитесь без чести, без славы

Чад являйте на свет — не там, где и низким рабыням

Корчиться в родах дано, но где одни лишь тюлени

Малых детенышей мечут, на бреге пустом и безлюдном.

Все же не гневаюсь я на Астерию за прегрешенье

245 Дерзкое и не намерена впредь ей кары готовить,

Хоть заслужила она, Лето приютив беззаконно!

Все же ее особливо я чту; ведь она не сквернила

Ложа вовек моего, но в пучину сокрылась от Зевса».

Слово она изрекла; меж тем певцы Аполлона,

250 Лебеди, кинув Пактол Меонийский[334], семь сотворили

Плавных кругов над Делосской землей, и славили звонко

Дивные роды они той песнью, что всех сладкогласней.

Вот потому и к лире своей приладил рожденный

Столько же струн, сколько раз при рожденье лебеди спели[335].

255 Песни восьмой не успели начать они, как из чрева

Он явился, и грянули в лад делосские нимфы,

Древней чада реки, Илифию зовя, и медяный

В высях ответил эфир, зазвенев от зычного гласа.

Даже и Гера не гневалась ныне, склоненная Зевсом.

260 Стала златою окрест, Астерия, вся твоя почва,

Стали златыми листы осенившей роды маслины,

Стали златыми струи виющего русло Инопа[336].

Ты же сама подняла с земли озлащенной младенца,

265 К персям своим приложила и молвила слово такое:

«Гея, несущая домы, имущая грады и храмы,

Вы, о материки, и вы, острова! Поглядите,

Земли мои каковы? Бесплодны, не правда ль? Но будет

Делием именоваться по мне Аполлон, возлюбивши

270 Так, что не будет иной земли, столь богом любимой.

Ни Керхниду[337] свою Посидаон так не лелеет,

Ни Килленскую гору — Гермес, ни Крит — Громовержец,

Сколь возлелеет меня Аполлон, и блуждать я престану».

Так промолвила ты, и к сосцам припал он любезным.

275 Фебова пестунья, ты священнейшей меж островными

Землями с той зовешься поры; на тебя не дерзают

Ни Энио[338], ни Аид вступить, ни Аресовы кони.

Но ежегодно тебе воздают десятину начатков

Грады, и хоры свои посылают купно народы

280 Все, что к восходу живут, иль к закату, или обитель

В крае полдневном снискали себе, и те, что привыкли

Жить за Бореем в песках, долговечнейший род человеков[339]

Да, они-то и шлют солому тебе и колосья

В освященных снопах; от них пеласги в Додоне

285 Первыми дар принимают, из дальнего посланный края[340], —

Слуги глаголющей меди, что спят на земле обнаженной;

После отходят снопы к Священному Граду и к горным

Высям Малийской земли; оттоле же странствуют морем[341]

К милому долу абантов, к Лелантию, — но от Евбеи[342]

290 Уж недалече им плыть, затем что ты ждешь по соседству.

Первыми эти удары от русых тебе аримаспов[343]

Упис, и дева Локсо доставили, и Гекаерга,

Дщери Борея, и отроков с ними толпа непорочных,

Юности избранный цвет; но в отчизну они не вернулись,

295 Лучший удел получив и стяжав вековечную славу.

Даже доныне невесты на Делосе, клич Гименея

Ухом трепетным вняв, несут в приношение девам

Кудри девичьи свои, меж тем как юноши, срезав

Первой начатки брады, их жертвуют отрокам чистым.

300 Ты фимиамом всегда, Астерия, дышишь, окрест же

Словно бы хоровод ведут острова круговидный.

О, тебя-то вовеки без кликов, без плясок не узрит

Геспер кудрявый, взойдя, ты всегда оглашаема звоном.

Юноши в лад припевают напеву ликийского старца[344],

305 Тот напев, что от Ксанфа[345] принес Олен боговещий,

Между тем как плясуньи стопами прах ударяют.

В оное время венками разубран бывает и старый,

Чтимый кумир, что древле Тесей поставил Киприде,

Купно с отрочьим сонмом свой путь направляя от Крита;

310 Ибо, спасши себя от ужасного рыка, от злого

Пасифаина чада, от хитрой стези Лабиринта[346],

Пляской они круговой под звоны кифары почтили

Твой алтарь, госпожа; а Тесей начальствовал хором[347].

С той-то поры обычай велит посылать Кекропидам[348]

315 К Фебу священный корабль, о Тесеевом плаванье помня.

Много ты слышишь молитв, Астерия! Кто же проедет

Мимо тебя, стороною спеша с кораблем быстроходным,

Из торговых людей? О нет, какие бы ветры

Ни подгоняли корабль, и какая б нужда ни теснила,

325 Спустят парус сперва моряки и не тронутся с места,

Прежде чем вокруг алтаря не покружатся в пляске

Под ударами розог и ствол не укусят маслины,

Руки держа за спиной. Измыслила ж эти обряды

Местная нимфа, забаву творя Аполлону-дитяти.

330 Радуйся много, очаг островов, святыня морская,

Радуйся ты, Аполлон, и с тобою сестра Аполлона!

Сколько ни есть вас, прислужниц Палладиных, все выходите,

В путь выходите: пора! Ярое ржанье коней

Я заслышал уже, и к дороге богиня готова:

О белокурые, в путь, дщери Пеласговы[350], в путь!

5 Рук могучих еще никогда не омыла Афина

Прежде, чем грязь соскрести с конских усталых боков,

Даже и в день, как, доспехи неся, залитые кровью,

С брани вернулась она, буйство гигантов смирив[351];

Нет, поначалу она поспешила коней истомленных,

10 Отрешив от узды, в водах глубоких омыть

Океана, и пыль удаляя, и пот, и от пастей,

Грызших в пылу удила, ярую пену стереть.

Ныне, ахеянки, в путь; но с собой не берите ни мира,

Ни алавастров[352] (уже слышу, как спицы скрипят!),

15 Ни алавастров, ни мира с собой не несите Палладе:

Ведь умащений таких Дева не терпит вовек.

Зеркала тоже не надо: ее красота неизменна.

Даже и в день, как судил пастырь фригийский[353] богинь,

Не заглянула ни в медь Афина, ни в ясные воды

20 Симоиса, чья гладь облик являет любой[354].

Так же и Гера: одна лишь Киприда не раз поглядела

В зеркало, дважды сменив хитросплетенье волос.

Дважды Паллада меж тем шестьдесят уж поприщ промчалась,

Как у Евротовых струй[355] бег свой свершает чета

25 Звездных лаконских мужей[356]; затем умастилась искусно,

Взявши елей, что рожден собственным древом ее[357].

Девушки, как раскраснелась она от бега! Как роза

Рдеет в саду на заре или граната зерно.

Так и теперь ей несите елей, что мужам подобает:

30 Им ведь и Кастор себя, им и Геракл умащал.

Гребень златой не забудьте, дабы она расчесала

Локон, пригладив волну ясно светящих кудрей.

Выйди, Афина! Смотри, каково твое ополченье —

Чистые девушки все, кровь же Арестора[358] в них.

35 Вот, Афина, несут и оный щит Диомедов,

Как тому научил в давние дни аргивян

Их наставник Евмед[359], тебе любезный служитель;

Ибо, приметив, что смерть тайно готовит ему

Племя его, он бежал, прихватив с собою в дорогу

40 Твой кумир, и ушел в Крейских горах обитать,

В Крейских горах[360] обитать; тебя же, богиня, поставил

В тех ущельях, что мы днесь Паллатиды зовем.

Выйди, Афина в шлеме златом, губящая грады,

Ты, чей дух веселят звоны щитов и копыт.

45 По воду, жены, сегодня страшитесь ходить; аргивяне,

Пейте сегодня от струй кладезных, не из реки.

Нынче, рабыни, несите сосуды свои к Фисадии[361]

Иль к Амимоне[362], другой дщери Даная-царя —

Ибо, влагу свою со златом смешав и цветами,

50 Инах роскошно ее с гор, веселяся, несет

На омовенье Афине; а ты берегись, пеласгиец,

Как бы нечаянно ты не увидал Госпожу.

Кто ее узрит нагой, Градодержицу нашу Палладу,

Аргоса нашего впредь уж не увидит вовек.[363]

55 Так счастливо же в путь, Госпожа! А я им покуда

Слово скажу; не мое слово, но старых людей.

Дети, в некое время Афина фиванскую нимфу

Дивно любила, ее всем остальным предпочтя[364]

(Ту, что Тиресию матерь), и с нею была неразлучна.

60 Так, направляла ли путь к древней Феспийской земле

Или, ища Коронеи, ища Галиарта, стремила

Бег упряжки свой чрез Беотийский предел

(Да, ища Коронеи, где ей благовонная роща

Посвящена и алтарь у Куралийской волны)[365], —

65 Часто богиня ее с собою брала в колесницу;

Ни хороводы, ни смех, ни ликования нимф

Не услаждали Палладу, коль пляски вела не Харикло.

Все же и ей довелось горькие слезы узнать,

Ей, что была для Афины меж всех любезной подругой.

70 Ибо однажды они, скрепы одежд разрешив,

Вместе купались в прозрачнотекущих водах, в Геликоне

Конском[366]; полуденный час горы сковал тишиной.

Вместе купались они; полуденной это порою

Было, и тишина всюду царила в горах.

75 Только Тиресий один[367] (едва борода пробивалась

На ланитах младых) там же со сворой бродил.

Жажда томила его, и пришел он к струям несказанным,

Бедный; и то, что нельзя, против желанья узрел.

Гневная тотчас к нему слова обратила Афина:

80 «Что за демон тебя, очи свои навсегда

Ныне теряющий сын Эверав[368], привел не на радость?»

Только сказала — и мрак юноше очи покрыл.

Не было речи в устах у него: оковала колена

Мука, и в страхе коснел оцепеневший язык.

85 Нимфа же вопль подняла: «Увы, ты ль отрока губишь,

О Госпожа? Такова ль ваша, богиня, приязнь?

Очи сыновние ты отняла. Злаполучнейший отрок,

Ибо Афинино ты лоно узрел и сосцы,

Солнца же больше не узришь вовек. Увы мне, злосчастной!

90 О Геликон, ты моей ныне запретен стопе!

Многое ты за немногое взял, меняла жестокий, —

Нескольких ланей отдав, отрочьи отняв глаза!»

И, руками схватив обеими бедного сына,

Матерь вопль подняла, словно лесной соловей

95 Жалобой звонкой залившись. Над ней умилилась богиня,

И Афины уста слово такое реклн:

«О, жена, отрекись поскорей от речи, внушенной

Гневом, затем, что в беде должно винить не меня.

О, нисколько, поверь, похищать не сладко Афине

100 Отроков очи, но так Кронов глаголет закон:

Кто одного из бессмертных, самим божеством не избранный,

Узрит, великую тот пеню уплатит за грех.

О жена, что свершилось, того воротить невозможно:

Верно, такую уж нить выпряла Мойра, когда

105 Этот мальчик рождался на свет. Неси же с терпеньем,

Чадо Эвера, беду, ту, что тебе суждена.

Сколько жертв принести пожелает в свой час Кадмеида[369],

Сколько, увы, Аристей[370], если бы только могли

Вымолить этой ценой они хоть слепцом Актеона[371]!

110 Ведь Артемидиных он спутником будет охот,

Но ни охоты, ни травли, ни стрелы, что вместе с богиней

Станет метать он в горах, все не помогут ему,

Стоит ему увидать не по воле свсей омовенье

Дивной богини; свои псы господина пожрут,

115 Яростный пир у чинив; а кости сыновние матерь

Будет сбирать, обходя заросли скорбной стопой.

Верно, счастливой тебя она назовет и блаженной,

Ибо тебе хоть слепцом горы вернули дитя.

О подруга, печаль отложи; его же немало

120 Ждет прекрасных даров в память о дружбе мсей.

Я пророком его сотворю, досточтитым в потомках,

И без сравненья других он превысит собой.

Птиц различит он неложно, какая на благо, какая

Попусту иль не к добру в кебе явила себя.

125 Много он возвестит божественных слов беотийцам,

Кадму[372] откроет вещун и Лабдакидам судьбу.

Дам я и посох ему, шаги направляющий верно,

И долголетний ему жизни отмерю предел[373].

Он и по смерти один в Аиде пребудет разумен,

130 Властным почивших царем Агесилаем[374] почтен».

Слово скончав, кивнула она. Коль Паллада кивнула —

Сделано дело; одной меж дочерей даровал

Зевс Афине вершить дела отцовскою властью.

Жены, явила не мать нашу богиню на свет,

135 Но Зевеса глава; глава же Зевеса неправде

Не покивает вовек; так и Зевесова дщерь.

Подлинно, едет Афина сюда! О девы , воспряньте,

Ежели Аргос вам свят; должно богиню встречать

Благоуставною речью, молитвою и возглашеньем.

140 Радуйся, Дева, и нам град Инахийский блюди.

Радуйся много, от нас ли коней или к нам направляешь,

И сохрани навсегда целым данайцев удел!

Вот и кошницу несут! О жены, примолвите звонко:

«Радуйся, матерь Деметра, обильная кормом и хлебом!»

Вот и кошницу несут! С земли взирайте на тайну[376],

Кто посвящению чужд; не смейте подглядывать с кровель,

5 Ни жена, и ни дева, ни та, что власы распустила,

Все мы покуда должны голодную сплевывать влагу.

Геспер сквозь дымку сверкнул — когда же ты выйдешь, о Геспер[377]?

Это ведь ты убедил испить Деметру впервые

В оное время, как Деву она безуспешно искала.

10 Ах, Владычица наша, и как тебя ноги носили

В странствиях к черным мужам и к плодам Гесперидина сада[378]?

Сколько же маялась ты, не омывшись, не пивши, не евши!

Трижды ты перешла серебряный ток Ахелоя[379],

Каждую реку ты столько же раз пересечь потрудилась,

15 Трижды у струй Каллихора ты наземь садилась устало,

Солнцем палима, пылью покрыта, терзаема гладом[380]!

Нет, о нет! О том промолчим, как Део[381] горевала.

Лучше припомним, как градам она даровала законы,

Лучше припомним, как жатву она совершала впервые

20 Свято, и как подложила быкам иод ноги колосья

В те времена, как был Триптолем[382] в искусстве наставлен;

Лучше припомним, дабы научиться бежать преступлений

И своеволья, о том, как был Эрисихтон наказан.

В давнее время не Книда предел, но Дотий священный[383]

25 Племя пеласгов[384] еще населяло; они посвятили

Рощу богине густую — сквозь листья стреле не пробиться.

Там и сосна возрастала, и статные вязы, и груши,

Там и сладчайшие яблоки зрели; электра яснее

Там струилась вода из протоков. Не меньше ту рощу,

30 Чем Элевсин, иль Триоп, иль Энну, любила богиня[385].

Демон благой отошел между тем от Триопова рода.

И через то Эрисихтон был злым подвигнут советом:

Двадцать служителей он повел с собою, могучих,

Словно гиганты, способных хоть целый град ниспровергнуть,

35 Их секирами всех ополчил, ополчил топорами —

И предерзких толпа к Деметриной кинулась роще[386].

Был там тополь огромный, до неба росшее древо,

Тень в полуденный час для игры дарившее нимфам;

Первым принявши удар, печально оно восстенало.

40 Вот Деметра вняла, как тополь страждет священный,

И промолвила в гневе: «Кто дизные рубит деревья?»

Тотчас она уподобилась видом Никиппе[387], что жрицей

От народа была богине назначена, в руки

Взявши мак и повязки, ключами же препоясавшись.

45 Кроткие речи она обратила к негодному мужу:

«О дитя, что стволы, богам посвященные, рубишь,

О дитя, отступись! О дитя, ведь мил ты родившим!

Труд прекрати и слуг отошли, да не будешь постигнут

Гневом властной Деметры, чью ты бесчестишь святыню!»

50 Он же воззрился в ответ страшней, чем дикая львица

На зверобоя глядит, в горах его встретив Тмарийских[388],

Только родившая чад (говорят, страшны у них очи).

«Прочь! — он вскричал, — иль моим топором тебя поражу я!

Что до этих дерев, то они пойдут на укрытье

55 Для чертога, где радостный пир сотворю я с друзьями!»

Юноша кончил; была записана речь Немесидой[389].

Гневом вскипев, свое божество Деметра явила, —

Праха касались стопы, глава же касалась Олимпа.

Слуги, от страха мертвея, узрели богиню и тотчас

60 Прочь пустились бежать, в лесу топоры покидавши.

Их Госпожа отпустила, людей подневольных, не доброй

Волей пришедших сюда; но владыке молвила гневно:

«Так, хорошо, хорошо, о пес, о пес! О веселых

Ныне пекися пирах! Предстоит тебе трапез немало».

65 Так провещала она, Эрисихтону горе готовя;

В тот же миг он был обуян неистовым гладом,

Жгучим, ярости полным, и злой в нем недуг поселился.

О, злосчастный! Чем больше он ел, тем больше алкал он.

Двадцать слуг подносили еду, а вина — двенадцать.

70 Ибо гневом пылал Дионис с Деметрой согласно:

Что ненавидит Деметра, всегда Дионис ненавидит.

Срама такого стыдясь, своего родители сына

В гости не смели уже отпускать, отговорки слагая.

Как-то на игры Афины Итонской его Ормениды[390]

75 Призывали, но им ответила матерь отказом:

«Нет его дома сейчас; вчера в Краннон поспешил он,

Во сто быков ценой востребовать долг». Посетила

Их Поликсо, Акториона мать[391], на сыновнюю свадьбу

Звать вознамерясь Триопа, а с ним и Триопова сына.

80 Скорбь держа на душе, в слезах ей молвила матерь:

«Будет с тобою Триоп; Эрисихтон же, вепрем на склонах

Пинда ранен, лежит на одре уж девятые сутки».

Бедная, нежная матерь, какой ты лжи не сплетала!

Коль устрояется пир — так «нет Эрисихтона дома»;

85 Свадьбу справляет сосед — «Эрисихтон диском ушиблен»,

Или «упал с колесницы», иль «чистит отрийское стадо».

Дома меж тем запершись, целодневно, с утра и до ночи

Ел он и ел без конца, но вотще — свирепый желудок

Только ярился сильней; как будто в пучину морскую

90 Все погружались бесплодно, нимало не пользуя, яства.

Словно снег на Миманте иль воск в сиянии солнца,

Так он таял и таял сильней, пока не остались

Только жилы одни у страдальца, да кожа, да кости.

Горько плакала матерь, и сестры тяжко скорбели,

95 И сосцы, что вскормили его, и десять служанок.

Сам Триоп, седую главу поражая руками,

Громко воззвал к Посейдону, ему не внимавшему вовсе:

«О лжеродитель! Воззри на внука, если и вправду

Твой я сын от Канаки, Эоловой дщери[392]; мое же

100 Семя — этот злосчастный. Когда бы стрелой Аполлона

Был он сражен и его схоронил я своими руками!

Ныне же мерзостный голод в его очах поселился.

Или недуг отврати, иль его под свое попеченье

Сам прими и питай; мои же иссякли запасы.

105 Пусты конюшни мои, на дворе моем больше не вид

Четвероногих; меж тем повара, из сил выбиваясь,

Уж и месков[393] моих отпрягли от большой колесницы.

Он и корову пожрал, что готовила мать для Гестии,

И боевого коня с ристалищным вместе, и даже

110 Самое белохвостку[394], страшившую малых зверюшек!»

Все же, покуда в Триоповом доме столы накрывались,

Только родимый покой об этом ведал злосчастье.

Но когда от зубов ненасытных все опустело,

На перекрестке дорог уселся царственный отпрыск,

115 Клянча сухие куски и стола чужого отбросы.

Другом моим да не будет, Деметра, твой оскорбитель,

Ни соседом моим! Не терплю соседей злонравных.

Молвите звонко, о девы, и вы подхватите, о жены:

«Радуйся, матерь Деметра, обильная кормом и хлебом!»

120 Как четыре коня провозят святую кошницу,

Белые мастью, так нам царящая мощно богиня

Белую пусть ниспошлет весну, и белое лето,

Также и осень, и зиму, блюдя обращение года!

Как мы, ноги не обув и волос не связав, выступаем,

125 Так да пребудут у нас и ноги и головы здравы!

Полную злата несут кошниценосные жены

Ныне кошницу; таков да будет злата избыток!

Те, кто таинствам чужд, идите до пританея[395];

Вы ж, посвященные жены, — до самого храма богини,

130 Если шести не достигли десятков. А вы, кто во чреве

Носите плод, Илифию моля, или мучимы болью, —

Сколько ноги пройдут; и вас Део в изобилье

Всем одарит, а когда-нибудь вы и до храма дойдете.

Радуйся много, богиня, и граду даруй удачу[396]

135 Ты и согласье, в полях возрасти плоды нам и злаки,

Скот возрасти, дай яблокам сок, дай колосу зрелость,

Сладостный мир возрасти, чтоб жатву пожал, кто посеял.

Милость яви мне, молю, меж богинями дивная силой!