Антология советского детектива-1

Глава первая

Завершался третий год освободительной войны. Напрягая все силы, народ изгонял врага. На востоке Белоруссии после зимнего затишья развернулись ожесточенные бои. Взломав мощную оборону немцев на фронте шириною во много сотен километров, красноармейские части успешно развивали наступление. Осуществлялась операция под легендарным именем Багратиона.

Сбитые со своих позиций части гитлеровского вермахта откатывались на запад. Остатки же тех, что не избежали полного разгрома, вынуждены были сделать перед советскими солдатами немецкое «хенде хох». Такая же участь предстояла и десяткам тысяч вояк, оказавшимся в трех весьма емких «котлах». Однако среди немцев нашлись и отъявленные спесивцы, возмечтавшие… повторить «Дранг нах Остен». О последних, в частности, рассказывает и эта повесть. Но герои ее отнюдь не они…

Появление на Минском шоссе старенькой «эмки», выкрашенной в зеленый, модный потому времени цвет, вряд ли было кем-то замечено. Главная западная магистраль, связывавшая Москву с фронтом, в то раннее июльское утро была забита до предела. Машины следовали одна за другой в тесном соседстве и так торопились, что разглядывать по сторонам из чистого любопытства ни один водитель не стал бы.

Торопилась и «эмка». Маленькая, юркая, она ловко маневрировала в рядах, смело ныряя в малейшие просветы между колоннами и без всякого смущения оставляя позади себя тяжелые, надрывно гудящие «студебеккеры». Впрочем, иного выхода у нее и не было. Менее чем за сутки «эмке» предстояло добраться до Витебска, недавно очищенного от оккупантов, и, не задерживаясь в городе, мчаться дальше, на северо-запад, в обширные лесные массивы. Ее единственный пассажир — офицер контрразведки Павел Николаевич Борцов — следовал со срочным заданием к пограничникам, занимавшимся вроде бы совсем не свойственным им делом — проческой местности. На военной, то-есть крупномасштабной, карте, хранившейся в полевой сумке контрразведчика, было точно помечено, на какой рубеж и к какому часу выйдет погранзастава, чтобы встретить своего гостя.

Утром следующего дня он был уже под Витебском. В безбрежный лесной массив, открывшийся за городом, «эмка» вкатилась по тряской фунтовой дороге. Теперь с обеих обочин ее будут сопровождать по-летнему нарядные, одевшиеся в изумрудную зелень деревья. Уже при въезде внимание майора привлек к себе большой фанерный щит, прикрепленный к стройному стволу молодой березки. Надпись, украшавшая его, была исполнена буквами таких размеров, что для ее прочтения не следовало выходить из машины.

«Товарищ! В здешнем лесу еще шастает враг. Хождение без оружия крайне опасно. Сохрани себе жизнь». Ниже стояла подпись: Горсовет.

Борцов мысленно поблагодарил местную власть за такую заботу о своих гражданах, однако при этом подумал: обременять красавицу-березку этой фанерке долго не придется, фрицев из лесов вычистим. Пользуясь краткой остановкой, он извлек из планшета крупномасштабную карту, отыскал на ней свои пометки, сделанные перед отъездом из Москвы. Просека, по которой предстояло ехать, на «масштабке» пересекала несколько лесных квадратов и оканчивалась обширной поляной. Там-то и обосновалась пограничная застава, поставив многоместные палатки, походную кухню, вышку для наблюдения и коновязь. Но встречать гостя начальник заставы решил не на месте своей дислокации; он выдвинулся на несколько километров вперед, к старому дуплистому дубу, где находился пограннаряд, задержавший, как ему было только что доложено, «подозрительную личность».

У этого дуба капитан Самородов оказался раньше своего гостя. Он еще издали заметил на просеке трехколесный мотоцикл и вблизи него пограничников с автоматами «ППШ» наизготовку. Старший наряда, сделав несколько шагов ему навстречу, доложил о случившемся. Человек, которого они задержали и взяли под охрану, гнал на мотоцикле в сторону Витебска, остановили его лишь предупредительные выстрелы. Между тем он был в полевой офицерской форме с капитанскими погонами. Действиями пограничников, представлявшим, как он выразился, явную опасность для его жизни, задержанный крайне возмутился, о чем в резких тонах заговорил с их прибывшим начальником.

Борцов еще издали услышал рокочущий без передыха басок, оборвавшийся лишь с приближением «эмки». Один из офицеров, стоявших друг перед другом навытяжку, жестом подозвал к себе сержанта и, сказав ему что-то, быстрыми шагами направился к затормозившей машине. Передняя боковая дверца, покрывшаяся в пути толстым слоем пыли, распахнулась, и он, с первого взгляда признав прибывшего, по-уставному взял под козырек:

— Начальник пограничной заставы капитан Самородов. Нахожусь здесь с личным составом. Выполняем оперативные задания. Рад вашему приезду, товарищ майор!

Борцов проворно выбрался из машины и теперь, стоя с рослым, молодцеватым на вид капитаном, с интересом всматривался в его волевое, обветрившееся лицо. Дослушав рапорт, спросил:

— Центр обо мне информировал?

— Как же… Все сообщили. И день, и час, и место. Вы — Павел Николаевич Борцов.

— Вот, взгляните, — контрразведчик извлек из кармана командировочное предписание за подписью генерала Судоплатова. — Надеюсь, для знакомства этого достаточно?

— Вполне. — Самородов не спеша просмотрел документы и, возвратив их майору, спросил: — С чего прикажете начинать?

— С крепкого рукопожатия, — широко улыбаясь, ответил разведчик.

Они оба не были обижены силой, а взаимное приподнятое настроение не позволяло сдерживать ее. Не выпуская руку гостя из своей, Самородов взволнованно произнес:

— Так вот, оказывается, чьими подсказками я пользовался. Ваш каллиграфический почерк не раз выручал меня. Майор Баркель, ваш бывший шеф, долго не догадывался, но как веревочка не вьется…

— К сожалению…

Начальник заставы невольно подумал о задержанном, стоявшем под охраной у мотоцикла. Понизив голос, предложил:

— Товарищ майор, взгляните на того типа… У мотоцикла… Задержан на рассвете. При оружии, с полным набором документов. Штампы, печати — как водится. Уверен — липовые.

— Ну а бумаги? Почерк? К нему-то пригляделись?

— А-то как же! В том-то и дело, что не ваш. Ни малейшего сходства. Иначе я бы с ним волынку не тянул.

— Его фамилия?

— Да она у него совсем простая… Шилов…

— Любопытно, — оживился майор, — очень даже любопытно. — Он воочию представил себе группу агентов, которую в последний раз при нем готовили к заброске в тыл советских войск. У одного из них была именно такая кличка-фамилия. — И каков же он из себя, этот Шилов? Худощавый, длинный? С горбатым носом и острым подбородком?

— Надо же! — воскликнул Самородов, явно обрадовавшись почти полному совпадению. — Копия да и только. Кабы еще и почерк… Нет, совсем не то… Не то… Ваш у меня всегда был перед глазами. Образец постоянно носил в планшете, но обращался чаще к памяти… В данном же случае вышла нестыковочка… Полная… В чем тут дело?

— В последние дни шеф отказал мне в доверии, из-за чего, собственно, мы и расстались. Но все бумаги на Шилова оформлял я. Следовательно, потом они были кем-то переписаны. Именно здесь и зарыта собака. — Борцов замолчал, заметив, что «военный», о котором шла речь, все чаше поглядывает в их сторону, и потом сказал: — А не пора ли нам познакомиться с этим посланцем фон Баркеля поближе? Небось заждался нас…

Возле мотоцикла произошло какое-то движение. Сержант, видя, что офицеры направились к ним, поспешно заглушил моторчик и, заняв свое прежнее место, прижал к груди автомат.

— Так из-за чего тут у вас сыр-бор разгорелся? — обращаясь ко всей группе, спросил Борцов. — Что не поделили? Эту коляску? Кстати, чья она?

— Да вот его же… На ней сюда и прикатил… Сапер этот, — начальник заставы перевел взгляд на черные петлицы «капитана» с эмблемой военнослужащего инженерных частей.

— Сапер, говорите? — Борцов недоверчиво покачал головой. — А вы обыскали этого, так сказать, сапера? Чем, кроме петлиц, подтвердит он свою принадлежность к инженерным войскам?

— Под одеждой пока не шарили, но оружие отобрали. Автомат «ППШ» с полным диском, пистолет «ТТ» со вставленным магазином.

— Обыскать! Да начинайте с воротничка, — распорядился Борцов.

— Не позволю! — вдруг заорал липовый капитан. — Как вы смеете! Я — советский офицер.

Он попытался было вцепиться обеими руками в воротник своей гимнастерки, но сержант успел перехватить их и заломить за спину. Тем временем Самородов быстрыми привычными движениями успел извлечь из воротника ампулу с цианистым калием.

— Ну а теперь кто вы? — спросил Борцов.

Задержанный вместо ответа вдруг как-то странно, со злорадством улыбнулся и уставился на майора пристальным, изучающим взглядом. Свое затянувшееся молчание он прервал громким раскатистым хохотом.

— Вот оно что… Ничего себе история, — нервно и прерывисто заговорил он, глядя на Борцова в упор. — Вы-то что о себе пограничникам скажете? Что? Ну-ка давайте выкладывайте. Только честно, не кривя душой.

Павел Николаевич понимал, что эти слова имели основание, естественно, для власовца. К писарю, в штаб абверкоманды*["35] он хоть раз да заглядывал, скажем, при оформлении документов. А зрительная память у вышколенных лазутчиков такая, что позавидуешь.

— Мне кривить душой нечего, — твердо произнес Борцов. — Подобно вам врагу моей родины не служил. Ни минуты.

— А как же, — начал было Шилов, пытаясь продолжить спасительный для него разговор, но пограничники остановили его.

Обыск задержанного мало что дал. В его карманах кроме бутербродов с расплавившимся сыром, записной книжки с авторучкой, да припасов для курева — мешочка с махоркой, немецкой зажигалки, нескольких коробок спичек — больше ничего не обнаружили.

После изъятой ампулы и досмотренной одежды он уже больше не представлял опасности. Сержант освободил его руки, а начальник заставы предъявил Борцову отобранные при задержании документы. Их было меньше, чем положено офицеру при переводе его в другую часть. Именно это и вызвало первое подозрение у пограничников. Выписывал их действительно кто-то другой, не Борцов.

— Ну что вы ко мне пристали? — сапер попытался разыграть сцену обиженного. — За кого принимаете? Как разговариваете? Да я с первого дня на войне. Собственную кровь проливал… Боевую награду имею… — Тут он даже театрально выпятил грудь, на которой, сияя золотом и эмалью, красовался орден боевого Красного Знамени.

— Снимите с него… Сейчас же, — распорядился Борцов, обращаясь к начальнику заставы. — Ему нацепили немцы, сорвав с погибшего героя. В абвере таких наград целая коллекция, мародеры потрудились прямо на поле боя… Верно я говорю? — вопрос этот относился уже к власовцу.

Эффекта, на которой тот рассчитывал, не получилось, и потому лучше было промолчать. Не осмелился он хоть что-либо сказать пограничникам о не спускающем с него глаз майоре. Тем более что тот вскоре сам заговорил:

— Где были завербованы?

— В Летцене. Там находилась часть русской освободительной армии.

— Освободительной? — вспыхнул майор. — Это вы-то освободители? Подняли белый флаг, сдались врагу без боя, целой армией вместе со своим командующим сдались. Настоящие освободители должны были потом восстанавливать линию фронта и не где-нибудь, а под Ленинградом. И они это сделали ценой своей крови и жизней. Вот кто освободители. А вы презренный трус и предатель. Да как вы посмели ступить на русскую землю, тем более снова в роли предателя… Куда же держали путь?

— В расположение 22-й гвардейской армии.

— Небось и на приличную должность? Как по легенде? Шеф не поскупился?

— Начальником штаба инженерного полка.

— А откуда у вас транспорт? Может, перемахнули на нем через линию фронта?

— Фронт я пересек один, на бомбардировщике, — выжал из себя власовец. — Сбросили западнее Витебска, приземлился в лесу, на поляне. Парашют спрятал в кустах, сам выбрался на дорогу. На мое счастье подвернулся мотоцикл.

— Где же его хозяин? Прикончили?

— Нет, только оглушил. Оттащил в сторону, а сам завел эту коляску и в лес. Тут-то и напоролся на пограничников.

— Все?

— Так точно.

— Нет, не все. Далеко не все и не так точно… Хватит вам юлить, пора бы и о собственной шкуре подумать. Наверное, уже сообразил, что мы хоть и побывали в одном гнезде, но пути очень даже разные. Вот досмотрят коляску, запоешь по-иному.

В этот момент послышался голос Самородова. Прозвучал он уверенно.

— Товарищ майор, тайное становится явным. Прошу взглянуть лично.

При подходе Борцова он решительным движением сбросил с коляски грязный запылившийся брезент.

— Смотрите, сколько вещдоков!

В коляске мотоцикла лежали аккуратно сложенные портативный радиопередатчик, рация, два комплекта сухих аккумуляторных батарей, пара ручных гранат и толовая шашка. Отдельно, в пакете из плотной оберточной бумаги, был завернут комплект армейского обмундирования.

— Новенькое, как с иголочки, — пояснил начальник заставы, срывая обертку. — Судя по добротному трико и звездочкам на погонах, большому чину предназначено. Не для себя вез, сам еще не дорос до полковника.

— А мы у него сейчас спросим, — сказал Борцов, возвращаясь к лазутчику, который, потупив голову, искоса наблюдал за происходящим. — Теперь-то он не будет сказочки нам рассказывать. Так, гражданин Шилов?

— Смотря, о чем спросите, — невнятно пробормотал в ответ задержанный.

— Обо всем, что найдем нужным, — твердо пообещал Борцов. — Вы зачем пожаловали сюда? С каким заданием? О чем должны были радировать своему шефу?

— Меня инструктировал лично майор фон Баркель.

— Именно его я имею в виду.

— Он сказал, будто под Витебском разбита одна дивизия вермахта.

— Допустим, не одна… Что дальше?

— Вся несуществующая больше дивизия его, конечно, не интересует. Крайне важно разузнать судьбу одного из отделов ее штаба. Шеф имел в виду судьбу отдела «Один-Ц». Полагаю, вы знаете, о каком отделе идет речь.

— Верно полагаете. Что дальше?

— До абвера дошел слух, что часть сотрудников этого отдела уцелела. Более того: вместе со своим начальником они укрылись в здешних лесах. Я послан разыскать этих офицеров и установить между ними и шефом радиосвязь.

— Имя начальника отдела «Один-Ц»?

— Полковник Манфред Броднер.

Это имя контрразведчик однажды уже слышал. Явился как-то к начальнику абверкоманды со стопкой изготовленных для агентуры документов, а в это время у него находился гауптман Шустер, помощник шефа. Окончанием их разговора была фраза: «На первых порах вам поможет полковник Броднер, он будет поставлен в курс дела». Вскоре гауптман отправился на задание, и в команде с того дня он не появлялся.

— Ваш шеф, пожалуй, не случайно проявляет такую заботу о Броднере. С чего бы это?

— Не могу знать. Вероятно, есть общий интерес.

— Не могу… Вероятно… — недовольно, дразняще повторил Борцов. — Что за формулировки? Разве вас не учили уставному языку? Небось своим хозяевам отвечали иначе. Они вашу персону вон как возвеличили. Капитан! Да не какой-нибудь армии, а Красной!… Так вот, эрзац-капитан, давайте отвечать на мои вопросы без дураков.

— Что ж, спрашивайте.

— Итак, вам приказано разыскать полковника Броднера. Он что, здесь дожидается вас? Выглядывает из-за каждого дерева? Баркель поставил его в известность?

— Обещал. Но связь с ним неустойчива.

— А как же тогда? Шеф хоть адресок его дал?

— Приказано курсировать северо-западнее Витебска по лесным дорогам. Встретятся немцы — спросить о судьбе штаба дивизии.

— Искать иголку в стогу сена?

— Вроде того, — власовец состроил на губах подобие усмешки.

— Да, вам не позавидуешь, — с нарочитым сочувствием произнес Борцов. — Леса здесь, сами видите, какие… Бескрайние, дремучие… Да и зверье водится… По силам ли одному такая задача? Пожалуй, лучше будет если этим займутся пограничники. Как, товарищ капитан?

— Постараемся решить и эту задачу, товарищ майор.

Лазутчик озабоченно поскреб в затылке, покрытом копной грязных, спутавшихся волос, с тревогой спросил:

— А я? Что со мной будет, гражданин майор?

— Ах, вас, оказывается, взволновала своя судьба… Не слишком ли поздно? Не в конце лета сорок первого? И не здесь, а еще под Ленинградом?… Мы отправим вас в Витебск, разумеется в сопровождении пограничников.

— А там что?

— А там займутся вами компетентные органы.

Глава вторая

Доставить «парашютиста» в штаб полка с последующей пересылкой его в Москву было поручено двум бывалым, участвовавшим не в одной боевой операции пограничникам сержанту Корнееву и ефрейтору Опаре. Начальник заставы уединился с ними в своей палатке и провел обстоятельный инструктаж. Ехать предстояло на том же трофейном мотоцикле, а путь был хоть и недалекий, но опасный. Участок леса, еще не прочесанный после боев, следовало объехать стороной. На поворотах узкой, не просматриваемой дороги, соблюдать повышенную осторожность — возможны засады. Словом, ехать так, чтобы и подопечного в сохранности доставить и самим возвратиться в полной сохранности.

— Пока це для нас задача-минимум, — сказал Опара как всегда с каким-то подтекстом.

— А задача-максимум? Когда-нибудь может быть такая? — поинтересовался сержант.

— Чого ж не може. Для нас вона и зараз имеется.

— Какая же она из себя? Вы бы, товарищ ефрейтор, пояснили.

— Яка? Очень даже ясная. Скорее до границы дойти, та ридну заставу побачить.

— Что теперь там побачишь, — вздохнул сержант. — Развалины?

На эту тему они могли бы распространяться долго, что уже случалось и не однажды, но сейчас поторапливали обстоятельства. До отъезда нужно было проверить, а то и почистить оружие, после учебных стрельб пополнить диск патронами, на всякий случай взять у старшины Кирдищева запасной. Следовало бы и мотоциклу устроить техосмотр, все-таки чужой. К счастью, последняя забота неожиданно отпала: гость из Москвы предоставил им свою «эмку» вместе с водителем. Так-то было совсем хорошо. В салоне машины власовца можно провезти незаметно. Что касается его вещественных улик, то их необходимо переместить в багажник машины.

В путь отправились лишь после того, как майор Борцов вручил Корнееву пакет, украшенный по всем углам сургучными печатями.

— Вручить под расписку… Непременно, — наказал он, пожелав пограничникам удачного пути.

Явившийся провожать начальник заставы добавил, взглянув на часы:

— Будем ждать вас к четырнадцати ноль-ноль.

Он имел привычку, отправляя подчиненных на задание, вычислять время с точностью до минуты. Такой порядок капитан Самородов завел давно, еще до войны, когда командовал погранзаставой. Свою должность он считал главнейшей в погранвойсках и любую попытку выдвинуть его куда-нибудь повыше, скажем, в штаб отряда, отклонял сходу…

Итак, до возвращения конвоя было целых три часа. На что их употребить? Проческой леса застава занималась с раннего рассвета. Улов на этот раз оказался в общем-то скромный, прежде захватывали и побольше, главным образом гитлеровских вояк. Были вояками, а превратились в бродяжек. Рыскают по лесам сотнями — оборвавшиеся, проголодавшие. Но с оружием еще не расстаются, надеются пробиться к линии фронта, пополнить свои потрепанные части… Так что работы пограничникам хватает. На отдых, на боевую подготовку (а ею занимались почти ежедневно) времени оставалось немного. Возвратятся с прочески, подкрепятся на кухне, малость вздремнут под тенистыми деревьями и за дело. Больше всего времени уделяют боевой подготовке, особенно огневой. Тут старшина Кирдищев неутомим. Огневая — его конек, дал начальнику заставы слово каждого солдата сделать снайпером. Из любого положения — стоя, с колена, лежа, на ходу — пограничник должен стрелять без промаха. Иначе нельзя. Вот и сегодня, едва проводили конвой, скомандовал «заставе приступить к занятиям». Конечно, распорядок дня нарушен из-за того парашютиста. Погонялись за чертом, да и пострелять пришлось, били, правда, в этот раз мимо цели. Живым нужен был. Обезоружили, руки скрутили… Наша сволочь!

Судя по всему, на этом ставить точку рано. Если даже частичка того, что он, спасая собственную шкуру, наболтал тут, окажется правдой, утреннее чепе должно иметь серьезные последствия.

Похоже, это лишь начало хитро задуманной операции. Так склонен думать и майор Борцов. Безусловно, ему, контрразведчику, виднее, тем более, побывавшему с визитом в абвере. Надо же… А посмотришь, так вроде ничего особенного. Роста среднего. Круглолиц. По смешному вздернут кончик носа. Глаза серые, но правда, очень выразительные. Их взгляд пронзает. Солидность придает ему майорский мундир… Да, пожалуй, еще голос очень внушительный для тридцатилетнего человека.

Подумав о контрразведчике, предоставленному на какое-то время самому себе, Самородов решил присоединиться к нему. Борцов прохаживался между высоких березок, любуясь их ослепительно белыми, шелковистыми стволами и взглядывая порою на ветвистые кроны, слегка раскачиваемые ветром. Слышался тихий шелест листвы.

— Скучаете? — спросил капитан, приблизившись.

— О, нет! — остановился Борцов. — Вникаю в тайны здешнего леса. Нам же предстоит разгадывать их.

— Теперь будет легче… Вдвойне, — сказал Самородов, не скрывая своей радости гостю. — Может, присядем? Как перед дальней дорогой.

— Что ж, согласен, — Борцов тоже улыбнулся. — А то говорят, в ногах правды нет. Нам же нужна только правда.

Они опустились под одной из березок, бросавшей на траву заметную тень.

— Мы-то, Павел Николаевич, еще и познакомиться как следует не успели. Может, начнете?

— По старшинству, что ли? Я ведь свою службу тоже с границы начинал, под боком у Ирана. Есть на юге Азербайджана прекрасный уголок такой. С одной стороны Каспий, с другой — Талышские горы и Муганьские степи. В тех горах и находилась наша застава — уютное гнездышко под самым небом. Два годочка по серпантинам отшагал. С местными жителями крепко взаимодействовали. Одного пастуха всю жизнь помнить буду. Было ему уже больше ста с гаком, но ежели чужака заметит, обязательно нам сообщит. Знаком «Отличный пограничник» его наградили. Очень хотелось старику в Москве побывать — устроили ему поездку. — Тут Борцов вдруг ни с того ни с сего расхохотался. — Оказывается, в Москве с пастухом одно недоразумение вышло. Он плохо знал русский язык. Приставили к нему переводчицу, студентку из МГУ. Несколько дней девушка сопровождала его в поездке по городу. А когда пришло время возвращаться домой, в Азербайджан, старичок заявил, что без нее ни за что не уедет. Уж очень красивая девушка, за свои 140 лет он впервые увидел такую. Генералам погрануправления еле удалось уговорить его…

Борцов на время замолчал, чтобы вдвоем с начальником заставы посмеяться в охотку, потом продолжил:

— После границы поступил в военный институт, прошел курс теории и практики чекистского мастерства. Несколько лет трудился на Дзержинке в управлении генерала Судоплатова. За рубеж тоже ездил, стажироваться. Это уже перед самой войной. А последняя поездка была нынешней весной с визитом в абвер. Оттуда еле ноги унес.

— Отчитались в Москве и прямо к нам? — спросил Самородов.

— Да, прямо.

— Как там наша столица поживает? Немца вон уже где бьем. Крепкий дали поворот от ворот.

— Москва теперь каждый вечер войскам салютует. К государственной границе подходят.

— Там-то все и началось. От моря до моря.

— Ваша застава где дислоцировалась? — поинтересовался Борцов.

— На Буге. Чуть ли не все там и остались. Поступил приказ на отход, а исполнять его уже некому. Из-под огня ушли только старшина Кирдищев, рядовой Корнеев и я. С той поры так втроем и воюем. Свою нынешнюю заставу уже трижды переформировывал. Без жертв война не бывает. Сейчас вроде в тылу, но тыл этот подчас оборачивается фронтом. Солдат, ясное дело, не выбирает, где ему воевать. Иной раз подумаешь — уж лучше бы там, на передовой. По крайней мере знаешь, откуда твоя пуля прилетит. — Капитан расстегнул набитую служебными документами полевую сумку, извлек из нее крупномасштабную карту. — Хотите на окрестные места взглянуть?

Он обвел в правом нижнем углу бледно-зеленое пятно с черными прямоугольничками, с тоненькой, кое-где прерваной прожилкой лесной дороги.

— Этот проселок видите? И эти кирпичики на опушке? От населенного пункта там не осталось и следа. А не далее как на прошлой неделе красовалось с десяток добротных рубленных домов. Мы прошли через деревню вечером, а на рассвете туда нагрянули бродячие гитлеровцы. Им, видите ли, приспичило свои продзапасы пополнить. Ну, тут и началось… Выгребли из подвалов и сараев все подчистую. Свинья попадется — свинью волокут, коза — козу, хозяину ничего не оставляли. Летом у людей какие запасы — крынка молока или кастрюля малосольных огурчиков. Гребли и это. Да еще матерились, что мало. Народ и рта раскрыть не смел, самому уцелеть бы. А кто нынче проживает в глуши? Стар да мал. Позабивались в углы, окна подушками заложили, двери на засов взяли. Озверели из-за этого гитлеряки и принялись дома палить. Подряд, все без разбора. Все до единого превратили в пепел. Люди из окон сквозь пламя выпрыгивали, так они по ним автоматными очередями… Скажите, какие матери дали жизнь этим ублюдкам? Кто вконец развратил их души? Кто вытравил из их сердец все человеческое? — Самородов оторвал от карты глаза, исполненные гнева. — Вот какие они, представители так называемой цивилизованной Европы. Той самой, которую до безумия обожают наши либералы. Не в Европе ли вынашивались планы разбойничьих походов. Преступные замыслы обретали конкретную форму, их тщательно шлифовали, закатывали в привлекательные облатки и тащили на улицу, так сказать в массы. А эти самые массы, не пошевелив мозгами, орали «Хайль Гитлер!». Их «лучшие» представители, отличавшиеся силой, здоровьем и безумством, облачались в военные мундиры, украшали себя свастикой и вешали на грудь автомат. И еще громче, дружнее орали «Хайль Гитлер!». Такова вкратце история…

— Но были в Германии и другие, — сказал Борцов, выслушав этот затянувшийся монолог. — Они не созерцали, а боролись. И не на жизнь, а на смерть!

— Да, были! — с прежним возбуждением произнес Самородов. — Вы говорите о коммунистах.

— Гитлер, придя к власти, первый удар обрушил именно на них. Кого фюрер сразу упрятал за тюремную решетку? Эрнста Тельмана, их вождя. Что это — случайность? Так сказать, ошибка?

— К сожалению, — заметил пограничник, — коммунисты составляли лишь малую часть нации. Куда же все остальные глядели?

— Народ — понятие растяжимое… Язык общий, а мозги разные. И кошельки тоже.

— Кошельки… Неужели те, у кого большая мошна, атаковали мою заставу? Разве холеные пальчики нажимали на спусковые крючки! Разрушать и сжигать дотла красивейшие города и села! Вот как и эту безвестную деревеньку в лесу. Жила себе тихо-мирно в стороне от больших дорог, вокруг бушевала война, и ничего, все обходилось. А тут вдруг и сюда нагрянули завоеватели. Из этих же… бродячих. Опосля, уже с добычей, наткнулись они на нашу засаду. Их, конечно, окликнули, даже трижды, как положено. Думаете, остановились? Сделали свое «Хенде хох»? Побросали оружие?… Нисколько. А потом и пошло. Как на льду Чудского… Что, среди этих бандитов не было ни одного бывшего рабочего? Рабочего по своему классовому сознанию?

— Человек, употреблявший сверх меры наркотики, марихуану, кокаин и прочее, вконец разрушает свою психику. Он фактически перестает быть человеком. Подобно наркотикам, так же губительно действует на мозг и фашистская идеология. Поддавшись ее тлетворному влиянию, человеческое существо быстро утрачивает способность мыслить, а следовательно, и управлять своими поступками. Его психика парализована. Что же дальше? Остается лишь одно — всучить ему в руки оружие, из таких как он выстроить роты, полки, дивизии, скомандовать «Дранг нах Остен!». Это Гитлер и сделал… Уверяю вас, капитан, банда, с которой сразились ваши солдаты, состояла из таких вот нелюдей. Руки, обагренные человеческой кровью, слишком тяжелы, чтобы их поднимать.

— Потому-то они и разбрелись по здешним лесам… Уходят от возмездия, — сказал Самородов, вспомнив о разложенной на траве карте. — А медвежьих углов здесь хватает.

Начальник заставы задержал свое внимание на цветных карандашных пометках возле двух, почти одинаковых размеров, голубых пятнах в правом нижнем углу.

— Что за озера? — спросил Борцов.

— Круглое и Долгое. Они, как видите, смыкаются. Западнее берега образуют одну сплошную линию. Вокруг озер густой лес. Этот массив, по приказанию командира полка, мы должны прочесать сегодня же. Вернется конвой — туда и направимся… А пока, может, перекусим? Вы — с дороги, а мне все некогда… У нашего повара, на походной кухне, найдется что-нибудь горяченькое, да и чайку вскипятим. Нашего, пограничного. Как, Павел Николаевич?

— С превеликим удовольствием, — майор заулыбался. — Давайте вспомним наш неповторимый чаек. Заваривать не разучились? Как никак, уже три года вдали от границы.

— Ну это только по календарю, что ли… А душой мы с нею не расставались. Мысленно я иногда даже по дозорным тропам хожу. Хоть верьте, хоть нет. Наряды проверяю, каэспэ осматриваю. Ночь, заполночь — все равно. — Самородов спохватился, словно почувствовал отчего-то неловкость, потише договорил: — Это я только вам, Павел Николаевич, а то еще бог знает что подумают. Не всякий и поймет.

Чай пропах костром. Наполненные до краев алюминиевые кружки с ручками дымились… Обжигая потрескавшиеся на ветру губы, капитан торопливо отхлебывал из кружки и посматривал на часы. Истекало время, отпущенное конвою. Если у сержанта Корнеева, пунктуального, как и его начальник, ничего не случилось, конвой вот-вот вернется.

Капитан в последний раз взглянул на часы и, отставив кружку, поднялся. Уж очень верил он в Корнеева, чтобы по-прежнему сохранять олимпийское спокойствие.

— Вы не слишком ограничили его временем? — заметив растущую озабоченность начальника заставы, спросил Борцов. — Зазорчик-то оставили?

— А зачем ему зазорчик? Я сержанта хорошо знаю, — по лицу Самородова скользнула легкая усмешка. — Сколько воюем и все без зазорчиков обходилось…

Борцов теперь стал присматривать на дорогу. Однако в напряженном ожидании прошло еще не менее получаса, прежде чем над дальней извилиной проселка заклубилась пыль. «Эмка», не снижая скорости, едва вписывалась в частые изгибы дороги, ее водитель явно старался хотя бы частично наверстать упущенное время.

Из резко притормозившей машины первым выбрался Корнеев. В его руках почему-то оказались трофеи — немецкий рожковый автомат и офицерская полевая сумка из эрзац-кожи. «Откуда это у него? — невольно подумал Самородов. — Что за оказия?» Такому наблюдательному человеку, каким был капитан, не стоило больших усилий догадаться, что могло приключиться в пути. К счастью, — и это он тоже отметил, взглянув на сержанта, — случайное происшествие имело благополучный исход.

Корнеев зашагал широко, размашисто. Поджидая его. Самородов не трогался с места. Борцов находился рядом. Он поглядывал на болтавшиеся у ног сержанта автомат и сумку и думал, что конечно же эти вещи оказались у него не просто. По всей вероятности, пограничников кто-то вынудил вступить в схватку. Без огня тут не обошлось.

Сержант переложил трофеи в левую руку, а правую поднес к пилотке.

— Товарищ майор, разрешите доложить начальнику заставы?

Борцов помедлил с ответом, теперь уже с близкого расстояния вглядываясь в довольное лицо сержанта.

— Докладывайте!

— Что там у вас приключилось? — опережая Корнеева, спросил капитан. — Парашютиста доставили?

— Так точно. В полной сохранности…

— А откуда у вас эти трофеи? — Борцов взял в руки рожковый автомат. — Ишь ты, да он еще не остыл! Где же это случилось?

— Да тут, неподалеку. Под бугорком. Мы уже обратно гнали, и вот…

— Наткнулись на фрицев?

— Всего на одного, товарищ капитан. Караулили из кустарника.

— И вы успели заметить? В зарослях?

Сержант, все еще смущаясь присутствием старшего в звании и мало знакомого ему офицера, только пожал плечами.

— Да нет, не то… Он сам себя выдал.

— То есть?

— Туда ехали — ничего, пронесло. А обратно — гляжу куст отчего-то вздрогнул. Все веточки встряхнулись. Сразу же мысль: никак гитлеровец? Велю водителю газку прибавить. Чем черт не шутит! И только поравнялись с кустом, между ветками сверк, сверк… Мгновенные такие вспышки, а звуков не слышу. По нашей машине бьет, гад! И не по низу, не по колесам, чтобы нас на обочину согнать, а по кузову, на поражение. Одна пуля за шеей как вжикнет. Не иначе за генерала меня принял. Вот ситуация! Притормаживать, чувствую, опасно, решето из кузова сделает. Значит, надо вперед. Ежели он воюет тут в одиночку — уйдем! За собой такую пылищу поднимем, что и неба не увидит. Ну, мы и ушли, — закончил Корнеев, махнув рукой.

Борцов так и не понял, откуда же у него трофеи. Если машина проскочила, а подкарауливший их немец остался цел и невредим, то каким образом в их руки попали сумка и автомат.

— А у вас что, с ним еще встреча была? — Борцов решил разобраться в сути происшедшего.

— Сперва я настроен был гнать до заставы, близко уже, но быстро передумал, — с некоторым смущением ответил Корнеев и перевел взгляд на капитана, ища поддержки.

— Вы же объясните, товарищу майору, да заодно и мне, в чем тут дело, — посоветовал Самородов. — Откуда же у вас трофеи?

— Так это потом. Мы тут же развернулись на все сто восемьдесят и к нему. Не оставлять же гада, чтоб он по людям пулял? Будет, вроде той финской кукушки, в кустах сидеть, у самой дороги. Как тогда ездить и нам, и сельчанам?… Ну, подкатили мы поближе, поставили машину, а сами, я и Опара, от дерева к дереву по-пластунски. — Рассказывая, Корнеев все поглядывал на своего начальника, чтобы видеть, то ли говорит. — Поначалу ползли рядышком, локоть к локтю, затем рассредоточились. Опара, значит, направился в обход, я прямо. Обойдем, думаю, и схватим. Знаю, что офицером он нужен живым, все-таки что-то узнать можно. А он, видать, услышал шорохи, зашевелился. Еще чуть подползли, смотрю, ствол автомата меж веток просунулся, вот-вот плюнет свинцом. Окликнуть — упредит нас. И вдруг он как заорет «Хайль Гитлер!», потом «Рус, хенде хох!». И тут Опара хохнул его, аж весь куст закачался. Грохнулся, значит. Наповал!

— Наповал, говорите? — переспросил Борцов, почему-то сомневаясь.

Майор, конечно, не мог знать, что после снайперского выстрела ефрейтора Опары иного результата и быть не могло.

— Да вы, товарищ майор, не сомневайтесь, — подтвердил свое заключение Корнеев. — Как могли мы отобрать у него вещдоки? Кроме них у меня еще кое-что есть. Здесь, в его сумке. Железки всякие.

Из полевой сумки убитого сержант извлек поочередно три металлические вещицы.

— Знаки его отличий, — сказал Борцов, взглянув.

— Тут и написано что-то… По-немецки, — сержант передал офицерам знак, похожий на крупную монету.

— А написано следующее, — произнес Борцов, готовясь прочесть. — «Национал Социалистише Партия». Выпукло так, броско. В середине круга, как видите, свастика… Вот ведь кто хлестнул вам автоматной очередью… Фашист. Натуральный.

— Остальные побрякушки тоже со свастикой, только без надписей. Что это? — спросил сержант, передавая их Борцову.

Офицер, не слишком внимательно рассматривая эту известную ему символику, пару раз взглянул на Корнеева.

— Птицу вы подстрелили не простую, — сказал он с явным одобрением. — Одна из этих побрякушек — Железный Крест второй степени, другая — Знак отличного стрелка… Видите, кто отстал от фронта, кому еще повоевать с нами захотелось. Вы обыскали его? Все прощупали, у него что-нибудь было?

— Тетрадь… Общая, в коленкоровом переплете. Правда, вся измусоленная, — Корнеев встряхнул сумку.

— Дневничок, что ли?

— Похоже. Немецким-то я малость владею. Пока ехали, полистал.

— И что в нем?

— Жизнеописание, так сказать. Про войну.

— Пожалуй, это любопытно, — сказал Борцов, брезгливо поморщившись. — Посмотрю.

— Ну а как с оружием быть? — спросил Корнеев, обращаясь уже к начальнику заставы.

— Автомат сдайте старшине, — распорядился капитан. — Предварительно почистите и смажьте.

— Слушаюсь.

— Да не тяните с этим, скоро выступать…

Сержант и не подозревал, какую ценность для контрразведчика представляла эта толстая, в надежном переплете тетрадь, исписанная аккуратным, разборчивым почерком. Ее владельцем, согласно имевшемуся автографу, был лейтенант Руммер. Из дневника следовало также, что Руммер попал на фронт в первый день войны, советскую границу перешел рядовым солдатом. Оказавшие отчаянное сопротивление пограничники подстрелили его взводного, командира, а самого Руммера ранили в ногу выше колена. К счастью, пуля не задела кость и лечиться пришлось недолго. После возвращения в часть Руммеру присвоили звание ефрейтора.

Его жизнь на войне так и текла: от ранения к ранению, от звания к званию. Правда, выше обер-лейтенанта покойный подняться не смог, да уже и не сможет.

Борцов наспех, пока еще не вчитываясь, листал тетрадь, останавливая внимание лишь на страницах, где Руммер фиксировал перемены в своей служебной карьере. Шла уже вторая половина 1943 года.

«22 июня. Наш батальон принял новый командир. От прежнего даже мокрого места не осталось: угодил под русскую "катюшу"!

23 июля. Новый командир, майор по званию, неожиданно оказал мне честь — назначил своим адъютантом. Правда, со мной он не очень откровенен. Вчера вечером писал кому-то письмо и не подпускал к себе ни на шаг. Зовут его Манфред Броднер…

19 августа. Сегодня комбат впервые похвалил меня за самообладание: рядом с блиндажом рванула русская фугаска, но я даже не вздрогнул. Майор пожелал узнать, ждет ли кто меня в Германии. Приятно удивился, когда я сказал, что у меня двое детей — сын и дочь. Ему очень понравилось имя жены: Эльза. У самого, оказывается, тоже сын и дочь, только постарше моих. По семье очень скучает.

27 декабря. Новый год встречаю в блиндаже. Бои на время поутихли. Отсиживаемся в лесу. Здесь глубокий снег и адский мороз. Командиру присвоили звание подполковника. Он хотя и обрадовался, но, как я заметил, что-то не слишком. Почему?

Сегодня подполковник похвально отозвался о рядовых солдатах. Поразило его неожиданное замечание: "Надо только умно командовать ими". Кого он имел в виду?»

Зимние записи Руммера однообразны и скучны. Боевых дел никаких. Его интересуют лишь перемены в судьбах сослуживцев: очередные звания, повышения и понижения в должности, переводы в другие части. Броднер растет. Бывает же так: долгое время его словно бы не замечали — и вдруг столько чести. Послали на какие-то престижные курсы, после возвращения тут же перевели в штаб дивизии. И не куда-нибудь, а в отдел «Один-Ц». Разведка! С тех пор Руммер и Броднер долго не встречались. Все-таки большая разница в их служебном положении, да и люди они, оказывается, разные. Наверное, так и не встретились бы, если бы батальону, в котором оставался Руммер, не поручили охрану штаба дивизии.

Приближалась весна. Лейтенант возлагал на нее все свои надежды. Ему верилось, что, смягчатся морозы, германская армия опять перейдет в наступление. По всему фронту. «Как прекрасно чувствуешь себя, когда наступаешь! Бьешь и в хвост и в гриву русских, продвигаешься все дальше на восток, захватываешь так нужные нашему рейху земли. Только бы больше не отступать. Покорить Россию и никогда не уходить из нее. Но вот уже и весна, а перемен на фронте нет.

…Июль. Майн гот, что творится! В наступление перешли русские, — фиксирует в дневнике Руммер. — Они теснят нас справа и слева. Они загоняют нас в "котлы". Неужели и я окажусь в одном из них? Управление войсками дезорганизовано. Все смешалось — и штабы, и тылы. Разве нами уже никто не командует? Отхожу вместе с Манфредом Броднером. Он уже полковник, легко контужен. По старой памяти поручил мне таскать свой портфель, набитый какими-то бумагами. Меня предупреждал: "Бумаги конфиденциальны"».

Борцов листал уже последние страницы.

«5 июля. Форсировали речушку с топкими заболоченными берегами. Невыносимо тяжело, и не только физически. Солдаты, да и многие офицеры (только не я!) пали духом. Эти вояки уже ни на что не способны. Какие же они арийцы! По сильно заболоченной местности за сутки отошли на три километра. Наши ряды продолжают редеть. Куда они уходят? Неужели к русским? Позор! Сегодня Броднер (он уже стал начальником отдела и полковником) предложил мне впредь постоянно находиться при нем. Зачем? Таскать все тот же портфель с тайнами дивизионной разведки? Кому они теперь нужны? Лично я все эти бумажки сжег бы на первом костре.

Что пуще всего нам надо сейчас хранить? Конечно же наш воинский дух. Утратишь его — значит утратишь все. Мы, немцы, способны были на такие подвиги! Нам покорилась вся Европа… Об этом же надо не забывать. Помнить и — сражаться! Только сражаться!

7 июля. Отдых на болоте. Раздали остаток продуктов. Полковник мрачнее тучи, ни с кем не разговаривает. Исключение, и то в редких случаях, делал мне и дивизионному доктору Шульце. В двадцать ноль-ноль идем дальше.

8 июля. Отдых в лесу. Чуть было не забыл в ельнике портфель. Когда вспомнил о нем — Броднер ужасно побледнел.

9 июля. Сегодня к полковнику, неожиданно для меня и доктора, прибыл какой-то разведчик в звании гауптмана. Имя не афиширует. Лишь после его отбытия Броднер шепнул мне: "Работает в русском тылу". В подобных случаях лишних вопросов не задают.

10 июля. Над нами кружил русский самолет, разбросал листовки. О, ужас! Доктор подхватил одну из них и стал читать вслух. Оказывается, командование Красной армии предлагает нам прекратить сопротивление и сдаться. Неужели согласимся? Лично я ни за что!

15 июля. Нас внезапно обстреляли. Не партизаны ли? Отвечать огнем полковник запретил. Мы втроем отползли в кусты. Я прилег поближе к Броднеру, вдруг вижу: расстегивает кобуру, достает браунинг. Зачем? Стрелять? Но в кого? Рука полковника дрогнула, затем стала твердой. И он начал медленно поворачивать ствол к правому виску. "Господин полковник!" — вскрикнул я, а доктор вцепился в его руку. Прогремел выстрел, но пуля только обожгла висок.

После случившегося Броднер заявил, что дальше он не пойдет. Доктор поспешил присоединиться к нему, сказав, что раненого офицера вермахта на произвол судьбы не оставит. Итак, я окончательно убедился — да, да, окончательно! — среди этих штабников партнера мне не найти!

16 июля. Лежим возле картофельного поля. Вдали виднеются какие-то озера. Я прополз метров двести и, не обнаружив партизан, принялся рыть картофель. Надо же хоть чуть-чуть подкрепить свои иссякающие силы, быть может, еще пригодятся.

Ночью пришла в голову мысль: должен ли я и дальше связывать свою судьбу с людьми, которых больше не ценю и не уважаю? Мой бывший командир едва не покончил с собой, а ведь еще недавно он был воплощением мужества и воли. Что с ним сталось? Доктора я знаю меньше, но за последние дни и его словно подменили. Тоже мне арийцы! Германии эти люди больше не нужны. Пусть остаются здесь, в этих дебрях. Пусть их растерзают волки — слезу не пролью. Их песенка спета, мне это совершенно ясно. Ну а моя? Какая мне уготована участь? Неужели, подобно им, уйду с поля битвы? Ни за что! Офицеру, верой и правдой служившему фюреру, надо продолжать сражаться. Даже если окажусь в русском тылу, я должен сражаться. Должен. Хайль Гитлер!»

Больше лейтенант Руммер не сделал ни одной записи.

— Ну, наконец-то! — воскликнул начальник заставы, едва Борцов долистал тетрадь. — Нам же дорога каждая минута. Столько времени потеряли!

— Вы так полагаете? — майор укоризненно покачал головой. — Почему потеряли?

— А то как же… Сперва из-за той фашистской вражины, а потом из-за его мерзкого сочинения. Небось, сплошная порнуха, они это любят… Для нас же время — золото.

— Золото-то золото, но только мы ничего не потеряли. Наоборот, приобрели.

— То есть? Что именно?

— Эти неосторожные свидетельства фанатика. Между прочим… Собираемся с вами искать дивизионного разведчика, а он, оказывается, не так уж и далеко. Я говорю о Манфреде Броднере, имя которого назвал власовец. О нем речь в дневнике. А еще о гауптмане Шустере, тоже заслуживающем особого внимания. Кстати, не удивляйтесь, я знаком с ним. Это тот самый гауптман, который рядом с моей башкой всадил три пули. Проверяя мою благонадежность, поставил к стенке и давай пулять. Конечно, во всех трех случаях он промахнулся, но стрелок из него отличный. Вскоре Шустер исчез из команды, ходили слухи, что погиб где-то, а выходит — курилка жив! И обыватель не где-нибудь, а в белорусских лесах. Уж не вблизи ли от нас с вами?

— Значит, еще и гауптман? — Самородов был явно озадачен таким поворотом событий. — Час от часу не легче.

— Одного поля ягода, так что удивляться здесь нечему, — сказал контрразведчик, подумав.

— Да я и не удивляюсь. Только что же выходит — на ловца и зверь бежит? Нарочно не придумаешь.

— А придумаешь — не поверят. Так, что ли? Словом, невероятно, однако факт, — со свойственной ему рассудительностью произнес Борцов. — Шли к одной цели, но не параллельными курсами, вот и пересеклись… Помнишь, как в геометрии?

— Да геометрия у нас, Павел Николаевич, простая: оккупантам ни на каких курсах спуску не давать. Только так очистим от них родную землю.

Глава третья

Навьючив на себя скатки, вещевые мешки и сумки с гранатами и запасными дисками к автоматам ППШ, пограничники тронулись в путь. В хвосте колонны, как обычно, пристроилась повозка с палатками для ночлега, кухонной посудой и котлом. Без наваристых щей и гречневой каши солдату не по себе. А шествие это замкнули слегка пострадавшая в перестрелке «эмка» и трофейный мотоцикл.

Ни машиной, ни мотоциклом офицеры не воспользовались — шагали вместе со всеми. Отшагать предстояло не менее двух десятков километров, на что заставе было отведено три с половиной часа. Норма, конечно, предельная, жесткая, но все понимали, что прибыть в конечный пункт позже никак нельзя. Солдаты мало-помалу втянулись, задвигались живее, энергичнее. В общем, получился настоящий марш-бросок. От удовлетворения переходом у Самородова засияло потное, запыленное лицо, Борцов же под конец пути притих — после затворнической штабной жизни и германских харчей проворства поубавилось. Была у него и другая, так сказать, сердечная причина. В голову исподволь прокрадывались мысли о доме: всего две недельки прожил в семье. Как появился, так и уехал — внезапно. Но ведь встреча все-таки была! Реальная, что в годы войны большая редкость.

Жена, сынишка — вот они, рядышком. Такое счастье дарили ему только сны. Но во сне все бывало иначе — Нина, жена, почему-то снилась еще девчонкой, с ее смешными косичками, с заплетенными в них белоснежными бантиками.

Их пути сблизились еще в детстве, когда Нина и он перешли в четвертый класс. Посадили их за одну парту. И все школьные годы, переходя из класса в класс, они оставались за одной партой. Это соседство, продолжавшееся аж до выпускного вечера, и определило их дальнейшую судьбу.

Павел отслужил на границе срочную и перед тем, как поступить в военное училище, предложил Нине руку и сердце. Она не колебалась и не мучила его ожиданием ответа, для нее это давно уже было решено. Перед войной родился сын. Первые робкие шаги Дениска сделал в тот самый день, когда на западной границе загрохотали орудия. Теперь ему скоро пять, из них лишь несколько недель видел отца. За такой срок не то что отвыкнешь — забудешь. Павел Николаевич все же гадал: узнает ли? Гадал до последнего своего шага по лестнице. На его внезапный звонок дверь открыла Ниночка. Она оторопело попятилась, всплеснула руками. Полураскрытые губы ее задрожали, и то слово, которое она хотела произнести, будто застряло в горле. И пока вот так, в радостном безмолвии, пребывала она, из комнаты выпорхнул сынишка и своими лучистыми, немигающими глазками пытливо уставился на военного дядю. Опередив все еще не справившуюся с волнением мать, он голосисто закричал: «Папка! Мой папка приехал!»

С той минуты Дениска ни на шаг не отходил от отца. Что бы Павел Николаевич ни делал — он рядом. И все вопросы, вопросы. Да такие, что нарочно и не придумаешь. Увидал над городом самолет и тут же забеспокоился: «Папка, а он небо не поцарапает?» Положили перед ним на столе редиску и опять вопрос: «Папка, а почему она красная? Для нее что — землю красили?» Жаль, не прошло — промелькнуло их свидание.

Конечно, Борцову следовало бы еще пожить в Москве, окончательно прийти в себя, расслабиться. У разведчиков усталость ведь особая. Достается не столько мускулам, сколько нервам. Напряжение такое, словно по ним постоянно пропускают ток. Там, в абвере, Павел Николаевич испытывал такие душевные перегрузки, что порою за себя опасался: выдержит ли? Ведь стоит забыться на мгновенье — кто ты и где — и уже ничто не спасет. Не раз подмывало прямо в глаза резануть шефу правду-матку о нем и о себе, сбросить со своего лица защитную маску. Пусть посмотрит какой перед ним власовец. Свой разум, свою волю надо было всецело подчинять рассудку, в полной готовности держать внутренние тормоза. Стиснуть зубы, сцепить руки, взнуздать нервы и исполнять долг.

Освободиться от этого постоянного напряжения было не легко даже дома, по возвращении в Москву. В тихой, уютной квартирке на Сретенке все равно прислушивался к каждому шороху. Спал неспокойно, тревожно, а проснувшись, принимался шарить под подушкой, будто гам и сейчас лежал пистолет. Нина допытывалась: «Ну что ты, Павлик, что с тобой? Ты же у себя, дома, в семье?»… А в общем-то можно было и не спрашивать, что с ним. Дни летели. Задумывал многое: и сходить в театр или в кино, и пожить с недельку за городом, на природе, и съездить, как бывало прежде, на рыбалку, авось нервишки уймутся. Но все это требовало времени…

За взволновавшими мыслями Павел Николаевич и не заметил, что шагал уже в одиночестве, а начальник заставы, выдвинувшись в голову колонны, высматривал по обе стороны дороги местечко для привала…

Короткую передышку Самородов использовал для дела. Было самое время ознакомить солдат с обстановкой, круто изменившейся в течение суток. Дальнейшая проческа вдруг приобрела иной смысл. Тут уж надо было не просто зачищать лес от всех просочившихся в него со стороны фронта, а искать весьма важных персон с высокими чинами. Сомнений в том, что таковые здесь присутствуют, отныне быть не могло.

Наличный состав солдат Самородов разделил на две поисковые группы. Одну из них повел сам, другую старшина заставы. Борцов также пожелал участвовать в проческе — не скучать же ему возле обоза. Примкнул майор ко второй группе, полагая, что его помощь понадобится скорее всего Кирдищеву.

Оставалось немного светлого времени, а лесному массиву, в который пограничники углубились, казалось, не было ни конца, ни края. До наступления сумерек поисковикам следовало возвратиться на исходный рубеж. Если кому потребуется срочная поддержка, сигналить выстрелами из ракетницы.

Скорая удача на сей раз выпала группе начальника заставы. К месту сбора она вернулась последней, зато с крупным «уловом». Лишь одно огорчило солдат — все произошло слишком просто, от них не потребовались сверхсмелые действия. Из куста орешника вышел немец в офицерском мундире. В одной руке он нес портфель, другую держал выше головы, которая была почему-то забинтована. Увидев советского офицера, он по-военному представился. Самородову трудно было ему поверить, но это был полковник Манфред Броднер.

Вручив начальнику заставы портфель, Броднер оглянулся в сторону орешника и позвал охрипшим голосом:

— Доктор Шульце, выходите… Лучшего случая не будет. Своих не дождемся…

Из того же куста, с шумом раздвигая упругие ветки, выбрался второй лесной скиталец. Он встал рядом с Броднером, вытянувшись как в строю и стараясь придать себе мало-мальски бравый вид. Вообще-то оба они были неухожены, лица покрылись такой щетиной, что с нею не справилась бы самая острая бритва. Их помятые мундиры были в сплошных пятнах и складках.

— Все? — спросил Самородов.

Оба немца утвердительно кивнули головой.

— Посмотрим, — сказал капитан и, позвав сержанта Корнеева, распорядился тщательно осмотреть ближайшие кустарники.

Пока начальник заставы уточнял имена и чины сдавшихся добровольно вермахтовцев, а также обстоятельства, при которых они оказались в лесу, сержант Корнеев с наиболее дотошными в поиске солдатами обшарил кусты. Действительно, в них никого не было. Нашлись только кое-какие вещи. Самой существенной была, конечно, охотничья двустволка двенадцатого калибра с патронташем и несколькими патронами в нем, заряженными картечью. Остальное представляло собой кухонные принадлежности: алюминиевые кружки, закопченная кастрюля, такого же вида ведро. В свертке, подвешенном на прочной ветке, хранились полбуханки черствого хлеба, кусок старого сала и вареные яйца. Похоже, что все это было добыто «скитальцами» в одной из ближайших деревень. Прихватить с собой Корнеев счел нужным лишь ружье и патронташ в качестве вещественных доказательств. Продукты спустил пониже, на траву, чтобы ими попользовались законные обитатели леса.

Ну а незаконных — пограничники доставили на сборный пункт, куда чуть раньше возвратились майор Борцов и старшина Кирдищев. Обменявшись с ними несколькими скупыми, официальными фразами, Борцов на чистейшем немецком языке пообещал:

— Более обстоятельно побеседуем с вами не здесь и не сейчас. Уже темнеет, а разговор, судя по всему, предстоит долгий и непростой. Так что перенесем его в более подходящее место. Приведете себя в порядок, подкрепитесь. Небось кишки марш играют?

— Гут… Гут… — улыбнувшись каламбуру, сказал Броднер.

Плененных вермахтовцев Борцов поместил в «эмку» и, положив рядом со своим сиденьем автомат, укатил с ними в Витебск. Чутье ему подсказывало: действовать необходимо в высшей степени оперативно.

На серьезные размышления наводили и записи в дневнике Руммера. Зачем послан в эти края не кто-нибудь, а ближайший помощник шефа абверкоманды гауптман Шустер? С какой миссией? Чем так ценен бывший дивизионный разведчик? На что он теперь способен? Вопросов возникало много и на все нужны были ответы.

С заставой, оставшейся ночевать здесь же, в лесу, Борцов расставался на один-два дня, в зависимости от того, как поведут себя задержанные. Тем временем Самородов будет продолжать зачистку квадратов, прилегающих к озерам. Уходить из этих мест пока не следует, ибо не исключено, что курьеры сюда еще пожалуют. Фон Баркель человек настойчивый и упрямый, на полпути ни за что не остановится.

— Да, узелок завязывается многообещающе, — заключил Самородов, проводив контрразведчика. Он все больше проникался ожиданием каких-то новых, необычных, но очень важных в его судьбе испытаний.

Когда его после фронта отрядили на проческу освобожденных территорий, поначалу эта работа показалась ему, откровенно говоря, без особой важности. Первый взгляд был недолговечным, стоило лишь один раз провести эту так называемую проческу. Попавшие в его «сети» вояки, ухитрившиеся избежать плена, по-прежнему представляли большую опасность для страны. Но кроме фронтовиков в его улове оказались и умельцы совершенно иных методов борьбы — изощренных и коварных. Немецкая военная разведка затрачивала колоссальные средства на то, чтобы нафаршировать советский прифронтовой тыл своими посланцами — и шпионами-одиночками, и мобильными группами, и резидентурой, и действующими стационарно опорными пунктами. Все годы она только тем и занималась, что вербовала разного рода отщепенцев, натаскивала их редкому ремеслу и затем на бомбардировщиках забрасывала за линию фронта, чтобы они способствовали победе Германии.

Глава четвертая

После непродолжительного путешествия по глухой лесной дороге Манфред Броднер со своим спутником очутился в тихом старинном особняке, в просторной и довольно-таки уютной комнате. Здесь его ничто не стесняло и не раздражало. Он вообще не рассчитывал в русском плену на такой комфорт, тем более что личные удобства давно уже были ему безразличны. Солдат есть солдат. Какой тут к черту комфорт, если сама жизнь постоянно на волоске. Да он и жизнью перестал дорожить. Лейтенант Руммер и доктор Шульце напрасно тогда перехватили его руку и не дали произвести точный выстрел. Знать, не судьба. Впрочем, когда в душе уже перекипело и рассудок остыл, он с полной отчетливостью осознал, что приставлять пистолет к собственному виску он никогда больше не посмеет. Да и не только к собственному… Потому-то он, заметив на тропе русских солдат, выбрался из кустарника сам, не дожидаясь, когда от него этого потребуют.

Русские обошлись с ним подчеркнуто корректно — и там, на месте пленения, и потом в машине, во время ночного путешествия. Майор не обращался тогда к нему с неудобными вопросами, но теперь непременно хотел знать, кем был в их группе Руммер и зачем и куда ушел от них.

Руммер, вызвавшись раздобыть в окрестностях чего-нибудь съестного, ну хотя бы молодого картофеля, бессовестно обманул старших офицеров. Ушел, да так и не вернулся. Но по какой причине майора заинтересовал этот еще совсем молодой лейтенант? Кто может знать, где он теперь? По его словам, переходить фронт он не собирался. Где же тогда? Неужто и в самом деле пытается воевать с русскими в их тылу?

А с еще большим пристрастием майор расспрашивал об отделе «Один-Ц», судьбе его сотрудников, секретных документов… Прежде чем отвечать на эти вопросы, Броднеру надо было посоветоваться с собственной совестью. Он — человек военный, по рукам и ногам связан присягой, а все то, что интересует русского, представляет военную тайну. Взять хотя бы операцию, начатую гауптманом Шустером. Это — святая святых. Броднер был всего лишь посредником между гауптманом и абвером, но знал многое. Последние указания шли тоже через него, он только не успел полностью передать их по назначению — помешала русская фугаска. Когда Броднер, контуженный ею, очнулся, вокруг уже не было ни одной живой души: кто с перепугу драпанул, а кто навеки успокоился рядом, в глубокой, все еще дымившейся воронке…

Контузия, даже легкая, штука ужасная. Его тошнило и рвало. На счастье откуда-то возник доктор Шульце. Он сказал Броднеру, что отчаиваться не следует, все пройдет. С той поры они не расставались. Откровенно говоря, начальник штабного отдела ни в ком уже и не нуждался. Его сотрудники? А на кой черт они ему, если нет ни отдела, ни самой дивизии? Что касается важных бумаг, то уцелело лишь то, что успел положить в портфель: две-три секретные инструкции, кое-какие указания начальства, последние данные его агентуры… Этот довольно-таки вместительный портфель Броднер не доверял никому, кроме лейтенанта Руммера. Ну а когда бывший адъютант вознамерился отправиться на поиски съестного, портфель пришлось оставить у себя. Теперь же походный «сейф» у советских солдат. Русский майор, вероятно, уже видел его… Может быть, успел и полистать?

Похоже, успел. Иначе его вопросы не были бы столь точны и щекотливы. Майор сразу же и весьма определенно нацелился на абвер. В эту мишень он бил все настойчивее. Разведка пехотной дивизии, как известно, не подчиняется непосредственно абверу. Иному и в голову не пришло бы устанавливать имелась ли в данном случае какая-то взаимосвязь, но этот… Какие поручения другого ведомства выполнял Броднер после того, как дивизия попала в окружение? Вопрос, конечно, логичный. Он выдает в русском офицере профессионального разведчика. И если это на самом деле так, то отвечать ему непросто. Броднера тоже учили держать язык за зубами. От него тоже взяли клятвенное обязательство, и подписано оно не чернилами, нет — кровью горячего, искреннего сердца.

Он не мог не заметить, что русский его ответами не очень доволен. Смотрит излишне пристально, изучающе. Составляет о своем визави твердое мнение? Пожалуй. Но достаточно ли для серьезных выводов первой, лишь ознакомительной, беседы? Как разведчик, Броднер был уверен, что ею дело не ограничится. Даже в плену люди его профессии не остаются вне игры.

И действительно, перед тем, как удалиться, Борцов сказал:

— Надеюсь, в следующий раз вы будете более благоразумны…

Вечером Броднер и его спутник получили возможность смыть с себя окопную грязь и сменить белье — у пограничников нашлись для них кое-какие вещи из трофейных немецких запасов. Сытно поужинали. После горечи лесных ягод гречневая каша с мясными консервами показалась им ресторанным кушаньем. Чай, правда, не очень сладкий пили из алюминиевых кружек, обжигаясь. Столик был поставлен во дворе под липой. Слабый верховой ветерок тормошил ее крону, сквозь листву помигивали далекие звезды… А ведь для них двоих, сидевших за незаслуженным ими ужином, ничего этого могло и не быть.

Броднер теперь понимал, что все, что здесь произойдет с ним, будет во многом зависеть от него самого. Но изменился ли он за последнее время настолько, чтобы быть способным хоть на какие поступки. Конечно, того Броднера, которого знали в вермахте, больше как бы не существует. Все, чем жил начальник отдела «Один-Ц», — строгие формулировки инструкций и приказов, точные фразы служебных донесений, имена сослуживцев и клички агентов, все это куда-то уходит из его сознания. Голову впервые в жизни наполняет звенящая пустота, от которой не долго и с ума сойти.

Ну а если всерьез? Что из себя может представлять его будущее? Еще недавно, бесцельно блуждая по лесу, он готовил себя лишь к одному — пассивному созерцанию. Вздумалось как бы со стороны посмотреть, что с ним произойдет. Русские оказались подозрительно внимательны к его персоне. Может ли это не озадачивать? Впрочем, если русский майор — разведчик, то поступить иначе он и не мог. Этот офицер, придя после ужина, как-то мельком, словно невзначай, взглянул на его повязку и загадочно улыбнулся. Что-нибудь пронюхал? Узнал правду? Но от кого? Неужто сболтнул доктор?

Не возвращаясь к предыдущему разговору, майор спросил:

— Господин Броднер, вы готовы вести откровенный разговор?

Полковника такой вопрос явно смутил. Он ответил вопросом:

— А разве я не был с вами откровенен?

— В этом я пока не уверен.

— Господин майор, — помедлив, сказал полковник, — я умею дорожить своей честью. Надеюсь, вы убедитесь в этом.

— Вам не надоело безделье?

— Смотря какое…

— На фронте продолжаются жаркие бои, а вы от них в стороне.

— Моя война окончена.

— Кстати, вы ранены в бою? — Борцов на этот раз не взглянул на повязку. — Когда взорвалась наша фугаска, вы отделались лишь легкой контузией.

Броднер побледнел. Он был уверен, что русские не оставят без внимания его повязку, и все же старался скрывать свое малодушие. Обескураженный прямым вопросом, попытался выяснить то, что его беспокоило последние дни.

— Вероятно, вам уже известен характер моего ранения. Скажите, откуда?

— Из дневника вашего адъютанта.

— Лейтенанта Руммера?

— Да.

— Стоит ли вам, господин майор, обращать внимание на какую-то царапину, — уклончиво проговорил Броднер. — Ранение пустяковое.

Подумав, что такой ответ вряд ли убедит собеседника, Броднер быстрыми движениями стащил с головы бинт. Узкая, продолговатая полоска, начинавшаяся у правого виска, скрывалась за ухом. Она имела какой-то неопределенный сизо-бурый цвет.

— Ну, зачем еще это? Зачем? — произнес Борцов укоризненно. — Мы же с вами не на любительском спектакле.

Броднер опустил руку.

— Вы хотите, чтобы я сказал… Чтобы сознался, что не видел иного выхода… Да, так оно и было… Там, в лесу… Но мне помешали… До сих пор не знаю, хорошо это или плохо…

— Как видите, я прав, — после значительной паузы проговорил Борцов. — Рана ваша все-таки серьезная. Хотелось бы, чтобы и выводы из этого были серьезными.

— Никогда прежде Манфред Броднер не занимался самоосуждением. Других осуждал, себя же — нет. Я был уверен, что делаю именно то, что и должен делать. Все мои поступки были освящены свыше. Вашу границу я перешел не потому, что считал это необходимым. Был приказ фюрера. Не мне вам говорить, что такое для военного приказ. В то время я командовал ротой и я повел солдат, не подумав, нужно ли их вести в Россию. Да и потом столь же беспрекословно выполнял все приказы, ведь меня всю жизнь учили повиновению. В семье. В реальном училище. В военных школах рейхсвера… У нас когда-то было много политических партий, они вечно враждовали между собой, за что-то боролись… Лично меня это совершенно не интересовало. Какое дело солдату до политики. И когда после долгих лет безупречной службы, наших выигранных и проигранных сражений, после ужасной жизни в окопах, траншеях, блиндажах, под пулями, снарядами, бомбами, — мне все же стало ясно, что мы, немцы, совершаем преступление, я уже ничем не мог оправдать себя.

Броднер говорил, отведя глаза в сторону, будто бы безразличен к тому, какое впечатление производит на русского офицера его исповедь. А тот слушал внимательно, даже слишком.

— Итак, вы приговорили себя к высшей мере, — сказал Борцов тоном, в котором не было и тени сочувствия. — Почему?

Немец сцепил кисти рук, уронив на них голову, но потом заговорил медленно и неохотно.

— Если я жил не так, как должно… Если следствием такой моей жизни стала гибель многих людей… Значит, мое существование было преступно… Стоило ли тогда жить? Зачем?

Броднер разгладил на лице морщины, придававшие ему скорбное выражение, и уставился на Борцова вопрошающим взглядом. Он ждал его ответа, не испытывая особой потребности в утешении, которого, как полагал, не заслуживает.

Однако Борцов заговорил о другом, словно и не слышал всей этой исповеди.

— Вы, господин полковник, сделали одно очень странное признание. Вам вдруг захотелось стать пассивным созерцателем. Пассивным! И это в разгар сражений на фронтах.

— Был такой момент, был, — закивал головой Броднер. — Приступ малодушия…

— А вот ваш адъютант заявил другое. Он вознамерился сражаться… Сражаться даже в нашем тылу.

— Мальчишка! — вспыхнул Броднер. — Безумец!

— Похоже, это был его выбор. Вот и сопоставьте свой выбор и его.

— Какое тут может быть сопоставление? Просто громкая фраза, свойственная юнцам.

— Нет, не фраза. За словом тут же последовало дело. Пару дней назад он устроил нашим пограничникам засаду в лесу. Кузов машины, на которой я привез вас сюда, прострочен его автоматной очередью.

— Имелись жертвы?

— К счастью, обошлось. Но когда эта машина возвращалась, он снова навел на нее автомат. Тут уж его опередили…

— Вот как… Понимаю… — Броднер беспокойно заерзал на стуле, не пытаясь уточнять последствия.

— Ну а теперь давайте обсудим ваш выбор. — предложил Борцов. — Неужто вы должны прятаться в тени? Кровавая бойня продолжается, а вы — пассивный созерцатель!…

— А что же я? Что я должен? Что могу? — полковник, утратив прежнюю сдержанность, буквально засыпал майора своими наивными вопросами. — Я же вам заявил, что война для меня окончена…

— Для вас? — прервал его Борцов. — А для других? Для целых народов? Потрудитесь напрячь свой ум, свою волю. Ведь вы же интеллектуал, вы не простой солдат, а — разведчик!

— Допустим… Разведчику тоже надо иметь какое-то поле для своей деятельности. Не возвращаться же мне на линию фронта. Это исключено.

Воцарилось тягостное молчание. Собеседники лишь изредка обменивались мимолетными взглядами, не выражая готовности прервать затянувшуюся паузу. Первым заговорил Борцов, начав с вопроса:

— Вам известен замысел новой операции, затеянной абвером в нашем тылу? Отвечайте, как условились. Играть в кошки-мышки не будем.

— Кое-что известно. С чужих слов.

— Чьих?

— В основном гауптмана Шустера.

— Зачем он заслан к нам? С каким заданием?

— Так сразу? И обо всем? Лучше не настаивайте, господин майор. Прошу вас. — Он сделал глубокий вздох, помолчал. — Впрочем, вы ужасно настойчивы, ужасно. Как разведчик, я вас понимаю. Свою пластинку будете крутить до конца… В таком случае осмелюсь просить вас об одном одолжении. Разрешите мне повидаться с доктором Шульце? Интересы вашей разведки от этого не пострадают, уверяю вас. Надо знать доктора, его трезвые взгляды. Его благословение придаст мне силы…

«Как он запуган! — подумал Борцов, решив свидание с доктором Броднеру разрешить. — Без чужого совета не может преодолеть внутренний страх. И перед кем? Перед какими властями? Кому по ту сторону фронта нужны теперь его честь, совесть, да и сама жизнь».

Глава пятая

Мысли, как солдаты, сосредоточась на исходном рубеже, разом, по сигналу устремляются в атаку. Манфред Броднер считал бы это сравнение точным, если бы его мысли атаковали только противника. Но они яростно осаждают его самого.

Теперь, когда в штабе группы армий генерал-полковника Эккеса он числится без вести пропавшим, самое время осмыслить, что же с ним произошло. Дорожка, которую он когда-то выбрал вопреки воле отца, завела его в тупик. На этой дорожке было все, кроме последнего — гибели. Фортуна еще не совсем отвернулась от него. Он, истинный немец, кадровый офицер вермахта, с недавних пор почему-то перестал огорчаться неудачами своих армий. И то обстоятельство, что вместо прежних, привычных чувств им завладели новые, незнакомые, не озадачивало ни его самого, ни доктора Шульце. «Так нам, немцам, и надо, — уже не однажды говорил ему доктор. — Нечего было затевать эту преступную авантюру».

Шульце за эти дни, прожитые в лесу, заметно посмелел и высказывался теперь все более решительно. Он, казалось, переродился. Слушая его, Броднер невольно думал: «Неужели это наш дивизионный врач? Тот самый, с которым я служил и в батальоне, и в полку, и, наконец, в дивизии? Наш незаменимый хирург — скольких изувеченных спас от гибели! Что с ним творится? Обычно человеку нелегко расстаться со своими старыми убеждениями. Тут же все наоборот. Быть может, ему и не надо было менять убеждений? Значит, я не знал настоящего Шульце?»

Шаги доктора, приближавшегося к двери, Броднер узнал сразу — размеренные, неторопливые. Именно таким был и он сам: никуда не спешил и все свои поступки заранее рассчитывал. Внешне Шульце мало походил на военного, хотя и имел офицерское звание. Да иным быть он и не мог. Ни одного учебного заведения вермахта не кончал, а первое звание получил на фронте, после краткосрочных курсов. В армию его мобилизовали в начале войны, видя, конечно, что человек он до мозга костей штатский…

Заслышав знакомое «топ-топ», Броднер повернулся к двери и, едва доктор перешагнул порог, заговорил. Он не умолк, пока не выплеснул всего наболевшего. Под конец поведал и о настойчивых попытках русского офицера выведать тайну абвера.

— И что же? Вы испытываете угрызения совести? — В глухом хрипловатом голосе доктора слышалась насмешка. — Странно, — добавил он, присаживаясь к столу.

— Вам-то что… Вы человек решительный…

— Какой уж там решительный! — доктор невесело улыбнулся. — В русском плену… Пора же нам наконец осознать наше положение. Велик ли теперь с нас спрос?

— Но выдать военную тайну! Разве это не… — Броднер запнулся, подыскивая точное слово.

— Вы хотите сказать, что это будет недостойно чести офицера?

— Хотел… Однако… Впрочем, если уж начал… Мы же с вами присягали Германии, нашему фюреру.

— Фюреру? — возмутился в запальчивости доктор. — Этого ефрейтора вы все еще признаете своим фюрером? Опомнитесь, полковник!

— Да-а… — невразумительно протянул Броднер, сконфуженный таким ходом беседы. — Не ожидал. С первых же слов и столь откровенно. О фюрере так мы еще не говорили.

— И напрасно. Впрочем, прежде слишком крепко были зажаты наши рты. И не только властями, но и собственной трусостью. Так почему бы теперь не отвести душу… Не казнить себя за то, что до небес превозносили фюрера. Гениальный политик! Величайший стратег. Только Гитлер способен вернуть немецкой нации ее прежнее достоинство! Как же, вернул…

Это были почти те же мысли, что в последние дни все чаше посещали Броднера. Хотелось с кем-то поделиться ими, и он осторожно нащупывал подходы к доктору. Сегодня Шульце сам вызвался на такой откровенный разговор. Что же касается абвера, то, как человек штатский, он вряд ли сможет дать дельный совет. А, может быть, это уже и ни к чему…

Сам же Шульце тем временем продолжал:

— Вспомните, что вдалбливал в наши головы фюрер. Надеюсь, вам хорошо известно, чем начинена его «Майн кампф»?

Броднер с удивлением поднял на доктора немигающие глаза. Он не ожидал, что этот вроде бы не слишком интересующийся политикой человек устроит ему такой экзамен.

— Ну а сами-то вы читали эту книжку? — вместо ответа спросил полковник.

— Безусловно, — без колебаний признался Шульце. — Я не смогу забыть ту первопричину, следствие которой эта кровавая бойня… Источник всех злодеяний середины двадцатого века… Фюрер благословил миллионы немцев на неслыханный разбой. Готовясь двинуть нас на восток, он поучал: если мы хотим иметь новые земли в Европе, их можно получить на больших пространствах только за счет России… Цитирую по памяти, но за смысловую точность ручаюсь. Бессчетное количество раз я вспоминал эту поджигательскую фразу. Гитлер бросил ее нашей нации, как бросают кусок тухлого мяса проголодавшейся собаке. Поначалу вроде бы не слишком определенно: если мы хотим… Но дальше язык Адольфа… Позвольте еще процитировать?

— Как хотите, доктор… Только не упоминайте, ради бога, его имя, — попросил Броднер, и его лицо исказила брезгливая гримаса. — Могли бы, кажется, пощадить меня…

— Простите. Вы же сами вызвали на откровенность. Значит, надо поставить все точки над «i». Как быть, если взбунтовалась совесть? Ведь она может загрызть нас до смерти. Хотя бы по этой причине стоит потерпеть. Сожмите кулаки и стисните зубы, полковник. Уверяю вас, потом наступит облегчение… Так вот, вслед за риторическим «если» фюрер изрек: новый рейх должен вновь встать на тот путь, по которому шли рыцари ордена, чтобы мечом завоевать германскому плугу землю, а нашей нации — хлеб насущный. Тут уж стиль военного приказа: новый рейх должен… Впрочем, дело не в стиле, вникнем в суть. Одним росчерком пера нам дана установка на разбой: мечом добыть себе и землю, и хлеб. Мечом! Пусть льется кровь, пусть с лица земли исчезают города и села, но меч из рук не выпускай, следуй путем рыцарей.

Шульце ощутил вязкую сухость во рту и потянулся к стакану. Вода была перегретой, невкусной, но он этого не почувствовал.

— Все, доктор? — полковник встряхнул головой, словно отгоняя от себя нахлынувшие мысли. Столь пространной беседой он все-таки был доволен. Она придала ему уверенности, которой так не хватало для ответа русскому разведчику.

Глава шестая

Броднер вскоре проводил доктора и, возвратясь к столу, стал дожидаться русского офицера. Он ни над чем больше не задумывался, так как уверовал, что все уже решено. Когда явился Борцов, времени на раскачку и уговоры ему не потребовалось. Без всякого нажима Броднер принялся вспоминать то, что должно было заинтересовать советскую контрразведку.

После того как прибывший из абверкоманды Шустер со своими людьми ушел в леса северо-западнее Витебска, он, Броднер, некоторое время поддерживал с ним радиосвязь. Первая информация была получена от гауптмана из района озер — Круглого и Долгого. Гауптману удалось просочиться за линию фронта, стремительно перемещавшегося на запад. В следующей радиограмме он сообщил, что с бывшим начальником местной полиции разработал план совместных действий. В последней радиограмме содержалась просьба напомнить его шефу о необходимости сбросить на парашютах запасного радиста, продовольствие и взрывчатку. На том связь и оборвалась, как всегда в подобных случаях, по неизвестным причинам. Броднер доложил об этом фон Баркелю и тот забил тревогу. Для восстановления связи он настаивал на самых энергичных мерах, вплоть до посылки в район озер специального курьера. Своего же человека он обещал выбросить в русский тыл лишь через несколько дней. Тем дело и окончилось, ибо на штаб внезапно был обрушен бомбовый удар. При этом досталось и начальнику разведотдела.

— С каким заданием ушел от вас Шустер? — потребовал ответить Борцов. — Что поручил ему абвер?

Вместо конкретного ответа Броднер сослался на директиву штаба «Валли», датированную еще августом сорок третьего года.

— Что за директива?

— Указания на случай, если русские вынудят нас оставить их территорию.

— Но при чем тут армейские разведотделы? — удивился Борцов, который кое-что слышал об этой директиве. — Ведь штаб «Валли» непосредственно не руководит отделами «Один-Ц»?

Некоторые его распоряжения касались и нас. Возникали ситуации, и притом не редко, когда абвер не мог обойтись без нашего содействия.

— В данном случае без вашего личного?

— Да, господин майор.

— Чем же вы должны были ему помочь?

— Переправить группу агентов через линию фронта.

— То есть, на территорию, очищенную от вашей дивизии? Стало быть, вас вытурили, а абвер тут как тут.

— Совершенно верно. Свои стратегические расчеты верховное командование строит на неизбежности нашего возвращения, — пояснил Броднер и, испытав некоторую неловкость, добавил: — Я говорю только о настроениях в верхах. Вероятно, они все еще существуют. Высокопоставленные генералы убеждены, что германская армия снова двинется на восток. Из этого исходил и штаб «Валли». В его директиве поставлены задачи как разведывательного, так и карательного характера. Речь идет о действиях на вашей территории с целью облегчить вермахту повторное наступление.

— Это что же — вторая «Барбаросса»? Иными словами, повторение «Дранг нах Остен!»? Лихо задумано. Выходит, первой грандиозной авантюры, провалившейся с треском, вашему фюреру мало?

— К сожалению, это так, — опустив глаза, согласился полковник.

— Да, ситуация серьезная. Что ж, выводы тоже будут серьезные.

Чем сейчас может заниматься гауптман Шустер? Конкретно?

— Ему приказано создавать подпольные опорные пункты резидентуры. Укомплектовать их русскими, сотрудничавшими с оккупационными властями. Отбор производить среди служащих бывших местных управлений, старост, полицейских. Эти люди лучше нас, немцев, знают условия, в которых будут вести работу.

— Какую работу?

— Оперативно добывать сведения, необходимые немецкому командованию: передислокация частей Красной армии, подвоз к фронту подкреплений, боевой техники, главным образом артиллерийских орудий и танков…

— Все?

— В их обязанность входили бы также диверсии на коммуникациях: подрыв мостов, железнодорожных полотен, станционных сооружений.

— Ну а в чем их карательные функции?

— Осуществление терактов, то есть, уничтожение потенциально опасных лиц… Как военных, так и гражданских.

— С кем же взаимодействует Шустер?

— Об этом я осведомлен мало. Кажется, его правой рукой стал бывший начальник местной полиции. Последний якобы привел с собой несколько старост и рядовых полицаев.

— В общем, ставка на «пятую колонну», то есть подонков?

— Как видите.

— Что еще вам известно? Может, координаты его основной базы?

— Этого мне не сообщили… Где-то на северо-запад от Минска.

— Ладно, тыкать пальцем в небо не будем, — закончил Борцов.

Он захлопнул свою папку с пространными записями и поднялся из-за стола. Полковник тоже встал. Пристально всматриваясь в советского разведчика, будто продолжая оценивать его, с потаенной надеждой спросил:

— Господин майор, мы еще встретимся?

— Собственно, зачем? — Борцов неопределенно шевельнул плечами. — Хотите еще что-то сообщить?

— На все ваши вопросы я ответил, — сказал Броднер и почему-то замялся.

— Ну, а все-таки? Возможно, есть какая-то просьба?

— В том-то и дело… Все, что здесь произошло, для меня слишком много значит… Я будто переродился… Не сбрасывайте меня со счетов, пожалуйста. Вам я еще пригожусь…

Борцов молча дошел до двери, постоял раздумывая, и, вернувшись, пожал разведчику руку.

Выйдя в коридор, он вдруг услышал позади торопливые шаги. Его догонял Броднер, державший в руках какой-то конверт.

— Извините, я все же осмелюсь.

— Что у вас?

— Мое письмо. Я написал его своим, в Германию. Согласитесь отправить, когда появится возможность.

— Хорошо, — пообещал Борцов и еще раз пожал Броднеру руку.

Глава седьмая

В августе 1943 года штаб полевых органов абвера на советско-германском фронте издал приказ об организации тайных резидентур и опорных пунктов на территории, которая, как предполагалось, может быть оставлена частями немецкой армии. Руководители абверкоманд сразу же, без промедления взялись за дело. Их поторапливало не только и, пожалуй, не столько вышестоящее начальство. Положение на фронте оказалось крайне нестабильным и приобрело устойчивую тенденцию меняться не в лучшую для вермахта сторону. Да и хлопот с этими зафронтовыми точками предвиделось немало. Во-первых, надо было заблаговременно подыскать места, отвечающие требованиям строжайшей конспирации. Во-вторых, все опорные пункты и резидентуры — следовало укомплектовать опытными и проверенными людьми.

А в-третьих, каждого агента снабдить оружием, фиктивными документами и легендой, в которой ни одно слово не вызвало бы сомнений.

Шеф абверкоманды, майор фон Баркель, исполняя эту директиву штаба «Валли», счел нужным послать своего помощника в разведотдел дивизии, находившейся непосредственно на переднем крае. Гауптман Шустер обязан был заранее укрыться в глухом лесном массиве и, пропустив наступающие части Красной армии, начать действовать в их тылу. Словом, все было примерно так, как рассказал на допросе пленный разведчик. Борцов знал, о чем шла речь. Когда перед отъездом из Москвы он явился на инструктаж к начальнику управления, на столе у генерала лежала точная копия этой директивы.

Генерал прочел ее вслух, подробно обрисовал фронтовую обстановку и особо остановился на последней тактической новинке германской военной разведки, уверенный в том, что Борцов непременно столкнется с нею в районах, только что освобожденных от врага. Так оно и произошло. Назревала операция, важность и срочность которой нельзя было переоценить.

Едва окончив разговор с Манфредом Броднером, Борцов сочинил и зашифровал донесение в Центр. Он просил руководство рассмотреть и в срочном порядке санкционировать его предложения по организации поисковой операции. Дополнительных сил для этого майор не требовал. Целесообразно было лишь выделить в его распоряжение машину с установкой для радиопеленгации. Пока не ясно было, почему у гауптмана неожиданно прекратилась связь с шефом.

С той минуты, как Павел Николаевич передал текст зашифрованного донесения, течение времени для него словно замедлилось. Он неторопливо обошел штаб, не пропуская ни одной двери, — хотелось хотя бы накоротке познакомиться с людьми, — однако все кабинеты пустовали. Штабные офицеры разъехались по подразделениям, где сейчас они конечно же были нужнее. В помещении оперативного дежурного он застал старшего лейтенанта, который, как и положено, представился и с явной озабоченностью попросил выслушать его — в полку случилось чрезвычайное происшествие.

— Что за чепе? — быстро, с нехорошим предчувствием спросил Борцов. — Разве пленные на сборный пункт еще не отправлены?

— В том-то и дело, что отправлены, — щуря воспаленные бессонницей глаза и как бы извиняясь за происшедшее, доложил дежурный.

— Да вы покороче… И пояснее, — Павел Николаевич приблизился к столу.

— Разрешите? — дежурный взял телефонную трубку. — Я выслушаю и доложу… Звонит начальник резервной заставы, с места происшествия. На конвой совершено нападение.

Борцов молча кивнул, и дежурный поспешно опять приложил к уху трубку.

— Докладывайте, лейтенант… Я вас слушаю, — потребовал он и сразу притих, глазами отыскивая на оперативной карте, развешенной во всю стену, нужную точку. Выслушав рапорт начальника резервной заставы, старший лейтенант задал ему несколько уточняющих вопросов. Все ли гитлеровцы, обстрелявшие конвой, задержаны? Каковы потери обеих сторон? Есть ли пострадавшие?

— К сожалению, — вздохнув, произнес старший лейтенант, — есть и убитые. Начальник конвоя тяжело ранен… В грудь и плечо…

— А что с пленными? — спросил Борцов. — Уточните, пожалуйста.

— Да с ними-то ничего. Полк задержал сегодня еще три десятка.

— Вы меня не так поняли. Что с теми офицерами, которых я допрашивал? Они доставлены на сборный пункт?

— Слушаюсь! — старший лейтенант весь подтянулся, острые скулы на его лице побагровели. — Разрешите уточнить?

— Уточняйте!

— Лейтенант! А, лейтенант! Доложите о тех двух офицерах, которых конвоировали в Витебск? В каком они состоянии? Как себя чувствуют?… То есть, как это никак? Пленными интересуется майор из Москвы… Что, убиты? Оба? При каких обстоятельствах? — зачастил дежурный настойчиво.

Из его не совсем последовательного, но безусловно достоверного пересказа майор понял, что и Броднер, и Шульце погибли от пуль гитлеровцев. Доктора Шульце автоматная очередь сразила в тот момент, когда он, исполняя свой врачебный долг, бросился спасать раненого начальника конвоя. Манфреда Броднера подстрелили чуть позже, едва он высунулся из автобуса, чтобы призвать нападавших прекратить кровопролитие.

— Товарищ майор, разрешите вопросик? — осмелел дежурный, подробно изложив суть телефонного разговора.

— Слушаю.

— Дело в том, что везли в автобусе пленных немцев. А обратили внимание, кто обстрелял их? Тоже немцы. Строчили из автоматов и орали «Хайль Гитлер!». Как понимать это?

— Да так и понимайте. Просто немцу — пуля, а фюреру — жизнь и слава. Чего еще ждать от фашистов?

— Нелюди.

— Это точно. Ну а вы форсируйте поиск этих нелюдей. Чтоб ни один не скрылся.

— Слушаюсь!…

Как же, однако, жестока война, чего только не уготовила она человеку, угодившему в ее мясорубку.

Размышляя о превратностях судьбы, о тесном соседстве на войне жизни и смерти, Борцов вновь прошелся по пустующему штабу. В одной из комнат он присел к столу, задумался. Чем же еще заняться ему, дожидаясь ответа из Москвы? И тут невольно вспомнил о письме, лежавшем в его папке.

Странная и очень печальная история. Но как тут отказать в просьбе Манфреду Броднеру? Кто еще вчера мог подумать, что все так обернется? Уж не отцовское ли предчувствие подсказало ему заготовить впрок послание сыну? Поддался настроению, внутреннему порыву. И вот оказалось, что поступил он так совсем не зря. Не все опасности оставались у него позади, даже после того, как от его виска отстранили руку с пистолетом. Война все-таки подкараулила его, доконала.

Как поступить с письмом? Конечно же хранить до конца войны, в почтовый ящик его не опустишь. Но что хоть в нем, в его строчках? — Броднер сам просил прочесть, никаких, мол, секретов от русского офицера у него теперь нет.

Борцов открыл конверт, извлек сложенные вчетверо листы. Они были исписаны крупным, размашистым почерком. Вот первая страничка, самое начало. «Дорогой мой мальчик, — рука здесь чуточку дрогнула, буквы "поехали", — родной и любимый Курт! Обращаюсь к тебе издалека, война для меня окончилась и я нахожусь в России, в плену. Жив, здоров, и вот, как видишь, имею возможность откровенно поговорить с тобой. Заранее хочу предупредить, что в этом разговоре многое будет казаться тебе неожиданным и непонятным, но ты, сынок, не удивляйся. Непонятными покажутся тебе не мои слова, а мысли, которые так властно завладели теперь твоим отцом, что от них уже не отделаться. Да и зачем, собственно, отделываться, если они доставляют мне и первые радости, и большое удовлетворение. Но сперва, мой дорогой Курт, я должен объяснить тебе, что же случилось с твоим отцом. От дивизии, в которой я служил, осталось одно мокрое место. Тут я не сгущаю красок и ничего не преувеличиваю…»

Дальше шло подробнейшее описание событий, с которыми Борцов был хорошо знаком. Один листок, другой, третий… Павел Николаевич быстро пробежал глазами строки, не сообщавшие ему ничего нового, и задержался на описании попытки Броднера к самоубийству. Обнаженно, с жестокой правдивостью отец рассказывал о своем духовном крахе. Хватило ему и смелости, и сил описать все это. Впрочем, Броднера нетрудно понять: глубокий самоанализ невозможен, если избегать правды, утаивать неприятное. Да и Курту уже семнадцатый, с ним можно объясняться по-мужски, без обиняков. Пусть читает да на ус мотает, польза таких жестоких уроков очевидна.

Изложил Броднер, правда, в общих чертах, не раскрывая тайн, и свою встречу с русским офицером. На этих строках майор тоже не задержался, но прочитал очень внимательно.

«Об одном прошу тебя, Курт: больше не старайся походить на своего отца. Как-то раньше ты сказал мне, что будешь моим достойным наследником. Упаси тебя бог! Умоляю и заклинаю: не стремись к этому. Каким я могу быть для тебя примером? Для всех, кто готовится вступить в сознательную жизнь? Мое поколение история проклянет вместе с нашим фюрером».

Борцов аккуратно вложил листки в конверт, на котором был адрес Курта. Он еще не знал, как в конце концов поступит с этим письмом, но постарается сохранить его до дня победы.

Прошло несколько часов, прежде чем к Борцову явился полковой радист. Принятая им радиограмма представляла из себя стройные колонки цифр. Павел Николаевич поблагодарил солдата и, запершись в комнате, выложил на стол книжечку с шифром, чистую бумагу и начал превращать цифры в нормальные слова. Итак, с первых же слов стало ясно, что весь текст составлен генералом Судоплатовым. Его стиль — рубленая фраза, отточенные формулировки, категоричные выводы. Брать быка за рога он умел. Поиск Шустера, полагал он, задача номер один. Предпринимаемые абвером попытки создать новые опорные пункты и восстановить старые следует пресекать в зародыше. Активную поддержку окажут фронтовые управления контрразведки «Смерш». Их станции слежения за эфиром постараются запеленговать выход абвера на связь с подвижным отрядом Шустера. Для этой же цели в распоряжение Борцова будет направлена машина с радиопеленгатором. Ядро поисковой группы должна составлять погранзастава капитана Самородова.

Начальник управления также предложил подумать, в каком качестве может быть подключен к поиску бывший абверовский агент Сергей Ромашов. Этого радиста, засланного в советский прифронтовой тыл полтора месяца назад, Борцов знал лично. Выполнять преступное задание парень не стал, а, приземлившись, прямо с парашютом направился в одну из воинских частей. Своим чистосердечным признанием он внушал доверие.

Не видя в том особого риска, Ромашова определили в группу пеленгаторщиков. Он умел быстро принимать на слух и по почерку узнавать недавних сослуживцев. С помощью Сергея удалось засечь несколько вражеских радиоточек.

Полной неожиданностью для Павла Николаевича явилась последняя фраза шифровки: его поздравляли с присвоением очередного воинского звания.

Что ж, вроде бы все ясно, надо приступать к делу.

Встретившись с начальником штаба полка и проинформировав его о распоряжениях Центра, Борцов сразу же выехал на заставу. Лесная дорога, тем более после недавнего происшествия, не внушала никакого доверия, однако думать о возможных неприятностях не хотелось. Голова была занята другим — Павел Николаевич пытался уже сейчас представить себе назревавшие события. Воображение рисовало, пока лишь в общих чертах, довольно любопытную картину. Матерый гитлеровский разведчик, преодолев линию фронта, углубился в леса и бесследно исчез. Он уверен, что, совершив этот маневр, сумеет перехитрить советскую разведку. Пройдет немного времени и, освоившись на новом месте, Шустер начнет действовать. И хотя сам шеф, то есть майор фон Баркель, отнюдь не фантазер, даже он не посмеет предположить, что по следу пойдет не кто-нибудь, а исчезнувший из абвера писарь, обладавший четким, каллиграфическим почерком.

То, что было уже известно Борцову, обнадеживало. Кое-что сболтнул власовец — не по своей неосторожности, разумеется, а с определенной мыслью. Упрекнуть в неосторожности можно лишь лейтенанта Руммера, его дневничок тоже сослужил службу. Ну а полковник Броднер действовал, отдавая себе отчет в том, на что идет. С его помощью удалось докопаться до сути, ухватиться за кончик ниточки в хитром клубочке. Итак, ниточка в руках. Куда же она поведет? И не оборвется ли в самом неподходящем месте?

Удалось ли за эти два дня капитану Самородову еще хотя бы на шаг приблизиться к истине? Чем он занят сейчас? Все так же упрямо продирается сквозь чащобы или нет-нет да и посмотрит на запад, туда, где за горизонтом не так уж и далека граница, его старая, родная, сожженная врагом застава?

Да, пути господни и впрямь неисповедимы. Тем более пути фронтовые, а особенно эти — по-лисьи хитрые, тайные. Тут бывают такие повороты, что лишь руками разведешь.

Самородов конечно же и думать не думал, что в один прекрасный день его заставе суждено сойти с главного направления и развернуться сразу на все сто восемьдесят градусов. Другие пошли дальше, вместе с наступающей армией, а вот он со своими солдатами, повинуясь приказу, остался в дремучем лесном краю… Значит, первыми на линию границы выйдут другие заставы. Они поставят столбы с государственным гербом, проторят дозорные тропы, вспашут контрольно-следовые полосы. Воздвигнут героям обелиски. И они же пойдут в дозор вместо тех, кто в июне сорок первого остался у рубежа навечно.

А он, капитан Самородов, едва не разделивший их судьбу, будет исполнять свой долг в… глубоком тылу. Тут у него даже не повернулся бы язык сказать это бывалым пограничникам.

Все началось с мотоциклиста. Возможно, если бы в тот утренний час, когда Самородов остановил его проверить документы, не появилась «эмочка» с офицером из Москвы, бурные дебаты на проселочной дороге закончились бы весьма прозаично: подозрительного типа он отправил бы под конвоем в штаб полка, даже не узнав, что это за птица. Ведь так уже бывало. Он и до войны не всегда знал, кем оказывались пойманные заставой лазутчики. Но если потом начальство благодарило его, значит, было за что.

Ну а после мотоциклиста — автоматная очередь из кустарника. При повторной встрече с фанатиком — заслуженное им отмщение. Ну, и последнее — полковник с доктором, сдавшиеся добровольно.

Впереди — поиск какого-то гауптмана, не дающего никому покоя, ни рядовым солдатам, ни офицерам. Майор Борцов уехал в штаб, наверное, вот-вот вернется. Порадовать его больше нечем, однако он вернется не с пустыми руками. ЦРУ, то есть центральных руководящих указаний, привезет непременно.

Самородов как в воду глядел, контрразведчик сразу занялся делом. Едва выбравшись из «эмки», Борцов распорядился разбить еще три палатки, тщательно прочесать окружающую местность и по всему периметру дополнительно выставить часовых. Зачем это? Но пограничник был достаточно тактичным офицером, чтобы раньше времени приставать со своими расспросами.

Недоумения следовали одно за другим. Капитан даже ахнул, когда из багажника «эмки» вытащили несколько новых комплектов немецкого обмундирования. Тут уж он не смог удержаться.

— А это еще зачем? Для кого?

— Для вас, — спокойно пояснил Борцов.

— Для меня?

— Ну, не лично для вас. Могут понадобиться солдатам. Комплекта три-четыре, — Павел Николаевич знал, что говорил.

Тем не менее начальнику заставы хотелось ясности.

— Вы под эту форму что-то задумали?

— Безусловно. Однако пусть вас это не смущает. Известно же, что от формы содержание не меняется. Так ведь?

— Так-то оно так, — капитан все еще покачивал головой. — Но ведь это чья шкура? С каким чувством напялишь ее?

— А если нужно? Если это будет диктоваться необходимостью?

— Надеюсь, пограничники нас поймут. Тем более что комплекты чистенькие, еще не надеванные. Немцы-то сколько складов побросали, драпая!

— Значит, не надеванные? — Самородов не преминул ухватиться за эту возможность хоть как-то облегчить свою участь. — Ну, тогда еще ничего… Тогда сойдет… Будет не так противно, товарищ майор!

— Во-первых, я уже не майор… Можете поздравить, — сознался Борцов со смешанным чувством довольства и смущения. — А во-вторых… Один древний философ советовал все познать и не пасть душою. Не пасть душою, ясно? — повторил он, ободряя пограничника.

— Еще бы… Очень даже ясно, товарищ подполковник!

— Ну а насчет формы, то для дела, конечно, лучше бэу… Больше правдоподобия.

— Да бэу из нее мигом сделаем! — охотно пообещал Самородов и заулыбался. — Поползаем по поляне на коленочках да локоточках, и будет полнейшее правдоподобие. — Пограничники все могут.

— Возможно, они не только в чужую шкуру влезут, но и на чужом языке заговорят. Владеет кто-нибудь немецким?

— Свободно?

— Да более-менее.

— Ну, сержант Корнеев.

— И только?

— Есть, конечно, еще, но те с пятое на десятое. «Мы все учились понемножку чему-нибудь и как-нибудь», — пошутил капитан, вспомнив Пушкина.

— Подберите двух-трех солдат, самых башковитых, чтоб смогли действовать по обстановке и выговаривать минимум немецких слов.

— Каких, например?

— Скомандовать «Стой, кто идет?». Строго потребовать «Руки вверх!». Приказать «Следуй за мной!». Есть сведения, что в скором времени сюда пожалуют «гости». Ну а встречать гостей, как сами понимаете, полагается достойно, чтоб никаких жалоб. Сцену встречи сыграть так, чтобы чужих приняли за своих. Без всяких подозрений.

— Вот, значит, к чему весь этот маскарад, — без посторонних усилий догадался капитан.

Самородов замолчал, соображая, какая же роль в предстоящей операции будет отведена заставе.

— Малость подучить солдат языку поможете? — спросил он Борцова.

— Обязательно… За мной дело не станет. Все-таки потерся среди них в абвере порядочно.

— Ну, тогда за пограничниками дело не станет, — заверил Самородов, улыбаясь.

Глава восьмая

В течение последнего месяца майор Баркель являлся в свой штаб в дурном расположении духа. У входа в длинное, приземистое, барачного типа здание всегда на одном и том же месте — квадратной площадке с потрескавшимся от времени асфальтом, его встречал дежурный. Вытянувшись в струнку и тараща воспаленные от бессонной ночи глаза, унтер-офицер без всякого энтузиазма докладывал об очередных происшествиях… Баркель слушал его рассеянно и нетерпеливо. Он знал, что дежурный ничем не порадует, ибо хорошая новость давно уже стала большой редкостью. Неприятности бывали и прежде, но начиная с нынешней весны они тянулись сплошной полосой. За все предыдущие годы этой тяжелейшей войны с Советами шеф абверкоманды не пережил их так много. Это лето началось и продолжается под ошеломляющие удары частей Красной армии. Последние дни командующий армейской группировки генерал Эккес только тем и занимался, что искал виновников весенне-летней катастрофы. Человек он в этой группе армий новый и, естественно, претензий к самому себе не предъявлял, а вот со всех подчиненных стружку снимал. Первым козлом отпущения, как всегда, была разведка. Десятки и сотни командиров различных рангов указывали батальонам, полкам, дивизиям и даже крупным армейским соединениям как надо действовать, чтобы остановить противника, но едва дело доходило до выяснения причин, из-за которых потеряны огромные территории, загублена масса людей и техники, сразу вспоминали разведку. Она, видите ли, не сумела точно, а главное, своевременно установить сосредоточение вражеских войск. Силы, которые в конце июня были брошены русскими в наступление, значительно превосходили те, о которых докладывали высшему командованию. Вот почему ядовитые стрелы чаще всего летели в офицеров разведки и лично в майора Баркеля. Откуда же тут взяться хорошему настроению!…

Машинально откозыряв оцепеневшим у входа унтер-офицерам и рядовым, фон Баркель торопливо протиснулся в узкий, скупо освещенный коридор. Со своими подчиненными он был теперь сух и крайне строг. Такое состояние шефа никого не удивляло — к нему стали привыкать.

Плотно прикрыв за собой железную дверь кабинета, он направился к глухому простенку, который во всю длину занимала оперативная карта. Несколько минут глаза Баркеля возбужденно бегали по обширному бледно-зеленому полю, густо утыканному разноцветными флажками и испещренному всевозможными пометками. Благодаря этой карте он имел возможность обозреть всю ту странно изломанную, зигзагообразную линию, вдоль которой сражались части и соединения обслуживаемой им группировки. Еще весной эта линия почти отвесно опускалась с севера на юг… Кто бы мог тогда подумать, что в течение месяца фронт откатится на сотни километров и многие тысячи солдат и офицеров окажутся в плену у противника.

Более пристально, чем эту жирную, всю в изломах линию, Баркель разглядывал пометки, пестревшие к востоку от нее. Эта территория уже не контролировалась немцами, однако для него она по-прежнему оставалась полем боя. Пометки на карте напоминали ему куда, когда и сколько заслал он шпионов, диверсантов и террористов. Это были его ударные силы. Они действовали словно невидимки, в открытые схватки не вступали, окопов и траншей не рыли. Связь с ними Баркель поддерживал либо по радио, либо с помощью курьеров. Но были и такие, которые вообще не подавали никаких признаков жизни. Шеф толком и не знал, в каких списках их числить. Выпрыгивали из бомбардировщиков и бесследно исчезали. Не такой уж он наивный человек, чтобы мог думать, будто все, кого он подготовил, обмундировал, снабдил фальшивыми документами и деньгами, тщательно проинструктировал, — будто все эти агенты, особенно из числа русских, продолжают служить ему верой и правдой. Процент естественной убыли был запланирован. Всякое могло случиться, да и случалось. У одного спутались стропы парашюта, другого схватили на месте приземления, третий струсил и сам потопал с повинной… Русские говорят, что в семье не без урода. Но не слишком ли много уродов у него? Пошлет с десяток, а отзовутся единицы. Где же остальные? Разбежались, как крысы, спасая свою шкуру? Если бы все работали на Германию так, как Ромашов! Не успел толком осмотреться и уже выведал аэродром. По его точной наводке произвели бомбежку. Вовсю полыхали в ту ночь опоздавшие взлететь самолеты. Усердие агента и его заслуга перед Германией были достойно отмечены. Неделю спустя специальной шифровкой шеф поздравил Ромашова Сергея Владимировича с Железным крестом — редчайшей наградой, доставшейся русскому. Впрочем, смысл этого столь щедрого жеста заключался в том, чтобы поднять боевой дух всей агентуре: пусть видят, как ценят их самих и их работу.

Потом связь с Ромашовым по неизвестной причине прервалась. Такое уже бывало. Шеф и в данном случае верил, что в эфире Ромашов еще появится. А вот с полковником Броднером произошел и вовсе трагический случай. Начальник разведотдела одной из дивизий, по сообщению штаба армейской группировки, якобы погиб во время налета советских бомбардировщиков. Хорошо бы уточнить, но кого пошлешь? Если информация достоверна, то полковнику — царствие небесное, тем более, что он из другого ведомства.

Ну, и совсем озадачил шефа его помощник, гауптман Шустер. Где он? Почему притих? Первая попытка возобновить с ним связь ничего не дала. Курьер, отправившийся в форме капитана саперных войск, после первого сеанса радиосвязи как в воду канул. Странно: сообщил, что обзавелся «колесами» — прихватил чей-то мотоцикл с коляской, и — тишина. Что ж, за первой попыткой нужна вторая. Шустер наверняка ждет. Придется опять идти на прием к генерал-полковнику Эккесу и снова клянчить у него самолет. Ничего иного не остается.

В голове шефа, забитой всяческими неурядицами, давно не рождалось оригинальных мыслей. Да и откуда им взяться! Без конца получать пинки и оставаться оригинальным.

Итак, Баркель, выход у тебя один — отправляйся к командующему. Воспользуйся данным им правом: в экстренных случаях, не колеблясь, обходить в приемной всех начальников и действовать смело напрямую. Тем более что поначалу Эккес всем интересуется, во все вникает. Заранее обдумать ответы на самые каверзные вопросы. Наверняка и в этот раз он начнет с директивы штаба «Валли». Вариант повторного блицкрига становится все более необходимым… Так что готовься четко доложить, что уже сделано. Генералов словами не кормят, им подавай дела…

В конце концов Баркель осмелился и позвонил адъютанту генерала. В его распоряжении оставалось около часа — за это время можно и пешком добраться до штаба, однако, боясь опоздать, предусмотрительный разведчик вызвал машину.

Фон Баркель был человеком суеверным, что, конечно, не делало ему чести. С годами эта черта его характера проявлялась все явственнее. И хотя сам Баркель понимал, что быть на войне суеверным — значит обречь свою душу на постоянные муки, ничего поделать с собой он уже не мог…

В приемной Баркелю пришлось подождать, так как на столе адъютанта мигала красная лампочка — генерал-полковник говорил по телефону. Когда огонек погас, адъютант поднял на Баркеля глаза и кивнул в сторону массивной двери, обитой коричневым дерматином. Оправив мундир, майор осторожно потянул на себя ручку тамбура и шагнул в кабинет.

За большим полированным столом никого не было. Генерал стоял у карты спиной к двери и даже не взглянул на вошедшего. Но он точно знал, кто должен войти, и, не оборачиваясь, предложил:

— Подойдите ко мне, майор.

Баркель готов был по всей форме представиться генералу, но, почувствовав холодность приема, только громко воскликнул «Хайль Гитлер!» и сделал робкие шаги вперед. Лишь теперь генерал оторвался от карты.

— Как видите, — произнес он с важностью своего чина, — в моем кабинете две карты. Одна, которую я только что рассматривал, оперативная, другую я называю назидательной. Да, да, не удивляйтесь, я в порядке назидания приглашаю к ней некоторых посетителей. Вам известна ширина фронта, на котором армии «Центра» ведут сейчас ожесточенные бои?

— Пожалуй, с полтысячи километров будет, — неуверенно ответил разведчик.

— Вам положено знать точнее, — упрекнул Эккес. — Взгляните на вторую карту. Видите реки Вислу и Днепр? Так вот, между ними тысяча километров, и вся эти ширь — поле наших сражений. Хорошо было бы, если бы мы наступали, а то ведь с самого конца июня каждый день откатываемся на запад. Вблизи Минска почти вся 4-я армия в котле — это сто тысяч наших доблестных солдат. В районе Бобруйска два котла. Уж там-то нам совершенно нет прощения. Кто бы думал, что русские армии пройдут через сплошные леса и болота! А они прошли, сосредоточившись на исходных позициях, незамеченными нашей хваленой разведкой! Позор!… Что, будем продолжать путешествие по фронту?!

Баркель, потупив взгляд, молчал.

— Так вот, я повесил эту карту, чтобы у моих посетителей в конце концов заговорила совесть. Воевать так, как мы сейчас воюем, дальше нельзя. — Генерал перешел к первой, оперативной, карте. — Вот здесь — он показал рукой, — вроде бы отражено положение моих войск на сегодняшний день. Перед вашим приходом я изучил это «положение». Все это ложь! Чистейшая ложь! Только в течение одной ночи мы отброшены на десятки километров. Мои штабисты уже не успевают следить за переменами на фронте!

Не спеша, словно отсчитывая шаги, Эккес возвратился в свое кресло.

— Ну-ка, что там у вас? Докладывайте.

Он терпеливо выслушал сжатую информацию руководителя военной разведки.

— Не густо, — промычал Эккес. — Что у вашей агентуры ни глаз, ни ушей? Отсыпаются там, что ли…

— Никак нет, господин генерал, — отважился не согласиться Баркель. — Информация одного Сергея Ромашова чего стоила. Ни один русский самолет не поднялся с аэродрома.

— Ваш Ромашов — одиночка. А мне помнится, вы собирались создать в русском тылу подвижной отряд. Чуть ли не свой филиал.

— Именно этим занимается мой помощник гауптман Шустер.

— По силам ли ему такая задача?

— Гауптман до службы в разведке сражался в частях переднего края, отличился в ряде опасных операций. Награжден Железным крестом первой степени.

Генерал побарабанил по крышке стола пальцами обеих рук, спросил:

— Где он сейчас действует?

— К сожалению, не могу точно знать, господин генерал. — Принимаю все меры для восстановления связи. Нуждаюсь в помощи.

— И за этим пожаловали ко мне? Небось станете просить ночной бомбардировщик?

— Так точно, «Юнкерс-88». Он сбросит над лесом северо-западнее Витебска курьера и радиста. Гауптман со своими людьми предположительно в том районе.

Командующий нахмурился.

— Предположительно! — повторил он, не пытаясь скрыть свое раздражение. — Значит, бомбардировщик полетит наугад? А не лучше ли вашим связным отправиться пешим порядком? Надеюсь, окно для них на фронте найдете?

— В боевых порядках русских войск? Слишком рискованно, господин генерал, — попытался не согласиться Баркель. — Потеряем и людей, и время.

— Без потерь, майор, не воюют, вам пора это усвоить. Элементарная истина. — Командующий бросил взгляд на часы. — Единственно, с чем не могу не считаться, так это с потерей времени. Фактор для моих армий решающий.

Сама обстановка на фронте вынуждала генерала согласиться с предложением абверкоманды. Было еще и кое-что другое, с чем Эккес тоже не мог не считаться. Не далее как вчера Берлин прислал директиву, имеющую прямое отношение к данному разговору. Верховное командование настаивает на активизации разведывательно-диверсионной работы в русском прифронтовом тылу. Штабам сражающихся армий крайне нужна оперативная информация о перегруппировках советских войск, планах их командования. Беседуя теперь с шефом абверкоманды, Эккес не мог не вспомнить об этой чрезвычайно важной директиве.

— Хорошо, «Юнкерс» в ваше распоряжение я предоставлю, — пообещал генерал. — Потрудитесь использовать его максимально. В конечном счете он должен причинять русским ущерб не меньший, чем если бы на них сбросили авиабомбы.

— Слушаюсь! — Решением Эккеса разведчик остался доволен.

Лицо генерала тоже посветлело.

— Где же все-таки ваш гауптман? — опять спросил он. — Вы не могли бы охарактеризовать место его действий.

— Вдоль его маршрута глухие леса и мелкие населенные пункты. Я приказал гауптману через поселки и хутора, если их невозможно обойти, следовать под видом конвоя. Типичная прифронтовая сценка — русские сопровождают пленных. Это ни у кого не вызовет подозрений.

— Кто будет исполнять роль конвоиров?

— Русские полицаи, господин генерал.

— Полицаи? Русские? Вы что, им доверяете? Где гарантия, что, предав свой народ, они с таким же успехом не предадут и нас. немцев? Я не представляю себе, как можно сотрудничать с подонками, строить на них серьезные расчеты!

— Эти люди, господин генерал, преданно служили нам все годы войны. У них слишком велика вина перед собственным народом… Куда в любом случае они от нас денутся?

— Посмотрим, посмотрим… — пробормотал генерал. — Ну а что из себя будет представлять ваша конспиративная база?

Эккес оказался человеком дотошным и вникал буквально во все. Разведчику ничего не оставалось, как терпеливо выслушивать его вопросы и внятно отвечать.

— Наш новый шеф, бригаденнфюрер СС Шелленберг будто заранее предвидел, в каких условиях придется действовать абверу. Его служба СД для борьбы с коммунистами нередко создавала ложные партизанские отряды. Северо-западнее Минска сохранилась база одного из таких отрядов. Ее законсервировали до трудных времен. Там имеется все: добротные землянки, запасы продовольствия, оружие, боеприпасы…

— Значит, ваши люди на первых порах будут всем обеспечены?

— Так точно.

Эккес одобрительно покивал головой и продолжал: — Положение на фронте, как я уже вам говорил, очень серьезное. Хочу со всей откровенностью сказать, что военная разведка меня, да и мой штаб, пока не удовлетворяет. Сведения о противнике у нас слишком скудны, подчас неточны и неоперативны… С такой информацией воевать невозможно. Поймите это и решительно перестраивайте свою работу. Новый шеф абвера, господин Шелленберг, насколько мне известно, требует от вас того же. Интересы армии превыше всего. Ваши глаза и уши должны улавливать все, что происходит по ту сторону фронта… По ту сторону, майор!

Время разведчика истекло: в кабинет вошел начальник штаба. Командующий на минуту задержал Баркеля, чтобы в его присутствии распорядиться о рейсе ночного бомбардировщика.

Конец встречи, на которую фон Баркель возлагал большие и, нечего греха таить, честолюбивые надежды, оказался приятнее начала. Генерал-полковник заметно подобрел, а его проницательные глаза, временами выражавшие крайнюю усталость, на прощание даже заулыбались. Эта перемена в настроении командующего майору стоила дорогого: значит, он сумел составить о себе выгодное впечатление.

Возвратившись на поджидавшем его «опель-капитане» в свой штаб, майор приказал дежурному немедленно разыскать курьера Царькова и радиста Деффера.

— Пусть оба явятся ко мне, — сказал он унтер-офицеру, сопровождавшему его до кабинета. — Да не присылайте одновременно… Начните с русского…

Царьков давно ожидал, что его отправят на задание. Документы были оформлены, обмундирование подогнано, пистолет пристрелян. По доброте шефа бывший ефрейтор Красной армии получил солидное повышение в звании. У него пальцы дрожали, когда прикреплял к офицерским погонам пятиконечные звездочки. Если бы не военное время, они отливали бы золотом, а сейчас их покрывала защитная краска. Надев гимнастерку, он долго вертелся перед зеркалом, любуясь собой и находя, что внешний вид его вполне соответствует новому званию. Молодой. Стройный. Лицо вовсе не глупое. Почти красив: карие глаза под широкими черными бровями, прямой нос, полные сочные губы. Он всегда нравился девочкам. Никто и не подумает, что этот лейтенант липовый, точно так же, как в прошлый раз никто не подумал, что он не старшина. Поколесил по армейским тылам и благополучно возвратился. Когда фронт остался позади, сорвал с себя погоны — чего доброго еще ухлопают немцы под горячую руку. Сорвал и швырнул в кусты. Так же поступит он и с офицерскими погонами, если опять удастся унести ноги. А дело на этот раз, видно, предстоит посложнее — не зря фон Баркель повысил в звании.

Когда за ним примчался дежурный, Царьков уже был одет: гимнастерка, перетянутая старой, потертой портупеей, галифе цвета хаки, яловые армейские сапоги, побывавшие уже на чьей-то ноге, пилотка с лоснящимся засаленным внутри ободком. Унтер-офицер привык к подобным превращениям и, увидев перед собой советского лейтенанта, не остолбенел. Он мог бы увидеть Царькова кем угодно — хоть капитаном, хоть майором, и не вытаращил бы глаза. Знакомая бутафория! Он отлично понимал, кем был этот парень на самом деле, и хотя, предав Советский Союз, верой и правдой служил Германии, к людям подобного сорта унтер-офицер относился с плохо скрытым презрением.

— Эй, ты, русский царек! — неуважительно окликнул он «лейтенанта». — К шефу!

Царьков, считая себя не вправе возмущаться подобной бесцеремонностью низших чинов абвера, поспешно схватил в руки полевую сумку и заспешил к выходу.

Баркель встретил его на редкость приветливо.

— О, да я вижу настоящего советского офицера! — воскликнул он, осмотрев курьера глазами искусного портного. — Комар носа не подточит.

Общаясь всю войну с такими, как Царьков, начальник абверкоманды многое усвоил из чужого и, откровенно говоря, чуждого ему языка. Нравилось ему к месту и не к месту щегольнуть какой-нибудь пословицей, вроде: «С кем поведешься, того и наберешься».

— Истинно так, не подточит! — отозвался в ответ ряженый, явно польщенный похвалой шефа. — Сам бог ко мне милостив, да и судьба благосклонна. Служу вам верой и правдой!

— Очень похвально, Царьков, очень. Вы есть настоящий герой. Столько для меня секретов выведали. Рассчитываю на такое же усердие и в будущем.

— Рад стараться, господин майор!

Жестом руки Баркель предложил Царькову присесть.

Послушно проследовав к стулу у письменного стола, курьер стащил с головы пилотку, украшенную пятиконечной звездочкой, наскоро, пятерней расчесал волосы и занял предложенное ему место.

— По России соскучились? — в упор спросил его Баркель.

Вопрос был, конечно, с подвохом, и ушлый парень понял это сразу. Чтобы не попасть на крючок, забрасываемый иногда хитрым шефом, Царьков на вопрос ответил вопросом:

— Насколько я догадываюсь, предстоит дальняя дорога?

— Вы у меня очень догадливы, — помедлив, сказал Баркель. — Возможно, продолжите?

— Продолжение за вами, господин майор.

— Ну, в таком случае слушайте внимательно. Вам предстоит новая прогулка в русском прифронтовом тылу. Самолет сбросит вас западнее Витебска. Спускаясь на парашюте, увидите под собой озеро. Планируйте на его восточный берег, там будут дежурить наши люди. Смело углубляйтесь с ними в лес. Путешествие по глухой тропе будет продолжительным, но пусть вас это не смущает. Закончится оно встречей с гауптманом Шустером, которого вы знаете в лицо. Именно ему вручите это письмо и деньги — сто тысяч рублей.

— Полечу один?

— Нет. За компанию с вами полетит радист, в котором крайне нуждается гауптман.

— И что дальше?

— Радист остается с гауптманом, а вы сдаете посылку и возвращаетесь обратно. Все ясно?

— А если нас не встретят? Если мы не разыщем гауптмана?

— Опять эти ваши «если», — недовольно проворчал шеф. — Хоть одного из двух «если» не будет. Ручаюсь! По крайней мере первого. Но мы вынуждены идти на риск. Связь с гауптманом должна быть восстановлена. Должна!

— Буду стараться, господин майор!

Царьков привстал со стула, чувствуя, что разговор окончен.

Баркель, выбравшись из-за стола, направился к сейфу, занимавшему всю глубокую нишу в стене. Поколдовав с каким-то очень хитрым ключом, он не без заметных усилий открыл массивную дверцу. Пересчитав на глазах у курьера деньги и запечатав конверт, предупредил:

— Только из рук в руки. И — лично!

— Слушаюсь.

Следующей вещью, извлеченной майором из сейфа, оказалась довольно-таки тоненькая книжечка в ярко-красной обложке.

— Ваше удостоверение личности, — объяснил шеф Царькову, вручая эту книжечку… Печати и подписи соответствуют подлинным. Фото, как видите, ваше. Узнаете себя? — Он улыбнулся. — Вот ручка, распишитесь. На эту деталь — подпись владельца — там обращают особое внимание… И зарубите себе на носу — с данной минуты вы офицер отдела связи штаба Первого Прибалтийского фронта. На проверках не дрожите.

— Держать марку Царьков умеет! И «Хенде хох» ему не устроят.

— За это и ценю вас. Окончится война — отблагодарим по высшей категории. Небось при советах в бараке ютились, а мы предоставим шикарную квартиру и притом, где пожелаете. В любой местности, кроме Сибири…

— Сибирь обживал мой папаша… Крутой был мужик, как сказывают. Ну а крепкое дерево глубокие корни пущает. Характер у сына отцовский, и передался он не через чужие воспоминания, нет — через кровь. А людская кровь, как известно, не водица, — мстительно изливал свою душу Царьков, пряча удостоверение в потайной карман.

— Я тут для вас приготовил одну схемку, — сказал шеф, вынув из сейфа пол-листа тонкой, чуть ли не папиросной бумаги. Воспользуйтесь ею на обратном пути. Без нее фронт не перейдете. Это ориентиры моего переправочного пункта. Мельденкопфа.

— Премного вам благодарен. — Царьков долго водил глазами по начертанным черной тушью линиям и, превратив бумажку в узенькую полоску, спрятал ее за подкладку пилотки.

Последней передачей Шустеру было личное письмо шефа, которое также следовало вручить из рук в руки. А чтобы не произошло ошибки — легко можно принять за гауптмана совсем другого человека, Баркель предложил курьеру внимательно посмотреть на фотографию своего адресата.

— Очень даже выразительное лицо… Запоминающееся, — бормотал Царьков, стараясь запечатлеть гауптмана в своей зрительной памяти.

Концовкой столь подробного инструктажа стали слова шефа о напарнике курьера.

— С вами полетит радист Ганс Деффер, — важно, словно открывая большую тайну, начал Баркель. — Это асс эфира, но очень плохо знает русский язык. Постарайтесь избавить его от необходимости объясняться с местными мужиками. Все переговоры берите на себя. Он — ваш подчиненный, младший сержант. В предписании сказано: находится в вашем полном распоряжении. Вашем! Вот видите, Царьков, как вы растете… У этого напарника золотые руки, не зря всю войну я держал его при разведшколе: из молодых курсантов он быстро делал классных радистов. Правда, своими умственными способностями Деффер не блещет… Но в его деле был бы острый слух да чуткие пальцы. Закодировать несколько фраз, затем быстро, без единой ошибки отстучать их в эфир — это ему пустяковое дело. Так что, хоть актер он и не на первые роли, но в нашей схватке с русскими без него не обойтись.

На инструктаж радиста времени ушло немного. Долго ли было объяснить Дефферу его задание, а также втолковать, почему в тылу противника надо с большой осторожностью выходить на связь. Под конец условились о днях и часах сеансов, длине волн, позывных. Каждую передачу Деффер будет начинать шифром — строкой из Пушкина «буря мглою небо кроет». Если его схватят и заставят работать под диктовку, в конце каждой передачи надо ставить лишнюю точку. Как бы случайно, по ошибке. Шефу и этого будет достаточно…

Глава девятая

Ефрейтор Опара, готовясь в ночной наряд, допоздна провозился с немецким мундиром. Его фигура, пожалуй, меньше других соответствовала новой форме. Роста ефрейтор невысокого, в плечах не в меру раздался, грудь колесом, да и талия не отличалась изяществом. Видимо, по этой причине среди трофеев не нашлось ни гимнастерки, ни брюк, которые он мог бы надеть без помощи ножниц, иголки и ниток. Пришлось переставить все пуговицы. В результате этой операции Опара смог приодеться и стал мало-мальски походить на солдата вермахта. Больше самой формы выручало ефрейтора его лицо — вытянутое, с острым подбородком и длинным, с горбинкой, носом. Тут он без всяких скидок мог сойти за настоящего немца, даже арийца. Но лицо, как сказал ему при «генеральном» осмотре старшина Кирдищев, для предстоящего дела значения не имело. «Гости» спустятся с неба только ночью. Кто же в кромешной тьме станет разглядывать его черты?

Не повезло Опаре и в другом. Хотя до войны большинство его дружков изучало немецкий язык, он же умудрился поступить в школу с французским. По словам ефрейтора, этот язык почти не сопротивлялся ему, и француженка была в восторге от его чистого, с прононсом, произношения. Если бы с гитлеровцами предстояло объясняться на французском, он бы еще блеснул. Но немец не поймет ни француза, ни русского, и Опара, даже со своим безупречным произношением, только испортит дело.

К вечеру Алексей заучил с дюжину слов, наиболее часто употребляемых при задержаниях. Да он и раньше знал, зачем кричать «Хальт!» или «Хенде хох!». Ефрейтор мог проявить и более вежливое обхождение, например, сказать «Битте». К другим словам он пока не прикасался, ибо рисковал забыть освоенные. К тому же его командир Корнеев заранее шепнул ему, что в наряд пойдут вместе. Ну а если идти с сержантом, то можно вообще ничего не знать.

Своего командира Опара не узнавал. Корнеев больше, чем кто-либо, походил на немецкого унтер-офицера. Форма на нем сидела так ладно, будто была сшита на заказ опытным мастером. Правда, после того как отделенный усердно поползал по поляне в новеньком мундирчике, внешнего лоска на нем поубавилось. И, тем не менее, Корнеев по-прежнему имел вид стройного, подтянутого немецкого вояки. Как человек внутренне дисциплинированный, он глубоко прятал от подчиненных свои чувства, не ахал и не охал, не плевался и не чертыхался, а все делал с сознанием острой необходимости. Приодевшись, он сбегал к старшине за трофейными рожковыми автоматами и накоротке провел с ефрейтором стрелковую тренировку.

Когда за лесом спряталось солнце и между деревьями поползли ранние сумерки, дежурный объявил Корнееву и Опаре приготовиться к выходу в наряд.

— Как чувствуете себя, товарищ ефрейтор? — спросил сержант точно так же, как, бывало, спрашивал перед выходом на охрану границы.

Корнеев знал, что ефрейтор здоров, бодр и нести службу может, но уставной порядок в любых условиях соблюдал неукоснительно.

— Зер гут, господин унтер-офицер, — отчеканил Опара. — Только не принять бы мне вас в лесу за натурального гитлеровца. Скоро стемнеет… А эта паршивая одежка, знаете, как глаза намозолила? У меня на нее особый рефлекс выработался: стоить только побачить, и указательный палец сам спусковую скобу шукае.

— Смотря как на нее глядеть…

— Та я ж, товарищ сержант, це добре знаю… Глядеть надо через прорезь прицела прямо на мушку.

— А тут, товарищ ефрейтор, от нас прямая линия не всегда требуется. Тут врага распознавать надо не так по форме, как по содержанию. Вон как наш капитан того мотоциклиста.

— То ж капитан…

Самородов поджидал солдат в палатке. Для отдачи приказа он повесил над столиком из не струганных досок схему, где были старательно прочерчены лесные дороги и тропы. Тропа Озерная сначала шла просекой, затем опушкой, в точности повторяя все ее изгибы. В том месте, где лес рассекала главная проселочная дорога, она круто, почти под прямым углом, устремлялась к перешейку между озерами. За озерами проселок врезался в степь, а по его обочинам чернели аккуратные прямоугольнички — дома населенного пункта. Педантичный капитан с часами в руках высчитал, сколько времени потребуется на то, чтобы добраться до населенного пункта обычным и форсированным шагом и даже бегом, если потребует обстановка. Такие подсчеты он делал и раньше, и эта кропотливая работа, казалось, не только не тяготила его, но и доставляла удовольствие.

Заслышав шаги, Самородов еще раз взглянул на схему, одернул гимнастерку и встал у входа. Корнеев и Опара, давя в себе смех, возникли перед капитаном точно привидения, непривычно и как-то неуклюже держа на груди чужие автоматы с рожковыми магазинами и металлическими прикладами. При появлении бойцов в такой экипировке лицо начальника невольно поморщилось, но едва Корнеев начал докладывать о готовности наряда к службе, оно приняло строгое выражение, соответствующее данному моменту.

— Предстоящей ночью, — сказал капитан, стараясь соблюдать серьезность, — возможна выброска лазутчиков. Их приземление наиболее вероятно на восточном берегу озера Круглое. Ближе к перешейку… Вам следует расположиться у выхода тропы на проселочную дорогу. — Это место капитан показал на схеме. — Прослушивайте не только небо, ловите как гул моторов, так и шорох шагов… Лазутчиков подпустите к себе. Вы, Корнеев, окликните их по-немецки. На их вопрос ответите, что вы от Шустера. Переспросят — повторите точь-в-точь. Далее обещайте им провести к гауптману. Главное условие — сдать оружие. Будут сопротивляться — сошлитесь на строжайшее указание гауптмана. В конце концов пригрозите, нацелив автоматы. Конвоируйте по тропе.

— Ну а если драпанут, оружие применять? — уточнил сержант.

— Они нужны нам в живом виде, — сказал капитан. — Постарайтесь взять их не пулей, а хитростью.

— Ну а если… — сержант не договорил.

— Тогда по следу. Как за нарушителями границы. И чтоб ни один не ушел. Ни один!

Старшему наряда оставалось выяснить последнее.

— Они к нам как… в какой форме? Чьи мундиры напялят?

— А шут их знает! — Капитан озадаченно почесал затылок. — Скорее всего наши. Одним словом, будьте похитрее да посмекалистее. Язык за зубами держите. Вы, Опара, вообще… Лучше и рта не раскрывайте…

— А як же, товарищ капитан? Можно хоть «Хальт» крикнуть?

— Ну, хальт еще можно… Та чтоб без всякого прононса, — предупредил капитан.

Они зашагали по тропе друг за другом, как и положено наряду. Впереди шел Опара. Он уже бывал на Озерной и знал, что примерно в километре от поляны начнется болото. Несколько дней назад переправиться через него было немыслимо, а теперь там лежал широкий настил из бревен. Пограничники даже приладили березовые перильца, чтобы в темноте не сорваться в бочаг. Дальше тропа зигзагами взбиралась на холм, поросший молодым сосняком, и, выпрямившись, словно стрела, устремлялась к опушке. Опара на ходу прикидывал, как он будет конвоировать парашютистов, в каком примерно месте, если что выйдет не так, они могут попытаться улизнуть. Скорее всего, побег вероятен лишь в двух местах — у самого болота, где густой кустарник, и на спуске с холма, в сосняке. На остальных участках тропы уйти от конвоя невозможно. Значит, держать ухо востро надо у холма и около болота, внушал себе Опара. В сущности, в нем жила старая привычка — заранее все рассчитывать и прикидывать. И хотя непосредственно на границе он прослужил не более года — за этот короткий срок ни одна из его прикидок использована не была. Возможно, и здесь, в лесу, его номер окажется пустым, но расставаться со старой, по его мнению разумной, привычкой не следовало.

Ефрейтор, конечно, подозревал, что и старший наряда занят тем же. Лес не настраивал на иные мысли. Любоваться березовой рощей было недосуг, стволы сосен до макушек тонули в сумраке, и только на фоне тусклого, с редкими, пугливо мерцающими звездами неба проглядывали кудрявые кроны. Там, наверху, погуливал ветерок, внизу же царила сторожкая тишина. Тропу Опара не столько видел, сколько угадывал, и ногу старался ставить мягко и плотно, на всю ступню, чтобы ненароком не поддеть железные прутья корневищ, выпиравшие из-под земли. И все же, чужие, не по ноге башмаки, к которым вряд ли можно привыкнуть, нет-нет да и подводили его. В одном месте он так подцепил распластавшийся по земле корень, что, если бы не чертыхнулся, кто знает, удержался бы на ногах. «Осторожнее, носочки повыше», — послышался сзади недовольный шепот старшего.

Собственно, особо спешить нужды не было, в срок, отведенный начальником заставы, они укладывались. Гул немецкого бомбардировщика, вначале слабый, еле уловимый, донесся до пограничников, едва они расположились на стыке тропы с дорогой. Он ежесекундно нарастал, наплывая из-за озер, как раз оттуда, откуда и следовало его ожидать.

— Оце ж воны… Чуете? — шепотом произнес Опара, напряженно вслушиваясь. — Точно, товарищ сержант, летят, — повторил он более уверенно.

— Слышу! — тихо бросил в ответ Корнеев.

Они лежали в высокой, густой, давно не кошенной траве и, чуть приподняв головы, всматривались и вслушивались в тусклое небо. По звуку, растекавшемуся над лесом, становилось ясно, что самолет, если только в самые последние секунды не изменит курс, пройдет точно над ними. Но нараставший гул вдруг стал отклоняться куда-то на север. Пограничники переглянулись. Опара не рискнул больше беспокоить сержанта, так как мог схлопотать замечание. Да сержант и сам еще толком не понял, что же с самолетом: сбросил парашютистов и ушел или он еще вернется? Пока Корнеев ломал голову над своими предположениями, знакомый звук возник снова. Теперь он плыл низко, над самыми кронами.

— Зашел со стороны Круглого, — определил сержант, чувствуя, что Опара дожидается его авторитетного заключения. — Сбросил высоту.

Над Круглым озером, свинцово темневшим слева от дороги, возникла, словно привидение, огромная черная птица. «Юнкерс» держался примерно на 150-200 метрах. Скорость его на этой высоте казалась невероятной. Метеором пронесся он над одним озером, с той же стремительностью пересек другое, а затем опять полез в небо, сделав разворот. Обратным курсом шел уже вдоль опушки.

— Следите, Опара… Внимательно следите, — строго предупредил старший наряда. — Если сбросит, то именно сейчас…

Самолет забрался высоко. Одно время Опаре показалось, что в небе скользнула какая-то тень. Он затаил дыхание, словно в это мгновенье оно мешало ему. Но тень исчезла, и ефрейтор ничего определенного уже не замечал. В последний раз бомбардировщик проплыл, не снижаясь, и на фоне неба смутно обозначились его контуры, неузнаваемо изменившиеся в размерах. Моторы работали с тем же нудным надрывом, но уже с меньшим напряжением. «Неужели сбросил? — подумал Корнеев. — Сперва разведал, а потом сбросил. Только что, над головой… И та тень не просто привидилась, а была парашютистом. Не зря же столько кружил здесь».

Гул перемещался на запад и затихал, «Юнкерс» лег на обратный курс. Кружить ему здесь было больше нечего. Корнеев приказал ефрейтору держать под наблюдением опушку леса справа от дороги, сам же прополз по обочине с десяток метров и расположился так, чтобы видеть опушку слева и ближний берег. Перешеек между озерами беспокойства у него не вызывал, так как в населенный пункт «гости» наверняка не пойдут.

Рассвет, обычно ранний в июле, на этот раз словно запаздывал. Может быть, за лесом, на востоке уже и багровела неширокая полоска зари, но небо там еще с вечера было затянуто темно-синими дождевыми тучами. Они громоздились тяжело и грозно, подобно горному хребту.

И все же вокруг заметно светлело. Перед уставшими за ночь глазами, словно в огромной, сказочной фотолаборатории, с нарочитым замедлением проявлялся пестрый снимок. И темно-зеленая кайма леса, и серая, с заросшей колеей лента дороги, и серебристая, отшлифованная до глянца гладь озер. Очертания предметов выступали все более определенно.

Послышались шорохи. Припав к земле, Корнеев уловил частые, равномерно повторяющиеся звуки. Да, это были шаги. Он решительно вскинул руку, предупреждая ефрейтора. Закачалась на крайней березе веточка. И тут же на обочине дороги появился военный с вещевым мешком за спиной. Оглядевшись, он поманил рукой своего напарника. Шедший следом был в точно таком же армейском обмундировании и нес в правой руке чемодан. Выбравшись на дорогу, оба зашагали смело, уже не осматриваясь, будто все здесь было им знакомо.

Корнеев приложил к губам палец, в ответ на этот знак Опара послушно кивнул. Да, пусть сержант объясняется с ними сам, он вполне сойдет за немца. Конечно же это они, а то, что обмундированы в чужое, вполне объяснимо.

Ничего не подозревая, парашютисты миновали лежащего в кустах ефрейтора, однако едва поравнялись со старшим наряда, раздался не очень громкий, но властный оклик:

— Хальт!

Оба вздрогнули и точно окаменели. Оцепенение снял Корнеев, свободно заговорив с ними по-немецки.

— Господа, поздравляем вас с благополучным прибытием. На встречу с вами мы прибыли по поручению гауптмана Шустера.

Сержант сделал навстречу «гостям» несколько шагов. Из кустов поднялся Опара.

— Господин гауптман очень рад вашему прибытию, — спокойно продолжал Корнеев, — однако он просил вас соблюдать крайнюю осторожность. Если имеется оружие, прошу сдать. Разумеется, временно.

Не дожидаясь ответа, Опара подошел к мужчине с вещмешком и принял из его рук пистолет «ТТ». Поставив оружие на предохранитель, сунул его в карман своих брюк. Курьер Царьков, — а это был он, — только осклабился и произнес: «Битте». Сержант спросил, нет ли у него еще оружия, и тогда Царьков, опять осклабившись, без особого желания вытащил из потайного кармана крохотный браунинг.

— Все? — спросил Корнеев. — Гауптман наказывал строжайше…

— Нихт, нихт, господин унтер-офицер, — ответил Царьков, мешая немецкие слова с русскими. — Больше нихт!

Его спутник, радист Ганс Деффер, имел при себе револьвер системы «Наган». Он не выказывал ни малейшей непокорности, полагая, что ему, стрелку весьма неопытному, к оружию лучше не прикасаться. Опара сам извлек из его замусоленной кобуры наган и, прокрутив пальцами барабан, высыпал на ладонь все семь патронов. Револьвер ефрейтор сунул за парусиновый ремень.

— Гауптман Шустер дожидается вас в этом лесу, — объявил Корнеев, — в километре отсюда. Прошу соблюдать максимум осторожности, шагать бесшумно и не разговаривать…

— Гут, гут, господин унтер-офицер, — опять закивал Царьков.

Опара первым выбрался на тропу, за ним встал курьер. Расправив под лямками вещмешка свои сильные, покатые плечи, Царьков все с тем же выражением покорности поглядывал на Корнеева, дожидаясь его команды. Курьер не опоздал поймать тот момент, когда солдат, стоявший впереди, тронулся с места; приспособив ногу, он зашагал с завидной послушностью. Опара чувствовал за спиной его нешумное дыхание и мягкие, по-охотничьи осторожные шаги. Незаметно меняя ритм, ефрейтор старался держать парашютиста на безопасной дистанции. Если вдруг тот и попытается напасть или же шмыгнуть в кусты. Опара успеет принять меры. Но, судя потому, как естественно, натурально, без всяких подозрений прошла встреча, в пути ничего не должно приключиться, даже в тех немногих местах, которые ефрейтор счел наиболее опасными. Благополучно проследовали холм с густой порослью сосняка. Перебрались через болото. И когда в просветах между стволами редеющих сосен завиднелась поляна и, возбуждая аппетит, в нос ударили запахи походной кухни, с ефрейтором случилось непростительное. Заглядевшись, он опять, как и вчера, только с еще большей силой поддел носком неподатливое узловатое корневище.

— Ух, черт!… — потеряв равновесие и едва не грохнувшись, выпалил Опара.

Все сбились с шага. Корнеев что-то крикнул по-немецки. Такие слова ефрейтор слышал впервые и потому не понял их. Однако в голосе сержанта нетрудно было уловить солидный избыток злости. Тот парень, что нес вещмешок, на время притих, словно перестал дышать. Был, наверное, момент, когда он даже приостановился, потому что в хвосте прозвучало резкое корнеевское «Шнель!». Слово это Опара заучил твердо, он и сам, услышав его, невольно прибавил в скорости, еще не зная, удастся ли ему искупить вину. А вина была страшная: ефрейтор выдал в себе русского. Именно этого и опасался начальник заставы. Как же быть теперь? Что скажет капитан?

Глава десятая

Царьков инстинктивно вздрогнул, услышав, как размашисто, смачно чертыхнулся шагавший впереди солдат. Вот тебе на: строил из себя немца, а сам, оказывается, чистейший русак. Каким же образом он очутился здесь? Полицай, что ли? А если полицай, то почему в военной форме? Почему выдает себя за солдата вермахта? Неужто гауптман не мог обойтись без его услуг?

«Ух, черт!» Он выпалил это с такими естественными интонациями в голосе, что ни один немец, пребывая в России хоть всю жизнь, не достиг бы такого совершенства.

Нервный озноб прошиб Царькова. «Ну зачем, — укорял он себя, — зачем отдал им еще и браунинг? Не идиот ли? Сам себя обезоружил!»

Теперь, после случившегося на тропе, он остро чувствовал, какую непоправимую ошибку совершил.

Чем же все это кончится? Кто они на самом деле? Если даже не полицаи, а партизаны или — что еще хуже — солдаты Красной армии? Царьков всякий раз опасался неожиданного подвоха, но в себя, в свои силы — верил.

Вьюжной февральской ночью сорок второго года, пластаясь, на брюхе, он полз через линию фронта. Крутило и завывало такое, что путный хозяин собаку на улицу не выпустил бы. А Царьков выскользнул из блиндажа, вроде бы по малой надобности, воровато огляделся и пополз. Вьюга была ему хорошей союзницей. Незаметно преодолел ничейную полосу. Свалился в окоп. Первого из немцев, устроившего ему допрос прямо на передовой, слезно умолял не отправлять в тыл. Он не затем пришел, чтобы прозябать в лагерях. Он будет сражаться за победу великой Германии. У него свои счеты с Советами. Своя с ними война.

За Царькова ухватились, переправили под Березино, в местечко Печи. Лучшей кандидатуры для обучения на шпиона или диверсанта не сыщешь. После трехмесячных занятий вернули туда же, откуда пришел: в расположение частей Красной армии. Доставили по воздуху, ночью. Приземлился, погасил парашют и долго, боязливо прислушивался: не бегут ли к нему чекисты? Схватят — тогда конец. У них, если глубоко копнут, претензии к нему найдутся. Царьков-отец, кубанский кулак, в свое время порезвился. Не одного красного петуха в станицах пустил, не одного районного активиста из обреза ухлопал. Батя работал чисто, следы заметать умел. Его все-таки изловили, сослали в Сибирь и только. Уже потом, несколько лет спустя, размотали и весь клубочек. Уходил папаша из дому, предчувствуя: земной путь окончен. Оттолкнул от себя нерасторопного милиционера, бросился к сыну, обслюнявил всего. Слезно наставлял помнить папашу всю жизнь, не забывать. Встал бы он сейчас из могилы, расцеловал бы! Яблоко-то от яблоньки не укатилось!…

Страхи в тот раз оказались напрасны, пронесло.

Нынешний прыжок страшил меньше. Верил, что в этой чащобе его дожидаются только немцы. Летчики вышли на цель точно. На всякий случай описали второй, лишний, круг, проверяли, те ли озера. Те самые. Царьков легко, словно на тренировке, покинул самолет…

Мысль работает четко. На сумасшедшей скорости курсирует между прошлым и настоящим. Русский строго держит тропу, больше не спотыкается. Походка его выровнялась, шаги, как и прежде, уверенные. Вот только куда ведет? К кому? Правда, у него еще есть одна возможность убедиться, не западня ли это: фон Баркель предусмотрительно показал ему фото гауптмана. Стоит лишь взглянуть и все прояснится.

Их ввели в пустую палатку. Деффер встал навытяжку перед молодым, рослым унтер-офицером, ожидая, что тот скажет теперь. В лесу обещал сразу же представить гауптману, а здесь что-то не торопится. Царьков думал: «Если и этот унтер-офицер такой же немец, как его напарник, тогда нам крышка».

— Кто вы? — строго спросил Корнеев. — Ваш камуфляж еще ни о чем не говорит. Прошу представиться по всей форме. Итак, ваши имена, звания?

Первым назвал себя Деффер.

— А вы? — обратился Корнеев к «лейтенанту».

— Царьков! — кратко представился тот.

— Стало быть, вы — русский? — сержант посмотрел на него с большим, чем прежде, любопытством. — Ваша роль в группе?

— Курьер, господин унтер-офицер.

— У вас имеются документы?

— Так точно, имеются. А еще я привез письмо гауптману Шустеру.

— Прошу, — сержант протянул руку.

— Письмо личное.

— Ну и что же? Я вручу ему лично.

«Ходит вокруг да около, — Царьков начинал злиться. — Почему сразу же не представил Шустеру? Почему в этой палатке больше ни души. Впрочем, что же это я задаю столько вопросов? Письмо вручу, а деньги, что в вещмешке, придержу у себя. Если попытается отобрать удостоверение личности и командировочное — ни за что. Эти бумажки мне еще пригодятся».

— Пожалуйста, господин унтер-офицер, — сказал Царьков, протянув конверт, разукрашенный сургучными печатями.

— А вы? — обратился он к притаившемуся радисту. — Вы тоже хотите что-то передать?

— Хочу… Так точно… Только у меня груз потяжелее… — сбивчиво, тихим вкрадчивым голосом объяснил Деффер.

— Этот чемодан? Что в нем?

— Рация.

— Поставьте на пол, никуда она отсюда не денется… А еще что?

— Посылка… Продовольствие, господин унтер-офицер.

— Посылку понесете с собой. Пойдем с вами к гауптману.

— Простите, — вдруг отозвался Царьков, решив уточнить судьбу письма. — Могу ли… То есть, могли бы вы сказать, кому передадите конверт… Из рук в руки…

— Как это кому? Господину гауптману.

— Да, да… Именно ему… В крайнем случае адъютанту.

— Я и есть его адъютант, — Корнеев не преминул воспользоваться словами, подсказанными самим курьером. — Ожидайте меня здесь, скоро вернусь.

«Влип ты, Царьков, влип, — курьер все острее чувствовал, как пересыхает у него в горле. Попытки рассеять не на шутку встревожившие его мысли по-прежнему оказались безуспешными. — Попал ты, парнишка, как кур в ощип. Узнать, кто виноват, вряд ли удастся. Осечка, пожалуй, вышла там, наверху. Шеф посылал радиограмму гауптману, а ее могли запеленговать. Это же совсем просто. Ну а здесь умело распределили роли и подобрали хитрых исполнителей. Вот так сюрприз. Не ожидал!…

Где же, однако, выход? Где? Попробовать одурачить этого хлопца? Может, мозги у него студенистые, податливые? Авось, ускользну… Только бы за эти парусиновые стеночки, а там ищи-свищи».

— Иван, — назвал он конвоира наугад, — ты что же — немцам продался? За сколько серебряников? Шьешь, браток, белыми ниточками. Рассчитываешь в их шкуре сойти за настоящего арийца? Я ж тебя насквозь вижу. Эх ты, оболтус! Честной жизни не захотел… Ну, служи им, служи, холуй несчастный!

Опара не ожидал услышать о себе такие наглые, бесцеремонные слова, хотя и понимал, что там, в лесу, выдал себя с головой. И если немец мог и не расслышать, то этот, русский, шагавший за самой спиной, дышавший в затылок, сориентировался в обстановке неплохо. Теперь он заговорил, рассчитывая получить от него, Опары, еще одно подтверждение. Подлеца надо бы одернуть, поставить на место, но как? Начальник заставы ясно приказал держать язык за зубами.

— До чего ж ты дурной, Иван, как я погляжу, — продолжал Царьков, все больше наглея: — Ты похож на ту самую птицу, которая свою глупую голову под крыло спрячет и уверена, будто ее никто не видит. А ты свою-то башку не прячь! Крылышек господь-бог тебе не дал! Немцы тем паче не дадут. На кой черт ты им? Бросят в этом же лесу, как бродяжку пса. На все твои заслуги наплюют. Даже на эту, последнюю: приволок в лагерь советского офицера. Отличился!

Теперь Опаре очень захотелось цыкнуть на вражину, уж больно он разболтался, но приказ есть приказ.

— А знаешь ли ты, дурья башка, кого приволок фрицам в подарок? Не обозного интенданта, нет! Боевого офицера, сотрудника советской контрразведки! Я сцапал этого парашютиста, я! Он же тюха-матюха. Напарник его был попроворнее, того пришлось прикончить. От него на память эта планшетка, вещмешок и тот браунинг, что ты из моего кармана выдрал. Все эти улики я собрал, я! И второго, его напарника, доставил бы, куда следует, если б не вы… Вдруг ни с того ни с сего своим «Хальт!». Гляжу — натуральные немцы. Ну и хитрить стал, изворачиваться. Наговорил на себя с три короба. Это я одному тебе признаюсь, пойми это. Может отпустишь? Хочешь — удостоверение предъявлю. Офицерское. Вот, гляди!

Царьков в одно мгновение извлек из нагрудного кармана книжечку в красной коленкоровой обложке, но Опара словно не замечал ее.

— Отпусти, а? Хоть одно доброе дело для нашей страны сделай. Жить-то небось хочется? — голос Царькова становился все более ласковым. — Ну что, столкуемся? А то, может, вместе махнем? Деньги у меня есть, в случае чего — откупимся. Гляди: целый мешок. И все наши, красненькие…

Он полез рукой за спину, изловчившись, сорвал с вещмешка завязку. Заскользили, потекли на пол новенькие тридцатирублевки.

— Знаешь, сколько их там? Сто тысяч! Сто! И все теперь твои, все!…

Он наклонялся все ниже, ниже, коснулся коленями земли, притрушенной сеном. Не прошло и минуты, как посреди палатки возвысился ворох красивых, нарядных, не замусоленных пальцами купюр. А потом произошло то, чего Опара никак не ожидал: в одно мгновенье Царьков распластался на полу и, подобно ящерице, вышмыгнул из палатки. Выгадывая секунды, он даже не попытался обезоружить своего конвоира. Еще, чего доброго, услышат возню, подоспеет подмога. А теперь ищи-свищи. Рядом — лес, кусты…

Он добежал до первых сосен и услышал за собой частый, торопливый топот. По барабанным перепонкам опять хлестануло «Хальт!». Подчиняться Царьков и не думал. Слово — не пуля. Да его и пуля теперь не остановит. Построчили из автомата, но не прицельно, над головой. «Они конечно же попытаются взять меня живым. Им так приказали», — успел подумать Царьков.

Он с ходу вломился в низкорослый кустарник. Тонкие пружинистые ветки больно хлестнули по разгоряченным щекам. С головы словно ветром сдуло пилотку. Ах, все это пустяки! Он даже не оглянулся. Полоса кустарников кончилась. Почувствовав простор, он побежал еще стремительнее. Однако тут из-за деревьев, в упор, полыхнуло громовое не «Хальт!», а «Стой!». Царьков зашарил по лесу расширившимися зрачками и остолбенел: с трех сторон на него надвигались солдаты в фуражках, которые, как он и знал, носят только пограничники.

Глава одиннадцатая

Ничего не подозревая, радист Ганс Деффер проследовал во вторую палатку. Он ожидал встретить там гауптмана Шустера, но, когда вошел, его ноги точно одеревенели. Вместо гауптмана перед ним сидели два советских офицера. Внезапный испуг частой дрожью осыпал все тело. Как же такое могло случиться? Откуда здесь эти люди? И кто они на самом деле? Способность трезво мыслить, утраченная в момент испуга, возвращалась постепенно. Был момент, когда ефрейтора даже осенила надежда. Ведь он имел дело с разведкой, а в разведке все бывает. Подобные превращения тоже. Почему бы не переодеться и гауптману? Для собственной безопасности. И, подумав об этом, ефрейтор сделал несколько шагов, остановился, прищелкнув каблуками, и бросил два пальца к виску:

— Господин гауптман, — произнес он с сильной хрипотцой в голосе, — ефрейтор Ганс Деффер из штаба армий генерал-полковника Эккеса прибыл в ваше распоряжение.

— В мое? — с чувством неподдельного удивления спросил Борцов на немецком.

— Так точно, господин гауптман! — с еще большей убедительностью произнес радист.

— Вы лично знакомы с гауптманом? Видели его в лицо? — продолжал Борцов.

— Никак нет! Но по приказу шефа абверкоманды я следовал в его распоряжение, — уточнил Деффер. И тут по его лицу скользнула тень сомнения.

Борцов поднялся с табуретки и, внимательно осмотрев посланца своего бывшего «шефа», спокойно спросил:

— А разве не догадываетесь, к кому прибыли? Не видите, что за офицеры перед вами?

— Вроде советские, — предположил Деффер несмело. — Но это же только форма…

Тут он запнулся, очевидно, поймав себя на мысли, что в данном случае все не так, как он посчитал.

— Не только форма… И содержание, — Борцов впервые улыбнулся. — Так-то, господин ефрейтор… А гауптман Шустер нас самих интересует. Ищем вот с капитаном, да никак не нападем на его след. Не поможете ли?

Деффер на время потерял дар речи. В состоянии полной растерянности он разводил руками и качал головой.

— Да, да, наша форма, — подчеркнуто серьезно повторил Борцов, — полностью соответствует содержанию. Клянусь честью советского офицера. Так что, приходите в чувство и правдиво отвечайте на мои вопросы. С каким заданием забросил вас абвер?

— Я — радист… Я только радист…

— Но вы же не гастролер. Не сами по себе… Кому-то же здесь нужны… На кого собирались работать?

— Да я не собирался. Меня вызвали и приказали.

— Что вам приказали?

— Лететь в ваш тыл.

— К кому? Рассказывайте, да посмелее. Не тянуть же вас за язык.

— Я направлен в распоряжение господина Шустера. Он где-то здесь, командует отрядом разведчиков.

— Каких там разведчиков!… Шпионов да диверсантов. Предъявите выданные вам документы.

— Они на имя младшего сержанта Красной армии. Липовые, конечно… Мои же служебные обязанности указаны в специальном письме, которое находится у курьера.

— Это письмо уже у меня, товарищ подполковник, — сказал сержант Корнеев. — Конверт с пометкой майора Баркеля «Вручить лично».

— Будем считать, что вы так и поступили, — сказал Борцов, принимая конверт. Уголки его губ тронула короткая усмешка.

Подполковник надорвал конверт, вынул из него сложенный пополам лист нелинованной бумаги и стал молча читать.

— Подписал лично Баркель, — объявил вслух Борцов, признавший почерк начальника абверкоманды.

Радист наконец-то вспомнил о посылке, зажатой подмышками. Поскольку лично для него самая трудная часть встречи, как он понял, была позади, ефрейтор позволил себе несколько расслабиться.

— Господин подполковник, — обратился он уже без прежней скованности, — тут еще и передача для гауптмана. Кое-что из съестного, да и для настроения, — ефрейтор, сделав над собой некоторое усилие, изобразил на лице подобие улыбки.

— Будем считать, что посылка до адресата не дошла, — сказал подполковник. — Советую вам вручить ее лесным зверюшкам…

— А как поступите с рацией?

— На рации будете работать, — ответил подполковник без тени сомнения, удостоив Деффера продолжительного взгляда.

В этот самый момент совсем рядом с палаткой раскатисто прозвучало опаринское «Хальт!». Вслед за окриком полоснула автоматная очередь. Поняв, что могло произойти, ни слова не говоря, Корнеев вылетел из палатки. Радист побледнел, догадавшись, что и этот окрик, и выстрелы имеют прямое отношение к его напарнику.

— Ваш спутник решил немного побегать, — сказал Борцов, обращаясь к радисту. — Надеюсь, вы не совершите такой глупости? Будет благоразумнее посетить нашу кухню, а то вы вон какой худющий, кожа да кости…

Глава двенадцатая

«Итак, первый блин комом! — сокрушался Самородов, направляясь по срочному вызову к начальнику поисковой группы. — И уж кто бы другой, а то Опара. Лучший стрелок! Снайпер!… Не ожидал. От него не ожидал. Что ни говори, а конспирацию провалил. Подвернулся же ему на язык этот "черт!". Вроде бы сущий пустяк, а что в итоге? Чэпэ!»

Капитану казалось, что он предусмотрел все. В наряд назначил лучших. Начеку держал тревожную группу. Сам глаз не смыкал. Только бы встречу не проморгать. Встретили, привели, а что дальше?… Из-под самого носа убег!

Борцов поджидал казнящего себя пограничника в палатке, служившей ему и рабочим кабинетом и комнатой отдыха. Комфорт лагерный: стол из неструганых досок, пара табуреток, раскладушка. Начальника заставы встретил у входа. Спокойно выслушал рапорт. Собственно, в нем не было ничего нового, ибо контрразведчик уже знал, что беглец пойман.

— Ну а какой из этой истории возможен вывод? — спросил Борцов, предложил капитану присесть.

— Вам, товарищ подполковник, виднее, — начал было и осекся.

В глазах подполковника промелькнула холодная искорка.

— Что, у вас вся застава так считает? — спросил он, слегка повысив голос. — Или только ее начальник? Подполковнику виднее… А почему вам, да и тому же Опаре не виднее?

— Ефрейтор уже признал свою вину. Раскаивается…

— Да погодите вы с поиском правых и виноватых. В этом ли сейчас дело. Не вернее ли сначала разобраться в сути происшедшего. Что стало причиной чэпэ? Почему уже находившийся в наших руках лазутчик вдруг пустился в бега? Кстати, где он сейчас?

— Под усиленной охраной, товарищ подполковник.

— Больше не рванет?

— Никак нет. Я двух часовых к нему приставил, а дозоры усилил.

— С перепугу, что ли?

— Уж очень он опасен. Мог бы всю обедню нам испортить.

— Да, мог бы. — Борцов помолчал и вдруг расхохотался. — Вон вы как… Оказывается, теперь и вам виднее. Давайте же посмотрим, в чем корень случившегося.

Но тут неожиданно и, как казалось, совсем некстати, рассмеялся Самородов.

— Точно так и было, — успокоясь, сказал капитан. — Корень в самом корне.

— То есть, как понимать вас? Что это за абракадабра?

— Да нет тут никакой абракадабры… Опара, когда их вели, шел впереди. «Гости» все принимали пока за должное. На полпути Опаре попался под ноги корень сосны, вылезший на тропу. А было еще темно, разве заметишь. Ну, и ефрейтор поддел его, да так, что еле на ногах удержался. Тут-то он и вспомнил «черта». А за спиной шагал этот курьер. Конечно же он сразу сообразил, к кому попали.

— Значит, виноват злополучный корень? Вы так решили?

— Конечно… Это не факт.

— А кроме данного факта больше ничто не способствовало побегу? Как вел себя лазутчик в палатке?

— Когда он остался наедине с Опарой, наверняка стал прикидывать, как ему смыться. Реальным казался подкуп часового. При нем было целых сто тысяч рублей. Попытался забросить «удочку». Опара в разговор с ним не вступил. Тогда этот подлец буквально осыпал его тридцатирублевыми купюрами.

— Откуда же он их сыпал?

— Из рюкзака.

— А лимонку, часом, не высыпал? В такую кипу денег вполне мог гранату спрятать. Почему не обыскали?

— Опасались выдать себя, мог язык подвести. Оружие Опара отобрал с помощью жестов, а тут не рискнул. Француз он у нас.

Борцов поднялся, сделал несколько шагов вдоль палатки, мягко ступая. Пол был притрушен свежескошенной травой с полынью. Тишину не нарушал даже шум деревьев, подступавших к самой палатке. Ничто не мешало думать.

Докопаться надо было до самой сути. «Нет, на их пути, — предположил Павел Николаевич, — встретилось не только корневище. Была и другая зацепка. Черт, конечно, сыграл свою роль, но не главную. Была причина посерьезнее. Неужели масла в огонь подлил Корнеев? С произношением-то у него идеально, а вот не брякнул ли чего лишнего?»

— Капитан, вас не настораживает одна деталь? — обратился Борцов к начальнику заставы, советуясь. — Почему для побега курьер выбрал самый неподходящий момент? Он конечно же предполагал, что за палатками могут стоять часовые, и тем не менее решился. Как тот картежник, сыгравший ва-банк… Почему окончательное решение принял только в палатке. Не было ли у него разговора с сержантом? Вам что-нибудь известно?

— Сержант, помнится, докладывал… Действительно, разговор был. Царьков настаивал, чтобы ему разрешили вручить пакет гауптману. Так сказать, лично, из рук в руки. На худой конец его адъютанту. Ну, тут Корнеев и нашелся.

— То есть?

— Выдал себя за адъютанта.

— Ах, вот оно что! — воскликнул Борцов, осененный внезапной догадкой. — Вот, оказывается, где собака зарыта.

— О чем вы? — выжидательно насторожился Самородов.

— Да все о том же… Во-первых, своего адъютанта гауптман конвоиром не послал бы. А во-вторых, и это тоже похоже на правду, настоящего адъютанта курьер знает в лицо. То есть, не то чтобы лично знаком с ним, что в общем-то не исключено, а просто ему показали фото, и не однажды. Такую процедуру майор Баркель практикует, сам видел. Тем более что зрительная память у его агентов зверская…

— До чего ж они ушлы, эти абверовцы. Ушлы и коварны, — вспомнил и о своих наблюдениях Самородов. — Кажется, ждешь от него всего — от каждого шага, жеста, слова, — а он все-таки и сотворит что-нибудь этакое, необычное. Приходится продумывать все заранее. Коль нет разумной заготовки — лучше помолчи. Вот и нарвался сержант Корнеев со своим экспериментом, подбросили ему адъютанта.

— Из уроков делайте выводы. Действия конвоя обсудите со всем личным составом. Как плюсы, так и минусы, — посоветовал Борцов. — А курьера доставьте ко мне, погляжу, насколько он соответствует своей кличке.

Курьера Царькова ввели в палатку с заломленными за спину и связанными брючным ремнем руками. Пограничники, наученные горьким опытом, больше не рисковали. Перед подполковником он предстал мрачнее тучи. Черные, под низкими и такими же черными бровями глаза бегали, ни на чем не останавливаясь.

Начинать разговор Борцов не торопился: хотелось хотя бы из любопытства разглядеть молодого человека, когда-то бывшего своим, русским. Низкий, весь в прыщах, лоб, жесткие волосы, стрижен коротко, уши слишком оттопырены. Сложен крепко, ладно. Офицерская гимнастерка плотно облегла широкие плечи. Кажется, расправь их — и швы не выдержат. Форма сшита будто на заказ, экономно, без запасов. В целом же вид — не придерешься. Оставь на нем погоны со звездочками, да верни портупею — чем не офицер. Уж за лейтенанта-то сошел бы.

— На вопросы отвечать будешь? — без предисловия спросил Борцов.

— Вы — подполковник?

— Тебя разве не учили различать воинские звания? Там, в абвере?

Царьков промолчал.

— Ну так как, будешь отвечать?

— Подполковнику — буду. Разрешите присесть?

— Ничего, постоишь. Ноги у тебя жилистые, бегаешь не хуже орловского рысака. Кто поймал тебя, знаешь?

— Славные советские пограничники.

— Да ты, оказывается, памятлив. Не забыл, что советские пограничники славные.

— Кто ж забудет… Зеленые фуражки и прочее… Только зря они свой мундир на германский сменяли.

— Где видел?

— Ну на том, что стерег меня…

— Значит, знал, от кого убегал? — Борцов посмотрел в упор.

— Это я уже потом смекнул. Когда сцапали…

— А когда подкупал? Там, в палатке?

— Думал, полицай.

— Врешь, Царьков… Или как там тебя… Не логично. Служишь фашистам, а от полицая убегаешь. Зачем? Какой смысл? Свои же!

Царьков притих, молча, в глубокой задумчивости оценивая сложившуюся ситуацию. Он видел, что шансов на спасение у него теперь не осталось. В своей войне, судя по всему, он потерпел жестокое поражение. Чего боялся, на то и нарвался. Сумели же подстроить ловушку. Если природная изворотливость не поможет, тогда все. Хозяева не спасут. Фон Баркель предлагал ампулу. Отказался. Разве мог он тогда знать, что все так обернется? Ампула пригодилась бы. Все же лучше пули.

— Я скажу вам правду, — вдруг заговорил Царьков, решив, что всей правды он все равно не скажет. — В советский тыл я направлен штабом армейской группы…

— Кем конкретно? — спросил Борцов. — Штабом не прикрывайся.

— Отделом «Один-Ц»… Так полагаю…

— Полагаю… Ну и подлец же ты, Царьков… На русской земле стоишь, русским воздухом дышишь, сам, если не ошибаюсь, русак, а все ловчишь, изворачиваешься. Перед кем выслуживаешься? Кому свою душу запродал? И когда? Где? Может, скажешь, подобрали на поле боя в бессознательном состоянии? Полуживым? Это скажешь?

— Не скажу… Я больше ничего не скажу…

— Зря хорохоришься, — тихо, но внятно заметил Борцов и, сделав паузу, добавил: — гражданин Попков…

Царьков вздрогнул, весь съежился и пугливо оглядел палатку. «Да что же это с ним происходит? Будто под кинжальный огонь попал, головы не поднять. Даже кличку в абвере узнали. Откуда? Каким образом? И что это за подполковник? Почему его лицо вдруг показалось знакомым? Неужели встречались? Где?»

Он опять поднял на Борцова помутневшие, утратившие живой блеск глаза. Мысль пульсировала короткими, нервными толчками. Где же могли встречаться? В какой точке пересеклись их взаимно опасные пути? На фронте? В тылу? У немцев? Но почему у немцев?

В другое время, в иной обстановке Царьков, конечно, вспомнил бы… Однажды он видел Борцова в канцелярии абверкоманды. Правда, тогда они сидели друг против друга считанные минуты. Царьков, или в тот раз Попков, получал документы, отправляясь на первое задание. Память, несомненно, подсказала бы ему, как было дело. Но только не в этот трагичный для него момент!

— Я-то думал, что в тебе хоть немного человеческого еще осталось, — проговорил подполковник, нарушив гнетущую тишину. — Дескать, вернулся блудный сын на родную землю, вернулся и понял, что грехи сотворил тяжкие. И со слезами упал на колени, ударил своим глупым лбом об эту самую землю… Случалось же такое! Другие отшельники, поколесив и натворив бед, возвращались и горько каялись. Родина-мать, конечно, воздавала им должное, но уже со скидкой на чистосердечное признание… А ты воротился зверем, вон какие глазища на меня пялишь! Ну что ж, пеняй на себя. Долгонько ты за жизнь цеплялся…

— Не за жизнь я цеплялся! — зло выкрикнул Царьков. — Не за жизнь! Заблуждаетесь, гражданин офицер. Много на себя берете. У нас, мол, благородная цель, идея и прочее, а у Царькова только шкура. Да? Да? — все больше выходил он из себя.

— Ну, насчет шкуры ты брось. Зря все это… Ценишь ее ты высоко. Часовому вон сколько отвалил. Сто тысяч!

— То не деньги, так, раскрашенные бумажки. Вернутся немцы, ногами топтать будут, дорожки к туалетам выстилать…

— А ты еще веришь, что фашисты вернутся? Ганс Деффер, твой напарник, и то сомневается, а ты — веришь? Ну, ну, дожидайся, как же, тебе они очень нужны. Позарез нужны. Получишь свои тридцать серебряников.

— Мне и серебряники не нужны! — Царькова уже трясло от клокочущей внутри злобы. — Не нужны, слышите? Мне земля нужна… Земля!…

— Землю ты получишь, это уже очевидно, — пообещал Борцов. — Конечно, не в гектарах и не в десятинах, но получишь… Трибунал тебе точно отмеряет, в полном соответствии с законами военного времени.

В палатку вошел капитан Самородов, молча присел.

— Так вы что? Меня в трибунал?

— А куда же? Дорога тебе туда выпала.

— На восток?

— Да уж не на запад, — подполковник переглянулся с начальником заставы. — Пусть солдаты уведут его, да ни на секунду не спускают глаз.

Оставшись наедине с Самородовым, Павел Николаевич продолжал:

— Ладно, с этим все ясно, в поиске он нам не помощник. Сегодня же отправьте его в прокуратуру. Начальником конвоя назначьте своего заместителя. Те сто тысяч тоже отправьте, пусть сто тысяч приобщат к делу. А радист поживет у нас. Надеюсь, ему здесь понравится: лесной воздух, нормальные харчи. Только кормите Ганса получше, а то глядеть на него тошно.

— Вы что, серьезно рассчитываете на него?

— А почему бы и не рассчитывать? По-моему, он в здравом уме, соображает, что происходит.

Глава тринадцатая

Автомашина с аппаратурой для слежения за эфиром, обещанная начальником управления, должна прибыть в район поиска дня через два, не раньше. Разумно ли дожидаться ее и ничего не делать? Все-таки двое суток! Сам-то майор Баркель сидеть в это время сложа руки не станет. Посланные им к гауптману курьер и радист исчезли бесследно, даже не известив его о своем приземлении. Бомбардировщик возвратился благополучно, однако что с ними? Полбеды еще, если оба погибли при встрече с землей, а если схвачены? В таком случае опять откладывается восстановление связи с Шустером. Последствия этого лично для руководителя абверкоманды легко представить. На совещании в штабе «Валли» Баркель разрисовал затеянную им операцию в русском прифронтовом тылу как оригинальную, дерзкую и многообещающую. И ему поверили. Правда, у слишком смелых решений всегда находятся яростные противники. Нашлись они и у него, к счастью, не взяли верх. Теперь же возникли серьезные затруднения и, если их не преодолеть, последуют не менее серьезные неприятности для самого Баркеля. Он будет рвать и метать. Кто-кто, а Борцов имел возможность убедиться, насколько ревниво относится шеф ко всему, что касается его.

Посоветовавшись с контрразведчиком, Самородов решил предпринять заставой внезапную вылазку в сторону лесного хутора Дубки. Это название неизвестного населенного пункта контрразведчик услышал от ныне покойного немецкого полковника. Во время продолжительного разговора Манфред Броднер произнес его лишь однажды и притом с заметным оттенком таинственности. Можно было предположить, что разведчик все же кое-что знал о Дубках, но распространяться на сей счет не рискнул.

Сборы много времени не заняли. Оставив на поляне, так сказать, месте постоянной «дислокации», сержанта Корнеева с его подопечным радистом Гансом Деффером и сформировав из остальных пограничников солидную поисковую группу, Самородов распорядился начать движение. Лесные квадраты, прочесанные накануне, прошли в ускоренном темпе, строго соблюдая промежуточные рубежи. Свой маршрут офицеры сверяли с картой. По их расчетам, обширный лесной массив скоро должен был окончиться. Самородов все чаще прикладывался к биноклю, надеясь в конце широкой просеки увидеть признаки жилья. Скорее всего, это могло случиться лишь при выходе на опушку леса.

Так и произошло. На опушке взял в руки бинокль подполковник Борцов.

— Никак Дубки, — обрадованно произнес он и передал бинокль начальнику заставы.

Вооружившись оптикой, Самородов принялся тщательно шарить глазами по извилистой, поросшей кустарником полосе, пока не наткнулся на избы, разбросанные под деревьями. Все они были крыты соломой, и лишь одна стояла под железной крышей.

— Пожалуй, это Дубки, — согласился капитан. — Впрочем, имею одно сомнение.

— Какое? — с удивлением спросил Борцов.

— Почему-то все избы целы. Странно, ни одной развалины. Да и пожаров, видать, не было.

— Так это же хорошо, — сказал Борцов.

— Хорошо-то хорошо, — стоял на своем капитан, — только выходит, что зря сюда топали.

— Что это вы?

— Пожалуй, не было здесь немцев.

— Вы так думаете?

— Как же еще думать? Немцы после себя в таком виде населенных пунктов не оставляют. Они либо разрушат, либо сожгут. А часто и то и другое…

— Что ж, поглядим. Возможно, им не до того было.

Приближаться к Дубкам без разведки не рискнули. Старшина Кирдищев взял себе в напарники солдата и, забравшись в седла, оба незаметно, по оврагу спустились с холма. За деревьями и разросшимися кустами орешника всадники скрылись из виду. Ждали их очень долго, по низинам и вдоль опушки уже потекли жиденькие сумерки.

— Едут! — наконец воскликнул кто-то.

Всадники пока еле угадывались. Но мчались они быстрым аллюром, потому что уже через несколько минут сквозь сиреневую дымку сумерек показалась приметная фигура старшины. Кирдищев до конца выдержал быстрый темп. Лишь взлетев на холм, он резко, будто на что-то наткнувшись, осадил коня.

— Товарищ подполковник! — спрыгнув с седла, старшина бросил к пилотке руку. — Разрешите доложить результаты разведки?

— Докладывайте!

— Личным наблюдением установил: расположенный на далекой опушке хутор действительно Дубки. Состоит из тринадцати изб, почти в половине из них двери и окна заколочены. В остальных проживают старики и старухи. Немцы в данный момент отсутствуют.

— А не в данный? — спросил Борцов. — Ранее в Дубках оккупанты появлялись?

— Так точно… Охотились на партизан.

— И, конечно, грабили?

— Последние крохи забирали. Теперь-то в Дубках разжиться нечем, да и немцы если и появляются, то только пленные и под охраной.

— То есть?

— Вчера партизаны провели целую партию военнопленных.

— Кто так сказал? — насторожился Борцов.

— Одна гражданка… Говорит, привели их с этой стороны, где мы находимся. У партизан оружие, а немцы с пустыми руками. Всю амуницию везли на повозке. Переночевали под открытым небом.

— По дворам шастали?

— Нет. Только те, которые немцев вели, словом, партизаны. Да и то не все, а одни их начальники. Продуктов насобирали — яичек там, сала, огурчиков малосольных, — и ушли.

— Куда ушли? В каком направлении?

— Точно доложить не могу, но та гражданка показала рукой на запад.

— Кто она, эта гражданка? — спросил Самородов.

— Да местная… — Кирдищев отчего-то чуточку смутился. Глаза его, обычно улыбчивые, с хитринкой, щурились, будто им что-то мешало смотреть. Продолжал он уже без прежнего запала. — Совсем молодая, солдатка, одним словом. Уверяет, муж ее второй год на фронте…

— Откуда же она взялась? Докладывали о стариках и старухах и вдруг — такая молодуха, — недоумевал Борцов.

— Разрешите подробнее? У крайней избы передал я коня солдату и пополз. Достиг изгороди, осмотрелся, как полагается… Изба не ахти какая, другие были подобротнее, а особенно одна, что поодаль, на отшибе. Натуральный терем-теремок. Одолел я, значит, дырявую изгородь, у порога. Приложил ухо к двери, слышу — поет. Жалостно так, тоскливо, но натурально, с душой. И только один голос, все время один. Тут я, понятное дело, осмелел. Рассчитывал тихонько войти, а дверь как на зло скрипнула. Вспугнул я хозяйку. Она этак кошкой за печь, не орет, но и не показывается. Еле выманил. Бледная, дрожащая, уселась на краю стула, сцепила руки. Жалко смотреть на нее — и хоть бы где, а то ведь в собственном доме! Вот до чего людей довели. Уставилась на меня какими-то незрячими глазами, рта раскрыть не может. Спрашиваю: «Одна?» Кивает. «Меня боишься?» Тоже кивает. «А знаешь, кто я?» Поглядела на мою пилотку, на звездочку, на погоны — и опять кивнула. «Так чего же ты боишься, чего только киваешь?» Ну, после этого заговорила, правда, кое-как, робко, но рассказала то, о чем я доложил… Верить ей можно, это я сразу почувствовал. Уж очень она жалостно пела, с душой.

— Что еще удалось узнать? — спросил Борцов.

— Разузнал у нее о том теремке. Живут там — опять же как в сказке — старик со старухой. Есть у них сынок взрослый. Ему, оболтусу, фашистов бить, а он эти годы дома околачивался. В последнее время пропадать стал, уйдет из хутора — и неделями его нет. А недавно и вовсе исчез, теперь они одни живут. К ним эти партизаны, которые пленных конвоировали, на постой заходили. Самый старший, начальник, так тот и ночевал в тереме. Странно… Люди они недобрые, старики эти, из богачей бывших, а партизан хорошо принимали, — с недоумением закончил старшина.

— Все? — спросил капитан.

— Вроде все.

— Ну что ж, с заданием вы хорошо справились, товарищ Кирдищев. Объявляю вам благодарность! — сказал начальник заставы.

Кирдищев явно не ожидал такой высокой оценки, он явно смутился, но затем, поднеся к пилотке руку, бойко отчеканил:

— Служу Советскому Союзу!

История с конвоем, проследовавшем через Дубки, крайне насторожила офицеров. В самом деле: откуда взяться здесь партизанам? Они же покидали свои базы сразу, как только контролируемый ими район освобождала Красная армия. Но если допустить, что какой-то малочисленный отряд и засиделся в глуши, то почему, пленив нескольких гитлеровцев, он конвоирует их не на восток, а на запад, ближе к фронту? Где логика? Кому нужны там пленные? Да и по лесным чащобам прогуливаться рискованно. Конвой малочисленный. Подстерегут его где-нибудь в глуши немецкие вояки, из тех, что удрал и с фронта, обезоружат да еще и перестреляют… Нет, тут что-то не то, совсем не то. Так что разыскали хуторок, пожалуй, не зря. Заглянуть в Дубки надо обязательно. Да и «теремок» заодно навестить.

Дождавшись сумерек, спустились с холма. Хутор, казалось, уже спал: не светилось ни одно окно. Избы стояли редко, вразброс. Вместо улочки от двора к двору петляли тропинки. Терем-теремок действительно выделялся: он стоял поодаль, огороженный, словно частоколом, рядком стройных березок.

Пока прибывшие на хутор пограничники готовились к ночлегу под открытым небом, подполковник Борцов подозвал к себе Кирдищева и предложил ему, как первопроходцу здешних мест, нанести совместно визит к хозяевам теремка. Позднее время его нисколько не смущало, к тому же пожилых людей обычно одолевает бессонница. Да и характер у этого старца видать такой, что из-за своего любопытства он всю ночь продежурит у окна.

Калитка во дворе была уже заперта, но едва Борцов и его спутник приблизились к ней, с крыльца проворно скатилась полная суетливая женщина. Ни о чем не спросив у нежданных гостей, она щелкнула ключом и, оставив калитку распахнутой, с той же поспешностью исчезла в доме. Борцов и Кирдищев только переглянулись.

Изба действительно выглядела солидно. Стены из отборных бревен, на окнах резные наличники, просторная веранда застеклена витражными стеклами. Доски на крыльце лежали прочно, не прогибаясь.

Борцов постучал в дверь, и тут же в сенях звякнула щеколда, на пороге, как привидение, возникла сутулая белоголовая фигура.

— О, господи, — послышался хриплый, дребезжащий голос. — Все ходят, ходят…

— Да мы-то к вам впервые, папаша, — отозвался Борцов, нисколько не обескураженный таким приемом.

— А кто вас знает… Всех не упомнишь… Кабы хутор на большаке стоял, а то глушь дремучая, — старик все еще торчал на пороге, будто не собираясь впускать гостей. — И все ходят, ходят…

— Время такое, папаша, — Борцов шагнул к двери. — Вот и ходим.

— А нам одно разорение… Ходили бы узнать чего, спросить, а то все поесть да попить… А тут у самого живот подвело… Вы-то зачем пожаловали? — смелел он с каждой фразой. — За тем же?

— Мы-то как раз только разузнать да спросить, — в тон ему ответил Борцов. — Ужинать у вас не собираемся, ночевать тоже. Можно войти в дом? На этих условиях?

— На этих? — старик потоптался на пороге, потом неохотно попятился в сени. — Что ж, заходьте. Только насчет электричества у нас ноне глухо. Да и керосин не водится. При каганце толковать будем. Спичка найдется? — спросил он уже откуда-то из темени.

Борцов чиркнул спичкой, поднес к каганцу. Фитиль маслянисто зачадил, затрещал, над ним потянулся желтоватый колеблющийся язычок.

Старик близоруко оглядел гостей, качнул головой.

— Тепереча все военные шастают… Окромя вашего брата тут никого и не увидишь. Вы-то какие будете? Красные?

— Советские мы… Пограничники…

— Ишь ты! — старик удивленно чмокнул сморщившимися губами. — Про таких что-то не слыхал. До войны — слыхал, а ноне — нет. Какая ж тут граница? Где она?

— Там же, где и раньше была! — встрял в разговор Кирдищев. — Гитлер не смог ее передвинуть. Для этого у него кишка тонка.

Старик подумал-подумал и ничего не сказал.

— Присаживайтесь, граждане военные, — он не спеша выдвинул из-под стола скамейку. — С чем в наш хутор пожаловали? Давно нигде не бываю, совсем одичал… Правду сказывают, что немцев аж за Буг потеснили.

— А вы что — сомневаетесь? — спросил Борцов.

— Кто ж его знает… Язык без костей, наплести всего могут… Немец, он тоже силу имеет. До Волги нас гнал? Гнал. Значит, тут доказательства нужны. Вещественные… Побежали, скажем, немцы обратно, — я вижу. Погнались за ними красные — тоже вижу. И тогда верю. А тут, в глухомани, что увидишь?

За перегородкой шумно завозилась старуха, хозяин громко чертыхнулся, и она притихла.

— Так кто же кого гонит? — Борцов решил вести разговор напрямую. — Чья сторона верх берет?

— Чья берет, этого я не знаю и знать не желаю.

— Разве?

— А мне один хрен… Человек я темный, в политике не тямлю. Кто подюжее, тот пусть и верх возьмет. Только мне это ни к чему.

— Значит, и вашим и нашим? Так?

— Как сказал, так и понимай. Но поскольку вы решили допытаться, то я скажу честно. Взятки с меня гладки, седьмой десяток пошел… По честному выйдет, пожалуй, так: советская власть кулаков притесняет, германская — нет. А хозяйство у меня, по заключению нашей власти, кулацкое… Если так, то германская власть мне даже выгоднее, она не тронет. Но я не против и нашей власти. Одним словом, чья возьмет, тот пусть и побеждает, а я как-нибудь проживу. Чего тут уж нам со старухой осталось? Похоронить друг друга и только.

Он подтянул в блюдечке фитилек, в горнице посветлело. Высветилось и его лицо, поросшее редкой, с проседью, щетиной. Только теперь Борцов заметил, что у хозяина почти не видны глаза: сильно припухшие веки с густыми ресницами оставляли для зрачков узкие прорехи. Все вместе — и щетина впалых щек, и малоподвижные, почти сросшиеся веки, и прячущиеся за ними бесцветные зрачки — все это придавало старику не только беспомощное, но и отталкивающее выражение.

— Так вот, — сказал Борцов, как бы подводя итог первой части беседы, — выгодно вам или нет, но советская власть в Дубки уже вернулась.

— Насовсем? — в хриплом дребезжащем голосе старика послышался испуг.

— Насовсем.

Старик усердно поскреб пальцами щетинистый подбородок, втянул в беззубый рот края истонченных губ, повертел головой.

— Что — не нравится?

— …Я голову на плечах свою имею и совать ее куда попало не стану… Доживу по-тихому. Хозяйство заново разворачивать поздно, да и не с кем. Сын от рук отбился, где пропадает, не знаю. Пустого человека жонка мне родила, не хозяина. Не порадовала меня благоверная.

За перегородкой опять послышался глубокий вздох. Старик покосился на дверь, замигал ресницами. Лицо его еще больше потускнело, гуще выступила сетка морщин. Из-за перегородки теперь донеслось шарканье ног, и в дверном проеме, плотно загородив его собою, появилась старуха. Не приближаясь к столу, за которым сидели военные, она учтиво поклонилась и тут же метнула на хозяина взгляд, не предвещавший ничего хорошего.

— Ты что тут, бесстыжий, напраслину на меня возводишь? Какого я тебе сынка родила? Непутевого? Не порадовала, значит? Да ты сам непутевый, и таким и его сделал. Я терпела-терпела, а теперь все скажу. Что людям голову зря морочишь? Не на того туза в жизни поставил, отсюда и все твои беды. Надеялся, что германцы приживутся. А их взяли да и вытурили. И не как-нибудь, а насовсем. Вон же тебе, дураку старому, что сказали? На-сов-сем? Так что давай, поворачивай оглобли в другую сторону, пока не поздно.

— Да ты что? Ты что, старая! — вскипел хозяин. — Совсем ума лишилась? Какую ставку я делал?

— Еще спрашиваешь! Сам знаешь, какую. Ушла твоя надежда, вся как есть ушла. Лучше расскажи добрым людям, какой тут спектакль устроили. Полицаи, значит, из себя партизанов разыгрывают, а германцы — пленных. Оружие, значит, на телегу, под брезент, ремни с себя поскидывали и топают вроде овечек… А если б вот они, наши солдаты, с ними встретились? Да сразу бы раскусили, что это за пленные! Фашисты они, вот кто!

«Значит, предчувствие меня не обмануло, — подумал Борцов. — Опять конвой! Хитро, да не ново. Такие спектакли абвер уже ставил!»

— Ты зенки свои на меня не таращь! И не вздумай, когда эти добрые люди уйдут, дебош тут учинить. Я за себя постою, что схвачу, тем и поколочу. Характер мой знаешь, — решительно наседала на мужа хозяйка.

Ошарашенный ее внезапной атакой, старик соображал туго и не знал, как вести себя дальше. Вроде бы глупа, а момент для атаки выбрала подходящий. Ни перед кем-нибудь выставила его, а перед красным офицером. Все выболтала, все. Запираться, пожалуй, нет пользы. И про сына, которого фактически сам выжил из дома, и про бывшего начальника районной полиции Трыньку, и про немцев, что под видом пленных ушли в безопасное место. Что же теперь остается? Если немцы действительно больше не вернутся, то стоит ли запираться?… Пожалуй, выложить надо все. И про того донести, который с неба сиганул.

Шумно сопя, старик поерзал на скамье, почесал пятерней затылок, зло сплюнул на пол.

— Ну и чертова у меня баба, граждане военные. Видели — мужику рта не дала раскрыть. Стрекочет, как тот станковый пулемет. Я же про все сам хотел сообщить… По порядку, не так, как эта сорока… Умная дюже, просто стыдно за нее. Вы уж извиняйте, нескладно вышло, — выпутывался он, с опаской поглядывая на жену. — Пленные те и в самом деле липовые, для отвода глаз. А конвой — так то ж полицаи, Трынька их назначил. Кого повели, мне не сказал, только старшего называл хаптман…

— Может, гауптман? —. переспросил Борцов.

— Может, и так… Только я запомнил — хаптман…

— Куда их повели?

— Трынька — человек ушлый, тайну хранить умеет. Из него клещами ее не выдерешь. Германы были очень им довольны. Когда к району подошли наши, он первый дал деру. А тут объявился. Оказалось, опять нужен немцам. С ними и удалился, показывая дорогу. Вздыхал только, что шагать далеко придется. Мол, приказ такой поступил, — сказал старик и осекся.

— Чего уж, досказывай, — прикрикнула на него хозяйка, — не то сама доскажу. Дело тут, видишь, какое? Государственное!

— Ты намелешь, язык у тебя, что помело… Только дело это наше, мужицкое. Приказ им доставил тот, что с неба сиганул.

— Парашютист? — спросил Борцов.

— Кто же еще? Не вру, вот те крест… Трынька в дом его приводил, какую-то штуковину тут настраивали… Потом постукивал на ней, как дятел…

— Немец?

— Кто ж его поймет? Обращался к Трыньке по-русски…

— Ну а то, что он — парашютист? Это точно?

Старики переглянулись.

— Пусть теперь она вам доскажет… Если такая прыткая, то может и ту материю показать. Целый день из-за нее по лесу на карачках ползал. Услышала от полицаев, что парашют в лесу закопан, ну и давай меня гонять. Зачем, говорит, добротной материи в земле гнить, мне пригодится.

— Нашли?

— Приволок. На чердак с трудом запихал, могу и показать.

— Пусть полежит, после погляжу, — сказал Борцов, стараясь излишним любопытством не настораживать старика. — Нам пора уже к своим возвращаться. Засиделись тут…

Не надо быть слишком догадливым, чтобы сообразить, что произошло. Баркелю удалось не только установить связь с гауптманом, но и прислать к нему курьера с новыми указаниями. Опередил поисковиков. Борцову и Самородову есть над чем поломать голову.

К месту, где солдаты остановились на ночлег, подполковник возвращался с чувством неудовлетворенности прошедшим днем. И все из-за двух роковых «если». Могли бы перехватить инспирированный конвой, если бы к Дубкам прибыли хотя бы на полсуток раньше. Могли бы и парашютиста «встретить» прямо на точке его приземления, если бы… В чем же тут дело? Чего не хватает в действиях заставы? Предусмотрительности? Расторопности? Точности расчетов?

Глава четырнадцатая

Засланный абвером в советский тыл радист экстра-класса Сергей Ромашов с радостью принял предложение присоединиться к поисковой группе. Вообще же он охотно исполнял все, что ему ни поручали, и это было уже давно подмечено руководством. После недолгого обсуждения Ромашова включили в экипаж спецмашины, оборудованной мощным радиопеленгатором. Кроме него в экипаж входили старший лейтенант интендантской службы Тимохин, ефрейтор Трофимчук и Валентина Демшина — молоденькая и при том симпатичная девушка, согласившаяся заведовать аппаратурой.

Каким образом интендант оказался пеленгаторщиком, в экипаже никто толком не знал, а справляться у него самого было бы бестактно. Кроме суетливости старшего лейтенанта отличала способность «заводиться» с полуоборота, не в пример старенькому двигателю их полуторки. Правда, в обращении с Ромашовым он старался выдерживать официальный тон и ни на минуту не забывал, кто есть Ромашов, откуда прибыл и какая отведена ему роль. Специалист по почеркам абверовских радистов в недавнем прошлом сам находился с ними в одной и той же школе, учился у одних и тех же инструкторов. Конечно, Тимохин, несмотря на свои предубеждения, не мог не считаться с тем, что Ромашов способен оказывать неоценимую ему помощь. В течение только последнего месяца удалось запеленговать несколько коротковолновых передатчиков, работавших в прифронтовом тылу, и во всех случаях не без участия Ромашова…

В тыл действующей армии Сергей был заброшен в начале июня. Покинув бомбардировщик, он отсчитал положенное число секунд и выдернул кольцо. Опустился на опушке леса. Неподалеку от него шлепнулся грузовой парашют, накрыв куполом низкорослую елочку. Багаж «приземлился» в полной сохранности: портативная радиостанция для приема и передачи, комплект сухих аккумуляторных батарей, ручные гранаты и толовые шашки. Последнее предназначалось для, так сказать, попутной работы, ибо Ромашов в основном должен был заниматься сбором оперативной «информации».

Но слово «должен» лично его ни к чему не обязывало, ибо цели ночного, сверхсекретного перелета у него и его шефа не имели ничего общего. Ромашов таким путем хотел лишь одного — вернуться на Родину. Иные пути в его положении исключались. И все же поскольку он не был человеком неблагодарным, то решил исполнить просьбу начальника абверкоманды — разыскать военный аэродром и срочно прислать его координаты. Именно это он и сделал, разумеется, по наводке самих военных. У них был на всякий случай ложный аэродром.

Ромашов сложил под сосной парашюты — основной и запасной, — зарыл в землю гранаты, толовые шашки и бикфордов шнур и с рацией в вещмешке отправился на поиск ложного аэродрома — хитрости советского командования, о которой предупреждал Баркель. Проплутав весь день, Сергей ничего похожего не обнаружил. Тогда он выбрался на рокадную дорогу с намерением остановить первую попавшуюся, желательно военную, машину и упросить водителя подбросить его к любой армейской части. Времени на «голосование» ушло немного — вскоре возле него притормозил мотоцикл. Восседавший за рулем младший сержант оказался, как на грех, чересчур дотошным: пристал с подробнейшими расспросами, потребовал предъявить документы… Удостоверение личности и командировочное предписание у Ромашова были сфабрикованы так, что к ним не придерешься. Но когда успокоившемуся было водителю Сергей сказал о себе сущую правду — у того вдруг задрожали губы и по-глупому замигали белесые ресницы. Стоявшему перед ним Ромашову младший сержант неожиданно, а, главное, без всякой надобности скомандовал: «Стой, руки вверх!» — и в одно мгновенье выхватил и направил на него свой револьвер.

— Ты только не дури, парень, — подчеркнуто спокойно сказал Сергей, — а то еще наглупишь. Сам же тебе сдаюсь, понял? Сам… Руки, конечно, могу поднять, раз уж того требуешь, и даже подскажу, что дальше делать. Полезай, не мешкая, в мою кобуру — видишь, она все еще застегнута, там не револьвер системы «наган», как у тебя, а офицерский пистолет «ТТ»… Ты, я вижу, всего-навсего младший сержант, а у меня погоны с просветом и двумя звездочками. Звездочки пятиконечные… Понял?… Пистолетик мой на предохранителе, не бойся, сам не выстрелит. Перекладывай его к себе в карман, а мне позволь занять место за твоей спиной. Повезло нам, считай, обоим: ты доставишь в штаб немецкого шпиона, а я найду то, что искал. Сужу по твоим голубеньким петличкам… Ты же из летной части?

— Так точно! — вдруг по-уставному ответил младший сержант, словно забыв, с кем имеет дело.

— Стало быть, нам с тобой по пути… Мне нужно срочно повидаться с летчиками.

Вскоре Ромашов предстал перед начальником штаба авиационной дивизии. На столь необычный прием пожаловал и офицер из отдела контрразведки «Смерш». Беседа потекла неровно: спокойное, осторожное, как бы силой удерживаемое в берегах течение внезапно сменялось неукротимым, бурным… Так было, пока не обнаружились первые признаки взаимопонимания. Ромашов в сущности не представлял из себя никакой загадки. Его желание — отомстить своему шефу — вначале показалось по-детски наивным, но потом офицеры призадумались. Действительно, могла же парню прийти в голову и такая мысль: сбить гитлеровцев с толку, подсунув им ложный аэродром.

Из кабинета начальника штаба Сергея увел к себе контрразведчик. Общий язык уже был найден, и толковали они теперь обо всем откровенно. В конце концов Ромашову было разрешено осуществить свой замысел. По указанному в его радиограмме адресу в одну из июньских ночей пожаловало звено пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-88». Костер из фанерных муляжей пылал ярко, зато на действующем аэродроме было тихо.

Вот, кратко, история появления Ромашова в прифронтовом тылу. В абвере же он очутился при следующих обстоятельствах.

Шел третий год войны. В белорусском городке, где Сергей жил с матерью, бесчинствовали оккупанты. Ни на одну ночь не прекращались облавы. Ловили партизан и их помощников… Ловили юношей и девушек для отправки на работу в Германию… Ловили всех, кто уклонялся от сотрудничества с оккупационными властями.

Постучались и в дом Ромашовых. Среди ночи, когда мать и сын спали, входная дверь их квартиры загудела от тяжелых прикладов. Мать испуганно вскочила с постели, растормошила Сережу. Не думая о себе, она больше всего боялась за сына — парню шел восемнадцатый. Как уберечь от беды? Где спрятать?

Прочные приклады садили в дверь, пока она не разлетелась в щепы. Долговязый громила, ворвавшись в спальню, поймал метнувшегося под кровать Сергея, заломил руки за спину. Второй солдат вскинул автомат наизготовку и встал у кровати. «Гости» заполнили всю квартиру, обстукивали полы и потолок, шарили по углам. Переворошили все. Трудно было понять, что еще искали они. Отца? Но он в сорок первом ушел на войну и с тех пор ничего о нем не слышно. Оружие? Но откуда оно в этом доме? Деньги? Драгоценности? За этим тоже пришли не по адресу. По соседству со спальней располагалась крохотная каморка. Сергей и не подозревал, какая опасная улика хранилась там. Любительский радиоприемник. Немец с такой поспешностью завладел ящичком, сколоченным из некрашеных досок, точно он был полон золота.

Сергея увели. Материнские слезы не разжалобили громил. По пустынной окраинной улице долго и напрасно носился ее обезумевший крик.

Той же ночью Ромашову учинили допрос. Офицер, к которому его приволокли, подозрительно пристально разглядывал хитрую штуковину. Ничего себе самоделка! Качая головой, он нервно вращал ручки настроек, ощупывал радиолампы. Потом впился в своего пленника помутневшими от напряжения глазами. По скуластому лицу скользнула ехидная усмешка. Он пробурчал что-то по-немецки, и мужчина в штатском перевел:

— Мне искренне жаль тебя, юноша. Ты еще так мало пожил, однако с жизнью придется расстаться. Виною всему эта игрушка. Немецкое командование отлично знает, кто пользуется подобными игрушками… Эти самые… Как их там… Руссише партизаны!

Офицер притворно вздохнул и, не проронив ни слова, ребром ладони провел по своей шее. Сергей побледнел. Теперь он понял, что ожидает его. Рванулся из рук конвоира, крикнул…

— Да вы послушайте! Люди вы или…

Его втолкнули в подвал и там продержали остаток ночи и весь следующий день. Вечером опять привели к офицеру.

— Ну как, — спросил тот через переводчика, — остудил свою горячую башку? Пораскинул мозгами? Надеюсь, теперь будешь более благоразумным? — Коричневые, с мутной поволокой глаза его глядели в упор. — Вообще-то положение твое не такое безнадежное, как мне вчера показалось. Твой передатчик ломаного гроша не стоит. Мастер ты еще, как говорят русские, липовый. Тебе бы поучиться… Хочешь?

Ромашов удивленно пожал плечами.

— Я есть офицер германской армии, — продолжал допрашивающий. — Я желаю тебе большого добра. Ты мог бы стать радистом экстра-класса? Но для этого надо окончить специальную школу. Таких, как ты, туда берут. Ты молод, здоров, имеешь нужное образование.

Ромашов молчал.

— Ну а там, как хочешь. Выбирать тебе не из чего: либо школа, либо, — он снова перешел к угрозам.

Офицер приказал часовому запереть Ромашова еще на сутки. Верил: рано или поздно сумеет обломать этого сопливого парня.

Что ж, у Ромашова тогда действительно иного выхода не было. Вопреки собственному желанию он стал у немцев курсантом шпионско-диверсионной школы. После ускоренного обучения ему выдали мундир лейтенанта Красной армии, фальшивые документы, оружие. Инструктировал сам шеф абверкоманды майор Баркель. У трапа самолета он еще раз напомнил о необходимости соблюдать величайшую осторожность, дабы сразу же после приземления не оказаться в руках русских солдат.

…Теперь Ромашову не трудно было представить, какая улыбка заиграла на скуластом лице шефа, когда он получил первую желанную весточку.

Все было хорошо: бомбежка аэродрома оказалась удачной, летчики видели, как ярко полыхали самолеты. Операция «русский аэродром» дала Баркелю основание похвастаться своим успехом перед командующим армий генерал-полковником Эккесом. Проводившие «бомбежку» летчики, а заодно с ними и «агент» Ромашов были награждены Железными крестами второй степени.

Награда… Впрочем, Баркель уже по характеру своей службы не мог быть ни человеком добрым, ни тем более наивным. Матерый разведчик обожал проверки и перепроверки. Если что — не церемонился. Отступников пытался достать и за линией фронта, отправляя туда специальных курьеров. Жестокость стала определяющей чертой его характера.

Так мог он поступить и с Ромашовым. И тогда вместо Железного креста Сергею изготовили бы деревянный. В назидание остальным. При мысли об этом у Сергея подчас ползли по спине мурашки. Но он тщательно скрывал свои опасения, дабы не дать повода для насмешек. Уж кто-кто, а старший лейтенант интендантской службы поупражнялся бы. Да, наверное, и Валентина Демшина не отстала бы от своего начальника, хохотунья она неуемная. Вот только водитель, ефрейтор Трофимчук, человек очень серьезный.

Глава пятнадцатая

Встречать пеленгаторщиков пришлось одному сержанту Корнееву, так как возвращение поисковой группы во главе с офицерами запаздывало. На правах временного хозяина он постарался оказать им вполне достойную встречу. Накормил сытным обедом — горячими щами и гречневой кашей с мясной американской тушенкой, помог гостям разбить палатки и расчистить место для автомашины. В одну из палаток Валя Демшина перенесла портативную рацию для тренировок, стол с телеграфным ключом, аккумуляторную батарею и ящик с запасными лампами.

Начальницей Валя была строгой. Все ее касалось, во все она совала свой хорошенький носик, все прощупывала чуткими пальчиками. Она была уже знакома с историей Ромашова и относилась к нему с сочувствием и доверием, но на особые поблажки даже он не мог рассчитывать. Если бы Сергей был военным, она наверняка потребовала бы от него каждое распоряжение выслушивать по стойке «смирно» и повторять слово в слово… Впрочем, несмотря на эту строгость и педантичность, отношения между ними установились вполне нормальные. По причине своей молодости Сережа не мог похвастаться знанием женского характера, однако Демшину он, кажется, вполне понимал. Девушка опасалась, как бы этот статный и симпатичный парень со временем не перестал видеть в ней только своего непосредственного начальника.

— Сергей Ромашов, — обращалась она внешне сухо, официально, — доложите о состоянии рации. Сергей Ромашов, почему вы еще не тренировались на телеграфном ключе? Начнете через пять минут… Результат проверю. Сергей Ромашов…

Дело свое она знала, прием и передачу вела быстро и без ошибок. За одно это ее можно было глубоко уважать и конечно же слушаться. Но Валя обладала еще одним, неоценимым для работы в разведке качеством: в совершенстве владела немецким языком. Здесь-то Ромашов заметно уступал ей. Не было у него от природы способностей к чужим языкам и, сколько он ни зубрил, — и у себя в школе, и у немцев, дальше самых употребительных слов и элементарных правил грамматики не продвинулся… Словом, Демшина, как старшая радистка, служила ему непререкаемым авторитетом. А еще она была красивой девушкой, что Ромашов оценил сразу и в чем не намерен ей признаваться.

Со своими палатками радисты разместились на краю поляны. Кольцо сосен и елей здесь как бы смыкалось. На темно-зеленом фоне четко выделялась одинокая береза с ослепительно белым стволом. Вверху ствол разветвлялся, широкая крона с мелкой светло-зеленой листвой просвечивалась подобно ситчику. Ромашов оценил Валин выбор — именно она облюбовала эту площадку.

Вбивая колья и натягивая брезент, солдаты нет-нет да и поглядывали на необычного для их мужской среды младшего офицера. Поглядывали украдкой, опасаясь нарваться на чье-либо замечание. Давалось им это, наверное, с трудом. Не легко было также удержаться от нечаянного вздоха или приятного сердцу девушки комплимента. Зато старший лейтенант Тимохин, сознавая свое независимое положение, высказывался гораздо свободнее. Когда, укрепив палатку и расставив аппаратуру, пограничники ушли, старший лейтенант заговорил с Демшиной стихами.

— И в страну березового ситца, — продекламировал он, театрально жестикулируя, — я к тебе примчусь и босиком.

Валя рассмеялась.

— Как же это вы, Егор Егорыч, с таким поэтическим талантом угодили в интенданты? — Она озорно сверкнула глазами. — Ну что за несправедливость на белом свете!

— Ах, Валечка, Валечка, да разве ж это плохо? — он не почувствовал в ее словах насмешки. — Нет, нет, вы только вслушайтесь… У меня совсем как у Есенина: тот же ритм и адекватный поэтический образ. Лишь иной смысл: я к тебе примчусь и босиком! Примчусь… Ну как?

— Не знаю, — Валя поджала губки.

— Вы-то знаете. По глазам вижу, что знаете… Только честно. Условились?

— А я ведь честно… Я действительно не догадываюсь, к кому это вы примчитесь, да еще босиком?

Тимохина эти слова очень смутили.

— Ах, вы вот о чем… Мудрым был, однако, старик, сказавший: смотри в корень… Я же вас о другом спрашиваю… Я по существу формы.

— Формы? — Валя удивленно вскинула брови.

— Да, да…

— А форму вы, Егор Егорыч, нарушаете. Старшему лейтенанту не позволено бегать босиком. Даже к своей возлюбленной…

Тимохин искренне обиделся.

— Я ж вам о поэзии… Пламенный стих грешно подменять прозой. Эх, посидели бы вы с мое на брюках да портянках… В былые годы… Тот еще березовый ситец! А палатку, товарищ младший лейтенант, прошу беречь, потому как имущество это народное. Потрудитесь не наковырять в этих стеночках всяких дырочек…

— Потружусь, товарищ старший лейтенант! — Валя приложила руку к пилотке. — Мы с Ромашовым будем аккуратны, а для посторонних вывесим табличку «Вход воспрещен».

— Я здесь не посторонний, товарищ Демшина, — обиделся Тимохин. — Я как никак начальник машины. Здесь меня все касается. А то еще как бы вам не пришлось бегать за мной… И возможно, даже босиком…

С чувством собственного достоинства Егор Егорыч четко исполнил поворот «кругом» и зашагал прочь. Демшина постояла у входа, провожая его смеющимися глазами, и, махнув рукой, вошла в палатку.

— Итак, — сказала она, обращаясь к Ромашову, — приведите в порядок свое рабочее место. Стол, как видите, оборудован по всем правилам… Вот это гнездо — для включения телефона, это — для телеграфного ключа. Табуретку поставьте так, чтобы расстояние между столом и вами было не шире ладони. Под рукой должны лежать рабочая тетрадь, аппаратный журнал и три-четыре карандаша. Простых, конечно, но отточенных остро-остро… Вас так учили немцы?

— Да в общем-то без разницы, товарищ младший лейтенант.

— Ну а не в общем? — Валя пристально посмотрела на Ромашова.

Столь же внимательным, не лишенным скрытого смысла, был и ответный взгляд Сергея. Помолчав, он сказал:

— Я имел в виду только технику радиодела.

— Я тоже, — быстро ответила Валя. — Об остальном поговорим потом.

— А почему не сейчас? То «остальное», что вы имеете в виду, конечно, было. Но дело в том, что для меня оно как горох об стенку. Не приставало. Наверное, во мне нашлось достаточно иммунитета.

— Успели выработать в себе? Когда же?

— Сам не заметил… Скорее всего, заранее… Еще до того, как меня схватили немцы.

Оба помолчали. Демшина видела, что углублять этот разговор не имеет смысла. Да, возможно, не следовало и затевать его. Ведь сама же если и сомневалась, так только на первых порах и то не сильно.

— Пожалуй, — заговорила Валя, — нам надо вернуться к тому, с чего начали. К вопросам техники.

Ромашов согласно кивнул головой, но добавил:

— При одном условии, товарищ младший лейтенант. Если будем считать, что в «остальном» для вас все ясно?

— Будем, Сережа… Будем.

Как ни пыталась Демшина в разговоре со своим новым подчиненным выдерживать подобающий ей тон, порою в ее голосе все же пробивались и мягкость, и задушевность. Да и чему тут удивляться! Валя была обходительной девушкой, притом хорошенькой, и конечно же ей было далеко не безразлично, какими глазами будет посматривать на нее молодой и вообще-то не глупый парень.

Их дружеский, как бы все еще «пристрелочный», разговор был внезапно прерван громким шумом, возникшим на поляне. Возвратились Борцов и Самородов с солдатами. И хотя все очень утомились, встреча с однополчанами вызвала радостное возбуждение. Тем более что на пеленгаторщиков застава возлагала большие надежды.

Прислушавшись к шуму, Демшина тут же выпорхнула из палатки. На мгновение остановилась у входа, и то лишь для того, чтобы наказать Сергею до ее возвращения никуда не отлучаться.

Переставив табурет поближе к выходу, Сергей не отрывал глаз от поляны, заполненной солдатами. Пограничники! Впервые в жизни он видел их в такой близи, а раньше, до войны если и случалось, то лишь в фильмах. Теперь же ему выпало счастье не только наблюдать, но и действовать бок о бок.

Демшина все не возвращалась. Поляну все заметнее заволакивали вечерние сумерки. И вдруг сквозь густеющие тени проступила чья-то рослая, очень подвижная фигура. Напрягая зрение, Сергей вглядывался в нее все пристальнее. Но кого мог он распознать здесь кроме своих спутников? Закралась исподволь в его голову встревожившая мысль: а не спецкурьер ли это? Небось Баркель ждал-ждал да и надумал… Только от кого мог узнать, что я именно здесь, на этой поляне? Хоть и хитер как лис, но не провидец же он в конце концов. Не было за Ромашовым и слежки. Да как можно было идти по следу, если держали его под охраной и днем, и ночью. Чертовщина какая-то и только. Игра воображения. Однако же…

Не закрыться ли ему в палатке, опустить полог и не шевелиться? Опять чепуха какая-то, разве за матерчатыми стенами спрячешься. Если что — засмеют потом, особенно Демшина, хохотунья она классная… Следовательно, оставаться надо на месте, по крайней мере не обвинят в трусости. За ним, Ромашовым, такого позора еще не наблюдалось…

Тот человек по-прежнему шагал уверенно, направления не менял. Расстояние между ним и палаткой сокращалось все быстрее. Он уже хорошо виден. Рослый, плечистый. В военном мундире. Погоны с двумя просветами и крупными звездами. Подполковник! Если он из абвера, то все это чистейшая бутафория. Там нарядят во что угодно, хоть в генеральское.

Уже возможно разглядеть и его лицо. Высокий лоб. Прямой, со вздернутым кончиком нос. Худощав. О, господи! Так это же сам писарь! Вот, оказывается, кого послал сюда Баркель. Ну и судьба.

Готовясь к самому худшему, Ромашов крикнул:

— Хенде хох!

Но тот не только не отступил, не попятился, но, наоборот, сделал бросок навстречу «писарю» и что было силы толкнул его руками в грудь, как бы отстраняя и от себя, и от палатки. Не ожидавший такого приема, «писарь» отшатнулся, но на ногах удержался. Теперь они оба стояли друг перед другом, и если глаза у одного все еще сверкали не угасшей яростью, то у другого они светились откровенно дружеской улыбкой.

— Ты что ж это, Сережа? Неужто не признал? — с обезоруживающей мягкостью в голосе спросил Борцов.

— Но вы… вы же…

— Соображать надо. Я только там был писарем.

— А здесь? Кто же вы здесь?

— Вот поработаем вместе и ты поймешь.

— Ошибочка, значит, вышла. Сразу не разобрался. Вы уж простите.

— Ничего, бывает. Слава богу, что этого не случилось у майора Баркеля. Там-то вы толчком не ограничились бы. Признаюсь, ваши косые взгляды я замечал. И не однажды.

— Было такое дело, — сознался Ромашов. — Хорошо, что там не представилось возможности…

Возвратилась Демшина. Ничего не подозревая, она выпрямилась, приложила руку к пилотке и отрапортовала:

— Товарищ подполковник! Эта палатка предназначена радистам. В ней имеется все необходимое для учебно-тренировочных занятий. Ответственная за порядок — старший радист Демшина, — отчеканила Валя без запинки.

— И много у вас радистов? — спросил Борцов, улыбаясь.

— Двое нас… Я да вот Ромашов… Сережа…

— Вы хотя бы посочувствовали Сереже. А то стоит бедняга и ничегошеньки не понимает. Верно я говорю? — спросил Борцов, обращаясь уже к Сергею.

— Совершенно верно, — подтвердил тот, постепенно приходя в себя. — Нехорошо вышло.

— Что так? — насторожилась Демшина.

— Да была одна неувязочка… Кто бы мог подумать: в абвере — писарь, а тут — офицер, да еще старший.

— Ладно, Сережа. Как говорится, замнем для ясности… А сейчас давай знакомиться. По-настоящему. Павел Николаевич Борцов.

Они обменялись рукопожатием.

— Такая неожиданность. Ну хотя бы предупредили, — все еще продолжал оправдываться Ромашов, принимая вину на себя.

— Война все спишет, — пошутил Борцов. — Кажется, так модно сейчас говорить? Насчет всего не уверен, а твою промашку обязательно спишет.

— Чудеса да и только: у такого жестокого шефа, как майор Баркель, и уцелеть, — Сергей покачал головой. — Вас они тоже с постели стащили? Среди ночи?

— Постель у меня была фронтовая, в земляночке. — И поднялся я хоть и среди ночи, но сам, без всякого принуждения. Обнял провожавшего меня контрразведчика, расцеловались на прощанье — и в путь. Где в рост, где пригибаясь, так аж до самой ничейной полосы. А дальше уже только ползком, чтобы немцы с перепугу не ухлопали…

Павел Николаевич рассказывал со всеми подробностями, живо вспоминая, как дело было. Ночь — хоть глаз выколи. Мертвое, вдоль и поперек исхлестанное пулями пространство никем не занято, словом — ничейное. И на этой узкой полоске земли вдруг появляется живое существо. Кажется, существо это разумное — оно то делает какие-то зигзаги, то исчезает из виду, опасаясь, как бы любая секунда не стала роковой. Ведь если одни автоматы все дальше, то другие, что впереди, все ближе. Вот сзади, за спиной, вспыхнул прожектор, потом взлетела осветительная ракета. Значит, русские спохватились, забили тревогу. Как же — это от них кто-то ушел. Немцы приободрились, ждут. Равнодушие к беглецу сменяется заинтересованностью в нем. Дошел бы целым и невредимым. И как бы оберегая его, немцы открывают шквальный огонь по позициям за ничейной полосой…

А человек, это был Павел Борцов, благополучно добирается до первой немецкой траншеи и исчезает в ней.

Глава шестнадцатая

Проплутав по лесам, показавшимися бескрайними, и истратив на свои блуждания массу сил и времени, гауптман Шустер наконец-то добрался до конспиративной базы. Осмотр ее он начал, лишь крепко поспав под раскидистым дубом и насытившись горячим обедом, приготовленном поваром на костре.

Своей новой базой гауптман остался очень доволен. Еще бы — явился на все готовое. Прекрасно сохранились землянки: для жилья, хранения продовольствия и боеприпасов. Полицаи обустраивали их под видом партизанского отряда, а на тот случай, если настоящие партизаны клюнут, приготовили им солидное угощение. Иначе зачем было тащить через топкое болото цинковые ящики с патронами, ручные гранаты и противотанковые мины, канистры с оружейным маслом и щелочью. Все это, несмотря на полное отсутствие охраны, находилось в полной сохранности. Запас продовольствия состоял из того, что полицаям удалось наскрести в ближних селеньях: свиное сало, сливочное масло в кадушке, соленые огурцы. На высоком настиле лежала баранья туша. Зажарить и съесть ее, видимо, кто-то помешал, и она сделалась добычей множества червей. Тушу пришлось сразу же закопать возле болота. Подпортилась и картошка, ссыпанная прямо на землю. Ее можно еще перебрать.

Недоволен Шустер остался лишь фортификационными работами. На сей счет его предшественники оказались ленивы и беззаботны. Никакой круговой обороны. Обойдя поросшие соснами склоны холма, гауптман не обнаружил ни одного приличного окопа, не говоря уже о ходах сообщения. Наковыряли саперными лопатами таких ямок, что в них и голову-то не спрячешь, места покрупнее, помясистее — тем более. В первой же перестрелке нахватаешь свинца. Придется самим о себе позаботиться. Мастером фортификаций в отряде гауптмана считался поляк Янушко, ему-то и поручили это дело. Реальной опасности вроде не было, следы за собой заметали аккуратненько, да и болото такое, что только черти в нем и водятся.

Шустер рассуждал так: если советские партизаны могли месяцы и даже годы укрываться в лесах и совершать дерзкие боевые операции, то разве его люди не способны на это? Впрочем, в большую драку ввязываться он не настроен, прибыл сюда не для показных баталий. Его дело — создание сети опорных пунктов, выявление местных жителей, готовых сотрудничать с возвратившимися немецкими властями. А это потребует тщательной маскировки и тишины. Шустер, как никто другой, надеялся и верил, что полоса трагических неудач непременно кончится и перед германскими армиями, километр за километром, опять будут распахиваться уже однажды пройденные, по-прежнему манящие русские дали…

Пока углубляли окопы и траншеи, от майора Баркеля поступило подтверждение о получении от Шустера первой радиограммы. Вместе с поздравлением шеф прислал и задание — попытаться проникнуть в штаб крупного войскового соединения. Вермахт крайне нуждается в информации о ближайших планах его командования, которые либо в оперативных штабных документах, либо в голове крупного военачальника. Гауптман вправе решить, чему отдать предпочтение.

Русские по характеру очень доверчивы и потому уязвимы. Поверили же в лесном хуторе Дубки бывшему начальнику районной полиции Трыньке, будто он конвоирует военнопленных… Номерок сошел, чэпэ не случилось. А могли в один миг накрыть. Заменили бы липовый конвой своим и прямой дорогой в Сибирь…

Конвой… Просто и хитро… Почему бы такой спектакль не повторить? Старшим опять пойдет Трынька. Человек он нагловат, не в меру усерден и роль главного сыграет натурально. За кого угодно себя выдаст. Поведет военнослужащих, немцев, а конвоирами пойдут опять же полицаи, человека три, не больше. Вот и получится ударный кулак. Ворвутся среди ночи в штаб и начнут шуровать в столах и сейфах. Опомнится охрана — пустят в ход оружие.

Гауптман обмозговывал план предстоящей операции, восседая в тени деревьев на толстом, низко срезанном пне. Погожий летний день мог бы настроить его и на иные мысли — было тихо, солнечно, безветренно. Над поляной с голубым разливом цветущих колокольчиков невесомо кружились белые и желтокрылые мотыльки. Нарядный шмель, басовито жужжа, облетал кусты татарника с круглыми лиловыми головками. Прилепившись к стволу сосны, отливающему медью, деловито постукивал дятел. Там и сям порхали непоседливые пичужки. Лес жил своей собственной, далекой от человеческих трагедий жизнью, насквозь пропитанный тишиной и покоем. Он, казалось, как-то отчужденно, с молчаливым укором взирал на людей, сновавших между деревьями. Какая надобность привела их сюда? Целая дюжина сильных мускулистых парней, обнажившись по пояс, вспарывала саперными лопатами пласты жирного дерна, долбила твердую, окаменевшую глину, громоздила из ее глыб рыжие однообразные холмики, словом — предавалась совершенно необъяснимому, бессмысленному занятию. Поляк Янушко покрикивал на них, почти в каждом случае вспоминал свою «Иезус Марию», а иногда выхватывал из чьих-нибудь неумелых рук лопату и начинал орудовать ею яростно, остервенело.

Бесила его медлительность, с какою эти парни рыли окопы, однако главным, что определяло поведение Янушко и сейчас, и прежде, было его желание выслужиться перед шефом. Гауптман, как ему казалось, затем и пристроился на пне, чтобы иметь возможность наблюдать его в работе.

Но Шустер слишком хорошо знал своего адъютанта. Он не сомневался, что к вечеру холм будет опоясан траншеей и окопами если не полного профиля, то достаточно глубокими, чтобы надежно держать оборону. Поэтому все его мысли были лишь о том, как лучше выполнить первое задание шефа. Он прикидывал и так и эдак и в общем-то выходило, что операция должна получиться. Надо, пожалуй, звать Трыньку и ставить ему задачу.

— Слушаюсь, господин гауптман! — Трынька вытянулся в струнку и хотел было взять под козырек, но вовремя спохватился: стоял без головного убора.

— Кого возьмете с собой? Я имею в виду русских, своих назову сам… Чтоб с полной гарантией. Без сюрпризов…

Шустер нахмурился, замолчал. Ему вспомнился тот, хотя и единственный за всю дорогу, но очень неприятный случай со старостой… Пошел мужичок добровольно, слезно умолял не оставлять на произвол судьбы. Боялся, что Советы не простят ему грехов, ведь чего только и не было. Так рассуждал староста поначалу. А когда миновали Дубки, заметно сник, стал по сторонам глазами шарить. Первым заметил неладное Трынька и без особых усилий сообразил, отчего это у мужичка глазки бегают. Ну и, понятное дело, шепнул Шустеру. За старостой стали присматривать, а тот, видно, не почувствовал, что взят на прицел, и среди ночи шуганул в кусты. Погулять по лесу ему, конечно, не дали. Сам Трынька, как бывшее районное начальство, исполнил приговор, вынесенный гауптманом: трижды пырнул штыком в грудь и старосты как и не существовало. На скорую руку вырыли под сосной яму, тесноватую, правда, кое-как впихнули в нее грузное рыхлое тело и забросали сверху всяким лесным мусором… Вот это и вспомнил сейчас гауптман.

— Так с кем отправитесь на дело? — повторил вопрос Шустер.

Трынька за это время успел перебрать в голове своих полицаев и потому был готов к ответу.

— Дуже добре конвой укомплектую… Лишних мени не треба, оце тилько обуза. А як взять два раза по два, то получится четыре. Ото и достаточно. Один шагае спереди, як направляющий, по одному справа и слева, и ще один сзади, замыкающий. Сзади пойду сам, щоб мени всих держать перед очами, — в этом месте гауптман одобрительно кивнул головой. — Хлопцы на такое дело имеются. Брать краше тех, у кого рыло здорово в пушку…

— Рыло? — переспросил гауптман, подняв на Трыньку удивленные глаза.

— Морда значит… У мужиков…

— Ну а пушок?

— Поговорка есть така… Рыльце в пушку — значит виноват. Дуже виноват…

— Итак, кого возьмете?

— Рябцова Ивана… Позвольте напомнить: на его счету семь партизан.

— Знаю. Еще кого?

— Малахова Сергея… Связную партизан собственноручно изничтожил…

— Глуповат… Зачем было? Она бы моим солдатам в живом виде понадобилась.

— Может, и глуповат… По молодости… Но дуже храбрый.

— Ладно, берите. Еще?

— Уханов…

— Новичок?

— Це так… Парень с хутора Дубки, помните? Опорный пункт, где ночевали. Его сам папаша нам навязал. Дед тот — злющий и хитрющий. Дуже щедро угощал нас. И первача поставил.

— Папаша — человек понятный…

— Та вы не сомневайтесь, яблочко от яблони далеко не падае.

— Может, и так, но пороха еще не нюхал. На что он вам?

— Машиной управляет добре. Шофер высокого класса.

— Ладно… Под вашу ответственность.

— Покорно слушаюсь!

— Сами-то как? Русские, кажется, говорят: на других надейся, а сам не плошай.

— Трыньке теперь хвостом вилять поздно…

— Бегут же некоторые. Верят, что повинную голову меч не сечет.

— Мою отсечет, господин гауптман, я знаю.

Тут Трынька запнулся и, беззвучно пошевелив обветренными губами, покорно поднял на гауптмана глаза.

В путь выступили с восходом солнца. Через болото перебрались по старой подзатопленной кладке, обнаруженной при рекогносцировке местности. Как только почувствовал и под ногами твердую почву, Трынька приказал прибавить шагу: до шоссе следовало добраться к полудню. Далеко не каждый шофер в прифронтовой полосе рискнет к ночи взять попутчиков. Вот и проголосуешь на обочине до следующего рассвета. А операцию надо провернуть в течение одной ночи, чтобы еще затемно выбраться из города.

Машины в этот день шли редко и все больше легковые. Нужен был грузовик. Но кузова «студебеккеров», прогромыхавших мимо дежурившего у шоссе Трыньки, были накрыты брезентами, под ними было что-то громоздкое и тяжелое. Вслед за «студебеккерами» с ветерком пронеслась полуторка. Увидев на ее бортах красные флажки, Трынька не стал голосовать: эту все равно не остановишь. Шофер только покрутит у виска пальцем: дескать, в своем ли уме, не видишь, с каким грузом иду?…

Подумав, Трынька вывел «пленных» на шоссе и дал команду на движение. Он решил не сворачивать на обочину, чтобы водитель заранее видел, кто и зачем останавливает. И, действительно, следующая полуторка, едва он поднял руку, сбавила скорость и, словно приглядываясь к этому странному шествию, еще какое-то время медленно катилась, пока не взвизгнули тормоза. Правая дверца кабины тут же распахнулась, и, высунув наружу коротко стриженную голову и крутые, округлые плечи, сержант с погонами инженерных войск окликнул:

— Эй, кто у вас старший? Давай, да поживее…

Трынька прибавил шагу, затем побежал, опасаясь упустить эту, пока еще единственную возможность. Попутно заглянул в кузов и, никого там не заметив, подумал, что лучшей оказии и желать нечего.

— Что это у тебя за армия? — встретил его усмешкой сержант, для порядка застегивая воротничок гимнастерки.

— Та ото ж сам бачишь, — начал по-простецки Трынька, не успев отдышаться. — Поймали в районе… С парашютами сиганули. Прошлой ночью… Ну, доставили их местной власти, она побалакала трошки, потому как на больше слов не хватило. Языка того у нас нихто не знае. Но главное все-таки зразумилы: оци ночные птахи наверняка шпионы. Натуральные… Ну, тут мне, как командиру истребительного отряда, приказ: возглавить конвой и — в Молодечно.

— А что ж это вы так, пехтурой?

— Та яки ж теперь в районе машины! Все для фронта, все для победы… Сам знаешь.

— Ну а в Молодечно, там-то к кому?

— Наказали передать военным… Какому-нибудь штабу. Армейскому або даже выше… Советовали спрашивать разведку…

Сержант прикинул что-то в уме, внимательно оглядел конвой, уже поровнявшийся с машиной, коротко бросил:

— Давай, грузись!… Какой-нибудь штаб да найдем…

Трынька первым вскочил в кузов. К своему неудовольствию теперь он увидел солдата, лежавшего на свежескошенном сене. Тот спросонку протер глаза, привстал, поправляя на груди автомат, и, стряхнув с брюк прилипшие травинки, облокотился о кабину, не без любопытства разглядывая неожиданных пассажиров.

Немцев усадили ближе к кабине, конвоиры расположились по обе стороны у бортов.

— Ястребки, как там у вас? Все в ажуре? — весело спросил сержант, намереваясь захлопнуть дверцу.

— Порядок. Трогай!

Полуторка легко набрала скорость: дорога шла прямо, распахнуто и свободно, встречный, не растерявший дневного тепла ветерок приятно омывал лица… Трынька снял картуз, спутанные, рыжеватые, давно не мытые волосы ершисто вздыбились. Он запустил в них пятерню, обжал сильными узловатыми пальцами и искоса, из-под своей тяжелой ладони посмотрел на солдата. И сразу же в его встревоженную душу проник холодок. Солдат уставился глазами в немца, наряженного в мундир гауптмана. Затем он незаметно толкнул Трыньку локтем и взглядом показал на подозрительно оттопырившийся задний карман брюк конвоируемого. Предмет, лежавший в кармане, заявлял о себе совершенно определенными формами. Даже не военный человек безошибочно установил бы его назначение.

— Вы их обыскивали, а? — тихо спросил он, подвинувшись к старшему конвоя.

Трынька утвердительно кивнул головой.

— Кто ж так обыскивает? Взгляните на его задний карман… Там же браунинг… — Солдат укоризненно покачал головой.

Он не ошибался. Оплошность оказалась настолько очевидной, что разубеждать его было даже опасно. Трынька решительно встал, шагнул к «гауптману» и, не говоря ни слова, одним движением выхватил из кармана браунинг. Проводя эту молниеносную операцию, он ухитрился незаметно подмигнуть немцу. Чего доброго, еще вздумает шуметь.

— Малахов! — закричал Трынька на одного из конвоиров. — У тебя що — очи повылазили? Як обыскивал? Ты що, ниже спины пошарить постеснялся?

— Да кто ж мог подумать…

— Индюк за тебе буде думать? — вскипел начальник конвоя. — Благодари товарища солдата, гвардии рядового, а то стали бы с тобою покойниками.

Инцидент, не предусмотренный даже чересчур ушлым, обычно все подмечающим гауптманом, был исчерпан. Солдат вроде успокоился и уже не приглядывался к немцам с прежней подозрительностью. Да и темнеть стало. Вечерние сумерки, сгущаясь, обволакивали и машину, и сидящих в ней людей. Все окружающее буквально с каждой секундой лишалось своих очертаний, размывалось, а то и вовсе исчезало из виду.

Тем не менее тревожный холодок в душе Трыньки не таял. Репутация его «конвоя» оказалась подмоченной. У немца — оружие! Поверит ли солдат, что виной всему была их оплошность? А если он не такой тюха-матюха, каким показался в первую минуту? Давно ли, сладко зевая, протирал свои заспанные глазки? А они у него вон какие зрячие! Небось прижимается сейчас к кабине и подумывает, как бы самому весь этот «конвой» отконвоировать. Хотя бы в тот же армейский штаб… Конечно, от нежелательного свидетеля легко избавиться — пырнул штыком, как того дезертира-старосту, и за борт. Обделывать такие делишки в темноте сподручно. Но что потом? Прикатит машина в Молодечно, и тот же сержант спохватится: шутка ли, пропал его подчиненный! Шум такой поднимет, что чертям станет тошно. Ну, и всей операции тогда крышка, ибо внезапность и все прочие преимущества будут утрачены. Значит, трогать солдатика нельзя, по крайней мере пока. Молча следи за ним, а главное — не допусти его до тех, кто в кабине. Долго ли постучать по ней ладошкой, попросить затормозить по малой надобности, спрыгнуть за борт. Ну и закрутится карусель…

Но до самого города ничего подобного не случилось, грузовик катил без остановок. В городе он попетлял по улочкам и переулочкам, прежде чем подъехал к трехэтажному кирпичному зданию. У подъезда, скупо освещенного фонарем, стоял солдат с автоматом.

Щелкнул в кабине замок, с металлическим скрипом распахнулась правая дверца, и на подножку проворно выбрался сержант. Привстав на носки, заглянул в кузов, спросил с прежним юморком:

— Ну, как ястребки? Живы-здоровы?

— Та у нас все в норме, — ответил Трынька, не спуская глаз с солдата. — До штаба ще далеко?

— Рукой подать! — бойко ответил сержант. — В самом прямом смысле. Так что, слезай, приехали!

— А разведка тоже тут?

— Здесь, папаша… Вас, понятное дело, без пропуска туда не пустят, так я сейчас сбегаю, доложу.

Сержант спрыгнул с подножки и в то же мгновенье, неуловимо для Трыньки, выпрыгнул из кузова солдат.

— Товарищ командир, я с вами, — крикнул он, бросившись к подъезду. — Я только попить. Во рту пересохло!

Сержант предъявил что-то часовому, и тот, козырнув, пропустил в здание штаба и его самого, и подбежавшего к нему солдата. Все произошло так неожиданно и быстро, что Трынька с непростительным для себя опозданием осознал нависшую над ними опасность. По-хорошему в штаб уже не проникнуть. О своих подозрениях солдат доложит сержанту, тот — дежурному. Мгновенный звонок в караулку — и к подъезду примчат автоматчики. Ну а остальное не так уж трудно домыслить. Короче говоря, операция провалилась, едва начавшись. Надо смываться…

Трынька бесшумно, на цыпочках, пробрался к Уханову, мостившемуся у заднего борта, шепнул на ухо:

— Действуй, сынок… Условие помнишь? По запасному варианту. Правая дверца открыта. За баранку — и жми!

Но избавиться от водителя и завладеть рулем оказалось не просто. Возня в кабине затянулась. Тем временем за воротами, в глубине двора посыпался частый топот ног. Часовой, сообразив, что караульные подняты по тревоге, не раздумывая, пустил в воздух длинную очередь. Если бы он знал, что именно назревает, он применил бы оружие с гораздо большей пользой.

Трынька выхватил пистолет, почти не целясь, выстрелил в часового и, увидев, как тот шмякнулся на каменные ступеньки, спрыгнул на землю. В следующую секунду он был уже в кабине. Шофер, прерывисто всхрапывая, валился с сиденья на рычаг скоростей. Трынька обеими руками обхватил его туловище и рванул на себя. Затем еще раз, и еще… В конце концов ему удалось высвободить место для Уханова. Мотор взревел, и полуторка, резко дернувшись, сорвалась с места. От ворот загремели выстрелы, и по кабине защелкали пули.

— Огонь! — подал команду Трынька, не видя ни своих полицаев, ни действовавших заодно с ними немцев.

В кузове кто-то пронзительно вскрикнул, затем послышался тяжелый, с коротким замиранием стон. Пули, летевшие вдогонку, расщепляли бортовые доски, дырявили тонкие листы жести, дробили стекло. Боясь, как бы не досталось свинца и на его долю, Трынька вжался в сиденье, вобрал голову в плечи. Он уже не рассчитывал выиграть эту схватку, завязавшуюся в невыгодных для него условиях, и потому больше не подавал никаких команд. Оставалось лишь одно: суметь оторваться от преследователей и выбраться из города.

Стрельба по машине постепенно затихала. Но за последним поворотом, перед выездом на шоссе, дорогу преградил патруль. Уханов, помня о своей задаче, гнал, наращивая скорость. Трынька поймал на мушку регулировщика, размахивавшего жезлом, и выстрелил прямо сквозь ветровое стекло. Горячие газы и едкий запах пороха рикошетом ударили в лицо. Глаза застлало, однако Трынька все же успел разглядеть, что солдат упал. Но второй патрульный с близкой дистанции полоснул автоматной очередью по радиатору, затем по кабине. Уханов встряхнул головой, отпустил одной рукой руль, ухватился за живот.

— Жми, сынок, жми! — ничего не видя, кричал Трынька. — Не уйдем — пропадем. Все пропадем…

Примерно через полчаса после ранения, уже далеко за городом, Уханов стал резко сдавать. Он все громче постанывал от острой, почти невыносимой боли, и движения его теряли прежнюю точность и уверенность. Машина завихляла, то и дело прихватывая полосу встречного движения. Так долго ехать по шоссе было очень опасно, однако Трынька позволял водителю все. Лишь когда Уханов на миг потерял сознание и грузовик едва не слетел в кювет, полицай потребовал съехать с шоссе. Высмотрев заросший разнотравьем проселок, Уханов свернул на него и повел грузовик к опушке леса.

— Тормози, сынок, трошки опомниться треба… Та и заодно медосмотр устроим… Досталось нашим хлопцам… Тебя самого куда, а?

— В живот.

— Дуже больно?

— Сначала жгло… Как огнем жгло… А теперь еще и тошнит. В стороны кидае…

— Перевяжу, полегчае. Порули ще трошки и перевяжу. Подальше скрыться надо…

В лес углубились километра на полтора. Грузовик уткнулся в темно-зеленую стену густого ельника. Трынька поспешно выбрался наружу, заглянул в кузов. Немцы, перепуганные происшедшим, лежали на сене плашмя, лицом книзу. Весь удар караульного отделения приняли на себя полицаи — они ожесточенно отстреливались, хотя и недолго. Первым выбыл из строя Иван Рябцов. Упершись спиной в кабину и свесив на грудь голову, он не подавал никаких признаков жизни. Другой полицай, Сергей Малахов, еще стонал, но стон его был еле слышен. Трынька залез в кузов, перевернул его на спину, разорвал липкую, пропитавшуюся кровью гимнастерку. Увидев над соском округлую, с багровыми краями ранку, понял, что парня уже не спасти. Вспомнил, что у Малахова был бинт, пошарил по карманам. Бинт действительно нашелся, и Трынька тут же полез обратно. Уханов стоял возле кабины, судорожно вцепившись руками в распахнутую дверцу. Лицо его, искаженное болью, побледневшее, было неузнаваемо.

— Да ты приляг… На травку приляг… Як же я бинтовать буду, — сочувственно заговорил Трынька, пытаясь разорвать пакет.

Сделав неосторожное движение, Уханов вскрикнул. Идти он не мог. После первого же шага опустился на колени и, опять вскрикнув, повалился на траву. Трынька расстегнул ремень, закатал по грудь гимнастерку. Крови на животе почти не было. Тогда он запустил руку под спину, ощупал поясницу и, найдя выходное отверстие, принялся бинтовать. Он уже знал, чем все кончится, и тем не менее делал вид, будто перевязка спасет. Да, старик в Дубках своего непутевого сынка уже не дождется. А ведь как умолял, чтоб взяли с собой! На коленях перед гауптманом ползал, старуху, что перечила, при всех дурой обозвал. Отпрыск заколебался было, не зная, кто же прав — отец или мать, — однако старик, свирепея, огрел парня ремнем, да так, что тот взвизгнул от боли. Пришлось уступить… Дорого же, однако, обошлось ему это отцово благословение. До вечера еще, может, и дотянет, сердце у парня бычье, ну а на большее вряд ли надо рассчитывать.

— Ты полежи тут, на травке, — успокаивал его Трынька, завязывая бинт, — тихонечко полежи. А я пока неглубокую разведку сделаю, погляжу, куда нам править дальше… На всякий случай немцев с собой прихвачу, поддержат, если что… А наши хлопцы пусть там, в кузове, отдохнут, трогать их не буду. Нам бы только до главной тропы добраться, а там доплутаем… Не сможешь идти — на руках понесем. А зараз полежи, тихо полежи…

Трынька опустил парню подол гимнастерки и, выпрямившись, огляделся. По лесу, пронизывая каждый листик, сеялись ранние лучи, но он не обрадовался даже всходившему солнцу. Скверно, очень скверно все вышло. Что ж, надо торопиться, наверстывать упущенное время. Немцы пойдут ходко, трусы они, видать, порядочные, а «конвоирам» суждено остаться в машине. Гауптман за них не спросит, это точно, тем более за покойников, да и первую неудачу, наверное, простит. Никогда в жизни на такие задания Трынька не ходил, ну а опыт на войне, как известно, приобретают кровью. Обстрелянный, он себя еще покажет.

…Втроем продрались сквозь ельник, сориентировались по солнцу и взяли курс на юго-восток. Но пройдя с километр, Трынька вдруг забеспокоился: ему показалось, что главный наказ гауптмана — замести следы — он исполнил не совсем аккуратно. Искать конечно же будут — и пропавший грузовичок, и ночных налетчиков. И, пожалуй, в конце концов на след нападут. Но если те, что в кузове, уже не заговорят, даже под пыткой, то Уханов еще может промычать одну-две фразы. А много ли их нужно, чтобы выдать Шустера? Такое желание у парня появится хотя бы из чувства мести. Как ни как, на произвол судьбы бросили. Все же придется вернуться, навести порядок…

Вскоре в лесу, взорвав тишину, совсем некстати прогремел выстрел.

Глава семнадцатая

После возвращения с хутора Дубки Борцов обменялся с «Центром» срочными радиограммами. Это была не только взаимная информация, но и неизбежная, в связи с изменившейся обстановкой, корректировка планов. Павел Николаевич счел целесообразным несколько сместить район поиска в юго-западном направлении, куда предположительно проследовала группа немцев и полицаев. В том, что этот конвой был липовый, он ничуть не сомневался.

Появление над хутором самолета с парашютистом вызвало у Борцова особую обеспокоенность. Это означало, что Баркелю в конце концов удалось наладить связь со своим помощником. Следовательно, у него появилась реальная возможность получать из-за линии фронта оперативную развединформацию.

Ответы «Центра» состояли не только из фраз, ласкающих слух. Признав результаты последней прочески обнадеживающими, он тем не менее требовал действовать более продуманно и оперативно. Пока еще ничем не порадовали пеленгаторщики. Предполагаемый район постоянной базы абверовцев уже сейчас следует взять под неослабный радиоконтроль. С первых прозвучавших в эфире точек и тире руководители поиска должны знать, какими «посланиями» гауптман Шустер обменивается со своим шефом, что запрашивает и что ему обещают. Оставаясь слепым, ничего не сыщешь.

Не исключено, что уже в первую ночь после прибытия Шустера на базу шеф пришлет ему ценную посылочку. Сброшенные летчиками грузы могут оказаться оружием, боеприпасами, продовольствием… Вполне вероятно, что с неба спустятся и парашютисты. Следовательно, застава должна быть заранее готова к приему как грузов, так и охотников за чужими тайнами. Агентов-парашютистов вылавливать на точках их приземления, предварительно допрашивать и в сопровождении надежного конвоя доставлять в штаб полка.

В порядке информации «Центр» сообщил, что проческа местности на других прифронтовых участках затруднена скоплением в лесах большого количества разрозненных групп и даже целых подразделений вермахта, стремящихся во что бы то ни стало пробиться на соединение со своими основными силами, продолжающими сражаться. Он также порекомендовал поддерживать связь с управлениями контрразведки 2-го и 3-го Белорусских и 1-го Прибалтийского фронтов.

Обмен такими «посланиями» возбуждал желание действовать не только энергичнее, но и находить новые, более удачные решения, как говорится «шевелить мозгами». Вместе с тем порою они вызывали и улыбку. Думалось: «Ну за кого они принимают меня? Почему все расписывают столь подробно и назидательно? Есть вещи, до которых я и сам мог бы додуматься. Словом, без указаний ни шагу!»

Но думать самому все равно надо. Павел Николаевич невольно вспомнил, каково ему было во время пребывания в одной из команд абвера, еще тогда, до объединения в начале весны сорок четвертого года части абвера с другим ведомством — Имперской службы безопасности (РСХА). Во второй подотдел «Абвера-2», занимавшийся шпионажем и диверсиями в советском прифронтовом тылу, стали наведываться представители нового шефа — оберштурмбаннфюрера Скорцени. Побывали и в прифронтовой абверкоманде, где Борцов «пристроился» писарем. Он-то особенно почувствовал их «внимание». Какую опасность оно представляло для него, не трудно было догадаться. Павлу Николаевичу оставалось лишь одно: суметь вовремя смыться.

И вот теперь он подумал: все же неплохо бы и впредь иметь в этой команде своего человека. Ясно, что о нем самом не может быть и речи. Однако есть человек, которого майор Баркель считал своим лучшим агентом, а на самом деле таковым он вообще не был. При первом же задании доказал это. Но шеф до сих пор не изменил своего мнения, более того — готов в подходящий момент вручить ему Железный крест. Сергей Ромашов! Только бы согласился… Впрочем, попытка не пытка, так на Руси говорят.

Судя по тому усердию, с каким Сергей оказал услугу (медвежью) своему шефу, рисковать парень не боится. Надо также надеяться, что его репутация в ведомстве майора Баркеля еще не подмочена. Правда, после «успешного» бомбового удара агент какое-то время молчал, но это нужно логично объяснить. Шеф потребует еще одно объяснить — на каком основании он самовольно вернулся из советского тыла? Опять же следует поломать голову…

Каждый замысел, даже очень хороший, всегда таит в себе немалую долю риска. В этом Павел Николаевич отдавал себе полный отчет. Однако чем больше задумывался над своим вариантом, тем меньше оставалось у него сомнений. В конце концов подполковник решился и пригласил к себе Сергея. Разговор происходил в палатке, один на один. Парень серьезно заколебался. Идти обратно к фашистам? В их разведку? От одной этой мысли по спине побежали мурашки. Нет, тут надо основательно помозговать, взвесить все за и против…

В следующий раз у Ромашова возник и такой вопрос:

— Павел Николаевич, а с чем же я пойду? С пустыми руками? Очень нужен я шефу такой! Целый месяц бродил тут, прекрасно знал, что нужно агенту делать, и вдруг явился — не запылился. Налегке, порожнячком… Нет, такой шефу я не нужен. В рюкзачок надо бы что-то положить.

— А что же все-таки? Сам-то ты не думал? Впрочем, погоди, — вдруг осенило Павла Николаевича, — есть же у нас в запасе одна приманка лакомая для Баркеля. Портфель полковника Броднера, покойного начальника отдела «Один-Ц». Этого добра не жалко, хотя еще недавно его содержимое являлось большой тайной. Думаю, что твои старания абвер оценил бы.

— Архивы — это здорово… Это то, что нужно, — проговорил Ромашов, как бы уже соглашаясь с подполковником.

Но и после этого сомнения у Ромашова оставались, причем не менее серьезные. Поддержит ли его кандидатуру «Центр»? Хорошо ли отзовутся о нем товарищи по работе? Не изменилось ли у разведчиков отношение к его прошлому? Что бы там ни говорили, а пришел он оттуда, из абвера. И выучку у них получил, и задание…

Прошлое нет-нет да и напоминало о себе. Только оно, и больше ничто. После возвращения на родину Сергей, можно сказать, родился заново. Он днями и ночами носился с пеленгаторщиками по прифронтовым дорогам и не ведал усталости. Окрыляло их чуткое, а главное, доверительное отношение. Ну и потом — молодость. Какая бы ни была обстановка, но она требовала своего. Ему по душе были частая перемена мест, новые встречи, обилие впечатлений. Война войной, а жизнь жизнью. Он соскучился и по звонкоголосому пению птиц, и по безбрежным разливам шумного лесного океана, и по вольному, могучему ветру, что легко, будто играючи, раскачивает кроны мачтовых сосен. Теперь над ним было много неба, щедрого на ласку солнца, а по вечерам далеких, мигающих, вечно загадочных звезд. Соскучился он и по людям других профессий. Сергей с интересом приглядывался к пограничникам, и эти жизнерадостные, общительные парни возбуждали в нем не только любопытство, но и добрую зависть. Хотелось хоть самую малость походить на них, постоянно собранных, волевых, бесстрашных.

…В это утро Ромашов занимался своей обычной «разминкой» и, упражняясь на ключе, так увлекся, что не слышал, когда в палатку вошла Демшина. Она остановилась напротив и, прежде чем заговорить, сама сняла с него наушники.

— Сережа, к подполковнику! Срочно! — Валя все чаще обращалась к нему по имени.

— Так уж и срочно?

— Ну, если тебе говорят…

— Об этом можно было и не говорить… Сам знаю, что к начальству положено являться срочно. Так-то, товарищ младший лейтенант…

Валя все чаще замечала за Ромашовым эту не свойственную ему ранее словоохотливость. Парень осваивался и смелел. Впрочем, не только это. Ему, видимо, нравилось заговаривать с ней, так же, как и ей было приятно отвечать ему. За этим, пожалуй, ничего особенного не скрывалось. Их связывало общее дело, одни и те же заботы, которыми они жили изо дня в день, и ничего другого не было и не могло быть. Но вот сейчас, сообщив Ромашову о том, что его вызывают, Валя вдруг испытала новое, прежде незнакомое ей волнение. Отчего бы это? Разве только от того, что подполковник намекнул на его возможную командировку? Ну и что ж тут такого? Уедет и приедет.

Так рассуждала Демшина, не давая себе отчета в том, отчего у нее возникают подобные мысли.

Жизнь словно весенняя река, в берегах ее не удержать.

— Сережа, ты же слышал: срочно! — напомнила она, невольно желая уберечь юношу от неприятностей. Борцов строго выговаривает, если к нему опаздывают…

Минуту, потерянную в палатке, Сергей наверстал в пути. Он не пошел, а побежал, и лишь в нескольких шагах от «штаб-квартиры» притормозил, чтобы отдышаться.

Подполковник был один. Заслышав шаги, он положил на стол лист, пестревший какими-то цифрами, и повернулся к вошедшему.

— А, Ромашов, — произнес он подчеркнуто официально. — Входи и присаживайся.

Подполковник взял со стола бланк расшифрованной радиограммы, быстро пробежал глазами большую часть ее текста, окончание прочитал вслух: «Согласны лишь при условии, что налетчики, обстрелявшие автобус с военнопленными, в том числе с полковником Броднером, захвачены или уничтожены. Последнее перепроверить».

Только теперь Ромашов догадался, о чем пойдет речь. Ночью Демшина работала с «Центром», и это были строки из принятой ею радиограммы.

— Так вот, Сережа, — начал Борцов, заметно сменив тон, — получен ответ. Твоя кандидатура не вызвала возражений «Центра».

— Вы это серьезно? — Ромашов сначала приподнялся, потом опять сел.

— Вполне серьезно. Сам-то ты как, не передумаешь? Готов нанести визит фон Баркелю?

— Вот это новость! — Сережа все еще не мог придти в себя. — Не ожидал.

— А я ожидал, — сознался подполковник. — Доверие, конечно, большое, но заслуженное. И риск не маленький. Возможно, еще подумаешь?

Ромашов отрицательно покачал головой.

— Какой риск — сам знаю. Идти к Баркелю — все равно, что лезть в пасть тигра. Однако надо же.

— Вот и я так думал, когда предложили пойти за линию фронта. Надо бы, — сказал Борцов, и в его спокойном, искреннем тоне Сергей не уловил в свой адрес ни осуждения, ни упрека. — Точно так же… В моем случае тоже был риск, но пасть тигра, как видишь, не захлопнулась. Этого и тебе желаю. А еще советую при трудном выборе руководствоваться главным — необходимостью. Велика ли она, стоит ли рисковать самым дорогим…

— Мы все еще воюем. А на войне она очень велика. Если бы по-иному считать, не сломили бы хребет захватчикам.

— Да ты, Сережа, просто молодец. Большой молодец! — отозвался с похвалой Борцов. — В таком случае — к делу!…

Павел Николаевич пообещал тут же переговорить с Демшиной и Тимохиным, — его, так сказать, ближайшим начальством, и распорядиться о материальном обеспечении столь непростого путешествия. Ехать Сергею придется в район Гродно, — там, неподалеку от Августовских лесов, у Баркеля действующий переправочный пункт. Его место известно точно. Схему «Мельдекопфа», вычерченную на лоскутке папиросной бумаги, нашли в пилотке агента Царькова. Ну а питаться придется сухим пайком. Старшина хоть и скуповат, но по такому случаю все достанет, даже из энзе.

Итак, осталось послушать, что скажут о Ромашове Демшина и Тимохин. Все-таки работают бок о бок. Работают-то рядом, а мыслят по-разному. Достичь единого мнения подполковнику не удалось. Если Демшина, не колеблясь, произносила о Сергее самые хорошие слова, и повторять их вряд ли стоит, то старший лейтенант интендантской службы сразу полез на рожон.

Тимохин был кадровым военным, однако не относился к числу людей обязательных и пунктуальных. Павел Николаевич не раз взглянул на часы, прежде чем к нему в палатку пожаловал начальник пеленгаторщиков. За опоздание, не имевшее уважительных причин, его следовало бы если не отчитать, то хотя бы пожурить, но заниматься малоприятным делом Борцову сейчас не хотелось.

— Будем готовить Ромашова, — начал он с главного, — «Центр» дал согласие на его командировку за линию фронта. Вместе со старшиной позаботьтесь об одежде, продпайке и всем остальном.

Тимохин часто замигал выцветшими ресницами, нетерпеливо переступил с ноги на ногу, коротко спросил, изобразив на лице крайнее удивление:

— Ромашова?

— Вижу, вы не ослышались…

— Если разрешите… Как же можно? Его? И куда? Он же…

— Что — он?

— Да вы же сами знаете…

— Он пойдет в одно из прифронтовых подразделений германской военной разведки…

— Тем более… Ну и дела! — Тимохин потряс головой. — Значит, круг замыкается? Откуда явился, туда и воротился?

— Что вы хотите этим сказать? — Борцов уже догадывался, к чему клонит старший лейтенант.

— Если опять же разрешите…

— Да, пожалуйста…

Округлив удивленные глаза, Тимохин подозрительно покосился на приоткрытый полог палатки и отступил от входа.

— Дела, говорю… Он же оттуда… Из той разведки.

— Ну и что?

— Как — что? — Тимохин скользнул своим недоверчивым взглядом по лицу подполковника, желая проверить, какое впечатление производят его слова. — Как что? — повторил он, театрально возвысив голос. Старший лейтенант вообще любил эти внезапные эмоциональные атаки на своих слушателей, полагая, что с их помощью легче навязать свое мнение. — Это вопрос далеко не риторический. Мы с вами не вправе закрывать глаза на то, что случилось с Ромашовым в не столь отдаленном прошлом. Возможно, после победного завершения войны, его преступное малодушие будет великодушно прощено и забыто. Но сегодня еще продолжается битва, схватка не на жизнь, а насмерть. Миллионы людей беззаветно сражаются за великое и правое дело, — он снова зафиксировал впечатление, производимое его словами, — а где в самый тяжелый, можно сказать, критический период войны пребывал Ромашов? Среди доблестных бойцов Красной армии? В отрядах героических партизан? Или, может быть, в славном комсомольско-молодежном подполье? Как бы не так! Ромашов, все взвесив, переметнулся к тому, кто был тогда сильнее!

Как ни сдерживался Борцов, но последние слова вывели его из себя.

— Тимохин, ну что вы такое несете! — бросил он резко.

— Старшему следует более уважительно относиться к мнению младшего, — вдруг совсем тихо, почти шепотом проговорил Тимохин. — Даже в том случае, если оно не соответствует его собственному…

На это замечание Павел Николаевич не ответил, хотя и было что. Не обрывать же человека на полуслове — пусть выговорится. Надо знать, чего он хочет, за что воюет.

Тимохин, ничтоже сумняшеся, продолжал:

— Вы же знаете, что гитлеровцы подонками не брезгуют. Не побрезговали они и Ромашовым. Натаскали шпионскому ремеслу, в самолет и к нам.

— А дальше? Что было дальше? — допытывался Борцов. — Его сбросили, а он что? Сломя голову, помчался выполнять преступное задание?

Павлу Николаевичу трудно было понять, как человек, делавший с ним одно и то же дело, не мог разобраться в простых вещах.

— Ну, он явился… Куда — сами знаете, — отвечал Тимохин, упорно отстаивая свою позицию. — Факты — вещь, как известно, упрямая, отрицать не стану. Но мог и не явиться!

— Как это мог? — вспыхнул Борцов. — Как? Понимаете ли вы, что говорите?

— Я-то понимаю, — старший лейтенант чуточку отступил, но лишь для того, чтобы начать новую атаку. — Еще с древних времен известно, что чужая душа — потемки. Ромашовская — тем более. Давайте смотреть в корень. Что заставило его прийти с повинной? Любовь к Родине? Боязнь за ее судьбу? Или — за судьбу собственной шкуры? Уверен, последнее…

— Чем можете подкрепить этот свой вывод? — подполковник строго сдвинул брови. — Неопровержимыми фактами? Или только интуицией? Подозрениями, построенными на песке?

Тимохин помолчал в раздумье, почесал затылок. Верную ли он применил тактику? Стоять ли ему на своем и дальше, так сказать, до победного конца? А будет ли для него конец победным?

— Возможно, я тут не все удачно сформулировал, — заговорил он хотя и с меньшим апломбом, но все с тем же упрямством. — Чего-то не учел… Но как офицер, как член партии, я не мог не сказать… Я должен был изложить свои сомнения. Судите сами: сначала к врагам, потом — к нам. Выпустим из рук — он опять к ним. Родина — далеко, спросить с него некому. Где гарантия, что Ромашов не будет опять работать на фашистскую разведку? Кто ее даст нам, эту гарантию?

— Я, — решительно заявил Борцов, поднявшись. — Я дам.

— Под горячую руку? — ухмыльнулся Тимохин. — Вам же известно, какой у разведчика должна быть голова.

Продолжать перепалку не имело смысла. Борцова и раньше многое настораживало в суждениях старшего лейтенанта. Однако все то, что слышал он до сих пор, не шло ни в какое сравнение с сегодняшним. «Неужели Тимохин когда-то руководил людьми? — подумал с сожалением Павел Николаевич, — И как справедливо, что теперь он имеет дело в основном с техникой!»

— Значит, вы твердо за? — Тимохин предпринял последнюю и явно безнадежную попытку. — Без оговорок? Или…

— Без всяких или, Тимохин… Как можно судить о людях, решать их судьбы, исходя из надуманных предположений? Или — что еще хуже — из подозрений? Мое кредо — факты. Лишь их авторитетному слову верю. В противном случае мы поставим юношу под страшный удар, сломаем ему всю жизнь. А это уже преступление… товарищ Тимохин. Преступление, которому нет оправдания.

Тимохин как-то неуместно хмыкнул, и его распалившееся лицо стало бледнеть. Неужели он так и останется при своем мнении? Переубедить его, как видно, не удалось. Впрочем, не все сразу. Борцову не хотелось больше ни нападать на старшего лейтенанта, ни тем более добиваться от него невозможного. Хотелось защитить справедливость, только и всего, не позволить взять верх мнению, вызревшему на зыбкой почве подозрительности. Что касается самого Тимохина, то его болезнь, по всему видать, застарелая. Лечить ее придется долго.

— Стало быть, — Борцов вел беседу к финишу, — как решим окончательно? Выразим недоверие юноше, который честно и охотно помогал нам? Делом доказал свою преданность Родине? Так, товарищ старший лейтенант?

— А хотя бы и так! — бросил, не задумываясь, Тимохин.

— Но где же логика? Где факты?

— А его прошлое? — интендант по-прежнему бил в одну и ту же точку.

— Какое прошлое? Разве оно у Ромашова темненькое? Разве его отец вместе с папашей Царькова грабил колхозные амбары? Поджигал на токах скирды? Убивал из-за угла советских активистов? О каком прошлом вы толкуете? Может, копнем еще глубже? Доберемся до деда и прадеда?

Старший лейтенант махнул рукой.

— Да причем тут его предки, товарищ подполковник? Имеется более свежий и неоспоримый факт: в начале Великой Отечественной Ромашов остался в городе, захваченном гитлеровцами. Почему заблаговременно не явился в военкомат? Почему вместе со всеми не явился в военкомат? Почему вместе со всеми не эвакуировался? Вот где собака зарыта! — воскликнул Тимохин, нисколько не сомневаясь, что уж теперь его доводы произведут должное впечатление.

Запальчивость, с которой он снова пустился отстаивать свое мнение, была беспочвенной и наивной.

— На все ваши «почему» я могу легко ответить, — Павел Николаевич задержал на Тимохине прямой, сверлящий взгляд. — Собака зарыта в другом месте. Юноша, вчерашний школьник, вовсе не виноват в том, что фашисты ворвались в его город. Не мы ли с вами обязаны были остановить оккупантов? И не у городских стен, даже не на подступах к ним, а гораздо раньше. Если хотите — на госгранице. Пели же мы «Если завтра война…»? Да и оружие было не в его, а в наших руках. А мы пятились, отходили, нам не хватало силенок… Вот и вломились громилы в наш дом. Что он, хотел этого? Зазывал врагов к себе? Распахивал перед ними свои двери?… Вот видите, Тимохин, какая тут получается арифметика. А вы навалились на младенца, лупите его чем попало. Орете — чужой… Какой же он чужой, если для фашистов его душа оказалась крепким орешком. Да что там орешком… брестской крепостью! Вот на эту-то крепость и вел наступление абвер, в частности — майор фон Баркель. И ни победы, ни безоговорочной капитуляции. Однако гитлеровский разведчик до сих пор тешит себя иллюзиями: дескать Ромашов работает на Германию… Ромашов — исполнительный агент! Но мы-то с вами знаем, на кого он работает. Так зачем же сомневаться? Родину Ромашов не подведет — нигде, ни по ту, ни по эту сторону фронта. Таково мое глубочайшее убеждение… Демшина тоже разделяет его…

— Зачем же тогда вы меня позвали? Зачем выслушивали? Сразу бы так и сказали: вопрос, мол, решенный, дискутировать не будем.

Борцов недоуменно пожал плечами.

— Странно… Очень странно… Неужели вы так и не поняли, зачем? Да хотя бы затем, чтобы помочь вам уяснить прописную, но важную истину: с таким настроением, как ваше, жить нельзя. К тому же еще и сражаться с врагом… О холодной голове вспомнили. А каким должно быть сердце? Какими — руки? Если уж цитировать Феликса Эдмундовича, то надо полностью, от точки до точки. — подполковник помолчал, всматриваясь в заерзавшего на табуретке Тимохина. — Нас тут немного, задачу решаем трудную, ставку приходится делать даже на вчерашних противников. Хотя бы на того же Ганса Деффера. Гитлер устроил в головах немцев полную неразбериху, хаос, а нам приходится наводить порядок, вправлять, что называется, мозги… Без такой хирургии не обойтись. Поэтому работать надо дружно, согласованно, с точным прицелом на успех…

Тимохин под конец угомонился, и офицеры смогли по-деловому обсудить вопросы, связанные с подготовкой Ромашова к его необычному путешествию.

Глава восемнадцатая

Линию фронта Ромашов перешел севернее Гродно, вблизи «Мельдекопфа» — одного из переправочных пунктов абвера. Создавая видимость его преследования, военные разведчики запустили несколько осветительных ракет. Лощина, разделявшая враждующие стороны, порою видна была из края в край. В момент ее освещения Ромашов, как и было условлено, падал на землю и, чуть приподняв голову, высматривал направление для следующего броска.

Мертвое пространство он преодолевал при сильнейшем внутреннем напряжении. Он отдавал себе трезвый отчет в том, к кому идет и с какой целью. Он также знал, что не идти туда нельзя, что бы его там ни ожидало. И в то же время остро чувствовал, что идти туда ему ужасно не хочется. Это тяготившее его нежелание возникло не сейчас, перед последним броском. Оно накапливалось в душе постепенно, с того часа, как он дал согласие. Порою казалось, что если бы вдруг с нашей стороны кто-то окликнул его и велел поворачивать обратно, он охотно бы это сделал. Но такой команды ему не услышать, и не потому, что рядом ни одной живой души, а потому, что ему очень надо, непременно надо идти. В первый раз немцы приволокли его к себе силой. Теперь он шел к ним сам, побуждаемый лишь одним чувством — чувством долга. Что ждало его там, за видневшимися в мерцающем свете брустверами траншей? Как встретит после разлуки майор Баркель? Не удалось ли этому хитрому лису пронюхать, чем на самом деле он занимался все это время? Вопросы возникали сами собой и раздражали Сергея. Ведь сколько голову ни ломай, на них не ответишь. Возможно, дело будет обстоять именно так: он доставит в абвер секретные бумаги, убедительно изложит сочиненную контрразведчиком легенду и они поверят. Если только так — примут с почестями, даже вручат награду. Последнее было бы на руку и шефу. Кто близко знал Баркеля, тот не мог не заметить, что предела его тщеславию не существует. Уж если он возносил до небес доблесть и мужество какого-то агента, то при этом думал главным образом о себе, своей карьере. Железный крест любой степени приятнее иметь на собственной груди.

…Над ближним бугорком холодно блеснула каска. Немец! Сергей приостановился. В следующее мгновенье, вобрав голову в плечи, будто уклоняясь от пуль, он устремился к этому бугорку. «Ложись!» — приказали ему по-русски, и он послушно распластался, минуту-другую не шевелясь, будто сраженный пулей. Затем, быстро орудуя локтями, пополз. У насыпного бруствера его подхватили чьи-то руки и одним сильным, грубым рывком вместе с портфелем втащили в траншею. Над головой с тонким присвистом пролетела запоздавшая пуля.

— Пуля — дура. И наша, и ваша, — отдышавшись, сказал рослый сутуловатый немец. — А вообще вам везет, — добавил он, и Ромашов уловил в его словах намек на удачу в недавнем прошлом.

Он прислонился спиной к мягкой, осыпающейся стенке траншеи, растер ладонью левое, ушибленное плечо, с досадой подумал: «Этот верзила мог бы обойтись со мной и поделикатнее. Знает хоть, кто я? Почему не спросил пароль?»

Но верзила знал, что солдат, перебежавший с той стороны, был не кем иным, как агентом абвера, которого он встречал по личному указанию Баркеля. Решил, во-первых, потому, что русских перебежчиков здесь давно уже не бывало, это ведь не начало войны, а во-вторых, внешность этого парня шеф неплохо обрисовал.

— Вы есть кто? — все же осведомился немец. — Ваша фамилия?

— Ромашов, — назвался Сергей.

— Ромашов? — переспросил он без всякого удивления, и Сергею стало ясно, что поджидали здесь именно его.

— Так точно… Сергей…

— Гут, гут… Очень рад встрече… Очень… Я — лейтенант Гросс, — назвал он себя. — Имею поручение…

И лейтенант перешел на шепот, сообразив, что траншея переднего края не место для шумных разговоров.

— Как выберемся отсюда? — тоже тихо, в полголоса спросил Сергей. — По траншее? Или по полю, на карачках?

— Карачках? — переспросил немец, впервые в жизни услышав это слово. — Каких карачках?

— Объяснения потом… Машина у вас есть? Хоть какая-нибудь? — Сергей дал понять Гроссу, что долго торчать здесь не намерен.

— Машина? — Гросс досадливо поморщился. — Где? Под самым носом у русских?

— Тогда что у вас есть?

— Пока ничего… Сначала пойдем по траншее, потом покатимся на мотоцикле, — стал услужливо перечислять немец…

— Ну а дальше? На чем дальше? — поторапливал его Ромашов.

— О «Физилер Шторхе» слыхали? Самолет такой, как ваш кукурузник. У нас его к большим подвешивают, если далеко лететь.

— Отсюда же к вам недалеко, — сказал Ромашов, дав немцу понять, что в обстановке он вполне ориентируется…

Траншея змеилась, повороты следовали один за другим. Этот узкий, в человеческий рост ров поначалу был совершенно пуст, но дальше все чаще приходилось разминаться с солдатами. Все они были в касках и при оружии и толкаться с ними в сопровождении офицера было хоть и не опасно, но малоприятно.

У выхода из траншеи их встретил какой-то старший лейтенант, вероятно, из обороняющейся здесь части. Вызвавшись показать мотоцикл, он заторопился к темневшему поблизости кустарнику.

— Полезайте в коляску! — предложил Ромашову лейтенант Гросс и виновато осклабился. — В пути потрясет, дорога тут… — и он не договорил.

Мотоцикл тронулся с места, набирая скорость. Коляску стало подбрасывать, и притом основательно, будто катились по шпалам. Никакой дороги, даже паршивого проселка, здесь не было. Экономя время, лейтенант гнал напрямик, через заброшенное поле. Борозды, когда-то аккуратно, одна к одной, проложенные плугом, обмелели и заросли. Они вскидывали мотоцикл с раздражающим постоянством, будто мстя за свое бесполезное существование. Спину Сергея, защищенную вещевым мешком с портфелем, усердно обхаживала рубчатая шина запасного колеса.

Гросс время от времени поглядывал на своего пассажира. Занимавшийся рассвет постепенно стирал с его лица глубокие тени, и оно становилось менее отталкивающим. Там же, в тесной траншее, при мертвенно-бледном свете ракет лейтенант произвел на Сергея жуткое впечатление: толстый, мясистый нос, пухлые губы, низкий, прижатый к переносице лоб.

«Весной этого типа в команде еще не было», — отметил про себя Ромашов. Странная мысль вдруг осенила Сергея — а что, если вот так, в открытую, без всякого притворства предстать перед «деятелями» германской военной разведки, принудившими его заняться шпионским ремеслом. Тогда он еще не знал, как освободиться от опутавших его сетей. Но люди, считавшие себя большими знатоками человеческих душ, были убеждены, что приручить этого строптивого юношу они смогут, никуда от них не уйдет. Вот и увидели бы теперь — какова душа у русского! Покупают, сволочи, а сами ни черта в ней не смыслят.

От такого признания фон Баркель провалился бы сквозь землю. Для него это был бы убийственный итог. Но даже эффектная концовка хорошо срежиссированного спектакля не оправдала бы степени риска. Ромашов понимал, кем он был сейчас. К врагу явился не со школьной самоделкой, как в тот раз. Тайна, которую ему доверили, в его представлении была сейчас самой важной.

Это странное, крайне неуместное желание, несмотря на свою вздорность, вернулось к Сергею еще раз, когда он на «Физелер Шторхе» подлетел к местечку, в котором дислоцировалась абверкоманда. Самолет сбрасывал высоту, посадочная полоса притягивала его подобно магниту, и все, что стояло и лежало под ним, быстро увеличивалось и приближалось. Фигурки, лишь недавно напоминавшие оловянных солдатиков, оживали и суетливо перемещались по травянистому полю. Одной из них наверняка был Баркель, имевший обыкновение лично встречать возвращающихся из-за фронта агентов И хотя час был ранний — из-за дымного горизонта только-только выкатилось солнце, — начальник абверкоманды, ознакомленный с радиограммой Ромашова, конечно же примчался к самолету.

Да, Баркель поджидал. «Физелер Шторх», прокатившись по посадочной полосе, притормозил и развернулся. Он рулил теперь к «опелю», дежурившему у самой полосы, и майор силился вызвать в памяти черты лица, которое если и изменилось, то конечно же не настолько, чтобы не узнать. Напрасно начальник разведотдела армейского штаба ехидно подтрунивал над ним, советуя быть осмотрительным и не привезти с аэродрома кота в мешке. Штабист не очень верил, что поджидаемый агент действительно заслужил столько внимания.

Баркель узнал Сергея сразу, едва тот высунулся из кабины. На расстоянии ему даже показалось, что внешне парень ничуть не изменился. Но, пожав Сергею руку и вглядевшись в лицо, он ничего не сказал Ромашову, и вообще в первую минуту не проронил ни слова.

— Гут, гут! — наконец сорвалось с его разомкнувшихся губ. — Зер гут, Ромашов.

Более значительные слова шефу в голову не пришли, и он принялся с усердием хлопать Сергея по плечу, что должно было выражать полное удовлетворение его работой в советском прифронтовом тылу.

Когда шли к поджидавшему их «опель-капитану», шеф пару раз остановился, чтобы повнимательнее приглядеться к возвращенцу, и опять, как и прежде, похлопал Ромашова по плечу. Разговор завел он только в машине, разместив на переднем сиденье рядом с водителем свое уже отяжелевшее тело.

— У нас мало времени, — сказал он, объясняя свою торопливость.

— Сегодня командующий нашей армейской группы улетает в Берлин. Я намерен просить генерала до отъезда вручить вам награду.

Тут Баркель посмотрел через плечо на заднее сиденье, где усаживались Ромашов и лейтенант Гросс, и его лицо впервые осветила улыбка.

— Хотелось бы, — продолжал он, — еще до встречи с генералом услышать от вас что-нибудь новенькое. История с русским аэродромом ему хорошо известна. Удалось ли вам что-то? Рюкзак ваш, вижу, не пустой.

— Как же! В нем все для вас, господин майор, — воспользовался этим намеком Ромашов, чтобы успокоить шефа… Нетрудно было понять, что он еще до встречи с генералом пытается застраховать себя от возможных неприятностей.

— Что же вы привезли для меня? — Баркель снова повернулся к Ромашову.

— Секреты разведчиков пехотной дивизии.

— Вот как! Что за секреты?

— Архивы отдела «Один-Ц»… Лично полковника Броднера.

— Манфреда Броднера? Вы его видели? Где?

— В это трудно поверить, — начал Ромашов, едва машина тронулась. — Случайная встреча в лесу под Витебском. Солдат вермахта там и сейчас предостаточно. Группы, одиночки… Я осмелился подойти к одной группе и заговорить. Их было трое: майор, полковник и лейтенант.

— Может быть, вам стали известны их фамилии?

— Представился лишь полковник, его фамилия Броднер. Увидев меня в форме советского офицера, он наверняка подумал, что я скомандую ему «Руки вверх!» Он готов был и к этому. Но потом я честно признался, кто я и откуда. Броднер повеселел. Однако он совершенно пал духом и сражаться дальше не в состоянии. К тому же он ранен, вся голова в бинтах.

— Что же он, готов сдаться в плен?

— Этого я от него не услышал. Он лишь сказал, что если я доставлю вам его портфель с какими-то важными бумагами, то его совесть перед Германией будет чиста.

Баркель долго молчал, осмысливая услышанное. Конечно, многое следует тщательно проверить. Сведения, которыми он до сих пор располагал, были совершенно иные. Агент, заброшенный в район Витебска, донес: автобус с немецкими пленными, в котором находился и полковник Броднер, был кем-то обстрелян. Сопровождавшие его пограничники открыли ответный огонь. В завязавшейся перестрелке несколько немцев погибли, в том числе и полковник Броднер. Кому же тогда верить? И если полковник погиб, то в чьих руках оказался его портфель? Каким образом он попал к Ромашову? Не могли же передать ему пограничники? А если…

— Лейтенант Гросс, взгляните, что там за бумаги, — сказал шеф, и Ромашов тут же развязал вещмешок и открыл портфель.

— Что еще передал Броднер? — спросил Баркель, пока не испытывая успокоения. Было бы приятно увидеть нечто более личное… Так сказать, собственноручное…

— Письмо, господин майор?

— Да хотя бы записку.

— Слишком большой риск, — Ромашов вздохнул. — Запросто погорел бы.

— Волков бояться — в лес не ходить. Кажется, так говорят русские?

— Я ходил, и много… Значит, волков не боялся. А сцапать меня могли чекисты.

— Да вы, оказывается, большой перестраховщик! — воскликнул Баркель, начиная раздражаться. Уж очень нуждался он сейчас в каком-либо подтверждении встречи его агента с дивизионным разведчиком. Была ли она на самом деле или он выслушал чистейшую легенду?

Ромашов переждал, пока шеф малость поостынет, и, словно рассуждая вслух, голосом обиженного произнес:

— Я все учел… Я старался… А страх, безусловно, испытывал. Но не за себя, не за свою шкуру. Я отчетливо представлял себе, что будет, если действительно меня сцапают. Они же прежде всего выхватили бы из рук этот портфель. Эти тайны, за судьбу которых так опасался полковник вермахта. Он-то знал им цену! Серьезно раненный, изможденный многодневными скитаниями по лесу, самому себе не рад, а с этим пухлым, тяжелейшим портфелем не расставался. Видели бы вы, господин майор, как засверкали его усталые глаза, когда он понял, что пришло спасение. Нет, не ему лично, а тому, в чем скрыты интересы Германии!

— Понимаю… Все понимаю, — невнятно пробормотал Баркель, искоса взглянув на ворох бумаг, в которых копался лейтенант Гросс. — Там и в самом деле есть что-нибудь стоящее? — спросил он с прежним нетерпением.

— Да, господин майор… Бумаги, кажется, подлинные… Наши грифы, штампы, печати…

— Эту находку я преподнесу начальнику армейской разведки. То-то будет сюрприз. Думаю, она отобьет у него охоту посмеиваться над офицерами абвера, — с оттенком издевки и чувства собственного превосходства заключил Баркель.

Ему опять вспомнились недавние огорчения — потеря двух групп связных. Похоже, обе погибли. Если столько дней молчат, что же еще можно подумать? И все же отвратительная в общем-то погода подчас балует прояснениями. Ромашова тоже считали погибшим. Но ведь вернулся! Это не кот в мешке, как соизволил выразиться начальник отдела «Один-Ц». Мозолят ему глаза чужие промахи.

«Опель», мягко шурша шинами, оставил позади аэродром и уже катился по шоссе. Час ранний, путь свободен. Редкие встречные машины и мотоциклы, полагая, что едет большое армейское начальство, жались к обочине. Это льстило Баркелю. Ему хотелось, чтобы все видели, с каким почтением к нему относятся. Эх, самолюбие, самолюбие, кто только ему не подвержен.

Верный своей манере озадачивать неожиданными вопросами, Баркель заговорил:

— Ромашов, считаете ли вы себя удачливым?

— Отчего же нет, господин майор?

— Да все оттого! Уже многих моих парней переловили. И не каких-нибудь, не бестолковых шалопаев, а башковитых…

— Меня бог миловал.

— Надеюсь. В противном случае не сидел бы рядом со мной. Хотя бывало. Возвращались и те, кого там ловили и раскалывали.

— Как это?

— А так! — У Баркеля выпучились глаза. — Их перевербовывали! Ну и потом забрасывали обратно ко мне. Конечно, всех оборотней я быстро выводил на чистую воду.

— Что же потом?

— Галстучек из пеньковой веревки, вот что! Процедура эта сильно на психику действует. Да, да, на психику! — повторил шеф и пристально взглянул на Ромашова.

После этих рассуждений о предательстве агентов, часто случавшемся в абверкоманде, Баркелем снова овладели тревожные мысли. Интуитивно он чувствовал, что основания для этого у него есть. Почему после того, как отбомбили аэродром, Ромашов так долго не отзывался. Искал новую цель или его лишили такой возможности? Вызывает сомнения история с портфелем. В чьих руках он очутился после гибели полковника? В руках нападавших на автобус немцев? А если у тех, кто отражал нападение? Если последнее, тогда грош цена всем этим бумагам. Вот и ломай тут голову.

Что же теперь ему, шефу абверкоманды, делать? Обнажить грудь и ударить в нее кулаком? Да еще перед тем, как Ромашову будут вручать Железный крест. Это же все равно, что сделать себе харакири. Последствия будут ужасны: доброе имя, чины, звания — все к черту! Сколько энергии затратил для того, чтобы подняться наверх, получить солидную должность и вдруг стремглав катись вниз. Нет, такой судьбы и своему врагу не пожелаешь. Только круглые идиоты ставят палки в собственные колеса. Ежели что, участь Ромашова можно будет решить, не причинив ни малейшего вреда самому себе.

Приближался город. Поток встречных машин нарастал. На сумасшедшей скорости проносились «мерседесы», «опели» и «ауди». Некоторое время шеф не обращал на них внимания, но вот за ветровыми стеклами замелькали знакомые лица. Офицеры штаба! Куда это они? И в такую рань?

Он приказал шоферу съехать на обочину и, выбравшись из салона, попытался остановить первую встречную. Безуспешно. Начальник оперативного отдела, подремывавший рядом с водителем, даже не взглянул в его сторону. Не узнал, что ли? Тогда майор сместился ближе к шоссе. Но машина, вывернувшаяся из-за угла поворота и широким радиатором надвигавшаяся на Баркеля, была редким в этих местах «мерседесом». Майору ничего не оставалось, как отскочить на обочину, вытянуться в струнку и отдать высокому начальству честь. Он и не предполагал, что напротив него «мерседес» притормозит и адъютант командующего, опустив боковое стекло, крикнет:

— Майор, следуйте за нами!

«Что бы это значило? — встревожился Баркель. — Куда они?»

Распахнув переднюю дверцу и втиснувшись на сиденье, он приказал водителю развернуться и гнать на аэродром. Происшедшее было полной загадкой. Чем вызван отъезд командующего? Зачем гнать обратно?

Теряясь в догадках, майор на время даже забыл о своем агенте. Ромашов же не смел нарушать молчание. К тому же так было безопаснее: меньше риска навлечь на себя гнев начальства.

Глава девятнадцатая

Следование такого потока машин на аэродром было обусловлено лишь необходимостью чиновников придать больше важности отъезду командующего в Берлин. Потолкавшись среди высоких чинов и не осмелившись напомнить генералу о лично им обещанной церемонии, Баркель дождался, когда взлетит самолет, и тут же отправился к себе в штаб. То, что награждение не состоялось, уже не казалось ему трагедией. Может, это даже и к лучшему.

Отныне все его мысли были сосредоточены на Ромашове. Предстоял более обстоятельный разговор, а тот, в машине, был всего лишь его предисловием. Поэтому Баркель распорядился, чтобы «долгожданного», как он выразился, гостя поселили отдельно от агентов, дожидавшихся своей очереди на полет за линию фронта, и хорошо покормили после его нелегкого путешествия. Последним занялся лейтенант Гросс. Он велел повару подать Ромашову еды столько, сколько он сможет употребить. Заодно позаботился и о собственном желудке. Причмокивая губами от удовольствия, он уплетал с таким аппетитом, что ему мог бы позавидовать любой чревоугодник. Опорожнив в заключение пару кружек крепчайшего чая, он взглянул на часы и вскочил со стула.

— Ромашов, нам пора… Шеф уже ждет…

В начале разговора Баркель решил как бы пройтись по всему пути возвращения Ромашова из-под Витебска.

— Итак, вы пересекли поперек почти половину Белоруссии. Как? По железной дороге? Или на попутных?

— Пассажирским поездом, господин майор.

— Что, поезда уже ходят?

— Пока не регулярно. Приходилось долго ждать.

— И куда же вы доехали?

— Поездом через Лепель до Молодечно. Дальше до Гродно на перекладных.

— Что значит на перекладных?

— То есть на попутных машинах.

— Билеты на поезда сохранили?

Ромашов, порывшись в карманах гимнастерки, выложил на стол Баркеля небольшую прямоугольную пластинку картона, иссеченную компостерами. Вооружившись очками, шеф долго изучал это замысловатое кружево из частых проколов. Судя по его хмурившимся бровям, ему не удалось точно установить ни номер поезда, ни дату поездки.

— Почему вы решили ехать именно в Гродно? — спросил он, приближаясь к своему главному вопросу.

— А как же, господин майор? Ведь ваш переправочный пункт под Гродно.

— Вы знали об этом моем «Мельдекопфе»? Откуда?

Именно этот вопрос был для него главным. Поэтому, сняв очки, он пристально смотрел теперь в глаза Ромашову. В кабинете впервые установилась гнетущая тишина.

— Постарайтесь ответить мне честно: откуда узнали место расположения моего «Мельдекопфа»? Кто вам подсказал?

Сергей с трудом сдержал себя, чтобы не рассмеяться.

— Да вы что, господин майор! Кто б это мог подсказать мне такое. Ну, вы и подумаете же…

Баркель оторопел. Что он, этот Ромашов, в самом деле? Говорит правду или точно следует легенде, сочиненной русской контрразведкой?

— Может, скажете — случайно? — продолжал допытываться Баркель.

Лицо Ромашова приняло серьезное выражение.

— Нет. Чего не было, того не было.

— Следовательно, остается одно — вам подсказали… Кто же?

— Вы, — спокойно ответил Сергей.

— Я? — Баркель даже привстал. — Когда же? Где?

— Господин майор, зачем разыгрываете меня, берете на пушку? Так можно и всю обедню испортить. Встретили лучше некуда, поздравили с наградой, а теперь чуть ли не подозреваете в измене.

Ромашов поднял пилотку, лежавшую у него на коленях, пальцем поддел подкладку и извлек из-под нее узкую полоску тонкой, почти папиросной бумаги. Ту самую, которую пограничники нашли у Царькова.

— Вот, господин майор… Взгляните, — он расправил ее на столе. — Чертили сами… Собственной рукой. Здесь, в этом кабинете, когда объясняли мне задание. Открыли сейф, достали эту полосочку с верхней полки, из левого угла, и… Узнаете? Бумага особая, с водяными знаками. Такую в магазине не купить.

Баркель побледнел. Он бледнел всякий раз, когда его неожиданно в чем-то уличали. Да, эта схема его. Его бумага, чернила. Наконец, его почерк.

— Узнаю, — неохотно пошевелил он губами и еще раз склонился над столом. — Бывает… Бывает, — глухо повторил он и, словно бы ничего не произошло, выпрямился. — Правильно говорят русские: и на старушку бывает прорушка…

Баркель любил к месту и не к месту щегольнуть знанием русских поговорок. А заимствовать их начальнику абверкоманды было у кого. Просвещал народец, с которым он имел дело. Вот уж воистину: с кем поведешься, того и наберешься.

Вернувшись из Берлина, генерал Эккес скрепя сердце все же согласился вручить награду агенту прифронтовой абверкоманды Сергею Ромашову. Процедура награждения прошла наспех и не так торжественно, как того хотелось Баркелю. Кабинет командующего оказался почти пуст, многие офицеры штаба срочно выехали в войска. На фронте опять завязывались тяжелые оборонительные бои. Эккес принимал экстренные меры, пытаясь избежать новой катастрофы.

Поездка в Берлин не дала тех результатов, на которые он рассчитывал. Командующий фактически оставался с теми же силами, что перешли к нему по наследству от прежнего генерала. Прибавки не только не было сейчас, но ее не обещали и в будущем. Поэтому настроение глубокой озабоченности не покидало Эккеса даже во время чествования награжденного. Официально поздравив «храбреца», он выразил надежду, что свое сотрудничество с немецкой разведкой он будет продолжать до полной победы и окажет еще не одну услугу его армиям, нуждающимся в оперативной информации о противнике.

Баркель не был бы самим собой, если бы упустил благоприятный случай набить цену себе и абверу. Воздав должное кавалеру Железного креста, он тут же пустился расписывать заслуги своих разведчиков. Исполнялась давняя мечта начальника абверкоманды — иметь в русском тылу крупную подвижную шпионско-диверсионную группу, нечто вроде своего филиала. Гауптман Шустер, благополучно перебазировавшись, приступает к решительным действиям. Только что от него получено важное сообщение о переброске к линии фронта советского танкового корпуса.

«Филиал… Филиал Баркеля… Вот куда надо мне теперь метить! — осенило Сергея. — Если не окопаюсь здесь, в абверкоманде, тогда — филиал. Я не мог заговорить о нем первым. Но раз уж шеф проболтался, спрос с меня невелик. По крайней мере останусь вне подозрений».

Баркель вдоволь наговорился, пообещал даже предоставить лучшему своему агенту десятидневный отпуск, затем постоял молча, пока в кабинете плескались редкие аплодисменты, и опустился в кресло.

— Вам необходимо ответить, — шепнул он Ромашову. — Поблагодарить, пообещать на дальнейшее… Командующий уже смотрит на вас…

«Сейчас… Сейчас я им пообещаю, — подумал Сергей, крепко сжав подлокотники кресла. — Решусь, иначе будет поздно».

Он встал. Эккес, слегка кивнув ему, спросил:

— Вы хотите что-то сказать?

— Я осмелюсь просить вас отложить мой отпуск — сейчас не до этого — и поручить мне новое, может быть, даже рискованное задание.

— Да, он прав, — бросил реплику Эккес. — Какой сейчас отпуск!

— Я мог бы принести моему шефу большую пользу здесь, при штабе. В русском прифронтовом тылу я обогатился опытом, который очень пригодится новичкам. Тем более что условия для нашей работы там резко усложнились. Безлюдные в прошлом леса сейчас наводнены чекистами. Они охотятся не только на блуждающих солдат вермахта, но и на нашего брата.

— Ваше предложение можно рассмотреть, — пообещал Баркель неохотно.

— В противном случае я мог бы присоединиться к гауптману Шустеру, — предложил Ромашов на всякий случай. — Радист моего класса ему пригодился бы. Да и работать там мне сподручнее, проще… Знакомая стихия…

— А он дело говорит, — заметил генерал, обращаясь уже непосредственно к шефу абверкоманды. — Его инициативы вполне уместны. И разумны.

Что оставалось Баркелю? Не мог же он теперь на глазах у всех расписаться в своей несостоятельности. Не мог честно признаться командующему, что Ромашов у него под подозрением. Получится, как в той поговорке: начинал за здравие, а кончил за упокой. Глупейшая ситуация! Не благоразумнее ли промолчать, оставить сомнения при себе? Отпуск был предложен с задней мыслью — потянуть время, еще покопаться в душе Ромашова. Об этом командующий даже не догадывается. А то, что он советовал тут, как использовать Ромашова в дальнейшем, начальнику абверкоманды даже на руку. Будет на кого вину свалить, если что. Не видит Баркель особого риска и в том, чтобы послать радиста в отряд гауптмана. Какая разница, где с ним расправиться, если что. Свое мнение на сей счет он готов высказать и сейчас.

— Да, господин генерал, — решился все-таки Баркель, — второй вариант тоже заслуживает внимания. Учитывая серьезные изменения на фронте, я и сам обещал гауптману прислать еще одного радиста.

— Как видите, нам не до отпусков. Да и кому отпуск — этому атлету? Прежде я соглашался с вами только потому, что Ромашова и в глаза не видел. А, оказывается, он у вас орел. Да и настроен по-боевому. Так что поступайте, исходя из интересов разведки…

Церемония награждения на этом и закончилась. Командующий отпустил всех, кроме Баркеля, а затем вызвал адъютанта и приказал ему никого в кабинет не пускать и по телефону ни с кем не соединять.

— Сначала хочу предупредить вас, майор, — начал Эккес в явно доверительном тоне, — наш дальнейший разговор будет строго конфиденциален. То, что я вам сообщу, должны знать только вы и никто больше. Ни одна душа, поняли?

— Так точно, господин генерал! — заверил Баркель, готовясь услышать что-то очень важное.

— Как помните, мой отъезд в Берлин произошел весьма срочно. Именно по этой причине, а не потому, что я мог запамятовать, пришлось отменить известное мероприятие. Событие, о котором я узнал в столице, будет иметь непредсказуемые последствия. Еще раз предупреждаю.

— Слушаюсь, господин генерал. Хранить тайну разведчик умеет.

— Открылся заговор против нашего фюрера… На северо-востоке Германии, в Вольфшанце, произошло покушение. Адольф Гитлер серьезно пострадал, но остался жив.

— Это ужасно… Как это ужасно… — запричитал Баркель. — Кто мог?… Кто посмел?…

— Вот в этом-то и дело, — продолжал генерал. — Более того — вся тайна. О самом факте сообщают, а вот о заговорщиках торопиться не станут. Постараются вывести на чистую воду всех до единого.

Тут генерал замолчал. Потер ладонью свой широкий, в наметившихся морщинах лоб, пристально посмотрел на разведчика, спросил:

— Как вы относитесь к слухам? Стоит ли им верить?

— Смотря каким, — уклончиво, еще не придя в себя, ответил Баркель.

— Самым, что ни на есть, серьезным. Например, о том, что в числе заговорщиков оказался и ваш бывший шеф.

— Адмирал Канарис? — воскликнул майор, заерзав на стуле, и на его лице проступила бледность.

— Этот слух не с улицы и не с берлинских рынков. Он очень достоверный.

— Но как можно в такое поверить? Вильгельм Канарис — это же создатель нашей разведки и контрразведки. Отец абвера. Еще недавно сам фюрер произвел его в адмиралы. И вдруг такое!

— Наверное, и мне, и особенно вам со временем придется поверить, — задумчиво, но и без тени сомнения, проговорил Эккес. — А пока советую вам держать этот «слух» в глубокой тайне. Информацию мою примите к размышлению. Конечно, наедине…

Генерал сказал то, что считал возможным сказать. Ни одним словом больше. Сообщил факты, да еще какие! Ему не понравилась первая реакция абверовца — проступившая на его лице бледность. Что это, только профессиональная солидарность? Или и впрямь стало жаль генерала. Ведь уже заранее нетрудно предсказать, чем это для него кончится. На кого замахнулся! А был он, рассказывают, человеком скрытным и очень хитрым. Резиденцию Канариса в Берлине называли «лисьей норой», а его самого «хитрым лисом». Неужто в абвере все под стать своему бывшему шефу? Пожалуй, дискуссию с майором лучше не затевать, правду от него все равно не услышишь. Мудро сказал философ: «Мысль изреченная есть ложь». Сейчас тем более…

После молчания, продолжавшегося несколько минут, Эккес спросил:

— У вас есть ко мне просьба? Может, как всегда, вам нужен самолет?

— Истинно так, господин генерал. Поскольку гауптман Шустер уже обосновался на постоянной базе, ему необходимы кое-какие грузы.

— Что именно?

— Оружие, боеприпасы, продовольствие.

— Продовольствие? — удивился генерал. — Он что, не в состоянии добыть его на месте?

— Я советовал ему поначалу этим не заниматься. Опасно настроить против себя крестьян. Тем более что во время отступления мы кое-что прихватили. На первый случай могу из собственного резерва.

— Значит, самолет все-таки нужен?

— Как видите.

— Рейхсмаршал при встрече в Берлине дал мне понять, что бомбардировщики нужно использовать лишь по прямому назначению. Русских надо бомбить и бомбить, иначе их не остановим.

— Но разве подрыв их тыла менее важен? — осмелился возразить Баркель. — Я же кроме автоматов и патронов могу послать гауптману тонны взрывчатки. Объекты для ее применения найдутся: железнодорожные и телефонные узлы, линии электропередач, мосты. Мои агенты в тылу Красной армии могли бы более активно вести рельсовую войну. У меня на складах имеется взрывчатка, замаскированная под консервные банки с тушенкой и термосы. Положи в рюкзак и путешествуй…

— Это уже совсем другое дело. Диверсии в прифронтовом тылу нам крайне нужны. К большому сожалению, русским эшелонам пока никто не препятствует, даже наша хваленая авиация. — Генерал нахмурил брови и, побарабанив пальцами по крышке стола, наставительно произнес: — Суть нашего понимания задач разведки в тылу противника непременно сообщите гауптману. Заодно с грузами отправьте к нему и своего радиста. Кстати, как вы, майор, ни хитрили, но я понял: между шефом абверкоманды и его лучшим радистом пробежала черная кошка. Почему?

Баркель не готов был к такому вопросу и в ответ лишь пожал плечами.

Собирали Ромашова в полет недолго. Ему выдали новую рацию, сухие аккумуляторные батареи и компас. Пистолет «ТТ», с которым он прилетел, старшина команды оставил у себя. «Будет нужен, гауптман выдаст», — сказал он, не вдаваясь в объяснения. Парашют положили в багажник машины.

До аэродрома провожал сам шеф. Он нет-нет да и поглядывал на Ромашова, удивляясь его олимпийскому спокойствию… Странно. Совсем не то творилось в душе шефа. Можно было подумать, что этот полет за линию фронта предстояло совершить ему самому. Да, нервы, нервы! Расшатались они за войну. Трудно стало владеть собой. Еще хуже старческой рассеянности прогрессирующая мнительность. Постоянно боишься оказаться глупее противника… И все это из-за них, русских. Баркель имеет с ними дело с первого дня. Если бы теперь у него спросили, оправдались ли его былые надежды, ответил бы только отрицательно. Почти вся энергия ушла на поиск верных, преданных Германии людей. Он искал их в покоренных городах. Искал на полях сражений — сразу после отгремевшего боя, когда еще дымилась и багровела кровью земля. Случалось, вытаскивал из подбитых танков, обвалившихся траншей и окопов, сам приводил их в чувство, лишь бы потом послужили ему верой и правдой. Он шастал по лагерям, вывозил оттуда казавшихся безнадежными, откармливал и отпаивал их. А что толку? Теперь-то можно и подытожить. Отвечали ли они ему верностью? Понимали ли, за что надо сражаться? Или это опять нервы? Сгущаешь, Баркель, краски, все мажешь черным. Ведь были же, были! Тот же Царьков. Ну, сорвался напоследок, пожадничал, так ведь раньше-то служил честно. А Ромашов? Не зря ли ты засомневался в нем? На тебя же работает, твою славу приумножает. История с покойным полковником и его портфелем еще нуждается в серьезной проверке. Остаются и кое-какие загадки. Взять того же писаря. Сам приполз оттуда, сам предложил себя абверу, испытание выдержал, да и работал аккуратно. И вот на тебе: как в воду канул.

Мысли текли свободно, ни что их не прерывало. Ромашов по-прежнему сидел спокойно и лишь изредка облокачивался на сиденье, словно намереваясь что-то сказать шефу. Но его голоса Баркель так и не услышал. И лишь перед тем, как подняться на борт поджидавшего «Хейнкеля», Баркель с не присущей ему мягкостью спросил:

— Сережа, вы ни о чем не жалеете?

— Жалеть? О чем, господин майор?

— Ну, хотя бы о том, что не воспользовались отпуском. Побывали бы в Берлине, в других наших городах.

— В Берлине я еще побываю, — сказал Ромашов с уверенностью, не оцененной Баркелем. — После долгожданной победы.

— Да, да, после победы, — поспешно подхватил шеф, отступая от трапа.

…Короткая летняя ночь поторапливала. Линию фронта бомбардировщик пересек, забравшись на безопасную высоту. Под его крыльями теперь расстилалась та самая земля, по которой целых три года маршировала германская оккупационная армия и на которую она еще надеялась вернуться. Там, далеко внизу, темень непроницаемо окутывала не возделанные и в эту весну поля, израненные фашистскими бомбами и снарядами перелески, разрушенные и сожженные селения, глухие лесные чащобы. В одном из белорусских лесов укрывался и отряд Шустера, поджидавшего его в эту ночь самолет. Из радиограммы, полученной от шефа, следовало, что на обозначенную кострами поляну будут сброшены взрывчатка, боеприпасы и продовольствие, а также радист Ромашов. За последним гауптману предписывалось установить строжайшее наблюдение. В случае малейших подозрений крайние меры принять самостоятельно.

Падая с пока еще не раскрывшимся парашютом, Ромашов сквозь полумрак различил внизу багровые точки костров. Огни разгорались все сильнее. Пространство, заключенное между ними, чернея, напоминало бездонный провал.

Над головой наконец-то захлопал вырвавшийся из-за спины купол парашюта. Завибрировали, подобно струнам, натянувшиеся стропы. Резкий внезапный рывок погасил скорость. Снижаясь уже с замедлением, Ромашов определил, что планирует он как раз туда, где должны поджидать его люди Шустера. Однако такая точность его не устраивала. От костров следовало уйти в сторону, и чем дальше, тем лучше. Только в этом случае, приземлившись, он успеет развернуть рацию и вызвать поисковую группу. Другой возможности сообщить Борцову координаты базы абверовского филиала у него не будет. Пеленгаторщики контролируют круглосуточно, и они конечно же сумеют поймать всплески его волны.

В эти считанные секунды Сергей испытывал то неповторимое чувство, которое приходит вместе с сознанием исполненного долга. Да, все, что было в его силах, на что у него хватило и ума, и мужества, он сделал. Возможно, на его месте кто-нибудь другой смог бы исполнить все точь-в-точь, как велел Борцов. Но справедливости ради надо сказать, что Павел Николаевич и не требовал слепо придерживаться его плана. Жизнь мудрее и хитрее даже видавших виды разведчиков, и ее поправки надо принимать с благодарностью.

Земля, озаряемая полыхающими кострами, приближалась…

Погасив парашют и сбросив с себя вещевой мешок, Ромашов опустился на колени и принялся настраивать рацию. Однако выйти в эфир со своими позывными он не успел: ветви ближнего куста шумно качнулись и из зарослей, пригибая сучья, выбрался солдат с автоматом наизготовку.

— Встать! Руки вверх! — громко скомандовал он. — Пограничный наряд.

Одновременно с противоположной стороны появился другой пограничник с двумя лычками на погонах, видимо, старший наряда.

— Обыщите его, — властно скомандовал он. — Оружие отобрать!

— Нет у меня никакого оружия, — сказал Сергей, не опуская рук.

— Это мы еще посмотрим. А разговорчики прекратить!

Конечно, оружия пограничники не обнаружили, а рацию тут же выключили.

— Соберите парашют и следуйте за нами, — приказал старший наряда. — Да чтоб без всяких штучек!

— Это меня вполне устраивает, — с необъяснимым спокойствием сказал Ромашов, что заставило пограничников переглянуться.

Глава двадцатая

Когда сержант Корнеев заступил на дежурство, ничто не предвещало особых событий. В двадцать два ноль-ноль прозвучала команда «отбой», так желанная солдатам. Офицеры тоже разошлись по палаткам. Дольше всех мерцал огонек в палатке Борцова. Но как только погас, на лесной дороге послышался треск мотоцикла. Частые дробные звуки с каждой секундой приближались… «Откуда он тут взялся? — забеспокоился сержант. — Катит прямиком на поляну». Корнеев выскочил навстречу, вгляделся в темень. За рулем мотоцикла он различил фигуру в камуфляжной форме. Мотоциклом управлял солдат, а за его спиной, в коляске, кто-то лежал, укрытый плащ-палаткой.

По знаку дежурного солдат притормозил.

— Товарищ сержант, — обратился он, заглушив мотор и спрыгнув на землю, — опять та же история.

— Что значит та же? Докладывать разучились?

— Так я говорю, что тогда, ну, еще в самом начале так же было. И мотоцикл с коляской, и немецкая рация, и шпион. Самый натуральный…

— О каком шпионе вы говорите? Кто задержал?

— Наша засада, товарищ сержант. В березовой роще.

— А что это он у вас там разлегся? Отсыпается, что ли?

— Да нет же… Это мы его к коляске прикантовали. Чтоб не утек. А голову накрыли, чтоб не видел, куда везу.

Корнееву пришлось поднять начальника заставы, а тот в свою очередь разбудил Борцова. Стали разбираться с задержанным. Действительно, назвался радистом гауптмана Шустера. Это за ним в последние дни охотились. Пеленгаторщики Тимохина засекли несколько точек, в том числе березовую рощу, выставили засады. И вот он попался на месте преступления. Ошеломленный случившимся, немец долго не запирался. С базы он выехал в полночь, чтобы передать в абвер срочную радиограмму. Ее содержание, конечно, зашифровано, но радисту гауптман сказал, что надо готовиться к приему каких-то грузов, самолет прибудет в следующую ночь. Место, куда он сбросит груз, надо обозначить костром. Вот, собственно, и все.

— Радиограмму отправим по назначению, — неожиданно для начальника заставы решил Борцов. — И немедленно.

— А вдруг… — начал было капитан, с нескрываемым подозрением взглянув на радиста. — Они же это умеют. Лишняя точка или запятая…

— В радиограмме ничего лишнего не будет, — поручился Борцов.

— Ни точки, ни запятой.

— Да мы ж его в первый раз видим, — стоял на своем Самородов.

— Сеанс связи с абверкомандой проведет радист, которому и вы уже доверяете.

— Ганс Деффер?

— Вот именно… Пришлите его ко мне.

Явившись к подполковнику, Деффер с первого же взгляда узнал своего коллегу. Еще бы не признать — ведь работали бок о бок. Обменялись приветливыми взглядами, пожали руку друг другу. Вот уж не гадали так встретиться. За линией фронта, в советском тылу!

Деффер и в этот раз честно справился с ответственным поручением. Демшина, контролировавшая передачу от начала и до конца, подтвердила, что шифровка ушла без искажений.

— Ну а теперь все свободны, — объявил Борцов, выкраивая для себя время. План предстоящих действий, по его мнению, нуждался в кое-какой корректировке.

Свет в палатке подполковника горел и после полуночи. А на рассвете колесо завертелось. Сержант Корнеев сначала поднял, словно по тревоге, чутко спавшего Ганса Деффера, а затем побежал будить начальника заставы.

— Что, тревога? — вскочил Самородов с постели, будто и не спал.

— К товарищу подполковнику… Срочно…

«Что еще там случилось? — думал капитан, шагая по росистой траве. — Подполковник зря не побеспокоит. Что же? Срочная шифровка из Центра? Опять те же вопросы: "Где Шустер? Когда с ним справитесь?" Вопросы законные, вся эта история слишком затянулась. Действительно, когда? Может быть, уже скоро, а? Последние события позволяют на это надеяться».

Но, увидев в палатке ефрейтора Деффера, капитан понял: «молнии» из Москвы, конечно, не было, а причина вызова скорее всего в какой-то новой задумке Борцова. Безусловно, Деффер имеет к ней прямое отношение. Неужто ефрейтор дождался своего звездного часа? Пришло время и ему сказать свое слово? Он все настойчивее, хоть и не без сомнений, предлагал поисковой группе свои услуги, а подполковник давал ясно понять, что, если того потребует обстановка, о нем вспомнят. «Возможно, именно сейчас, возникла та самая обстановка».

Подполковник заговорил с ним дружеским тоном и даже извинился за повторное беспокойство.

— Такая уж выпала нам ночь, Иван Алексеевич. Отоспимся потом. Раз уж вышли на финишную прямую, то давайте жать до конца, без передышки. Все наши силы, в том числе и резервы, задействуем. Вот и Ганс Деффер готов засучить рукава.

— Хочу ловить гауптмана, — откровенно признался радист.

— Мы тут договорились, — пояснил Борцов, — вместе поохотиться на Шустера.

— Как это — вместе? — не понял Самородов.

— А так, — Борцов испытующе посмотрел на Деффера, словно в последний раз проверяя его решимость идти на риск. — Вместе отправимся к Шустеру, в его крепость. Представимся чин чином, как люди военные, обрисуем обстановку, а затем потребуем капитуляции. Безоговорочной, конечно.

— А что же застава? Все мы? — забеспокоился капитан, недоумевая. — Будем сидеть на солнечной поляночке, дожидаться победного рапорта.

— Сидеть вам не придется. Пока мы займемся Шустером, станем ему зубы заговаривать, вы незаметно переправитесь через болото и окружите его базу. Точное место ее нахождения сообщим вам по рации. Самолет с грузом для гауптмана ожидается в полночь, разгружаться будет на костры. Они послужат для вас прекрасным ориентиром. Нельзя исключать, что кто-нибудь и сиганет с неба, поэтому готовьтесь к приему не только груза. Итак, ваша задача: накрыть базу так, чтобы не выпорхнула ни одна птичка, принять посылки от майора Баркеля и не допустить своих потерь. Вот вам, Иван Алексеевич, и солнечная поляночка…

— Застава свою задачу выполнит, товарищ подполковник! — четко отрапортовал капитан.

— Верю и надеюсь, — ответил Борцов кратко.

— Мне тоже верьте, — сказал Деффер, внимательно выслушав офицеров. Он продолжал и дальше, мешая свой язык с русским, но если преобразовать все, что он сказал, то это выглядело так:

«Я рад, что не остаюсь в стороне. С абвером не было и не будет у меня ничего общего. Всю войну он пытался выезжать на подонках. Опирался на предателей и сам предавал. Германию, весь наш народ. А я хочу после всех мук и страданий принести хоть какую-то пользу и моему, и вашему народу. Это массовое истребление жизней, считая не на тысячи, а на миллионы, многому меня научило. Глаза мои теперь видят гораздо лучше, чем три года тому назад. А душа мне подсказывает, что спасать надо ее, а не шкуру. Так что, как видите, фюрер не в силах был освободить душу от совести и превратить ее в чистейшую химеру».

Самородова, внимательно присматривавшегося к контрразведчику, в нем приятно поражала постоянная тяга к экспериментам, к поиску самых лучших, порою единственных, решений. Его мысль, как замечал капитан, работала непрестанно. Он не ленился ради единственного варианта создать множество. Когда же нужное решение было достигнуто, в действие приводились все силы — физические и духовные. Вот так и сейчас. Легко сказать — отправиться во вражеское логово да еще с немцем. Прозрел ли он на самом деле? Действительно ли хочет искупить вину, очистить совесть? А если это игра, хитрость, обман? С какой тщательностью Борцову следовало взвесить все за и против. Как точны должны быть его внутренние, психологические, весы. Ведь тут до ошибки, притом роковой, один шаг. Сомнение сменялось сомнением, но странное дело: Самородов все больше и больше склонялся на сторону контрразведчика.

После паузы, явно затянувшейся, капитан спросил:

— Ну а Центр как? Санкционирует?

— Что ж Центр? — Борцов улыбнулся. — Как доложим.

«Да, теперь он будет стоять на своем», — окончательно уверовал Самородов.

Глава двадцать первая

Резко притормозив, «эмка» съехала на обочину.

— До Волчьей тропы километра два, не больше, — сказал солдат, сидевший за рулем. — Выгрузиться лучше здесь, место закрытое.

Шоссе, по обе стороны сопровождаемое мачтовыми соснами, дальше круто сворачивало влево. Местность совершенно не просматривалась.

— Да будет так, — наскоро осмотревшись, согласился Борцов.

— Пожалуй, отсюда мы и потопаем. Ганс, вы готовы?

— Гут, гут, — часто закивал Деффер, привстав с заднего сиденья. — Потопаем…

Ему всякий раз доставляло удовольствие это бесхитростное занятие — повторять русские слова, услышанные впервые. Не упустил он случая и сейчас, хотя обстановка к подобным упражнениям не располагала.

— Иван Алексеевич, — обратился подполковник к начальнику заставы, сидевшему за спиной, — здесь долго не задерживайтесь, возвращайтесь на заставу. Страховать нас нечего. Ясно?

— Ясно да не очень, — неопределенно произнес Самородов. — Есть опасение.

— Какое?

— Да серьезное… По-моему, застава на исходный рубеж должна выйти раньше. Гораздо раньше.

— Зачем? Слушать у болота кваканье лягушек?

— Не то… Совсем не то… А если вдруг что-нибудь?

— Ох, это ваше «вдруг»… А наши с вами расчеты? Все проверено и перепроверено, а вы…

— Да я, чтоб с вами чего не случилось, — попытался оправдаться начальник заставы.

— Ваша опека излишняя. Каждый должен делать свое дело. Не будем держаться друг за дружку, как в парном пограничном дозоре, ситуация здесь иная.

— Слушаюсь! — капитан почувствовал свою неправоту и опасений больше не высказывал.

Он внимательно выслушал последние наставления контрразведчика, пообещал держать постоянную связь с пеленгаторщиками, которые обязаны не пропустить позывные Ганса Деффера, а также усилить наблюдение за всеми тропами, подходящими к заставе. Перед тем как расстаться, офицеры обнялись и крепко пожали друг другу руки.

До Волчьей тропы Борцов и Деффер не встретили ни души, да и по тропе долгое время «топали» беспрепятственно. Безлюдье, с первых шагов казавшееся подозрительным, все время настораживало. По предварительным прикидкам, они вот-вот должны были оказаться в зоне наблюдения. Не только ближние, но и дальние подступы к конспиративной базе безусловно охранялись. Невидимки укрывались в зарослях, ничем не выдавая своего присутствия. Впрочем, пусть себе поглядывают, только не стали бы палить без предупреждения.

Под конец пути подполковник решил передохнуть. Будет безопаснее, если их заметят издали, а не под самым носом. Между деревьями он высмотрел удобное местечко и сбросил с плеч рюкзак. Деффер поставил на землю чемодан с рацией. К оружию не прикасались.

Развели наскоро огонь, приладили на рогулинах котелок, наполнив его водой из ручья. По лесу потянулся дымок, тишину нарушал треск сухих сучьев. Запахи и звуки со временем не могли не привлечь внимания стражи. И действительно, примерно через четверть часа на тропе появились два дюжих парня. Они смело приблизились к костру, остановившись всего в нескольких шагах. Опустив на траву корзины, прикрытые громадными листьями лопухов, оба принялись внимательно разглядывать незнакомцев. Вроде бы военные, форма как есть советская, при погонах и оружии, а там кто их знает. Нынче много разных людей по лесам шастает.

— Ребята, присаживайтесь, чего стоите? — предложил подполковник. — Грибов-то много насобирали? Небось корзины полны?

— Нонче жаловаться грешно, — отозвался один из подошедших. — То подберезовики, то маслята. Да и белых энтим летом пропасть.

— Ну так тем более… Тащите сюда свои корзины, огонек еще жаркий, что-нибудь сообразим из свеженьких-то!

Они послушались, но подойти вплотную не решились.

— Вы кто такие? — спросил парень, одетый в поношенные бриджи цвета хаки и выгоревшую до бела гимнастерку без погон. Его напарник был во всем штатском — серые брюки в полоску, парусиновая куртка и черная сатиновая рубаха со стоячим воротником.

— Нас-то сразу видать, мы в казенной форме, — сказал Борцов, — а вот вы кто?

— Здешние мы, — неохотно ответил парень в бриджах. — Вышли грибков подсобрать, на соленье… Ну а вашего брата как распознаешь, ноне форма еще ни о чем не говорит. Теперь всяк ею щеголяет.

Рассуждал он верно, и это выдавало в нем человека сведущего. «Не иначе как полицай», — определил Борцов.

— Так грибы-то у вас есть? Что не выкладываете? — поднажал Павел Николаевич. — Или только лопухами корзины набили?

— Выложим, не скупые… Но сперва все же любопытно узнать, кого угощать будем. Ежели вы, к примеру, человек наш, то есть советский подполковник, то не жалко. А может, вы оттуда спущены, — и он ткнул пальцем в небо.

— Оттуда, дорогой, оттуда, — Борцов решил лямку не тянуть. — Кашеварить и чаевничать не станем. Вот зальем для порядка огонек и ведите нас по назначению.

— Это по какому же назначению? — хмуро спросил все тот же парень, видать, старший.

— Ладно, не дури… Сам знаешь… К гауптману Шустеру.

Полицая чуточку качнуло: всего ожидал он, только не такого прямого попадания. Как есть в яблочко. Однако замешательство продолжалось только секунды. В следующий момент с обеих корзин слетели лопухи, и полицаи выставили перед собой автоматы.

— Руки! — заорал старший. — Сдать оружие!

— Рук не поднимем и оружие не сдадим, — твердо сказал Борцов. — За малейшее насилие ответите… И перед гауптманом, и перед своим непосредственным начальником… Господином Трынькой…

— Вы что, знаете его?

— Как не знать начальника районной полиции.

Все было верно, и полицаи заколебались. Борцов медленно поднялся, снял с рогулин котелок и выплеснул кипящую воду на огонь. Подобрал с земли разбросанные полицаями лопухи, стер ими с котелка копоть, потряс опрокинутую посудину навесу, ожидая, когда стекут последние капли. Все это он делал без спешки, основательно, по-хозяйски. Остывший котелок спрятал в вещевой мешок.

— Ну, теперь пошли, — он удостоил старшего полицая строгим, начальственным взглядом. — Пошли, говорю, — повторил подполковник, придавая обоим недостающей решимости.

— Ладно, — буркнул полицай, — пошли. Только поимейте в виду: ежели что, живыми не вернетесь.

— Условие принимаем, — Борцов улыбнулся.

Он и Деффер следовали впереди. Тропа спустилась в овраг, потом выбралась из него и зазмеилась по широкой лощине. В конце концов уперлась в болото.

— Кладку замечаете? — спросил из-за спины полицай.

— Видим, отчего же…

Бревна над трясиной лежали добротные, обработанные топором так, что нога становилась прочно, не скользила. Когда-то, готовясь разместить здесь ложный партизанский отряд, фашистские каратели потрудились основательно. За болотом опять возникла торная тропа. Лихо взобралась она на крутой холм и за суковатыми стволами старых дубов замаячили плоские крыши землянок.

Полицаи первым делом разыскали своего непосредственного начальника. Трынька был пьян, из землянки выбрался с трудом.

— Эй вы, шалопаи, — заорал он на конвоиров, пошатываясь, — оружие нащо оставили? Отобрать!

— Да они ж не отдают его, — стал оправдываться старший, — говорят, свои…

— А оце бачили? — Трынька потряс в воздухе увесистым волосатым кулаком. — Есть приказ, значит, нияких разговоров. Отобрать!

Но полицаи не сдвинулись с места.

Не зная толком, кого они привели, и опасаясь, как бы не переусердствовать, Трынька сам подошел к подполковнику.

— Прошу соблюсти порядок, господа, — проговорил он заплетающимся языком. — Гауптман за це з мене шкуру сдерет. И до себя при оружии не пустит.

Борцов послушно расстегнул кобуру, вытащил пистолет.

Деффер последовал его примеру.

— Сдаем лишь до встречи с гауптманом Шустером, — предупредил Павел Николаевич. — Пистолеты новые, пристрелянные. Не вздумайте подменить.

— Та що вы… Цього не буде, — заверил Трынька.

Он вызвался лично представить шефу прибывших и, ввалившись в его землянку, пропустил Борцова и Деффера вперед, а сам расположился у входа, прямо на полу.

Жилище у главаря было просторное и чисто прибранное. Маленькое подслеповатое оконце вымыто и протерто, земляной пол притрушен свежим сеном, сильно пахнущим полынью, железная односпальная кровать на сетке аккуратно покрыта суконным одеялом. Гауптман восседал за самодельным письменным столом в своей обычной форме со знаками различия капитана абвера. Вошедших он встретил колючим взглядом серых, со стальным блеском глаз. Этот взгляд, которым Шустер в равной степени удостоил обоих — и русского, и немца, — Павел Николаевич отлично помнил. Он знал также, что, разговаривая с гауптманом, бесполезно следить за выражением его глаз и за частой сменой гримас на худощавом, не соразмерно вытянутом лице с массивным, выступающим вперед подбородком. Занятие это, каким бы усердным оно ни было, не поможет верно оценить его действительные намерения и понять, то ли он говорит, что думает. Скорее всего, и вовсе собьешься с толку. Невинная улыбка в уголках истонченных губ проступает даже в ту минуту, когда гауптман решает, через какое испытание пропустить свою жертву.

— Вас я знаю… Обоих… — после долгого испытующего взгляда сказал Шустер. — Но это ничего не значит. Мало ли с кем я встречался.

Он как бы невзначай перевел взгляд на резную этажерку, вплотную приставленную к столу. На ее полках вместо книг лежали ручные гранаты-лимонки, два браунинга, бинокль, бритвенный прибор и полевая сумка из эрзац-кожи. Книга, притом единственная, была удостоена более почетного места — на столе хранился «Майн Кампф» Гитлера.

— Тот факт, что один из вас немец, — то есть мой соотечественник, тоже ничего не значит, — вернулся Шустер к разговору. — Подлецов у нас не меньше, чем у русских. — Он снова помолчал. — И вообще я никому на слово не верю.

Все это гауптман произнес жестко, сцепляя слова в короткие хлесткие фразы, особо выделяя те, которые считал главными.

— Народец пошел ни к черту. Приставишь, бывало, к стенке, и только наведешь пистолет, сразу лапки кверху. А теперь у самой башки пули кладешь, и даже не вздрогнет.

Шустер прищурил глаза, сквозь узкие щелочки между веками оглядел Борцова.

— Вы-то еще не забыли меня? Помните, как вас испытывал? Железные у вас нервы. Как столб стояли, не шелохнувшись.

— Помню, помню.

— Испытание выдержали. Это же я рекомендовал вас шефу писарем. Может, ошибся?

Шустер помолчал, продолжая глядеть все так же, с прищуром. Не без задней мысли спросил:

— Что ж раньше меня не навестили?

— Адреса не было. Сам шеф больше месяца вас разыскивал.

— Подыскать надежное место было непросто, — произнес Шустер, вызывая к себе сочувствие, и тут же перевел взгляд на радиста. — Ну, а вы — Деффер… Ганс Деффер, — уточнил он, назвав даже имя. — Радист экстра-класса, ас эфира. Кто же вы теперь? Чем промышляли в русском тылу?

— Вас разыскивал, чем же? Облазил все чащи. Майор Баркель прислал оказать вам помощь…

— Чем докажете? Ведь я уведомления от него не получал.

— С того и начинали бы. Имею не уведомление, а личное письмо шефа.

— Где оно? — недоверчиво спросил Шустер.

— Письмо при мне, — Деффер извлек из потайного кармана запечатанный конверт. — Вот, прошу.

Гауптман буквально вырвал его из рук радиста.

— Летели втроем, — принялся рассказывать Деффер, поглядывая, как гауптман торопливо вскрывает конверт. — Выбросили нас в намеченной точке. Но после приземления один из нашей группы исчез. Фамилия агента Царьков.

— Почему исчез? — всполошился гауптман, отложив письмо.

— Жадность. В его рюкзаке лежали деньги. Сто тысяч. Для вас лично.

— Что ж вы не сцапали его? Могли и пристрелить.

— Там были сплошные кустарники, господин гауптман. Ему удалось скрыться.

— Подлец! — зло бросил Шустер. — Русский свинья.

Не сразу усмерив свой гнев, он вспомнил о письме. На одной страничке пестрели ровные строчки с аккуратно выведенными буквами. Шустер дважды пробежал по ним глазами, убеждаясь, написано ли оно шефом лично. И четкость в изложении, и категоричность требований, и, наконец, деловой тон убедили — текст написан фон Баркелем. Возникшие сомнения были иного порядка. Шустера настораживал срок, в который это письмо доставлено — почти полтора месяца. Где с ним блуждали? Не побывало ли оно в чужих руках?

— Вы показывали кому-нибудь письмо? — спросил гауптман, резко повернувшись к радисту.

— Так точно. Вот ему, писарю.

— Зачем?

— Посоветоваться, куда нам идти… Отправили же нас без вашего нового адреса, — взялся пояснять Деффер, почти ничего не сочиняя. — Шеф обещал сообщить его, как только вы переберетесь на эту базу. А такой информации все не было. Могли и совсем не дождаться.

— Но этого же не случилось! — прервал объяснения Шустер, недобро хмурясь. — К тому же вы имели возможность выйти в эфир и запросить у шефа мои координаты.

— Мы так и поступили… Мы вышли, — невозмутимо продолжал ефрейтор. — Правда, по другому поводу. Не могли же мы не доложить шефу о происшествии. А он приказал нам искать беглеца. Хорошенькое дело — искать. Где? В дремучих лесах? Поблуждали несколько суток и опять в эфир. Но едва поймали волну абверкоманды, отказал передатчик: перегорела лампа. Конечно, дело в общем-то пустяковое, заменил лампу и все, но запасные, как на зло, остались у Царькова, в его рюкзаке… Вот и вся история, — закончил Деффер.

— Вся, говорите? — Шустер произнес это таким тоном, будто ему было доподлинно известно, что сказанное — чистейший вымысел. — Ну а каким образом разыскали мою базу? Вас кто-то навел?

Взгляд, которым при этом гауптман обвел своих гостей, не предвещал ничего хорошего.

— Чепуха! — пренебрежительно бросил в ответ Борцов. — При чем тут кто-то! Вы же и навели.

Шустер даже привстал, расцепив руки и опершись о стол.

— Каким образом?

— Не аккуратно работаете, гауптман.

— Факты!

— Да у нас фактов хоть отбавляй, — усиливал свою атаку Борцов. — Первый и главный — эта встреча. Ее могло и не быть.

Гауптман опустился на стул, бросил на Трыньку взгляд, исполненный осуждения и упреков, подпер ладонью отвисший подбородок. Хоть и неприятно, а надо слушать. Да и кого — писаря! А что поделаешь, посланец шефа. Вернется, все ему обрисует. Мрачная получится картина. Гауптмана и прежде мучило ощущение собственной вины, сугубо личных просчетов и ошибок. Не все получалось у него так, как ему самому хотелось и как требовало начальство. Он даже намеревался скрупулезно проанализировать свои шаги, пора уже. Однако опоздал, подвернулись критики со стороны. Что ж, пусть говорят, возможно, им виднее.

Писарь, оказывается, человек наблюдательный. Скитаясь по лесу, ворон не ловил. О том, что под видом конвоя следовали немцы, он и радист узнали на хуторе Дубки. Болтливые старики поведали им также о парашютисте, сброшенном с самолета вблизи того же хутора. Тут, конечно, подвел Трынька, старику и старухе не заткнул рта. Да и парашют следовало припрятать получше.

Веревочка вилась дальше. Писарь не врал, что еще до Дубков им на пути попался и другой, не менее опасный след. За день-два до того, как пройти через хутор. Шустер оседлал одну из лесных дорог, перехватил автобус с пленными. Сопровождали его пограничники. Завязалась перестрелка, были убитые и раненые. Трыньке не удалось отбить у конвоя двух офицеров вермахта — майора и полковника, они погибли. Не были установлены даже имена погибших. Но вот и писарь, и радист, случайно наблюдавшие эту сцену, утверждают, что один из офицеров был не кто иной, как полковник Броднер. Обознаться не могли, ибо этот офицер часто бывал в абверкоманде, более того — находился в приятельских отношениях с шефом. Услышав имя полковника, гауптман невольно вздрогнул. Прежде ему и в голову не могло прийти, что жертвой того нападения стал начальник разведотдела дивизии, которому он, Шустер, многим обязан.

Снова сцепив над столом руки, гауптман с большим, чем прежде, вниманием уставился на разговорившегося писаря. Он принялся заново разглядывать его лицо, уже не полагаясь на старые впечатления, бесспорно беглые, мимолетные. Разглядывал лицо не все сразу, а по частям, как это делают следователи — лоб, глаза, нос, подбородок. В живых, подвижных чертах сегодняшнего облика писаря он нашел мало такого, что прежде запечатлелось в его зрительной памяти. И все же перед ним сидел тот самый «власовец», которого он испытывал на благонадежность. С одним никак не мог смириться гауптман: внешней простоватости писаря не соответствовал обнаруженный им ум, редкая сообразительность. Мало того, что он сумел отыскать след, так еще и шел по нему, как настоящий следопыт. Шеф не случайно придал его личности такой большой вес — советского подполковника.

Под конец рассказа писарь описал встречу в лесу с тяжелораненым полицаем. Трынька и тут сработал грубо — провалив операцию, он еще оставил в живых ее участника. Парень выболтал все хотя бы из чувства мести.

— Ложь! Это ложь! — вскочил вдруг протрезвевший Трынька. — Я же стрелял ему и в сердце, и в голову.

— Молчать! — гаркнул на него Шустер, выходя из себя. — Не умеете работать! Самогон доставать научились, а вот данных о противнике от вас не дождешься.

— Данные — не самогон, — пробурчал себе под нос полицай.

— Господин гауптман, — воспользовавшись паузой, обратился Борцов, — прикажите Трыньке вернуть нам оружие. Мой пистолет «ТТ» и револьвер Ганса Деффера… А то нехорошо получается. Мы тут у вас как пленные.

— Вернуть оружие еще успеем, — Шустер понемногу остывал. — А вот поесть вам пора. Да и для настроения, при желании, можно. Надеюсь, самогон не весь вылакали?

— Так точно, не весь, — поспешил заверить Трынька. — Ще трошки есть.

— Пойдите, распорядитесь… Еду подать сюда… На троих.

Трынька резво поднялся с пола, отряхнулся и, нашарив носком сапога ступеньки, выбрался из землянки.

Постепенно установилось затишье. Шустеру говорить не хотелось — он конечно же был потрясен. Как ни выкручивался, а все-таки приперли к стенке. Улики соответствовали действительности. И хутор, и парашютист, и перестрелка с пограничниками возле автобуса, и провалившаяся операция «конвой» — все было. В общем, цепочка получилась прочной, не разорвешь. Этак, чего доброго, по следу могли и чекисты прийти.

Черт знает что, конспиратор называется. За это следовало бы спросить, но с кого? С пьяного полицая? С себя самого? Впрочем, стоит ли так казниться. Есть же и обстоятельства, смягчающие вину. Прежде чем напасть на след, радист и писарь располагали информацией из первых рук. Могли бы они без предварительных данных добраться до цели? — мысленно спрашивал себя Шустер.

Так, логично рассуждая, он постепенно успокоил себя. Возобновив разговор с гостями, стал жаловаться — как тяжело ему здесь.

— Места тут, сами видите, какие. Укрыться еще можно, но работать тошно. Каждая вылазка за пределы базы сопряжена с риском. И все же сумели кое-что выведать. Присмотрели действующие мосты, железнодорожные станции. Можно было бы поднять их на воздух, но нет взрывчатки. Правда, шеф обещает, — тут Шустер замялся, не зная, говорить ли об ожидаемом в эту ночь бомбардировщике. Впрочем, почему бы и нет, новость приятная, тем более что подозрений гости уже не вызывают.

— В полночь, — начал он, осмелев, — мне доставят крайне необходимые грузы. Сбросят их с парашютами. Есть тут за болотом просторная поляна. Разложим костер, чтобы летчики видели, куда сбрасывать. Нужен и живой груз, да шеф что-то не обещает. Раздобрился только на одного радиста, да и то…

Тут Шустер прикусил язык, сообразив, что рассказывать о каком-то сомнительном радисте не следует. Помолчав, он круто сменил тему разговора.

— Опираюсь на собственные силы, так как народец вокруг ненадежный. Завидел какого мужика, уходи подальше. Мой девиз — никому здесь не верить. Человек по своей природе лжив, он лжет не только другому, но и самому себе. Исключений нет. Я тоже умею лгать. Не желаю лишь одного — чтобы мне лгали. В обмен на ложь я хочу получать только правду. Чистую.

— А что, господин гауптман, лучше, — поинтересовался Борцов, — ложь или хитрость?

— Не вижу никакой разницы! — отрезал гауптман. — Философствуете, писарь. Этой штукой нам следовало заниматься раньше, до войны… Шопенгауэр, Ницше и прочие. Вот и узнали бы душу русских, те ее струны, на которых можно было бы лучше сыграть.

— Но на какой-то струне все же абвер играл?

— Вы что, до сих пор не поняли? Русский человек уязвим, он чересчур доверчив. Мы на этом и строили свою тактику. И, знаете, неплохо получается.

Тут Шустер осекся, поняв, что его опять занесло. Писарь-то русский! И тут же сменил тему.

— Впрочем, пока нам принесут еду, давайте поговорим о деле. Ваши ближайшие планы?

— Выйти на связь с шефом, доложить о своем прибытии. Да вот случилась беда — перегорела лампа. Ваш радист не выручит?

— Думаю, лампа у него найдется, человек он запасливый. Но сейчас на задании.

«Значит, связи с шефом до конца операции у них не будет. Это хорошо», — отметил про себя Борцов.

— Трынька покажет вам мое хозяйство, — неожиданно для гостей кстати предложил гауптман. — Побываете и на площадке, куда сбросят груз. Осветим ее костром.

— А почему только одним? — удивился Борцов. — Так скупо? Надо бы обозначить ее по всем углам, чтоб грузы не упали в болото.

Шустер задумался.

— Можно и так, — не сразу, но он все же согласился. — Сухостоя тут на все четыре хватит.

Под вечер, после хорошего застолья, разомлевший и раздобревший гауптман вернул гостям оружие и рацию, которой по-прежнему недоставало одной лампы. Выход нашел Деффер. Он конечно же хитрил, лампа у него была заранее припрятана.

А Шустера всерьез обеспокоило отсутствие собственного радиста. Конечно, его теперь может заменить Деффер, но эта замена забот не снимала. Во-первых, дошла ли до шефа вчерашняя шифровка, дававшая «добро» на прилет бомбардировщика. А во-вторых, где же все-таки радист? Если подорвался на мине, это еще полбеды, а если угодил в чьи-то руки? По лицу Шустера нет-нет да и пробегала тень нарастающей тревоги. Между тем Деффер ни на минуту не забывал о своих обязанностях. Неподалеку от землянки высмотрел укромный уголок и, едва стемнело, незаметно пристроил там рацию. И четверти часа ему хватило, чтобы связаться с Демшиной и отстучать распоряжения Борцова.

Ближе к полуночи Шустер выстроил под деревьями свои наличные силы. Немцев и полицаев он разбил на четыре группы и приказал Трыньке вести всех на поляну. Вскоре за болотом, слева от Волчьей тропы, взметнулись огненные столбы, рассыпая вокруг себя золотистые брызги искр. Шустер любовался ими, стоя у землянки и словно забыв о писаре и радисте, находившихся рядом.

Ровно в полночь в небе, усеянном мерцающими звездами, возникло нудное, прерывистое гудение. Гауптман вслушивался в него долго и напряженно и наконец воскликнул с восторгом: «Гут! Гут!» Он собрался прокричать еще что-то, но в это время за болотом воздух прочертили несколько автоматных очередей. В наступившей затем тишине у всех костров резко и требовательно зазвучали громкие голоса. Разобрать невозможно было ни единого слова, расстояние дробило и глушило звуки.

— Что там? Что произошло? — тревожно и вместе с тем раздраженно воскликнул гауптман. — Кто стрелял?

С минуту он стоял в каком-то оцепенении и вдруг сорвался бежать туда, к кострам, но Борцов и Деффер успели преградить ему путь.

— Измена! — заорал он, хватаясь за кобуру. — Расстреляю! Всех!

В то же мгновение его рука оказалась заломленной за спину. Шустер дергался и дрожал, бессильный что-либо предпринять.

— Гауптман, не делайте глупостей, — негромко, но внятно произнес Павел Николаевич. — Разве вам не ясно, что произошло? Вы же кадровый разведчик…