Антология советского детектива-16. Компиляция. Книги 1-20

1

О том, что Башков — бывший бухгалтер Новосибирского Торга — сумел сбежать из-под стражи еще до начала следствия, я узнала, как только выписалась из больницы.

Хотя могла бы догадаться об этом раньше.

Навещавший меня полковник Приходько привез мне в больницу по моей просьбе — как-никак, я имела самое непосредственное отношение к тому, что вся шайка расхитителей оказалась под следствием,— копии первых следственных документов, но о побеге главного бухгалтера ничего не сказал. Не найдя протоколов допросов Башкова, я подумала, что следователи решили на первых порах допросить второстепенных участников.

Все оказалось не так…

В больнице я пробыла более недели. Невольное купание в осенней воде Обского моря обошлось мне дороже, нежели я могла предполагать: не считала себя неженкой, да и по плаванию имела первый спортивный разряд. Жестокий приступ радикулита несколько дней не давал мне даже подняться с постели.

Полковник Приходько предлагал место в городской больнице Управления, но я попросила оставить меня в Ордынске.

На это были свои причины.

Во-первых, Петр Иваныч тоже лежал здесь, только на первом этаже, в кардиологическом отделении. Оставлять его одного не хотелось, а двигаться врачи ему запретили настрого.

Во-вторых, меня — в свою очередь — мог чаще навещать Максим Крылов.

Он заходил каждый день, приносил неизменную бутылочку с облепиховым соком, и все это, вместе взятое, видимо, ускорило мое выздоровление.

Меня выписали, а Петру Иванычу пришлось еще остаться.

Он храбрился, говорил врачу, что чувствует себя «превосходно!» — его любимое слово — и порывался уехать вместе со мной, но лечащий врач заявил, что, учитывая характер больного, ему будет полезно полежать еще с недельку.

Домой в Новосибирск меня отвез на своем «Запорожце» все тот же Максим.

День был самый осенний, пасмурный и холодный. Деревья и кусты по сторонам шоссе понуро опустили к земле тяжелые ветви с желтыми мокрыми листьями. Максим нарядил меня в свою меховую куртку и такие же сапоги, которые взял у своей сестры. Всю дорогу рассказывал занимательные редакционные истории — подозреваю, он кое-что и присочинял для пущего интереса.

Конечно, он догадывался, что я работаю в милиции, хотя бы по тому, как часто навещал меня полковник Приходько; хотя тот приходил в штатской одежде, Максим знал его в лицо. Однако в больничной карточке я была записана как товаровед — и для всех я так и должна была оставаться товароведом, пока мое начальство не сочтет нужным сделать гласной мою настоящую профессию.

Видимо, Максим это понимал и не проявлял излишнего любопытства.

Город встретил нас мелким дождём, пополам со снегом. На четвёртый этаж в свою квартиру я поднялась не так резво, как раньше. Максим шел позади и, наверное, заметил это, но, зная, как я не люблю ненужного сочувствия, промолчал.

Я оставила его пить кофе.

На кухонном столе уже изрядно запылившаяся — так давно здесь не было хозяев — лежала записка Петра Иваныча: «Уехал с Максимом в Ордынку. Вернусь завтра!». Ниже моя приписка: «Уехала на море. Вернусь завтра!»

Восклицательный знак был поставлен мною ради бравады… а он чуть не оказался последним восклицательным знаком в моей жизни. И это «завтра» для нас обоих растянулось чуть ли не на полмесяца…

Максим на кухне занял место у стола — там я не запиналась за его ноги. Я включила чайник, сняла с полки жестяную банку с кофе, и тут какая-то зловредная соринка попала мне в глаз. Она была острая и неудобная, попытка промыть глаз водой ни к чему не привела. Тогда Максим зачинил спичку столовым ножом, усадил меня на стул. Я запрокинула голову, он низко наклонился…

— Вот она!— Максим победоносно поднял спичку.

Я плохо видела сквозь слезы и поверила ему на слово.

— Не мешает? — спросил Максим.

— Не мешает, спасибо… А я ожидала, что вы меня поцелуете… попутно.

Почему мне нравилось смущать его такими бестактными, если не дурацкими фразами, я и сама не знала. Может, это было бессознательное женское кокетство, а может, мне просто нравилось ощущение власти над сильным мужчиной, когда чувствуешь, что он к тебе неравнодушен и твои слова что-то для него значат. Петр Иваныч говорил, что каждая женщина старается завоевать мужчину, подчинить его волю своей, а если это ей в конце концов удается, она часто не знает, куда с таким мужчиной деваться.

Мне вспомнилось вдруг — когда я в больнице спросила Максима, какими способами ему удалось привести меня в чувство, он так же смутился, покраснел и сказал, что ничего, кроме растирания, не пришло ему в голову. Он как бы извинялся за такой недозволенный способ, когда спасал меня, окоченевшую, от возможной смерти.

Вот и сейчас он не стал отшучиваться.

— А вам хотелось, чтобы я вас поцеловал?

Тут мне самой пришлось задуматься.

— Не знаю, Максим.

— Вот и я не знаю. Не уверен, что вы этого желали.

Я тоже без улыбки посмотрела в его темные спокойные глаза:

— Хороший вы человек, Максим. В вас, наверное, часто влюблялись женщины.

— Что-то не замечал.

— Наверное, потому, что вообще мало уделяете им внимания.

Меня тянуло спросить, много ли внимания он уделял своей жене, но ее уже не было в живых, вопрос был явно неуместным… Тут зашипел чайник, и я принялась готовить кофе «по-бразильски», по рецепту Петра Иваныча.

2

Если у вас дома телефон, то большинство новостей приходит к вам вместе с телефонным звонком.

Я сняла трубку.

— Да! Слушаю вас…

До меня доносились только тихие потрескивания с линии. Мне казалось, что я слышу дыхание человека, но трубка молчала. Я невольно вспомнила, как несколько дней тому назад вот так же позвонил Башков, чтобы только узнать, дома я или нет.

Я положила трубку. Телефон зазвонил опять.

Некоторое время я смотрела на него с недоверием. На другом конце провода оказался полковник Приходько.

Он спросил, как я себя чувствую. Я ответила в стиле Петра Иваныча. Тогда полковник попросил разрешения навестить меня дома вместе с Борисом Борисовичем.

Я наспех вытерла пыль, подмела пол. Вытащила из шкафа свой брючный костюм, осмотрела его при дневном освещении. На куртке обнаружились пятна — следы памятной вечеринки у Аллаховой,— я замыла их и загладила утюгом. На вороте свитера, в котором я купалась в Обском море, заметила кровяные следы, но их тоже мне удалось вывести. Одевшись, по частям оглядела себя в нашем зеркале — целиком я в него не входила. И невольно подумала, как давно не надевала свой форменный китель с серебристыми погонами лейтенанта,— говорили, что он мне очень шел. Но китель, вместе с погонами и милицейскими документами, по-прежнему хранился где-то в Управлении.

Прибирая, я не забывала поглядеть через кухонное окно на наш подъезд, ожидая, что мои гости подъедут на машине,— на улице было грязно. Но увидела их на дорожке, которая тянулась к нам от соседнего дома.

Значит, свою машину полковник оставил за углом. Он и Борис Борисович были в штатских пальто и шляпах. Из этого я сделала вывод, что мой начальник не собирается рассекречивать своего сотрудника.

Приходько шел, засунув руки в карманы пальто, сдвинув шляпу на затылок. Невысокий и грузный, он сейчас более чем когда-либо походил на комиссара Мегрэ, каким его изображал артист Тенин,— не хватало только трубки. Это сравнение первым пришло мне в голову,

Его помощник Борис Борисович — я никогда не видела его в форме и не знала, в каком он звании,— шел на полшага сзади за полковником и нес объемистый портфель. Я примерно догадывалась, что в портфеле: уже изучила привычки своего начальника.

Пока мои гости поднимались на четвертый этаж, я успела достать и протереть стаканы — бокалов ни у меня, ни у Петра Иваныча не было; стаканы составила на подносик вместе с хрустальной вазой (единственный наш предмет изящной сервировки подарили Петру Иванычу к какому-то дню рождения). Ваза предназначалась для пирожных, которые тоже должны быть в портфеле — полковник держался стандартных представлений о женских вкусах. Лично я сладости не любила, но не считала нужным сообщать об этом. Правда, на этот раз я приятно ошиблась, вместо пирожных в портфеле оказались груши. И, конечно, бутылка шампанского.

Полковник видел меня в больнице всего день назад, но заметил, что в домашней обстановке я выгляжу куда лучше. Борис Борисович даже поцеловал меня в щеку,— полковник сказал, что занесет это действие в разряд служебных мероприятий.

Я принимала гостей в своей комнате, застелив старенький письменный стол скатертью, которую стащила со стола из комнаты того же Петра Иваныча, свою я так и не удосужилась завести.

Вероятно, шампанское согрелось в машине, да еще взболталось по дороге; когда Борис Борисович освободил пробку, она вылетела со звуком пистолетного выстрела. Я даже вздрогнула от неожиданности, хотя в свое время выстрелов наслушалась предостаточно. Видимо, нервы мои пока еще не пришли в норму.

— Ты, Борис Борисович, поосторожнее с пробками-то,— сказал полковник. — Мой приятель, майор от авиации, вот так же под Новый год открывал бутылку, а пробка и угоди ему в глаз. И что ты думаешь, пришлось заказывать стеклянный.

— Так сразу и стеклянный?— усомнился Борис Борисович.

— Представь себе. Войну прошел. Сколько смертей его миновало, а глаз за столом потерял. И не смешно. Какой там смех, комиссовали его после Нового года. В гражданскую оборону работать перешёл. Вот тебе и пробка!… Ну, Евгения Сергеевна, доброго вам здоровья!

Груши были на редкость вкусными и сочными пришлось достать бумажные салфетки.

— Отличные груши!— похвалила я.— Неужели из магазина?

— Где там! На рынок с Борисом Борисовичем ездили. Я выбирать не умею, он и покупал. Торговался даже… Ты обратил внимание, Борис Борисович, когда тебе тот черноглазый красавец сдачу отсчитывал, какую папушу денег из кармана вытащил? С подушку добрую. Ох-хо-хо! Не доходят руки у наших снабженцев, чтобы такие груши в магазин привезли.

— Руки у них доходят,— заметил Борис Борисович,— вот груши до нас не доходят.

Полковник Приходько долго и старательно — слишком долго и слишком старательно — вытирал пальцы салфеткой. Борис Борисович уже не улыбался, а как-то выжидающе на него поглядывал. Пауза затянулась, я забеспокоилась.

— Неприятности какие-то?

Полковник скатал салфетку, положил на стол!

— Есть немножко.

— А что случилось?

— Ваш бухгалтер сбежал.

— Как сбежал?

— Очень просто, как обычно бегут. Там же, в Ачинске, где с поезда сняли, там и сбежал. Так уж ему повезло. Сначала нам повезло, что сразу задержали: проводник на него наткнулся. Без билета, без документов — сообщил о нем в милицию. А в милиции уже наш запрос лежал. Словесный портрет. Ну, Башкова к нам и решили отвезти. Дело ночью было. И надо же, пьяный шофер на ЗИЛе в милицейский «газик» врезался. Шофера и конвойного помяло, а вашему бухгалтеру хоть бы что. Когда люди подбежали — его и след простыл. Мало того, он успел у конвойного деньги из кармана вытащить, зарплату тот как раз получил. Да еще его пистолет с собой прихватил.

— Вот пистолет-то ему совсем не нужен.

— Конечно, не нужен. Что, он нас напугать думает? Не видали мы пистолетов. Вот, старый уже, а глупый.

— Давно сбежал?

— Той же ночью, как задержали. Неделю тому назад.

— Мне ничего не сказали.

— Расстраивать вас не хотел попусту… Да вы не огорчайтесь, Евгения Сергеевна, не пропали ваши хлопоты даром. Воровскую «фирму» всю задержали — вам спасибо! И бухгалтера найдем, куда он от нас денется.

— Трудно будет искать.

— Труднее, согласен. Осторожнее станет.

— Почему он в Ачинск побежал, может, у него кто там есть?

— Посмотрели его личное дело, поспрашивали — вроде бы никого нет. Сунулся в первый попавшийся поезд. Борис Борисович его делом занимался, проверял.

Борис Борисович кивнул молча. Как обычно, он сидел тихий, безучастный вроде, но я знала, что он все слышал, и память у него была, как у электронно-счетной машины. Возможно, за эти качества и держал его при себе полковник Приходько.

— С юга он, с Кубани,— сказал Борис Борисович.— На ачинский поезд мог случайно заскочить. Торопился очень.

— Торопился,— согласился полковник.— Даже домой за деньгами не зашел. Понимал, что по его следу уже идут.

— В Новосибирске с пятидесятого года живет,— продолжал Борис Борисович.— И знакомые у него все здешние, местные, знают его.

— На юг ездил частенько.

— А чего было не ездить,— вставил полковник.— Деньги были, холостой, одинокий.

— Ну, не всегда одинокий,— сказала я.

Полковник покосился на меня:

— Само собой — не всегда. Но с женой развелся, говорят, лет десять тому назад.

— Шесть лет,— сказал Борис Борисович.

— Жену его я знаю,— сказала я.— Тоже на юге живет. Она сюда к Петру Иванычу приезжала. Она же бывшая жена Петра Иваныча.

— Скажи-ка!— удивился полковник.— Мало того, что он в государственный карман забраться сумел, он другой рукой еще чужую жену увел. Ну, ловкач! А чего ей с ним не пожилось, не говорила?

— Сказала, что ушла от него сама. По моральным соображениям.

— По моральным?

— Женщины!— пояснил Борис Борисович.— Говорили, что покойная Бессонова его любовницей была.

Тут уж удивилась и я:

— Разве? Ведь у нее жених был.

— Так это еще до того.

Я вспомнила Валюту, и мне не хотелось верить. Такого поворота я не ожидала. Здесь было над чем подумать. Полковник только вздохнул молча, не глядя на меня.

— Деньги!— произнес Борис Борисович.— Приучила девчонку Аллахова к деньгам, приохотила. А денег у Башкова, видимо, было много.

Я и верила, и не верила. Полковник перебил мои размышления:

— Я на него пока гласный розыск не объявил. Тем более, что фотография у нас старая, из личного дела. А там он еще с усами снят.

— Усов у него уже нет,— сказала я.

— Я попросил нашего фотографа его «побрить». Покажи, Борис Борисович, что получилось. Похож?

Я пригляделась к фотографии:

— Весьма приблизительно. Сейчас он совсем не такой. Думаю, трудно будет тому, кто его в глаза не видел, по этой фотографии распознать.

— Трудно, значит? Что ж, другой у нас пока нет. Вот я и не вывешиваю. Пугать Башкова заранее не хочу.

— А он здесь, думаете?

— Если он даже прятаться собрался, паспорт ему новый нужен. А здесь кое-кто из друзей-приятелей еще на свободе, помогут. Хотя бы этот… директор ателье.

— Саввушкин,— подсказал Борис Борисович.

— Вот, этот самый. У него тоже рыльце в пуху,

— Саввушкина не взяли?

— Пока бегает. Нет у нас против него явных улик. Одна накладная липовая и боле ничего. Он пока у нас как свидетель проходит. Если Аллахова молчать будет, мы к Саввушкину не подберемся.

— А она молчит?

— Не то, чтобы совсем молчит, но и ничего серьезного не говорит. Опытная… Так, по мелочам признается. И то, когда носом ткнут. «Ах, я же совсем забыла!» Актриса, куда там. А время идет. Чувствую, что у прокурора продления срока следствия просить придется. А что я могу? Два ревизора днем и ночью сидят, бумажки перебирают. А их там… Да еще уничтожено много… Как в потёмках, ощупью действуем.

— А если не найдете?

— Вы мне этого слова и не говорите. Вот, ей-богу, если бы Башков к нам пришел, да рассказывать начал — мужчина, все-таки, я на мужчин больше надеюсь, я бы на него первый ходатайство написал. Учитывая, мол, добровольное признание…

— А как же Бессонова?

Здесь полковник задумчиво посмотрел на меня.

Я понимала его. Мой начальник мыслил профессионально и заключения свои делал только на основании бесспорных фактов. А фактов, прямо уличающих Башкова в смерти Бессоновой, ни у следователя, ни у полковника Приходько — да и у меня тоже — не было.

Но и разубеждать меня полковник тоже не стал.

Он так же задумчиво постучал пальцами по столу и заключил:

— Нужен нам Башков, очень нужен. Искать будем. За паспортом, за деньгами ли, а в Новосибирске он появится. А деньги у него где-то здесь прячутся. Опять же, сын у него здесь в городе живет…

— Ну, сыночку он свои капиталы не доверит.

— Почему так думаете?

— Видела я его — за деньгами к папочке прибегал.

Полковник Приходько с улыбкой глянул на Бориса Борисовича:

— Ты погляди, какой у нас детектив. Даже и с сыном встречалась.

— Удачливая!—согласился тот.

— Удачливая — это верно. Да, да, вы не обижайтесь, Евгения Сергеевна, не умаляя ваших профессиональных заслуг,— поработали вы хорошо,— скажу: к вам еще и судьба благоволит. Счастливые случайности в нашем деле вот как редки, а вам, скажу, везет. Тьфу-тьфу, конечно!… Даже там, где, что называется, на рожон лезете — и то сходит… А вот был у нас оперативник, как его…

— Батюшков,— подсказал Борис Борисович.

— Вот, вот — Батюшков! Такой был усердный, такой исполнительный, поищи, не найдешь. А что ему ни поручи — все завалит. Вроде все по правилам делает, по уставу — не придерешься. А получается и не то и не так. Да еще что-либо себе схлопочет, либо железкой по голове, либо на ножик налетит. В угрозыске работал — из госпиталя не вылезал.

— Вроде меня.

— Вроде вас! — возмутился полковник.— Да на вашем месте он утонул бы, обязательно.

— А где он сейчас. Живой?

— Живой. В паспортном отделе работает.

— Да…— протянула я невольно.— Не хотелось бы мне в паспортный отдел.

Полковник Приходько похлопал меня по руке:

— Будет вам, Евгения Сергеевна! Мы еще с вами половим жуликов.

В прихожей, уже надев пальто, полковник вдруг остановился.

— Вооружился, значит. Ах, дурень! А поди, и стрелять не умеет.

— Умеет,— сказал Борис Борисович.— В армии был. Я его личное дело смотрел.

— Ну и что?

— Младший лейтенант. Во время войны находился при штабе дивизии.

— Поди, писарем каким?

— Ранение имеет и медаль «За боевые заслуги».

— Вот как!

Полковник Приходько застегнул пальто, взял шляпу и постоял некоторое время в задумчивости.

— Как его судьба развернула, за тридцать-то лет. В фашистов стрелял, а теперь в нас с тобой стрелять собирается. Нехорошо выходит, Борис Борисович, а?…

Гости ушли.

Я опять переоделась в халат. Унесла на кухню посуду. Пока мыла стаканы, невольно вспомнила свой последний визит к бывшему главному бухгалтеру Торга, когда-то защищавшему на фронте свою Родину, а потом разменявшему совесть на ворованные рубли.

Вспомнила, как он встретил меня, провел в комнату, где на столе в высоком синем бокале белели хризантемы, а в хрустальной граненой вазе оранжево светились апельсины. Он бренчал на гитаре, поглядывая на меня выразительно. Мы пили коньяк, танцевали даже. Я играла роль, хотя мне совсем не хотелось походить на одну из женщин, которые, как я догадывалась, залетали к нему на одинокий хмельной огонек. Кажется, он почувствовал это, держался со мной вежливо и пристойно; сорвался он всего один раз, но мне не стоило большого труда поставить его на место… Я уже знала, кто он, а вот он еще не догадывался об этом. Мне же нужно было, чтобы он начал меня подозревать; я затеяла рискованную игру, которая чуть не закончилась для меня плохо.

Повезло!— как сказал полковник.

На самом деле повезло…

И все впустую, он на свободе, и никто не знает, где его искать. Надо было ложиться спать, но я чувствовала, что мне не уснуть, и направилась в комнату Петра Иваныча, сбросила тапочки и забралась с ногами в его старое покойное кресло, которое обладало удивительным свойством — в нем я обычно быстро засыпала. На этот раз что-то разладилось или в кресле, или во мне, я долго вертелась, устраивалась так и этак и вроде бы начала уже дремать, как меня разбудил дверной звонок.

Звонок был осторожный, короткий — я вначале подумала, что ослышалась. Звонок не повторялся, но какое-то внутреннее чутье подсказывало мне, что звонок был. Что тот, кто звонил сейчас, стоит за дверью и ждет, когда я открою.

Я накинула на плечи плед, зацепила пальцами ног тапочки и, то и дело теряя их на ходу, полусонная прошлепала в прихожую и зажгла свет.

Не сразу справилась с замком, чертыхнулась про себя и с досадой резко распахнула дверь.

3

Почему-то я не испугалась, даже не удивилась.

Узнала его сразу.

Чуть более недели тому назад он сидел передо мной в лодке, которую сильно качала волна, я глядела ему в лицо, освещенное отдаленными отблесками костра, и пыталась увидеть в его глазах хотя бы следы растерянности или страха, когда я сказала, что именно с ним встретилась той ночью на лестнице, возле квартиры Бессоновой, а ее потом нашли в постели, задохнувшуюся в газовом чаду. Тогда он только рассмеялся мне в лицо. И тут резко качнул лодку и опрокинул ее…

Повторяю, сейчас я не испугалась.

Да и он смотрел на меня без угрозы, мягко и даже как-то просительно, как бы извиняясь за неожиданный поздний визит.

— Здравствуйте, Евгения Сергеевна!— сказал он.

На площадке, этажом ниже, хлопнула дверь. Он глянул вниз, потом поверх моего плеча в прихожую, видимо, желая убедиться, что там никого нет.

— Здравствуйте!— наконец ответила я.

— Мне показалось, что вы меня не узнали.

— Нет, узнала. Просто удивилась.

— Можно мне к вам зайти?

Я ответила не сразу.

Перед моими дверями стоял человек, бежавший из-под стражи, его разыскивает милиция, следовательно, я должна помочь его задержать. Могу тут же захлопнуть дверь, быстро позвонить, пришлют «оперативку», район оцепят, и, вероятно, он не успеет уйти… И тут же решила, что делать этого не нужно.

— Я ненадолго, Евгения Сергеевна.

— А вы не ошиблись?— спросила я.— Вам на самом деле нужно ко мне, а не в милицию?

— Нет, не ошибся. Именно к вам.

В левой руке его были перчатки, правая глубоко опущена в карман пальто. Он опять глянул поверх моего плеча, а я пристально на его правую руку, он перехватил мой взгляд и тут же вынул руку из кармана.

— Тогда проходите,— сказала я.

Он вошел в прихожую, я закрыла за ним дверь.

— Может быть, я не вовремя?

— Нет, в самый раз. Только что вспоминала о вас.

— Вспоминали?

— А что же вы думаете? Слишком дорого обошлось это знакомство.

— Да. Мне — тоже.

— Раздевайтесь!

Он снял мокрую шляпу, аккуратно стряхнул ее в углу, стянул пальто, повесил на вешалку. Что-то стукнуло о стену. Я догадалась.

— Кроме меня никого в квартире нет. И никого не жду. Ботинки можете не снимать.

— Спасибо.

— Только подождите минутку. Я чуть приберу в комнате.

— Пожалуйста. Вы извините меня…

— Ничего. Я быстро.

Я вошла в комнату, застелила постель. Сняла халат, надела джинсы и свитер. Открыла дверь в прихожую.

Башков стоял, засунув руки в карманы пиджака и поглядывая на дверь. Кто-то громко топал, поднимаясь по лестнице.

— Это не ко мне,— сказала я.— Проходите и устраивайтесь, где вам удобно.

Проходя мимо меня, он придержал правой кистью карман пиджака, и я поняла, что он переложил туда пистолет из пальто. Присел к столу, положил руки перед собой, крепко переплел пальцы.

Я молчала.

Пауза затянулась. Он отвернулся, уставился на свои переплетенные пальцы и трудно вздохнул:

— Вот… пришел. Извините, что поздно. Гости у вас были, ждал, когда уйдут. Сам полковник Приходько, собственной персоной.

Он взглянул на меня. Я опять не сказала ничего.

— Евгения Сергеевна, вы в милицию позвонить не желаете?

— А вы хотите, чтобы я позвонила?

— Нет, не хочу. В милицию я мог пойти и сам.

— Тогда будем считать, что вы у меня в гостях.

Он похудел за эти дни, черты лица стали резче, грубее. В углах губ прорезались глубокие морщины. Но как и раньше, он был аккуратно подстрижен, чисто побрит, воротник рубашки свеж и поглажен, и галстук завязан правильным узлом.

Вот только «Шипром» от него уже не пахло.

— По грузинскому обычаю,— сказал он,— даже враг, приходя в гости, может рассчитывать на гостеприимство хозяина, так, кажется?

— По-грузински так.

— А у вас?

— И у меня так. Пока вы гость.

— Понимаю.

— А я вот в этом не уверена. Уж коли вы вспомнили про обычай — когда идут в гости, оружие с собой не берут.

Башков повернулся ко мне, прищурился, на щеках его заходили злые желваки. Но я с упрямым спокойствием встретила его недоверчивый взгляд. Башков тут же отвел глаза, плечи его обмякли, он достал из кармана пистолет, подал его мне, но я не протянула руку, тогда он встал, положил пистолет на тумбочку возле кровати и опять вернулся к столу.

— Так зачем же вы ко мне пришли?

Он положил руки на колени, опустил голову.

— Смешно, конечно…

— Да нет,— возразила я,— Мне, например, не смешно.

Тогда он исподлобья быстро взглянул на меня.

— Вам неприятно мое присутствие? Может, вы боитесь меня или еще что, тогда скажите сразу, и я уйду.

— Нет, я вас не боюсь. Я вас просто не понимаю.

— Совсем не понимаете?

— Могу только догадываться, но все это на вас так не похоже. Вы — такой здравомыслящий человек, расчетливый.

— Как же — бухгалтер!

— И вдруг…

— …веду себя так глупо и нелепо. То собираюсь вас утопить, потом бегу из-под стражи и опять прихожу к вам — к женщине, благодаря которой под эту стражу попал. Да еще рискую, что она позвонит по «ноль-два», и я опять отправляюсь туда же, откуда бежал. Вы это хотите сказать?

— Примерно.

— Да, на бухгалтера не похоже…

— Оправдываться пришли?

— А вы поверите?

Я помедлила:

— Не знаю.

Он опять потупился:

— Ну, поверите там или нет, а уж коли пришел… Утопить-то вас я по-настоящему хотел.

— Поняла уже, что не шутили.

— Не шутил, верно. Не до шуток мне было. Особенно, когда дали вы мне понять, что охотитесь за мной. Как кошка за мышью. И все у вас по форме сходится. Ведь на самом деле заходил я к Бессоновой, только убивать ее у меня и в мыслях не было. А тут вы на меня такую бочку катите, мне и посторониться некуда. Все подозрения на меня, и оправдаться нечем. И такое меня тут зло на вас разобрало. Раздумывать-то некогда было, вот и решил… концы в воду!… Пьяный был, на трезвую голову такое бы не пришло.

Он замолчал, ожидая каких-то моих слов. Но говорить мне пока было нечего. Я не очень ему верила.

Слишком уж прочно засела во мне убежденность в его вине.

— Поймали вы меня на испуг,— продолжал он.— На запахе «Шипра» и поймали. И здорово у вас получилось, ничего не скажу. Умница вы, Евгения Сергеевна… Ну, да я сейчас не о том говорю…

Он сильно потер лицо ладонью.

— Потом уж сообразил, кто вы и чего ради всю эту охоту на меня затеяли. А ведь когда в лодку садились и разговор свой завели — понимали, что рискуете. Что опасно со мной вам, женщине, в такие игрушки играть. Но пошли вы на этот риск, и не ради выгоды какой-то, а по убеждениям своим. А даже сквозь всю вашу игру порядочность ваша чувствовалась. Только это я уже потом понял. А когда понял, то, может быть, впервые над своей жизнью задумался. Ведь я на фронте был, воевал. И бухгалтер был, как говорили,— от бога. Не хвастаюсь, сколько раз на Доске почета висел, грамот у меня — папка целая. А тут разок у Аллаховой легких денег хлебнул, и все сразу пошло-поехало. Заторопился жить, радоваться, веселиться. Деньги, все деньги — за деньги и все радости, тряпки, гулянки… С женой развелся — совсем просторно стало. Женщины пошли всякие, чего ж скрывать. Только возле денег какие женщины, так…— он словно отмахнулся от кого-то ладонью.— И вдруг — вы! Поверьте, я не комплименты пришел говорить, в отцы вам гожусь…

Он переплел и крепко сжал пальцы, так что побелели суставы.

— Может, и не поверите, а я всю эту неделю, как сюда приехал, о вас думал. Вроде и не до того мне было — на вокзале ночевал. К сыну идти побаивался — подвести не хотел, он хоть и барахло, а все-таки сын… Сяду на электричку до Черепанова, четыре часа туда — четыре обратно. Сижу, дремлю. А если не дремлю — вас вспоминаю. Как вы у меня в гостях были, кофе пили вместе. Пел я вам что-то, на гитаре бренчал, а вы слушали. И улыбка у вас была такая… хорошая улыбка. И так мне хотелось еще раз на вас посмотреть. Поговорить. Чтобы вы меня последним подлецом и убийцей не считали. Пойду, думаю. Примет — не примет, а я пойду. А примет, так расскажу все, как есть. Вот и пришел. Раньше бы пришел — в больнице вы лежали. Понимал, что из-за меня, да ничего не поделаешь. Сколько раз туда звонил, узнавал, когда выпишетесь.

Больничные нянечки передавали мне о звонках, я думала, что звонили с работы или из Управления.

— Домой ко мне сегодня тоже вы звонили?

— Тоже я.

— Трубку положили.

— А что мне оставалось делать? Не мог же я сказать, что в гости к вам собираюсь. Вы же думать стали бы, маяться, как вам быть… Вот и пришел просто так, незваный, негаданный… Евгения Сергеевна, у вас стаканчик воды найдется? В горле что-то пересохло.

— Я вам кофе заварю.

— Стоит ли затрудняться.

— Какой труд. Кроме того, я перед вами в долгу. Правда, принять вас, как вы меня принимали, не смогу. Да и не ожидала, признаться.

— А то бы позвонили по «ноль-два»?

Я не ответила на его улыбку.

— Может быть, вы есть хотите?

— Нет, нет, что вы, я сыт. На вокзале буфет работает. Только пить.

Я прошла на кухню, налила в кофейник горячей воды, насыпала кофе. Присела на табуретку.

Неожиданный приход Башкова заставлял меня заново пересмотреть свои удобные — уже ставшие привычными — представления о нем, как о простом жулике и возможном убийце. Его взволнованное признание казалось мне искренним. Я догадывалась, что в темной душе моего бухгалтера сейчас идет жестокая ревизия прожитого, переоценка ценностей, борьба между злом и готовностью ответить перед людьми за это зло. И как бы ни была мала и случайна причина, толкнувшая на такую ревизию, она заставила его совершить необычайный в его положении поступок — прийти ко мне.

Как я должна ответить на такое доверие?

Позволить ему уйти?

Я не имею права так поступить, раз взяла на себя определенные обязательства перед законом.

Я сидела понурившись и думала, что, наверное, я все-таки никудышный работник милиции, если не могу в такой ситуации выбрать для себя точную линию поведения.

Конечно, рано или поздно Башкова возьмут и без меня. Как загнанного хищника, прижмут рогатиной в углу и возьмут. И другой судьбы у него нет… И все же, если у него достало решимости прийти ко мне, можно думать, что ее хватит и на другой, более смелый поступок — прийти самому в милицию.

Явка с повинной…

Кофейник на плите зашипел и зафыркал, как бы возмущаясь тем, что я собираюсь пристроить слишком уж красивый конец к этой нелегкой, непростой и совсем некрасивой истории…

4

Когда я с чашкой кофе и вазочкой с овсяным печеньем вошла в комнату, то увидела, что Башков спит, положив голову на сложенные на столе руки.

Осторожно поставила чашку и вазочку на стол, взглянула на тумбочку. Старенький «Макаров» с протертыми до блеска гранями лежал на месте. Я присела на кровать, она скрипнула. Башков быстро вскинул голову, встревоженно повернулся.

— Пейте кофе,— сказала я.

— Уснул, извините. На вокзале пришлось спать, а там сон, сами понимаете, какой.

Он взял чашку обеими руками, выпил залпом. Вытер губы ладонью.

— Налить вам еще?

— Нет, спасибо большое.

— Как вы узнали, что я в больнице?

— Сказали тут…— уклонился он.

— Поди, Саввушкин?

Он усмехнулся.

— Саввушкин меня пуще чумного боится. Сам висит на ниточке. Да и другие тоже… А я хожу по городу, не прячусь. Будь что будет. В кустах отлеживаться не хочу… И вот странно мне, Евгения Сергеевна, что я на вас не в обиде. Вроде бы ненавидеть должен лютой ненавистью. Всю жизнь мою разрушили. Оставили одну тревогу.

— Избавьтесь от нее.

— Каким же путем?… Самому в милицию прийти — это не по мне. Пусть ищут, пусть берут, такая у них служба, за это им зарплата идет. Когда меня с поезда сняли, я подумал: ладно, все! Смирился. И вдруг судьба подбрасывает шанс. Подумать, шофера и конвойного оглушило, а мне хоть бы что. Вот — повезло.

— И с деньгами повезло.

— Да, хорошо, что напомнили.

Он достал из кармана толстую пачку денег, отсчитал несколько десятирублевок, положил на стол.

— Что это?— не сразу сообразила я.

— А это я у конвоира позаимствовал, попутно. Надо же было как-то домой добираться, вот и взял, заимообразно. Когда вы полковнику Приходько обо мне рассказывать будете — деньги передайте. Пусть их конвоиру вернут.

— В благородство играете?

— Ах, Евгения Сергеевна… Ну, а если и играю, то чуть-чуть всего. Порядочным, конечно, через это я для вас не стану, но и простым карманником выглядеть тоже не хочу. Конвоир — работяга простой. У него, поди, семья, каждая копейка на счету. А у меня пока деньги есть… Деньги… ох уж эти деньги! Поздновато я им цену определил. Поверьте, если бы мог все государству вернуть…

— Всего не вернете.

— Верно, не верну. Потратился.

— Я говорю не про деньги.

Я хотела возобновить разговор о Бессоновой; даже если поверить Башкову, что он в ее смерти не виноват,— здесь я, честно говоря, все еще сомневалась,— то в том, что она, совсем еще молодая девчонка, стала воровкой, есть и его доля вины. Я бы завела беседу об этом, но тут не ко времени звякнул телефонный звонок.

Башков напряженно выпрямился, вопросительно и тревожно взглянул на меня.

— Это телефон,— сказала я.— Чего вы забеспокоились, вы же у меня в гостях. Извините, я подойду. Некому вроде бы, двенадцатый час уже.

Я вышла в прихожую, оставив дверь открытой. Так и есть, кто-то звонил в гостиницу, а попал ко мне.

Я вернулась к своему гостю; он уже поднялся со стула.

— Пойду, Евгения Сергеевна. Засиделся.

Он поглядел на пистолет.

— Оставьте его здесь,— сказала я мягко.— Не нужен он вам, поверьте…

Ничего не ответив, он не спеша взял пистолет с тумбочки. Подбросил его на ладони, как бы взвешивая, задумчиво глядя перед собой на темное окно. Потом положил пистолет обратно на тумбочку.

— И то правда. Все карманы им порвал…

Он повернулся ко мне, чинно, одной головой поклонился и вышел. Натянул в прихожей пальто. Долго застегивал пуговицы. Взял шляпу.

— Евгения Сергеевна, как я понимаю, вам нужно будет полковнику позвонить, когда я уйду?

Я промолчала.

— Конечно, нужно… Так разрешите, я сам ему позвоню. Только не отсюда, а вот выйду и с автомата позвоню.

— Зачем это вам?

— Избавлю вас от лишних объяснений. Я обязательно позвоню. Вы мне верите?

— В данном случае — да.

— В данном случае?… Ну и на том спасибо. И за гостеприимство ваше тоже спасибо. За кофе. Отличный вы варите кофе, Евгения Сергеевна.

Уверенно и сразу открыл замок, распахнул дверь и вышел не оглядываясь. Я слышала его шаги, как он спускался по лестнице, услыхала, как хлопнула дверь подъезда. Подумала, что если сейчас сама позвоню в наше железнодорожное отделение, то через какие-то пять минут дежурная «оперативка» будет возле нашего дома… Я пошла на кухню, выключила свет, поглядела в окно и увидела темную фигуру, которая завернула за угол, где стояла будка телефона-автомата.

На черные оконные стекла вместе с капельками дождя ложились белые пухлые снежинки. Какую-то секунду они ярко поблескивали в отраженном свете электрической лампочки, горевшей в передней, потом тут же таяли, а на их место ложились новые, такие же белые и пушистые, и тоже таяли, превращаясь в мутные капельки…

Позвонил полковник Приходько.

— Евгения Сергеевна?… Фу, а я напугался тут, признаться. Дежурный мне передал. Бухгалтер Башков вас навестил?

— Был, товарищ полковник.

— Ну и что?

— Поговорили.

— Он вам не угрожал?

— Что вы, наоборот. Пистолет мне оставил.

Полковник только хмыкнул в ответ, я не разобрала — сердито или весело.

— Я собирался «оперативку» в ваш район послать.

— Поздно, по-моему.

— А почему раньше не позвонили?

Я помедлила чуть:

— Не могла.

Видимо, в моем ответе прозвучало сомнение в необходимости этого звонка, и полковник Приходько уловил его. В трубке что-то затрещало, он подождал, когда утихнет линия.

— Знаете, Евгения Сергеевна, я предполагаю, что у вас новые мысли появились по этому поводу.

— Появились, товарищ полковник. Не совсем, правда, ясные…

— Вот и у меня появились. Полезно нам будет обменяться мыслями-то, как вы думаете? Не по телефону, конечно.

5

Ночью долго не могла уснуть. Утром встала с головной болью. Готовить себе ничего не хотелось, да и есть не хотелось, на кухне все валилось из рук; любимая чашка Петра Иваныча не разбилась только чудом.

Я бродила по квартире, сердито жужжа себе под нос, как осенняя муха.

Максим бы позвонил, что ли!

Но Максим не звонил; и никто не звонил, никому я со всеми своими настроениями не была нужна на всем белом свете. И я занялась тем, чем обычно занимается женщина, когда никого не ждет и самой ей не к кому идти — уборкой квартиры.

Я вытащила из-под кровати старый пылесос. Конечно, он не работал, но это меня уже не могло остановить. Я сняла с него крышку, забралась в его электрическое нутро. Вспоминая школьную физику, а главное, что ток течет по проводникам, я нашла неисправную щетку, и пылесос заработал. Ковров у нас с Петром Иванычем — слава богу!— не было. Я прочистила пылесосом, где могла, и вымыла там, где могла. И как только сама стала под душ, тут, конечно, и зазвонил телефон.

Мне не хотелось выбираться из ванной, но на телефоне мог быть полковник Приходько. Я замоталась полотенцем и прошлепала в прихожую.

Это оказался Максим.

Он звонил из своей Ордынки, в трубке что-то хрипело и сипело, я слышала Максима плохо и попросила говорить громче, а он сказал, что уже кричит на всю Ордынку, и если я высуну голову в форточку, то услышу его и так. Придерживая локтями сползающее полотенце,— от дверей здорово дуло,— я наконец разобрала, что он только что вернулся из больницы, что Петр Иваныч чувствует себя превосходно (иначе он себя никогда не чувствовал!), что беспокоится, как я тут одна, а главный врач обещал выписать его в начале будущей недели.

После разговора с Максимом и после душа у меня восстановилось любопытство к окружающему миру, и я решила навестить Риту Петровну. Кстати, это избавляло меня от возни на кухне, рядом с Главным складом Торга имелась кафе-закусочная.

У соседнего подъезда я увидела знакомое пальто. Остановилась сразу, пригляделась. Нет, ошиблась. Пальто похожее, но его обладателем был не Башков.

Трамвай привез меня в Дзержинский район.

Давно я не была в этом кафе. Все в нем осталось на своих местах, включая столик у окна, из которого проглядывались входные двери Главного склада Торга.

Вот только буфетчица оказалась уже другая. Не прежняя вульгарная баба в мохеровой кофте с золотыми кольцами на руках, а молоденькая девушка, видимо, только что из торгового училища. Обслуживала она посетителей грубо и неприветливо, с видом оскорбленного достоинства,— кстати, таким выражением часто отличаются многие молоденькие официантки и продавщицы. Удивительно, когда они успевают приобрести эти «профессиональные» качества.

Я взяла три беляша. Взяла бы еще, но постеснялась своих соседок по столику, милых девушек, которые взяли всего по два и, оттопырив мизинчики, ели беляши не спеша и аккуратно. Я тоже элегантно вытерла пальцы салфеткой и покинула кафе.

С некоторым волнением переступила порог Главного склада,— как-никак, он оказался для меня сценической площадкой, на которой я играла свою первую роль в уголовной пьесе, где режиссером был полковник Приходько. Здесь клали в свои карманы многие тысячи государственных рублей Аллахова и ее компания, а их дела надежно прикрывал главный бухгалтер Торга.

Сейчас мне любопытно было посмотреть, как тут устроилась добросовестная Рита Петровна.

Перемены я увидела сразу. Пышный, обтянутый красным бархатом «альковный» диван, который когда-то находился в кабинете Аллаховой, стоял в вестибюле.

Рита Петровна встретила меня у двери.

— В окно увидела, что ты идешь.

Она сердечно обняла меня, потом оттолкнула, оглядела критически:

— Похудела! Не кормили тебя там, что ли?… Ну, да кости целы — остальное нарастет. Все собиралась к тебе приехать, а тут такое закрутилось — спать некогда. К себе не приглашаю, там ревизор с бухгалтером бабки подбивают. Посидим здесь. Смотри, какой диванище я получила в наследство. В кабинете стоял.

— Чего ж выставили, сидели бы на нем сами.

— Да зазорно мне, старухе, с таким диваном-то. Прямо — кровать двуспальная. Да еще красный! Теперь сторожиха на нем спит. Присядем пока и мы здесь.

Я рассказала все, что могла рассказать. Про поездку на море в веселой компании Башкова, его сына и приятелей. Про неудачную прогулку на лодке, которая привела меня в ордынскую больницу. Рита Петровна многое уже знала, конечно. Вероятно, ожидала от меня больше подробностей, кое-какие слухи, несомненно, дошли и до нее. Всю правду говорить ей я не могла, а врать не хотелось,— меня выручило случайное обстоятельство, как говорится, появление третьего лица.

За дверями послышался тяжелый топот, дверь с шумом распахнулась и в вестибюль ввалилась, как тяжелый танк, Маша — Маша из Чугунаша — грузчик с восьмого склада Торга, которую Рита Петровна, конечно, забрала с собой и сюда.

Маша обрадованно кинулась меня обнимать, потом с маху плюхнулась рядом на затрещавший диван.

— Тише ты! — сказала Рита Петровна.— Который стул мне ломаешь, а это диван. Вот лошадка, прости господи!… Иди скажи Федору, чтобы ящики с польским гарнитуром в сарай перенесли, а то дождь намочит. Да с гарнитуром ящики, а не с кафелем, поняла?

— Поняла!

Маша так же стремительно кинулась к дверям, и если бы входящий посетитель вовремя не шарахнулся в сторону, то быть бы ему придавленному к косяку.

Я его узнала, хотя видела всего второй раз.

Маленький, кругленький, он походил на смазанный маслом колобок, который и от дедушки ушел, и от бабушки ушел… Саввушкин — директор пошивочного ателье — тоже снабжался материалом с Главного склада Торга. Я встретилась с ним на вечере у Аллаховой, он был давним ее знакомым и,— как считал полковник Приходько,— более чем вероятно, причастен к ее делам. Но пока Аллахова молчала, улик против него не было.

— Рита Петровна, голубушка! — закричал он еще от дверей.— Здравствуйте! Вот прибежал, все накладные привез.

— Неужели? — усомнилась Рита Петровна.

— Точно, все до единой. Сам с бухгалтером отбирал, даже ему не доверил. Вот они тут, в папочке.

— Пойдемте, коли так,— поднялась Рита Петровна.— Как раз бухгалтер с ревизором у меня сидят. Покажете, что нашли, авось обрадуете. Ты меня извини! — повернулась она ко мне.

И тут Саввушкин увидел меня.

— Вот так-так! Евгения Сергеевна!

Он стремительно кинулся ко мне,— я невольно отклонилась к спинке дивана.

— Знакомы? — неприятно удивилась Рита Петровна.

— А как же, как же! — говорил Саввушкин.— Встречались, встречались. Здоровье-то ваше как? Мне тут рассказывали, надо подумать, какое несчастье.

— Так я пойду,— повернулась я к Рите Петровне.

— Куда пойдете? — закричал Саввушкин.— Отвезу.

— А может быть…

— И не думайте, Евгения Сергеевна. У меня же машина здесь. Я скоро. Вот только накладные ревизорам передам. Подождите меня, обязательно.

Рите Петровне заметно не понравилось мое знакомство с Саввушкиным. Однако она сказала:

— Ты заходи. Место твое я так за тобой и держу.

Я не собиралась всю жизнь работать товароведом, но и не знала, какую и когда еще работу найдет мне полковник Приходько. Если опять по «торговой» части, то должность товароведа Главного склада может оказаться удобным прикрытием.

Поэтому я ответила, что выйду на работу, как только меня выпишут врачи.

Саввушкин задерживался в кабинете. Уже пожалев, что дала согласие его дождаться, я встала, поправила спинку у дивана, которую сдвинула Маша, и заметила торчащий из-под спинки уголок розовой бумажки. Будь это любой другой диван, я бы не стала приглядываться к нему и не обратила бы на такой пустяк внимания. Но диван стоял в кабинете у Аллаховой, на нем сиживали ее клиенты, и не было такой мелочи, относившейся к Аллаховой, которая не могла бы меня заинтересовать.

Я чуть приподняла спинку и вытащила заинтересовавший меня листок.

Это оказался билет на самолет.

Старый использованный билет Сочи-Новосибирск. От апреля сего года — значит, полугодовой давности. Фамилия на билете: «Щуркин В. В…» ничего мне не говорила. Я знала многие фамилии, многих людей из орбиты Аллаховой, но среди них не было Щуркина В. В. Я вложила билет в записную книжку и сунула ее в карман.

Из кабинета выскочил Саввушкин.

— Извините, Евгения Сергеевна, заставил ждать. Ревизоры, сами понимаете. Что да почему — ну их к богу! В каждом человеке жулика видят. Нет для них ни честных, ни праведных.

С истинно гусарской церемонностью он пропустил меня в дверях. Мы вышли на улицу. Я увидела стоящий у подъезда красный «Москвич» и пожалела, что не уехала на трамвае. Что бы мне выглянуть на улицу минутой раньше…

Красный «Москвич» был мне знаком. И молодого человека за рулем я тоже знала — это был сын моего вчерашнего гостя — Виталий или Владимир, я что-то уже и забыла. И женщину в рыжем парике, сидящую рядом с ним, знала тоже — его, Виталия или Владимира, жена с французским именем Жаклин. Словом, это были люди из той самой компании, с которой я ездила недавно на море.

Сын Башкова, увидя меня, удивился вполне натурально:

— Вот так встреча! Не ожидал…

Жаклин только посмотрела в мою сторону, тут же отвернулась и не сказала ничего.

Если Башков, побывав у сына, даже ничего не рассказал про меня, а, судя по его визиту ко мне, так могло быть — то у сообразительного Саввушкина хватило ума связать воедино детали моего появления в их компании и все последующие события и сделать из этого какие-то выводы. Я поняла, почему он так просил меня остаться. Рассчитывает в разговоре со мной убедиться в своих подозрениях. Если Башкову-сыну и его жене крушение старшего Башкова несло только материальные убытки, лишало в будущем денежных подачек и подарков, то Саввушкину грозили более серьезные неприятности.

Но делать было нечего, я забралась на заднее сиденье, мы поехали, а я приготовилась к расспросам.

Разумеется, они тут же последовали. Лицом своим Саввушкин владел мастерски, и в его маленьких глазках было выражение самого искреннего сочувствия.

— Как же вам так не повезло,— начал он.— Георгий Ефимович — рыбак опытный и вдруг, на тебе — перевернулись?

— Ветер был, волны захлестнули лодку.

— Да, ветер был… Холодно было. Простудились, говорят?

— Простудилась,

— Надо же.

Мне надоели хождения вокруг да около, я пошла ему навстречу:

— А как Георгий Ефимович после купания, здоров?

Я постаралась, чтобы вопрос мой прозвучал вполне натурально. Жаклин только дернула молча рыжей головой, но промолчала. Саввушкин если и догадался о моей игре, то вида не подал.

— Разве вы ничего не знаете?

— Что именно?

— Георгий Ефимович после плаванья, того… исчез.

Взглядом Саввушкин готов был просверлить меня насквозь.

— Как исчез? Утонул, что ли?

— Нет, сбежал. Милиция его разыскивает.

— Милиция? А в чем дело?…

На какое-то мгновение выдержка изменила Саввушкину, злые искорки сверкнули в его глазах, но тут же угасли. Рассеять его подозрений я, конечно, не могла, но и воевать со мной открыто он не собирался.

— Подумать только,— продолжал он,— сколько несчастий произошло, как вы появились у нас. Исчезает Георгий Ефимович. Арестовывают Светлану Павловну. Непонятно!… Отличный работник, отмечена премией Торга, на Доске почета висит… Вам не кажется это странным?

Саввушкину очень хотелось бы узнать, нужно ему бояться меня или нет. На самом деле я только товаровед, или…

Я пожала плечами:

— Думаю, скоро все выяснится.

Тут Жаклин резко повернулась и спросила грубо и зло:

— Что выяснится?

Она не скрывала своей неприязни ко мне и хотела сказать, наверное, что-то оскорбительное в мой адрес, но Саввушкин положил ей руку на плечо, и она тут же утихла. Нетрудно было догадаться, что он не первый раз выступает здесь в роли советника и с его мнением привыкли считаться.

— Переживает! — объяснил он мне почти ласково.— Георгий Ефимович был для нее вместо отца.

Переживания Жаклин были мне вполне понятны. Я не сказала больше ни слова. Возле Дома офицеров выбралась из машины. Простился со мной только Саввушкин. Башков-сын тронул машину прежде, чем я успела закрыть дверку.

Тут же какой-то высокий парень в коричневой вельветовой паре, не обратив на меня внимания, обернулся к «Москвичу», пригляделся и, шагнув навстречу, поднял руку. Машина остановилась у обочины. Жаклин высунулась в окно, приветливо помахала вельветовому парню, приглашая сесть в машину. Он открыл заднюю дверку. Я заметила массивное золотое кольцо с камнем на его левой руке.

Меня не интересовали знакомые Жаклин. Но я невольно обратила внимание, как блеснул в лучах осеннего солнца камень на кольце, блеснул ярко, будто внутри его вспыхнула лампочка…

6

В шестнадцать ноль-ноль я была уже у «дома под часами». Вошла в подъезд, начала подниматься по лестнице. Давно не приходила сюда, на нашу «явочную квартиру». Какой-то мужчина вошел следом, я замедлила шаги, он тоже. Тогда я остановилась на площадке, пропустила его вперед. Он внимательно присмотрелся ко мне, я забеспокоилась. Это мог быть просто любопытствующий, любитель «случайных встреч», а мог быть…, в моем положении все могло быть.

Я подождала, когда он пройдет, когда затихнут его шаги на лестнице, и только тогда вышла на свой этаж и позвонила у знакомых дверей.

Как всегда, мне открыл Борис Борисович.

Как всегда, он вначале глянул поверх моего плеча в коридор, потом улыбнулся и закрыл за мной дверь.

Борис Борисович тоже соблюдал правила игры, предложенной полковником Приходько. Поначалу все это казалось мне несерьезным, взрослые дяди и тети играют в сыщики-разбойники. Но сейчас, садясь за стол и чувствуя, как у меня побаливает спина, и поправляя волосы, чтобы прикрыть свежий шрамик на виске, я уже так не думала.

Это была далеко не детская игра…

Ожидая полковника, я разговорилась с Борисом Борисовичем.

— Который раз с вами встречаюсь, сколько вашего чаю перепила, шампанского даже, а все не знаю, в каком вы чине-звании.

— Какое там звание, так себе — капитан в отставке. Когда полковник еще в уголовном розыске работал, я был у него оперативником. Неудачно провел задержание, получил пулю в легкое. Застряла — где-то возле позвоночника.

— Так и не достали?

— Врачи решили не рисковать. Пусть, говорят, полежит. Не мешает пока, и ладно. Мешать будет — тогда достанем. Вот так с пулей и живу. Но из оперативников пришлось уйти. А когда полковник в ОБХСС перешел, то опять меня к себе пригласил. Наши жулики — народ спокойный. Поймают его за руку — он сразу лапки кверху: «виноват, прошу учесть добровольные показания!» Это ваш бухгалтер исключение, можно сказать. Так ведь он не простой вор.

— Не простой,— согласилась я.

— Вот и заведую этой квартирой,— продолжал Борис Борисович.— Встречаемся кое-когда, кое с кем.

— Неужели специально для ОБХСС такую квартиру завели?

— Что вы, конечно, нет. Следователю нашему, холостому, эту квартиру выделили. А он на курсы уехал. На специализацию. Вот мы ее пока и заняли. Командированные наши изредка здесь ночуют. Соседи здесь самые что ни на есть подходящие — старички-пенсионеры. Удобная квартира.

— Да. Башков от такой, думаю, не отказался бы…

— Полковник рассказывал, Башков у вас успел побывать?

— Навестил.

— А потом полковнику позвонил.

— Было такое.

— Полковник вначале разгорячился, хотел две «оперативки» в ваш район послать. Не послал, раздумал.

Я достала из сумочки «Макарова», положила на стол.

— Подарок мне оставил.

— Вот фокусник!

Борис Борисович взял пистолет, оттянул затвор, заглянул в ствол, нет ли там патрона, потом сообразил, что, конечно, я это уже сделала, не понесла бы я в сумочке пистолет, поставленный на боевой взвод.

— Извините! — улыбнулся он.— По привычке.

— Ничего. Я понимаю.

— Полковник будет доволен. Не то, чтобы он пистолетов боялся, но все же не любит свою молодежь на вооруженных преступников посылать. А вот и он сам! — услыхали мы звонок.

Борис Борисович открыл дверь и прошел на кухню готовить чай, до которого полковник Приходько был большой охотник.

Полковник тяжело опустился на стул, вздохнул и тут увидел лежавший на столе пистолет. Посмотрел на него задумчиво. Повернулся ко мне.

— Все же занятный вы человек, Евгения Сергеевна. С вами, как говорят, не соскучишься. Ей-богу, с той поры, как вы у нас работаете, никогда еще мне так весело не было. Да-да, если я шучу, так самую малость: только я собираюсь объявить на бежавшего всесоюзный розыск, как он заявляется к моему инспектору. Приходит прямо на дом. Разоружается даже. А вдобавок, звонит мне по телефону и говорит, что встреча прошла в теплой и дружеской обстановке. Каково мне такое слышать? Вроде бы всякое в моей практике случалось, а такого, признаюсь, не было.

— В моей практике тоже не было,— вставила я.

— Еще не обещал заглянуть?

— Нет, ничего не сказал.

Полковник шутил, но мне было совсем не смешно.

Борис Борисович внес подносик с чайником и чашками и вазочку с пирожными, специально для меня, к которым я уже начала привыкать.

Полковник, как обычно, слушал мой рассказ, не перебивая и не переспрашивая, только поглядывал на меня поверх стакана.

— Все понятно, Евгения Сергеевна! — сказал он.— Вы знаете, я всегда с удовольствием вас слушаю. Как будто вы мне кинофильм рассказываете, серьезно… Тут недавно по телевизору я одну историю смотрел, на школьную тему. Про учительницу, которая понимала своих учеников, а они за это ее только на руках не носили. Милая такая учительница, на вас походит внешностью. Вы не смущайтесь, Евгения Сергеевна. Как, Борис Борисович, симпатичный у нас инспектор?

Я уже успела привыкнуть не только к пирожным, но и к таким шутливым рассуждениям своего начальника. Но полковник Приходько никогда не шутил просто так, подоплека его шуток всегда была серьезной.

— Вы хотите сказать, что в школе я была бы более на месте и могла бы работать лучше, нежели сейчас в должности инспектора?

— А вот этого я и не говорил. Вы отлично знаете, как я отношусь к вам, как к нашему работнику, и поэтому не напрашивайтесь на комплимент. Я не об этом. Как-бы здесь точнее выразиться… Там, в школе, вся ваша внешность и ваша порядочность работали бы по прямому направлению, вызывая у ребят ответные чувства. А в милиции, по моей милости, вам приходится вести себя так, как вы никогда бы себя не вели, работая, скажем, в той же школе. И вы понимаете, что здесь не театр, здесь жизнь, и люди — пусть даже недостойные — принимают вас за того, кого вы изображаете. И только так и должны принимать, иначе вы будете плохой работник, и наша служба не для вас. Так вот, было все это когда-либо предметом ваших размышлений, сомнений, угрызений совести даже? Мне интересно знать, что думает мой инспектор о своей работе.

Если бы полковник Приходько задал такой вопрос в начале моей работы, я, возможно, и затруднилась бы с ответом. Но сейчас, когда я уже прошла «школу» в воровской шайке Аллаховой, когда разглядела, что там были за люди и сколько зла они успели посеять вокруг себя…

— Конечно, попав к вам, я не ожидала, что мне сразу же придется вспомнить свою работу в студенческом театре. Труднее было привыкнуть к тому, что здесь уже не театр, что все гораздо серьезнее, что вместо разбавленного чая, изображающего коньяк, приходится пить коньяк настоящий; знать, что тут все делается набело, без черновиков. Но я понимаю, что мое «неблаговидное» поведение все же работает на будущее человеческое счастье… хотя, может быть, это и звучит сентиментально.

— Совсем нет,—сказал полковник.— Нормально звучит.

— Ваша учительница делает все для того, чтобы в будущем порядочных людей было больше,— закончила я свою мысль.— Я помогаю ей с другого конца,— стараюсь, чтобы в будущем плохих людей стало меньше. Меньше зла — меньше заразы. И тогда труды школьной учительницы не пропадут даром, как это еще часто бывает сейчас.

Я замолчала — мне стало даже неловко за столь длинный монолог.

Но полковник Приходько кивнул одобрительно:

— Значит, не жалеете, что со мной связались?

— Не жалею.

— Вот и я не жалею. Ну, обменялись любезностями, а теперь вы мне скажите: Башков приходил к вам оправдываться?

— Вроде того.

— Поверили?

Я замешкалась с ответом. Уловив это, полковник продолжал:

— Я к чему говорю — биографией его поинтересовался. Башков в армию пришел младшим лейтенантом, работал при штабе дивизии. Попадал в окружение, участвовал в боях, получил боевую награду. Тут он сорвался, за пьянство был разжалован в рядовые, но в боях под Курском опять отличился, был восстановлен в прежней должности и звании. Как видите, может быть и таким, и этаким. И бухгалтер был отличный — пока с Аллаховой не связался. В уме ему не откажешь. Какую бы вы там легкую бабочку у него ни играли, а он за вашей игрой порядочность вашу рассмотрел. Аллахова — та не рассмотрела, а он рассмотрел. И потянулся к вам. А как догадался, кто вы, вот тут опять сорвался. Импульсивный он человек, да и подумать ему времени не было. С ходу решил… Это он уже потом задумался, тогда и к вам пришел.

Я удивилась, как точно проследил логику поведения Башкова полковник Приходько,— он сказал то же, в чем признался мне Башков недавно.

— Это хорошо,— продолжал полковник,— что вы на него зла в душе не держите: оно в нашем деле советчик плохой. Про Бессонову что-либо говорил?

— Сказал, что у него и в мыслях не было ее убивать.

— В мыслях не было?… Вот и следователь уголовного розыска тоже ничего определенного сказать пока не может.

Полковник посмотрел на пистолет, лежавший на столе, даже потрогал его.

— Нет, надо же!

И вдруг без всякого перехода спросил:

— Так как же нам с вашим бухгалтером быть, Евгения Сергеевна? Вас я понимаю, иначе вести себя вы и не могли. А что делать нам, милиции? Мне — начальнику отдела?

— Думаю, что вы тоже поступите так, как подсказывают вам сегодняшние обстоятельства.

Полковник откинулся на стуле и посмотрел на меня весело:

— Нет, ты погляди, Борис Борисович, какая хитрая. Ты слышишь, про обстоятельства-то? А обстоятельства таковы, что Башков — человек крепкий, опытный, концы в своей бухгалтерии прятал надежно и догадывается, конечно, что пока мы против него улик никаких еще не нашли. И рассказывать нам ничего не будет. Как и Аллахова. Так вы думаете, Евгения Сергеевна?

— Примерно так.

— Вот и появится у нас еще один молчун на казенных хлебах. Толку-то нам от него. Но Евгения Сергеевна питает надежду, что побегает, побегает ее бухгалтер, да и поумнеет, в конце концов. Пришел же к ней, может быть, и к нам придет. Сам придет. Вот тогда дело Аллаховой мы сразу и до конца распутаем. А пока Башков не поумнел, трогать, мол, его не нужно. Ты понимаешь, Борис Борисович, на что толкает нас с тобой наш оперативник?

— Как не понять,— улыбнулся, как обычно, Борис Борисович.

— Я про кое-какие обстоятельства тоже подумал. Поэтому и «оперативку» не послал. Подполковник Орлов мне говорит: «Что же, выходит, он так и будет вокруг нас бегать? Брать его надо, паразита. Посидит в КПЗ и поумнеет». Орлов у нас человек решительный, он всю эту, по его выражению, «мерехлюндию» не любит. «А если, говорит, бухгалтер куда сбежит, тогда что?» А если сбежит, отвечаю, сам искать буду, тебя не позову… То, что Башков пистолет отдал,— уже хорошо. Но, вот что к нам придет — сомневаюсь, и очень. А в то же время торопиться брать его, думаю, пока не нужно. Следствию, как я понимаю, он плохой помощник. Пусть погуляет. Фотографию его я транспортникам передал, на всякий случай. Может, на свободе он нам полезнее окажется, чем в КПЗ. Денег-то мы у Аллаховой так и не нашли. Конечно, я не думаю, что Башков нам денежки на тарелочке с голубой каемочкой принесет…

Тут я вспомнила про деньги, положила на стол:

— Просил передать. То, что он у конвойного взял.

— Вот тебе еще неожиданность… Мог ведь не отдавать. Однако — вернул. Конвойный все еще в больнице лежит, помяло его сильно, деньги ему, конечно, пригодятся. Возьми, Борис Борисович. Адрес узнаешь — перешлешь. Если бы нам Аллахова свои денежки принесла… Не принесет, где там. А есть у нее они. Не могла она такую прорву деньжищ истратить. Лежат у кого-то до поры.

Я вытащила записную книжку, достала авиационный билет. Я не забывала о нем, просто разговор пока шел не о том. Пока я разворачивала билет, полковник следил за моими действиями с веселым любопытством.

— Смотри, Борис Борисович, Евгения Сергеевна нам еще какого-то кота из мешка вытаскивает.

— Билет авиационный, всего-навсего.

Я рассказала, где его нашла.

— А больше у вас там ничего нет? — поинтересовался полковник.— Скажем, ключика от квартиры, где у Аллаховой деньги лежат? Жаль, а то я уже было подумал… Что ж, билет так билет. Щуркину В. В.

— Совершенно верно,— подтвердил Борис Борисович,— Владислав Витальевич Щуркин. Это же первый муж Аллаховой.

Полковник уставился на него:

— А почему она — Аллахова?

— Когда разошлись, она снова на свою девичью фамилию перешла. Не без умысла, наверное. А муж у нее в Сочи уехал. Он тоже по торговой части работал. И дочь их сейчас с ним живет.

— А почему не с матерью?

— У Аллаховой новый муж — молодой. А дочь — студентка уже, взрослая. Аллахова как замуж за своего спортсмена вышла, так дочь к бывшему мужу отправила.

— Понятно…— протянул полковник.— Подальше от греха. А откуда ты все это знаешь?

— Поинтересовался, когда дело на нее завели.

— Может, ты знаешь, зачем этот Владислав Витальевич полгода тому назад к Аллаховой приезжал?

— Вот этого не знаю,— усмехнулся Борис Борисович.

— Конечно… Хотя вопросик-то, сам понимаешь… мог же бывший муж к своей жене заглянуть.

Полковник повертел в руках билет, даже посмотрел на его обратную сторону, как бы надеясь там отыскать какие-то дополнительные сведения о бывшем муже Аллаховой.

— А ведь воровать-то она начала, пожалуй, еще при нем,— протянул он задумчиво.— Любопытно бы поглядеть на этого В. В. Щуркина… Вопросы ему задавать бесполезно… пока. А вот посмотреть хотя бы… Там у Аллаховой семейные альбомы были, кажется. Ты поинтересуйся, Борис Борисович.

7

Когда я вернулась домой, меня встретил сияющий Петр Иваныч. Я ожидала его в понедельник.

— Сбежали?

— Выписался на законном основании. С приложением документов, удостоверенных подписями и печатями. Показать?

— А где Максим?

— А Максима нет, он до понедельника в командировке. Я приехал автобусом.

— Это надо же! Сто километров. Да, поди, всю дорогу стояли на ногах.

— Нет, стоял километров десять. Там сидела такая симпатичная девушка, я ей сказал: «Доченька, неужели тебе мама не говорила, что в автобусе положено уступать место женщинам и старикам?» И представьте себе— встала! А я сел. Такая милая девочка, не то что вы, несносная ворчунья. Я по вас соскучился.

Я обняла его:

— Фу! Отправляйтесь в душ, сию минуту.

— Я чистый.

— От вас так и несет больницей. А я пока кофе заварю.

Сытый голодного не разумеет, здоровый больного — тоже. Когда Петр Иваныч после купанья, свеженький, розовенький, сел за стол, а я уже взяла его чашку, он громко и выразительно вздохнул. Тут до меня дошло.

— Вам же нельзя кофе. Что же вы мне не сказали?

— Но вам-то, надеюсь, можно.

— Мне пока можно.

— Пока!…— поехидничал Петр Иваныч.— Поди, опять тут хлестали коньяк со своими приятелями.

— Коньяку не было, к сожалению. Но шампанское попивала.

— Так я и думал. Налейте мне водички, я ее облепиховым соком закрашу. Мне Максим бутылочку приносил, еще осталось.

Петр Иваныч меня ни о чем не расспрашивал, болтал о разных больничных пустяках. Но все же заметил:

— Полковник Приходько ко мне заходил. Навестил старика.

Конечно, он догадывался, что полковник бывал и у меня. Но он предоставил мне самой сказать это, если захочу.

— Давно с ним знакомы? — спросила я.

— Еще когда он в Уголовном розыске работал. Я о его делах очерки писал. А когда он в ОБХСС перешел, о нем уже другие стали писать. Я его спрашиваю: «Вы-то сюда зачем, неужели наш главный врач на марле проворовался?» А он спрашивает, как я сюда попал. Говорю, связался с одной знакомой на старости-то лет, она и довела.

— Не связывались бы.

— Так, нечистый попутал… А вы бы на себя поглядели, когда вас Максим из лодки вытащил. Скрюченная, посиневшая, в крови вся… во сне увидишь — в пот бросит. Подумал: ну, все, неживая уже!… И тут меня словно кто под вздох ударил… Максим видит, я с ног валюсь, и не знает, что делать. Беги, говорю, ее оттирай, замерзла она, а я нитроглицеринчику проглочу и тебя дождусь, не бойся. Вот он и потащил вас. Оттер-таки.

— Да. До сих пор ссадины на боках.

— Молодец, успел. А потом и за меня взялся. Так сразу двоих в больницу и привез.

Петр Иваныч, старый опытный газетчик, конечно, понимал: если я о чем-то умалчиваю, то меня незачем и расспрашивать. Может быть, он еще до несчастного случая на море уже догадывался, но помалкивал, делая вид, что принимает меня такой, какой я хочу казаться.

Я мыла посуду, Петр Иваныч пристроился к окну с газетой.

— Ну, вот! — воскликнул он.— Пожалуйста! Трое мальчишек — старшему восемнадцать лет — напали в лесу на пенсионера-грибника. Отобрали грибы, избили старика. Да еще ножом ткнули.

— И что?

— И все! Случайные люди подобрали, увезли в больницу, но поздно. Старик умер. Нет, вы подумайте, человеческая жизнь и какие-то там грибы!

— Грибы, наверное, уже ни при чем.

— Да, вы правы. Могли быть ягоды… Или ни ягод, ни грибов… Просто было три молодых человекоподобных существа. Только в их юных головах, в мозговых извилинах, где должны быть заложены понятия любви, гуманности, уважения к человеку, там было пусто. И пустые места немедленно заполнили жестокость, эгоизм… Конечно, был катализатор вредоносных эмоций, вот «…три бутылки "Вермута"»… А дальше вспышка, никакими духовными тормозами не сдержанная, и один из них становится убийцей. Сейчас, перед следователем, размазывает, простите, сопли и хнычет: «Я не хотел его убивать, я просто ткнул его ножом…» Два раза «просто» ткнул человека ножом — ведь это же надо суметь! Как, где, когда могла сформироваться в его сознании такая отчаянная жестокость? Ведь не сразу она у него появилась. Накапливалась исподволь. И кое-кто это замечал.

— Замечали, наверное.

— Жестокость нужно лечить.

— Лечим. Заполняем пустующие извилины в коре головного мозга.

— Чем же?

— Увлечениями. Спортом, техникой, искусством.

— По-моему, плохо помогает.

— Здесь многое зависит от врача.

— А если врача нет,— нападал Петр Иваныч,— и ничего такого нет для заполнения? Тогда мы ждем, когда жестокость вызовет преступление?

Я пожала плечами. Но Петр Иваныч не унимался:

— Вот только тогда мы за леченье и беремся всерьез. Год, два, десять лет изоляции. Трудовая колония. Мера социальной защиты… Вы считаете это надежным лекарством?

— Других у нас пока нет.

Петр Иваныч сложил газету, похлопал ею по коленке:

— Десять лет тому назад у нас в городе произошло несколько дерзких нападений на сберкассы. Преступники были квалифицированные, действовали днем, в масках, с пистолетами. Инкассатора убили.

— Даже так?

— Да, вполне серьезные были грабители. И умелые — следы за собой не оставляли, милиция долго за них зацепиться не могла. Но даже самый осторожный, самый предусмотрительный преступник рано или поздно промашку даст. Нашли вначале одного, другого, а там и на главаря вышли, на организатора и убийцу. Заинтересовался я. В прокуратуре мне его старые дела разыскали. Оказывается, он уже два раза был под судом. Первый раз — за воровство. А вот второй раз — уже за вооруженный грабеж, милиционера подстрелил, женщину ножом ударил. От расстрела его спас указ об отмене смертной казни, но по тем временам дали ему двадцать пять лет, из них десять лет тюрьмы, как особо опасному преступнику. Он среднюю школу в тюрьме окончил, десять классов. Шестнадцать лет отсидел, день в день. Учился, работал хорошо, рационализатор-общественник, был председателем совета колонии, замполит им нахвалиться не мог. Вроде другим человеком стал. Выпустили его по указу, досрочно. Паспорт выдали, у жены прописали — дождалась она его, подумайте. А через год он банду организовал, сына в нее втянул. И человека убил.

— Расстреляли? — спросила я.

— Нет.

— А сколько дали?

— Ничего не дали.

— Как так?

— Он сумел повеситься до начала следствия. Но высказать свою позицию все же пожелал. Письмо оставил. Оно-то меня и заинтересовало, как сейчас его помню, я его в очерке своем привел: «…настал мой черед поставить точку в этом затянувшемся деле. Я сам подписал свой приговор, а процесс пусть идет без меня…» и далее, в таком же духе. Но закончил так: «Только жаль жизнь, прожитую ни для чего». Шестнадцать лет мы его лечили, воспитывали изо дня в день…

— Что-ж — Ломброзо? Теория о врожденной преступности?

— Нет, согласиться с Ломброзо я тоже не могу. Больше верю тем, кто утверждает: в каждом преступнике живет порядочный человек. Вот только обстоятельства…

Петр Иваныч замолчал.

— Да… обстоятельства…

Я невольно вспомнила своего бухгалтера. Поставила на полку последний стакан, он скользнул по краю и упал на пол.

— К счастью,— сказал Петр Иваныч.

Я взяла веник, замела в угол осколки. А Петр Иваныч закончил задумчиво:

— Мы примерно знаем, как из человека получается зверь. Но вот как из зверя сделать человека, похоже, этого пока не знает никто.

8

Последствия моих осенних подвигов опять тревожили меня всю ночь. Я возилась в постели, кряхтела, как столетняя старуха. Так и промаялась почти до утра.

Утром пожаловалась Петру Иванычу.

Он посоветовал мне баню.

— Еще чего,— возмутилась я.— Бабушкино средство. Атомные реакторы изобрели, пенициллин — а вы мне баню.

— Так радикулит, милая девочка, и есть самая бабушкина болезнь. Вот только веника березового нет. Нынче атомный реактор, пожалуй, легче достать, нежели веник. А без веника — не баня.

Днем, едва я задремала после бессонной ночи, забрякал телефон. Очень не хотелось вставать, и я стала думать, что это не ко мне.

Трубку снял Петр Иваныч.

Он быстро сказал, что «она спит!», но тут же постучал мне в дверь. Я не ответила, притворившись, что на самом деле сплю. Тогда он осторожно приоткрыл дверь, вошел и остановился возле кровати.

Я открыла один глаз.

— «Вставайте, ваша светлость! Вас ждут великие дела…»

— Это еще откуда? — проворчала я.

— Читать нужно биографии знаменитых людей. А у телефона полковник Приходько.

Шутки закончились. Уж коли звонил сам полковник, значит, где-то на самом деле начались «великие дела». Петр Иваныч важно удалился из комнаты, как лорд-камергер из опочивальни королевы… Я набросила халат и выскочила в прихожую.

— Разбудил! — сказал в трубку полковник.— Предлагаю прогулку на машине по свежему воздуху.

— Куда?— спросонья я еще плохо соображала.

— Будем у вас через пять-восемь минут. Дело срочное. Желателен какой-либо камуфляж.

Тут я уже все поняла.

Плеснула на лицо холодной водой. Быстренько оделась. Петр Иваныч появился из кухни с чашкой горячего чая.

— Некогда. Спешу.

— Ничего. Впереди у вас не Ватерлоо. Успеете.

Я наскоро выпила чай.

— Можно мне надеть ваш берет?

— Мой берет?… Ах, берет… Конечно, какой разговор. И куртку мою возьмите, она с шалевым воротником, поднимете в случае чего. Черные очки не предлагаю — нету.

Петр Иваныч тоже все понял.

Я натянула поролоновую куртку, сунула в карман берет и выскочила на площадку. Когда выбежала из подъезда, черная «Волга» уже заворачивала за угол нашего дома. Я забралась на заднее сиденье. Полковник был в пальто и шляпе. За рулем сидел Борис Борисович.

Я сказала: «Добрый день!», опустив официальное обращение «товарищ полковник», считая, что кое-когда можно и нарушать надоевшую субординацию.

— Торопись, Борис Борисович,— сказал полковник.— Сорок пять минут осталось. Чего было Яковенко пораньше позвонить.

— Поздно заметил, говорит.

«Волга», визжа покрышками, выскочила на асфальт проспекта. Полковник спросил меня:

— Что же не интересуетесь, куда едем?

— Догадалась уже. Аэропорт.

— А может — вокзал?

— На вокзал бы не торопились. Он рядом.

— Когда вы с вашим бухгалтером любезничали, он случайно не намекнул, что уезжать собирается?… Нет, значит. А может, там и не он… Оперативник у нас в Толмачёвском аэропорту — Яковенко. Позвонил: вроде бы, говорит, похож по фотографии. Но не уверен. Раньше его не видел. Так что, кроме вас, удостоверить некому.

Я подивилась, как профессионально, мастерски вел машину Борис Борисович. В перегруппировках у светофоров он уверенно вступал в соревнование с шоферами такси, которые, как известно, сами любят брать «на испуг»; смело вклинивался в вереницу автомашин, памятуя правило «береги радиатор и правый бок!». Проскочил впереди автобуса, которому пришлось резко притормозить. Водитель высунул голову и прокричал что-то вслед.

— Ругается!— улыбнулся Борис Борисович.

— А ты бы не ругался на его месте? — сказал полковник.— Ему пассажиры сейчас «спасибо» говорят за такую езду… Не мог Яковенко хотя бы на полчасика пораньше позвонить.

— Он же его у кассы увидел, тот свободный билет брал. Всего за час до посадки. Пока дежурному сообщил… Успеем!

Мы миновали мост, проскочили, не снижая скорости, контрольный пункт ГАИ, где стояла дежурная машина. Инспектор засвистел нам вслед.

— Некогда!—сказал полковник.

Борис Борисович глянул в зеркальце:

— В машину садится.

Борис Борисович попытался обогнать колонну грузовиков, но шоссе было узкое, шли встречные машины. Оранжевые «Жигули» с синей полосой поравнялись с нами, инспектор показал на обочину.

Борис Борисович вопросительно глянул на полковника.

— Остановись!

Молоденький лейтенант не спеша выбрался из машины, направился к нам. Полковник Приходько вынул служебное удостоверение, нетерпеливо помахал им. Инспектор что-то сообразил, двинулся быстрее. Козырнул лихо.

— Вот что, лейтенант,— сказал полковник,— уж коли ты тут подоспел, включай свою «мигалку» и обеспечь нам «зеленую улицу» до аэропорта. Да торопись, милый, опаздываем!

Лейтенант уже бегом вернулся к машине. «Жигули» юзом выскочили на дорогу. Отчаянно завыла сирена. Все машины, как встречные, так и попутные, послушно прижались к обочинам, пропуская нас. Возле площадки аэропорта Борис Борисович свернул в сторонку за стоящий у обочины грузовик. Машина инспектора притормозила впереди.

— Хорошо, хоть догадался перед аэропортом сирену выключить. Перепугал бы тут всех.

Лейтенант подбежал к нам, но полковник сказал:

— Ладно, ладно, инспектор, не привлекай внимания. Можешь быть свободным. Теперь мы и одни управимся. Вот сюда, Евгения Сергеевна, сторонкой пойдем.

Он повел меня через боковые двери, один раз ему пришлось показать удостоверение, и мы вышли на летное поле, миновав толпу пассажиров, ожидающих посадки. Белая туша самолета стояла на полосе, посадочный трап уже подкатил к объемистому брюху, ожидая пассажиров. По громадному полю аэродрома разгуливал холодный ветерок, вполне уместно было поднять воротник куртки и натянуть берет.

Полковник огляделся.

— Где же нам пристроиться?

Возле железной решетки, ограждающей летное поле, стоял служебный автобусик. Шофер, присев на корточки у переднего колеса, затягивал гайки воротком. Лицо у шофера было красное и злое.

Полковник ласково потрепал его по плечу.

— Сынок!— сказал он.— Открой нам дверку, мы в твоем самокате посидим чуток.

Шофер медленно выпрямился, недоуменно моргнул, нахмурился, а увидя меня, изумился уже окончательно. Но сказать он ничего не успел, полковник показал ему удостоверение.

— Поторопись, пожалуйста!

Ничего еще не понимая, однако подчиняясь повелительному тону полковника, шофер послушно забрался в кабину, повернул рычаг, открывающий дверку.

— Полезайте, Евгения Сергеевна!

Полковник поддержал меня под локоть, поднялся сам, и тут же искаженный динамиком голос дежурного объявил посадку на самолет Новосибирск — Сочи. Мы присели на заднем сиденье, шофер, прямой и настороженный, остался на своем месте за рулем, ему очень хотелось обернуться и разглядеть нас повнимательнее, но он опасался показаться излишне любопытным. Удостоверение полковника сразу настроило его мысли на детективный лад, и фантазировать можно было сколько угодно.

Из дверей аэровокзала вышла девушка в голубой пилотке, за ней цепочкой потянулись пассажиры.

Когда я увидела Башкова, мне стали понятны сомнения оперативника Яковенко. В нахлобученной на глаза серой мохнатой шляпе, закутанный до ушей в цветной шарф, бухгалтер мало походил на то изображение, которое лежало в кармане дежурного… Надо было отдать должное зоркости оперативника: он сумел заметить Башкова в толпе пассажиров.

Полковнику Приходько было уже легче: он был готов его увидеть и узнал прежде, чем я успела показать.

— В серой шляпе?

— Да, это он.

Мой бухгалтер шел налегке, не нес с собой ни сумки, ни портфеля. Шел спокойно, заложив руки в карманы пальто. Не вертел головой, слегка сутулясь, глядел под ноги. Я могла догадаться, что он сейчас думает. Он знает, конечно, что в залах аэропорта дежурят работники милиции, что у них есть его старая фотография. Но вот опознали его по ней или нет — этого он пока не знал и мог ожидать, что события развернутся на самых последних минутах, при посадке в самолет.

Какая-то женщина, пробираясь вперед, нечаянно толкнула его. Он замер на мгновение, напряженно повернулся и последовал дальше, еще ниже опустив голову и еще глубже засунув руки в карманы.

Пассажиры один за другим поднимались по трапу к открытому люку, где их встречала голубая стюардесса. Она улыбалась пассажирам профессиональной «аэрофлотовской» улыбкой — пожалуй, самолеты у нас единственный вид транспорта, где пассажира встречают так приветливо. Она улыбнулась и моему бухгалтеру, кажется, даже сказала что-то. Но он, не повернувшись к ней, не задержавшись ни на секунду, шагнул через порог и исчез в недрах самолета.

Я взглянула на полковника.

Уже в машине я поняла: если это действительно окажется Башков, мы не будем его снимать с самолета, в таком случае полковник заранее прихватил бы с собой еще пару оперативников, чтобы исключить неожиданности при задержании. Следовательно, он уже согласился с тем, что Башков, покинув Новосибирск, выйдет из-под наблюдения работников местного ОБХСС.

Я не думала, что только мои соображения в отношении Башкова толкнули полковника на такой рискованный ход.

— Побаиваюсь, конечно! — сказал он задумчиво, как бы отвечая на мой немой вопрос.— А что делать? Будем продолжать, как начали. Пусть летит. В Сочи, кстати, у меня старый приятель в отделе работает, попрошу, чтобы сам последил. Интересно, все же, посмотреть, к кому ваш бухгалтер направился…

— У него жена в Краснодаре живет.

— Может быть, может быть… Что-то очень уж много ниточек от Аллаховой на юг потянулось. Щуркин с дочкой, опять же. И большие подозрения у меня к этому В. В. Щуркину появились. Сегодня появились.

— А почему сегодня?

— А потому, что вчера их еще не было.

Естественно, что у меня завертелись в голове всякие вопросы, но я вовремя прикусила язык. Шофер открыл нам дверку, полковник спустился первым, подал мне руку.

— Вы идите к машине. Борис Борисович вам пока наши новости расскажет.

— А вы?

Мое любопытство, видимо, не показалось полковнику неуместным.

— А я к здешней администрации загляну. С Яковенко поговорить. Надо нам узнать, под какой фамилией Башков билет получил.

Нашу «Волгу» я нашла на прежнем месте, за грузовиком. Борис Борисович открыл было переднюю дверку, но я опять забралась на заднее сиденье. Он включил отопление салона.

— Замерзли?

— Нет, мы в машине устроились.

— Узнали?

— Конечно.

— А что полковник?

— Пусть, говорит, летит. А сам к администрации направился. Он намекнул, что у вас вроде новости появились?

— Ну, новости не бог весть, но на какие-то размышления наводят.

— По-моему, размышлений у нас и так более чем достаточно.

— Да, размышлений много, вот фактов нет… Словом, пока ревизоры там бумажки перебирают, полковник решил к Аллаховой с другого боку подойти. Распорядился, чтобы дело ее передали другому следователю. Есть у нас такой, лейтенант Елистратов. Молодой, на вид простачок простачком. Полковник ему наказал, чтобы он Аллахову допросами не прижимал, вроде по неопытности. Лейтенант дело так тонко повел, что даже Аллахову убедил. Она и предложи ему взятку.

— Вот как. А за что?

— А пока ни за что. Намекнула ему, что если он её на девяносто третью тянуть не будет, то и она в долгу не останется. Десять тысяч обещала.

— Ничего себе.

— Следователь, конечно, возмутился. Но надежду у нее все-таки оставил.

— Думаете, поверила?

Так ведь, Евгения Сергеевна, это мы с вами не поверим. А она столько лет ворует, столько людей за деньги купила. У нее уже и психология соответственная выработалась, что любого купить можно. Дело только за ценой.

— Понимаю,— протянула я.— Теперь Аллаховой нужно где-то эти деньги достать.

— Правильно. А нам нужно за этим последить… Вот и наше начальство шагает.

Полковник Приходько уселся рядом с Борисом Борисовичем, хотел захлопнуть дверку, задержался.

— Забыл спросить, где самолет промежуточную посадку делает.

— В Оренбурге,— сразу сказал Борис Борисович.

— Как бы он не вздумал в Оренбурге сойти. Сколько до Оренбурга лететь будет?

— Часа два, не меньше.

— Тогда я из Управления позвоню. Поехали!

Борис Борисович выбрался на шоссе, обошел пару грузовиков, пристроился за вишневой «Ладой». Она шла быстро, на заднем ее стекле болталась на присоске пластмассовая розовая ладошка с надписью по-английски: «Вау! Вау!»

— Вот пижоны!— ворчал полковник.— Хлебом не корми, только дай какую-нибудь побрякушку к машине прицепить. Юмор, видите ли!

Поднимающийся самолет пролетел где-то над нами, затих надсадный рев реактивных моторов. Полковник повернулся вполоборота ко мне.

— Полетел ваш бухгалтер. Павлов — теперь его фамилия. Василий Васильевич Павлов. Достал-таки паспорт, как я и предполагал.

— А если он там спрячется?— предположила я.

— Если спрячется… Придется тогда нам с тобой, Борис Борисович, на пенсию идти. Заведем лодку, будем на море ездить, рыбку ловить.

— Рыбку?…— вздохнул Борис Борисович.— Забыл уже, за какой конец удилище держат.

— А ты Евгении Сергеевне наши новости рассказал?

— Новости рассказал.

— А про планы наши?

— Планы? А какие у вас планы? Нет, про планы ничего не говорил.

— Тогда я сам расскажу. Евгения Сергеевна, подвиньтесь поближе и дайте мне вашу руку… Борис Борисович, ты не на меня смотри, ты на дорогу смотри, а то как раз «Ладе» в «вау! вау!» въедешь… Это какая у вас рука, правая? А кольца на какой носят?

— Смотря какие.

— Ну, не обручальные же.

— Кажется, на левой.

— Кажется… Вы что, никогда колец не носили?

— Терпеть их не могу.

— И обручальное?

— Обручальное тем более.

— Ну-ну! Смотри, какая… Ладно, давайте вашу левую руку.

Полковник Приходько достал из кармана кителя бумажный пакетик, развернул осторожно… и надел мне на средний палец кольцо.

— Вот, носите на здоровье.

Совсем уже ничего не понимая, я присмотрелась к кольцу. Повертела его на пальце и так и этак. Оно было золотое и составлено из четырех тонких отдельных колечек, которые не были спаяны, а, хитро изогнутые, держались одно за другое.

Я пригляделась внимательнее.

— Интересно… где-то я его уже видела.

— Так-так…

— Конечно! Это же Аллаховой кольцо.

— Точно!

— Тогда…

— Почему оно появилось и зачем оно вам? А для представительства. Как пароль. Вроде: «У вас не продается славянский шкаф с шишечками?» Не догадываетесь?… Слава богу, хоть чем-то ее удивил. А то у нас с тобой, Борис Борисович, такой пронзительный оперативник, даже что-то и рассказывать ей неинтересно — все уже знает! А вот тут не знает. Ты про уборщицу ей ничего не говорил?

— Так я и сам еще ничего не знаю. Выпустили вы ее или нет?

— Выпустили, выпустили. А то как бы я это кольцо достал. Не снимать же его было у Аллаховой… Тут такое дело, Евгения Сергеевна. Аллахова в следственном изоляторе, как положено, отдельно от своей компании сидит. А мы с ее склада еще и уборщицу забрали — помогала она Аллаховой, по мелочи. И решили мы уборщицу пока выпустить. Сказали ей об этом, а пока документы оформляли, сунули ее, как бы по ошибке, в ту камеру, где Аллахова сидит. Та сразу к уборщице, а дежурная все это заметила. Вызвали мы уборщицу в следственный кабинет. Расплакалась она и достала вот это кольцо. Оказывается, Аллахова просила ее слетать в Сочи…

— К Щуркину?— догадалась я.

— Конечно! Показать ему кольцо — записку, мол, писать некогда было,— и пусть он срочно везет сюда пятнадцать тысяч, свою бывшую жену выручать. А кольцо признает, говорят, он его сам Аллаховой на день рождения подарил. И даже если он денег не привезет, то встревожится, конечно. Может, и с места стронется. Словом, проиграть нам нужно эту версию.

— Понятно,— уже сообразила я.— А когда лететь?

Тут полковник Приходько замолчал и вполне натурально вздохнул:

— Совестно мне, по правде сказать, посылать вас, Евгения Сергеевна. Только из одной передряги выпуталась, бюллетень еще не закрыт… врач узнает — меня живьем съест.

— Да что вы!— заторопилась я.— Сочи — это же юг, курорт! Одно удовольствие. А здесь я от безделья только хуже раскисну. Когда лететь?

— Ну, что нам торопиться…

— Нет, серьезно.

— А если серьезно, то чем скорее, тем лучше. Вот завтра и полетите. Успеете собраться?

— Чего мне собираться?

— Ну, там, платья — тряпочки. Курорт, все-таки. Чемодан-то у вас есть?

— Куплю я чемодан, долго ли.

— А зачем покупать. Борис Борисович, лежит у тебя в багажнике чемодан?

— Лежит. Я думал, вы себе купили.

— А мне зачем, я же на курорт не лечу. Чемодан, Евгения Сергеевна, видите, уже есть. Хороший чемодан, легкий, модный — в клеточку. С другими не спутаете.

— А билет?

— А билет… билет вот он. Место — возле окошка, специально просил. Жаль, сезон поздний, холодно. А то покупались бы там. Позагорали бы. Если повезет, своего Ромео встретите — совсем весело будет. Только вот что, Евгения Сергеевна, нас там рядом с вами не будет, так я очень прошу…

Петр Иваныч, узнав о поездке, заметно расстроился.

— Господи, опять!

— Что значит, опять?

— На бюллетене еще.

— Так я и еду отдыхать. Курорт, бесплатный проезд.

— Это за что же бесплатный?

— Как, за что?… За ударную работу. Посмотрю на море. Давно не видела.

— Море вы уже видели, положим.

— Это где же? Ах, здесь. Так здесь — не настоящее. А там — Черное! Есть разница?

— Может быть. Если с нашего ненастоящего моря вас привезли еле живой…

— Ну, не нужно, Петр Иваныч. Я больше не буду.

— Чего не будете?

— Кататься в лодке с посторонним мужчиной. Я прежде выйду за него замуж.

— Болтуша несчастная… Завтра обещал приехать Максим.

— Максим?—я чуть задумалась.— Что ж, Максим… Скажите ему «до свиданья!» и поцелуйте за меня.

— Она еще кокетничает… Где вы достали такой чемодан?

— Мне его подарили.

— Гм… сколько ему лет? Полтораста?

— Что вы, современный чемодан, на молниях, видите?

— Вижу. В клеточку. Как штаны у мистера Пиквика… Положите в него свитер.

— Зачем мне свитер. Я же еду не в Антарктиду, а в Сочи.

— Я бы меньше беспокоился, если бы вы ехали в Антарктиду. На море сейчас время штормов. Где вы будете жить?

— Я буду ездить. Загляну к вашей жене.

— К моей жене? Это еще зачем?

— Так просто, в гости. Она же меня приглашала, когда здесь была. А Краснодар — это рядом. У вас, конечно, есть ее адрес?…

1

Я летела в Сочи в гражданской одежде. Полковник Приходько на этот раз выдал мне служебное удостоверение — все же я направлялась в другой город, в другое Управление, где меня никто не знал. Но регистрацию в порту прошла, конечно, по паспорту.

Кольцо Аллаховой я так и оставила надетым на палец. Когда сняла его, оно рассыпалось на отдельные колечки, цепочку тонких, причудливо изогнутых звеньев — я кое-как собрала их опять в целое кольцо. Даже не могла запомнить, как мне удалось это сделать, поэтому решила больше кольцо не снимать. Кольцо — как кольцо. Только приглядевшись, можно было заметить необычность его конструкции.

Вчера, вечером же, мы перебрали с полковником Приходько несколько легенд для сочинского варианта. Поразмышляли над темой будущего разговора с бывшим мужем Аллаховой. Конечно, все это были приблизительные прикидки, все должно определиться на месте, все зависит от того, как меня встретит, как поведет себя Всеволод Витальевич Щуркин. Мы мало знали о нем,— смутные воспоминания бывших сослуживцев да фотография шестилетней давности. Щуркин был снят за городом, на фоне травки и березовых кустиков. Полный, лысоватый, с тонкими губами, тонким и острым носом и маленькими острыми глазками — внешность его была весьма несимпатичная.

В этом же альбоме нашлись и фотографии дочери Аллаховой Эмилии — Милочки. Несколько снимков в детстве и девичестве. Последняя фотография была уже из Сочи, пляжный снимок — тоненькая девушка в смелом «бикини». У меня не появилось к ней каких-либо претензий, даже к ее рискованному позированию перед фотоаппаратом… вот только лицом она уж очень походила на отца.

Полковник Приходько продолжил тему, начатую еще в машине:

— Вы поосторожнее там, Евгения Сергеевна, с вашими импровизациями. Всего предусмотреть, разумеется, нельзя, а в нашей работе часто присутствует и некоторая доля риска. Но у вас эта доля бывает слишком велика. Я понимаю, все от молодости, от нетерпения. Все же постарайтесь там больше думать и поменьше действовать. Надеюсь, вы правильно истолкуете мой совет. Подполковнику Григорьеву я уже звонил. Не давайте ему повода сказать: «Ну и ухари там у полковника Приходько работают!».

— Постараюсь.

— Не заставляйте нас здесь чрезмерно беспокоиться.

— А почему вы так тревожитесь?

— Признаться, не нравится мне физиономия этого Всеволода Витальевича. Да и по всему видно — человек он скользкий и вокруг пальца его, пожалуй, не обведешь. Как бы он сам вас не обвел…

Моей соседкой в самолете оказалась молоденькая девушка, она долго маялась, никак не могла застегнуть пряжки страховочных поясов — пальчики у нее были тоненькие, как птичьи лапки. Я помогла ей.

Самолет шел над облаками, земли не было видно, а облака походили на серую вату, и смотреть на них было неинтересно.

Я откинулась на спинку и собралась вздремнуть, но моя соседка — девушка — все время беспокойно возилась, на кого-то оглядывалась. Поэтому я уже не удивилась, когда возле нас возник энергичный молодой человек, который обратился ко мне:

— Я сижу в конце салона, не могли бы мы с вами поменяться местами. Правда, мое место возле прохода, но… Моя соседка хотя и молчала, явно ждала моего согласия. Мешать ей я не хотела. Молодой человек провел меня на свой ряд, а сам торопливо вернулся и, не теряя времени, пустился с девушкой в оживленную беседу.

А мой новый сосед — пожилой черноволосый мужчина — некоторое время наблюдал за молодой парой и сказал, как бы про себя, но достаточно громко, чтобы я могла, если пожелаю, поддержать разговор:

— Именно так у нас и происходит. Случайно встретимся, случайно разговоримся, а потом этот случай оказывается нашей судьбой.

— Может быть, они знают друг друга уже давно.

— Они познакомились полчаса тому назад. Мы все стояли на регистрации билетов, девушка что-то уронила, нагнулась, он нагнулся тоже, они стукнулись головами, рассмеялись, извинились. Обыкновеннейшая случайность.

— Чаще всего так и знакомятся.

— Да, к сожалению.

— Чего же здесь плохого?

— А ничего, если это счастливая случайность. Но обидно думать, что такая вот случайность вдруг определяет всю нашу будущую жизнь. Статистика подтверждает, что в одном случае из трех это не то, что нам хотелось бы иметь.

Я вспомнила свою короткую замужнюю жизнь и могла бы сказать, что от такого печального конца не гарантируют и достаточно длительные знакомства. Я заметила, как он обратил внимание на мое кольцо.

— Это не обручальное,— сказала я.

— А я это вижу,— он помолчал.— Когда вы последний раз встречались со Светланой Павловной Аллаховой?

Вот тут я уже внимательнее пригляделась к своему соседу, жалея, что не сделала этого раньше. Несомненно, где-то я его уже встречала, лицо его было достаточно выразительным и запоминающимся.

— Удивились? — спросил он.

— Видела вас в управлении Торга. Вы — главный ревизор.

— Бывший главный ревизор. Ушел на пенсию.

— Пытаюсь вспомнить вашу фамилию.

— Бабаянц. Илья Ашотович Бабаянц. Я вас тоже помню. Вы — товаровед, работали у Риты Петровны. Она сейчас приняла Главный склад. А вы?

— Пока в отпуске, по болезни.

— Понимаю. С вами случилась какая-то неприятная история. Чуть не утонули, попали в больницу.

— Было такое.

— А случилось это как раз перед тем, как исчез Георгий Ефимович Башков и арестовали Светлану Павловну, со всем ее штабом.

Насколько был осведомлен отставной ревизор Бабаянц о моей причастности к этому делу, я не знала, но в наблюдательности ему отказать было нельзя. Он видел и запомнил кольцо Аллаховой. Наверное, его теперь интересовало, каким образом оно могло очутиться на моем пальце. Я уже сообразила, что сказать, если он спросит, но он сидел, сложив руки на объемистом животе, и спокойно, даже как-то сонно поглядывал перед собой. Впрочем, голова у него работала весьма четко, в чем я вскоре убедилась.

За все время разговора он больше ни разу не взглянул ни на меня, ни на кольцо.

— Да!—сказал он.— Очень жаль…

— Чего жаль! — поинтересовалась я.— Что арестовали Светлану Павловну?

Остроумие — колючая штука, применять его нужно с осторожностью; я запоздало сообразила, что отставной ревизор может обидеться, а мне бы этого не хотелось,— несомненно, он знал кое-что о вещах, которые меня интересовали.

Он не обиделся.

— Нет,— сказал он,— я совсем о другом.

— А именно? — спросила я.

Полусонное выражение не сходило с его лица, хотя оно и не вязалось со смыслом сказанного им.

— Мне жаль, что все произошло без моего непосредственного участия. Будь я более сообразителен, это могло произойти года на два раньше, и государство наше от этого только бы выиграло. Вы думаете, почему я ушел на пенсию, хотя меня и просили остаться?

Разумеется, я этого не знала.

— Я работал в Торге со дня его основания. Хорошо был знаком с Аллаховой, еще до того, как она стала заведующей Главным складом. Я был членом комиссии, которая проверяла ее работу и отчетность ровно два года тому назад.

— После статьи Максима Крылова?

— Да, после его газетной статьи, где он высказал свои подозрения в адрес работников Торга. Сейчас я готов снять перед ним шляпу и просить извинения, если только это могло бы что-то исправить. Но тогда я тоже не поверил ему. У Крылова не было точных фактов, он не знал бухгалтерии, но куда лучше меня разбирался в человеческих характерах. Я оперировал только цифрами — рублями и копейками, верил только цифрам и не видел за ними живых людей. Крылов мыслил другими категориями, поэтому сделал верные выводы там, где я не замечал ничего преступного. Единственное мое оправдание — я был рядовым членом комиссии. Дирижером нашего бездарного оркестра был Георгий Ефимович Башков. Я провел свою партию так, как он этого хотел. Ревизор, который позволяет водить себя за нос,— уже не ревизор. Когда я это понял, я потерял веру в себя, понял, что мне уже нет места в контрольном аппарате Торга.

— Ревизоры и сейчас ничего не могут найти.

— Возможно, что и не найдут. Георгий Ефимович ушел на пенсию еще до проверки, еще до статьи. Если не принимать во внимание его моральные понятия — это был весьма способный бухгалтер, знал свое дело и, конечно, успел замести все следы. Но два года тому назад обнаружить кое-что было бы еще можно. Я мог поймать Аллахову на внезапной ревизии. И я ее провел. Только предварительно согласовав с замдиректора Королёвым. А когда задержали и Королёва, я понял. Ревизия, о которой предупредили, обычно не находит ничего. Мне нужно было догадаться, вместе с Крыловым, обо всем этом раньше. Я не сумел. Моя недогадливость обошлась государству в лишнюю сотню тысяч рублей. Это слишком большая зарплата главному ревизору… И я ушел. Лечу к сыну, в Оренбург. Нянчить внуков. Это будет полезнее для меня и дешевле для государства. А работники полковника Приходько тем временем будут исправлять мою ошибку…

Здесь он совсем закрыл глаза и замолчал, всем своим видом показывая, что не имеет желания продолжать этот неприятный для него разговор. Мне хотелось, чтобы он еще что-нибудь мне рассказал, но быть навязчивой я тоже не могла.

В Оренбурге, когда самолет пошел на посадку, Бабаянц, не глядя, уверенно и быстро застегнул ремни. Когда мы сели, а я хотела встать, чтобы выпустить его, он вдруг положил на мой локоть тяжелую ладонь:

— Вы отдыхать едете в Сочи, не так ли?

— Отдыхать,— согласилась я.

— Конечно!— улыбнулся он одними глазами.— Зачем еще едут в Сочи?… Кстати, там сейчас живет первый муж Светланы Павловны — Владислав Витальевич Щуркин. Когда он работал у нас в Торге, я частенько проводил ревизии и у него. Даже чаще, чем обычно. Он был такой аккуратный в делах, а я ему почему-то не доверял. Но у него всегда все сходилось, копейка в копейку. Он развелся со Светланой Павловной, и все в Торге очень удивились этому. Я тоже… удивился. А потом Владислав Витальевич уехал в Сочи. Там, говорят, можно жить весело и привольно, особенно, если у тебя есть деньги. Да, если есть деньги…

Я проводила глазами его грузную фигуру, спускающуюся по самолетному трапу, и подумала, что старший ревизор Бабаянц слишком рано сдал свою трудовую книжку. У него не было уверенности, что я работник полковника Приходько, но я могла им оказаться, и он окольным намеком, не вызывая необоснованных подозрений, давал мне понять, что там, куда я еду, можно поискать деньги Аллаховой.

2

В Адлере было тепло.

Перекинув на руку куртку, помахивая своим «модерновым» чемоданчиком, я вышла на привокзальную площадь. К сочинскому автобусу, стукаясь и цепляясь чемоданами, спешили пассажиры. Женщины попутно прихорашивались, поправляли прически, мужчины приглядывались к соседкам,— новые встречи, знакомства. Курорт…

Я осмотрелась и пошла в сторону стоянки такси, возле которых тоже собирались пассажиры, выясняющие «кому куда?» Все такси были стандартного светлого цвета, а одна черная машина, но тоже с «шашечками», стояла в сторонке с погашенным зеленым фонариком. Водитель, открыв дверку, благожелательно поглядывал на пассажиров и коротко вежливо отвечал: «заказан».

Я прошла мимо, но вдруг он окликнул меня:

— Вам в Сочи, девушка?

Мне не очень понравилась избирательность его внимания. Я молча покосилась на него. Он был молод и улыбнулся мне мило и просто, и я решила простить ему эту «девушку».

Две женщины с тяжеленными чемоданами заспешили было к нему, но он опять сказал:

— Извините, гражданочки, заказан!

Он подождал, когда они отошли, и сказал тихо:

— Садитесь, Евгения Сергеевна!

Он взял у меня чемоданчик, положил его на заднее сиденье, открыл дверку. Я села рядом с ним. Вырулив на шоссе, он повернулся ко мне и представился: — Лейтенант Ковалев!

— Как вы меня узнали?

— Словесный портрет. И чемоданчик, опять же.

— И чемоданчик?

— А как же, очень заметный чемоданчик. Я его раньше, чем вас, разглядел.

Я догадывалась, разумеется, что меня будут встречать, но, признаться, ожидала чего-то другого, более оригинального, что ли, нежели этот достаточно потертый «таксомоторный» вариант. Однако вскоре я решила, что нечего было в этом случае тратить порох на какие-то сюжетные новинки, вроде: «у вас продается славянский шкаф с шишечками?»

— А куда едем? — спросила я.

— Приказано устроить вас не в гостинице, а на частной квартире.

— Кто приказал?

— Мой начальник, подполковник Григорьев. Там вам будет лучше. Жить будете одна, в отдельной комнате. Место удобное, до моря недалеко и до нас тоже недалеко,— улыбнулся он.— Правда, без этих самых удобств. Зато на квартире есть телефон. Если вам нужна будет наша помощь, позвоните. Номер простой, запомните и так. В телефонной книжке его нет, а вам ответят: «Бюро находок слушает!». Вы попросите меня, и я вам или позвоню, или приеду. И все.

— Просто.

— Конечно. И всем удобно.

— А хозяева квартиры — тоже ваши?

— Нет, вот хозяйка у вас будет самая настоящая, частница. Старушка — два рубля в день за отдельную комнату.

— Я, конечно, не об этом. Звонить буду — она услышит.

— А она глухая.

— Совсем глухая?

— Не совсем чтобы… Если погромче кричать — услышит. А так очень удобная старушка, вне подозрений. Сама в прошлом фарцовщицей была. Валютой промышляла. Мы ее давно знали, но не трогали. Через нее на крупных деляг можно было выходить. А тут она впуталась в историю, да не с валютой, а с золотом. Чего-то там не поделили, ее и стукнули кастетом. Так стукнули, что еле-еле отошла. Но слух у нее повредился. Она по-прежнему многих знает, но сама это занятие уже бросила. Здоровье не позволяет. Я к ней клиентов вожу.

— По золоту,— улыбнулась я.

— Нет,— он тоже усмехнулся.— Уже нет. Сейчас — просто курсовочников, отдыхающих. Ну, и по нашей части кое-кого.

— А она не догадывается, какой вы таксист?

— Нет, конечно. Для нее я самый настоящий автоизвозчик. Я ей клиента, она мне на бутылку.

— Значит, и за меня получите?

— Само собой. На бензин хватает.

За разговором лейтенант Ковалев вел машину не спеша. Нас обогнало настоящее такси, багажник был приоткрыт от выпиравших из него чемоданов. На заднем сиденье целовались молодой человек с девушкой, причем она обнимала его, нимало не смущаясь присутствием сидевшего рядом пожилого пассажира.

— «И жить торопится, и чувствовать спешит…» — прокомментировал мой водитель.

Я ждала, когда он начнет рассказывать, как здесь приняли моего бухгалтера, но Ковалев молчал. Я спросила его об этом.

Он помедлил с ответом.

— Стыдно вам говорить,— сказал он.— Ушел он от нас.

— Опять? — невольно вырвалось у меня.

— Да, вот так,— хмуро согласился Ковалев.— Знаете, на ходу рассказывать трудно, сейчас проселок будет, я сверну в него. Там и поговорим. Движение по проселку небольшое, а если кто нас и заметит, так, наверное, что-нибудь свое подумает. Вы не возражаете, если подумают?

Он шутил, хотя уже не улыбался. Мне тоже было не до улыбок.

— Не возражаю,— согласилась я.— Пусть думают.

Свернув с шоссе, мы пропылили метров двести по разбитой дороге и остановились за кустиками. Я выбралась из машины, Ковалев тоже. Солнце здесь грело совсем по-летнему, я уже соскучилась по теплу.

То, что рассказал мне лейтенант Ковалев, несколько улучшило мое настроение, тем более, что печальный конец истории, который так удручал моего рассказчика, меня не тревожил.

Георгия Ефимовича Башкова встречали в Адлере лейтенант Ковалев и сержант Кузовкин. Оба были, конечно, в штатской одежде и приехали не в такси, а на развалюхе — «газике», который специально выделялся для подобных целей, как совсем не привлекающий к себе внимания. Развалюхой, похожей на видавшую виды машину какого-нибудь нерадивого водителя, «газик» был только по внешнему виду; на самом деле на нем стоял новый мотор, вся ходовая часть была в отменном порядке,— объяснил мне лейтенант Ковалев.

Башков в толпе пассажиров спустился с самолета, сел в автобус — вместе с Кузовкиным, а Ковалев двинулся на «газике» следом за автобусом. В городе Георгий Ефимович сошел возле Главпочтамта, Кузовкин последовал за ним,— Ковалев ехал поодаль, стараясь не терять их из виду, на тот случай, если Башков решит взять такси. Но он завернул в комиссионный магазин, сдал там золотое кольцо, получил деньги, зашел в ЦУМ и купил себе новый пиджак, за который расплатился — как заметил Кузовкин — из тех денег, которые получил за кольцо. Пиджак надел в примерочной, а старый попросил завернуть и взял с собой. Из ЦУМа зашел в ресторан, сдал сверток со старым пиджаком в гардероб, а сам некоторое время разглядывал на себе свою обнову в зеркале вестибюля и, по заключению того же Кузовкина, остался весьма недоволен покупкой. После обеда он взял сверток, направился в туалет, туда Кузовкин уже не пошел, тем более, что Георгий Ефимович тут же вышел, уже переодетый в старый пиджак, а новый он нес завернутым в бумагу. Желая расстаться с неудачной покупкой, он посетил комиссионный магазин, сдал новый пиджак на комиссию.

— Понимаете, Евгения Сергеевна,— рассказывал лейтенант Ковалев,— вроде бы мой Кузовкин не попадался ему на глаза, но у нас обоих создалось такое впечатление, что ваш бухгалтер мог думать, что за ним следят. Что все его действия — это разыгранный по такому случаю спектакль… Он вышел из комиссионного магазина, и вот здесь мы его и потеряли. И даже не потому, что он собирался удрать, скрыться от возможного наблюдения. Нет, все получилось просто: возле магазина останавливается такси, выходит пассажир, он садится на его место. А Кузовкину уже места нет, и других машин поблизости нет, светофор движение перекрыл. Я в квартале от магазина стоял, вижу такое дело, иду на красный… и надо же — детский сад через улицу пошел, девушка впереди и малыш с красным флажком — минуту я потерял, и такси ушло. Нашли мы это такси. Через полчаса нашли. Водитель рассказал: пассажир, который сел возле комиссионного магазина, выбрался в районе автовокзала. Побегали мы там, побегали… Подполковник мне строгача пообещал, а фотографию Кузовкина самолично с доски Почета вытащил. Осрамили, говорит, меня перед новосибирскими товарищами, где хотите, там и ищите, а чтобы был потерянный. Так что виноваты мы перед вами, Евгения Сергеевна.

И лейтенант Ковалев сокрушенно вздохнул.

— Но вы не тревожьтесь, найдем! — успокаивал он.— Наши его в аэропорту сфотографировать успели.

— Интересно! Покажите, как получился.

Снимок был шесть на девять — поясной четкий портрет Георгия Ефимовича на фоне самолетного трапа. Снято было, конечно, телеобъективом.

— Удачный снимок! Подарите мне, у нас такого нет.

— Пожалуйста, Евгения Сергеевна. Могу даже на память подписать,— невесело пошутил Ковалев.

— А я вашему горю попробую помочь.

— Это как?

— По-моему, с автовокзала он уехал в Краснодар. У него там жена.

— Жена?!

— Разошелся с ней шесть лет тому назад. Я ее знаю. Живет одна, и он вполне мог приехать к ней, так как она еще ничего не знает о нем. И то, что его милиция разыскивает, не знает тоже. А кроме нее ему здесь приютиться, по-моему, не у кого.

— Евгения Сергеевна! Да вы нас просто спасаете.

— Запросите Краснодарское отделение.

— А вы ее имя-фамилию знаете?

— Конечно. Даже адрес.

— Так я и запрашивать не буду, сам поеду — надежнее. Нет, сам не могу… Я Кузовкина пошлю.

— Не спугните Башкова.

— Что вы, да Кузовкин там на цыпочках ходить будет. Как призрак. Только бы на месте оказался.

Думаю, оперативники подполковника Григорьева действовали вполне профессионально и все шло как должно, пока в их действия и планы не вмешался всемогущий Случай…

— А вот что за спектакль он здесь устроил,— сказала я Ковалеву,— это нужно проверить. Пройдусь я завтра по его следам. Проиграю его программу.

— Вам чем-либо помочь?

— Нет, лучше, если я одна прогуляюсь. Вы дайте мне что-нибудь для комиссионного магазина, понимаете?

— Понимаю,— Ковалев задумался на секунду и вытащил из кармана авторучку.— Вот, «Паркер», с золотым пером.

— Даже с золотым?

— Юбилейный подарок. Такие ручки наш «Интурист» продает. Запросите за нее рублей восемьдесят. Не дадут, конечно, но повод для захода в комиссионку будет.

Ковалеву не терпелось проверить мою версию. Мы забрались в машину и до места моего будущего жилья доехали уже без остановок.

Маленький домик за каменной оградой выглядел вполне мило и невинно, ничто не напоминало, что здесь когда-то разыгралась драма, которая чуть не стоила жизни его хозяйке. Чистенькая старушка встретила нас во дворе. Вполне симпатичная, как и ее домик, и нельзя было подумать, что она была замешана в весьма неблаговидных делах. Лицо — зеркало души, все это, конечно, так, но я как-то присутствовала на закрытом процессе, где судили зверского растлителя с лицом симпатичным до чрезвычайности…

— Она самая, Ирина Васильевна,— сказал Ковалев.

Он прокричал ей на ухо, кто я и зачем.

— Пожалуйста, пожалуйста! — пригласила нас Ирина Васильевна.

При этом она улыбнулась так задушевно и так ласково, что я подосадовала на природу, которая отпустила Ирине Васильевне столь много привлекательности, наверное, в ущерб тем, кто этого вполне заслуживал.

Она пропустила меня вперед, а сама вытащила из кармана пестренького халатика свернутую зеленую бумажку и ловко сунула ее Ковалеву. Тот не менее ловко ее принял. А когда Ирина Васильевна отвернулась, подмигнул мне весело и удалился.

Внутри домик был такой же светленький и чистенький, как и его хозяйка. Перегородка делила его на две половины. В проходной комнате стояла кровать хозяйки, никелированная и даже с шишечками, а также круглый обеденный стол с самоваром. Комната за перегородкой была обставлена более современно: поролоновая тахта, покрытая пледом,— одеяло и постельное бельё убирались в тумбочку у изголовья, два мягких стула, полированный журнальный столик с телефоном, полочка с книгами. На стене, оклеенной обоями цвета морской волны, над тахтой висела фотография с роденовской скульптуры «Амур и Психея», которая, видимо, должна была настраивать обитателя или обитательницу комнаты на соответствующий лад.

Я потыкала пальцем в тахту, поглядела на Родена… беззаботно пожить здесь с недельку было бы неплохо.

Ирина Васильевна пригласила меня к чаю. Самовар, правда, был электрический, зато варенье вполне натуральное, кисленькое, как раз в моем вкусе, только я так и не поняла, из чего оно. Разговаривать с хозяйкой было трудновато, она еще не научилась угадывать слова по движению губ собеседника, зато сама поговорить любила, как все старухи. Я ограничивалась пока тем, что покачивала головой в нужных местах.

После чая я познакомилась с наличием духовной пищи на книжной полке — несколько разрозненных журналов и выпусков «Роман-газеты», очевидно, оставленных моими предшественниками по тахте. На обложке журнала столбики цифр, то ли подсчитывали командировочные, то ли подводили итог расходам…

Позвонила по телефону; энергичный мужской голос ответил: «Бюро находок слушает!» У меня пока не было вопросов к «бюро находок», я положила трубку.

Вечером спустилась к морю.

Солнца уже не было, дул холодный ветерок, море недовольно морщилось. Любители позднего купания уже все повыбирались на берег. Я присела в сторонке на еще теплый, нагревшийся за день галечник. Без особенных эмоций поглядывала на пустынный морской горизонт.

Завтра придётся отправиться в путешествие по еще горячему следу моего бухгалтера. Каждый, с кем он встретился в ювелирторге, в ресторане, в комиссионном магазине, мог иметь отношение к его, а следовательно, и моим делам. Нужно подумать и попытаться разгадать, что скрывалось за покупкой нового пиджака, если он опасался, что за ним могут следить. В пиджаке легко что-то получить, а также легко и передать. Что, кому и зачем?…

Пологие волны лениво, без плеска накатывались на берег. Пожалуй, я бы и еще посидела, но тут на пляже появилась компания с транзистором. «Девушка, почему вы одна? Вам не скучио?…» — и я ушла домой.

3

Я начала с ювелирного магазина.

У окошка приемщика стоял, растопырив локти, молодой парень в защитного цвета рубашке, из распахнутого ворота выглядывала застиранная «морская душа». Приемщик был старенький и серенький, как мышь, в потертых сатиновых нарукавниках. Он сдвинул на лоб лупу, через которую рассматривал массивный браслет в виде свернувшейся змейки с синими камешками на месте глаз.

— Из Индии? — спросил он.

— А что? — насторожился парень.

— А ничего.

Приемщик подал браслет обратно его владельцу.

— Не берете?

— Такие вещи не берем. Подарите браслет своей девушке. Она, уверен, не разберется. Вполне сойдет за золотой.

— Как?…

— Очень просто — подделка.

— Так проба же…

— И проба тоже.

Парень отодвинулся от окошечка и растерянно повертел в руках браслет. Насупился, ушел.

— Что у вас?

Я развернула бумажный пакетик и подала ему заранее снятое кольцо. Оно тут же рассыпалось в руках оценщика на отдельные звенья.

— М—м!…— протянул он.— Знакомая конструкция. Похоже — Египет?

— Не знаю. Мне его подарили.

— Что ж, нормальное золото, только низкой пробы. Высокой пробы такие кольца делать нельзя, звенья были бы мягкие, а им нужно сохранять форму. Иначе кольцо не сложишь. Я бы не советовал вам сдавать его на вес, как золото. Выгоднее сдать его на комиссию. Можно получить за него раза в полтора больше.

Я сделала вид, что колеблюсь.

— Я подумаю.

— Правильно, подумайте. Зачем в таких делах торопиться?

Пока я ничего не узнала.

— Скажите, а вы один здесь работаете?

— А вы желаете обратиться к другому оценщику?

— Нет, просто хотела узнать… Видите ли, вчера мой знакомый сдал вам золотое кольцо…

Приемщик пригляделся ко мне, еще выше сдвинул лупу на лоб.

— Скажите…— протянул он.— Какая погода у вас в Новосибирске?

— Погода? — опешила я.— Обыкновенная погода. Вчера снег шел.

— Вот он так же сказал. Вижу, удивил вас вопросом?

— Признаюсь.

— Был у меня гражданин, сдал золотое кольцо. Паспорт у него оказался с новосибирской пропиской. Я спросил, почему он не сдал кольцо у себя, он сказал, что некогда было. Фамилию его… вот фамилии у нас не принято говорить, знаете. Он, что — сдал ваше кольцо?

— Что вы, совсем нет.

— А то я подумал… Извините, что спрашиваю. Но я принял у человека золото, мне не хотелось бы услышать, что оно не его.

— Мы вместе летели самолетом,— пришлось сочинять на ходу,— он увидел мое кольцо, предложил сменять. А тут я узнаю, что кольцо он уже сдал.

— Зачем вам менять? Его кольцо — простой ширпотреб. Золото — и ничего более. А ваше — ручная работа, мастер выковывал его молоточком на наковаленке. Кольцо с сюрпризом.

Он подал мне кольцо, распавшееся на звенья и ставшее похожим на цепочку.

— Сложите, его, пожалуйста,— попросила я.— Я всегда так долго вожусь.

Несколькими точными движениями оценщик собрал все колечки в одно, я протянула руку, он таким же точным движением надел кольцо на средний палец.

— Спасибо!

— Вам очень нужны деньги?

— Нет, не особенно.

— Тогда носите его на здоровье. У вас красивые пальцы, это кольцо вполне будет на месте.

Я поблагодарила любезного приемщика. На сообщника фирмы Аллахова — Башкова он никак не походил.

Затем я посетила ЦУМ. В отделе мужской одежды у молоденьких продавщиц я узнала, что вчера работали они же. На всякий случай спросила, нет ли среди них Эмилии Щуркиной. Затем прошла в ресторан, уселась за тот же столик в углу, где сидел незадолго до меня Башков, разговорилась с официанткой, черноглазой, улыбчивой украинкой, которая одновременно работала и училась на курсах поваров.

Ничего существенного ни в ЦУМе, ни в ресторане я не узнала.

Находка ожидала меня в комиссионном магазине.

У дверей «Прием вещей на комиссию» расположилась небольшая очередь, четыре женщины с сумками и свертками, последним был мужчина, устало отдувающийся, вытирающий шею платком,— возле уличных дверей магазина стоял здоровенный полированный шифоньер, очевидно, его.

Я дождалась своей очереди и вошла.

За большим гладким, как у закройщицы, столом сидела приветливая молодая женщина, я поглядела на нее и разочарованно подумала, что «горячий» след, похоже, никуда меня не привел. Подала женщина «Паркер», назвала цену.

— Так дорого?

— Импортная,— пояснила я.— Всемирно известная фирма. С золотым пером. На любителя.

— Понимаете, я в магазине недавно. Наш главный оценщик в отпуске. Но вы подождите минутку. Он в отпуске только с сегодняшнего дня. Я ему позвоню. Он опытный товаровед и, конечно, уже встречался с подобными вещами.

Она искренне хотела мне помочь. Я присела на стул. Возле телефонного аппарата лежала затертая картонка с номерами телефонов сотрудников торгового управления и вообще нужных людей и учреждений. Она провела пальцем по номерам, повторив вслух фамилию, затем номер телефона… и пока она звонила, я повторила этот номер несколько раз, уверенная, что записывать его мне не придется.

— Это из комиссионного магазина… Владислав Витальевич… ах, его нет… будет позднее. Извините меня, пожалуйста.

Она положила трубку, повернулась ко мне. Но я уже узнала, что хотела узнать. Я поблагодарила женщину и ушла. Она не поняла, за что я ее благодарю, и несколько недоуменно и озадаченно поглядела мне вслед.

Я вышла из магазина на улицу.

«Поменьше действуйте — побольше думайте!» Я действовала целый день и решила, что настало время подумать. А где было удобнее всего думать, как не на морском берегу.

Тяжелые тучи затягивали небо, дул холодный ветер, слегка штормило. Купальщиков не было. Кое-где на берегу сидели одинокие фигуры, поглядывая на море. Я выбрала место у самой границы прибоя. Тяжелые волны накатывались на берег, с шипением гасли, оставляя на гравии чуть заметный пенистый след.

Поразмышляв пять минут, я убедилась, что мой сегодняшний успех вопросов не убавил.

Скорее, наоборот.

Когда Башков несколько дней тому назад произносил слова сожаления и раскаяния — я ему верила. Тогда он был искренним — я не ошибалась.

Я ошиблась, когда подумала, что это раскаяние будет длительным, стойким. Слишком крепко держала его липкая паутина стяжательства, привычного эгоизма, чтобы он свернул с пути — с волчьего следа, по которому шел все последние годы.

Полковник Приходько решил подождать с арестом Башкова. Теперь я понимала: полковник был куда дальновиднее, нежели я, решив, что, оставаясь пока на свободе, Башков будет нам более полезен.

И вот Башков привел меня к Щуркину…

Опасаясь слежки, Башков на всякий случай разыграл этюд с пиджаком. Чтобы иметь повод для встречи и — вероятнее всего — что-то с пиджаком передать.

Что?

Письмо? Вряд ли… Можно думать — деньги. Но зачем он вез их через всю страну, да еще с риском, что его задержат по дороге?

На этот вопрос ответа не находилось. Видимо, здесь мне придется спросить самого Башкова. Или — Щуркина…

Море равнодушно подкатывало к моим ногам волну за волной. Я огребла горсточку гравия и сердито швырнула в воду.

Что же из себя представляет Щуркин?…

4

Дома Ирина Васильевна пожаловалась, что не может купить свежей рыбы на завтрак. Что местные рыбаки обленились, предпочитают ходить за рыбой не в море, а в соседний «Гастроном», что их вполне устраивает скумбрия в томатном соусе или рыбный паштет.

Ирина Васильевна долго говорила о том, какую рыбку она едала раньше, и надоела мне несказанно.

Наконец она захватила хозяйственную сумку и ушла.

Господи! Какой простой, и бесхитростной, и бездумной может быть жизнь…

Я присела к телефону и позвонила по номеру, который узнала в комиссионном магазине. Разумеется, у меня был адрес Щуркина, но для предстоящего разговора нужна была нейтральная обстановка.

Мне ответил молодой женский голос:

— Владик! К тебе опять из комиссионки. Когда они оставят тебя в покое, человек в отпуске…

Голос не мог принадлежать Эмилии — Милочке Щуркиной, дочь позвала бы отца иначе. Вероятно, это была его жена.

«Щуркин у телефона!»

Чуть смешалась, услыхав этот спокойный бесцветный голос — будущего противника, с которым мне предстоит начать словесную пока схватку.

— Я приехала из Новосибирска. Очень нужно с вами встретиться. Не могли бы вы подойти к комиссионному магазину?

— А в чем дело?

Он чуть помедлил с вопросом, я чуть замедлила с ответом:

— Видите ли, это не телефонный разговор.

По напоминанию о Новосибирске Щуркин мог догадаться, что разговор пойдет о делах его бывшей жены. А если он, в свою очередь, ещё связан с её делами, то не может быть уверен в неуязвимости и своего положения, поэтому любая информация в этом направлении должна будет его заинтересовать.

Он же сообразительный человек и должен это понять.

На этом я и строила свой расчет. Даже при самом надёжном алиби любой преступник постоянно испытывает опасения — не осталось ли за ним каких-либо не замеченных им следов.

Щуркин мог отказаться от встречи. Сказать, что ему некогда, что он уезжает, да мало ли что можно придумать. В той игре, какую я начинала, все козыри были в его руках. И если он откажется от встречи со мной, придется мне переписывать свою роль, и новый вариант неизбежно будет хуже первого.

От его ответа зависело многое, и я невольно затаила дыханье.

— Хорошо!— услыхала я.— Приду через полчаса.

До комиссионного магазина было минут пятнадцать ходьбы, у меня оставалось время, чтобы еще раз продумать предстоящий разговор. С полковником Приходько мы сочинили только весьма приблизительную схему, дальнейшее будет зависеть от того, как поведёт себя при встрече Владислав Витальевич. А судя по всему, он не из тех людей, которых можно водить за нос или напугать.

Он, конечно, уже знает об аресте своей жены и подготовился на случай, если им заинтересуются работники ОБХСС.

Единственное, чего он не мог предусмотреть,— моего появления.

Что-то не очень спокойно я себя чувствовала. Разговор предстоял нелегкий, пожалуй, труднее, нежели в свое время с Башковым.

Возле комиссионного магазина шныряли какие-то «жучки» в потрепанных пиджаках, молодые люди в простроченных куртках и джинсах «Вранглер» или «Большой Джон».

Я разглядела Щуркина еще на другой стороне улицы. Он мало изменился с того времени, когда кто-то из его родных или знакомых нажал на спуск фотоаппарата. Пожалуй, выражение его лица стало еще более расплывчатым и скрытным. Пока он переходил улицу, я успела подумать, что в жизни он, вероятно, придерживался иных методов защиты, нежели Башков; если тот мог позволить себе риск, идти напролом, то Щуркин предпочитал прятаться в нору и действовать исподтишка, из-за угла.

И еще подумала, что ничего полезного предстоящий разговор мне не принесет.

Я пошла навстречу, пристально глядя на него.

Он заметил меня, замедлил шаги.

— Это я вам звонила,— сказала я.— Пройдемте куда-нибудь. Хотя бы на набережную.

Я пошла не оглядываясь, уверенная, что если он пришел к магазину, то пойдет и дальше за мной. Дойдя до парапета набережной, я остановилась. Слева и справа поодаль от меня сидели и стояли приезжие всех возрастов, их легко было отличить от местных жителей, которые чаще всего по-деловому торопливо проходили по набережной, даже не взглянув в сторону моря.

Он подошел и остановился рядом.

Я положила руку на парапет.

— Надеюсь, вы узнаете это кольцо?

— Нет, не узнаю.

Он ответил сразу, не приглядываясь, не задумываясь. По одному этому можно было заключить, что он врет. Я чуть подождала, торопиться мне не следовало, разведка шла на чужой территории.

Но он продолжал молчать. Говорить пришлось мне:

— А Светлана Павловна была так уверена… Она передала мне кольцо уже после ареста, ей некогда было писать записку, она сказала, что это кольцо может убедить вас, что я тот человек, которому она доверяет и которому, следовательно, можете довериться и вы…

Тут он молча глянул поверх моей головы… повернулся и ушел.

Вот так, не промолвив ни слова, просто повернулся и ушел, я услыхала четкий перестук каблуков, когда он ровным шагом переходил улицу. А я осталась у парапета набережной одна, с чужим кольцом на руке и вопросами, на которые не получила ответа. И, очевидно, не получу.

Я растерялась.

Неужто я сделала что-то не так, не так себя вела, не то сказала? Не могла его ни заинтересовать, ни обеспокоить — он просто отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи.

Нельзя было бежать за ним, напрашиваться на разговор,— тогда мое поведение выглядело бы более чем легкомысленным. В таком случае моя настойчивость наводила бы на мысль, что я мелкая шантажистка, которая хочет погреть руки, используя попавшие к ней чужие секреты и чужое кольцо.

Мой личный розыск закончился ничем.

Придется обратиться за помощью к подполковнику Григорьеву; это значило проявить полную свою несостоятельность, неумение вести подобные дела. Да и подполковник Григорьев мало чем мог здесь мне помочь.

В отчаянии я поглядела в одну сторону, в другую… и увидела Ирину Васильевну.

Она шла по набережной с кошелкой, сквозь петли которой поблёскивало тусклое серебро рыбьей чешуи. Рысьи её глазки тут же заметили меня. Вероятно, она разглядела меня даже раньше, нежели я её.

— Гуляете, Евгения Сергеевна? Это хорошо. С молодыми людьми разговариваете… Это кто же там, уж не Владислав ли Витальевич?

— Не знаю… подошел, спросил, который час. Ваш знакомый?

— Знакомый, как же. Встречались. Раньше-то чаще встречались, это сейчас я стала старая да увечная, никому не нужна… Деловой был мужчина, Владислав Витальевич, деловой. Значит, который час, спросил? Так, так… А я вот свежей рыбки купила, сподобилась. Вы когда-нибудь свежую скумбрию кушали? Ну где там, чего я спрашиваю, она же в вашей Сибири не водится. К ужину не опаздывайте. Попробуете, что такое наша черноморская скумбрия.

Ирина Васильевна просеменила мимо.

Владислав Витальевич был уже на другой стороне улицы. Но вот он замедлил шаги, оглянулся вслед моей хозяйке. И только здесь я догадалась наконец, почему он ушел.

Я тут была ни при чем.

Когда Ирина Васильевна скрылась за углом, он повернулся и пошел обратно ко мне. Видимо, он тоже не возражал против конспирации. Если он желает прятаться, значит, у него есть причины на это…

Я уже не смотрела на него, как будто меня ничуть не обеспокоил его уход. Присела на парапет в рассеянной позе скучающей женщины, которая приехала на юг развлечься, оставив дома все правила хорошего тона, и ничуть не будет возражать против новых знакомств.

И тут же немедленно возле меня остановился некто, кругленький, вертлявый, с маленьким ротиком и в кремовых брючках, он уже готовился произнести первую дежурную фразу, но я побоялась, что он спугнет осторожного Владислава Витальевича, и сказала с прохладной выразительностью:

— Проходите, пожалуйста! Если я кого и жду, то не вас.

Он захлопнул свой птичий ротик, сделал ручкой некий неопределенный жест и удалился — этакая кустарная подделка под курортного донжуана.

Владислав Витальевич подошел, пододвинулся поближе, опершись локтями на парапет, рассеянно поглядывая на море. Играть он умел, я уже начала побаиваться, как бы его игра не оказалась лучше моей…

5

— Откуда вы знаете эту женщину? — спросил он.

— Ирину Васильевну? — удивилась я.— Так она же моя хозяйка. Я у нее живу.

— Вы знали ее раньше?

— Откуда? Меня привез к ней шофер, прямо из Адлера. Похоже, он всегда поставляет ей клиентов. Она вам чем-то не нравится?

— Сплетница! — сказал он.— Так с чем вы прибыли ко мне от Светланы Павловны?

Ага, значит, мою причастность к Светлане Павловне он все-таки признал.

— Ни с чем,— спокойно возразила я.— Будет вернее, если вы спросите: зачем?

Он чуть взглянул на меня.

— Хорошо. Зачем?

— Думаю, вам уже известно, что с ней случилось.

Моя пауза здесь была естественна, однако он промолчал, предоставляя мне самой отвечать на мои вопросы… Какому святому молились раньше русские моряки, отправляясь в трудное плаванье? Приходилось принять его молчание за утверждающий ответ.

— Она…

И вдруг он перебил меня:

— Можете не продолжать. Я догадываюсь. Я ее предупреждал.

— Она рассчитывает на вашу помощь.

— Вот как? Мы расстались со Светланой Павловной столько лет назад. Я переехал сюда. С тех пор мы ни разу, понимаете, ни разу с ней не встречались.

Это «ни разу!», да еще повторенное дважды, мне уже понравилось.

— У меня здесь семья, Светлана Павловна это знает. Чем я могу отсюда ей помочь, на что она надеется, вы не расскажете подробнее?

Ага! Значит, кое-что его все-таки беспокоит…

Я начала свой рассказ с правды, назвав себя, свое место работы товароведа, перешла на полуправду и закончила настоящей выдумкой, которую мы отработали с полковником Приходько. Собственно, автором выдумки была Светлана Павловна, мы с полковником только чуть-чуть подправили изложение, чтобы оно годилось и для нас. Это был не бог весть какой надежный ход — история с подкупом следователя, но другого повода для обращения к Щуркину у нас не было. «Если он про вас еще ничего не знает,— заключил полковник,— то это сойдет. Ну, а если знает…»

Владислав Витальевич спокойно выслушал меня, поглядывая то на ненастное невыразительное небо, то на такое же море.

— Сколько же она обещала следователю?

Кажется, поверил! Для меня деталь с подкупом следователя казалась самой ненадежной, и тем не менее она сработала и у Аллаховой, и здесь, у Щуркина. Воистину был прав Борис Борисович, что психология у этих людей работает по другой программе…

— Десять тысяч,— сказала я.

— Так много?

— Ну, знаете, дело идет о ее судьбе. Здесь не приходится торговаться, лучше передать, чем недодать.

— И она считает, что я смогу достать десять тысяч рублей?

— Она надеется.

— Почему она не поищет их у своих знакомых?

— Арестовали всех ее знакомых. Даже бывшего бухгалтера Торга и того забрали.

Я закинула этот крючок, чтобы выяснить, как отреагирует Владислав Витальевич — он же видел Башкова не далее как вчера. Но Щуркин, что называется, и ухом не повел.

— Странно,— продолжал он,— почему она так надеется именно на меня. Мы живем с женой на одну зарплату. У нас здесь дочь. Правда, Светлана Павловна изредка посылала дочери денежные подарки…

Что ж, подумала я, настал, видимо, момент выложить единственный козырь, который имелся у меня. Единственный. Если он не поможет, то другого у меня нет…

— Светлана Павловна сказала, что в апреле, когда вы были у нее…

Я остановилась, как бы подбирая наиболее тактичное продолжение разговора, словно решив напомнить ему существенную деталь, о которой я знаю, а он почему-то решил забыть. Ни я, ни полковник, разумеется, не знали, зачем прилетал к Аллаховой в апреле ее бывший муж. Мы предполагали, что она передала ему деньги, предусматривая возможные осложнения с ОБХСС. Но она могла ничего не передавать… И если он сейчас спокойно согласится и скажет: «прилетал, ну и что?» — то, как говорится, крыть нам с полковником эту карту будет нечем.

Владислав Витальевич промолчал. Ну, а мне и вовсе нечего было больше говорить. Пауза затянулась. Я решила чуть подтолкнуть его:

— Поэтому она рассчитывала на вас.

Вообще-то это не было ложью. Это было правдой. Только сказать эту правду должен был другой человек, не я.

Владислав Витальевич решительно выпрямился:

— Хорошо! Я попытаюсь ей помочь. Но десять тысяч, согласитесь— сумма!

— Сумма,— согласилась я.

— Ее так сразу не соберешь. Вы меня понимаете?

— Понимаю…

Я на самом деле начала понимать, вернее, даже не понимать, а чувствовать, что он ищет способ уйти от меня.

— Мне нужно день-два, лучше, наверное, два дня — быстрее я не могу. Сегодня у нас четверг. Скажем, в субботу… У Ирины Васильевны, кажется, был телефон?

Я уже плохо слушала.

— Телефон… Да, да, есть телефон. Вам нужен номер?

— Я знаю ее номер. Сделаем так: в субботу я звоню вам до двенадцати часов. Скажем, в одиннадцать дня. Мы встретимся, я передам вам деньги. Сам я поехать не имею возможности, да и не нужно мне там быть, понимаете?

Это я тоже понимала, он уходил от меня, и мне нечем было его задержать. А я не могла сидеть и ждать его звонка, у меня не было никакой уверенности, что я увижу его через два дня. Нельзя также просить отдел подполковника Григорьева следить еще и за Щуркиным, хватит им и одного Башкова. И у меня нет никаких оснований для подозрений. Но я должна как-то зацепиться за него…

— Я передам вам деньги и билет на самолет. А там вы сами найдете способ передать их Светлане Павловне. Итак, до субботы…

— Одну минутку.

— Что еще?

— Светлана Павловна просила меня повидать ее дочь.

— Дочь?… Это еще зачем?

Он неожиданно резко повернулся ко мне.

За все время нашей беседы он держался спокойно, чуть равнодушно даже, как будто разговор шел о вещах, уже мало его касающихся. Я догадывалась, что это поза. Он хотел узнать, что я представляю собой, что знаю и могу ли оказаться опасной, так как все, что имело отношение к Аллаховой и ее деньгам, в какой-то мере относилось и к нему. Он понял, что весьма нехитрой ложью легко может от меня отделаться. И вдруг мой, казалось, вполне невинный вопрос о дочери застал его врасплох.

Почему ему изменила выдержка?

— Зачем вам нужна моя дочь? — повторил Щуркин.

— Светлана Павловна просила…

— Мне кажется,— перебил он,— Эмилии незачем знать, что случилось с ее матерью.

— Милочка — взрослая девушка и сумеет понять…

— Она ничего не сумеет понять…— оборвал он.

— Впрочем…— он посмотрел на меня прищурившись.

— Встречайтесь, если хотите. Только здесь я вам ничем помочь не могу.

— Разве дочь живет не с вами?

— Именно, не с нами. Она поссорилась с моей женой и перешла в общежитие. Я сам не видел ее давно, она не бывает у нас. Итак, до субботы. Ждите моего звонка.

Я сидела на парапете набережной и смотрела вслед уходящему Владиславу Витальевичу. Я не опасалась, что он оглянется, он догадывался, что я могу смотреть ему вслед, и шел уверенно и неторопливо, всем своим видом показывая, что разговор со мной его ничуть не потревожил. Я дала ему понять, что знаю, что деньги у него есть, стараясь, чтобы это не походило на шантаж. Он спокойно согласился, уверенный, что ничего опасного в его признании нет, так как все это были слова и только слова. Но вот в простом разговоре о дочери выдержка ему вдруг изменила. Правда, он тут же разыграл роль отца, обиженного на свою дочь, но это была уже новая роль, он к ней не подготовился, и она плохо ему удалась.

Я убедилась, что приезжал он к Аллаховой именно за деньгами и эти деньги хранятся у него. Но пока Аллахова молчит, мои догадки будут выглядеть как беспочвенные подозрения.

Программа на сегодня была закончена.

Потерянный след моего бухгалтера меня не особенно тревожил. Почему-то я была сейчас стопроцентно уверена, что сам он сидит в Краснодаре у своей жены. Во всяком случае, сержант Кузовкин, конечно, уже там, и завтра я узнаю от Ковалева все новости.

Размышляя на ходу, я незаметно добралась до дома. Отворив уличную калитку, почуяла аппетитный запах жареной скумбрии. Негоже было к такому столу прибывать с пустыми руками, я вернулась к ближайшему «Гастроному» и купила бутылку вина, надеясь, что качество его будет пропорционально цене, так как название вина мне было незнакомо.

Рыба на самом деле оказалась превосходной — готовить Ирина Васильевна умела. Не знаю, как по части иностранной валюты, но в гарнирах к рыбе она тоже разбиралась, и давно я не ела с таким аппетитом. Под рыбу мы выпили по стаканчику. Ирина Васильевна не отказалась повторить еще и еще. Я пропустила свою очередь. Мне хотелось поговорить с ней о Владиславе Витальевиче, но при открытых окнах разговаривать на деликатные темы с Ириной Васильевной было затруднительно. Тут еще пришла ее соседка, ей тоже налили стаканчик. А я отправилась спать.

1

Поднялась рано. Гимнастика йогов всегда казалась мне наиболее подходящей в новой обстановке, когда не хочешь тратить много времени на монотонное махание руками или бесконечные приседания.

Ирина Васильевна еще спала, звучно похрапывая в своей кровати с никелированными шишечками.

Я прошлась по просыпающемуся городу, побродила по пляжу. Поймала зазевавшегося крабика, который изловчился и больно ущипнул меня за палец, я выронила его на песок, он тут же втиснулся в чью-то норку под камнем; весь он туда не вошел, поэтому спереди прикрылся клешнями. Я протянула к нему руку, он сердито отмахнулся клешней, и я оставила его в покое.

Прячущийся краб вернул мои мысли к Башкову, я подумала, что пора поинтересоваться, в какой норе он решил спрятаться.

Я вернулась домой. Поднявшаяся Ирина Васильевна уже вскипятила самовар, а сама устремилась по хозяйственным своим делам.

Я позвонила в «Бюро находок». «Ковалева нет,— ответили мне.— Что ему передать?» Я попросила, чтобы он позвонил мне, когда окажется поблизости. Я не назвала себя, ожидала, что меня спросят, но мне ответили: «Хорошо, передадим!» Сотрудники подполковника Григорьева работали четко.

Затем набрала номер квартиры Владислава Витальевича. Просто так, чтобы только услышать его, но мне опять ответил женский голос, и я положила трубку.

Чем больше я размышляла, тем меньше оставалось уверенности, что дождусь его звонка. Мне нужно было как-то ускорить события, сидеть сложа руки я уже не могла.

Я решила, что пора встретиться с его дочерью.

У меня не было к ней каких-либо вопросов, она случайно возникла в моей программе. Но повидать ее было нужно, посмотреть, что за дочь растет у такого ловкого отца. И почему отцу так не хочется,— а это я вчера ощутила,— чтобы я с ней встретилась.

Он уверенно заявил, что дочь у них не живет, понимая, что это легко проверить, поэтому, думаю, не врал.

Я направилась к киоску «Адресное бюро», сделала заявки на две фамилии — Щуркиной и Аллаховой. Я надеялась, что она еще не успела сменить одну из этих фамилий на третью.

Через несколько минут у меня был адрес студенческого общежития, где прописалась Эмилия Всеволодовна Щуркина — у нее оказалась отцовская фамилия. Любезная девушка из «Адресного бюро» узнала также и телефон общежития, и даже сама позвонила туда. Там ответили, что Эмилия Щуркина проживает в 34-й комнате, но сейчас ее там нет, она приходит после трех.

У меня появился вынужденный тайм-аут, я решила подождать звонка Ковалева дома. Взяла с полки первый попавшийся журнал и начала читать что-то без начала и с продолжением в следующем номере — мне даже показалось интересным восстановить прошедшее и догадаться о последующем… Тут звякнул телефон, кто-то осведомился об Ирине Васильевне и тут же повесил трубку, а я подумала, как он собирается разговаривать с глухой старухой, если я разбирала его слова с трудом.

Следом позвонил Ковалев.

Очень обрадовалась его звонку — хоть кто-то знакомый появился на моем тусклом горизонте,— да и у Ковалева голос был веселый.

— Полный порядок! — заверил он.— По тому адресу, какой вы сказали. Сидит и никуда не выходит. Даже заходить не пришлось, чтобы убедиться.

— Это как же?

— Повезло! У нашего краснодарского товарища квартира оказалась в доме по соседству. Из нее тот дом хорошо просматривается. Мой Кузовкин теперь его караулит.

— Один?

— На пару с краснодарским товарищем. Так что — не беспокойтесь. Теперь не упустим. Подполковник Григорьев Кузовкину командировочную выписал — тоже доволен, что нашелся наш беглец. В ножки, говорит, ей поклонитесь — это вам, значит,— что найти помогла. Просил спросить, как ваши дела?

— Пока не очень. С Щуркиным повидалась, об этом при встрече расскажу. Думаю навестить его дочь.

— Наша помощь не нужна?

— Пока нет. Вот в дальнейшем…

— Не стесняйтесь, когда нужно будет.

— Какие тут стеснения. Хотя к Щуркину присмотреться бы не мешало. Как он, кто он — может, что и узнаете.

— Ладно. Щуркиным я сам займусь.

Положив трубку, я почувствовала себя увереннее, менее одинокой, рядом, на другом конце телефонного провода, сидели мои товарищи…

Помня известную поговорку: «Если хочешь быть здоров — делай в день десять тысяч шагов!»,— я направилась к студенческому общежитию пешком.

Дежурная по общежитию, хмурая женщина гренадерского телосложения, с профессиональной подозрительностью — которой, кстати, отличаются все вахтеры — некоторое время разглядывала меня. Ее несколько успокоило то, что мне нужно видеть студентку, а не студента, но все же она хотела выяснить причины моего посещения. Зная по опыту, что для посторонних вахтер общежития и царь и бог, я смиренно ответила на все ее вопросы.

— А то, знаешь, много кого тут ходит. Вот на прошлой неделе трубу унесли.

— Трубу?

— Из красного уголка, из оркестру. На которой играют.

— Понимаю.

— Здоровущая, вот такая! А уперли, дьяволы.

— Как же ее мимо вас пронесли?

— Наверное, с этажа в окошко спустили. Кто-то мне тут зубы заговаривал, а другой трубу спущал. Вот так, организация!… Значит, ты говоришь, из Сибири самой?

— Из Новосибирска.

— От ейной матери, значит, Щуркиной.

— От нее.

— А тут к ней уже гражданин приходил.

— Какой гражданин? — встрепенулась я.

— Пожилой уже, пожилой. Солидный такой. С портфелем вот таким, здоровущим. Я хотела сюда ее позвать, а он говорит — документы ей подписать нужно, а здесь неудобно. В портфеле документы. И прошел. Недолго побыл. Из порта, говорит. Портовские у нас часто ходят, студенты там на практике работают.

Мне очень бы хотелось уточнить внешность посетителя, но вахтерша уже потеряла ко мне интерес, подошло время обеденного перерыва, уборщица принесла кастрюлю с борщом и булку хлеба. Вахтерша вытащила из стола ложку.

— Ну, иди, иди! Чего стоишь. Раз от матери, значит, иди. Третий этаж, как с лестницы направо — санузел, а там найдешь. Грамотная, поди.

Я поднялась на третий этаж. Нашла нужную дверь. Постучала легонько, потянула. Дверь была закрыта. Постучала сильнее. «Кто там? — спросили меня.— Подождите, минутку!»

Если вы работник милиции и у вас появилось основание не доверять человеку, который в данный момент разговаривает с вами из-за закрытой двери и не спешит ее открывать, хотя на это у него могут быть вполне благовидные причины,— недоверие ваше к нему не уменьшается.

В комнате послышались торопливые шаги, что-то стукнуло, зашуршало.

Затем дверь открылась.

2

Невысокая тоненькая девушка, в шелковом халатике, наскоро наброшенном, поясок завязывала уже в дверях. У нее были черные волосы до плеч, красиво посаженная головка, и вообще она хорошо бы смотрелась — ее портили маленькие прищуренные глазки и тонкие холодные губы. Можно было не спрашивать — это была Эмилия Щуркина и никто более. Кроме того, я же видела ее на фотографии.

Халатик на ней — насколько я разбиралась как товаровед — был, похоже, японский, стоил дорого и, конечно, был куплен не на студенческую стипендию.

— Здравствуй, Милочка!

— Здравствуйте…

— Приехала к тебе от мамы.

Я сразу перешла на «ты», считая, что такое обращение придаст большую непосредственность нашему последующему разговору.

Я ожидала, что она удивится,— и ошиблась.

— Проходите!— сказала Милочка.

В небольшой чистенькой комнатке стояли две кровати. Нетрудно было догадаться, на какой спит Милочка. Если одна кровать была застелена серым «казенным» одеялом, то вторую покрывал дорогой шерстяной плед, а подушку — кружевная накидочка. Накидочка сдвинулась набок, а подушка выглядела так, будто под нее что-то засунули. Это «что-то» и сейчас лежало там — из-под подушки торчал белый матерчатый уголок. Вернее всего, она «что-то» примеряла перед моим приходом, она и сейчас выглядела несколько смущенной, я чуть подивилась такой застенчивости.

Я присела на стул возле ободранного письменного стола с грубо намалеванным на дверке инвентарным номером — на этот счет у всех завхозов привычки одинаковы, могут написать свой номер на передней стенке полированного шкафа.

Милочка устроилась на кровати. Когда я повернулась к ней, подушка была уже поправлена и из-под нее ничего не торчало.

Я еще раз удивилась. Пожалуй, мне нужно было тогда поменьше удивляться…

— Как дела у моей мамы?

Вопрос был, что называется, «нейтральный», я ответила так же:

— Видела ее два дня тому назад.

— У нее… надеюсь, все хорошо?

Я внимательно посмотрела на Милочку, она тут же застенчиво опустила свои мышиные глазки. Но вот здесь-то она уже не могла меня обмануть. Унаследовав от отца его внешность, она еще не успела развить врожденный актерский талант. Это приходит не сразу, а в процессе практики. Врать тоже нужно уметь. Нигде и никому, пожалуй, так много и изобретательно не врут, как на допросах следователю ОБХСС. За время практики по следовательской работе я такого вранья и сама успела наслушаться достаточно. Несомненно, Милочка уже что-то знала о своей матери, во всяком случае, о ее аресте и следствии. И сведения эти получила от своего отца, хотя он и уверял меня, что дочери незачем это все знать. Более того, у меня появилось убеждение, что мой приход ее тоже не удивил, а вот об этом ее мог предупредить только «солидный гражданин из порта, с большим портфелем».

Почему Владислав Витальевич так воспротивился поначалу моему намерению встретиться с его дочерью, а затем и сам прибежал к ней, чтобы предупредить ее об этом?

Несомненно, у него были на это какие-то важные причины.

И я пожалела, что заранее сказала ему о своем желании увидеть его дочь. Приди я неожиданно, возможно, я узнала бы больше. Теперь было уже поздно. «Ревизия, о которой предупредили, обычно не находит ничего!»

Когда я шла сюда, я не собиралась посвящать Милочку во все подробности. Какой бы плохой Аллахова ни была, она была ее мать. И заботилась о дочери, как могла. И дала ей все, что могла дать,— деньги и вещи, обеспеченную бездумную жизнь. Большего она дать ничего не могла, потому что у нее самой больше и не было ничего. Ни моральных, ни нравственных начал. Я надеялась, что «разумное, доброе, вечное» как-то еще могло отложиться в сознании дочери благодаря школе.

Нет, и этого я не заметила.

Воспитывать Милочку было уже поздно.

Но правду я ей должна сказать. Пусть знает, куда приводят кривые дороги, по которым пошла ее мать.

— Я встречалась с твоей мамой у следователя.

Милочка удивленно вскинула глазки, на этот раз у нее получилось даже вполне натурально, но я уже не верила ничему.

— Твою маму арестовали за хищение народного имущества. Идет следствие. Когда оно закончится, твою маму будут судить. Будут очень строго судить. Ей могут дать лет десять, а то и пятнадцать лишения свободы.

— Ужасно…

— В колонии строгого режима, без свиданий, без амнистий, без передач.

— И ничего нельзя сделать?

Я опять взглянула на Милочку, но она уже не смотрела на меня. Она перебирала тоненькими пальчиками складки халатика из блестящего японского шелка и не поднимала глаз.

«А что если…» — подумала я.

— Твоя мама считает, что ей еще можно помочь. Только нужны деньги. Очень много денег. Десять—пятнадцать тысяч рублей.

— Так много… Где же их взять?

— Твоя мама направила меня к твоему отцу. Он сказал, что поищет. Может быть, и найдет. Он обещал мне позвонить.

— Когда? — быстро спросила Милочка.

— В субботу.

Я пристально смотрела на Милочку, но она по-прежнему не поднимала на меня глаз. Она была достойная дочь своего отца, я уже ничего не могла разглядеть на ее лице.

Делать мне здесь больше было нечего. Я могла спросить, был ли у нее Владислав Витальевич, но уже знала, что она соврет.

— Ты помнишь это кольцо?

— Конечно. Это кольцо мамы, папа подарил ей на день рождения.

О кольце предупредить Милочку Щуркин не успел. Я сняла кольцо с пальца.

— Я передам его тебе. Дай-ка мне руку, а то сама можешь не надеть. Нет, не правую, это еще не обручальное.

Кольцо плохо держалось на тоненьком пальчике. Милочке пришлось сжать руку в кулачок.

— Носи и вспоминай почаще о своей маме.

Она проводила меня до дверей.

Пройдя коридор, я быстро обернулась. Притворив двери, она смотрела мне вслед, как бы желая убедиться, что я действительно ухожу.

Так зачем же к ней приходил Владислав Витальевич?…

3

Дома у Ирины Васильевны был гость.

Я услыхала его прежде, чем увидела. Они беседовали о прошлогоднем осеннем сезоне, и, думаю, не только я, но и жители соседних домов могли быть в курсе их разговора.

Когда я открыла калитку, они сидели на крыльце. Это был молодой мужчина самой курортной внешности, томный и вкрадчивый, в замшевой куртке и вельветовых шортах, со сверкающей впереди застежкой-молнией.

— Мой прошлогодний жилец,— представила его Ирина Васильевна.

Он назвал имя, я не стала его запоминать. Ирина Васильевна собиралась было устроить коллективное чаепитие, молодой человек с готовностью её поддержал, с надеждой поглядывая на меня. Я не возражала бы против стаканчика чайку с домашним вареньем, но без добавления к этому еще и молодого человека в вельветовых шортах.

По примеру лермонтовских барышень сослалась на больную голову и прошла к себе.

Ирина Васильевна проводила гостя до калитки, но и оттуда я слышала их разговор… тут позвонил Ковалев и, не вдаваясь в подробности, сказал, что подъедет к столовой. «Есть новости!» — добавил он.

По своему, пусть небольшому, опыту я уже знала, что когда в нашей работе появляются новости — это, чаще всего, плохие новости.

К столовой я прибыла раньше, чем Ковалев.

Он приехал на такси, я побыстрее забралась в машину, удачно опередив многих желающих. Ковалев свернул в первый же переулок и выехал на малопроезжую улицу. Он не торопился начинать разговор, но по его лицу я уже догадалась, что предчувствия меня не обманывали.

— Да говорите, что случилось! — не выдержала я.— Георгий Ефимович сбежал?

— Нет, Георгий Ефимович сидит, как мышь в норе.

Других несчастий вроде у меня не предвиделось, я несколько успокоилась.

— Даже на улице не показывается,— продолжал Ковалев.— Кузовкин только в окошке его и видит.

— Как это ему удается?

— Оптика.

— Тогда какие еще новости?

Ковалев пропустил на перекрестке «скорую» и повернул следом.

— Ваш Щуркин потерялся.

— Это еще как?

— Говорят, улетел сегодня в Москву. Я после нашего с вами разговора к нему зашел. Дома его уже не застал.

— Может, он от вас спрятался?

— Нет, я пришел чинно-благородно, как страховой агент.

— Он застрахован?

— Конечно. На пять тысяч рублей. Меня встретила его жена. Она мне и сказала, что у Владислава Витальевича — туристская путевка в Болгарию. Местный комитет комиссионного магазина его наградил за отличную работу.

— Вот не вовремя его наградили.

— Срок начала путевки через три дня. Но он решил улететь пораньше, в Москве у него дела. Так сказала жена. И в комиссионном магазине неожиданно взял отпуск раньше, чем собирался прежде… Даже отпускные не получил.

— Зачем ему теперь отпускные, у него и так денег полон карман. А может быть, он в Новосибирск улетел, а жене сказал… хотя вы, конечно, это проверили.

— Конечно, проверили. Он на самом деле зарегистрировался на московский самолет, рейс, номер — все совпадает. Мог зарегистрироваться и не улететь, так мы, на всякий пожарный случай, связались с бортом самолета. Попросили второго пилота посмотреть, что за гражданин летит на восемьдесят четвертом месте. Пилот посмотрел, обрисовал.

— Обрисовал?

— Полный, лысоватый. Глазки маленькие. Нос и губы тонкие.

— Он.

— Так что Щуркин сейчас, уже гуляет по Москве.

— Может быть, за деньгами полетел. Так нет, не должен, деньги у него с собой, конечно. Здесь где-то были. От меня он просто отмахнулся, чтобы ждала. А сам выручать свою подругу, попавшую в беду, видимо, не пожелал.

Мне было приятно говорить с Ковалевым, проверить свои предположения и сомнения — надоело вариться в собственном соку.

— Не пожелал,— согласился Ковалев.— Звериный закон — хромого волка в стае загрызают.

— А может, я его спугнула? Что-то почуял старый хищник и убрался загодя.

— Тогда он деньги просто с собой захватил.

— В Москву?

— В Болгарию.

— Что он с ними будет делать в Болгарии?

— Припрячет где-либо. В валюту переведет. Мы тут с подполковником даже подумали: возможно, он из туристской поездки возвращаться не собирается.

— Останется в Болгарии?

— Зачем в Болгарии, может и в Турцию махнуть. Он из тех людей, которые ради денег на все готовы. Болгария — Турция, это же рядом…

— Здесь всех бросит, жену, дочь?

— А что ему жена, дочь?

— Вот так так… Об этом я, признаться, не подумала.

— Так и я не подумал. Это мой подполковник предположил. Даже проверить решил, не бывал ли Щуркин раньше за границей.

— Проверили?

— Бывал. Правда, не в Болгарии, а в Румынии, но это тоже рядом. Так что вполне мог кое-какие знакомства там завести, на будущее.

— Ну, в таких делах у меня опыта никакого нет. Здесь вашему подполковнику, конечно, виднее. Но если так, то деньги у Щуркина с собой. А что делать? Не можем же мы на основании одних подозрений его в Москве задержать. Ни один прокурор санкции на обыск не даст. И ваш подполковник настаивать здесь не будет.

— Вообще-то, он человек решительный.

— Но в сомнительные дела ввязываться, конечно, не станет.

— Само собой. Он сказал: задерживать Щуркина в Москве нет смысла, денег при нем может и не быть. Но в Болгарию он их постарается захватить. Поэтому подполковник решил связаться с московскими товарищами, чтобы последили за Щуркиным, где нужно. И на границе тоже.

— Найдем мы здесь деньги или не найдем, а уезжать буду, обязательно постараюсь к вашему подполковнику зайти, «спасибо!» сказать. Если примет, конечно.

— А почему — не примет? Он у нас молодежь любит. И про вас меня спрашивает, как и что…

Ковалев остановил машину на перекрестке. Откинулся на спинку, поглядывая на красный огонек светофора.

А я перебирала в уме варианты, внезапно возникшие в связи с «заграничной» версией подполковника Григорьева. Понимала, что сделать сама здесь уже ничего не смогу, Щуркин вышел из сферы моего наблюдения. Осталась его дочь… Милочка Щуркина —дочь своего отца… я задумалась.

Загорелся желтый, Ковалев включил скорость.

— Что решили с Башковым? — спросил Ковалев.

— Что?… Не знаю. Пока не знаю.

— Кузовкин там его караулит.

— Пусть еще денек покараулит. Башков, по-моему, пока никуда бежать и так не собирается. Думаю, он тоже Щуркина ждет. Что-нибудь тот ему пообещал, чувствую. Ведь Башков не знает, что Щуркин собирается удочки сматывать. А пока не знает, будет сидеть и ждать. Вот и пусть посидит и подумает. Ему есть о чем подумать.

— А может, ему в КПЗ будет лучше думаться?

— Трудно сказать… Сейчас у меня Владислав Витальевич Щуркин, что называется, из головы не идет. Ваш подполковник меня надоумил. Может оказаться, что Щуркин на запрещенные «заграничные» приемы мастер. Он человек сообразительный, рисковать не будет и на прямой «заграничный» ход не пойдет. Ох, Ковалев, что-то другое Владислав Витальевич затевает. Мне бы с ним еще разок потолковать… Но до него далеко, к сожалению. А вот до студенческого общежития отсюда уже близко. Высадите меня здесь, пожалуйста.

— Что вы собираетесь делать?

— Что?… Не знаю еще что. Посмотрю на его дочь.

— Зачем?

— Проверю еще раз теорию наследственности,— отшутилась я.

4

О том, что отец собирается в Болгарию, дочь, наверное, знала. Не могла не знать, зачем еще он заходил к ней перед отъездом. Разумеется, я не рассчитывала получить какие-то точные сообщения — дочь, судя по всему, стоила своего отца. Но она еще не так ловко умеет пользоваться лживыми словами, как ширмой, за которой можно прятать свои мысли и намерения. И если я умело поведу разговор и буду внимательна, возможно, у меня появятся дополнительные соображения о планах ее отца.

В данном случае я не боялась оскорбить любовь детей к родителям и родительскую привязанность к детям — в создавшейся ситуации не было и намека на эти святые извечные чувства. Была игра двух сообщников — совместная подозрительная игра…

А вот какая — это мне нужно было обязательно разгадать.

Монументальная дежурная общежития была на своем месте.

— Трубу не нашли? — спросила я.

— Какую трубу?

— Которую украли. Из оркестра.

— А-а! — узнала она меня.— Не нашли. В милицию заявили, так там разве найдут.

— Бывает, находят,— заступилась я.— Щуркина у себя?

— Щуркина?

— Из тридцать четвертой…

— Ах, та? А ее нет. Ушла. С чемоданчиком.

— С чемоданчиком?— всполошилась я.— Она что, тоже… уехала?

— Нет, сказала, что белье в прачечную понесла. Если кто спрашивать будет, так она скоро придет, так и сказала. Пусть, мол, подождут. Вот и ключ висит — значит, нет.

Я вышла из общежития, нашла неподалеку скамеечку, с которой хорошо просматривался подъезд, присела. Сидела долго, около часа. И чем дольше ждала, тем меньше у меня оставалось уверенности, что я ее здесь дождусь. Ушла в прачечную, скоро вернусь. Пусть подождут!… Уж не отцовский ли приемчик употребила дочь?…

Я вернулась в общежитие.

— Не пришла! — подтвердила дежурная.

— А ключа на вешалке нет.

— Так это ее сопарница взяла, Егорова. Они вместе живут. Тебе зачем Щуркину-то?

— Хотела повидать перед отъездом. Может, письмо матери захочет написать, передала бы.

— Вот-вот! Мать, поди, по дочери скучает, ночами не спит, а той письмо написать времени, видите, нет. Так ты пройди в комнату, с Егоровой потолкуй. Спроси, может, она знает, куда Щуркина ушедши.

Я поднялась на третий этаж. Дверь на этот раз была открыта.

Егорову — «сопарницу» Милочки Щуркиной по комнате — звали Анюта, так она сама представилась, протянув мне по-детски маленькую узенькую ладошку. У нее были пухлые щечки и покрытый симпатичными конопушками носик. Она пила чай за столом. С одной стороны чашки стояла коробка с сухарями «Кофейные», а с другой лежала раскрытая книжка, но явно не учебник.

Анюта предложила мне чаю. Я не отказалась. И пить уже хотелось, и торопиться мне, как я думала, было пока некуда.

Мы макали сухари в чай и не спеша беседовали.

— Значит, вы от ее мамы?

— От мамы.

— Хорошо иметь такую маму.

— Какую?

— Богатую. Правда, что ее мама — директор магазина?

— Вроде того.

— Подарки ей присылает какие! Деньги, посылки разные. Халат такой, знаете, японский. С птицами. Красивый — ужасно!

— Что, подарки прямо сюда приходили, в общежитие?

— Что вы. Она за ними ходила. На почту. До востребования.

— А у тебя мама есть?

— Есть-то есть…— протянула Анюта.— Гардеробщица она, в драмтеатре. У нее кроме меня еще двое. Отец сначала был, а теперь его нет… А у Милочки и отец солидный такой. В прошлом году ей путевку достал. В Болгарию.

— В Болгарию? — переспросила я.

У меня даже дыханье чуть сбилось от неожиданности. Если до этого я просто пила чай, грызла сухари и просто так разговаривала с Анютой, а мои смутные подозрения бродили где-то по обочинам сознания, то сейчас они начали выстраиваться в четкую мысль.

Очевидно, это отразилось на моем лице.

— Вы мне не верите? — не поняла Анюта.

— Почему же, верю, верю…

— Она, знаете, из Болгарии туфли привезла. Парижские!

— Неужели?

Я думала о другом и произносила первые попавшиеся слова.

— А свитер,— рассказывала Анюта,— белый, и слова на нем разные напечатаны. По-английски, конечно. А может, по-французски — не знаю. Слева, вот здесь — «экспорт!», а справа так же — «сюрприз!» А посредине девушка в черных очках из пистолета целится. Видели такие?

— Такой не видела. Похожие — встречала…

— Шикарный свитер, наверное, дорого стоит.

— Наверное. Спросила бы…

— Постеснялась. Вам налить еще?

— Спасибо! — Мне было уже не до чая.— Ты давно здесь с Милочкой живешь?

— Еще с прошлого года. Как Милочку сюда к нам перевели. Она из другого института. Я еще учусь, а она уже на практике.

— Где же ее практика?

— В Управлении Морфлота.

— Что она там делает?

— Так она на спецкурсе. Вроде как по торговой части. Грузы разные принимает, определяет, что куда. На теплоходе, значит. На сухогрузах. Знаете, такие есть с кранами разными.

— Видела.

— Туда, на спецкурс, трудно было попасть. Наверное, опять ей отец помог.

— А почему трудно попасть?

— Английский хорошо знать нужно. А Милочка его знает.

— Английский-то там зачем?

— Как зачем? Так со спецкурса они в загранплаванья ходят.

Вот тут все стало на свои места, и в те слова, которыми я возразила Анюте, я уже не верила и сама:

— Какое там загранплаванье? Плавают, должно быть, вдоль побережья — от Батуми до Одессы.

— Что вы! Да они и в Турцию ходят, в Константинополь, в Стамбул. И в Грецию даже.

Я не спорила с Анютой. Конечно, ходят! Это я понимала и сама. Сидеть и дожидаться Милочку я уже не могла. Её нужно было искать. И я чувствовала, что не успокоюсь, пока её не разыщу.

— Долго что-то Мила не возвращается. Повидать мне ее нужно перед отъездом. Может быть, она на работе?

— Может быть. Только я не знаю, как ее искать. Вы позвоните в деканат!… Хотя уже поздно, короткий день, и в деканате никого нет. Тогда прямо в пароходство. Телефона, правда, я не знаю. Но вы и так найдете.

— Попробую.

Я встала. Анюта проводила меня, задержалась у дверей.

— Подождите, я вам ее туфли покажу. Загляденье — не туфли.

Анюта открыла шкаф, достала коробку с французской надписью на крышке и лакированным изображением длинных женских ног в туфлях.

Коробка оказалась пустой.

— Странно…— удивилась Анюта.— И свитера ее нет. Она его на работу никогда не надевает, ни свитер, ни туфли. Куда же это она собралась?…

С первого же автомата я позвонила в «Бюро находок» — Ковалева не было. Я не знала, когда буду дома, но просила передать ему, чтобы он позвонил, но предупредила, что могу сама позвонить еще раз.

Поймала на улице такси и поехала в Управление.

Был конец рабочего дня, а завтра — выходной. Люди, которые оставались на своих местах, не очень понимали, как мне помочь. «Эмилия Щуркина, говорите? Студентка на практике… Да, может быть, и работает где, вы знаете, сколько их у нас, практикантов. Очень нужна? Ах, от матери приехали, из Новосибирска… понимаем, понимаем! Только где ее сейчас искать. Может быть, подождете до понедельника, все будут на своих местах, и Щуркина тоже. Через отдел кадров сразу и найдем. А сейчас, понимаете, трудно. Отходят ли какие суда из порта и когда?… А вас, гражданочка, почему это интересует?…»

Я не стала доставать свое служебное удостоверение. Конечно, ко мне отнеслись бы с большим доверием, но тогда мне пришлось бы искать начальника, который мог бы ответить на интересующие меня вопросы, объяснить, почему я интересуюсь Эмилией Щуркиной… этот медлительный путь я отвергла.

Звонить отсюда при незнакомых людях в «Бюро находок» я не хотела. Нужно было срочно попасть домой.

Я помахала на улице водителю-любителю, который был не прочь заработать тройку на бензин для своих голубых «Жигулей».

В общежитии и в Управлении я потеряла почти два часа. И не знала, что потеряй еще полчаса, то вернулась бы из своей командировки ни с чем. Но мое беспокойство, превратившееся после разговора с Анютой в уверенность, что меня собираются провести,— если еще не провели, как школьницу,— заставило торопиться.

Ирины Васильевны дома не было. Я открыла дверь своим ключом, который она мне доверила. Позвонила Ковалеву.

На мое счастье, он ответил сразу.

— Очень нужно! — сказала я.— И очень срочно. Узнайте в Управлении Морфлота, где и в какой должности проходит практику студентка Эмилия Щуркина.

Ковалев сразу догадался о причинах моей тревоги, которую я, кстати, и не пыталась скрыть.

— Узнаем, конечно! — успокаивал он меня.— Вы не тревожьтесь, сейчас все выясним. Еще что?

— И какая вероятность, что она может попасть на судно, направляющееся в заграничный рейс? Весьма опасаюсь, что, пока отец отвлекал наше внимание на себя, дочь могла отправиться с деньгами за границу.

— Даже так?

— Да, очень подозреваю, что именно так.

Я сидела на тахте и смотрела на телефон. На часы и на телефон. Ждала. Вышла из комнаты, налила холодного чаю и, когда Ковалев, наконец, позвонил, кинулась к своему столику, едва не уронив стакан.

— Вы оказались правы, Евгения Сергеевна!

— Неужели опоздали?

— Еще не знаю. Но Эмилия Щуркина проходит практику на сухогрузе «Нахимов». Сегодня днем, в одиннадцать ноль-ноль, «Нахимов» отправился в Новороссийск. Там примет груз и пойдет в Стамбул.

— А имеет право практикантка Эмилия Щуркина во время стоянки «Нахимова» в Стамбуле покинуть судно и территорию порта и выйти в город?

— Имеет право,— ответил Ковалев.— Может покинуть порт, предъявив при выходе соответствующие документы. Они у нее есть.

Мне показалось, что я молчала очень долго.

Я пыталась сообразить: что еще можно предпринять… Не может быть, что уже ничего нельзя сделать, уже нельзя вмешаться в ход событий и они будут раскручиваться, подчиняясь чьей-то программе. Чьей-то чужой программе, а не моей…

Ковалев, озадаченный моим молчанием, спросил, слушаю ли я его.

А когда я высказала ему свои соображения, замолчал уже он. И хотя сейчас каждая минута у меня была на счету, я терпеливо ждала. Я знала, о чем он сейчас думает, и поэтому не торопила его.

— Понимаете…— наконец сказал он,— фактического материала у подполковника Григорьева маловато, чтобы так решительно действовать. Но наши предположения — это ведь тоже материал, если их серьезно рассмотреть и, главное,— в них поверить. До новороссийского прокурора мы уже не дозвонимся, поздно.

— Тогда постарайтесь добраться до здешнего прокурора. Доставайте все документы и поедем в Новороссийск. Сколько до него?

— Часа за три доедем.

— А сколько потребуется времени здесь, на оформление и все?…

— Трудно сказать. Да и прокурора на месте может не быть.

— Ковалев, голубчик, сделайте все, что можно. Деньги либо у отца, либо у дочери. Вернее всего — у дочери. Кроме того, отца мы еще можем придержать, проверить. А дочь — уже нельзя, если только мы с вами не поспешим. Обидно будет, если мы, догадываясь обо всем, ее за границу выпустим.

— Это я понимаю. Думаю, подполковник нас поддержит… Словом, ждите у телефона.

— Долго?

— Ну, час-полтора, может быть.

— Ковалев!…

— Быстрее, ей-богу, нельзя. Бумажки, печати, подписи — вы что, не знаете? Минуты лишней не задержусь!

Я опять прошла к Ирине Васильевне. Выпила холодный чай, который налила. Налила второй стакан, уже не знаю зачем — пить мне вроде не хотелось. Вернулась в комнату: присела на тахту. Легла. Уже старалась не смотреть на часы, а, закрыв глаза, лежала и ждала телефонного звонка… Я не знала, сколько может простоять под погрузкой «Нахимов». Ковалев тоже не знал, да и поздно уже было что-то узнавать. И задерживать судно в порту у нас тоже не было никакого права. Нужно ехать вот сейчас и надеяться застать «Нахимова» еще у причала.

Мне показалось, что телефон еще только собирался зазвонить, как я схватила трубку.

— Все в порядке, Евгения Сергеевна! Подполковник Григорьев поддержал наши предложения. Прокурора прямо из машины вытащили, в Хосту собрался ехать, отдыхать. Недовольный — страсть! Но обещал, главное. Ждите у столовой…

5

Время стало моим противником, оно работало на Милочку Щуркину, а не на меня.

Уже возле столовой вспомнила, что еще не обедала и вообще не ела с самого утра, если не считать сухарик за чаем у Анюты. Народа в столовой было много, с трудом нашла место возле окна, из которого просматривалась площадка перед подъездом. Официантка приняла заказ и довольно быстро принесла солянку, которая на какое-то время даже отвлекла меня от циферблата часов.

Но вот второе пришлось ждать.

Затрепанная поговорка на тему «ждать и догонять…» как нельзя лучше могла передать мое состояние. А мне сегодня предстояло и то и другое. Я вертелась на стуле и смотрела уже в окно, а не в сторону кухни. И когда знакомая «Волга» развернулась на площадке, я положила на стол деньги, метнулась к дверям, кого-то задела, извинилась и выскочила из столовой, как чертик из коробочки. Ковалев даже улыбнулся сочувственно мне навстречу.

Я забралась в машину, и тут какой-то гражданин с чемоданчиком выскочил на дорогу. Ковалев вынужденно притормозил.

— До Адлера! — завопил гражданин.— Опаздываю…

— Не могу, не по пути. Отойдите, пожалуйста, тороплюсь!

— Заплачу!…

Гражданин потащил из кармана две пятерки.

— Еще раз повторяю,— посуровел Ковалев.— Вон за нами «Жигули» стоят. Помашите водителю своими пятерками, довезет.

Ковалев юзом выскочил на магистраль. Я только молча взглянула на него. Он успокаивающе похлопал по боковому карману пиджака.

— Все здесь!

— Неужели?… И санкция прокурора?… Вы просто золото, Ковалев. Что бы я тут делала без вас.

— Подполковнику скажите спасибо, это он все так быстро прокрутил. Прокурор было засомневался, на самом деле — документов-то пока никаких. Тогда подполковник говорит прокурору: пока мы из Новосибирска документов дождемся, они нам уже не нужны будут. И валюта за границу уплывет. Может уплыть… Убедил-таки. Просил передать вам: «ни пуха, ни пера!»

Я только покачала головой:

— Ох, и тошно мне будет, если мы «Нахимов» застанем, а денег у Милочки Щуркиной не найдем. Тогда мне к вашему подполковнику на глаза показаться будет стыдно.

— Не переживайте вы, Евгения Сергеевна! Мы что, сами не понимаем — всякое бывает, конечно. И мы не в шахматы играем. А если наворованные деньги за границу уплывут — это хорошо будет? Там их не мало, надо полагать.

— Надо полагать. Если это Аллаховой добыча, то денег там много. С малыми деньгами за границу не побегут. Что там делать без денег… Только бы «Нахимов» в порту захватить.

— Захватим. Наши товарищи сказали, он обычно там задерживается. Пока догрузится, документы оформит, то да се… А вы пообедать успели?

— Наполовину. Второго не дождалась.

— Так я и думал. Час пик — курортники. Вон, на заднем сиденье, пакет.

— А что там?

— Пироги. С мясом. Жена напекла и на дорогу в карман сунула.

Я достала пакет, развернула. Попробовала.

— Ковалев, у вас чудо, а не жена. Какие пироги! Можно, я еще один съем?

— Да ради бога, хоть все!

Наконец мы выбрались из города, оставив светофоры позади. Холодный ветер рванулся в окна кабины. Я подняла стекло.

Ковалев включил радио, предложил мне самой поискать что-нибудь занимательное. Я повертела ручку, переключила диапазон — «Маяк» передавал песни и музыку из кинофильмов: «…свистят они, как пули у виска,— мгновения, мгновения, мгновения…»

Сейчас эти мгновения проносились с пулевым свистом мимо закрылков нашей «Волги». Ковалев вел машину так быстро, как позволяла дорога, которую он, видимо, хорошо знал, не снижал скорость даже там, где, казалось, снизить ее не мешало бы.

Разумеется, я сидела и помалкивала, а если чуть ежилась, особенно на виражах, когда задние колеса юзом входили в поворот, то старалась делать это незаметно, и мы обгоняли всех, кто шел впереди нас.

Почти без задержек проскочили Туапсе.

На одном из поворотов встречный грузовик загнал нас на обочину, задние колеса занесло по гравию. Ковалев помянул черта, выровнял машину, не сбавляя хода.

Солнце уже садилось, длинные черные тени перечеркивали дорогу. Вот показались дома… светофор…

— Новороссийск! — сказал Ковалев.— Приехали.

Он вырулил к порту. Затормозил у ворот. Показал удостоверение дежурному.

— «Нахимов» где?

— Погрузился уже, ушел.

— Как ушел, куда?

— В Турцию, в Стамбул.

— Давно?

— Да, пожалуй, с часок тому назад. Вон он, еще виден.

Я посмотрела на море и возле самого горизонта увидела четкое белое пятнышко.

6

В учебниках географии — в доказательство того, что земля круглая, а поверхность моря, следовательно, выпуклая,— частенько помещают рисунок, где наблюдатель, стоящий на берегу, видит, как за чертою горизонта постепенно исчезают вначале корпус, палубные надстройки, а затем и мачты уходящего корабля.

Вот и я, как тот наблюдатель из школьного учебника, сейчас наглядно убеждалась: да, земля круглая!— за выпуклой синей чертой исчезал белый корпус «Нахимова». Скоро он скроется совсем, затем исчезнут надстройки, трубы, а с ними и мои надежды, что новосибирский ОБХСС, посылая меня сюда, не потратил деньги даром и операция «Сочинский вариант» будет успешно завершена, а не останется только на бумаге.

Я смотрела на горизонт и молчала.

Ковалев быстро глянул на меня:

— Ладно! Не расстраивайтесь, что-нибудь придумаем.

Я только махнула рукой. Я уже не знала, что можно было тут придумать…

— По радио связаться можно. Но — бесполезно. Айда к таможенникам.

— Чем нам помогут таможенники?

— Какой у «Нахимова» ход?—спросил Ковалев у дежурного.

— Да какой у него ход — калоша старая. Узлов десять-двенадцать, не более.

— У таможенников катер запросто дает тридцать пять, а то и сорок. Мы за час нагоним в море эту посудину. Только бы катер был на месте. Поехали!

К таможенникам Ковалев направился один. Я сидела в машине; Ковалева не было долго — шесть минут. Корпус «Нахимова» почти полностью скрылся, начали исчезать, как бы укорачиваться надстройки. Скоро, очень скоро на море опустились быстрые ночные сумерки, а за ними и ночь.

Наконец, Ковалев появился в дверях.

Рядом шел, чуть по-морскому покачиваясь, вразвалочку, невысокий, почти квадратный мужчина в синем кителе с нашивками на рукавах — я не разбиралась в морских знаках различия.

— Вот, Евгения Сергеевна, знакомьтесь, капитан Звягинцев — можно сказать, командующий флотом таможенной службы.

Я быстренько выбралась из машины.

— А это,— представил меня Ковалев,— работник новосибирского ОБХСС. Прибыла по особому заданию.

Ладонь у капитана Звягинцева была тоже квадратная, шершавая, как невыстроганная доска, но рукопожатие мягким и вежливым. И улыбался он тоже мягко и деликатно.

— Значит, уплывает ваше особое задание на «Нахимове»?

— Уплывает, товарищ командующий.

— Какой там командующий,— усмехнулся капитан Звягинцев.— Все суда в ремонте. Считай — один катер на ходу.

— Но «Нахимова» ваш катер догнать сможет?

Капитан Звягинцев неторопливо глянул вслед уходящему теплоходу.

— А чего ж не догнать. Засветло еще достанем. Пойдемте к причалу.

Я еще не верила, что все уже решилось так буднично и просто. А Ковалев за спиной капитана Звягинцева сделал мне энергичный ободряющий жест: «Вот видите, я же говорил!»

Мы прошли через порт, спустились к набережной. Уткнувшись носом в причальную стенку, покачивался на волне беленький катерок с застекленной рубкой на носу. Он показался мне совсем крохотным. Дежурный матрос в дырявой тельняшке ширкал шваброй по борту.

— Кончай аврал, Позвонков!— сказал капитан Звягинцев.

— А куда, Степаныч?— начал было Позвонков, но, увидя посторонних, бросил швабру на причал и отчеканил в положении «смирно»:— Есть, кончать аврал. Машину готовить?

— Готовь, готовь… Вон, видишь — «Нахимов» в море?

— Вижу, товарищ капитан.

— Догнать нужно.

— Есть догнать! Через час будем у борта.

— Так уж и через час?

— Товарищ капитан, у нас же мотор — зверь! Сорок пять узлов, запросто…

— Из тридцати пяти бы вылез. Запускай свой самовар, балагур. Пошли в рубку, товарищи!

Но Позвонков, видимо, умел не только говорить, мотор заработал — мы еще не успели расположиться в каюте. Катер лихо развернулся «на пятке». Я качнулась на Ковалева.

— Тихо ты, лихач! Гостей у меня повалял.

Разводя в стороны белопенные усы,— как их рисуют и как любят снимать в кино,— катер выскочил из акватории порта и помчался, всплескивая и подпрыгивая на волнах. Капитан Звягинцев попросил у меня разрешения закурить, предложил и Ковалеву, тот отказался. Волна была пологая и не такая уж большая, но катер шел наискосок волне, входил на нее справа по носу, и его начало валять с боку на бок. И вот тут я почувствовала себя неуютно. Я никогда не плавала по настоящему морю и сейчас догадалась, что меня укачивает.

«Вот еще будет скандал! На катере — укачало…»

Я крепилась, как могла, хотя по лицу, наверное, было заметно, что мне не по себе. Ковалеву было хоть бы что, он попробовал занять меня каким-то «морским» разговором, но я почувствовала себя совсем плохо. Звягинцев догадался о моем состоянии и сказал Позвонкову:

— Возьми круче на волну.

Тот оглянулся вначале на капитана, потом на меня и тоже понял.

— Есть, круче на волну.

Теперь катер перестало валять с боку на бок, он стал просто прыгать с волны на волну, мне стало полегче. Мужчины дипломатично затеяли беседу между собой, а я, стиснув зубы, напряженно уставилась в окно, стараясь отвлечься зрелищем: из-за горизонта постепенно появлялись белые надстройки «Нахимова», а затем показался и корпус корабля.

Вскоре громада его борта закрыла все окно.

— Сколько времени прошло, товарищ капитан? — спросил Позвонков.

— Ладно тебе, хвастун!— капитан взял со стойки мегафон.— Пойду покричу вахтенному. Взбунтуется, наверное, кэп, не положено в море задерживать. Скажет, чего в порту смотрели?

Он вышел из кабинки.

— Эй, на «Нахимове»!— услыхали мы.

Как и ожидал Звягинцев, там наше требование приняли без всякого удовольствия. Но бурун за кормой корабля погас, с борта на катер упал веревочный трап. Корпус «Нахимова» прикрыл нас от волны, под бортом было сравнительно тихо, однако пологая волна поднимала и опускала катер, он стукался о борт корабля, хотя Позвонков предусмотрительно свесил за борт катера автопокрышку.

— Эй, на катере!— свесился с мостика вахтенный,— Краску нам на борту не покорябайте своей скорлупой!

— Ладно!— огрызнулся Позвонков.— Не покорябаем. Была бы тут краска.

Он пренебрежительно оттолкнулся ногой. Веревочная лестница уходила прямо вверх. Корпус корабля отвесно нависал над головой. Ступеньки лестницы зыбко покачивались из стороны в сторону.

— Подниметесь?— спросил Ковалев.

— А как же,— ответила я.— Мне туда нужно.

— Я тоже с вами,— сказал капитан Звягинцев.— Вас здешний кэп не знает, так я представлю. Ворчать будет, конечно.

Мой брючный костюм пришёлся кстати, хотя и не думала, что мне придется карабкаться по веревочной лестнице на высоту примерно третьего этажа. Я храбро ухватилась за перекладину и полезла, стараясь не выглядеть неуклюжей, хотя никогда до этого не лазила по веревочным трапам. Добралась уже до фальшборта, когда вахтенный, разглядев, что поднимается женщина, крикнул:

— Эй, Миронов! Помоги на борту.

Но я уже перекинула ногу через железный поручень. Для Ковалева, а тем более капитана Звягинцева процедура подъема на борт по веревочному трапу не составила проблемы.

Вахтенный спустился с мостика, вежливо представился нам с Ковалевым — капитана Звягинцева он уже знал — как старший помощник капитана Еремеев и добавил, что капитан ждет нас в каюте.

— Рассердился, наверное, Федор Андреевич-то? — спросил Звягинцев.

— А как вы думаете? Мы и так из графика выходим, с погрузкой задержались. Думали, в море нагоним, а тут вы со своим дополнительным досмотром.

— Ничего, до Стамбула еще далеко, успеете войти в свой график за ночь. Если, конечно, рулевой за штурвалом спать не будет.

Капитан был худощавый, седой и встретил нас весьма неприветливо. Увидев меня, чуть удивился, кажется, немного подобрел. Капитан Звягинцев представил меня и Ковалева и лаконично изложил причину, которая так экстренно и несвоевременно привела нас на борт его корабля.

— Эмилия Щуркина? — удивился капитан.— Такая милая девушка. Студентка, очень расторопная, знаете. Она уже месяц у нас, впечатление самое хорошее… Не знаю, право, не знаю. Впрочем, вам, как говорится, с горы виднее,— заключил он неодобрительно.— Проверять так проверяйте. Документы соответствующие у вас, надеюсь, имеются?

— Имеются! — подтвердил Ковалев.

Капитан поморщился и повернулся к помощнику:

— Что ж, Борис Петрович, проводите их, коли так. Практикантка Щуркина сейчас свободна. Я видел ее за ужином. Только поскорее, если можно.

Мы прошли по коридору. Он был похож на гостиничный — двери налево, двери направо. Толстая краснощёкая женщина в беленьком коротком халатике стучала в одну из дверей.

— Мила! Мила!… Вот заспалась, господи! Да открой же, это я — Глаша!…

— В чем дело, Табакова? — спросил старпом

— Достучаться до Милочки не могу. Скажи, спит как крепко. А я с дежурства только, вот на койку свою не попаду.

Тут дверь открылась и на пороге возникла сама Милочка Щуркина, весьма натурально протирающая глазки.

— Это ты, Глаша… Извини, заспалась я… Ох, простите!…

Милочка увидела нас и запахнула воротник халатика. Всё это выглядело вполне естественно, но я ей уже не верила.

— Эмилия Щуркина,— обратился к ней старпом.— Вот товарищи из таможни. У них дело до вас.

— Дело? — удивилась Милочка.— Пожалуйста…

Несколько минут спустя присутствующие здесь смогли убедиться, что перед нами выступала способная актриса. Ее непосредственность произвела впечатление не только на старпома, но и на Ковалева, кажется. Однако документы были у него, и он обратился к женщине в белом халатике:

— Товарищ Табакова, вы живете в одной каюте с гражданкой Щуркиной?

Он с профессиональной четкостью подчеркнул слова «товарищ» и «гражданка». А Табакова только сейчас заметила нас, посторонних людей, и растерянно одернула полы своего кургузого халатика.

— Да, вместе…— пролепетала она.

— Мы обязаны провести обыск в вашей каюте. В личных вещах гражданки Щуркиной. Я приглашаю вас быть понятой.

— Понятой?…

— Свидетельницей.

— Я не знаю… хорошо, я буду свидетельницей. Обыск?…

— Да, обыск,— повернулся Ковалев к Милочке.— Вот предписание, ознакомьтесь.

Он протянул Милочке ордер, но она только покачала головой.

— Я не понимаю… пожалуйста! А в чем дело, что вы собираетесь у меня искать?

В коридоре уже начали собираться любопытные из судовой команды.

— Пройдемте в каюту,— предложил Ковалев.

Он быстрее меня вошел в свою роль, хозяйским жестом пропустил Милочку в каюту, следом Табакову, меня, старпома и вошел сам. В двери торчал ключ, он повернул его.

— Гражданка Щуркина Эмилия Владиславовна?

— Да, это я.

— Ваши документы, пожалуйста… Спасибо! Вы подозреваетесь в том, что везете с собой большую сумму денег.

— Что вы, каких денег?

— Не принадлежащих вам и не заработанных вами,— вставила я.

— А…— Милочка как будто только что заметила меня.— Здравствуйте, мы с вами…

— Да, я у вас была. Так вот, мы спрашиваем вас, не везете ли вы с собой деньги, наши или иностранные, большую сумму?

— Большую сумму?

— Скажем, несколько тысяч рублей.

— Что вы, откуда?…

— Значит,— опять вступил Ковалев,— вы утверждаете, что с вами, в ваших вещах таких денег нет?

— Конечно, откуда бы?

— Тогда разрешите осмотреть ваши личные вещи. Где ваша койка?

— Вот эта.

— Товарищ Табакова, присядьте, пожалуйста, на свою койку. Товарищ старпом, вы можете присутствовать в роли второго понятого?… Можете, очень хорошо. Вот табуретка. А вы, Евгения Сергеевна, пока рядом с товарищем Табаковой. Вы разрешите?

— Конечно, пожалуйста! — подвинулась Табакова.

Ковалев принялся за осмотр половины каюты, которую занимала койка и вещи Милочки. Признаться, я смотрела не на него, я смотрела на Милочку. Она стояла возле стола, лицом к нам, опершись о стол закинутыми за спину руками. Халатик на ней был затянут пояском. И вот я смотрела на этот поясок, который туго перетягивал пополневшую талию Милочки.

— Откройте, пожалуйста, ваш чемодан,— попросил Ковалев.

Милочка поставила чемодан на кровать, отстегнула крышку. Я не смотрела на чемодан, я знала, что в чемодане денег нет. Деньги были здесь, в каюте, но не в чемодане.

Я взглянула Милочке в лицо. Но ее маленькие настороженные глазки бесстрашно встретили мой взгляд. Да, все-таки она была достойная дочь своего отца.

— Товарищи мужчины! — обратилась я.— Могу я попросить вас покинуть на время каюту?

Старпом удивленно глянул на меня, но Ковалев понял сразу — все же он был настоящий оперативник. Он кивнул мне, открыл дверь, пригласил старпома.

— Пожалуйста, выйдемте на минутку.

Я подождала, когда за ними закроется дверь.

Милочка по-прежнему стояла возле стола. Она смотрела на меня, а я на нее. Тень беспокойства появилась на ее лице.

— Снимите ваш халат! — тихо сказала я.

— Что?

— Не нужно, хватит уже. Снимите халат, покажите, что у вас под ним.

— Как вы смеете?

— Смею.

Я встала с койки, достала из заднего кармана брюк служебное удостоверение, раскрыла его, показала. Милочка, как бы не доверяя, взяла удостоверение, откинула свободной рукой волосы, упавшие на глаза. Долго вчитывалась, затем медленно сложила удостоверение. У нее вздрогнули губы.

Она швырнула удостоверение мне в лицо.

Она бросила его сильно и точно, я не ожидала этого, не успела отвернуться. Твердая картонка удостоверения больно ударила чуть ниже левого глаза.

Я слыхала, что у людей в приступе дикой ярости белеют глаза. Я никогда не видела этого раньше и сейчас увидела в первый раз. Глядя на меня маленькими, страшно побелевшими глазками, она громким шепотом выдохнула сквозь сжатые зубы:

— Дрянь… притворщица… казенная дрянь!

— Замолчите, вы!…

Я тут же взяла себя в руки, нагнулась, подняла удостоверение, положила его обратно в карман.

Милочка шагнула к своей кровати, упала возле нее на колени, уткнулась лицом в подушку. Рыданий не было слышно, только плечи ее задрожали мелко-мелко. Табакова глядела на эту сцену, что называется, во все глаза и, конечно, пока не понимала ничего. Мне нужна была вторая свидетельница. Я посмотрела на дрожащие плечи Милочки и решила, что обойдусь и одной.

— Хватит! — сказала я.— Снимите халат. Снимите, что у вас надето под халатом. Быстрее!… Судно стоит, нам некогда ждать. Или я буду вынуждена просить о помощи мужчин…

Конечно, мы не имели права так делать, я даже не имела права так ей угрожать. Но глаз у меня болел, и сдерживаться мне было трудно.

Не вставая с колен, Милочка непослушными пальцами развязала поясок халата. Что-то расстегнула под ним, сильно дернула. И к моим ногам увесисто упало нечто, похожее на стеганый купальный костюм или длинный корсет. Он был тяжел и набит плотно.

Это его уголок я увидела под подушкой в общежитии…

Милочка села на койку. Она не глядела на меня и уже не плакала. Губы ее тряслись, лицо кривилось. Она вытерла глаза рукавом халатика, запахнула его, завязала поясок.

Я открыла дверь.

— Можно войти!

Следом за Ковалевым вошел и старпом.

Оба вопросительно уставились на то, что я держала в руках. Хотя Ковалев, думаю, уже догадался.

— У вас есть нож?

Он достал из кармана перочинный нож, раскрыл, подал мне. Я вспорола одну стежку и вытащила плотную пачку. Срезала обвертку.

— Господи!…— охнула Табакова.— Денег-то…

Нам некогда было возиться с пересчитыванием, чтобы не задерживать судно. Понятые подписали акт, что у гражданки Щуркиной обнаружен надетый на тело матерчатый корсет с зашитыми в него пачками денег — советских и иностранных.

У капитана нашелся инкассаторский мешок, мы вложили в него корсет, капитан наложил свою печать и выдал нам судовые документы на имя Эмилии Щуркиной.

Взглянуть на нее он не пожелал.

Побледневшая Милочка собрала свои вещи, и мы покинули теплоход. Больше она не произнесла ни слова. Послушно села там, где ей указали. Мотор взревел, катер помчался по темной воде. В порту уже зажгли огни. Так же молча Милочка встала, когда катер привалился бортом к причальной стенке. Ковалев взял мешок и чемодан, пропустил ее вперед.

А я кивнула капитану Звягинцеву и крепко пожала его твердую ладонь.

Милочка ожила в машине… Ковалев сидел за рулем, а я с ней на заднем сиденье. Она привалилась в угол, почти не различимая в наступивших сумерках, да, признаться, я и не смотрела на нее. Машины шли с зажженными фарами, то и дело луч света пробегал по кабине, и тогда краем глаза я видела лицо Милочки.

Уж не знаю, что пришло ей в голову.

Я только заметила, как она вдруг шевельнулась, напряглась, беспокойно задвигалась.

Я успела только крикнуть:

— Ковалев!…

И поймала ее за левую руку. Но она перекинулась через спинку сиденья и вцепилась правой рукой в рулевое колесо.

Ковалев рефлекторно бросил машину вправо: безопаснее было слететь в кювет или удариться о поребрик, чем выскочить на полосу встречного движения, по которой с тяжелым гулом проносились автобусы и тяжелые грузовики. Сделал он это скорее инстинктивно, но и нажать на тормоз тоже успел.

Мы уперлись во что-то колесом. Машина остановилась.

Я держала Милочку за левую руку, Ковалев за правую. Она побарахталась еще немного, хотела ударить меня головой в лицо — я подставила плечо. Тогда она затихла. Мы отпустили ее. Она опять забилась в угол, тяжело дыша.

Ковалев вылез на дорогу:

— Что нам делать с этой истеричкой? Наручников нет. Не связывать же ее…

Он тоже разозлился. Под грузовик мы вполне могли попасть. И удар пришелся бы по левой стороне, по нему и по мне. Имелся у Милочки здесь какой-то расчет или это просто была вспышка ярости и отчаяния — я не знаю.

— Садитесь к ней сюда,— предложила я.— Вам легче ее удержать, чем мне. Да и рядом с вами она успокоится вернее. А я поведу машину. Только водительских прав у меня с собой нет.

— Ладно,— согласился Ковалев.— Если ГАИ остановит, объяснимся как-нибудь.

Я села за руль, Ковалев на мое место. Правую руку положил на спинку переднего сиденья, отгородив таким образом Милочку от меня. Но она на протяжении всего пути даже не шевельнулась ни разу.

Домой от Сочинского отделения милиции я пошла пешком. Ковалев предложил довезти, но я отказалась. Мне нужно было прогуляться перед сном.

Ирина Васильевна сидела возле горячего самовара. И только тут, дома, увидев, как она наливает мне чай, я почувствовала, как устала, как у меня сухо во рту и как я хочу пить. У меня даже руки затряслись, когда я прикоснулась губами к чашке.

— Хорошо прокатилась? — спросила Ирина Васильевна.

— Отлично. Давно не получала такого удовольствия.

— Ну-ну! — только и сказала Ирина Васильевна.

И внимательно посмотрела на меня своими цепкими хитрыми глазками.

1

Осталось съездить в Краснодар.

Честно говоря, я побаивалась этой поездки. Понимала, что мне предстоит опять трудный разговор, «игра на чужом поле». На душе становилось тревожно, как, скажем, бывало в школе милиции перед экзаменом у кандидата юридических наук подполковника Петрова. Этот желчный старик был убежден, что работа в милиции — занятие мужское, и поэтому спрашивал девушек с особым пристрастием.

Но дело Башкова нужно было заканчивать.

Я уже не опасалась, что он попытается скрыться. Зная размашистую натуру его, считала, что вряд ли он согласится жить как загнанный волк, озираясь и опасаясь каждого встречного. Но, кто знает, что вдруг может прийти ему в голову.

Словом, откладывать поездку было уже нельзя.

Я позвонила в «Бюро находок».

— Сколько? — спросила я Ковалева.

Он сразу понял.

— Восемьдесят тысяч рублей нашими и в иностранной валюте на семнадцать тысяч долларов.

— Только-то?

— Да, всего-навсего. Моя зарплата до самой пенсии, не более того. Что собираетесь делать?

— Ехать нужно к моему бухгалтеру.

— Может быть, вас отвезти?

— Не нужно. Доберусь автобусом.

— Не торопитесь — вижу?

— Как вам сказать… Пока время терпит.

— Подполковник Григорьев хотел бы вас видеть…

— Он у себя?

— Был у себя.

— Тогда немедленно иду к вам.

Ковалев встретил меня у дверей.

Видимо, о моем приходе уже знали и поглядывали на меня с любопытством.

Начальник Ковалева был худощав и быстроглаз. Ему было за пятьдесят, благородная седина уже как следует высеребрила когда-то темные волосы, подстриженные коротким ежиком.

Он вышел из-за стола мне навстречу.

— Смотри, каких полковник Приходько сотрудников себе набирает. У него еще такие есть?

— Не знаю, товарищ подполковник. Я у него недавно. Пока знакома только с его помощником.

— Это оруженосец-то его, Борис Борисович?

— Да, товарищ подполковник.

— А что вы все: «товарищ подполковник, товарищ подполковник!» Это ваш начальник к такой строгой субординации вас приучил?

— Нет, это еще со школы.

— Ах, со школы… Ну, школа — школой, а у меня от этой субординации иногда в ушах звенит. Да вы садитесь, садитесь! И не обращайте внимания, если я по комнате бегать буду. Привычка, знаете, такая, говорить и думать на ходу. Не пробовали?

— Нет, не пробовала.

— Ну, вы еще очень молоды. А мне, старику, для согревания извилин часто побегать хочется.

Стилем разговора Григорьев чем-то напомнил мне моего начальника. Может быть, сказывалось в этом отношение ко мне, молодой женщине, работающей в обстановке и условиях, которые они оба никак не могли признать подходящими для меня.

— Нравится вам у Приходько?

— Нравится.

— Вот-вот, знаю, что нравится. Он на всякие выдумки мастер. И всегда таинственность ценил. Как граф Монте-Кристо. Поэтому молодежь у него работать любит. Романтику в работе он умеет находить. Ведь наша служба, если по правде, только в кино занятная. А на самом деле от одних бумажек угореть можно. Пишешь их, пишешь. Протоколы, донесения, акты-отчеты… Правда, ведь?

— И такое, конечно, есть…,

— Тут мне Приходько по телефону про ваши успехи рассказывал. Что ж, победителей и сейчас не судят. Наше начальство тоже такого правила придерживается. Рисковал, получилось — ладно. Не получилось — пеняй на себя. Не так ли?

Подполковник Григорьев пробежался по диагонали кабинета, стремительно повернулся в углу.

— Вот и с Эмилией Щуркиной. Рисковали мы с вами? Рисковали. Конечно, да еще как. Полной-то уверенности не было ни у вас, ни у меня. Если бы деньги не нашли, так нам бы шею намылили. А что было делать? Не моторы ремонтируем, людей исследуем. В уголовном розыске, я считаю, проще. А наш хапуга — он такой скрытный да хитрый, с ним ухо надо востро держать, ворон считать некогда. Нет, с Эмилией Щуркиной — это вы молодец! Даже прокурор поинтересовался, как это нам удалось, это он после, когда все определилось, такой добрый стал. Я ему объясняю: к нам специальный инспектор прибыл из Новосибирска, на интуиции работает… Прокурор просил передать вам его «спасибо». Вот, передаю, с удовольствием.

Я не знала, как и что здесь ответить, и промолчала.

— Значит, едете к своему «подшефному», в Краснодар?

— Еду. Нужно.

— Нужно… А не объясните мне, чего вы вздумали с ним в кошки-мышки играть. Краснодарское отделение уведомить. Цап-царап — и делу конец.

Пришлось рассказать кое-какие подробности. Подполковник Григорьев даже перестал бегать из угла в угол, он остановился возле стола, поглядывая на меня как-то сбоку.

— Вон какие у вас, оказывается, романы с продолжениями… Ну и ну! Если бы я вас не знал, то подумал, что мне басню рассказываете. Значит, это ваше изобретение, можно сказать, а полковник его поддержал. Да он сам-то верит, что Башков поумнеет бегаючи?

Я сказала, что не очень верит.

— Как же он решил его из своих рук выпустить?

— Нужно было узнать, к кому он полетел. Ведь это он, Башков, вывел меня на Щуркина. Правда, я к Щуркину и ехала, но их встреча прибавила мне уверенности, что мы на правильном пути.

— Так-то оно так… А вдруг ваш бухгалтер здесь бы сбежал?

— Полковник на вас надеялся.

— Надеялся… Это хорошо, что он на товарища надеялся. Приятно услышать, конечно… Но ведь в нашем деле на товарища надейся, но и сам не плошай! Я, признаюсь, снял бы прямо с самолета. Конечно, надежды мало, что Башков начал бы рассказывать. Зато на душе спокойнее, здесь он, под руками, искать не нужно… Кто знает, может, вы и правы. Человек — это не таблица умножения. Всего не рассчитаешь. А ваш Приходько смелый. И на психологии он любит поиграть. Чего греха таить — кто бы из нас, начальников, на такое согласился. Раз подозреваемый, да еще из-под стражи сбежал,— хватай и не пущай! А всякие психологические, так сказать, опыты — в этом, мол, пусть суд разбирается. И начальству важно, когда ты дело закончишь и в суд сдашь. Ну и торопишься, естественно. А вот Приходько любит к подследственному приглядеться. И своих следователей этому учит. Вы знаете, сколько ему благодарных писем приходит из колоний, от осужденных, он вам не говорил?… Вот скромничает. Я сам читал: «…вы первый во мне человека увидели, спасибо вам…» Многим из нас так напишут?… А Приходько — пишут… Вот это, по-моему, в нашей работе очень важно. И вы тоже так думаете, я знаю. Пока так думаете. Как лет через двадцать думать будете, не поручусь, но пока так думаете.

Подполковник Григорьев опять пробежался по комнате и остановился в другом углу.

— Я вот еще о чем: приедете вы к своему бухгалтеру, все новости расскажете и о Эмилии Щуркиной, и об ее папочке. И поймет Башков, что вы ему последнюю тропочку перекрыли. Не придет ли ему в голову что-нибудь такое.

И он сделал рукой энергичный жест.

— Кто знает… Но думаю, что больше не придет. Это уже раз приходило ему в голову.

— Не от того ли случая у вас меточка осталась?

Я погладила шрамик над бровью:

— Думается мне, что такого он больше уже не повторит. Он человек разнообразный…

— Разнообразный… У вас хоть пистолетик какой с собой имеется?

Я невольно рассмеялась:

— Последний раз держала его еще в школе.

— Хотите, я вам свой подарю? Трофейный, так сказать. В сейфе моем давно лежит. Самый дамский, вот такусенький… Не желаете вооружаться? Ну, вам виднее…

2

До Краснодара доехала автобусом.

В дорогу взяла с собой потрепанный журнал из запасов на моей книжной полке. В журнале было окончание детективной повести американского писателя Стаута «Бокал шампанского»,— что еще берут с собой в автобус или самолет.

Я листала этот роман раньше. Прочитала еще раз о хозяине частного бюро Ниро Вульфе, который, не выходя из-за своего письменного стола, решал уголовные ребусы, пользуясь помощью наемных детективов. По Стауту выходило, что преступное начало — почти как наличие аппендикса, он есть у каждого человека, но вот будет аппендицит или нет — это как бог пошлет…

В Краснодаре оставила журнал в автобусе — пригодится следующему пассажиру.

Адрес Марии Семеновны у меня был.

Долго ехала троллейбусом, почти на окраину города. Наконец, увидела нужный мне чистенький деревянный домишко за щелястым заборчиком. Он дожидался своего скорого сноса, приютившись под боком у новенькой девятиэтажки. На каком-то из этажей находилась квартира сотрудника районной милиции, у окна которой сейчас наблюдал Кузовкин.

Как я убедилась спустя полтора часа, Кузовкин недаром получал свои командировочные, меня, во всяком случае, он разглядел…

Щеколда на покосившейся калитке поднималась размочаленной веревочкой, и весь домик выглядел вполне по-деревенски, если бы не большое — вполстены — современных очертаний окно.

Когда я вошла, за тюлевой занавеской промелькнуло чье-то лицо.

Меня увидели.

Я уже подошла к крыльцу, когда в доме стукнула дверь. На крыльцо вышла Мария Семеновна. Я ее узнала, а она меня — нет, и довольно неприветливо спросила:

— Вам что, гражданка?

Я поднялась на одну ступеньку:

— Здравствуйте, Мария Семеновна!

Она близоруко прищурилась, несколько напряженно улыбнулась:

— Господи! Это же Евгения Сергеевна! Какими ветрами…

Я прошла за ней в переднюю. Пока снимала свою куртку, оглядела вешалку в углу. Нет, там ничего не было из мужской одежды, только возле женских сапожек на полу лежала перчатка, на мой взгляд, великоватая для женской руки. Башков был здесь, значит, он прятался от случайных посетителей, вернее сказать, его прятала Мария Семеновна. Рассказал ли он ей всю правду о себе? То, что он скрывается от следствия, им, должно быть, знала. И все же дала ему приют. Что ж, по-человечески понять ее можно…

Первая комната была, как видно, и кухней, и столовой. Дверь в следующую комнату была закрыта, и оттуда не доносилось ни звука.

Мария Семеновна предложила мне стул, я села спиной к дверям.

С трудом уговорила Марию Семеновну не поить меня чаем. Когда встречают хлебом-солью и ты не сможешь от этого отказаться, потом трудно бывает себя вести, как обязывают обстоятельства. А обстоятельства обязывали меня задать хозяйке неприятный вопрос, на который ей нелегко будет ответить.

Я бы очень хотела, чтобы хозяйка пошла мне навстречу,— тогда можно было обойтись без вопросов. Но она не знала, кто я, и надеяться на это было нечего. Я терпеливо вела обычный разговор, отвечала на дежурные вопросы. Она расспрашивала меня о Петре Иваныче — ее первом муже — и пока ни слова не произнесла о втором.

Я спросила про него.

Я смотрела на нее внимательно. Не хотелось, чтобы Мария Семеновна начала мне врать. Но она по моему тону догадалась, что это не праздное любопытство, смешалась и покраснела.

За моей спиной скрипнула дверь, Мария Семеновна испуганно глянула поверх моего плеча, я с трудом удержалась от желания обернуться.

— Ладно, Мария Семеновна,— услыхала я.— Придется, видимо, мне самому занимать нашу гостью. Ведь пришла она не к тебе, а ко мне. Вернее — за мной. Здравствуйте, Евгения Сергеевна! Опять вы меня удивляете, не ожидал вас здесь встретить.

— Рада вас видеть.

— Так уж и рады?— усмехнулся Башков.

— Конечно, рада, что не приходится вас долго разыскивать и вы сами появляетесь, когда нужны.

Он поставил к столу еще один стул. Сел против меня.

— Опять я вам нужен… Вы мой злой дух, Евгения Сергеевна.

— А может быть, не злой?

— Ладно, не будем играть словами. Мария Семеновна, да не пугайся ты, ничего страшного не случилось. Просто ты знала нашу гостью только как соседку Петра Иваныча, как работника новосибирского Торга, и, конечно, не догадывалась, что она еще и офицер милиции. Ты удивлена? Я в свое время, догадавшись об этом, тоже удивился и куда больше, нежели ты… Не знаю, какой она товаровед, но инспектор, могу сказать, неплохой. Если бы она была плохим инспектором, то я не сидел бы здесь у тебя, Мария Семеновна, как жук в коробочке. И вообще, все было бы иначе.

— Почему иначе?— спросила я.— Вместо меня здесь сидел бы другой инспектор.

— Может быть,— кивнул он.— Так уж пусть лучше вы… Мария Семеновна, угощай нас чаем. Евгении Сергеевне теперь нет причин отказываться, все уже сказано, все стало на свои места…

Мария Семеновна вскочила, засуетилась, словно обрадовавшись возможности перевести разговор на менее острую тему. Принесла большой термос, чайник. Поставила вазочки с вареньем.

Башков налил мне чаю.

— Свежий, только что заварил. Собирались за стол садиться — вижу в окно: вы идете. Мария Семеновна перепугалась отчаянно. Если бы не она — я и прятаться бы не стал, ей-богу. Просто решил дать ей время успокоиться. Ведь скрываться мне незачем, да и некуда. Даже догадываюсь, что вы мне сейчас скажете. Что напрасно сижу и чего-то жду. Значит, ничего не вышло у Владислава Витальевича?

— Не вышло.

— Я так и подумал.

— И вообще, зря вы ждали Щуркина. Он уже в Москве.

Башков быстро взглянул на меня, хотел что-то спросить или сказать, но промолчал.

Я отодвинула стакан с чаем.

— Что же вы не расскажете, как собирались с Щуркиным сбежать в Болгарию?

— Значит, его все-таки допрашивали?

— Нет. Еще не допрашивали. Это сообщила его дочь. А он еще ничего не знает. Даже не догадывается, что незачем ему ехать в Болгарию. А тем более — в Турцию. У него нет денег.

— Как нет?

— Сколько вы ему здесь дали?

— Двадцать тысяч. Все, что у меня было.

— Не много ли за подложные документы?

— Обещал половину вернуть… Там, за границей. Валютой.

— Щуркин не собирался что-нибудь вам возвращать. Он просто решил присвоить ваши деньги, как присвоил деньги Аллаховой. Хотя и эти деньги не ее, как ваши — не ваши, но не будем уточнять. И ваш Владислав Витальевич не просто вор, он еще очень осторожный вор. Опасаясь, что его накроют на границе с деньгами, он приспособил для своих дел и свою дочь — Милочку Щуркину. Передал ей деньги и валюту. Ее сняли с теплохода.

Башков слушал, не поднимая глаз. Услыхав о Милочке Щуркиной, он только кивнул, как бы говоря, что знает, чего она стоит.

Мария Семеновна сидела, низко склонившись над столом, молча и нервно кроша на тарелку кусочек печенья.

— Щуркину нечего делать ни в Болгарии, ни в Турции, тем более — никому он там без денег не нужен,— закончила я.— Да и вы там никому не нужны. Признаюсь, не думала я, что вы ударитесь в такие бега.

Он положил ложку на стол и так же, как когда-то у меня в комнате, сильно потер лицо ладонями.

Вот тут Мария Семеновна впервые взглянула на него. У нее мелко задрожали губы, но она сдержалась. Вероятно, она все еще любила своего непутевого мужа.

А он улыбнулся криво и безрадостно:

— Вы правы — никому я там не нужен. Ни там, ни здесь. Прости, Мария Семеновна, но такой я и тебе не нужен.

Она молча, порывисто поднялась. Прошла в угол к этажерке с книгами, дрожащими пальцами выдернула из пачки сигарету, закурила. Она так и стояла там, не обернувшись ни разу к нам, сильно и часто затягиваясь и пуская струю дыма в угол под потолок.

Да, никому…— повторил Башков.— Вот только вам нужен. Вам да полковнику Приходько… мне уже все равно, поверите вы или нет, но когда сюда ехал, не думал я бежать ни в Болгарию, ни в Турцию. Не по себе мне стало в Новосибирске, да и устал я уже, решил немного у Марии Семеновны отсидеться. Вы уж не вините ее за это. Ей я ничего не сказал…

— А я и не виню.

— Перед тем как ехать, я Щуркину в Сочи позвонил. Старые знакомые все-таки. При нем все наши дела с Аллаховой начались. Верили ему и я, и Аллахова. А верить-то, выходит, нельзя было. На деньгах была замешена наша дружба, я это уже здесь понял. По телефону я намекнул ему, что у меня кое-что с собой есть. Он говорит, когда приедешь, зайди. Я и зашел. Пиджак захватил для отвода глаз. Деньги в карманы натолкал. Вот Щуркин и предложил мне эту самую… Турцию. Деньги я ему отдал. Документы он обещал достать, валюту. А я подумал: будь что будет. И не хотелось мне в эту Турцию, да и здесь, вижу, уже не жизнь. И согласился.

Он встал, засунул руки в карманы пиджака, устало повел плечами, ссутулился. Прошелся по комнате, остановился. Еще раз прошелся к столу и обратно.

В далекой юности, когда жив был мой отец, он повел меня в зоологический сад. Остановились возле клетки с волком. Зверь бродил возле решетки и отрешенно смотрел поверх голов стоящих у клетки людей. И во всем его обличье я не почувствовала тогда той волчьей свирепости, о которой рассказывали детские сказки. Я сказала об этом отцу. Он объяснил мне, что волк — хищник, недавно пара волков зарезала в местном совхозе два десятка ягнят. Мне стало жаль ягнят, которых убили злые волки, но сейчас было жалко и волка, и я спросила, можно ли его приучить питаться травой?

— Нет, нельзя!— ответил отец…

Башков опять подошел к столу.

— Что думаете делать?— спросила я.

— А что вы мне предлагаете?

— Моя командировка закончилась, завтра я возвращаюсь в Новосибирск. Могу предложить вам…

Он перебил меня:

— Вы меня задерживаете?

— Я вас приглашаю,— подчеркнула я.— Вам удобнее вернуться в Новосибирск со мной, нежели одному.

— А по приезде сдадите меня полковнику Приходько?

— Вы напрасно торгуетесь. Задержать вас можно было и в Новосибирске. Мы же видели, как вы садились в самолет.

— Вот как…

— Да, так!

— Значит, все еще не потеряли надежды сделать из меня кающегося грешника?

— Так вы летите со мной или нет?

— У меня нет денег,— огрызнулся он.

— Я куплю вам билет.

— Не хочу ехать за ваш счет.

— Я впишу стоимость билета в авансовый отчет по командировке.

Он усмехнулся как бы сам над собой.

— Вам еще не надоело возиться со мной?

— Мне надоело разговаривать с вами в таком тоне.

— Да, да, конечно…

У Марии Семеновны вырвался не то кашель, не то судорожный вздох. Башков быстро оглянулся на нее.

— Хорошо!— сказал он.— До Новосибирска, во всяком случае, нам по пути. Но я вам ничего не обещаю…

— А я и не прошу вас что-либо обещать!— Я встала.— Буду ждать вас завтра в Адлере в аэропорту.

Он устало прикрыл глаза. Сказал тихо:

— Хорошо.

— Не опаздывайте. А то…

— А то?…

— А то билет пропадет… Прощайте, Мария Семеновна! Не поминайте лихом.

Она ничего не ответила, даже не обернулась. Он вышел следом за мной в переднюю, подал мне куртку.

По зеленому дворику я вышла на улицу. Металлически резко щелкнула щеколда. Не сразу сообразила, в какую сторону идти к троллейбусной остановке. Возле крайнего подъезда девятиэтажки сидел на скамейке молодой человек в сером плаще и кепке и весьма внимательно просматривал газету. Я невольно зацепилась за него взглядом. Люди его возраста обычно не сидят в одиночестве с газетами — находят более интересные занятия.

Я прошла мимо него. Проверяя свою догадку, быстро обернулась. Молодой человек сложил газету и направился к подъезду. Наверное, сейчас поднимается в квартиру, откуда хорошо просматривался весь дворик соседнего домика.

Можно было догадаться, что подполковник Григорьев по телефону распорядился, чтобы сержант Кузовкин спустился вниз и был поближе к месту моей встречи с Башковым.

Так, на всякий пожарный случай…

3

За вечерним чаем Ирина Васильевна спросила сочувственно:

— Невесела приехала из гостей?

И в самом деле я еще и еще перебирала в памяти свой разговор с Башковым, словно бы прокручивала раз за разом запись на магнитофонной ленте и, слушая себя, искала более убедительные, более точные слова, которые нужно было сказать и которые я так и не сказала. Впрочем, я не находила этих слов и сейчас. Мне не хотелось думать, что темная душа Башкова уже закрыта для хороших слов и хороших поступков на тяжелый замок…

В Управлении Ковалева не было. Я сделала заявку на два билета, на самолет. Называя фамилию своего попутчика, вначале обмолвилась, произнесла настоящую, потом спохватилась и переправила на ту, под которой Башков прилетел сюда.

Нужно было проститься с заботливым подполковником Григорьевым.

Я увидела его в коридоре.

— Ну-ка, ну-ка! Зайдёмте ко мне. Поделитесь со мной, стариком, вашими молодежными приемами в наставлении грешников на путь праведный.

Мы поднялись в его кабинет. Он предложил мне кресло, а сам опять, уже привычно для меня, забегал по кабинету от стены к стене и из угла в угол.

Подполковник слушал меня внимательно.

— Придет, думаете?… Впрочем, я тоже думаю, что придет. И в Новосибирск полетит, конечно,— деваться ему уже некуда. Ну, а там-то? Телеграфировать, чтобы вас наряд милиции встречал, вы — как я понимаю но будете. Джентльменское соглашение, так сказать…

— Телеграфировать не буду. Но и уверенности, что он меня там не покинет, никакой у меня нет.

— Понимаю. Уж очень быстро согласился. Сообразил, что с вами безопаснее вернуться. Так думаете?

— Примерно так.

— А если он все же спрячется? Правда, денег у него сейчас нет, прятаться уже труднее. Хлопот-то сколько — разыскивать…

Не дождавшись моего ответа,— да и что я могла ответить подполковнику Григорьеву,— он снова заговорил:

— Грешен, думаю, опережает Приходько время. Конечно, общество развивается, НТР и все прочее. Формируется человек по-новому. Обеспеченнее стал, образованнее — обязательное среднее… Телевизор каждый день смотрит. И наш хапуга на уровень тянется. Своего ближнего уже не обкрадет — карманников не стало, домушников тоже мало — не профессия! Стыдно! Но вот в государственный карман руку запустить — это еще можно. И ведь не от нужды лихой, а чтобы лишний рубль в кармане забренчал. И дача есть, и машина, и ковры, и Рижское взморье — нет, все мало. Пока мы не придержим. По старинке — за ушко! Интересно, что нам в будущем светит, как вы думаете, Евгения Сергеевна?… Преступников не будет, а будут нарушители общественного порядка. Вежливые такие нарушители, культурные. И мы, хранители порядка, будем их к себе приглашать по телефону, или что там будет — видеофон, что ли. «Уважаемый гражданин, не заглянете ли к нам в свободное время…»

Подполковник Григорьев очень похоже передал интонации моего начальника, я улыбнулась невольно.

— Вот жизнь у нас начнется, а?… Только я через два года на пенсию уйду. Ну их, устал уже! Это уже вы будете в беломраморных дворцах их перевоспитывать. А на мой век этого добра, вроде Эмилии Щуркиной, еще хватит.

— А как со Щуркиным?

— Путешествие в Болгарию ему отменили. Обходительно попросили прибыть в Сочи для дачи дополнительных разъяснений. Дочь все на папу с мамой свалила.

И деньги не ее, и она тут ни при чем. И за границу не собиралась — ее, видите ли, папочка уговорил. Хотите почитать?

— Нет, не хочу!

Вероятно, это прозвучало у меня излишне категорично, и подполковник Григорьев глянул на меня понимающе, с сочувствием.

— Надоели, чувствую. Вам, молодой женщине, и с этим жульем возиться. Уж на что я — старый зубр, привык вроде, а тоже временами устаю навоз разгребать. Ведь этот навоз куда гаже настоящего. На том — хлеб, цветы вырастить можно. А на этом? Послал я копии допросов Приходько, пусть покажет мамочке, посмотрит она, какое добро вырастила. А если говорят, что дочь характером чаще всего в отца, то, надо полагать, и Щуркин такого же поля ягода…

Он проводил меня до дверей.

— Привет сердечный вашему начальнику передавайте, как водится… И знаете, нравится мне, что Башков согласился с вами вернуться. Что там дальше будет — не знаю. Но вот сейчас, сам, без конвоя!… Рассказывать буду — не поверят. Фантастика!…

В Адлеровский аэропорт меня отвез, конечно, все тот же Ковалев.

Перед зданием аэропорта он, вдруг притормозив, свернул в аллейку, за пышные кусты какой-то незнакомой мне южной растительности. Я не поняла.

— Сидит!— сказал Ковалев.

— Кто сидит?

— Взгляните вон туда, за кустики.

Я выбралась из машины. В отдалении на скамейке, подняв воротник пальто, нахлобучив серую шапку, одиноко сидел Башков. Хмурый, неподвижный. На других скамейках сидели люди по двое, по трое, с ним же рядом никого не было.

— Не буду вас провожать,— сказал Ковалев.— Еще застесняется.

Я взяла с заднего сиденья свой «диккенсовский» чемоданчик. Ковалев достал из кармана «Паркер», с которым я ходила в комиссионный магазин.

— От доктора Ватсона,— сказал он.— На память!

Говорят, слово «да» имеет в произношении куда меньше интонаций, нежели слово «нет!». Хорошие чувства тоже выражаются малым запасом слов.

— Спасибо! Большое спасибо вам за все…

Что еще я могла сказать лейтенанту Ковалеву? А он улыбнулся, тронул машину и исчез из моей жизни — может быть, навсегда,— хороший человек, лейтенант Сочинского отделения ОБХСС — Ковалев…

В самолете мы сели на свои места, согласно купленным билетам: Башков — у борта, я — с краю. За дорогу несколько дежурных, ничего не значащих слов. Он уже не разговаривал со мной — видимо, ему было не до того. Он даже не глядел на меня. Как и в аллее на скамейке, сидел сосредоточенный, отстранившийся. Иногда возился в кресле, устраиваясь поудобнее, и опять неподвижно замирал, уставясь в спинку переднего кресла.

Я не вызывала его на беседу, предоставив ему держаться, как он хочет. Даже пробовала задремать.

В Оренбурге самолет делал посадку. Пассажиров попросили пройти в аэровокзал. Когда объявили продолжение рейса, я оказалась в самолете одной из первых, села на свое место, откинулась на спинку сиденья и вдруг забылась в каком-то тревожном полусне. Очнулась, когда взревели моторы, самолет готовился к взлету. Двери были уже закрыты, зажглась надпись: «не курить…»

Место рядом со мной было пустым.

«Ну и черт с ним!»— ожесточилась я. Нервно и зло застегнула ремни. Опять закрыла глаза.

— Вам плохо?

Возле меня стояла стюардесса.

— Нет, спасибо…

Стюардесса улыбнулась и прошла мимо.

Я опять закрыла глаза. Услыхала, как кто-то тяжело подошел ко мне.

— Давно вошел,— сказал Башков.— Увидел, что спите, решил не беспокоить. Занял чье-то пустое кресло. Позвольте, я сяду на свое место. Устали?

— Немножко.

— Крепкие у вас все же нервы, Евгения Сергеевна.

— Если бы. Уснуть не могу.

— Я мешаю?

— Нет, не вы. Мысли о вас мешают.

За иллюминатором самолета внизу виднелась белесая туманная муть. Мы пролетели, наверное, с полтысячи километров, когда он опять заговорил:

— Благодарен я вам, Евгения Сергеевна,

— Это еще за что?

— За то, что не спите из-за меня. Думаете про меня. Не важно, что думаете, важно, что про меня. Вы — единственный человек, который думает обо мне.

— Ваша жена тоже думает.

— Жена… Жена — это совсем другое, она по-своему думает. Обязанность ее такова.

Я хотела сказать, что и моя обязанность такова, но промолчала, он тоже замолчал, отключился. До самого Новосибирска мы не произнесли ни слова. Когда самолет уже сел и очень долго подруливал к своему месту, разворачивался, Башков выпрямился. Я почувствовала, что он глядит на меня, но упрямо не поворачивалась к нему. Он сказал:

— Я могу уйти, Евгения Сергеевна…

Он не спрашивал разрешения, он как бы напоминал мне об уже разрешенном, договоренном.

— Идите…

— Мне хочется быть честным перед вами…

— Вы бы лучше постарались быть честным перед всеми. Что это за выборочная честность? Впрочем, ваше дело. Не буду вас уговаривать. Мне просто по-человечески вас жалко. Не сегодня — завтра вас обложат, будут брать, как медведя в берлоге… Ведь рано или поздно вам придется…

— Не придется!

Я пристально посмотрела на него.

— Я серьезно, Евгения Сергеевна. Без рисовки…

— А ну вас!…

Я отвернулась и закрыла глаза. Слышала, как пассажиры потянулись к выходу.

Я сидела и ждала, когда он уйдет.

Видимо, запасы моей нервной энергии подходили к концу. Я боялась, что из-за какого-нибудь пустяка я сорвусь и даже расплачусь по-бабьи тут же, в самолете, а потом никогда этого себе не прощу.

Он повозился, встал, тихо произнес:

— Спасибо вам.

Я не шевельнулась.

Не открыла глаз, не ответила ничего. И он ушел. Я осталась сидеть.

Знала, что мне нужно быстрее покинуть самолет и с первого автомата позвонить, чтобы срочно гнали «оперативку» к аэропорту, что нужно обо всем сообщить полковнику Приходько… а я все сидела, будто ждала какого-то чуда…

— Что с вами?

Я открыла глаза. Опять она — стюардесса.

— Простите, зазевалась.

Я встала.

Стюардесса опять улыбнулась, подняла с полу листок бумаги, сложенный вчетверо.

— У вас упало что-то.

— Это, кажется, не мое.

— Бумага лежала у вас на коленях.

Я развернула листок. И увидела длинный столбик цифр. Номера, даты, суммы в рублях. Не сразу поняла, что это такое.

Стюардесса вопросительно глядела на меня.

— Да, вы правы,— сказала я.— Спасибо. Это не мое, но это написано для меня.

4

Город встретил пронзительным ледяным ветром, проникавшим в рукава и за воротник куртки. Колючие снежинки пополам с песком больно хлестали по щекам, песок хрустел на зубах. С аэровокзала позвонила Борису Борисовичу, мне никто не ответил.

Зато Петра Иваныча, приехав, застала дома.

Обрадовался он мне очень. Помог снять мокрую куртку, разыскал и принес мои шлепанцы. Терпеливо ждал за дверью, пока я переодевалась, и с трудом расстался со мной, когда я направилась в ванную.

Увы! горячей воды не оказалось.

— Только что была,— оправдывался Петр Иваныч.— Это наши отопленцы мудрят, чтоб им пусто было. Готовятся, видите ли, к зимнему сезону, линии проверяют, паразиты… Но я могу предложить лучший вариант. Загодя подумал.

— Какой же? Согреете чайник и вымоете меня в тазике?

— Да…— вздохнул он.— А ведь совсем недавно я мыл в тазике свою дочь. Ей сейчас столько же лет, сколько вам. Господи! всего четверть века тому назад. Как жаль, что вам не два года…

— Мне тоже жаль.

— Вот я и предлагаю вам грандиозное мероприятие, для оздоровления вашего тела и души.

Петр Иваныч достал из тумбочки березовый веник.

— Это еще что?

— Не видите — веник, березовый.

— Это я вижу. А что с ним делать?

— Удивительно бестолковая девчонка. Забирайте веник и идите в баню.

Я бог весть сколько лет уже не была в бане, никогда не парилась, вообще представляла это только по кинокартинам. Но… баня так баня! Все равно горячей воды не было, а вымыться и погреться мне было необходимо.

В бане я по инструкции Петра Иваныча распарила в кипятке веник и вошла в парную. На верхней полке какая-то любительница усиленно хлестала себя по спине.

Было нестерпимо жарко. Я присела на нижней ступеньке. С сомнением повертела свой веник. Женщина откинула волосы с лица, и я узнала Жаклин.

Надо же случиться такому!

Мне совсем не хотелось с ней встречаться, тем более здесь. Я готова была уйти, но Жаклин уже разглядела меня.

— Вот встреча…— протянула она.— Ты зачем сюда?

— А вы?

— Ну, я. Жиром обросла, ни в какие брюки не влезаю. А тебе, по-моему, сбавлять нечего.

Она упорно говорила мне «ты». Спустившись на ступеньку ниже, она оглядела меня нагло и вызывающе.

— Вот где свиделись.— Лицо Жаклин было распаренным, красным и неприятным.— Хотя здесь даже лучше, две голые бабы — всё на виду. Понимаю нашего папочку, чего он на тебя позарился.

Жаклин явно напрашивалась на ссору.

— А я всё думала, что ты просто очередное папочкино увлечение… Много их было. А ты, оказывается, вон кто, из этих самых…

Веник лежал у меня на коленях Я по одному обрывала с него мокрые листочки.

— Получаешь-то как, поштучно или на окладе?

Я отломила всю ветку,

— Вот что…

Мне казалось, что я говорю спокойно и что выражение лица у меня спокойное, но Жаклин вдруг выпрямилась и даже приподняла руки, как бы защищаясь.

— Вот что!— повторила я.— Твое счастье, что мы здесь, в бане, две голые бабы, как ты изволила выразиться. Но говорить с тобой я не хочу — противно. Поняла? А поэтому уходи отсюда. Ты слышишь, уходи сейчас же…

Она молча сползла по ступенькам и пошла к дверям.

Когда я вернулась домой, там уже пахло кофе «по-бразильски». Петр Иваныч усадил меня на почетное место в углу, налил кофе, поставил сковородку с «фирменными» гренками; открыл банку шпрот, уронил тарелку — к счастью. Принес из своего шкафчика бутылку «лекарственного» коньяку. Мы выпили — «под легкий пар!» — по рюмочке сосудорасширяющего.

Петр Иваныч все разглядывал меня, по-птичьи поворачивая голову с боку на бок; он утверждал, что перемена позиции, как считают йоги, обостряет зрительное восприятие.

— Ну, и что же вы увидели?— спросила я.

— Недовольная вернулась с юга. Не все получилось?

Мне пришлось согласиться:

— Да, не все.

— Но в море, хотя бы, выкупалась?

— Куда там. Холодно было.

— Вот вам и юг! А у нас было тепло. Мы с Максимом даже на рыбалку ездили.

— Не знала, что вы еще и рыбак.

— Она не знала! Да я…

— Только не показывайте, каких вы ловили щук, а то посуду побьете. Скажите, как там Максим?

— Все в норме у него. Сегодня был, уехал. Я говорю, подожди, Евгения Сергеевна приедет.

— Вам-то кто это сказал?

— Чувствовал.

— Ну, разве так… А куда на море ездили?

— Туда же, в Шарап. Попросил Максима показать, где он вас нашел. Побывали на островке, куда вас волной выбросило. Вот я там и подумал — повезло! Чуть в сторону — и вас бы пронесло мимо. До другого берега там километров семь-восемь, не менее.

— Да, повезло…

— Еще кофе?

— Нет, спасибо.

— Полчаса тому назад, без вас, значит, мужской голос звонил. Серьезный мужской голос, кажется, с погонами. Я сказал, что вы пошли в баню.

— Вы что — серьезно?

— Вполне. А что особенного — пошла в баню! Хотя я не помню, может, я сказал, что пошла на концерт, в консерваторию, слушать Баха…

Нет, с Петром Иванычем невозможно было разговаривать серьезно.

— Я не о том. Почему сразу мне не сказали?

— Что я должен был сказать?

— Что мне звонил этот… мужской голос, с погонами.

— А чтобы вы не спеша допили свой кофе. А то суматошились бы… Да не беспокойтесь, позвонит еще… Ну, что я вам говорил?

Звонил Борис Борисович. Поздравил меня с приездом. Спросил, не могу ли я прийти к ним в «домик под часами» к восемнадцати ноль-ноль.

На этот раз двери открыл сам полковник Приходько.

Он шутливо заглянул мне за спину, посмотрел в коридор, даже за дверь. Догадаться о смысле намека было нетрудно.

— Одна, к сожалению, товарищ полковник.

— Вижу. И то хорошо. Рад вас видеть, Евгения Сергеевна. Без вас мы тут с Борисом Борисовичем заскучали. Тихо, ни беспокойства, ни переживаний. Сюжетов нет, словом. Хоть у Бориса Борисовича спросите.

Он вежливо открыл дверь в комнату, пропустил меня вперед.

Я увидела на столе бутылку шампанского, вазу с виноградом. Вошел Борис Борисович с чайником и — подумать только — тарелкой с беляшами. Я ошибочно решила, что здесь счастливое совпадение случайности с моими вкусами.

Мы сели за стол. Борис Борисович разлил шампанское,— уж и не знаю, где он достал бокалы.

Полковник Приходько встал. Мы с Борисом Борисовичем, естественно, тоже.

— Как положено, начнем с торжественной части. Приказом по Управлению лейтенанту Грошевой Евгении Сергеевне за успешное выполнение задания по разоблачению группы расхитителей досрочно присвоено очередное звание старшего лейтенанта, она премирована ручными часами с соответствующей надписью.

Полковник выслушал мой ответ и вручил коробочку.

— В дополнение к приказу я лично, как начальник отдела, благодарю Грошеву Е. С. за удачное завершение операции «Сочинский вариант» и от имени товарищей по работе уполномочен вручить небольшой подарок.

Он положил передо мной на стол новенькие погоны старшего лейтенанта.

Мы сели.

— Ешьте беляши, Евгения Сергеевна. Я как-то Петру Иванычу звонил, о его здравии справлялся. Не надо ли, думаю, чего. Один остался, все-таки. Так он нам сказал, что вы беляши любите, а сладкое не любите. А мы вас пирожными закармливали. Борис Борисович сегодня за беляшами специально к ЦУМу ходил.

Полковник глянул на часы.

— Совещание у генерала в девятнадцать тридцать. Отчитываться будем. Я в том числе. Подполковник Григорьев и письменно, и по телефону сообщил о подробностях в самом восторженном стиле. Слушать его мне, как вашему начальнику, было и приятно, и интересно, но в таком тоне докладывать генералу не будешь. Так что вы расскажите сами.

Я рассказала, как шла по следу Башкова. Как встретилась с Щуркиным и его дочерью. Как мы снимали ее с теплохода. Затем рассказала, как была у Башкова, как мы летели с ним из Сочи.

Здесь я остановилась и вытащила из кармана куртки вчетверо сложенный листок бумаги.

Я подала листок полковнику и объяснила, как он попал ко мне.

Приходько пробежал взглядом по столбикам цифр.

— Скажи, голова какая у человека. Ведь это все он на память написал, уверен. Возьми, Борис Борисович! Сегодня же ревизорам передай. Значит, Евгения Сергеевна, правильно мы не сняли тогда Башкова с самолета. Выходит, оправдался наш риск. Не чурбан же он все-таки — человек. Но вот сам к нам прийти так и не пожелал. И думаю, не придет.

— Я тоже теперь думаю, что не придет.

— Значит, так, Борис Борисович!— Полковник постучал пальцами по столу, помолчал, потом положил ладони на стол.— Башков отказался добровольно явиться. А теперь он нам нужен. По закону нужен. Будем искать. Саввушкин его к себе не пустит, побоится.

— Саввушкин пока на свободе?— спросила я.

— Пока ходит, до поры… К сыну Георгий Ефимович сам не пойдет.

— У сына гараж есть,— сказал Борис Борисович.— Теплый.

— Когда это выяснили?

— Сегодня. Когда проверяли, откуда у сына машина взялась.

— Ну, и как?

— Папин подарок. На ворованные деньги куплена.

— Значит, поставим вопрос о конфискации.

— Сынок — пьяница, соседи по дому жалуются,— продолжал Борис Борисович.— Гулянки на квартире, парни подозрительные шастают. «Малина» целая. И жену сынок подобрал соответственную.

— Жаклин,— подсказала я.

— Эта самая Жаклин по паспорту Анна,— пояснил Борис Борисович.— Уже два раза ее задерживали. Спекулянтка, за коврами в Среднюю Азию ездит, потом здесь продает. Простили ее на первый раз.

— Зря, наверное, простили,— заключил полковник.— Но машину следует конфисковать, это уже точно.

1

Два дня подряд шел дождь пополам со снегом. Ветер обрывал последние листья, тополя уныло покачивали голыми чёрными верхушками. В окно даже не хотелось смотреть.

Как обычно, к непогоде побаливала спина.

Ходила в поликлинику, там — вопреки моим ожиданиям — врач продлил бюллетень еще на три дня.

Поехала к Рите Петровне.

На трамвайной остановке увидела Саввушкина — он, очевидно, возвращался с Главного склада. Хотела разойтись с ним, будто не заметила, но не удалось.

Саввушкин растерял свою показную веселость, обычно свойственную ему. Сумрачный, потухший, он заметно похудел за эти дни. Даже со мной разговаривал без присущей ему сладковатой любезности.

Но любопытство у него еще осталось. Впрочем — расчетливое любопытство.

— Отдыхать, говорят, ездили?

О моей поездке знали только в Управлении и дома — Петр Иваныч и Максим.

— В Сочи ездила. К знакомым.

— Хорошо иметь в Сочи знакомых.

— А знакомых иметь всегда хорошо.

Тут я догадалась, что знакомые в Сочи были не только у меня, но и у Саввушкина. Скорее всего, Саввушкину позвонил из Сочи Щуркин после встречи со мной, и Саввушкин мог высказать ему все догадки и предположения на мой счет. Поэтому Щуркин так заторопился с отъездом и попытался отправить с деньгами дочь. Излишек информации на пользу ему не пошел…

— Что же вы сегодня на трамвае?—спросила я.

— А на чем еще?

— Возили вас, кажется.

— Возили…— он колюче взглянул на меня.— Не знаете?

— А что я должна знать?

Он помолчал; но расстройство его оказалось сильнее недоверчивости ко мне.

— Отобрали у Виталия машину. Пострадал за отцовские грехи… Так ничего и не знали?

— Я же сказала.

— Ну-ну! Понятно…

Он явно не верил мне ни на грош. Его глазки пристально буравили меня, выражение их стало откровенно недобрым. Много у него накопилось злости, если она пересилила сейчас обычную его осторожность. Я почувствовала, что Саввушкин без колебаний, даже с великим удовольствием толкнул бы меня под колеса трамвая, если бы это, разумеется, ему безнаказанно сошло.

Не прибавив больше ни слова, он повернулся и шагнул к дверям остановившегося вагона.

Я недолго пробыла на Главном складе. Рита Петровна уехала в управление Торга. Ревизоров тоже не было, видимо, проверяли полученные номера по проводкам в бухгалтерии Торга. Я вернулась домой и увидела возле подъезда знакомый «Запорожец».

Петр Иваныч и Максим играли в шахматы. Максим встал мне навстречу. Я очень ему обрадовалась, обняла и чмокнула в щеку.

— Продолжайте, я отвернусь,— иронично хмыкнул Петр Иваныч.

— Воспитанные люди делают это молча и заранее.

— А я — невоспитанный.

— Не хвастайтесь, это и так заметно. Почему вы не накормили Максима?

— Он утверждает, что не хочет.

— Он воспитанный, не в пример вам, поэтому застенчивый.

— Мы ждали вас,— пояснил Максим.— Петр Иваныч сказал, вы скоро приедете.

— Откуда он мог это знать?… Хотя он уже объяснял мне, что как-то это чувствует. А вы, Максим, так не можете?

— Нет, я могу только догадываться.

— Тогда догадайтесь, чем я собираюсь вас угостить.

— Что тут догадываться,— злоязычил Петр Иваныч.— Гренки с сыром.

— А что,— заметил Максим.— Гренки с сыром мне очень нравятся.

— Еще бы они тебе не нравились.

— Максим, не слушайте Петра Иваныча. Пойдемте на кухню. Я вас угощу чем-то вкусным. А вот этого вкусного Петр Иваныч не получит ни кусочка, в наказание за свое ехидство.

Конечно, я тут же простила Петра Иваныча, мы пошли на кухню, и я угостила мужчин жареной индейкой, которую успела купить по пути домой. Петр Иваныч вытащил было коньяк, но вспомнил, что Максим на машине и ему нельзя. Мы пили кофе, Петр Иваныч задирал нас — «молодежь» — рассуждениями на моральные темы. Максим отшучивался за себя и за меня. А я просто смеялась, слушая их пикировку и глядя на них.

Давно мне не было так хорошо и безмятежно-весело.

Уже наступал вечер. Перед тем, как зажечь свет, я глянула в окно и увидела желтую «оперативку» с огоньком на крыше. Она остановилась перед нашими домами, из нее выскочили два милиционера и побежали куда-то за угол. «Оперативка» проехала еще немного и опять остановилась.

Город жил своей вечерней жизнью. И не всем, видно, было так хорошо и беззаботно, как мне…

2

На другой день мне позвонил полковник Приходько.

— Все верно,— сказал он.— Показали список фальшивых фактур Аллаховой. Надо было вам на нее поглядеть. Не ради какого-то удовольствия, конечно, человековедения ради. Поняла, что молчать бессмысленно. Добавила еще с десяток фактур по своим личным делам.

— И много получается?

— Много… Еще раз спасибо вам, Евгения Сергеевна!

— Мне-то за что? Башкову спасибо скажите.

— Скажу! Как только найдем, обязательно скажу.

Дома у нас, как и на улице, было холодно. Вместе с горячей водой выключили и отопление. Петр Иваныч возмущался, звонил в домоуправление, там ему посоветовали обратиться в теплосеть, тем дело и закончилось. Теплее в комнатах не стало.

Вечером попробовали сыграть в шахматы — не пошло, ссыпали свои черно-белые полки обратно в коробку.

Долго читала в постели. Петру Иванычу тоже не спалось, я слышала, как он брякал стаканами на кухне, должно быть, пил свой облепиховый сок. И конечно, как только уснула, зазвонил телефон.

— Вас девичий голос спрашивает,— сказал в дверь Пётр Иваныч.

— Девичий?

— Так мне ухо подсказывает.

Я нехотя натянула халат.

— А еще что оно вам подсказывает?

— Она непорядочная девушка.

Я никак не могла разыскать вторую туфлю.

— Это — почему?

— Порядочные девушки не звонят в одиннадцать часов. В одиннадцать часов они спят.

— Разве?… А она это слышит?

— Нет, конечно!

Я нашла, наконец, свою туфлю и выбралась в коридор. Пока Петр Иваныч меня ждал и говорил со мной, он держал трубку в кармане пижамы.

— Это я, Жаклин. Здравствуйте!

Я не очень даже удивилась. За эти дни столько свалилось на меня всяческих неожиданностей, что я начала к ним привыкать. Повысился порог восприятия, как объясняли нам на лекциях по психологии.

Жаклин перешла на таинственный шепот, я попросила ее говорить погромче.

— Я из автомата говорю. Вы не обижайтесь на меня… Ну, за баню, ладно?

И сразу же выпалила:

— Папочка наш объявился!

Вот тут я уже не знала, что ей сказать. Неужели Башков спрятался у сына, а Жаклин таким ходом решила поправить в глазах милиции свои покосившиеся делишки? Она вполне могла это сделать. Да, но в таком случае она обратилась бы, вероятно, не ко мне…

— Вы меня слушаете?

— Да-да, слушаю. Он сейчас у вас?

— Нет, он просил вам позвонить. Ему нужно с вами встретиться.

— Зачем?

— Не знаю.

— Почему он сам мне не позвонил?

— Боится выйти на улицу.

— Где он меня ждет?

— Я вас провожу. Я говорю из автомата возле остановки «восьмерки». Знаете?

— Знаю. Ждите меня там. Буду через десять минут.

Петр Иваныч, разумеется, всполошился.

— Это еще куда? Двенадцатый час — не рабочее время.

— Не все у людей укладывается в рабочее время.

— Одевайтесь потеплее!

Я надела джинсы и толстый шерстяной свитер. Тот самый, в котором была на море. Мне в нем всегда везло… Но что надеть на ноги? Сапоги? Тогда джинсы придется выпускать поверх сапог, нехорошо!

— Надевайте ботинки!— посоветовал Петр Иваныч.— Ботинки налезут на шерстяные носки.

Я вытащила из угла туристские ботинки. Уж не помню, по какому случаю их купила, а надевала всего раз или два. Это были тяжелые ботинки на резиновой рубчатой подошве, с твердым, как копыто лошади, каблуком… А ведь могла надеть и сапоги на мягкой микропорке… Сколько еще бывает в нашей жизни таких вот не-предугадываемых случайностей, от которых зависит иногда многое…

На улице было темно и холодно. Ветер забрасывал за воротник колючие снежинки. Земля была мерзлая и скользкая, и я почему-то подумала, как неприятно упасть и лежать, прижавшись щекой к этой скользкой холодной земле.

Мне было несколько беспокойно, но и не идти я не могла. Слишком много вложила сил, нервов, переживаний в эту чужую изломанную судьбу, чтобы отказаться от сомнительной встречи… Как Жаклин могла все так верно рассчитать, чтобы выманить меня из дома, не знаю до сих пор. Воистину, нет у женщины более лютого врага, нежели женщина!…

Еще издали я заметила темную фигуру возле телефонной будки. Вначале мне показалось, что там двое, но, подойдя поближе, увидела одну Жаклин, в дубленке и мохеровом беретике. Она вышла мне навстречу.

— Пойдемте, это недалеко.

Мы прошли квартал, свернули в туннель между домами. Жаклин уверенно направилась к рядам индивидуальных гаражей. Я не могла понять, куда она идет, но послушно следовала за ней, скользя и запинаясь на рытвинах и замерзших застругах, следах автомобильных колес.

Свет с улицы сюда не проникал, между гаражами было темно.

Откуда-то сбоку вышли две мужские фигуры, пересекая нам дорогу. Жаклин ойкнула и остановилась. Фигуры подвинулись ближе и материализовались в двух добрых молодцев. Лица их в темноте я разглядеть не могла. Один был повыше и потоньше, второй пониже и пошире, шел вперевалочку, засунув ладони рук в карманы светлых тренировочных брюк.

Они остановились перед нами. Подвинулись ближе. Остро пахнуло водочным перегаром.

Тот, что повыше, протянул руку к Жаклин:

— Подай-ка сумочку!

Жаклин отступила, повернулась ко мне.

А я смотрела на молодцев, и какая-то ненатуральность чувствовалась во всей этой уголовной ситуации. Что именно — понять я не могла, но фальшь ощущалась. Почему-то я ждала, что они скажут: «Девушки, мы пошутили, идите спокойно!»

Тот, что повыше, вырвал у Жаклин сумочку и повесил себе на левое плечо.

— Ребята, что вы, ребята…— залепетала Жаклин.

И это показалось мне тоже ненастоящим.

— Тихо, мымра!— Высокий шагнул ко мне.— Девочка, пошарь в кармашках, на бутылку нам не хватает. Кому говорю!

Он ухватил меня за воротник, я резким движением освободилась.

— Скажи, она еще брыкается.

Вдруг второй схватил меня сзади за локти и заломил руки за спину. Я запоздало рванулась. Но держал он крепко.

Высокий не спеша взял меня за отвороты куртки, неожиданно и сильно ударил ладонью по лицу.

Боли я не почувствовала.

Только сверкнуло что-то перед глазами.

Жаклин за моей спиной твердила сбивчиво: «Ребята, что вы, ребята… возьмите сумочку, только не бейте…»

Высокий ударил еще раз. Я успела чуть нагнуться, и попал он не по лицу, а по голове, прямо по свежему еще шраму.

Вот тут-то мне стало больно.

Возникло ослепляющее ощущение ярости. Я дернулась изо всех сил, но тот, сзади, был тяжелее меня. А длинный левой рукой стянул на моем горле отвороты куртки, чтобы я не могла повернуть голову. Я подумала, что, пожалуй, достану зубами до его руки. Тут что-то блеснуло на его пальце — красноватая искорка, как отблеск тлеющей сигареты.

Я узнала кольцо.

И тут же узнала высокого. Тот самый, кто остановил машину Башкова-младшего возле Дома офицеров, разговаривал с Жаклин, потом уехал вместе с ними и Саввушкиным.

Все стало понятным.

Меня заманили в ловушку, решили проучить. Изобьют и оставят лежать здесь, между гаражей, на холодной мерзлой земле. Это — месть за ушедшее денежное благополучие, за отобранную машину, и режиссура, конечно, Саввушкина…

Что делать?… Что-то нужно сделать…

Высокий готовился ударить еще раз, я втянула голову в плечи, насколько позволял сдавивший мне горло ворот куртки, нагнулась вперед… и увидела ногу того, кто меня держал сзади, ногу в светлой брючине… Ведь на мне ботинки! Я уже не следила за высоким. Пусть бьет!…

Я согнула колено и что есть силы ударила каблуком по ноге в светлой брючине.

Я почувствовала, что попала. Не хотела бы я быть на его месте, каждый, кто хоть раз ушибал переднюю часть голени, где незакрытая мышцами кость, знает, как это больно. Может быть, я даже сломала ему ногу. Он только охнул глухо, со свистом втянул воздух. Он уже не держал, он сам держался за меня.

А высокий все еще не понимал, что произошло, все еще тянул меня за отвороты куртки, да и реакция у него была плоховатая.

Остальное, как говорят, было делом техники.

В школе милиции на курсе нас было всего две девушки, и лейтенант Забродин специально оставался с нами по вечерам в спортзале. «Вы недостаток физической силы обязаны компенсировать повышенным знанием техники…»

Коренастый опустился на землю, обхватив руками колено. Он покачивался взад-вперед и глухо матерился. Высокий стоял согнувшись, опустив низко голову, не издавая ни звука, и я знала, что ему еще не скоро удастся вздохнуть.

Я шагнула к Жаклин.

Она не стала ни защищаться, ни оправдываться. Прижалась спиной к железной стенке гаража. Ее глаза даже в темноте зло поблескивали, как у кошки. Я с мстительным удовольствием вернула ей одну пощечину. Я ударила хотя и безопасно, но сильно, так что сбила ее с ног.

Не оглядываясь, из гаражного тупичка я направилась прямо к телефонной будке, уже зная, кого там найду. Саввушкин, видимо, принял меня вначале за Жаклин, потом запоздало попытался спрятаться. Я обошла будку кругом и встретилась с ним лицом к лицу. Здесь было светло от уличных фонарей, я могла разглядеть выражение страха на его круглой физиономии.

Не знаю уже, что выражало мое лицо, только он качнулся, как от удара.

— Саввушкин…— сказала я.

Висок у меня болел, в голове шумело, и голос чуть прервался.

— Идите, заберите свою шпану. И свою Жаклин тоже…

Я замолчала, боясь, что не сумею сдержаться, и тогда Саввушкину придется плохо… да и я потом пожалею, что сорвалась… Приказ на арест Саввушкина завтра будет подписан, он этого не знал, но я это уже знала. Я сунула руки в карманы, взглянула в его округлившиеся от страха глазки, маленькие, как у хомяка, и ушла.

Висок болел, и щека наливалась болью.

Я присела на уличную скамейку, сгребла с нее горсть опавших листьев, приложила их к щеке. От листьев пахло тополем, пахло землей, они были холодные, и боль вначале усилилась, но я знала, что она утихнет. И когда она утихла, я встала и побрела домой.

Мои часы показывали половину первого. Я постаралась тихо открыть дверь, но Петр Иваныч не спал. Он вышел из своей комнаты в домашней куртке,— он и не собирался ложиться.

В передней горел свет, я запоздала нагнуться к ботинкам.

— Господи!— только сказал он.— Где это вам повезло?

Больше он не прибавил ни слова. Открыл аптечку, достал бинты, вату, соорудил мне большущий, в пол-лица, компресс, замотал дополнительно теплым шарфом.

На кого я стала походить, уж не знаю. Он заставил выпить рюмку «сосудорасширяющего», дал какую-то таблетку, и я отправилась в постель.

Уснула сразу…

Утром, предварительно размотав все шарфы и компрессы, заглянула в зеркало. Конечно, глаз затек, его окружало матовое сияние. Но я ожидала, что буду выглядеть хуже. Видимо, помог компресс, умело поставленный Петром Иванычем.

Я была обязана доложить об этом происшествии. Дозвонилась до Бориса Борисовича. Он порывался было навестить меня, но я его отговорила — не очень хотелось показываться в таком виде.

Целый день просидела дома. Петр Иваныч изображал сиделку возле постели тяжелобольной, я видела, что это доставляет ему удовольствие, и не мешала. А он ни о чем меня не расспрашивал, только временами покряхтывал сочувственно. Днем отлучился на часок, принес полдюжины беляшей — конечно, бегал за ними в пирожковую,— и от товарища — новый номер толстого журнала.

Я весь день читала, ела беляши и чувствовала себя совсем неплохо.

К вечеру опухоль спала. С Петром Иванычем посмотрела международный футбольный матч,— вел передачу Николай Озеров,—а потом отправилась в постель.

3

Ночью внезапно проснулась.

Часы показывали половину второго. Я накинула халат, вышла в переднюю, думая, что, может быть, что-то случилось с Петром Иванычем. Но он сам выглянул из своей комнаты, накинув на плечи плед.

— Это звонили у дверей,— оказал он.— Спросите, кто там?

С детства привыкла открывать дверь, не спрашивая. Так обычно поступал мой отец, хотя он был работник милиции. Мать, наоборот, всегда спрашивала, даже днем. Привычка отца мне нравилась больше.

Я запахнула халат. И, открыв дверь, увидела Бориса Борисовича.

— Евгения Сергеевна, извините!

Я стояла к нему боком, и на мои синяки он внимания не обратил.

— Ничего, здравствуйте, Борис Борисович!

— Вы нужны полковнику.

— Понимаю. Буду готова через три минуты.

— Подожду вас в машине.

Я закрыла дверь, и тут в прихожей появился Петр Иваныч, наспех натягивая домашнюю куртку.

— Наденьте свитер. И шерстяные носки, обязательно. На улице минусовая температура.

Что-то ворча про себя, он направился на кухню. Когда я одетая вышла из комнаты, он уже стоял у дверей, со стаканом горячего чая, который налил из термоса.

— Я тороплюсь!

— Ничего, подождут. Выпейте, а то замерзнете со сна.

Я отхлебнула из стакана. От чая здорово несло коньяком. Я только покачала головой. Петр Иваныч пригляделся к моему лицу.

— Почти незаметно. Не поворачивайтесь к собеседнику этой стороной. Вот, никогда не думал, что товароведение — такое хлопотное дело…

Я сбежала вниз по лестнице.

На улице было темно, хоть глаз выколи! Только лампочка у соседнего подъезда — наша почему-то не горела — освещала заледеневшие, мутно поблескивающие ступеньки.

Машина стояла за углом.

Борис Борисович открыл мне дверку, я, не хлопая, прикрыла ее за собой, и так же тихо мы отъехали от спящего дома.

А случилось вот что.

Дежурный инспектор на вокзале Новосибирск-Главный заметил среди пассажиров гражданина, похожего на Башкова,— его фотография висела на стенде, возле отделения милиции. Но тут объявили посадку, в толкучке гражданин затерялся в толпе. Поезд отошел, инспектор отправился по вагонам и увидел разыскиваемого в тамбуре. Документов у него не оказалось, инспектор сошел с ним на остановке «Барышевокий переезд». Задержанный оказал сопротивление, инспектор — молоденький, неопытный,— схватился за пистолет. Но гражданин сумел вырвать его…

— Сбежал с пистолетом?

— Сбежал, но недалеко. Там охрана, ночной наряд проходил. Словом, держат его.

— Где держат?

— А вот сами увидите. Полковник просил вас привезти.

Мы проехали по ночным улицам города, затем по шоссе. У железнодорожного переезда, в свете фар возник на обочине лейтенант ГАИ. Борис Борисович притормозил.

— К полковнику Приходько?— спросил он.

Лейтенант кивнул и сел на заднее сиденье.

— Через переезд и направо по дороге.

За поселком дорога вышла к лесной опушке. Проехав с километр, мы увидели яркий свет автомобильных фар, выхвативший из тьмы запорошенные снегом сосны.

Фары желтого милицейского «уазика» и «Жигулей» автоинспекции освещали водосток — бетонную трубу, проложенную под насыпью. Труба была около метра в диаметре и метров десять в длину. Оба выхода из нее контролировали сержант и младший лейтенант, причем они старались не показываться в просвете трубы, стояли в стороне. И у того и у другого в руках были пистолеты.

Я выбралась на хрустящую под подошвами мерзлую траву.

— Как в кино!— заметил Борис Борисович.

Да, все это походило на киносъемку. Казалось, что вот в ярком свете прожекторов покажутся актеры и режиссер прокричит в мегафон очередную команду.

Актеров я не увидела, но режиссер был.

В милицейской шинели, в форменной фуражке, низко надвинутой на лоб, привалившись к капоту милицейской «оперативки», стоял полковник Приходько.

Хмуро кивнул на мое приветствие и показал взглядом в сторону трубы:

— Вот, сидит. Отстреливается. У Пилипенко полу шинели прострелил, тот хотел его в лоб взять…

Я уже все поняла.

— Да!— подтвердил полковник.— Хочу, чтобы вы с ним поговорили. В последний раз. Вас выслушает, думаю. Скажите ему, пусть больше не глупит. Все ясно — добегался. Из трубы мы его выкурим, конечно. Лучше ему добровольно выйти.

— Я попробую.

Признаюсь: я помнила совет Петра Иваныча и стояла к полковнику в полупрофиль. Честно говоря, это было наивно — прятать свои синяки, тем более, что Борис Борисович, конечно же, сообщил ему о моих приключениях. Впрочем, в создавшейся обстановке никому не было дела до чьих бы то ни было синяков.

Полковник хотел что-то добавить, но только досадливо махнул рукой.

Я подошла к трубе.

— Куда вы!— остановил меня младший лейтенант.— Он же стреляет.

— Пропусти, Пилипенко!— сказал полковник.

Лейтенант растерянно глянул на полковника и отступил от трубы.

— Вы осторожнее, все-таки…— тихо сказал он.

Я кивнула, давая понять, что ситуация мне ясна и ему нечего беспокоиться. Но лезть в трубу все же не стала.

— Это я! Вы слышите меня?

Башков что-то ответил, я не поняла.

— Я сейчас иду к вам.

Низко нагнувшись, я поползла по трубе, опираясь руками о шершавые холодные стены, задевая своды головой.

Отраженный свет фар проникал в трубу, я могла разглядеть Башкова.

Он сидел, опираясь спиной на стенку трубы. Пистолет лежал на коленях. Он не взял его в руки, не отодвинул, когда я присела рядом.

— Понимаю,— сказал он.— Это полковник вас пригласил.

— Я бы и без приглашения приехала. Если бы знала, что вы в такую нору забрались. Как барсук.

— Все шутите…

— Какие уж тут шутки.

Труба была холодная. Очень холодная. Я подобрала под себя ноги, обхватила колени руками. Видимо, он тоже замерз, поднял воротник пальто, зябко поводил плечами.

Голос его звучал глухо. На меня он не глядел.

— Уговаривать будете?

— Буду. Зачем бы еще полезла сюда?

Я не очень верила, что от моих слов будет здесь какой-либо толк. Но и молчать не могла.

— Вы бы посмотрели, как все это выглядит со стороны. Сидите здесь, в трубе, как загнанный волк. Огрызаетесь и ждете. Чего вы ждете?

— А я ничего не жду. Просто хочу еще полчасика на свободе побыть.

— Это вы называете свободой?!

Он промолчал.

— Вас просто выкурят отсюда. Зачем вам вся эта возня?

— Не я ее затеял.

— Не передергивайте.

Он откинул голову, опираясь затылком на стенку трубы. Закрыл глаза. Усмехнулся каким-то своим мыслям.

— Вам бы воспитательницей работать, Евгения Сергеевна…

— Мне это уже говорили.

— Правильно говорили. Сеять разумное, доброе…

— Вы считаете, здесь уже нечего сеять?

— Поздно. Земля высохла. Раньше бы… Что ж, я понимаю: провинился — расплачивайся, все так… Значит, следствие, суд, соответствующая статья… Колония строгого режима, решетка железная. У меня печень больная… к чему мне все это.

Он говорил как человек, который уже все обдумал. Пистолет лежал на его коленях.

— Не обидно?— спросила я.

— А что остается? Не то делал, не так жил. Материальные радости, как говорят. Они дешевые, эти радости, только платить за них нужно очень дорого. Привольная жизнь, беззаботная, сытенькая. Барахло всякое, красивое и не нужное. А оно тоже дорогое — это барахло. Поэтому деньги, деньги… и привыкаешь к этому. А они быстро утекают — и деньги, и радости, и не остается у человека ничего. Обидно за жизнь, прожитую ради этого ничего…

Что-то звякнуло у конца трубы — видимо, лейтенант стукнул нечаянно пистолетом. Башков спокойно посмотрел в ту сторону, опять опустил голову.

— А с Бессоновой получилось нелепо… Когда у вас был, хотел рассказать, да побоялся, что не поверите.

Мол, оправдываюсь… Теперь мне оправдываться нечего, чего уж тут… Зашел к ней тогда по старой памяти, ключик-то у меня был… от прежних времен. Выяснить хотел, что она делать думает,— Аллахова упросила. Зашел — она спит. Ночник горит, вижу — пьяная. Сел на стул, думаю, что делать. Разбудить — будет ли толк?… Тут она сама поднялась, меня увидела: «Ага, говорит, прибежал, забеспокоился!», встала и на кухню прошла, стаканом звякнула — воду пила, похоже. Вернулась, опять легла: «А ты иди, откуда пришел. Завтра в милиции встретимся. А я спать хочу». Вот так и сказала, с шуточкой. Зло меня взяло. «Ах ты, думаю… На чужом несчастье у ОБХСС прошение вымолить хочешь?» Пошел я на кухню… и газ открыл. Поверьте, не ожидал, что так получится. Думал, одуреет немножко, поболеет денька два. А тут — на тебе! Вот так вокруг меня и накрутилось. Выходит, и здесь виноват. Так уж за все и буду отвечать…

Он замолчал, зябко повел плечами.

— Ладно, Евгения Сергеевна, чего вам со мной мерзнуть… Идите.

— Георгий Ефимович,— я первый раз назвала его по имени.— Не нужно, а?… Отдайте мне пистолет…

— Нет, Евгения Сергеевна. Не дам. Хорошо, конечно, что вы не поленились сюда забраться. Идите, а то простудитесь. Да и я уже замерз.

Он отрешенно отвернулся от меня.

Я выбралась из трубы так же, как забралась в нее.

— Ну, что?— шепотом спросил младший лейтенант.

Я посмотрела на него. Он был очень молод, наверное, только что из школы. Пистолет он держал на весу и даже палец был на спуске, и весь он был готов к действиям и подвигам, и в глазах его так и светился огонек азартного восторга. Я его понимала. Как же, впервые участвует в задержании преступника, да еще вооруженного бандита. Вот, шинель даже прострелили!

— Поставьте пистолет на предохранитель,— посоветовала я.— А то еще невзначай…

Полковник ничего не спросил,— все понял по моему виду.

— Идите, погрейтесь в машине,— сказал он, сердито отвернувшись, но я понимала, что он сердится не на меня, а на упрямца, засевшего в трубе.

Еще не дойдя до машины, я услыхала приглушенный звук выстрела. Я ждала его, поэтому не обернулась, не остановилась. Открыла заднюю дверку кабины, забралась на сиденье, прижалась в углу.

Пришлось достать платок — вытереть глаза.

Но это были не слезы жалости. Это были слезы досады и бессилия, когда встречаешь такое, с чем не можешь ни согласиться, ни примириться, но не имеешь сил и возможности исправить это или предотвратить…

4

С Аллаховой и всей ее «фирмой» я встретилась уже в зале суда.

Максим заехал за мной на «Запорожце». Одна я бы не пошла. С зимними морозами ко мне опять вернулись боли в ногах и пояснице. Врачи, опять посадив меня на бюллетень, предупредили, что нужно остерегаться холода, простуды, что боли ещё будут возвращаться, но к лету должны исчезнуть.

В зале суда на скамейке за барьером я увидела Аллахову и остальных. Аллахова заметно постарела, на округлом ее лице выступили скулы, запали глаза, резче стали морщинки возле губ. Остальные изменились меньше. Только Саввушкин похудел, как будто из него выпустили воздух, когда-то кругленькие, его щёчки покрылись мелкими складочками.

Председатель суда читал длинное обвинительное заключение — историю преступлений, начавшуюся еще пять лет тому назад.

Я слушала судью и смотрела на Аллахову. Вдруг она подняла голову, и наши взгляды встретились. И хотя я сидела далеко, она узнала меня. Лицо ее дрогнуло, она глядела на меня несколько секунд, зрители в зале зашушукались. Но Аллахова тут же отвернулась и поникла.

— Пойдемте отсюда!—сказала я Максиму.

На улице светило солнце, ярко и весело поблескивал выпавший снежок. Но я торопилась поскорее вернуться домой.

С трудом забралась на свой этаж.

Петру Иванычу мой вид не понравился. Он и Максим пытались отправить меня в постель, но мне не хотелось оставаться одной. Я устроилась в кресле, а они сели играть в шахматы.

И опять в памяти — в который раз — возник Башков, скорчившийся в холодной цементной трубе… «Они дешевые, эти радости,— вспомнились его слова,— только платить за них нужно очень дорого…»

Петр Иваныч, словно угадав, о чем я думаю, сказал, не отрывая взгляда от доски:

— Да, человек может и должен жить себе на радость и людям на пользу. Мудрости здесь особой не нужно, только захотеть… И еще: не делать ошибочного хода,— заключил он, передвинув фигуру.— Тебе шах, Максим, а через два хода — мат.

Максим подумал и начал заново расставлять фигуры.

— Хорошо в шахматах,— философски заключил Максим,— если ошибся и проиграл — можешь начать новую партию.

И он двинул вперед королевскую пешку.