Антология советского детектива-16. Компиляция. Книги 1-20

Глава I

В июне 1918 года, когда канонада пушек Самарского правительства уже вовсю разносилась по Среднему Поволжью, Казанская губернская чрезвычайная комиссия после нескольких дней поиска арестовала агента германского генерального штаба Семена Перинова (он же Мишель Тряпкин-Кукшуев), по кличке Двойник. На допросах агент показал: его подлинная фамилия — Герхард Хаген. В Россию заброшен девять лет назад. Действовал сначала в княжестве Польском, а затем в Брест-Литовске, Петрограде и, наконец, в Казани. В расставленные им шпионские капканы с крупными денежными приманками попалось несколько важных птиц из высоких сфер жандармерии и царской армии. После того как Хаген завербовал жандармского полковника Мясоедова — близкого человека военного министра Сухомлинова, — сам кайзер Вильгельм II щедро его вознаградил.

Хотя из послужного списка этого агента и выходило, что он далеко не рядовой рыцарь плаща и кинжала, тем не менее в казанской шпионской паутине находился где-то совсем с краю. В центре — агент по кличке Черная вдова со свирепым нравом, как самка черного паука, которая под настроение съедает своего партнера-самца. Все приказы Двойнику шли от этого агента-невидимки. Его связник — мужчина с аскетическим лицом и бегающими, как у жулика, маленькими глазками — всегда строго напоминал приказ Черной вдовы… Этого агента Двойник никогда не видел и первое время полагал, что это женщина, прошедшая огни и воды. Но потом заколебался: уж слишком быстро и точно реагировал Черная вдова на акты властей и сложные ситуации в стране и в Поволжье. Похоже, заправлял умный, постоянно варившийся в котле важнейших событий мужчина.

Но с другой стороны, в исторической какофонии шпионажа и политических убийств немало женщин играли первую скрипку. Даже грациозные аристократические дамы питали слабость к яду и кинжалу, когда речь шла об их тайных интересах. Чего только стоит племянница кардинала Мазарини герцогиня Суасон. Где бы она ни появлялась, при французском королевском дворе или в испанском Эскуриале, — всюду за ней тянулся черный шлейф загадочных смертей. В Мадриде ее считали виновницей ранней кончины самой испанской королевы.

А то, что, например, не смогли сделать дюжие жирондисты во времена Французской революции, сделала хрупкая дворянка Шарлотта Корде, которая, проникнув в дом к лидеру якобинцев Жану Марату, заколола его кинжалом.

Женщины-шпионки, соглядатаи, как заведенные часовые механизмы, бесстрастно выполняли свои прямые обязанности, если даже на них обращали пристальное внимание, более того — их благосклонного отношения домогались великие люди. Агент III отделения жандармерии Российской империи Собаньская была приставлена графом Бенкендорфом шпионить за великим польским поэтом Адамом Мицкевичем. И она это делала очень прилежно, ни на час не отвлекаясь от объекта наблюдения, и даже не отвечала на страстные письма Александра Пушкина, который был очарован этой женщиной. Конечно же, оба поэта и предположить не могли, что диктовало ее поступками. Никто из современников Собаньской так и не узнал о ее подлинной роли.

Словом, Двойник терялся в догадках. В общем, ему перестали доверять. Это он хорошо понимал. Возмущался, но терпел. Но чаша терпения могла в любое время переполниться. Ну а стрела недоверия, выпущенная своими же, вообще могла сыграть роковую роль: пригвоздить его к могильной плите провала. И это за преданность фатерлянду! Обида жгла огнем, терзала душу, не давала покоя, но уже ничего нельзя было исправить. Тюремная камера своим холодным дыханием постоянно напоминала, что она тоже могила, но только для живых.

А как он легко и красиво шел к цели многие годы, словно по сверкающему паркету ампирного зала. Ведь в Петербурге именно так и было… Великосветские салоны, мраморные позолоченные будуары столичной аристократии, пьянящие изысканно красивыми женщинами балы высшего света, куда он был вхож благодаря службе управляющим в имении министра царского двора Фредерикса. Он, Герхард Хаген, был великовозрастным пажом сразу у нескольких благородных дам. Но он, однако, не ограничивался лишь приятными и милыми поручениями своих прекрасных повелительниц, как то: подавать вовремя инкрустированные золотом веера из слоновой кости, передавать крупным вельможам надушенные французскими духами записки, начертанные на лощеной бумаге с вензелями императора Николая II, но и с неутомимой жаждою разгонял у дам плохое настроение, особенно по ночам, предварительно сняв с них платье и все остальное. А утром, пошатываясь от приятного переутомления, возвращался домой, вернее на службу. Там он, как иностранный агент, чувствовал себя как в родном фольварке; министр Фредерикс, словно иностранный посол, был неприкосновенен. По сути дела, неприкосновенностью была наделена и вся его челядь. Он активно защищал всех провалившихся под лед ареста германских агентов, объясняя, что это надуманные злонамеренные козни контрразведки в отношении честных немцев. Обычно самое худшее, что ожидало разоблаченных шпионов, — это высылка за пределы Российской империи. Ну чем же не дипломатическая служба нелегального агента. Уникальный парадокс. Но царская Россия рождала и не такие изумительные, сногсшибательные вещи. Одним словом, даже отважным нибелунгам не снились роскошества земные, какими стали пользоваться их далекие потомки в качестве тайных лазутчиков в чужом стане. Поэтому Двойник и действовал раскованно и порой даже небрежно-самонадеянно.

В принципе, он легко справлялся со своими обязанностями. Ему вменялось выявить: кто из окружения министра Фредерикса работал на русскую контрразведку. Короче: кто стучал на министра и на его людей. Двойник лишь одного разнюхал: дворника Акима, который, конечно же, не входил в окружение царского сановника. Но сведения в петербургское жандармское управление дворник поставлял аккуратно через секретного связника, который работал возчиком продуктов. В этих сведениях обычно сообщалось: кто приходил в дом министра, чем они занимались. Фигурировал в них и Двойник, но не как агент кайзера Вильгельма II, а как тайный любовник-искуситель сиятельных красоток, мужья которых, не щадя себя, только и радеют в своем усердии службе его величеству государю-батюшке. И по этой причине, по мнению дворника, у большинства мужей «не работает „мужская механизьма“, в том числе и у министра Фредерикса, и ищут утешения с молодыми кочетами, навроде Семена Перинова» (под такой фамилией он работал управляющим у министра двора). Все это Двойник прочитал в записке, адресованной некоему «21». Позже эту записку изъял из почтового ящика возчик. Двойник стал контролировать эту почту. И вот однажды в тайнике он обнаружил записку, которая заставила его вздрогнуть.

Дворник высказал невероятную мысль:

«Стук» этого «барабана» своему начальнику настолько выбил из колеи, что он, многоопытный Хаген, растерялся. Его просто ошеломило, что какой-то полуграмотный дворник расколол его, обвел вокруг пальца. Он чертыхнулся, вспомнив наставления инструктора разведшколы, который настойчиво твердил ему: в России, где с незапамятных времен правит воровство, жульничество, мздоимство и казнокрадство, — подозрительность и черная зависть в крови и у дворника, и у придворного вельможи, у обывателя и у интеллигента. В нравственно больном обществе незапачканного в жульничестве подозревают, а награбившему состояние — завидуют. Но даже белая зависть рождает хотя бы маленькую подлость. А посему — внушал его наставник — упаси тебя бог разинуть рот, расслабиться или заболеть высокомерием. Иначе беды не миновать. Но этим увещеваниям своего наставника он почему-то не очень доверял, покуда сам не вычитал у самого Герцена о том, что в России очень редко встретишь честного человека.

Эти мысли в голове у Двойника пронеслись со скоростью курьерского поезда. И словно от грохота железнодорожного состава, стоял в голове неприятно отягощающий шум. Первым делом кайзеровский агент решил убрать дворника. Но тут же отбросил эту авантюрную мысль, впрочем, как и другую занозистую думку: изъять это донесение тайного осведомителя. Но и то и другое грозило ему провалом. Ведь охранке нетрудно будет сделать элементарный вывод, который может осилить и гимназист, — коль в донесениях пошла речь о нем, Семене Перинове-Хагене, и после этого убивают осведомителя, значит, управляющий делами министра Фредерикса заметает следы. Иначе говоря, охранка на верном пути.

Но с другой стороны, тоже существовала реальная опасность провала. И об этой опасности, о доносе Барабана, он обязан был немедленно доложить своему шефу. Но в донесении дворника в жандармерию указывалась его конкретная ошибка. И ему за этот прокол несдобровать. В лучшем случае ушлют в какое-нибудь Мымрино, где бродят по улицам медведи в обнимку с волками. Двойнику даже трудно было представить это. Мысль о том, что он не будет встречаться наедине с очаровательной княгиней Шуйской или не будет обнимать ночью округлые матовые плечи красавицы Изабеллы, молодой жены своего шефа-министра, которая, оправдываясь, нежно щебетала: «Ах, Сэмён, пойми, внебрачная связь по любви — порыв страждущего сердца, а без любви — разврат. Но ты же знаешь, что я тебя люблю».

Но он-то хорошо знал, что в этом страждущем сердце свободно умещался чуть ли не целый взвод гвардейских офицеров и крепких цивильных молодцов. Все они искренне, не жалея сил, подсобляли старому Фредериксу, избавляя тем самым его от упреков капризной жены. И если бы у него по какому-то колдовству стали расти рога, наставляемые его восхитительной женой с нежным и чистым, как у девушки, взглядом, то у министра эти рога давным-давно закрутились бы метровым штопором, как у винторогого козла мархура.

Двойник решил, что самое время кликнуть на помощь эту растленную до ногтей влиятельную особу, сыграв на ее слабости к мужчинам. Он заявил ей, что дворник Аким следит за ее нравственностью и что ему кто-то помогает из домашних лакеев (Хаген был уверен, что дворника питает информацией кто-то из прислуги, ибо в одной записке сообщались сведения, которые не мог сам лично раздобыть дворник). Двойник коряво собственной рукой нацарапал записку и показал хозяйке эту подделку.

— Мерзавец! Гнусный холоп! — возмутилась она. — Сегодня же прогоню его.

Двойник еле справился с ее вспышкой гнева, втолковав ей, что не приличествует столь благородной божественной женщине заниматься мелкими земными делами. Он склонил ее к тому, чтобы дворником занялся дворецкий. И уволить надобно за недостатки в работе, советовал агент, — как говорится, по справедливости. Тогда и перед богом этот дом останется святым. Кайзеровский лазутчик конечно же пекся не о нравственном фасаде семьи министра, а о собственной безопасности. Нужны были правдоподобные основания, чтобы убрать с дороги опасного осведомителя, чтоб контрразведка не увязала эту акцию с его фигурой. Но когда Двойник вроде решил эту задачу и уже собирался было сбросить с себя оковы напряжения и страха и вновь окунуться в мягкие мурава наслаждений с великосветскими дамами, у которых он пользовался неизменным успехом, как грянул в одночасье гром. В тот июльский день девятьсот четырнадцатого года резидент германской разведки в Петербурге Свифт приказал Герхарду Хагену явиться на Лиговку, на конспиративную квартиру, о существовании которой он не знал. Двойник сразу понял: грядущее сулит ему неприятности. И он не обманулся.

Свифт, пятидесятилетний ариец с волевым лицом и пышной седой шевелюрой, без всяких прелюдий жестко спросил:

— Почему вы, Двойник, не выполняете приказов? Что приключилось?

«Неужели он узнал об истории с дворником? — мелькнуло у Хагена. — А может, имеет в виду что-то другое?»

— Я спрашиваю вас, Двойник! Почему скрыли о своем провале у Фредерикса?

Двойник судорожно глотнул слюну и хрипло выдавил из себя удивление:

— Как провал? Не может быть!

— Святая наивность, — ледяным голосом произнес резидент и резко, по-юношески вскочил со стула. — Подойдите-ка к окну и взгляните вон на ту афишную тумбу. — Свифт махнул рукой в сторону улицы. — Как только вы здесь появились, припорхал и тот архангел, из филерного замка. Видите, все зыркает в нашу сторону. А?

— Не может быть!.. Быть не может такого… — неуверенно причитал обескураженный агент. Теперь он понял и то, что у резидента в доме министра Фредерикса был еще один человек, который контролировал ситуацию, а заодно присматривал и за ним. Это понятно: слишком значительна была фигура хозяина дома, при котором он, Хаген, пригрелся. И многие вопросы внешней и внутренней политики огромной Российской империи решались не без участия этого крупного царского сановника, приближенного к самой царице, на которую он имел огромное влияние. И если бы это влияние на императрицу сопоставить с влиянием других сановников, толкавшихся алчной толпой вокруг царского трона, пожалуй, после Гришки Распутина граф Фредерикс занимал второе место. Поэтому министр был для кайзеровской агентуры не только их защитником, но и неиссякаемым источником стратегической информации.

Но это хорошо понимала и русская контрразведка, которая постаралась заиметь у Фредерикса свои глаза и уши. В дом министра был внедрен опытный агент Петербургского жандармского управления, который в свое время поставлял охранке исчерпывающие сведения на попа Гапона, как только тот сколотил в 1903 году рабочую организацию. Агент по кличке Барабан всегда вертелся «в низах», потому как сам лишь в начале девятисотого года крестьянские лапти скинул, и ничем не выделялся из своего окружения. Барабан был мастак на выдумки и предложил своему начальству маленькую хитрость — «засветить нечаянно» свой секретный почтовый ящик. Получив добро, начал действовать. Расчет был прост: если Перинов просто повеса-развратник, сибарит, то он не клюнет на эту приманку. Ну а если он шпион, то интерес его к запискам будет очень пристальным и может закончиться для дворника печальными последствиями. А посему в охранке гадали, как на крапленых картах, предвидя возможные варианты поведения нового управляющего имением Фредерикса.

«Этой неведомой нам птице прицепить павлиний хвост»,— распорядился шеф охранного отделения дежурному офицеру. Это означало, что за Периновым должны присматривать негласно сразу несколько филеров: охранка не столько беспокоилась за жизнь агента Барабана, сколько за то, чтоб Перинов — если он окажется иностранным агентом — не исчез, не ушел от них.

А когда Двойник сделал прокол: изгнал осведомителя руками хозяйки дома, петля затянулась еще туже. Охранка стала брать на заметку всех, с кем он встречался. И вот теперь свой солидный хвост Перинов притащил на конспиративную квартиру. Все это популярно растолковал ему Свифт, то и дело посматривая из окна на улицу.

Тем временем один из подозрительных типов зашел во двор, осмотрел подъезд дома, поднялся на третий этаж и, потоптавшись на лестничной площадке, начал прозванивать квартиры. Резидент приложил палец к губам, и его связник, вытащив из кармана пистолет, на цыпочках двинулся к двери. Вскоре все стихло. Свифт вопросительно кивнул головой: дескать, ушел тот или нет? Его помощник махнул рукой в сторону окна: «По-моему, ушел. Плохо слышно через дверь».

Свифт вновь прижался лицом к косяку окна, настороженно оглядывая улицу. Потом поманил пальцем Двойника и молча кивнул в сторону афишной тумбы. Перинов, все еще питавший иллюзорные надежды, что резидент ошибается в отношении истории с дворником, воочию убедился теперь, что обеими ногами стоит на краю пропасти. Тот тип, что заходил во двор, подошел к мужчине, что переминался у афишной тумбы, и, о чем-то поговорив с ним, быстро исчез за углом.

Свифт резко отпрянул от окна:

— Видите, рыло задрал филер и уставился то ли на второй, то ли на третий этаж. — И, досылая патрон в патронник пистолета, процедил: — Ты, надеюсь, теперь-то понял, что висишь перезрелым яблоком на осеннем дереве и вот-вот сейчас упадешь, если не сумеешь уйти от охранки. Сдается мне, что второй филер помчался за подмогой. Если так, то, значит, они уже расшифровали твою систему связи и, видимо, задумали накрыть нашу явку.

Они втроем ринулись к двери.

— Вот что, Двойник, ты притащил на хвосте филеров, ты и отцепи их. — Резидент вытащил из-за пазухи адмиральский кортик и сунул его в руку своему подчиненному. — Чтоб тихо.

И когда уже начали спускаться по лестнице, Свифт произнес:

— Рукоятка кинжала с секретом. Там шифровка. Действуй согласно инструкции. Возвращаться к Фредериксу нельзя. Используй свою явку на Невском. — Резидент остановился и шепнул. — Мы сейчас выйдем, а ты — через полминуты. И если филер увяжется за нами, — уберешь его. Понял?! А если за тобой — постарайся оторваться без приключений.

Вопреки ожиданиям Двойника филер уцепился за резидента и его спутника. Свифт, почуяв это, нырнул в первый же переулок. Туда же последовал и «хвост». Перинов прибавил шаг и нащупал рукоятку кортика. На углу он оглянулся, и сердце кольнуло иглой страха: в полсотне шагов был филер, что рыскал по подъезду. Чуть поодаль от него шел еще один подозрительный тип, очень смахивающий на сыскаря. Двойник невольно чуть ли не бегом устремился в узкий переулок. Прибавили шаг и те двое, что тащились за ним. Теперь стало ясно: их двое, а не один. Как же тут выполнить приказ резидента? «Это ж нереально, — подумал Двойник. — Но в ином случае не будет пощады от шефа».

Двойник хотел было пустить в ход бельгийский браунинг, с которым не расставался даже в постели с любовницами, но, передумав, выхватил из ножен кортик и кинулся что было мочи к шедшему впереди филеру. Но тот, услышав шаги, резко повернулся, и лезвие не вонзилось в тело: оно неожиданно уперлось в рубчатую рукоятку пистолета филера, носившего оружие во внутреннем кармане пиджака. Двойник коротко замахнулся вновь, но филер оказался проворным: резко отпрянув в сторону, в то же мгновение нанес нападавшему крепкий удар кулаком в челюсть. Нокаутированный агент распластался на дороге.

Филер энергично махнул рукой своим коллегам, чтобы те бежали к нему, и крикнул:

— Разберитесь с ним! — Он немного постоял и, удостоверившись, что нападавший в глубоком нокауте, поспешил за теми, кого выслеживал. Филер быстро сообразил: коль его хотели убрать, значит, люди, идущие впереди, важные птицы. По крайней мере главнее того, что набросился на него. И сотрудник охранки, уже державший, можно сказать, синицу в руках, кинулся за двумя журавлями в небе.

Тем временем Двойник пришел в себя. Он не стал вскакивать — притворился, что потерял сознание, хорошо понимая, что филер побежит за Свифтом. И как только шаги удалились, агент молниеносно выхватил пистолет, другой рукой поднял с земли кортик, но подоспевшие двое мужчин выбили из рук браунинг. Двойник, уже падая от тяжелого удара, успел вонзить кортик в живот одному из нападавших. Филер, страшно взвизгнув, скрючился и ткнулся лицом в булыжную мостовую. Другой филер подмял Двойника, навалившись всем телом.

— Задушу, мразь! — хрипел он. — Ну, получишь свое! — Филер схватил огромной рукой кайзеровского агента за горло и принялся его трясти. Но Двойник не зря прилежно отрабатывал на утомительных тренировках приемы борьбы. Изловчившись, он двумя пальцами резко надавил на глаза филера. Тот подался головой назад и на секунду ослабил свой напор. Этого оказалось достаточным для Хагена: изо всех сил ударил коленом в спину оседлавшего его филера и одновременно дернул за локти на себя. Мужчина слетел с Двойника, пробороздив лицом по булыжникам. Немец вскочил на дрожащие ноги, схватил кортик и бросился в ближайший проходной двор. Позади грохнули выстрелы. То палил из нагана вверх филер. Глаза ему слепили слезы, лившиеся от боли ручьем. Все расплылось перед глазами.

— Стой!! Застрелю, сволочь! Стой! — кричал он больше для того, чтобы привлечь кого-нибудь на помощь.

Захлопали выстрелы и с той стороны, куда направился Свифт со своим помощником. Но эти выстрелы уже не занимали Двойника; он лишь нервно крутнул головой по сторонам и сунул окровавленный кортик за пазуху.

Трь-рь-рь… — пронзительно засвистел полицейский свисток, будто на ухо ему. Метрах в пяти от него надрывался, дуя в свою казенную дуду, пожилой дворник. Откуда-то от Лиговки ответил другой свисток.

«Чего он, гад, свистит, — зло глянул агент на дворника. — Ах да, ведь в России дворники по совместительству полицейские осведомители. Им положено трезвонить».

Двойник пересек двор, нырнул под арку и оказался на стоянке извозчиков. Ему удалось скрыться.

Судя по всему, карьера его ломалась. Ведь он уже было втерся в ближайшее окружение великого князя Николая Николаевича, дяди царя. Да и с влиятельным, но одиозным Гришкой Распутиным не раз проводил вместе пирушки с дамами из высших аристократических кругов Петербурга. Гришка был добр: великодушно позволял расплачиваться Двойнику за всю его пьяную компанию. И если бы он узнал, что кутит на деньги германской разведки, то, конечно же, ничуть не смутился и уж не поперхнулся бы ни от любимой мадеры, ни от ананаса в шампанском, которым в припадке любви потчевал и своих поклонниц. Чистота денежных источников его волновала так же, как волнует волка то, кому принадлежит ягненок, которого он только что съел. Старец был охоч до любых денег. Кайзеровская агентура в Петербурге шла на сближение с Гришкой Распутиным двумя путями: вербовка людей из его ближайшего окружения и внедрение в число его клевретов своих агентов. В этой операции не последнюю скрипку играл и Двойник.

Конечно, он не был единственным окошком германской разведки в петербургский высший свет. Сам Свифт опутал одного из камергеров царя. Это понял Двойник, увидев их в столичном ресторане «Астория» в новогоднюю ночь, когда опьяненная рождественскими праздниками и морем шампанского, разодетая, сверкающая золотом и серебром погон и расшитыми мундирами толпа восторженно встречала девятьсот четырнадцатый год. Резидент и его спутник в золоченом мундире придворного, увешанный орденами и звездами, были в окружении двух стройных красавиц с тонкими талиями, которые привлекали к себе всеобщее внимание. Повинуясь стадному инстинкту, он уставился на божественных очаровательниц и подумал: «На таких не соблазнятся только евнухи да гомосексуалисты».

Двойник знал, что у Свифта в арсенале есть безотказное оружие — сногсшибательные красавицы, которых он осыпал дорогими подарками. Вот эти дамы, как вышколенные гейши, опутают, окрутят любого самого стойкого молодца. И этот камергер, которого опекали гибельно-растленные волшебницы, можно считать, уже на коленях перед ними, а это значит — и перед Свифтом, у которого бульдожья хватка. Глядя на эту компанию, на роскошную толпу, которая еще никак не остыла от раскаленной трехсотлетним юбилеем императорского дома Романовых праздничной атмосферы, на зеркальный зал с лепным потолком, на весело поблескивающие хрустальные люстры и настенные бра, на ослепительные елки, увешанные сказочными игрушками и украшениями, с вершин которых разноцветными змейками спадали серпантиновые ленты, на серебряные блестки, которыми, казалось, был усыпан весь зал, напоенный неповторимым ароматом хвои, тонких заграничных духов и сладкозвучием рождественского оркестра, — Двойник с каким-то равнодушием думал: «Весь этот феерический блеск, вся эта пышность, долгая праздничная вакханалия, доводящая некоторых людей до безумия, всегда были предвестником. грозных и трагических событий для общества, не говоря уже об отдельных судьбах. Кто-то обязательно потеряет голову от любовного напитка, кто-то попадет в крепкие сети интриг, кто-то потеряет честь и достоинство, кто-то погрязнет в долгах, кто-то провалится в липкую трясину недоверия и опалы».

Мысли его прервались возникшим легким шумом в зале: это появился Гришка Распутин в окружении целой свиты. Он гулял в соседнем, отведенном только для него зале.

— И чего в нем матушка царица Александра Федоровна нашла? — удивленно вопрошала чуть хмельная брюнетка за соседним столиком. — И не джентльмен, и не рыцарь. А форменный мужик деревенский, как по обличию, так и по содержанию. Чудеса, да и только.

Другая, подруга ее, медовым голосом тихо молвила:

— Кому что, Анжелочка. Говорят, он могучий мужчина, как бешеный критский бык.

— О! Это интересно, — живо отозвалась брюнетка, загадочно поглядывая на своего кавалера — гвардейского офицера. — Гераклы, совершающие амурные подвиги, во все времена кого-нибудь интересовали.

— Мой знакомый жандармский ротмистр говорит, что к нему выстроилась приличная очередь из высокопоставленных особ женского пола, — поддержал разговор офицер. — Хотят, чтобы святой старец был их духовником…

— Или любовником, — ляпнул грубым голосом пехотный офицер и захохотал.

Брюнетка поджала недовольно губы и проронила:

— Ах, Николя, это детали.

— Вот именно, — поддержал ее гвардеец. — Действительно, свои духовные наставления Григорий Ефимович проводит в постели. Так утверждает знакомый ротмистр.

— Говорят, святой старец обладает сильным, просто шаманским гипнозом, и эти, как их, психофизиологические моционы имеют весьма целительные последствия, — тем же сладким голоском молвила брюнетка, томно закатив глаза.

— Очень целительны, — ехидно подхватил пехотинец. — Одним словом, не сношаются, а лечатся.

— Ну, Николя, как грубо, — притворно проронила брюнетка. — Ведь к нему на прием, говорят, приходят и великие княгини, члены императорской фамилии. — И, обратившись к гвардейскому офицеру. — Не так ли?

Тот утвердительно кивнул:

— Да. Но они все-таки в очереди не стоят. — Гвардеец воровато посмотрел по сторонам и тихо сказал: — А императрицу лечить сам ездит. В мои дежурства в Царском Селе они уединялись в опочивальне. И не раз.

Брюнетка кокетливо погрозила пальцем.

— Не думайте плохо. Он лишь духовно наставлял.

— Угу. Лишь духовные рога наставлял, — буркнул пехотный офицер. — Вернее, козликовые рога. Маленькие. Аккуратненькие. Но рога. Их не видно через корону. Они только пальцами прощупываются у нашего помазанника божьего.

— Господа!.. Господа!.. — тихонечко заговорила брюнетка. — Ведь за такие слова!.. Надо, напротив, воспевать, хвалить августейших особ… Они это любят. К тому же польза может выйти…

Гвардейский офицер скривил губы и заявил, что из всех мастей льстецов самые мерзкие, самые продажные те, что в корыстных целях восхваляют своих начальников, имеющих психологию средневековых феодалов. Ибо, как известно, в большой политике искренней любви не бывает. И вообще, один из самых верных показателей двоедушия человека — это лесть, ведь ее обычно расточают не от избытка любви, а из корысти. Таким образом, растлевающий цвет лести произрастает на ядовитой почве корысти, которую большинство людей относят к человеческим порокам.

«Витиевато, но в общем-то верно говорит этот гвардеец»,— подумал Двойник.

— Ну и что? Что из этого? — задиристо произнес пехотный офицер.

— Вот именно, что? — наигранно, с кокетством вторила ему брюнетка.

Офицер гвардии привстал и с чувством собственного достоинства произнес:

— Политический деятель, правитель допускает или поощряет собственное восхваление ровно настолько, насколько у него не хватает государственной мудрости, здравого смысла и общей культуры при управлении страной. Таким образом закон восполнения вакуума (в данном случае умственного) действует и в сфере политики. — Оратор не спеша поднял бокал с шампанским и громко заключил. — Так зачем же я буду принижать сомнительной похвалой государя императора, как будто пытаясь что-то восполнить, когда его величество в этом абсолютно не нуждается, ибо и так велик, велик как наша Российская империя!

— Браво! Андрэ! Браво! — захлопала в ладоши Анжела.

— За здравие государя императора! — взревел, как медведь пехотный офицер. Он вдруг выскочил из-за стола, вышел в центр зала и рявкнул. — Оркестр! Гимн! Гимн! «Боже царя храни»!

Его поддержали со всех концов зала. Оркестр заиграл государственный гимн. Все встали и запели вразнобой.

Потом в зале кричали: «Ура!», «С Новым годом». Перезвон бокалов, будто миниатюрных праздничных колоколов, тосты, славящие женщин, гвардию, любовь и бог знает еще что, музыка, нежные прикосновения, многообещающие взгляды прелестных дам, изысканные приятные слова и тонкая лесть, кружащая головы, ослепительные улыбки и сдержанный, но проникающий в сердце женский смех, благородство кавалеров и женская отзывчивость, подогретая солнечными напитками — шампанским и виноградными винами, доставленными из самого Парижа, — все это создавало возвышенную, неповторимо радостную атмосферу, от которой Перинову-Хагену хотелось парить на крыльях по всему залу, по всей «Астории», по всему Петербургу, освещенному праздничными иллюминациями, фейерверком разноцветных ракет и красочных огненных бутонов. «Вот она, вершина человеческой радости, настоящего счастья»,— подумал Двойник. И он представил, будто находится в фатерлянде — на празднике, устроенном в его честь.

Кайзеровский агент все чаще ловил себя на мысли, что настолько врос в Россию, что эта страна стала ему нравиться, и порой создавалось впечатление: он не во враждебной среде, полной опасности, а у себя в Германии, в привычной домашней обстановке. Двойник знал, что эта забывчивость чревата провалом, но, с другой стороны, это помогало быть естественным в поведении, то есть освободиться от железного обруча напряжения, сдавливающего голову, свободу мышления, трезвого анализа ситуации. Он знал, что опытные агенты оступаются чаще всего не на гололедице сложнейших ситуаций, а на пустяках, на случайных, как говорится, банановых корках, как, например, получилось у него с дворником-осведомителем.

Сказочные рождественские праздники, Новый год, ресторан «Астория» — все это, канув в небытие, превратилось в прекрасный сон. И больше, судя по всему, никогда не повторится. Через какие-то полгода все эти прекрасные события унеслись за тридевять земель, за бесконечный, реально не досягаемый сознанием отрезок времени, будто все это произошло на другой планете. И вот теперь, к великому своему сожалению, он, Хаген, считавшийся восходящей звездой германского разведывательного небосвода, упал оттуда в июле четырнадцатого года и сгорел, как метеорит, — правда, не совсем. Так он и оказался в Казани, где вероятность повстречать Своих петербургских знакомых была ничтожно мала, как мала и вероятность нового взлета на прежнюю орбиту сладкой жизни, не говоря уж о прежней славе.

Здесь, в Казанской губернии, был он вроде шестерки — так называют в уголовном мире самых ничтожных мелких людишек в преступной иерархии. Глупый провал, усугубленный еще тем, что не выполнил в общем-то не трудное задание своего шефа Свифта, отчего, как утверждал резидент, по его, Двойника, вине погиб тогда связник, а сам Свифт был ранен и едва сумел скрыться, — низвел кайзеровского агента Хагена до заурядного шпиона со скверной репутацией. Двойник знал, что в разведках мира, а германская не была исключением, как только нелегальный агент навлекал на себя малейшее подозрение в неблагонадежности, — тотчас попадал под плотную опеку соглядатаев до тех пор, пока он не докажет, что какая-то неудача, связанная с ним, была лишь случайностью либо произошла не по злому умыслу. И если ему не удастся избавиться от черного ворона подозрения, витавшего над ним, то вскоре настоящий ворон прилетит клевать его глаза из мертвой головы. Но Хаген был уверен, что все обойдется для него хорошо.

По прибытии в Казань Двойник явился на Евангелистскую площадь, где находился фирменный магазин по продаже швейных машинок «Зингер». Глава магазина Иохим Тенцер не мешкая заявил:

— Будете представлять нашу фирму, наш магазин в Чи́стополе. Это будет ваша официальная крыша. Но основная работа в Казани. — Он положил перед Двойником листок папиросной бумаги. — Здесь инструкции по связи.

Прибывший агент прекрасно знал, что фирма «Зингер», процветавшая в России не один десяток лет продажей швейных машинок, была лишь ширмой разветвленнейшей германской агентурной сети, занимавшейся сбором военной, политической и экономической информации. Компания «Зингер» продавала населению высококачественную продукцию в долгосрочный кредит, и поэтому швейные машинки пользовались большим спросом у населения во всех концах огромной Российской империи. И это давало возможность германской разведке проникать в самые глухие уголки страны. Но компания «Зингер» несла при этом убытки, потому как машинки продавались по дешевке. Убытки фирмы компенсировал Германский генеральный штаб из фонда разведки.

С началом первой мировой войны руководство этой фирмы быстренько объявило о своей принадлежности Соединенным Штатам Америки. Но то был такой финт, который мог претендовать разве на дырявый фиговый листок, но не на солидную ширму, а посему этот ход нисколько не оттянул время смертельного удара русской военной контрразведки по этой конторе. Чувствуя собственную уязвимость после начала войны, заведующий магазином Тенцер предупредил Двойника:

— Если, паче чаяния, контрразведка прихлопнет нашу контору — будешь подчиняться Черной вдове. — Еле слышно говоривший Тенцер перешел на шепот. — Это наша хозяйка здесь. Черная вдова шутить не любит, тем более не прощает малейшего невыполнения ее приказа. Словом, нрав у нее крутой. Имейте это в виду.

Двойник раскрыл было уже рот, чтоб спросить его: резидент мужчина или женщина? Но вовремя спохватился: не принято в таких случаях задавать вопросы. «Если надо — сам скажет. А то подумает еще бог знает что. И так на подозрении. Ну да, потому и не раскрывает шефа, что не очень-то доверяют, — смекнул он. — Ну да ладно, переживу. Видимо, все же опасаются не за благонадежность, а за очередной ляп, который может принести на черных крыльях погибель им, не говоря уже обо мне».

«…Крутой нрав у шефа… — мысленно повторил он слова завмага. — Это в нашем деле равноценно тому, как жить в одной комнате с питоном — не знаешь, в какую минуту он тебя обовьет смертельными кольцами, чтобы проглотить. Видимо, не случайно у него и кличка живоглотистого паука». И Двойнику стало не по себе. Он нутром почуял — главная опасность для него не русская контрразведка, а Черная вдова. И ему стало невыносимо жутко. Но когда агент оказался в уездном городишке на Каме, это состояние несколько притупилось. Вместо животного страха стали вползать в него гадкими навозными червяками тоска и дикая депрессия, от которых тошнило. Конечно, слишком был разительный контраст между столицей империи Петербургом и уездным заштатным Чистополем.

Вот и не верь в судьбу-злодейку, размышлял он все чаще. Она всегда особенно зорко следит за тем, чтобы соблюдалось вселенское равновесие: за белокрылым взлетом посылает на черных, мерзких, как у летучей мыши, перепонках падение; за светлой радостью — темную печаль и горе; за ангелом — сатану ненависти, рождающегося в страшной тьме переживаний, или подпустит отвратную холодную жабу равнодушия. Что только эта судьба, словно пьяная сумасбродная, всесильная повелительница, не вытворяет с людьми!

Эта мысль о судьбе как тупая пила кромсала его самолюбие. А внутренний голос настойчиво говорил ему: «А все-таки судьба — это картина человеческой жизни, которую пишут его ум и характер в рамках случайностей. Вот так-то, миленький Герхард. И пеняй в основном на свой ум и характер. И места во всей этой истории господину случаю почти не остается».

Глава II

Вскоре после начала войны Двойнику поступил от Тендера приказ: дать исчерпывающую информацию о чи́стопольской школе прапорщиков, вплоть до поименного списка руководства. В дальнейшем предписывалось сосредоточить основное внимание на сборе сведений военного характера и на определении объектов, на которых следует провести диверсионные акции. Кайзеровский агент был готов выпрыгнуть из штанов от усердия при выполнении приказов, лишь бы исправить худое мнение о себе грозного начальства. Частенько ему давали поручения подобного рода и по военным объектам в Казани. Все шло своим чередом. Но однажды к нему в Чистополь нежданно-негаданно явился сам Тенцер и раздраженно поведал, что Петроградская военная контрразведка порешила прихлопнуть компанию «Зингер», обвинив ее в шпионаже в пользу Германии.

— Не сегодня завтра контрразведка Казанского военного округа проведет эту акцию здесь, — продолжал скороговоркой Тенцер. — Уже поступил приказ из Петербурга.

Двойник понял: в штабе военного округа у Тенцера есть свой человек.

— Документы о сотрудниках моего магазина я уничтожил. Так что когда нагрянут архангелы из контрразведки, — он посмотрел на часы, — хотя уже нагрянули ко мне на Евангелистскую, то там, кроме кота Маркиза, никакой другой живности не обнаружат. Не говоря уже о документах. Потому предупредите агентов, чтоб больше носа не казали в наш бывший магазин. И в первую очередь начните с Выкидника. Он, кажется, обслуживает, вернее обслуживал, такие крупные села в уезде, как Каргали, Чалэбаши, Шахмай…

— О! У вас отличная память, — польстил шефу Двойник. — Даже трудные татарские названия помните. Надо же…

Тендер, уже успокоившись, снисходительно усмехнулся:

— Работать всерьез у противника и не знать местного национального языка — это нонсенс. Шансов выжить, не говоря уже о победе, больше у того, кто может найти общий язык в любом национальном уголке. Не знающий язык — это чужак, можно сказать, с порога, с калитки и даже с границы села. Не зря же Маркс (сразу оговорюсь, что я не разделяю его учения) подчеркивал: «Kentnis eine fremdesprache ist eine Vaffe im Kemfe des leibens».[226]

И прежде чем ехать сюда, я изучил, кроме русского, татарский язык. Благодаря ему я свой человек у башкир, у них с татарами общий язык. Я хорошо понимаю и многие другие тюркские языки: казахский, узбекский, азербайджанский, балкарский, киргизский и так далее. Я уже не говорю, насколько быстрее могу собрать нужную информацию в сравнении с тем, кто ни бе ни ме в местном языке.

Бывший завмаг вытащил из брючного кармана пистолет, достал из ствола обрывок папиросной бумаги, положил на стол и прикрыл ладонью.

— Начальники, которые не знают местного языка, естественно, отдаляются от населения. Незнание национальной культуры, традиций восполняется высокомерием и презрением. И это презрение, пренебрежение к местному люду передается не только подчиненным, но и их челяди, разным прихлебателям. А от них подрастающему поколению. Вот и образуется глубочайший ров между народами. И это отчуждение мы должны использовать. Пока курится хоть слабый дымок шовинистического высокомерия, будет полыхать и огонь национального самосохранения, самозащиты местного населения. А это значит, что первые будут обвинять вторых в национализме, хотя и провоцируют его сами, а вторые будут винить первых в шовинизме. Обе стороны недовольны друг другом. Вот на этом-то стыке, на этом болевом шве, который и знаменует взаимоотношения между нациями, и надо процветать, как на неисчерпаемо благодатной почве. Всегда можно найти поддержку. А эти противоречия пустили глубокие корни во всех областях, даже в исторической науке. Вон что пишет профессор Ключевский — а ведь это образованный человек и вроде не лишенный общей культуры — в своих сочинениях по истории, когда касается малых народов: они-де туземцы. Туда, в эту темную туземную яму сваливает, как мусор, и народы с древней культурой, в том числе и финнов. Вот вам образчик стереотипа мышления, порожденный высокомерием, чувством превосходства, которое ему вдолбили, еще когда он ползал на четвереньках. Можно представить, как въелась в поры интеллигенции грязь высокомерия и шовинизма. А что уж говорить о мещанах и обывателях, которые свою серость, тупость, ничтожество и неудачливость компенсируют (а другим-то нечем) высокомерием, чванством перед другими народами. Для них, как, впрочем, и для большинства интеллигенции, высокомерие — единственное, пожалуй, средство, чтобы почувствовать себя еще значимым человеком в обществе, — словом, личностью. Именно в этом некоторые находят для себя целительное средство, лекарство, что ли, от моральной болезни, ничтожного существования. Видят в этом последний сучок, за который еще есть шанс зацепиться, утешая себя, что есть нацмены, которые все хуже его или которым еще хуже, чем ему.

Иначе говоря, народ, впитавший с молоком матери чувство превосходства над другими народами, пожинает на ниве межнациональных отношений только один урожай — ненависть со стороны тех, над кем он возвышается как феодал над вассалом, и искреннее презрение тех народов, которые не входят в это государственное «содружество».

— Для нас, разведчиков, — продолжал Иохим Тенцер, — все межнациональные раздоры — сущий клад. И в ближайшие годы в этой сфере не шелохнется ни одна травинка-былинка к улучшению, к уменьшению раздоров. Ведь вся история России написана с позиции великорусского шовинизма, с позиции этой колониальной империи, и истоки малых народов извращены, перекручены, как грязные половые тряпки, которыми отмывается темный, кровавый фасад здания царского государства. И ее, эту шовинистическую историю, впитали, как губка, здравствующие поколения, которые не сойдут с исторической сцены еще не одно десятилетие и после того, как объективно перепишут всю историю Российского государства. А когда еще это будет?! — Тенцер махнул рукой и ухмыльнулся. — Скорее всего тогда, когда собаки — закаркают, а вороны — залают. Так что благодатной обстановки для работы на наш век хватит. — Он встал и подал бумажку своему собеседнику: — Это новый шифр. Им будете сообщать сведения в Казань, на Дальне-Архангельскую, 17. Работайте под именем Михаила Тряпкина. Документы у вас исправные. Сам черт не подкопается. Концы твои от моего магазина я отрубил напрочь. Так что действуй спокойно, расторопно и обдуманно.

Двойник закурил, сел у окна и взглянул на улицу. Солнце уже закатилось за край земли, и горизонт на западе побагровел, точно вобрал в себя разом всю дневную жару. На самом дне неба стелились, как розовые полупрозрачные накидки с неровной бахромой, перистые облака. А значительно ниже их нависли над Камой пепельно-косматые дымки, которые вдали у леса сливались в пышные облака. Они, как тучи грязной ваты, все больше расстилались в пространстве, плотно прикрывая землю от светящейся блеклым светом выси. Быстро вечерело.

Хозяин дома зажег трехлинейную керосиновую лампу, и мрак, незаметно заполнивший было все помещение, отступил. Но свет был зыбким, и мрак быстро начинал гнездиться по углам, навевая тоску.

Тенцер подошел к столу и склонился над лампой, прикуривая папиросу. Свет теперь падал на его лицо снизу, и Двойнику показалось, что он мгновенно постарел: так исказилась его физиономия, когда, как на негативе, выступили все складки, морщины, набухшие вены на лбу и шее, тяжелые набухшие веки, выпуклые, плотно сжатые губы, тени под глазами. И Тряпкину вдруг подумалось: монстр он или Черная вдова? От этой мысли Двойник съежился. Кто бы он ни был — надо точно исполнять все его приказы. Вроде доволен пока мной. А там видно будет.

Тенцер присел на венский скрипучий стул и сказал, переходя на «ты»:

— Ты мужик молодой и смышленый. Потому с тобой и делюсь с мыслями. То, что ты зарвался в Петербурге, — это ясно. Но ты сам себя и наказал. Большего наказания и не придумаешь. В общем, сделай для себя выводы, чтоб все это не повторилось. Понял?

Двойник утвердительно кивнул.

— Постарайся выучить татарский, — посоветовал Тенцер. — Тебе тут долго работать. — И, не ожидая ответа, тихо произнес: — Связь с Черной вдовой будешь держать только через Выкидника. Короче, все через него. Человек он проверенный. Его рекомендует центр.

Двойник молча слушал, внешне не проявляя никаких эмоций.

— В случае провала связника… или сам начнешь тонуть, греби к Казани. Каждое воскресенье, вторник и четверг в восемь утра будь на Воскресенской, у входа в духовную семинарию. Вид у тебя — красивого богомаза. Подходящий. Не будешь выделяться из толпы семинаристов. Ждать ровно десять минут. Если никто не подойдет — уходишь через подъезд дома № 5. Он проходной. Спустишься по лестнице вниз во двор. А оттуда — прямоходом на другую улицу через арку кирпичного двухэтажного дома. Там, кстати, один выход. Только по этому маршруту уходишь. Понял?

Двойник понял одно: тот, кто должен к нему подойти, — живет напротив духовной семинарии либо там работает, время его предстоящего ожидания — это время наблюдения за ним. Вернее за обстановкой: нет ли у него «хвоста». И вряд ли кто к нему будет подходить у места явки. Связник подойдет к нему где-нибудь во дворе. Он уже по опыту знал: как только агенту определяют маршрут следования к месту встречи либо обратно — именно по пути следования и отлавливают связники. «И когда хотят прикончить — тоже частенько определяют путь-дорожку к месту встречи, вернее в преисподнюю»,— неприятно мелькнула мысль у него. И он съежился. Чтобы не показать свое состояние, задал несуразный вопрос:

— Этот двор, куда надо спуститься, он что — ниже Воскресенской улицы?

По лицу шефа пробежало нечто вроде улыбки:

— Разумеется. Улица Воскресенская проходит по вершине вала. И дома возведены на откосе. Первый этаж улицы — это второй этаж во двор. — Тенцер внимательно посмотрел в глаза собеседнику, будто офтальмолог, выискивающий у пациента болезнь, и продолжил. — Как и в других домах, подъезд имеет деревянную дверь. Она никогда не запирается. Правда, вечером подъезд не освещается, и приходится идти на ощупь.

— А подъезд не с переходом, не кривой, как серп?

Шефу было не очень понятно, зачем это Двойник расспрашивает его о таких несущественных деталях. Потом, кажется, сообразил: хочет ночью проведать это место.

Двойнику, пока он вел этот разговор, пришла в голову идея: «Если шеф знает все детали, которые может заметить лишь человек, не раз побывавший там, то это значит — Тенцер сам определил место встречи, а не повторяет чьи-то слова приказа о нашей встрече». А раз так — то, по всей вероятности, тем связником в Казани (на случай провала Выкидника) он и будет. А если это будет его нынешний собеседник, то он ему все толком и, главное, спокойно расскажет, ответит на все вопросы. А если будет раздражаться, как раздражаются от надоедливой мухи, — то вытекает альтернативный вывод, лежащий в разных плоскостях логики: либо на связь придет кто-то другой, либо… там, в подъезде, попытаются его прикончить.

Но Тенцер и не думал серчать. Он с какой-то школьной старательностью отвечал на вопросы, что сам подъезд дома переходов не имеет. Но когда пройдешь подъезд, то выходишь на металлическую площадку, нависающую над двором. С площадки надо поворачивать направо, входить в небольшой коридор и по винтовой лестнице, что находится внутри дома, сходить вниз. И единственный выход выводит тебя во двор. Ну а там и полузрячему старику видна через арку улица, которая делает крутой изгиб в разные стороны. Ну и лети по ней, куда душа позовет.

«Лучшего места ухайдакать человека вряд ли найдешь, — снова кольнула агента навязчивая мысль. — И если позовут на эту явку после какой-нибудь осечки, знай, миленький Герхард, значит, пойдешь добровольно, как баран, под нож. Это надо хорошенько запомнить, чтобы не сделать в горячке опасности механическое телодвижение в сторону этой бойни. Вот ведь как бывает, порой преследуешь, как охотник, какого-нибудь кабанчика, а неожиданно натыкаешься на большого борова, — оживился Двойник. — А на первый взгляд ненужные детали проходника на Воскресенской натолкнули на дельный вывод. Вроде как помогли обнаружить капкан, вернее эшафот».

Предохранительная заготовка, которая в тот вечер крепко осела в голове кайзеровского агента, однажды ночью пригодилась ему. А было это уже в начале осени семнадцатого года, когда он потерпел фиаско с вербовкой начальника чистопольской школы прапорщиков полковника Кузнецова. Сама по себе эта должность, которую занимал этот офицер, значила для германской разведки немного. Но дело в том, что Кузнецова буквально накануне вербовки назначили на солидную должность в Казанский военный округ. И еще не успел появиться приказ о назначении, вернее не успели его довести до сведения самого полковника, как к назначенцу явился Двойник «с гнусным предложением» (по выражению Кузнецова). Одним словом, пришлось агенту заметать следы, тем более что начальник школы успел сообщить о попытке вербовки его начальнику контрразведки Казанского военного округа полковнику Кузьмину.

А следы замел он тем, что наехал на полковника Кузнецова тяжелым тарантасом, на котором восседала разгульная пьяная компания, и — концы в воду. Да еще постарался свалить вину за смерть офицера на одного деревенского паренька (будущего чекиста Измайлова). Тогда, после этой истории, он получил письмо: явиться в Казань на Воскресенскую. В Казань агент явился, на явку не пошел, послал вместо себя одного дельца, с которым познакомился в ресторане. По росту, по конституции этот тип походил на него. Ничего не подозревавшему мужчине он назначил встречу в восемь утра у входа в духовную семинарию. Мужику пообещал принести интересовавший того товар. Двойник предупредил, что если, паче чаяния, задержится на работе, то пусть он топает проходником к нему домой. Сказал, что его квартира расположена над аркой, на втором этаже, куда можно попасть прямо со двора по внешней лестнице, по антресолям. Там пусть его немного и подождет.

Сам Двойник, удостоверившись, что фарцовщик уже торчит у семинарии, нырнул в ближайший переулок, вышел на Черноозерскую улицу, повернул налево и оказался у старого кирпичного дома с аркой, куда и должен был прийти его клиент.

Двойник осмотрелся по сторонам, прижался к стене и снял предохранитель пистолета.

«Если этого фарцовщика сейчас шлепнут, — думал он, — то, значит, — Черная вдова (его шеф) и Тенцер, бывший завмаг компании „Зингер“, — не одно и то же лицо. Ведь его видели живым только Тенцер и Выкидник». Но Двойник сразу же отбросил эту мысль. «С чего это ты, мальчик, так решил? — спросил его внутренний голос. — Исполнять-то акцию (если вообще это произойдет) будет кто-то другой. Сам резидент не будет рисковать. Это уж…»

Испуганный, истошный женский визг донесся со двора.

— Убили!! Убили человека!! Варвары!! Звери!..

Двойник вытащил пистолет. Сейчас должен появиться убийца. Побежит через арку — решил он. «Тут я его, черного ворона, и подстрелю», — подумал Тряпкин. Но со двора никто не появлялся. Он выглянул из-за угла. В глубине двора у стены, прямо под переходом, нависавшим как балкон над землей на высоте второго этажа, лежал, широко раскинув руки, его знакомый.

У агента гулко застучало сердце. По виску заструился пот. Ведь до этой минуты он тешил себя, надеялся, что его не будут убирать. «На мне решили обрубить концы, чтоб за них не ухватилась контрразведка. Словом, Черная вдова решил съесть меня, — подумал Двойник. — Интересно, он заподозрил меня в предательстве или как засветившегося болвана, который, не желая того, притащит на своем хвосте цепких, как репейники, филеров». И Двойник только теперь понял, что самое страшное для разведчика, жившего в чужой стране, — это не опасность провала и даже не смерть в перестрелке с контрразведкой, а смертный приговор своих же, вчерашних товарищей, соратников. И особенно кажется чудовищным смертный приговор своих не за предательство разведчика, а за то, что «засветился», иначе говоря, за большой риск провала лазутчика в сравнении с его соратниками по агентурной сети.

Двойник лихорадочно соображал: куда подевался тот, кто должен был убить именно его? Неужели он преспокойненько наблюдает теперь из окна? А может быть, шмыгнул через подъезд на Воскресенскую?

Постояв еще с минуту, Тряпкин, прижимаясь к стене дома, осторожно двинулся назад по своему прежнему маршруту на Воскресенскую. Через двор, по кратчайшему пути он решился идти. Ведь не было гарантии, что убийца скрылся, а не стоит там, «сочувствуя» мертвецу.

Двойник, пугливо озираясь по сторонам и крепко сжимая в кармане рукоятку пистолета, поспешил тем же окольным путем на Воскресенскую. Но на этой центральной улице мельтешили только семинаристы, издалека похожие друг на друга, как игроки одной команды. Из соседнего дома от угла, за которым он притаился, вышел не спеша мужчина и направился в его сторону. Кайзеровскому агенту показалось, что он где-то видел этого человека. Но где? «Где? — лихорадочно вспоминал Двойник, прячась за афишную тумбу. — Где видел этого типа?» Он вдруг понял, что от того, вспомнит это лицо или не вспомнит, при каких обстоятельствах видел его, — зависит многое, если не все. Во всяком случае, прояснится многое.

На почтительном расстоянии он двинулся за незнакомцем. Тот дошел до угла Петропавловской улицы, остановил проезжавший тарантас и был, как говорится, таков. Тряпкин поискал было извозчика, чтобы отправиться за ним, но ему не повезло. Но ничего, утешал он себя, вспомню. Обязательно вспомню. Во всяком случае, этого субъекта хорошо запомнил. А это уже немало.

Тряпкин вспомнил того типа лишь к вечеру следующего дня. Толчок мысли дала татуировка на руке с узловатыми пальцами мужчины. Они-то ему и запомнились в одной грандиозной потасовке, в которой он, Тряпкин, оказался. Эти руки, недюжинной силы, хватали очередную жертву и распластывали на Широкой каменной лестнице. Лестница напомнила и здание, где происходил этот светский скандал, докатившийся до ушей самого царя Николая II.

…Итак, Москва довоенная. Петровский парк. Ресторан «Яр»[227].

Там он остановился в номерах «Яра», на втором этаже, где останавливалась обычно петербургская знать. Ведь совсем рядом от «Яра» находилась летняя резиденция великого князя московского, члена императорской фамилии. Но, пожалуй, не столько привлекала личность самого родственника царя, сколько красота парка, где происходили знаменитые московские санные гонки на фоне сказочного дворца. Интерес к этому месту подогревался прочитанным многими произведением Дюма «Учитель фехтования», где знаменитый француз писал: «Сам Петровский дворец удивляет своей странной архитектурой, которая есть подражание стилю старинных татарских дворцов».

Туда-то, в Петровский парк, и нагрянул Гришка Распутин со своей свитой, где после приема во дворце великого князя посетил ресторан «Яр». Там пел известный на всю Москву цыганский ансамбль. А Гришка обожал их. Хозяева ресторана живо сообразили, кто к ним пожаловал, и разместили «святого старца» и его людей в лучших номерах. А вечером, когда будоражащие сердца цыганские напевы позвали к себе прибывших влиятельных петербургских гостей, Распутин расположился со свитой угодников на почетных местах — антресолях второго этажа, нависавших полукруглыми белыми балконами над главным зеркальномраморным залом, который был забит праздной публикой.

Сам Распутин полулежал в кресле, которое ему поставили услужливые лакеи, и, наслаждаясь, тянул мадеру, лениво поглядывая вниз.

Внизу по залу сухим шелестом прокатывались, как высохшие листья, короткие фразы: «Гришка Распутин пожаловал». — «Распутин на балконе загорает». — «Да ну, не может быть!» — «А кто он?» — «Полюбовник самой царицы». — «Мать честная, во диво-то». — «А ведь немытый деревенский мужик». — «Говорят, эта самая штука в штанах у него — король». — «У него сатанинская мужская сила». — «Да это ж конокрад».

Чуткий, как у дикого зверя, слух «святого старца» улавливал отдельные фразы, благо возвышался он над «грешным низом» не сильно — всего в пяти-шести метрах. Когда донеслись до его ушей слова насчет конокрада, приступ дикой злобы охватил его. Незримые путы вялости в теле после вчерашней попойки и полового буйства со своим великосветским гаремом мгновенно спали.

— Что ты, пес шелудивый, мельтешишь перед глазами! — прохрипел старец и пихнул официанта ногой в живот.

Тот потерял равновесие и, падая, нечаянно смахнул со стола бутылки с портвейном. Одна посудина, описав дугу, полетела вниз. Хлопок и звон разбитого стекла вызвал под антресолями шум и возмущение.

— Господа! — вскричал снизу жандармский офицер, белоснежный китель которого был забрызган вином. — Я требую виновного немедленно дать объяснение сего хамского поступка и ответствовать!

Но никто объяснения жандарму давать не собирался, а тем более «ответствовать». И тот, задрав аккуратную бороду кверху, тщетно ждал извинений от старца. Распутин лишь презрительно глянул вниз и вяло махнул рукой: дескать, не зуди, как комар, в ухо, сгинь.

Офицер, не удовлетворенный жестом Распутина, повторил свое требование.

Тут нашлись люди, которые желали стукнуть их лбами, подзуживая жандарма. А сидевший у зеркальной стены мужчина во фраке громко произнес в притихшем зале:

— Быдло же не умеет извиняться, тем более конокрад Распутин!

Распутин побагровел, белки глаз налились сероватой желчью. Он встал и злобно обвел взглядом весь зал:

— Хто это прохрюкал?! Ты, свиное рыло?! — И, схватив непочатую бутылку, швырнул ее в мужчину во фраке. Бутылка угодила в громадное, от пола до потолка, зеркало, которое низверглось на пол серебристым потоком, издавая неравномерный звон.

Женский визг, крики заметались по залу испуганными птицами.

Гришка распалялся пуще:

— Ты! Харя-задница! — он схватил большую тарелку с салатом и накрыл ею жандармского офицера. — Цыть отсель, таракан!

«Святой старец» хватал со стола все, что попадало под руку, и метал сверху в зал, который, как растревоженный улей, пришел весь в движение и готов был больно ужалить Гришку.

— Григорий Ефимыч! Григорий Ефимыч! Ни к чему это! Не надо! — робко увещевали его дружки. — Ведь эта злобная орда и сейчас сюда прискочит.

Снизу в адрес «святого старца» понеслись разные оскорбительные выражения. Гришка, не долго думая, снял штаны и начал справлять нужду прямо на толпу.

Визг, хохот, крики, оскорбления, угрозы витали по залу. «Святой старец», заметив, что один из офицеров вытащил из кобуры револьвер, погрозил тому пальцем, не прерывая своего постыдного акта:

— Не замай! Бес окаянный! Я ж святой! А это — божья роса, а не моча. Каженный из вас должен окропитца, как в божьем храме.

На удивление всем, офицер послушно убрал оружие и стал смотреть как завороженный на «старца». Но «окропляться», а тем более «причащаться» добровольно никто не стал. А те, кого «святой старец» успел «окропить», понюхав свою одежду, поспешили замывать платья. И пока Распутин справлял свою естественную нужду в неестественных условиях, он громко, будто горластый поп с высокого амвона, читал молитву.

А в зале творился ералаш: одни громко возмущались, другие неслись к выходу, третьи плясали под возбуждающую цыганскую мелодию, словно ничего особенного не происходило, четвертые рвались по лестнице на второй этаж, чтоб выразить свою «признательность» Распутину, сжимая в руках бутылки, кастеты и даже оружие. Но дюжие служивые этого ресторана сдерживали напористую толпу. То заранее позаботился хозяин ресторана, узнав, какой влиятельный, но столь же скандальный гость пожаловал к ним. Служивым подсобляла охрана «святого старца», любезно выделенная министерством внутренних дел империи. Благо, что министр был ставленником Распутина. Последний не боялся и общественного гласа. Ведь специальным циркуляром министра внутренних дел газетам было запрещено писать о похождениях Распутина и даже упоминать о нем. Но этот вакуум, разумеется, обильно восполнялся пересудами, сплетнями, пикантными подробностями, и все это разрасталось с быстротой горного потока.

В тот день в ресторане «Яр» оказался Двойник, который был случайным свидетелем распутинского конфуза. Пожалуй, он один из немногих спокойно взирал на все происходящее, потому как хорошо знал, на что способен «святой старец», да и тяжесть провала давила на психику, делая этот мир серым и тоскливым. Он, как статист, бесстрастно наблюдал за происходящим и тогда, когда волна страстей в ресторане перехлестнула все барьеры приличия и закона, когда завязалась потасовка между сторонниками «святого старца» и его противниками — оскорбленными клиентами ресторана.

Но эта почтенная публика, вернее, потасовка родила невесть откуда мелких жуликов, которые нашаривали в чужих сумочках, оставленных хозяевами на минута без присмотра, в карманах не в меру распалившихся гуляк. Прибывшая вскоре полиция вывела германского агента из равнодушия. Он решил за благо исчезнуть, чтобы не влипнуть случайно в руки стражей порядка.

Тем временем, к удивлению публики, но не Двойника, полицейские чины вместо того, чтобы урезонить распоясавшегося столичного хлыста, стали ограждать его от гнева подвыпившей толпы. Это и понятно: ведь в Российской империи не было выше царской четы, а он — Гришка Распутин — стоял над ними.

(Этот скандал произошел днем. А вечером «старец» снова учинил дебош.)

Двойник вышел в холл, где было полно дерущегося люда, но прошмыгнуть благополучно к выходу было не так-то просто. С лестницы, которая вела на второй этаж, буквально сбрасывали подвыпивших мужчин, рвавшихся на аудиенцию к Гришке, чтобы «засвидетельствовать ему почтение». Особенно усердствовал в защите Распутина дюжий мордастый мужчина с наколкой на руке, от зверских ударов которого скатывались с лестницы как бесчувственные муляжи довольно крепкие молодые люди. А из зала красивый голос цыгана доносил слова песни, будто отражая состояние Двойника:

Агент прошмыгнул было к двери, но она неожиданно оказалась запертой. Он догадался: клиенты могли в суматохе разбежаться, не уплатив за стол. Вот хозяева и позаботились. В тот день Двойнику все-таки удалось без приключений выбраться из этого кабака, ведь многие угодили оттуда прямо в полицейский участок.

Московские газеты традиционно промолчали о Распутине. Но событие в ресторане «Яр» докатилось по тайным каналам до самых верхов империи. А толчок этому дал рапорт подполковника московской жандармерии, хотя многочисленные пьяные дебоши и скандалы, которые устраивал «святой старец», тщательно скрывались от царской семьи.

Шеф жандармов, недооценив силу Распутина, воспользовался предоставленным ему правом непосредственного доклада императору и рассказал ему о пьяном дебоше, учиненном «старцем» в московском ресторане «Яр».

Свалить Распутина он не свалил, но заклятого врага Джунковский в лице всемогущего «старца» заимел. А мстительная и злобная императрица не замедлила ответить шефу жандармского корпуса за его заботу о ее чести и достоинстве тем, что тот получит нагоняй и попадет в опалу за использование «непроверенных сведений». Разумеется, он не мог спорить с ее безапелляционным заявлением, и ему оставалось лишь согласиться с царицей, а подполковника Казимакова — особо доверенного ему офицера — пришлось принести в жертву: его отправили с понижением в чине и должности в жандармское управление Казанской губернии.

Шеф жандармов Джунковский последнее время чувствовал, что гидра придворных интриг все больше и больше обвивала его. Он знал, на него лил грязь престарелый министр двора Фредерикс, который брал под защиту всех, кто хотя бы симпатизировал Германии. И зерна жалоб падали на благодатную почву, взрыхляемую самой царицей Российской Империи Алисой Гессенской — Александрой Федоровной. Яд злобной желчи у нее копился быстро и вот-вот мог выплеснуться на Джунковского смертельной кислотой. Шеф жандармов чувствовал это кожей, отчетливо понимая: в дуэли со своими недругами последний выстрел — за ними. А ведь он все делал, чтобы не плодить врагов, тем более всесильных. Шеф жандармов не проявлял абсолютно никакой активности: напротив, как ленивец на дереве, был крайне медлителен и дремал на ходу, когда ему на стол попадали неопровержимые доказательства шпионской деятельности того или иного чиновника в пользу кайзера Вильгельма. Таких дел только за год скопилось на целый стальной сейф, который был сделан под книжную полку с золочеными корешками книг. Придворная камарилья подыгрывала министру Фредериксу, зная, что тот на дух не выносит генерала Джунковского, ругала его за глаза и чуть ли не площадной бранью. А ему, генералу, доносили об этом его тайные осведомители. «Уж если они ненавидят меня за полную бездеятельность, так что же они, подлецы, делали бы, если бы я действовал как полагается? — каждый раз спрашивал себя обер-жандарм. — Почему такая немилость и злоба?» Он только позднее поймет, что, заняв пост главы охранки, инстинктивно вызывает у одних — зависть, у других — страх, липкий, как вар, у третьих — желание подложить свинью, многие распускали слухи о его некомпетентности. Жизнь-то ого-го какая сложная штука. А если высокий чиновник будет с подмоченной репутацией — легче мелкоте выкрутиться. Ведь у многих рыльце в пушку. При дворе многие пытались поставить Джунковского в зависимость от себя. Для этого годились любые средства. Самый ходовой прием, как и во всяком нравственно падшем обществе, вырыть яму другому. Дубину поднимали над головой жертвы, и за то, что не оглушат, человек становился даже как бы обязан подлецу, будто тот сделал ему доброе дело.

Конечно, Джунковского назначал сам император, но он-то знал, что если про кого-то начнут распускать сплетни и зудеть разные гадости, то песенка любого чиновника кончается быстро. И шеф жандармов ждал, ждал известия об отставке. К сожалению, он недооценил влияния на царя Гришки Распутина. Нужно было его приласкать, усладить звоном золотых монет, тем более что Гришка как прорва глотал любую денежную наживку. А он пренебрег им, полагая, что его кресло сродни царскому, лишь с той разницей, что Николай Второй мнимый помазанник божий, а он, Джунковский, реальный помазанник царя, опирающийся на всю тайную, сатанинскую мощь империи. Это его убаюкало. А отсюда толстокожесть, высокомерное пренебрежение к просьбам незнатных людей, которых не было в числе толкавшихся тесной толпой с алчными, горящими, как у шакалов, глазами вокруг трона. И Распутин ответил обер-жандарму тем же, когда под генералом от тяжести неприятностей затрещало кресло и он обратился было к нему за поддержкой. Короче, роли поменялись. Теперь подходы к царскому фавориту искал уже обер-жандарм, то и дело посылая ему праздничные подарки. Но Распутин, как ожиревший ленивый кот, не то что ни разу благодарно не промурлыкал, но даже приветливо хвостом не вильнул. Это оскорбило жандарма. Он унижался! Да перед кем? Перед деревенским конокрадом! И генерал затаил злобу: стал ждать подходящего случая, чтоб свалить Гришку с незримого, но высокого трона «святости» и сбросить к подножию пирамиды власти. Потому каждый шаг блудного «старца» чуть ли не обнюхивался жандармскими ищейками. И когда Распутин очередной раз громко оскандалился — решил его крепко хрястнуть, чтоб знал свое холопское место.

Шеф жандармов мысленно прикинул — что это ему даст, какой навар он получит. Голову кружила мысль, что он будет связан с царской семьей тайной нитью интимной информации! А он, Джунковский, доверительно преподнесет государю пикантные сведения о жизни его обожаемой супруги и предостережет от опасности разрушения Распутиным ореола божественности августейшей Александры Федоровны, да и самого государя императора.

Генерал понимал, что самый неприятный осадок у правителей оставляет не громада бед, неожиданно свалившихся на государство, а известие о личных, семейных неприятностях, касающихся их самих. Шеф жандармов, как жнец, рассчитывал нажать как можно больше зерен пользы для себя, чем плевел недовольства монаршей четы. Мечтал о признательности государя, надеялся на благодарность. Страстное желание затуманило голову жандарма, и он забыл, что своим подданным цари нигде и никогда не бывают должниками. Все всегда обязаны царям. Не оценил Джунковский и личных связей «святого старца» с императорской семьей. Полагал, что диктат его жандармской власти сильнее распутинских связей.

Надо полагать, еще на заре человечества, когда возникло первое государство, наверное, люди стали задаваться сакраментальным вопросом — что сильнее: диктат власти или диктат личных связей? Диктат власти может ослабляться или усиливаться личными связями в отношении конкретного лица или целой группы людей. А иногда диктат власти может быть вовсе нейтрализован диктатом личных связей. И жалящее острие власти поворачивается порой, как дышло, совершенно в другую от виновного сторону.

Диктат личных связей — это айсберг в тумане, на который могут натолкнуться несведущие и. пойти ко дну. В то время как диктат власти — это высокая скалистая гора, которая всем видна. И время от времени срывающийся с нее камнепад указов и законов можно спокойно пережить.

Таким образом, диктат личных связей опаснее диктата власти, потому как не регламентируется никакими общеизвестными правилами, и к тому же он зачастую невидим. А его сила воздействия и сфера влияния, в отличие от диктата власти, — неограниченна, особенно в нравственной сфере. И если сравнивать в абсолютном смысле диктат личных связей, ее силу в разных обществах, то не трудно заметить: острота диктата личных связей намного мягче, притупленнее против кого он направлен — иначе говоря, в отношении жертвы — в демократических обществах, где царит гласность, чем в деспотических, диктаторских государствах, ибо закон там просыпается только тогда, когда это угодно влиятельным сановникам, и трактуется как им нужно.

Стало быть, то, что не под силу диктату власти, под силу личным отношениям, ибо его питает не затухающий вулкан — личный интерес. И получается парадокс: чем сильнее диктат власти, тем слабее он перед диктатом личных связей. И наоборот, чем демократичнее общество, тем слабее диктат личных связей.

Ну а диктат царской власти был еще могуществен… А значит, диктат связей Распутина был еще более могуществен и стоял выше, чем все законы Российской империи вместе взятые. И когда генерал Джунковский вышел из приемной императрицы Александры Федоровны, ноги его подкашивались, а к вспотевшей спине прилипала рубашка. Царица была в бешенстве и заявила, что он, шеф жандармов, явно ошибся профессией. При сем присутствовавший министр двора Фредерикс ехидно улыбался. Джунковский хорошо знал: этот паук давно плетет сети интриг вокруг него. После разговора у императрицы обер-жандарм решил, что пора критические стрелы монарших особ направить на своих врагов. И когда ему доложили, что под крылышком ненавистного Фредерикса свил гнездо кайзеровский агент, Джунковский предпринял энергичные меры по его разоблачению. Шефу жандармов нужны были веские доказательства, что министр двора скрывал у себя в имении немецких агентов. Раскрыть причину его лживых доносов и поклепов царю. Вот почему Джунковский, нарушая традиции своей работы, мгновенно преобразился и с настойчивостью маньяка энергично принялся ставить капканы на Перинова.

Кайзеровский агент Двойник и не подозревал, что это результат сложных интриг высших имперских сановников. Узнай он об этом, ему бы легче не стало. Ведь результат-то уже никак не изменишь. Годы, проведенные в Казани, не вернешь. А тут еще свои же хотят избавиться от него. Бежать? Но куда? В фатерлянд? Но в военное время это не так-то просто. Вернись он сейчас домой, его могут обвинить в предательстве. Без разрешения этого делать нельзя. Не успеешь перешагнуть порог собственного дома, а тебя уже под белые ручки да в тюрьму. Но это в лучшем случае. Ведь в разведке в случае гибели ценного агента — в хорошем гробу похоронят, по первому разряду. Как говорится, уважат по чину. Это тут свято соблюдается. Он и сам в княжестве Польском, начиная свою карьеру в разведке, убрал двоих. Резидент в Варшаве сказал тогда ему, что они — двойные агенты. Герхард Хаген понимал, что кроме всего — это и проверка его не только благонадежности, но и исполнительности. Это была его первая аттестация, но не последняя. Последняя была в 1916 году в Казани, когда он, прибыв туда из Чистополя, шлепнул одного чиновника с порохового завода, дабы обрубить концы после неудачной попытки диверсии. То был приказ Черной вдовы, который ему передал все тот же Выкидник, его связник.

Тогда Двойник понял: на Казанском пороховом заводе это не последний завербованный агент и что резидент ведет подкоп под завод с другой стороны, более надежной. Весной шестнадцатого года ему было поручено передать крупную сумму денег одному незнакомому мужчине (цель подкупа ему была неизвестна). И агент решил проследить его. Он не удивился, когда незнакомец доехал на тарантасе до порохового завода и исчез в проходной. И когда эхо адского взрыва Казанского порохового завода вместе с артиллерийскими складами прокатилось в августе семнадцатого года почти по всей империи, лишив истекающую кровью русскую армию сотен тысяч снарядов и миллионов патронов, Двойник сразу же вспомнил того улыбчивого мужчину, которому по заданию Черной вдовы передавал деньги. То, что этот тип непосредственно был связан с этой крупной диверсией, он не сомневался. Резидент не раскрыл перед ним всех карт, во всяком случае, не хотел, чтобы Двойник знал, откуда этот человек. Тряпкин проследил его на свой страх и риск: он не хотел быть мелкой фигурой, которой уготовлено лишь слепое повиновение.

Взрыв порохового завода поразил германского агента не менее казанских мещан и обывателей. Никаких слухов о готовящейся диверсии в городе не было. Ведь сам Двойник с лета шестнадцатого года по приказу резидента занимался именно этим заводом! С упорством крота рыл землю вокруг порохового завода, чтобы взрастить на ней черные семена диверсии. Не без помощи резидента ему удалось выйти на одного местного рабочего, сын которого был отправлен за смутьянство на каторгу и там умер. Этот несчастный хотел отомстить властям за смерть единственного сына и готов был на все. Этим-то и решила воспользоваться германская агентура в Казани. Двойник представился большевиком-подпольщиком Кукшуевым, присланным из петроградской партийной организации для агитационно-диверсионной работы. Предложил рабочему Аглетдинову вступить в большевистскую партию. Получив согласие того, выписал фальшивый билет члена РСДРП, пояснив ему, что принят в партию заочно в порядке исключения. Аглетдинов не знал устава партии и воспринял это как должное. В порядке «партийного поручения» приказал Аглетдинову подыскать подходящего человека, имеющего доступ на склад готовой продукции. Потом собрал через него нужную информацию о системе охраны. Словом, вовсю готовил диверсионный удар по заводу. И тут-то его опередили: страшный взрыв потряс весь губернский город. Только тогда Двойник понял, что он был дублером, страховочным канатом над пропастью провала.

На восстановление завода были брошены огромные средства. Казалось, вся губерния работала только на него. Из нейтральной Швеции за золото спешно доставили новейшее оборудование, и пороховой завод возродили за какой-нибудь месяц-полтора, и он вновь натуженно запыхал своими многочисленными трубами, чтобы в пороховом огне сжигало свои жизни вражеское воинство.

Вскоре Черная вдова объявил Двойнику, что он со своими людьми на заводе должны играть главную роль в подготовке новой диверсионной акции. Но на этот раз их накрыла контрразведка Казанского военного округа. Агенту удалось скрыться. Правда, резидент решил, что в этом провале полностью виноват сам Двойник. Ну а последней каплей, склонившей весы приговора к смерти для Хагена, оказалась история с неудачной вербовкой начальника чистопольской школы прапорщиков. А эшафот для Двойника приготовили на Воскресенской улице.

Конечно, кайзеровский агент не стал дожидаться, когда его освежуют свои. Он посчитал за благо лечь на дно. Но однажды, находясь в казанских номерах «Франции», Двойник подслушал разговор двух мужчин, из которого понял, что ведется не только подготовка к ограблению Казанского банка, где хранился золотой запас России, но и взрыв порохового завода. Хаген понял, что в этих акциях не обойдется без длинных рук его бывшего шефа, Черной вдовы. И он решил, что наступил самый подходящий момент, чтобы пустить чека по следу этих субъектов. Короче, желая, чтоб чекисты вышли на самого резидента. «Когда у него возникнут проблемы, ему будет не до меня»,— рассуждал опальный агент. И он черкнул в чека анонимку.

Шло время, ничего не менялось, но шестым чувством он стал ощущать, что неизвестность, как стальной обруч, вот-вот крепко сомкнется вокруг него. Правда, Двойник теперь больше боялся чека, чем своих. Вскоре окончательно пришел к выводу: надо бежать из этой губернии на все четыре стороны, иначе головы не сносить. Решиться на это сразу он не мог. Флора не собиралась покинуть Казань. А любовь к ней была какой-то даже болезненной. Свою жизнь без Флоры он не представлял. Ее красоту сравнивали с красотой легендарной царицы Сююмбеки.

Двойник не доложил шефу, как требовала того инструкция, о своих контактах с Флорой, но резидент все равно узнал об этом. Выкидник с упорством следователя допытывался у Хагена, насколько глубоки его чувства к этой женщине. Он, конечно же, утверждал, что Флора — обычная для него женщина, с которой он познакомился в шалмане «дяди Кости»,— главаря банды Суконной слободы. Хаген прекрасно понимал: скажи он этому тупому связнику о своей любви к звезде подпольного публичного дома, которая по сути там была лишь приманкой, — участь его была бы решена прямо в номере гостиницы «Булгар», где он остановился. Ведь разведчик, влюбленный в женщину из стана неприятеля, — это добровольный пленник сумасшедших чувств, над которыми властвуют, как волшебники, не только его возлюбленная, но и ее хозяева. Такой разведчик стоит на пороге предательства или провала. Лишь взаимная любовь, как спасательный круг, еще может помочь влюбленным.

В мае восемнадцатого года Хаген понял, что Флорой заинтересовалась чека, и решил не искушать судьбу, а убраться из Казани подобру-поздорову. Но человек предполагает, а Господь располагает. В последний раз в ресторане «Казанское подворье» Двойник лицом к лицу столкнулся со своим бывшим связником Выкидником и мордастым мужчиной, которого он видел в московском ресторане «Яр» и на Воскресенской улице в Казани.

Хаген отужинал и собирался было уходить, как за спиной раздался знакомый голос:

— Не занято? Можно к вам?

Двойник резко обернулся и еле выдавил нечленораздельное.

Но не менее опешил и Выкидник, который сразу же узнал его:

— Вот те на! Пропащая душа…

«Живая душа, — чуть не слетело с языка у Хагена, — а не пропащая, как вам хотелось бы». Но он лишь развел руками и лихорадочно начал соображать: как уйти от этих архангелов, которые все сделают, чтобы отправить его душу на небо, а плоть — на кладбище. Двойник от этой мрачной мысли инстинктивно встал и нервно проронил: «Тороплюсь. Простите. Там меня ждут. До свидания». Но мордастый мужик, сообразивший, с кем имеет дело, схватил, будто клещами, его за локоть и тихо посадил на место.

— Не спеши, — тихо, как змея, прошипел Выкидник и обвел большой зал ресторана тяжелым взглядом.

«Примеряется, гад, можно ли меня прикончить прямо здесь»,— мелькнула у Двойника мысль. Ведь он знал повадки своего бывшего связника. Однажды тот заколол свою жертву прямо в буфете театра почти на виду у всей честной публики. Выкидник никогда не расставался со стеком, точнее, со стальной заостренной мотоциклетной спицей, сработанной под стек. Он без видимых усилий натренированным движением мгновенно прокалывал человеку сердце. Жертва не успевала даже вскрикнуть, и мертвый человек тихо склонялся над столом или откидывался на спинку стула, будто хотел немного отдохнуть. А убийца как ни в чем не бывало вставал и удалялся.

И сейчас стек был у него в руке, готовый в любую секунду умертвить Хагена. Но Двойник, увидев за соседним столом красноармейских командиров, несколько успокоился. Вряд ли Выкидник будет рисковать сейчас, решил он.

Тем временем подошел официант и принял заказ гостей. А мордастый мужчина, когда к их столу припорхнула смазливая девица, чей заработок зависел от озабоченных мужчин, начал, как показалось сначала Двойнику, бахвалиться своими познаниями иностранной литературы.

— Господа. Простите, товарищи… — криво ухмыльнулся мордастый, он же бывший жандармский ротмистр Казимаков. — Я надеюсь, что вы различаете авентюру от авантюры? А?.. — Он немного выждал и продолжил: — Так вот, в авентюре о том, как Зигфрид был убит, — бывший жандарм недобро глянул на своих слушателей, — речь веду о «Песне о нибелунгах», о героическом эпосе германских народов. Там есть такие строки:

Двойник вздрогнул: «Это прямой намек на меня?! Откуда известно ему мое имя?! Неужто это Черная вдова?! Ведь только он мог знать мое подлинное имя. — У Хагена потемнело в глазах. — Ну конечно, это резидент. Откуда бы ему знать германский эпос? Да еще наизусть».

Бывший жандарм Казимаков уперся локтями о стол и картинно сцепил свои узловатые руки. На запястье левой руки виднелась, как тавро, искусная наколка с изображением двуглавого орла размером с гривенник. Мгновенно вспомнились Двойнику слова Свифта о том, что члены одной из тайных масонских лож в России, основанной для всемерной поддержки трона и Российской державы, имеют внешние отличительные признаки: наколки с изображением вензелей здравствующего императора либо двуглавых орлов. «Кто же он на самом-то деле?»

— Я вспомнил германский эпос, — громко произнес жандарм Казимаков, — потому как матушка Россия охвачена эпидемией заразы. Кругом измены. Брат предает брата. Сын — отца. Друг — своего друга. Спасенные от смерти убивают своих спасителей. Короче, как в этом эпосе. Никому никакой веры. Все, госпо… извините, товарищи, повторяется. — И, повысив голос, Казимаков продолжил. — Мерзавцы плетут сети заговоров против нашей власти. За нее надо горло перегрызать. Да вот беда — некому. Чека и милиция — дети несмышленые. Эдак еще когда они подрастут-созреют. А ведь изменников да предателей сейчас надобно изводить, как крыс. Чего доброго, прогрызть могут челнок государства — да на дно… А? Вот в одном огромном замке по ночам являлось привидение всегда в тот момент, когда кем-то из служивых замышлялось предательство против хозяев, и уносило душу виновного с собой. Вот мечта контрразведки, чтобы это было в масштабе государства! Ну а уж в масштабе Казанской губернии мы, как привидения, подсобим чека, выявим агентов гидры мирового империализма.

Казимаков своими россказнями тянул время, покуда военные, сидевшие за соседним столом, не покинули зал и вместо них не пришли какие-то истощенные, замызганные людишки в помятых картузах. Зал был полон. Из дальнего угла нежно запели скрипки в сопровождении гитар и трубы, бередя души посетителей ресторана.

Двойник судорожно просчитывал в уме варианты спасения.

Он понял одно: к лестнице ему не удастся прорваться, ведь его стол находится в противоположной стороне, рядом с окном. До боковой двери соседнего банкетного зала тоже было неблизко. «И если даже удастся прихлопнуть этих двоих, то все равно, пожалуй, до двери не добраться. В зале конечно же кто-то пасется из чека». Остается окно. Придется прыгать со второго этажа. Шансов не поломать кости — мало. Еще меньше — остаться живым на свободе.

Тем временем Выкидник положил руку со стеком на стол. Острие стека было нацелено прямо в грудь Хагена. Теперь осталось убийце сделать, как фехтовальщику, резкий выпад — и все будет кончено. Двойник от этой перспективы быстро пришел в себя. Он внешне беззаботно откинулся на спинку стула, дабы быть подальше от острия стека, а руки, как арестант, заломил за спину и притворно потянулся, хрустнув суставами. Его враги и не подозревали, что он приготовил им неприятный сюрприз: в рукаве пиджака на резинке у него был маленький, как игрушка, дамский браунинг, всегда готовый к стрельбе. Двойник незаметным движением вытащил спасительное оружие и снял предохранитель. И как только Выкидник чуть подался вперед, чтобы сделать молниеносный выпад, Двойник резко подался в сторону и в ту же секунду пальнул из браунинга в лицо нападавшему. Выстрелить в его мордатого спутника он не успел: тот юркнул под стол и присел. Двойник по инерции пальнул из браунинга в стол и, низко пригнувшись, рванулся к окну.

Визг, крики заглушили музыку. Весь зал разом пришел в движение.

Беглец оглянулся, увидел, что Казимаков прицелился в него из револьвера, и бросился на пол. Прогремели выстрелы. Падая, Двойник выпустил из руки браунинг, точнее, оружие утянула обратно в рукав резинка. Не мешкая, он сунул было руку в карман, чтобы достать свой двенадцатизарядный «манлихер» — подарок самого кайзера Вильгельма II, — но в этот момент на него кинулся какой-то худощавый парень. Но агент ударил его ногой так, что тот, падая, опрокинул соседний стол со всей посудой и снедью.

Хаген выхватил свой «манлихер» и наугад пальнул в сторону Казимакова. Какая-то толстая молодая женщина, стоявшая у мраморной колонны, истошно заверещала: «Ой, убили!! Помогите!!»

Паника охватила весь зал. Падали стулья, летела на пол посуда. Оркестр разбежался.

— В зале кон-нтр-ра-а!! Переодетое офицерье-о!! — истошно орал мужчина в синей косоворотке, размахивая наганом. — Держите их!!

Но ни к Казимакову, ни к Двойнику никто не приближался. Да и трудно было разобраться в этом хаосе, где же находится контра. Каждый в зале думал только о собственном спасении.

Из боковой двери соседнего зала выскочил милиционер в форме и закричал:

— Ложись!! Всем ложиться!! — Он выхватил из кобуры оружие и выстрелил в потолок, полагая, видимо, что теперь-то ошалелая толпа внемлет его требованию. Но его приказу подчинились единицы. Толпа горной рекой хлынула в дверь, к лестнице.

Двойник, дважды полыхнув в сторону Казимакова, вскочил на ноги, схватил стул и с разворотом, как дискобол, со всей силой метнул его в окно. Со звоном посыпались стекла на тротуар. Стреляя, не целясь, в то место, где залег, как солдат на стрельбище, бывший жандарм, вскочил на подоконник и прыгнул вниз. Ему повезло и на этот раз: свалился прямо на старика нищего, который, не имея представления, что творится на верхнем этаже ресторана и почему рассыпалась толпа, что осаждала вход в это увеселительное заведение, протягивал руку за милостыней.

Старик бездыханно распластался по земле, а кайзеровский агент с проворностью зверя вскочил на ноги и понесся прочь от этого места. На углу улицы вскочил в конную пролетку и умчался от преследователей, вывалившихся из ресторана вместе с толпой.

Это был, однако, его последний удачный побег в жизни. Вскоре, в сентябре восемнадцатого года, его вычислили казанские чекисты и задержали. Вел его дело молодой сотрудник чека Шамиль Измайлов, немало приложивший сил вместе с председателем губчека Гиршем Олькеницким для поимки этого кайзеровского агента. Но Олькеницкий был вскоре убит в дачном поселке Займище, что находится под Казанью на берегу Волги. Раскрыть это преступление было поручено Измайлову и его оперативной группе. Судя по всему, ниточка расследования должна привести к гнезду кайзеровской агентуры.

Глава III

Фиолетовое небо мерцало редкими, но яркими звездами в темных промоинах серых облаков, едва выделявшихся на общем темном фоне. А за дремлющими домами, почти у самого края неба, громоздились, как скалистые горы, черные тучи с неестественно ярко светящимися кромками, будто за тучами полыхнул адский, с багровым отблеском взрыв. И от этих лучей света, веером расходившихся по горизонту, веяло чем-то грозным, зловещим. Вскоре выплыла огромная луна с красноватым оттенком на своем печальном лике, и тревожно-таинственное свечение исчезло, обернувшись в тоскливое видение, напомнившее сгоревший дотла минувший день. А он был для чекиста Измайлова нелегким. Кроме допроса кайзеровского агента Двойника разбирался с новой попыткой диверсии на пороховом заводе. Кто-то пронес на территорию завода восемь шашек тола и подложил на склад готовой продукции. Взрывчатка была обнаружена случайно ремонтниками. Диверсанта установить не удалось. И это очень тревожило чекиста. «Неужели замешана охрана? — раз за разом задавал себе вопрос Измайлов. — Ведь при входе на завод — учитывая военное время — все без исключения подвергались проверке, точнее, осмотру».

А после полудня, в пять часов, позвонили с железнодорожной станции: на участке железной дороги, что проходит за Арским кладбищем неподалеку от реки Казанки, произошло крушение товарняка с одиннадцатью вагонами. Это было в нескольких верстах от улицы Гоголя, где размещалось здание губернской чека, и уже через полчаса Измайлов с тремя работниками милиции были на месте. Они без труда установили причину аварии: гайки на стыке рельсов были откручены, а костыли из шпал вытащены.

Несколько вагонов скатились под откос, другие лежали на боку. Движение на участке было парализовано. Перед товарняком за два часа прошел пассажирский поезд из Вятки. Значит, в промежутке этих поездов и «трудились» диверсанты, заключили чекисты.

Измайлов осмотрел состав, вернее, что осталось от него, груз: металлические болванки и пиломатериалы, но ничего такого, что дало бы зацепку для поиска диверсантов, не обнаружил. И спросить было не у кого: кругом безлюдье. Только высоко в небе заливались жаворонки да стрекотали без устали кузнечики. Чекист стоял в каком-то оцепенении, не зная, что дальше делать. От берега Казанки донеслось мычание коров. Небольшое стадо буренок тянулось из-за холма к речке на водопой. Позади плелся пастушок с длинным кнутом, конец которого, как серая змея, извивался по траве.

Чекист поспешил вниз к берегу.

— Мальчик, ты давно здесь? — спросил он подростка.

— А што?

— Ты видел, как произошло крушение поезда?

Пастушонок настороженно посмотрел на Измайлова и кивнул головой:

— Видел. Грохот был. Скрежетали вагоны, будто великан зубами. Шибко громко. Аж все коровы замерли. Перестали траву щипать. А Дунька аж припустила, — кивнул он головой на пегую корову, — еле догнал.

— А до аварии тут, на линии, кто работал? Может, кого заметил?

Мальчик пожал плечами:

— Никово не видал, дядя. Я все за коровами гляжу. Ведь чуть что — сразу уведут.

— А здесь по берегу никто не проходил?

Подросток потрогал козырек выцветшей фуражки, точно размышляя: говорить или нет, и медленно произнес:

— Туточки давеча Мунька Лисопедчица проходила… Она вон туда шла, — махнул он рукой в сторону железной дороги. — Кажись, к Сибирскому тракту. Землянику да грибы ходит продавать на дорогу. Там много народу-то шастает.

— А когда она здесь проходила, — с замиранием сердца спрашивал Измайлов, — до того, как поезд упал, или после?

— До того. Я еще краюху ел, а она мне сказала: «Ты хоть, Рауф, коровку подоил бы какую-нибудь да молочка испил». Я ей ответил, что их выдоили токо щас. Доят-то их в обед.

Чекист спросил, почему у этой женщины такое прозвище. Оказывается, на всей Подлужной улице, где он проживает, был только у нее старый скрипучий велосипед, на котором она ездила. Вот соседи и нарекли ее этим прозвищем.

Муньку Лисопедчицу он нашел быстро. Оказалось: она видела двух железнодорожников, что копались, как она выразилась, на рельсах. Было это около трех часов пополудни.

— А чево случилось-то? — осведомилась женщина, закуривая тонкую папироску. Она глубоко затянулась, и в потухших глазах появилась живинка.

— Товарный поезд потерпел крушение.

— Да ну! С рельсов, што ли, сковырнулся? — Желтоватое лицо ее вытянулось от удивления. — Неужто такое может быть?

Чекист кивнул и спросил:

— Вы запомнили этих двух железнодорожников?

— Да неужель те мужики напаскудили? — вопросом на вопрос ответила Мунька Лисопедчица.

Измайлов выжидательно промолчал.

— А ведь с виду-то навроде и неплохие. Рабочие как рабочие. — Я еще у одного из них прикурить попросила. Так он быстренько с вежливостью чиркнул зажигалкой.

— Как эти типы выглядели?

Она надула впалые щеки и замолчала.

— И не припомню как-то. — Свидетельница немного подумала, поморщила угреватый лоб. — Один был крепко сбитый, коренастый. Не шибко высокий. Темноволосый. Возраст? Возраст сорок — сорок пять лет. А другой… — Мунька Лисопедчица скривила рот и, не вынимая папиросу, плюнула на пол, потешно шмыгнула сизоватым от выпивок носом, — …а другой — высокий, широкоплечий. Да, еще усы у него вислые, длиннющие, как хвосты коров. Можно за них как за вожжи ухватиться. Ей-богу. А вот другова у нево ничего не запомнила.

«Когда у человека во внешности что-то кричаще выделяется, многие обращают внимание только на эту особенность, упуская из виду все остальное, — подумал Измайлов. — Видимо, нарочно приклеил такие усищи».

Потом он еще долго расспрашивал о деталях их внешности. Но свидетельница в конце концов вспомнила две примечательные особенности:

— На руке тово, што давал прикурить, навроде круглой наколки, синеватые пятна прямо на запястье. А форма, кажись, у железнодорожников новехонькая. Пуговицы шибко блестели на солнце, будто осколки зеркала.

— Мунечка! — послышался с улицы мужской голос. В открытое окно просунулась нечесанная обросшая голова. — Муня, девушка моей мечты, — запела причудливая голова. Но, заметив Измайлова, обросшие челюсти мужчины плотно сомкнулись. И он сквозь зубы прохрипел: — Опять, подлюга, хахиля молодого приволокла?!

Хозяйка пояснила, что этот парень из чека. Но мужчина вскипел:

— Те жеребцы, с которыми я тебя, сука, заставал в кровати, ржали о том, что в милиции работают. — Мужчина скрежетнул зубами. — Ну, паскуды, я с вами щас разберуся.

Для молодого чекиста было странно все это слышать: ведь хозяйке было около сорока — и ему казалось, что в этом возрасте женщинам ничего такого уж и не нужно.

Женщина заломила руки и побледнела.

— Он ведь бешеный! Ей-богу, бешеный. Поколотит нас. Ты уж беги в окно, а я как-нибудь слажу с ним…

Дверь распахнулась, и в комнату кочетом влетел грузный мужичище. В руке у него был черенок от лопаты.

— Гриня, што ты, што ты! — запричитала Мунька. — Перестань чичас же!

Но ее ухажер, ослепленный ревностью, ничего не слышал и, подскочив к Измайлову, замахнулся палкой. Чекист схватил за спинку старенький стул и поднял его как щит над головой. Удар был столь сильным, что стул рассыпался. А палка выпала из рук нападавшего.

— Убью! — еще сильнее взъярился Гриня и схватил со стола кухонный нож.

«Надо стрелять, — подсказал внутренний голос юноши. — Пистолет доставай!» И пока чекист на секунду замешкался, нож был уже занесен над ним. Измайлов двумя руками перехватил руку нападавшего и в то же мгновение сильно ударил того коленом в пах. Гриня охнул и обмяк, бессильно сел на пол. Чекист без труда, как у малолетнего ребенка, отобрал у него нож и отдал хозяйке, еще не оправившейся от испуга. «Извините, што так получилось»,— пролепетала она.

Он молча кивнул и направился к выходу.

На улицу Гоголя, в чека, Измайлов вернулся поздно вечером, когда последние лучи солнца, бившие розоватым фонтаном из-за края земли, вдруг погасли и пурпурные облака стали казаться обыкновенным серым дымом, заполнившим чуть ли не все небо. И настроение у Шамиля Измайлова было таким же серым, потухшим. Он вяло доложил свои неутешительные результаты расследования минувшего дня Вере Брауде (заместителю председателя губчека), рассказал об инциденте у Муньки Лисопедчицы, а затем, после обсуждения плана действий на завтра, снова занялся Двойником, точнее, анализом его показаний. Но мысли о диверсии на железной дороге и попытке взорвать пороховой завод захлестывали все остальные мысли, и он никак не мог сосредоточиться на анализе полученных сведений. И тогда чекист начал искать точки соприкосновения диверсии с фактами, сообщенными Двойником. По всему чувствовалось, что и там и тут участвовал бывший ротмистр Казимаков. Во всяком случае, все приметы сходились.

Конечно, участие в диверсии говорило, в известной степени, что он — германский агент. Было известно, что разведцентр кайзеровской Германии дал своим агентам инструкции, в которых предписывалось в первую очередь заниматься диверсиями на военных объектах и железных дорогах. Но такие же задачи ставило перед своими агентами и Самарское правительство — Комитет учредительного собрания (Комуч), а также местное белогвардейское подполье, которое отнюдь не было целиком разгромлено, хотя был арестован его штаб во главе с генералом Поповым.

С другой стороны, Казимаков сам был жандармом, в задачи которого по должности входила борьба с иностранной агентурой. Но это, конечно, не может служить доказательством его верности России. Бывший ротмистр мог переметнуться во вражеский стан после свержения царя. Да и как объяснить события, происшедшие осенью 1917 года на Воскресенской улице Казани, когда вместо Двойника германская агентура ошибочно ликвидировала другого человека. Полностью, разумеется, нельзя исключить случайное совпадение появления тогда Казимакова на Воскресенской. Если же предположить, что бывший жандарм Казимаков состоял в тайном обществе — масонской ложе, девиз которой борьба за царя и Отечество, — то само по себе это также мало о чем говорит. Ведь германская агентура буквально как грязь проникла во все поры общества, в том числе и во все неформальные сообщества.

И вообще, если засилье немцев в России во времена царицы Анны Иоанновны было открытым, то в начале двадцатого века вплоть до свержения царя вместе с его женой-немкой засилье немцев в стране было тайным, но, пожалуй, не менее мощным, чем в восемнадцатом веке. Сам царский двор раздал множество придворных чинов — камер-юнкеров, камергеров, гофмаршала — выходцам из Германии. Много немцев занимало высшие должности в государственном аппарате и армии. Разоблачение немецких шпионов каралось строго. За то, что, к примеру, военная контрразведка Петрограда разоблачила двух германских агентов, камер-юнкеров Брюмера и Вульфа, пострадали преданные Отечеству и царю честные русские генералы. По очередной жалобе министра двора графа Фредерикса об этом «незаконном» аресте царь приказал начать расследование. Это «расследование» обернулось против тех, кто их разоблачил. Генерал М. Д. Бонч-Бруевич[228], ведавший Петроградской военной контрразведкой, был отстранен от должности в феврале 1916 года. Сняли с поста и главнокомандующего Северным флотом генерала Плеве за то, что не прекратил дело Брюмера и Вульфа. И он не пережил этого, умер от сердечного удара.

Подобный остракизм ждал любого офицера или генерала за преследование немецких агентов на российской земле. Поэтому двор во главе с императрицей и ее земляком — министром двора Фредериксом нарочно раздували кадило борьбы со «шпиономанией», которой якобы болеют многие генералы и офицеры русской армии. Не случайно, что карьеристы от генералитета при назначении на командные должности связывали руки армейской контрразведке. Небезызвестный своей бездарностью генерал Куропаткин, «герой» русско-японской войны 1904 года, возглавив в девятьсот шестнадцатом году командование Северным фронтом, начал свою деятельность на этом посту с ликвидации контрразведывательной службы во вверенных ему войсках. То был шаг в угоду императрице и всей немецкой колонии, оккупировавшей без войны, без сражения столицу Российской империи, которые то и дело заклинивали руль государственного корабля, сбивая его на курс непроходимых скалистых фиордов. Подобным образом вели себя и чиновники рангов поменьше — как в самой Северной Пальмире, так и в глухих уголках империи.

«И все-таки является ли Казимаков кадровым германским агентом? — беспокойно кружила мысль у Измайлова. — Если да, то не он ли резидент германской разведки в Поволжье?» Чекист извлек из архивов губернского жандармского управления одну любопытную бумагу: донос негласного осведомителя жандармерии некоего Рудевича по кличке Тьфу, который сообщал, что Семен Перинов в новогоднюю ночь с 1916 на 1917 год в одном из подпольных бардаков Казани расплачивался со своей подружкой иностранной валютой. И вообще вел себя как иностранец. А ротмистр Казимаков почему-то не прореагировал на это сообщение. А из допроса Перинова (Двойника) выходило, что он этого Казимакова и знать не знал. Может, ротмистр Казимаков искал все-таки Перинова, но не нашел. Нет, вряд ли. Тогда бы он знал Двойника в лицо, ну хотя бы его приметы, и не спутал бы его с кем-то другим на Воскресенской (Измайлов все больше склонялся, что жандармский ротмистр непосредственно причастен к убийству на Воскресенской). А коль так — будет ли сам резидент Черная вдова рисковать своей драгоценной головой? Вряд ли! Ведь люди-то у него есть. Черная вдова обязан хорошо знать в лицо всех своих агентов. И Двойник — не исключение. Он их всех просмотрел инкогнито. В этом чекист был уверен. Иначе какой он, к шайтану, резидент, да еще очень опытный?! А отсюда напрашивается вывод: сам резидент не был на месте убийства, иначе бы он не спутал свою жертву с посторонним человеком. Стало быть, Казимаков — не резидент Черная вдова!

Но все-таки этот царский охранник в какой-то мере связан с кайзеровской агентурой, размышлял молодой чекист. Конечно, связан. И не только по своей прежней службе в охранке. Скорее всего, что он сталкивался с немецкой агентурой будучи жандармом, но не трогал ее. Причина? А все та же — боязнь поплатиться своим теплым местом. Может, поэтому Казимаков не среагировал на информацию осведомителя Рудевича насчет Перинова? Может, и так. А может, просто не успел заняться этим подозрительным Периновым. Ведь донос-то поступил в январе 1917 года, то есть за два месяца до февральской революции. И ротмистр не мог не видеть, что трон уже разваливается, как трухлявый пень, и думал больше о своей шкуре, нежели о Николае II. А посему ротмистр не мог не предпринять нужные меры для обеспечения собственной безопасности. Вот и возникает вопрос: почему Казимаков не разыграл карту Перинова в своих личных целях? Может, по идейным, нравственным соображениям? Ведь были и идейные среди жандармов и царских чиновников. Именно идеи часто приводили к созданию тайных обществ, в том числе и масонских. Но был ли ротмистр Казимаков членом масонской ложи?

Такие тайные общества были и в России. Считается, что масонство распространилось во времена царя Петра I, которого, согласно легенде, посвятил в масонство Кристофер Врен — основатель ордена. Членом масонской ложи стал и Франц Лефорт, приближенный царя. В 1740 году магистром был назначен генерал русской службы Яков Кейт (до этого магистром «для всей России» в 1731 году во времена Анны Иоанновны был назначен англичанин, капитан Джен Филипс).

Масонская ложа существовала и в Москве. Позже Измайлов узнал, что отличительной символикой этой невидимой империи была татуировка на левой руке с изображением двуглавого орла или Петра I. У Казимакова, как утверждал Двойник, была тоже татуировка с изображением орла. «Значит, бывший ротмистр — член масонской ложи и мой идейный противник»,— заключил про себя чекист.

Если допустить, что Казимаков сейчас делает все, чтобы свергнуть новую власть, то он вполне может блокироваться с любой враждебной разрушительной силой. И с германской агентурой тоже. Возможно, сотрудничество с ней строится на паритетных началах. Впрочем, ротмистр мог заключить соглашения и с лазутчиками Самарского правительства или офицерским подпольем. Значит, и эти силы могли пытаться взорвать пороховой завод. И если удастся поймать ротмистра Казимакова, то он, как опытный проводник, обязательно выведет на диверсантов либо на германскую агентуру, а может, и на самого резидента Черную вдову. Эта фигура интересовала чекиста тем, что у него в руках фактически осталась вся агентурная сеть Казанской губернии, то есть сеть негласных осведомителей. Он мог шантажом завести, как заводят ключом часовой механизм, всю эту систему и направить против новой власти.

Утром следующего дня Измайлов навел справки: где в Казани шьют форму железнодорожников. Оказалось: специальных швейных мастерских не было. Значит, надо было объездить все мастерские, какие официально еще работали. Чекист полагал: новая форма, что была на диверсантах, по всей вероятности, была сшита недавно. Вряд ли кто-то хранил их в нафталиновых сундуках специально для организации крушения поездов. Измайлов и приданные ему в помощь работники милиции обошли за день все мастерские, но ни в одной из них в последнее время заказов на пошив железнодорожной формы не выполняли. Потом он поехал в фининспекцию. Там Измайлов выявил индивидуальщиков, занимавшихся шитьем на дому. Но и опрос этих людей ничего не дал. Оставалось последнее — проверить работников железнодорожного склада, где хранится имущество Казанской железной дороги.

Уже смеркалось, когда чекист добрался до склада. Заведующий складом, седой старик с обвисшей кожей на щеках и большой бородавкой на подбородке, изумился, когда чекист спросил, кому выдавали в последнее время новую железнодорожную форму.

— Да помилуйте, гражданин чекист, мы не то что новую, мы старую-то форму никому не выдавали с тех пор, как наш народ взял тутошную власть.

— А вновь принимаемым работникам, значит, тоже не выдаете форму?

— Нет-нет, — чуть ли не испуганно проронил старик. — Кто в чем шастает. Так вот и живем. Порядку-то мало стало.

— Я все-таки хотел бы взглянуть на инвентарную документацию, — заявил Измайлов.

Он пришел в огромный склад, который был почти пуст, и попросил включить свет. Старик пояснил, что неделю тому назад кто-то отрезал внешнюю проводку и что он уже дважды писал по этому поводу своему начальству. Да все впустую.

Измайлов в полутьме прошел внутрь складского помещения и заметил на крыше овальную щель, сквозь которую просвечивалось белесое небо. Он вышел на улицу, обогнул склад. «Так и знал, — подумал чекист, — что тут пожарная лестница». Шамиль забрался по ней на крышу, осмотрел пролом, прикрытый куском толя, и спустился вниз. Завскладом Мюзиев стоял у входной двери. Он как-то сразу съежился и суетливо сунул руки в карманы форменной тужурки, пуговицы которой ярко блестели в свете догоравшего дня.

«А тужурка-то у него новенькая». Измайлов почувствовал, что этот старичок скрывает от него что-то важное. Он потрогал материал форменной одежды, будто покупатель, желавший определить подлинную его стоимость, и строго, не спуская глаз с заведующего складом, спросил, выделяя каждое слово:

— Сколько было на складе комплектов обмундирования?

— Я же вам сказывал, господин… э-э… гражданин чекист, что их не было.

И будто не слыша его ответа:

— Когда их выкрали? Ну? Отвечайте!..

Старик бессильно опустился на землю и привалился спиной к складской стене. Дрожащими руками расстегнул верхние пуговицы форменки.

— Выгонят теперяча меня с работы… Как пить дать, выгонят. — Он вяло махнул дряблой рукой. — Было дело. Обокрали, канальи. Накануне-то провода откусили. А я, не успемши сообщить об этом, прихворнул денечка два. А вышел на работу-то вчерась, а тут на крыше-то дыра… Похитники забралися. Три комплекта одежки… того…

Чекист выяснил: четыре комплекта форменной одежды привезли из Агрыза неделю назад. В станционном тупике обнаружили вагон с одеждой. Вроде как заблудший вагон-то. Одну пару завскладом взял себе — положено. А остальные — выкрали, будто кто-то только и поджидал эту форменную одежду.

— Кто знал, что на склад поступила одежда?

Старик нервно провел рукой по лицу и начал загибать заскорузлые пальцы:

— Значит, так… Машинист поезда, начальник станции и я. Три человека…

— А на складе разве нет грузчиков?

— Есть. Но тюк-то был упакован. И грузчик не знал, что там…

Они снова вошли в складское помещение. Мрак густо гнездился по углам склада, за ящиками с инструментами и за штабелями шпал.

— Как фамилия грузчика? И где он сейчас?

— Он на станции, кажись, а може, на хозяйственном дворе… А зовут его Альберт… Зуркусов Альберт…

— А машинист здешний?

Старик отрицательно покачал головой.

— В Арске ночует он. Тамотки приписан.

Складская дверь заскрипела. Чекист резко повернулся.

Но в проеме дверей никого не было. Только порыв ветра раскачивал ветви деревьев, царапавших складскую стену. Сквозь шум ветра Измайлову послышались поспешно удаляющиеся шаги.

— Да нет, это ветер шалит, — заметил старик, глядя на насторожившегося чекиста.

Потом Измайлов направился к руководству станции. Там он выяснил, что машинист поезда, проследовавшего из Агрыза в Арск через Казань, действительно приписан не к Казани и тут больше не появлялся. А грузчик Зуркусов проживал на Задне-Мещанской улице.

Таким образом, чекист сразу же исключил из этих четырех лиц, знавших о форменной одежде, машиниста и начальника станции — старого большевика. Оставались двое — грузчик и завскладом. Хотя последний вроде болел в тот день, когда воры забрались в склад. Во всяком случае, начальство подтвердило, что Мюзиев на работу не выходил.

Измайлов обо всем доложил Вере Брауде, после того как безуспешно съездил на Задне-Мещанскую улицу: грузчика Зуркусова не было дома. Зампред губчека, подумав немного, заметила:

— Не обязательно, что кто-то из них непосредственно участвовал в хищении одежды или был наводчиком. Ведь кто-то из них мог просто случайно обронить об этом в разговоре с тем, кто воспользовался сведениями. — Брауде достала из стола пачку папирос и положила на стол. — Кстати, а значится эта одежда в инвентарной книге?

— В журнале движения материальных ценностей это имущество не значится.

— Коль так, то завскладом незачем ни инсценировать воровство, ни тем более организовать хищение: он мог спокойненько дать эту форму напрокат либо вообще отдать за спасибо.

— Вера Петровна, но нельзя исключать того, что старик просто продал ее на базаре. Время-то вон какое тяжкое да голодное. Хищение мог инсценировать…

Брауде закурила и, выдохнув дым, бесстрастно произнесла:

— И это может быть.

— Кстати, в двух накладных, — продолжал свою мысль Шамиль, — ни гугу о пропаже одежды. В них только настойчивые просьбы о восстановлении электропроводки. И начальник станции точно не знал, сколько комплектов одежды поступило. Правда, у руководства станции завскладом Мюзиев на хорошем счету.

— Надо выяснить, с кем Мюзиев общался в последнее время. Кто мог воспользоваться его информацией. Это одно. А другое… — Брауде привстала со стула, — ты выяснил приметы грузчика Зуркусова?

— Вы полагаете, что с Казимаковым был он…

— Вот именно. Это не исключено. — Брауде схватила трубку телефона и коротко проронила. — Машину.

Ночной свежий ветер, завихряясь за лобовым стеклом, приятно трепал волосы и холодил спину. Фары выхватывали из темноты серую булыжную мостовую, неровные заборы, мрачные стены домов, стволы деревьев с движущимися вокруг них тенями. Чекисты спешили на Черноозерскую к завскладом Мюзиеву.

Машину остановили за несколько домов. Чекисты поспешили во двор дома, где жил на втором этаже Мюзиев. Дом быстро оцепили. Мягко ступая по деревянной лестнице, все поднялись на лестничную площадку второго этажа.

— Ой! Что это?! — тревожно прошептал Шамиль, вглядываясь в темноту. — Кто-то тут лежит?!

Перед дверью в свою квартиру лежал седой старик. Брауде зажгла спичку и поднесла ее к лицу мужчины.

Измайлов всмотрелся в лицо и одеревеневшими губами обескураженно произнес:

— Это же Мюзиев! Завскладом! — Шамиль поспешно взял его за руку и пытался нащупать пульс. Но было поздно! Важный свидетель был мертв! Человек, который мог помочь найти диверсантов, лежал около часа с проломленным черепом. Это выяснили у соседа, который заявил, что еще час тому назад, когда он возвращался с работы, на лестничной площадке никого не было.

Мюзиев жил один в комнатушке коммунальной квартиры. Семьи не было. Обыск в комнате ничего не прояснил. На лестничной площадке между вторым и третьим этажом нашли несколько окурков папирос «Кама».

— Видимо, преступник поджидал жертву здесь, — проронила Брауде, разглядывая окурки. — Дорого бы я заплатила, чтоб узнать, где Мюзиев был после работы. — Она положила окурки в папиросную коробку. — Коль поджидали, значит — убийца узнал, что на него, Мюзиева, чека вышла сегодня вечером… — Брауде вопросительно взглянула на Измайлова.

— Около девяти вечера я был на складе, — быстро сообразил тот.

— …Значит, убийца узнал об этом около двадцати одного часа, то есть до того, как завскладом, закончив работу, ушел в неизвестном для нас направлении.

— И убийца, видимо, это не знал, — добавил Измайлов. — Иначе он убрал бы свою жертву в более подходящем для него месте, а не в центре города. Ведь в подъезде его могли увидеть соседи потерпевшего.

Брауде кивнула:

— Вот и надо поспрашивать соседей с верхнего этажа — не заметили ли они в подъезде или во дворе подозрительных типов.

Опрос жителей, однако, ничего нового не дал.

Машина чека мчала их теперь на Задне-Мещанскую где проживал грузчик Зуркусов. Но Зуркусов домой еще не явился. Соседи сказали, что жена его Сабиря и двое детей поехали с утра окучивать картошку в Дербышки. Там живут их родители. Видимо, Альберт поехал на лошади за ними.

Потемневший от дождей и ветров дощатый сарай зиял черным проемом распахнутой двери в свете автомобильных фар. Измайлов заглянул в сарай, и сердце его застучало: на дощатом полу у входа валялись знакомые окурки папирос с характерным прикусом. Он поднял одну из них — так и есть, «Кама».

Окурки обнаружили и под дверью квартиры Зуркусова. Брауде вытащила из кармана коробку, где лежали окурки, что подобрала она в доме убитого Мюзиева, и сличила только что найденные, — окурки были похожи. Все они были выкурены до самого бумажного мундштука, а сами мундштуки изжеваны наполовину, будто курильщик каждый раз проверял их съедобность.

— Свет выключи! — приказала Брауде шоферу.

Фары погасли, и кромешная тьма вмиг надвинулась со всех сторон, будто все погрузились с головой в черную воду. Лишь доносился приближающийся грохот телеги по булыжной мостовой.

— Тр-р!.. — донеслось с улицы, и лошадь остановилась. Послышались голоса. Ворота во двор открылись.

— Включи фары, — шепнула Брауде водителю машины.

Двор вмиг залило светом. Мужчина, державший лошадь за узду, испуганно замер, выпучив и без того большие глаза. Лошадь, словно чуя состояние хозяина, всхрапнула и попятилась назад. Испуганно заголосила женщина.

— Спокойно, Зуркусов, — негромко распорядился Измайлов. — Руки подними!

Чекисты обыскали Зуркусова и повозку, но ничего такого не нашли, если, конечно, не считать початой пачки папирос «Кама».

Пока Брауде допрашивала Зуркусова, Шамиль и его товарищи обыскали дом. Ни оружия, ни железнодорожной формы не нашли. Хозяин, оправившись от испуга, внятно отвечал на вопросы. По его словам выходило, что он после обеда поехал в Дербышки, чтобы подсобить престарелым родителям окучить картошку. Ездили всей семьей. С ним был и его товарищ по германской войне Марселька Сапогов. Он живет на Гоголя, двадцать два. Может подтвердить.

У завскладом Мюзиева дома был лишь один раз: в прошлом году, в день его семидесятилетия, пояснил подозреваемый.

— Откуда папиросы?

— По несколько пачек нам дали за разгрузку воинского эшелона с провиантом.

— Кому еще выдали папиросы? — спросила Брауде, окидывая взглядом высокую фигуру хозяина дома. — И кто выдавал?

— Да много там было наших, станционных-то. Было и начальство. — Зуркусов нервно провел по пышной шевелюре. — Кто выдавал? А какой-то толстый интендант. Он, кажись, из самого штаба Восточного фронта. Вроде наше начальство знает его.

Брауде посмотрела на испуганные лица домочадцев и негромко, как-то по-домашнему, сказала хозяину дома:

— Вам, Зуркусов, надо поехать с нами. Кое-что надобно выяснить.

Когда усаживались в машину, высыпавшие во двор домочадцы заголосили в один голос. Хозяин дома по-татарски успокаивал их, что он ни в чем не виноват, папирос из воинского эшелона не крал и что скоро вернется домой.

В Измайлове боролись противоречивые чувства: с одной стороны, все улики говорили, что этот Зуркусов — преступник: найденные окурки, внешнее сходство с одним из диверсантов, о котором говорила Мунька Лисопедчица, сегодняшнее исчезновение с работы (ведь завскладом Мюзиев ему ничего внятного не пояснил, где находится его грузчик) и, наконец, грузчик Зуркусов — один из тех, кто мог знать о наличии железнодорожной формы на складе. С другой стороны — убедительные показания Зуркусова не давали основания подозревать его в причастности к убийству и к диверсии на железной дороге.

Когда машина промчалась по тускло освещенной Театральной площади и миновала здание бывшего Дворянского собрания, Брауде негромко сказала Шамилю, будто чувствуя его раздвоенность:

— Зайди-ка сейчас к этому Марселю Сапогову, на которого ссылается наш подопечный, да разузнай, что к чему. Ну а потом возьмешь машину и сгоняешь на Поддужную за этой самой красоткой…

— За Мунькой Лисопедчицей?

— Да-да. Надо провести опознание.

Машина притормозила на Гоголя, 22, всего лишь за три дома от губчека. Шамиль и красноармеец поспешили во двор дома, где проживал некий Сапогов, о котором говорил, доказывая свое алиби, арестованный грузчик. Из открытых окон второго этажа доносились веселые голоса, переливы гармошки, смех. Тонкий, надрывный женский голос тягуче выводил несуразные призывы:

«Горько! Горько! Голубушки!» — донеслись голоса, когда Шамиль открыл дверь в подъезд. Он остановился на пороге, размышляя, оставить красноармейца здесь или взять его с собой на второй этаж, где, по словам подозреваемого, живет его товарищ. Свадьба, видимо, у соседей Сапогова, а то б он не поехал с Зуркусовым. Но это не исключает, что он тоже среди гостей. А появление вооруженного красноармейца омрачит свадьбу.

Откуда-то сбоку, из коридора, доносился горячий женский шепот:

— Марселюшка, не надо. Не надо здесь… Потом… Ой как хорошо-то. Ой… Но не шшэкочи так усами груди. Хорошо-то как. А мужик ты мировой…

Шепот, звуки поцелуя и сладострастные вздохи здесь, внизу, то и дело перебивались пьяными криками «Горько!» Переливы саратовской гармошки наяривали «козулю» и разухабистые частушки. На весь дом слышался тяжелый топот и шарканье десятка пляшущих ног.

Открылась на втором этаже дверь и кто-то, тяжело ступая, вышел на лестничную площадку.

— Уж не мой ли окаянный Аким шукает меня? — донесся встревоженный шепот блудницы. И парочка притихла.

— Да нет, — подал голос ухажер, — твой уже набрался до свинячьего визга и мордой в тарелку ткнулся. Так и спит.

Наверху настежь распахнули дверь, гвалт и топот пляшущих воцарился в подъезде. На лестничную площадку вывалила пьяная толпа.

Измайловым овладело какое-то оцепенение, вызванное, по-видимому, тем, что оказался невольным свидетелем супружеской неверности. Будто специально подслушивал. Наконец он внутренне преодолел незримые паутины нерешительности. К тому же закралось сомнение: этот прелюбодей Марсель уж не Сапогов ли? Слова, доносившиеся сверху, заставили прислушаться.

— Резван Фомич, я все забываю тебя спросить, — пьяно забасил какой-то мужской голос, — ведь тебя, кажись, чека схватила на Собачьем рынке. Вроде как позавчера. Ведь ты был это? Али я обознался?

— Как вишь, Барий, жив-здоров. Сегодня утречком ослобонился. По огромадному секрету вам всем скажу, ослобонили потому, как я понял, што у чека кончились патроны! — рассказчик замолк.

— Да ну?! Во дела-то! Знать, ноне бояться нечего чека… — доносились мужские голоса.

— Да бросьте вы, дурьи башки, хавальники разинули и глотаете дерьмо, — зло прошепелявил старческий голос. — Он же заливает… И вообще, закройте пасти, чека тут рядом.

— Во-во, я про то же хотел, — поддержал его «ослобонившийся» из чека. — Я вам, братки, про одну свадьбу расскажу. На ней прошлой осенью гулял. Во! Свадьба дак свадьба была. Настоящая. Будто до отмены рабства в Расеи в прошлом веке было. Тамотки райское право первой ночки на нецелованную невесту-голубицу нетронутую было. Дворяне да помещики спали с чужими невестами. Вот и мы полакомились, будто графья. Туточки-то, правда, лярва смазливая женихатилась четвертый раз. А на третий день этой свадьбы тамада громким кличем кликнул: «Хто еще невесту не бабахал?» — «Я! — кричит из-под стола протрезвевший жених. — Я ышшо». А тамада, шибко смахивающий на тюремного пахана, гаркнул: «Ты ышо успеешь! Вся жизня у тя, Акимушка, впереди. Давай, — говорит, — кореша, по третьему разку начинай».

Наверху захихикали. А чей-то гнусавый голос тут же:

— Сумлеваюсь я в етом. Неуж у порядошных людей-то такое бывает. Этто токо в бардаках на Воскресенской бывало да у Коськи Балабанова такеи собачьи свадьбы игрались.

— Обижаешь, Ерема, — недовольно проронил Резван Фомич, — спроси Марсельку Сапогова. Он сам на той свадьбе куражился. Из всех жеребцов Лизка токо ево и запомнила. Чичас она схватила его за эту самую большую штуку и уволокла спать, покеда Акимка продрыхнется…

Измайлов уже не слышал, что там болтают мужики наверху. «Значит, это и есть тот самый Марсель Сапогов, о котором говорил Зуркусов».

— Мерзавец! Клеветник!!! — послышалось совсем рядом с Шамилем. То начала надевать на себя белую фату девичьей чистоты и незапятнанности Лизка, которая только что освободилась от жарких объятий своего кавалера. — За похабную клевету я им щас зенки выцарапаю! — грозилась она, поднимаясь по лестнице. За ней шел Сапогов. Чекист шагнул к нему и тихонько шепнул:

— Гражданин Сапогов, я из чека. Прошу идти со мной. Поговорить надо.

Сапогов на допросе повторил слово в слово показания грузчика. А Мунька Лисопедчица не признала в Зуркусове того высокого молодого железнодорожника, которого видела (вместе с другим) на полотне близ Арского кладбища до аварии товарняка. При этом свидетельница пояснила, что тот был шире в плечах и моложе. Измайлов проверил утверждения подозреваемого насчет приобретения папирос «Кама». И здесь Зуркусов не слукавил. Действительно, в качестве платы за разгрузку военного имущества рабочим станции уплатили папиросами. Да и станционное начальство полакомилось заодно. И установить круг лиц, купивших эти папиросы, было трудно, если не невозможно. Ведь не секрет — некоторые военнослужащие выменивали на базаре за папиросы нужные им вещи. Поэтому кто «сработал» под Зуркусова, дабы подставить его вместо себя, — оставалось неясным. То, что преступник не собирал окурки Зуркусова и потом не разбрасывал в нужных местах, — это было ясно. Он лишь заметил характерную манеру курения будущей своей жертвы и скопировал ее. Вот почему и интересовал чекиста круг лиц, получавших папиросы «Кама». Теперь для него было ясно: тот, кто подслушивал его разговор на складе с Мюзиевым (а речь как раз тогда шла и о грузчике Зуркусове), — это и есть убийца. И он же связан — теперь Шамиль не сомневался в этом — с преступниками, которых они ищут.

«И что же я не побежал вслед тому неизвестному, шаги которого слышал, когда был на складе?! — раз за разом сокрушался Измайлов. — Если бы я его увидел тогда — вряд ли этот субъект решился убирать завскладом Мюзиева. И не стал бы я подозревать Зуркусова, а так только время потерял. И вот теперь полный тупик!»

Шамиль вскочил и больно ткнулся лбом о косяк. Потом начал метаться по своей комнатушке, за пыльным окном которой еле брезжил рассвет. Спал он в эту ночь всего лишь три часа. «Спокойствие и сдержанность — вот те вечные сцены, на которые публично выходит выступать не сумасбродная злоба, а разум»,— пришли ему на ум слова погибшего председателя губчека Гирша Олькеницкого. И он остановился. Сел на неубранную кровать и повторил вслух слова своего бывшего начальника и наставника. Потом, посидев в растерянности несколько минут, встал и подошел к окну.

Глава IV

Первые солнечные лучи тронули своим нежным розовым светом кромки крохотных, как комочки хлопка, облаков, высоко рассыпанных по всему небу. И казалось, что невидимая рука искусного художника все больше покрывает все пространство розовой и голубой краской. Но когда из-за домов появился краешек солнечного диска, облака начали покрываться серебристой краской. Измайлов наслаждался этой быстрой меняющейся гаммой красок. Он открыл створки окна, и дуновение утренней свежести, будто прохладная прозрачная муслиновая накидка, окропленная росой, коснулось его лица.

«Вот если бы людской разум и тепло их душ источали столько света и тепла, сколько исходит от солнца, то уж точно не было бы преступлений и не нужно было бы искать преступников, — размышлял Шамиль, — когда тепло человеческих отношений раз и навсегда растопит зиму войн, когда весна растопит лед недоверия между всеми народами и настанет любовь и уважение между ними.

И доколь же мы, люди, будем жить во взаимной вражде? До нового всемирного потопа или равного ему потрясения? Пожалуй. Ведь люди разных государств чаще всего объединялись лишь при общих смертельных угрозах. А для того, чтобы человек относился к другим людям как к себе — а без этого всеобщей справедливости для всех людей не будет, — видимо, нужно не одно тысячелетие».

Шамиль не заметил в своих «вселенских» размышлениях, как солнце вскарабкалось на макушки самых высоких тополей и уже заглянуло к нему в окошко. Правда, косые лучи светила легли белыми пятнами еще только у боковой стены и глаза ему не слепили. Но в комнате уже посветлело, и тени, дремавшие по углам, исчезли.

«День пришел — пора работать». Измайлов взял карандаш и изобразил на листке бумаги своеобразную схему событий последних дней. И когда он внимательно изучил эту схему, то получилось, что человек, причастный к убийству завскладом Мюзиева, работает все-таки на железнодорожной станции Казань. Либо он сам непосредственно совершил убийство, либо с его подачи. Причем этот человек давно работает на станции, неплохо знает всех служащих и ему было не обязательно подслушивать их разговор. Возможно, что такая комбинация у него была продумана раньше. И чекисту пришла идея: провести эксперимент — мог ли его подслушать тот неизвестный, что стоял у дверей склада, когда он разговаривал с завскладом, или нет.

Эксперимент показал: человек, стоявший у дверей склада, не мог слышать разговор. Скорее всего его появление на станции послужило толчком для того, чтобы преступник начал заметать следы. Но тогда откуда преступник узнал, что чека на верном пути и вот-вот может выйти на него? Неужели с кем-то поделился об этом Мюзиев? Вряд ли. Ему было невыгодно трезвонить о хищении одежды и о своем допросе. Какой же отсюда вывод?

Измайлов стиснул ладонями виски и начал раскачиваться, как маятник, из стороны в сторону.

«А вывод таков, — Шамиль вскочил со стула, — есть человек, который узнал, что пропажей формы заинтересовалась чека, а не милиция! Кто? Начальник станции? Ведь я только к нему обращался! Но он исключается! Тогда…» Чекист решил поехать на железнодорожную станцию, точнее, к начальнику станции, который находился в здании пассажирского вокзала.

Он выбежал на улицу, лихорадочно огляделся по сторонам — но извозчичьих пролеток не было видно — и чуть ли не бегом поспешил на вокзал. Шамиль не стал предупреждать Брауде о том, куда поехал. Ведь догадка — это еще не факт. Что ж ее лишний раз дергать. Надо самому все проверить. На Московской улице он сел в пролетку, и извозчик, глянув на запыхавшегося молодого человека, погнал свою савраску на вокзал. Ездовой расценил, что его пассажир опаздывает на поезд. Он лишь коротко буркнул Шамилю: «За скорость приплатишь, накинешь пятиалтынный».

Вот наконец-то открылась знакомая площадь с небольшим садиком, опоясанным невысокой металлической оградой. А за ним — красное двухэтажное здание вокзала с куполом. Издалека оно вдруг показалось юноше громадной неземной птицей, широко распластавшей свои крылья перед взлетом. Шамиль усмехнулся: «Чего только не привидится, когда в поисках правильного шага ночи не спишь. Кажется, что и вокзал вот-вот улетит, исчезнет и не раскроет мне свой секрет».

Оба этажа вокзала были битком набиты разношерстным людом. В основном это были крестьяне, рабочие и служивые в солдатских шинелях с тощими сидорами за плечами. Изредка попадалась интеллигенция в поношенных костюмах и шляпах. Но все лица походили друг на друга: печать тоскливой заботы и крайнего напряжения, замешанной на усталости, роднила, пожалуй, этих людей, разных по возрасту и полу, по образованию и социальному положению. Люди лежали на узлах, на полу, на лестницах — это те, что по несколько суток торчали тут, ожидая свой поезд. Но поезда с каждым днем приходили все реже и реже. Витали слухи один страшней другого: будто бы белочехи взяли многие города и перекрыли железную дорогу. А красные с трудом их отгоняли от «железки».

Измайлов чуть не поперхнулся от духоты, когда вошел в вокзальное помещение. Спертый воздух был настолько стойким, что казалось, каждая кирпичина пропиталась неприятными запахами пота, пыли, табачного дыма и теперь уже сами стены источали неприятный дух, несмотря на то, что все двери были распахнуты настежь. Чекист, лавируя между узлами и мешками, прошел к кабинету начальника станции и, когда взялся за ручку двери, забыл и про невыносимо спертый воздух, и про стук в висках. Осторожно приоткрыв дверь, он вошел в крохотный предбанничек с двумя дверями и замер. Так и есть: перегородки были сколочены из досок, обшитых фанерой. Ведь через них хорошо слышно! Измайлов приложился ухом к прохладной перегородке. Из комнаты слышались довольно отчетливо мужские голоса. Какой-то грубый бас сердито требовал три вагона под фураж для лошадей. А знакомый голос начальника станции устало возражал.

«Как же я не обратил внимания на эту стену сразу-то! — сокрушался юноша. — Надо было говорить с ним тихонько. И этот гад, который отправил Мюзиева на тот свет, не подслушал бы».

— Балда, — тихо прошептал Шамиль. — Вот теперь ищи-свищи.

Он вышел из прихожей и стал ждать, когда начальник станции останется один. Ясно, кабинет начальника станции перегородили временно-острая нехватка помещений. Народу-то везде — тьма. Теснота приткнула людей друг к другу очень плотно, как семечки в подсолнухе. Понадобились комнаты и для военных. Вот и оказались рядышком комнаты начальника станции и начальника вокзала. Но что за человек этот начальник вокзала? Уж не тот ли молодой субъект, пустивший под откос поезд?

Чекист на носках, мягко ступая, подошел к двери начальника вокзала и приложился ухом к замочной скважине. За дверью царила тишина. Никого!

Измайлов дождался, когда начальник станции остался один. У него он выяснил: начальник вокзала тяжело болеет вот уже месяц. Его замещает Бабаев. Принят на работу полтора месяца назад. Большевик. Сорока пяти лет от роду.

Эта информация, как холодный душ, остудила юношу. Правда, когда он увидел в тонкой перегородке сквозные щели и воочию убедился в возможности подслушивания, у него появилась небольшая надежда. Шамиль вытер платком вспотевший лоб. Измайлов вышел из кабинета, попросив его хозяина, чтоб тот обязательно известил помощника начальника вокзала о их разговоре. Проверим-ка этого Бабаева! Если он замешан во всей этой темной истории, то помначвокзала либо позвонит своим людям, что чека дышит ему в затылок, либо задаст деру.

Около десяти утра появился помощник начальника вокзала. То был коренастый рыжеватый мужчина с вьющимися волосами. Бабаев энергично распахнул дверь, открыл окно и только после этого направился к начальству. И чекист поспешил связаться по телефону с Брауде.

— Шаг верный, — одобрила она. — Но в одиночку такие дела не начинают. — В ее голосе послышалось больше беспокойства, чем недовольства. — Жди Хайретдинова с красноармейцами. А насчет телефонной станции — не беспокойся. Возьмем под пригляд.

Через четверть часа Бабаев появился в зале ожидания вокзала. Потом позвонил от военного коменданта какой-то Зайнаб и попросил ее сходить в караван-сарай и передать соседу, что он срочно отъезжает в Бугульму — там случилось крушение поездов — и что приедет через пару дней.

«Крушение? — удивился Измайлов. — А что ж это начальник станции ничего мне не сказал…»

Чекист поспешил к станционному начальству. Однако никто не знал о железнодорожной катастрофе в Бугульме. Он понял: это выдумка Бабаева. Вернее, условное сообщение о его провале. Но когда Шамиль вернулся в комнату военного коменданта, откуда названивал Бабаев, того уже след простыл. Не было его ни на первом этаже, ни на привокзальной площади, ни на перроне. «Вот те на! Уж не шайтан ли его спрятал?» Измайлов перемахнул пути, нырнул под вагон, что был сцеплен с несколькими теплушками, и очутился лицом к лицу со стрелочником.

— Бабаева, помощника начальника вокзала, не видели? — выпалил чекист, переводя дыхание.

Железнодорожник старчески пожевал губами, поправил замасленную кепку и хмыкнул:

— Эка хватился. — Он махнул рукой в сторону отходившего товарняка, хвост которого вот-вот скроется за поворотом. — Тамотки Бабаев-то, в товарняке. Видел, как в хвостовой вагон запрыгнул.

— А куда товарняк-то пошел?

— Кажись, в Вятку.

— Как его остановить?! Догнать как?!

Стрелочник криво усмехнулся:

— Туточки и Аллах не поможет: хочь молись, хочь нет. — Старик, сделав шаг, остановился. — А ить догнать-то, сынок, могешь. — Он кивнул в сторону привокзальной площади. — Беги к извозчикам да гони на Сибирский тракт через Арское поле. Туточки-то железная дорога крюк делает верст на десять. А ты напрямки на лошади-то. Тута версты три-четыре, не более.

Через несколько минут Измайлов уже сидел в пролетке позади извозчика, то и дело поторапливая его:

— Гони скорей! Гони!.. За скорость вдвойне уплачу.

— Знаю я вас, молодых-то, — ворчал бородатый извозчик, — с вас и одну-то цену не получишь. Норовите задарма.

А с ветерком-то дорого стоит. Ветерок-то тоже деньги стоит. После нее савраска-то моя цельный день еле копыта переставляет. И хвостом не махает…

«Идиот! — забушевал про себя юноша. — Контра! Сейчас лошадь твоя отмахается хвостом». И чекист схватился за пистолет. Но тут же усилием воли погасил свой гнев, вспомнив слова Гирша Олькеницкого: «Власть, которая возвышается над людьми на черных столбах безнаказанности, безответственности в своих делах, — это и есть власть мракобесия, исторически обреченная».

Шамиль достал из кармана нужную купюру и протянул ее извозчику. Тот довольно крякнул, достал кнут и стегнул лошадь: «Но! Радемая! Ну! Просыпайсь!»

Лошадь понесла во весь опор по улице, и пролетка дробно застучала по неровным булыжникам дороги. Теперь чекисту не надо было извозчика ни уговаривать, ни грозить ему оружием. «И верно ведь, — думал Измайлов, — деньги могут потягаться с насилием и страхом. Этому извозчику с его лошаденкой завтрашний день обеспечен. Да и на власть не будет в обиде». Размышляя, Шамиль пытался заглушить внутренний голос: «Лишь бы успеть! Лишь бы догнать!»

— Шамиль! Шамиль! — донесся женский голос издалека. Он и не сообразил сразу-то, что это его зовут. Сообразил всевидящий на козлах извозчик.

— Тебя, милок, кличет барышня, — не оборачиваясь, бросил он.

Юноша посмотрел назад и увидел среди редких прохожих Санию. Санию Сайфутдинову, с которой познакомился случайно, как говорится, при «исполнении». Стараниями Шамиля и его товарищей удалось спасти ее брата Ахнафа, которого бандиты пытались убрать как свидетеля. Девчонка, кажется, влюбилась в Шамиля: при виде его то бледнела, то покрывалась пунцовой краской и очень переживала. Переживала до слез, до боли в сердце. Юноша это знал. Но подобных чувств к ней не испытывал. Хотя ему было приятно и радостно, что она так трепетала при виде его, во многом, пожалуй, потому, что очень уж эта Сания была похожа на Дильбар — дочку бывшего чистопольского купца, в которую он влюбился с первого взгляда прошлой осенью. Но его любовь к ней, как любовь страстного поклонника изяществ к прекрасной статуе, была безответной. Да еще волею злого рока в перестрелке он, Измайлов, убил ее мужа, бывшего офицера контрразведки Временного правительства, вступившего в подпольную военную организацию.

Все это каждый раз проносилось перед глазами Шамиля, будто бешено раскручиваемая лента кинематографа, когда он видел Санию Сайфутдинову. И даже сейчас этого не избежал, когда все его тело, как сдавленная резина, испытывало сильное напряжение. Оттого он лишь вяло помахал ей рукой. Тем временем пролетка с Гостинодворской улицы резко повернула на Воскресенскую, и девушка исчезла из виду. Исчезла и мысль о ней. Чекиста целиком охватила томительная мысль о товарняке, о Бабаеве. Его не отвлекали ни удивленные прохожие, испуганно шарахавшиеся по сторонам при виде мчавшейся с грохотом повозки, ни даже свисток милиционера, невесть откуда вынырнувшего на Арском поле. Чекист лишь механически произнес вопросительно обернувшемуся к нему извозчику: «Гони, гони. Не останавливайся».

И когда с левой стороны замелькали деревья старинного Арского кладбища, Измайлов предупредил извозчика, чтоб тот остановился перед мостом через овраг, по дну которого шла железная дорога.

Еще за две сотни метров до моста чекист увидел черные клубы маслянистого дыма, поднимавшегося из оврага. Судя по дыму — паровоз шел быстро. В нем все оборвалось: «Не успел! При такой скорости не догонишь».

Решение пришло неожиданно.

— Гони на мост! На мосту остановись!

Чекист спрыгнул с пролетки, подбежал к краю моста, перелез через перила и, выждав, когда предпоследний вагон с открытым верхом, наполовину загруженный гравием, оказался под ним, прыгнул вниз. Упал, покатился вдоль вагона, пока резко не уперся о его металлический борт. Собственно, мост едва возвышался над паровозной трубой — и скорость падения сверху не столь была опасна, сколько скорость движения самого состава. Но Измайлов точно рассчитал момент прыжка, а гравий и вовсе этот риск свел к минимуму.

Он поднялся на ноги и увидел, что товарняк отстукивает колесами на том месте, где было крушение поезда, расследование которого и привело его сюда вновь. Чекист подошел к углу вагона и выглянул из-за борта. Ведь судя по всему, в последнем вагоне должен находиться Бабаев. И он не ошибся. Из узкой щели створок вагона высовывалась голова человека, за которым он так бешено гнался! Настороженные взгляды их встретились! Какой-то миг они глядели друг на друга. Потом одновременно подумали, что в сложившейся ситуации без пистолетного диалога не обойтись. Но противник Измайлова уже сжимал рукоятку немецкого маузера и полыхнул, выставив его перед собой, первым. Чекист успел присесть. Но тот сделал пару выстрелов, и в железном борту образовались сильные вмятины, как раз напротив его груди. И прежде чем осознать, что только надежная толщина железа спасла его от неминуемой гибели, Шамиль резко отпрянул в противоположную сторону. Выхватил пистолет, поднял его выше борта и наугад выстрелил в деревянную стенку соседнего вагона.

Только после этого выстрела юноша понял: его позиция намного лучше, чем позиция Бабаева. Когда мелкие щепы брызнули по сторонам, это тотчас понял его противник и не стал дожидаться, покуда очередная пуля, пущенная из-за металлической стенки, пригвоздит его намертво к полу. Он для острастки пустил пулю в стенку вагона и, выбрав момент, когда километровый столб прошмыгнул мимо, прыгнул.

Звука падения Бабаева чекист не слышал. Но он быстро сообразил: коль этот лжежелезнодорожник ожидал, что с моста могут прыгнуть в вагон с гравием, то уж он точно не будет отсиживаться в простреливаемом вагоне и постарается как можно быстрее покинуть его. Шамиль выглянул из вагона и увидел своего врага, поднимающегося с земли. Чекист прицелился и дважды выстрелил в согнувшуюся массивную фигуру противника. Тот плюхнулся лицом в землю. «Неужели попал!» — обрадовался он, перелезая через борт вагона. Но снопы искр, зажегшиеся бенгальскими огоньками на железном борту вагона от рикошета пуль, выпущенных Бабаевым, развеяли его надежды.

Приземлился после прыжка не совсем удачно: больно ударился коленом. Вскочил, прихрамывая побежал за своим недругом, который, не целясь, пальнув несколько раз и петляя, припустил к Арскому кладбищу. Видя, что Бабаев уходит от него, Шамиль истратил на того всю обойму патронов, но все попусту — беглец растворился в кладбищенских зарослях. Чекист кинулся за ним. Он заметил на земле и на траве капли крови. «Похоже, что я попал в него!» Но следы вскоре затерялись. Бабаеву удалось уйти от него.

И пока Измайлов добирался до чека, мысли его витали то вокруг этого сбежавшего преступника, то вокруг таинственной Зайнаб, что должна была сообщить кому-то в караван-сарае о провале Бабаева. Шамиль взглянул на часы — мать честная! время-то еще только двенадцать.

А ему казалось, что уже день на исходе. «Так я, может, успею и в караван-сарай?!»

Туда он не успел. После звонка помощника начальника вокзала Бабаева некоей Зайнаб в номера «Сибирского тракта», дежурный телефонист тотчас сообщил об этом в губчека. Брауде коротко приказала Аскару Хайретдинову:

— Срочно езжай в гостиницу, что на Сибирском тракте, и выясни, кто такая Зайнаб. Ее приметы. И сразу к караван-сараю. Там телефона-то нет. Только быстро!

Аскар кивнул.

— А вообще-то постарайся тотчас позвонить оттуда в чека. Сообщи в первую очередь приметы этой женщины. — Брауде достала из ящика стола пистолет, проверила обойму и сказала. — Будь осторожен! Алексей, возьми шестерых красноармейцев из взвода охраны — и быстро в машину.

Брауде своим женским чутьем верно определяла предстоящие события. Может, за этим прятался особый аналитический дар и основанный на нем прогноз? Но она всегда держалась со всеми ровно, без показного выпячивания своих достоинств. Авторитет среди чекистов у нее был велик. И никому из ее подчиненных не приходило в голову, что она может ошибаться. Но сама-то Вера Петровна не жила, не работала без сомнений, как, впрочем, всякий нормально мыслящий человек. Она частенько колебалась, принимая то или иное решение. Пока что эти решения были верными. Но как все сложится на этот раз…

До Старо-татарской слободы домчали быстро. Машину оставили на Сенной, рядом с соборной мечетью. Знаменитый на всю Казанскую губернию, да, пожалуй, на все Среднее Поволжье, восточный базар, бравший свое начало с этой улицы, галдел, шумел монотонным звуком разных языков, скрипом телег, звоном посуды, глухим шелестом передвигаемых вещей, топотом сапог, цоканьем копыт. Слабый ветерок доносил запах вкусных перемечей и эчпэчмака, жареного мяса. А жаркий день, казалось, усиливал эти запахи. На жизнь базара мало влияло дыхание войны, что уже грохотала по Поволжью своими орудийными колесницами. Только разве что день ото дня росли цены на базаре, но людей там от этого не убывало. Базар, как вокзал, работал без выходных. И на ночь он не закрывался. Правда, в отличие от вокзала базарную мельтешню разгоняли потемки. Но от этого базарный организм полностью не отключался, а впадал лишь в дрему — и с первыми петухами жизнь здесь вновь закипала, будто вода в котле. Теперь базарная суета могла осложнить дело. Караван-сарай — кирпичное двухэтажное здание, служившее гостиницей для приезжих, примыкало к самому базару. «И если его сейчас оцепить, то это сразу привлечет к себе внимание, — поглядывая по сторонам, размышляла Брауде. — Весть разнесется с быстротой порывистого ветра по всему базару. Если Зайнаб случайный человек, то она испугается и затаится. Ведь не у многих хватает смелости продираться через кордоны чека. Но это еще полбеды. Можно спугнуть того, кого она должна предупредить. А вдруг его нет на месте? Может же этот неизвестный выйти на базар?»

— Вот что, Алексей, — обратилась Брауде к ординарцу. — Иди-ка узнай, проживал ли Бабаев в караван-сарае? Шансов, конечно, мало. Но кто его знает… — Брауде повернулась к пожилому красноармейцу с уставшими выцветшими глазами: — А ты, Касым-абый, иди позвони, пожалуйста, по моему телефону. Узнай, нет ли сообщения от Хайретдинова о Зайнаб. И нет ли сведений от Измайлова! Я буду ждать здесь.

Вскоре вернулся Алексей и сообщил, что помощник начальника Казанского вокзала Бабаев в этой гостинице не проживал.

— Либо он жил под другой фамилией, либо этот Бабаев обитал со своим сообщником в другой гостинице, скорее всего, в «Сибирском тракте»,— заключила Брауде. — Но в любом случае эта Зайнаб знает их обоих в лицо.

Зампред губчека посмотрела на часы:

— По времени эта Зайнаб должна уже появиться здесь.

Она расставила своих людей, наказав, чтоб до поры до времени никто не понял, что это оцепление вокруг гостиницы.

— А ты, Алексей, иди потолкайся у входа в караван-сарай. Если кто из женщин быстро выйдет…

Она не договорила. Из-за угла вынырнул Касым-абый. Он перевел дыхание и выпалил:

— Звонил Хайретдинов. Ее приметы: высокая, рыжеволосая, тридцати лет. Внешне — интересная особа… Вот и все…

— Ну что ж, — облегченно вздохнула Брауде, — это уже кое-что.

Прошло около получаса, и чекисты занервничали. Зайнаб не появлялась.

— Вон, вон, кажется, она, — шепнул Алексей, показывая на стройную женщину в длинном цветастом платье.

Брауде кивнула. Взяла под руку Алексея и отдала последнее распоряжение:

— Касым-абый, если что, блокируешь дверь.

Брауде с Алексеем вошли в помещение за рыжеволосой женщиной, которая сразу же направилась на второй этаж. Чувствовалось: здесь она уже была. Пройдя по коридору, остановилась у последней двери. И, не оглядываясь по сторонам, громко постучала.

Дверь никто не открыл. Она немного постояла и пошла обратно. Но дверь вдруг открылась — и из комнаты вышел высокий круглолицый молодой мужчина.

— A-а!.. Зайнабушка… Киска моя. Наконец-то. Заходи скорее. Очень соскучился по тебе… — замурлыкал мужчина, расплываясь в сладостной улыбочке.

Гостья, вихляя рельефными бедрами, вернулась назад и прошмыгнула в комнату. Но мужчина не спешил за ней, а настороженно глядел в конец коридора, чутко прислушиваясь к шагам, доносившимся с лестницы. Чекисты замерли на лестничной площадке. Наконец, когда дверь закрылась, Брауде вытащила пистолет и кивнула Алексею. Осторожно ступая на носках, они двинулись в конец коридора. Когда до комнаты оставалось несколько шагов, дверь неожиданно распахнулась и выглянул тот же мордастый мужчина.

Чекисты на какое-то мгновение замерли, но Брауде направила ствол пистолета на хозяина комнаты и негромко скомандовала:

— Выйди-ка, дружок, сюда. Мы из чека, поговорить надо.

Сытая самодовольная физиономия вмиг скривилась от страха, потом от злости. Мужчина отпрянул внутрь комнаты, и в ту же секунду дверь с грохотом захлопнулась.

Алексей рванулся к двери, но было уже поздно. Ее успели закрыть.

— Назад! От двери! — Брауде рванула своего помощника к себе. И в тот же миг выстрелы и разлетающиеся от дверей мелкие древесные фонтанчики слились воедино. Чекист отделался лишь несколькими острыми занозами в лицо.

— Выходи, дом окружен! — крикнула Брауде, плотно прижимаясь к каменной стене.

Но в ответ снова прозвучали выстрелы.

За дверью раздался грохот.

«Заваливают выход»,— догадалась Брауде и выстрелила в дверь.

Из комнаты раздался женский вопль.

— Застрелю, проститутка! — по-бычьи заревел мужчина. — Подмахивала и нам, и чека! — Из-за двери доносились тяжелые пощечины.

— Кончай ты с ней! Идиот! Нашел время воспитывать, — донесся злой голос другого бандита. — Выколачивай, Бык, рамы.

Со звоном посыпались стекла. Чекисты открыли огонь по двери, чтобы помешать преступникам бежать через окно. Ведь второй этаж гостиницы не так уж высоко был над землей. К тому же рядом с окном проходила водосточная труба.

— Сдавайтесь! — крикнула Брауде.

— На-кось… — Бандит разразился трехэтажным матом.

— Ой, миленькие, я никого не предавала, — голосила за стеной женщина. — Ой, родненькие, я никого не приводила сюда. Ой, хорошие мои, я ведь не знала, кто вы такие. Ой… ой… ой…

— Хватит, сука, скулить, — грубо одернул один из бандитов. — Если хочешь жить, спускайся вниз по трубе. Ну! Живо, проститутка! И стой под окном. Жди меня. Не то — пристрелю!

Наступила тишина. Только было слышно затихающее всхлипывание женщины.

— Эй, легавые! — заорал во всю бычью глотку бандит. — В окне ваша подсадная утка! Палите таперича в ейный зад. Клизму делайте!

— Что это они там задумали? — забеспокоился Алексей. — Уж не хотят ли из нее сделать заложницу или использовать в качестве живого щита?

— Может, и так. — Брауде прислушалась и прошептала. — Ты останься здесь. Смотри в оба. Они что-то там замышляют.

Касым-абый стоял на пороге входной двери и держал под прицелом своего нагана верхнее угловое окно. Через него по водосточной трубе только что спустилась насмерть испуганная женщина и встала как вкопанная под окном. В это время из окна высунулся по пояс бандит с двумя револьверами в руках и открыл сразу из обоих стволов бешеную стрельбу. Одна из пуль, ударившись в край дверного проема, осыпала красноармейца кирпичной крошкой и, зажужжав, как шмель, унеслась в сторону. Красноармеец, инстинктивно зажмурившись, отпрянул назад. И именно в этот момент второй бандит прыгнул из окна прямо на спину Зайнаб, использовав ее в качестве своеобразного амортизационного мешка. И, уже мягко падая на землю, вернее, на несчастную женщину, мужчина, словно цирковой акробат, сделал кувырок через голову, мгновенно вскочил на ноги и понесся, обгоняя ветер, к базарной толпе. Бандит резонно рассчитал, что теперь вряд ли будут стрелять в него: ведь любой промах — и пуля достанется кому-то из невиновных. Базарная толпа, заслышав выстрелы, пришла, как растревоженный муравейник, в движение. Хоть люда тут порядком поубавилось, покуда шла стрельба, но мешочники и торговцы не успели еще спрятать свой товар в безопасное место, а потому мельтешили тут и там.

— Стреляйте по ногам! — скомандовала Брауде. — По ногам, Касым-абый, бей!

Но беглец после первых же выстрелов начал по-заячьи делать прыжки и петлять. Ранить бандита не удалось, догнать — тоже. И он вскоре растворился в толпе. Пока внимание чекистов было приковано к одному из бандитов, другой, прыгнув как на тюфяк на распластавшуюся на земле женщину, быстро поднялся и, стреляя, сиганул в другую сторону. Но красноармейцы, блокировавшие другой угол гостиницы, задержали его, несмотря на бешеное сопротивление. В перестрелке он тяжело ранил красноармейца.

На допросах арестованный поначалу как истукан молчал. Но после того, как его опознала Мунька Лисопедчица среди трех мужчин высокого роста, представленных ей, он признался, что участвовал в диверсии на железной дороге близ Арского кладбища. Где находится его сообщник, возглавлявший эту акцию, он не знал. После диверсии они разошлись. Так ему было велено Бабаевым, с которым одно время жили в соседних номерах караван-сарая. Потом Бабаев заделался железнодорожником и поменял место жительства. Ну а Зайнаб крутила шашни с Бабаевым, а потом и с ним — Арсением Гудошкнным. Уж очень она любила тонкость в ухаживании, культуру. А этого ему, Арсению, да и Бабаеву было не занимать: ведь как-никак окончили военные училища, а до этого — гимназии. В этих учебных заведениях они научились премудростям ухаживания за красивыми барышнями. А он, Арсений, отличавшийся своей статью, давно смекнул: красотки — народ шаловливый, отличаются от многих других, некрасивых женщин прежде всего тем, что вечно недовольны тем, что имеют. В общем, как правило, что-то уж очень хотят добавить к своей жизни, чего-то ищут. И это чувство у них обострено. Короче: почти каждая из них считает, что достойна лучшей доли, чем та, которую ей уготовила жизнь в обществе и в семье. Вот он, Арсений, всегда и угадывал — что же той или иной красуле надобно сейчас, в сию секунду. А посему был у них всегда своим человеком, и у замужних, и у незамужних. Так он приручил и мусульманку Зайнаб. До сих пор у него были христианки. «А теперь и помирать уж не жаль», — заключил он свою исповедь.

«Хорохорится, — подумала Брауде, не перебивая арестованного. — Пытается смягчить свой конец, внушая себе, что все давным-давно испытал, что отпущено волшебницей жизнью».

Ну а в частности о конкретной женщине, что фигурировала в его показаниях, было примечательно лишь одно обстоятельство. Зайнаб знакомила их с людьми, что останавливались в гостинице «Сибирский тракт» или кто работал там. Но она не знала, для чего эти знакомства нужны Арсению и его дружку. Ей говорили, что они — подпольные купцы, коих нынешние власти величают спекулянтами-саботажниками, вражьим умыслом дезорганизующими торговлю, а вместе с ней и все рабоче-крестьянское хозяйство страны. Иначе говоря, за спекуляцию полагался расстрел как за диверсию, террористический акт и тому подобное. Зайнаб шла на посредничество. И могла быть привлечена по законам военного времени за пособничество врагам революции. Во всяком случае, так квалифицировали суды подобные штучки. Этим ее начали запугивать новые дружки, домогаясь ее любви и заставляя делать то, что нужно было им для подготовки диверсии на железной дороге. Она стояла «на шухере» у склада, покуда Арсений лазил туда через крышу. Правда, зачем лазил ее новый любовник в казенный склад, Зайнаб не знала. Как и не знала о предстоящей диверсии.

По показаниям арестованного Арсения заведующего складом Мюзиева убрали потому, что тот мог сообщить чека, что железнодорожные формы просил выдать ему помощник начальника вокзала Бабаев за день до кражи со склада. Но Мюзиев отказал ему, пояснив, что на то должно быть указание станционного начальства. Бабаев этот вопрос решил иначе, дабы на всякий случай не вызывать подозрения у начальника станции, — просто организовал кражу. А когда на горизонте появился Измайлов — приговор для заведующего складом был предрешен.

Сам Измайлов задавал себе вопрос: почему тогда Мюзиев не сказал ему об этом? Не хотел понапрасну навлекать на Бабаева подозрения? Видимо, так… Но когда Шамиль услышал от Арсения Гудошкина, что Зайнаб до революции была горничной у купца-миллионщика Апанаева, он заерзал, будто все остальное его мало волновало. Но это было не так. Все дело было в том, что в его сейфе лежал один загадочный документ — зашифрованный план тайника, где спрятано золото. Этот таинственный документ попал в руки чека от эмиссаров Махно, прилетевших в эти края целой стаей, как прожорливые хищники, чтобы полакомиться жирными кусками российской казны, сосредоточенной в глубоких подвалах Казанского банка. А заодно хотели разгадать секрет, заключенный в плане, и завладеть сокровищами казны Казанского ханства, то ли казны Булгарского государства. Махновцам эта схема нахождения сокровищ досталась от купца Бадретдина Апанаева, которого изловили анархистские охотники, как ценного дикого зверя, когда тот бежал от новых властей на запад через Украину. При купце кроме старого пергамента, на котором был начертан план тайника, находился еще саквояж с фунтом золотишка на «черный день». Но как потом обнаружилось при аресте одного из слуг Апанаева, на плане был изображен двухэтажный особнячок (рядышком с соборной мечетью на Сенной), принадлежавший Апанаевым, основные драгоценности купеческой мошны были закопаны в подвале дома, где жили эти казанские богатеи. Этот дом, что стоял почти напротив знаменитого дома Шамиля, был столь внушительным по размерам, что там размещался красный татаробашкирский батальон, тем не менее это не помешало сыну купца Апанаева проникнуть в него вместе с сообщниками и завладеть всем золотом, припрятанным его отцом. На след апанаевского золота, вернее, на след сына купца напасть еще не удалось. Переправил капитал купеческий сынок за кордон или нет, Измайлов не знал. Знал он только то, что Апанаев-младший решил возместить все недвижимое имущество, национализированное новой властью, за счет государственной казны. Но каким образом? Путем организации нападения на госбанк? Если верить показаниям все того же купеческого слуги, сынок настырен в своих целях, и обязательно постарается прихватить казенного золотишка столько, сколько унесет. Но значит ли это, что Апанаев-младший затаился здесь, в Казани, и выжидает подходящего момента или уже повез добытое золото за моря, за леса, чтобы потом вернуться назад? Будет ли он искать со своими людьми подходы к банку вкупе с анархистами или нет? Ведь такие сообщения о намерениях местных и пришлых в основном (махновских) анархистов уже поступали в чека.

Вот такие невеселые мысли пронеслись в голове у Шамиля, когда подпоручик Гудошкин говорил о роли Зайнаб в его подпольной деятельности в Казани. Конечно, нужно было бы всерьез заняться поисками Апанаева-младшего и тех анархистов, которые готовили ограбление, или, как они называли, «экспроприацию» государственной казны. Наконец, не мешало бы побыстрее начать расшифровку таинственного плана нахождения сокровищ. Ведь могут опередить чека прибывшие анархисты из Гуляй-Поля. Народ там прожженный, дремать не станет.

Одним словом, руки чесались у Измайлова взяться разом за все, да не хватало времени. И так уж спал три-четыре часа в сутки. И чем дольше не брался он за эти дела, тем сложнее они виделись, тем неразрешимее казались, тем больше сомневался в своих силах и возможностях. Надо было хоть что-то предпринимать… Пусть это будет самый мизер, самая мелочь. Нужно хотя бы для психологического равновесия. От сознания, что начал копать колодец пусть не лопатой, а ножом, появляется хоть маленькая, но надежда. А за ней прячется госпожа Вера. А она, как добрая фея, удваивает силы. Высвобождает энергию. В ином случае — все будет наоборот. Ведь даже случайное короткое напоминание о заброшенном, но важном деле всегда отзывается если не болью в душе, то уж точно черной тревогой в сердце, той тревогой беспомощности, когда талантливый, но непрактичный или безвольный человек не может претворить свои потенциальные возможности в жизнь, материализовать свои качества. И Измайлов решил во что бы то ни стало выкраивать время для разгадки тайны, заключенной в пергаменте, который некогда принадлежал купцу Апанаеву, и поиску апанаевского отпрыска. Пусть хоть несколько часов в неделю, но будет заниматься этими делами. И Шамилю стало немного легче от этого решения. Но решение решением, а сбежавшего от него Бабаева придется искать ему, Измайлову. Больше некому. Все сотрудники Казанской чека, как говорится, по руками и ногами связаны расследованием деятельности крупной подпольной офицерской организации, намеревавшейся свергнуть власть большевиков, и многочисленными диверсиями, саботажами и террористическими актами по всей огромной губернии, простиравшейся от Чебоксар до Агрыза, от Чистополя до Саранска[229]. Видимо, и группа, возглавлявшаяся штабс-капитаном Бабаевым, входила в подпольную офицерскую организацию, штаб которой во главе с генералом Поповым был недавно арестован. Но ни Попов, ни его члены штаба даже на Лубянке в Москве не раскрыли свою организацию. И она продолжала делать свое черное дело. Ну а группа, возглавляемая штабс-капитаном Бабаевым, была, скорее всего, лишь ее частью.

Где теперь искать этого Бабаева? С чего начинать? — Измайлов не имел ни малейшего представления. А нужно было начинать именно с него. Ведь связник по кличке Бык, недавно прибывший от военного командования Самарского правительства (по показаниям того же подпоручика Гудошкина), связан был именно со штабс-капитаном Бабаевым. Во всяком случае, Бабаев через этого Быка свел Арсения Гудошкина с бывшим жандармом по имени Ерема, с которым пошел на «дело». По всем приметам это был не какой-то там Ерема, а ротмистр Казимаков. Чекисты были уверены в этом. По словам подпоручика Гудошкина, когда он начал выяснять, надежен ли человек, с которым пойдет пускать под откос поезд, — Бык заверил: «Надежнее не бывает, он, Ерема, — бывший жандарм». Правда, фамилии жандарма не назвал.

Свой поиск Измайлов решил начать с повторного допроса арестованного подпоручика.

— Скажите, Гудошкин, кто все-таки познакомил вашего шефа с Быком?

— Я ж вам уже говорил, что Зайнаб. В ресторане «Сибирский тракт». Она этого мужика хорошо знала. А откуда? Я не знаю.

— Кто просил ее об этом — Бабаев или этот Бык?

— Познакомить, что ли?

Чекист кивнул.

Допрашиваемый пожал плечами:

— Спросите ее.

Измайлов хотел было сказать, что по милости таких галантных кавалеров, как он, Гудошкин, она до сих пор не пришла в сознание. Но вместо этого твердо произнес:

— Это уж нам позвольте определять: кого, о чем и в какой последовательности спрашивать.

Бывший подпоручик почувствовал в словах следователя скрытое раздражение и торопливо пояснил:

— Мы со штабс-капитаном обедали. Попросив разрешения, к нашему столу подсел этот мужчина. Потом в зале появилась Зайнаб и припорхнула к нашему столу. Ну и представила нас друг другу.

— Каким именем она назвала Быка? — осведомился чекист, нервно заерзав на стуле.

Подпоручик, теребя рукой волосы на затылке, повторил как бы про себя вопрос:

— Каким именем… А, вспомнил, Феофан! Да-да. Феофаном она его назвала. Точно так. — И, словно извиняясь перед следователем: — Вот ведь и память уж того… Хотя по имени-то я его и не звал. Было велено Бабаевым на следующий же день называть Быка только по кличке. В людных-то местах мы больше с ним не встречались. Он всегда приходил к нам в номера караван-сарая сам. А уж когда Бабаев устроился работать на вокзал, так этот Феофан реже стал появляться у меня.

— Для чего Бык приходил в день вашего ареста?

— Да ни для чего. Он заявился ночью — кажись, с поезда. Просто нужно было ему переночевать.

— А откуда он приехал?

— Этого я не знаю, господин следователь… Простите, гражданин следователь. Он никому не подчинялся из нас. Даже Бабаеву.

— А этому, жандарму Ереме?

Подследственный задумался и проронил:

— Не заметил. Пожалуй, они держались на равных. Во всяком случае, этот Бык относился к Ереме предупредительно. Я бы даже сказал, с почтением.

«Если Бык относился к бывшему жандарму предупредительно, с почтением, — подумал Измайлов, — то это мог быть кто-то из негласных осведомителей жандармского управления Казанской губернии, которого мы обнаружили в архивах бывшей царской охранки».

Он вскочил со стула, открыл тяжелую дверцу сейфа, отыскал нужную бумагу: ‘Так и есть! Среди осведомителей ротмистра Казимакова значился некий Самченов по кличке Бык. Он же работал в свое время в номерах «Сибирского тракта». Потому-то они и знакомы с Зайнаб! Эта женщина много чего бы поведала о нем. Через нее, пожалуй, можно будет напасть на след бывшего жандармского осведомителя. Но ведь Зайнаб может и не поправиться. Эти гады, когда прыгали на нее со второго этажа, сломали ей позвоночник. А время-то не ждет.

По показаниям подпоручика Гудошкина чекист составил словесный портрет Самченова. Потом засомневался: а вдруг этот Феофан по кличке Бык и вовсе не Самченов. С какой это стати сам Казимаков собственной персоной выйдет, как заштатный диверсант, на железку и, рискуя жизнью, сковырнет с рельсов товарняк? Что его на это толкнуло? Идейная непримиримость? Возможно. Но достаточно ли этой ненависти, чтобы действовать подобным образом, когда у него в руках осталось столько осведомителей, столько жандармских агентов! По крайней мере из нескольких десятков своих тайных агентов он мог подобрать для диверсионной работы двух-трех человек. Конечно, мог. Да тот же Бык-Самченов сгодился бы для этой диверсии. Но все-таки пошел сам. Странно.

Измайлов немедля отправился в гостиницу «Сибирский тракт». Там он подробно расспросил старых работников о приметах Самченова. Эти приметы совпадали с теми, о которых говорил арестованный подпоручик Гудошкин. И хотя Шамиль убедился, что Феофан по кличке Бык — связник Самарского правительства и жандармский осведомитель Самченов — одно и то же лицо, он не мог понять до конца подлинной роли в казанском подполье ротмистра Казимакова. Почему оказался важным связником не он, влиятельный жандармский офицер, а какой-то Самченов — можно сказать, рядовой стукач? А может, этот Самченов выдавал себя раньше не за того, кем был на самом деле? Может, это была лишь его личина? Скорее всего, что так! Ведь и Бабаев ему подчинился. Во-первых, вынужден был добывать железнодорожную одежду, во-вторых, отрядить своего подчиненного Гудошкина в распоряжение Феофана, который стал связующим звеном между жандармом Еремой и штабс-капитаном Бабаевым. Значит, организатором крушения товарняка был Самченов! А не Казимаков, назвавшийся Еремой. Ведь экс-жандарм был лишь исполнителем. Отсюда вывод: Самченов точно знает, где находится Казимаков. А вот последний может и не знать, где пасется его бывший осведомитель Бык. Этот эмиссар Самарского правительства находил, когда нужно, и Бабаева. По словам того же подпоручика Гудошкина, Бык редко появлялся в караван-сарае. И надо полагать, этот Феофан встречался со штабс-капитаном не только на вокзале, но и где-то на конспиративной явке. Это уж точно. Но где?

Вот и выходило: из номеров караван-сарая — можно сказать, из рук чекиста — выскользнула крупная гидра. А куда она уползла? Где затаилась? Это знал только Аллах или шайтан. «Только они, если существуют, могут ответить», — размышлял Шамиль. Возможно, и раньше, при Николашке, не ротмистр держал Быка за рога, а наоборот — Самченов держал за глотку Казимакова и вертел им как марионеткой. Ведь в нынешних условиях, при одной для них враждебной власти, не может же произойти внезапная метаморфоза: чтобы волк и баран вдруг поменялись ролями. Это неестественно. Но с другой стороны, если Бык припер своими длинными рогами жандармского офицера Казимакова, не лишенного связей с самим Петербургом еще при царе, то откуда у него, рядового негласного осведомителя, брались для этого силы, наконец, решимость? Ведь ротмистр, обладая реальной властью, мог спокойненько не то что обломать ему рога, но и вообще отправить его, Быка, на бойню под нож.

И тут Измайлов вспомнил подробности: как хитро бежал из гостиницы этот Феофан. Как все быстро и точно рассчитал. И как он натренирован — словно цирковой акробат. Будто специально натренирован действовать в критических, опасных ситуациях. Стоп. А почему и нет?! Конечно же, специально натренирован! А раз так — значит, он агент! Иностранный агент! Всего скорее кайзеровский агент. Иначе как бы это он держал жандармского ротмистра в своих руках при царе?!

От этой догадки у Шамиля пересохло во рту. И он чуть ли не влетел в кабинет Брауде.

— Что стряслось? — она замерла в напряжении, будто от страха. Он отрицательно покачал головой и, торопясь, словно опасаясь, что заместитель председателя губчека не дослушает его, выложил свою догадку. Потом, немного помолчав, добавил:

— А не является ли этот Феофан Самченов германским резидентом в Поволжье, той самой Черной вдовой, о котором говорил агент Двойник?

Брауде достала папиросу, зажгла спичку, но прикуривать не стала.

— Твое предположение заслуживает внимания… Правда, этот Самченов вряд ли является резидентом. Если Черная вдова не показывает свое лицо даже своему агенту, так осторожничает, и вдруг с головой ныряет в непредсказуемый омут риска. Ради чего? Ведь сейчас мы не воюем с Германией. Общая политическая ситуация, во всяком случае, прямо не толкает резидента ввязываться в драку с открытым забралом. Конечно, это не означает, что кайзеровская агентура в Казанском военном округе будет заниматься сладостной дремой или почивать на тех крупных диверсиях, которые ей удалось здесь осуществить в прошлом году при Керенском. Она будет сыпать песок в механизм государства. Это бесспорно… — Она убрала спички в карман и потерла кончиками пальцев надбровье. — Это один довод. А второй… Если резидент решился ввязаться в крупную политическую и военную игру с Самарским правительством и с местным военным подпольем — что я вполне допускаю, — то он это будет делать не сам лично, а через своих людей. Я далека от мысли, что арестованный Герхард Хаген по кличке Двойник — последняя его опора и надежда. Мы ведь до сих пор не знаем — куда подевались все агенты фирмы «Зингер», что были в нашей губернии. Вряд ли они все вылетели из России после того, как генерал Бонч-Бруевич ударил по этому шпионскому гнезду и разорил его.

Вся эта хищная стая, думаю, потянулась за вожаком. Они не могут не подчиниться своим шефам. А шефы кайзеровской разведки наверняка продумали, предусмотрели варианты отхода, как говорится, на заранее подготовленные тайные позиции после разгона фирмы «Зингер». И эти позиции, надо полагать, не где-нибудь за морями за долами, а у нас под боком, в нашей губернии. Это, конечно, не исключает того, что руководство германской разведки не сделало шахматной рокировки агентами, окопавшимися в разных губерниях.

— Но это, мне кажется, вовсе не противоречит… — начал было высказывать свою мысль Измайлов.

— А я это говорю не в пику твоей версии, — продолжила Брауде. — Напротив, под личиной жандармского осведомителя Феофана Самченова действительно может действовать кайзеровский агент. Им вполне может быть тот же Иохим Тенцер — бывший заведующий фирменного магазина по реализации швейных машинок «Зингер», что находился на Евангелистской площади, или один из его агентов. — Брауде помолчала, потом добавила: — В какой-то степени это косвенно подтверждает следующий факт: за десять последних лет Казанское жандармское управление не арестовало ни одного германского агента! Что, в губернии вообще не было ни одного агента? Да нет. Ими кишмя кишит вся страна. Думается, в местной охранке были люди, симпатизировавшие кайзеровской Германии, если не сказать больше. Не исключено, что этот одиозный ротмистр Казимаков работал на германскую разведку. Мотив измены — обида. За усердную службу царю и отечеству вместо награды — с грохотом спустили вниз с лестницы карьеры. Этим, видимо, воспользовалась германская агентура, благо, что она была фактически легализована под зингеровской фирмой во всех уездах, и знала обо всем и вся.

Брауде закурила и махнула рукой, разгоняя дым.

— Ну, с какого конца будем выкапывать корни ядовитого растения, — осведомилась она, пододвигая к себе пепельницу.

Измайлов поморщил лоб и медленно начал:

— Бык сейчас затаится или махнет назад под крылышко Комуча[230]. Для нас он сейчас, мне кажется, недосягаем. Во всяком случае, к нему подходы найти труднее, чем к Бабаеву или Казимакову.

Брауде кивнула и проронила:

— Нужно размножить фотографию Бабаева, возьми ее у кадровика на вокзале и раздай всем милицейским постам. Ну и, конечно, нашим людям. Это одно. Второе — обойти городские больницы и врачей, занимающихся частной практикой. Бабаев, если он ранен, вынужден будет обратиться за помощью. И, наконец, третье — Бабаев после излечения попытается навести справки о подпоручике Гудошкине.

— Мне кажется, Бабаев будет искать контакт прежде всего с Зайнаб, — заметил Шамиль.

— Почему?

— С ней легче связаться. У нее есть телефон, вернее, в гостинице «Сибирский тракт». Достаточно позвонить ей — что он может сделать с наименьшим риском для себя — и разузнать, что к чему. То есть: успела Зайнаб предупредить Арсения или нет. А идти к нему в номер — опасно. Вдруг там засада? Ведь телефона в караван-сарае нет. — Измайлов чуть помолчал и продолжил: — Я имею в виду тот вариант, если Зайнаб по какой-то случайности не предупредила этого подпоручика и он бы там торчал поныне. Мне кажется, что Бабаев выйдет на Зайнаб и по другой причине: Гудошкин на случай провала должен был покинуть Казань и переехать в Самару. Во всяком случае, так показал на допросе этот офицер.

— А не заявится ли этот Бабаев домой к Зайнаб? Ведь старая любовь, говорят, не ржавеет.

— Ржаветь-то не ржавеет, а вот смертельная опасность, которая грозит этому ухажеру, охлаждает его чувства до нуля. А с остывшей душой и холодной головой штабс-капитан на квартиру к ней не пойдет. Не будет он рисковать. Сердцем чувствую, не будет.

Чекисты решили внедрить в гостиницу «Сибирский тракт» своего человека, который бы фиксировал всех, кто спрашивает по телефону Зайнаб.

Поиски Бабаева в больницах результатов не дали. Постовые милиционеры не видели его ни на речной пристани, ни на вокзалах, включая Красную горку, Васильево и Зеленодольск. И частные врачи, будто сговорились, отрицательно качали головами, когда им показывали фотографию штабс-капитана Бабаева.

Чекисты, конечно же, искали и Казимакова, решившего, судя по всему, сделать ставку на Самарское правительство, войска которого вместе с Чехословацким мятежным корпусом все ближе подбирались к Казанской губернии. Видимо, бывший жандарм через Феофана Самченова выговорил себе солидную должностенку. Небось, не против занять место начальника контрразведки Комуча. А сладостное воображение рисует ему безбрежные дали роста по службе аж до начальника жандармерии всей России. Ведь в желаниях человек не имеет предела. Чем больше удовлетворяются желания, тем больше хочется. А уж об обиженном чинодрале, пытающемся взять реванш у судьбы, выжать из благоприятной ситуации все, что только можно, и говорить нечего. В общем, карьеристские устремления ротмистра Казимакова просматривались без труда. Было о нем известно, что он находился в рабстве у своих пороков: обжорстве, блудострастии, причудливо сочетавшемся с качеством отменного дамского угодника, жадности, карьеризме. Эти рабские оковы пороков диктовали поступки бывшего жандарма. Посему его искали не только в районе духовного училища на Воскресенской, где его видел несколько месяцев назад арестованный агент Двойник, но и в ресторанах и злачных местах, еще кое-где подпольно чадивших своим духом растленности. Но на след Казимакова пока что не удавалось напасть.

Примерно через две недели после побега штабс-капитана Бабаева мужской голос попросил позвать к телефону Зайнаб, которая находилась еще на излечении. У телефона дежурила женщина, которая была проинструктирована чекистами — как в этом случае вести себя. Дежурная ответила, что Зайнаб будет после обеда.

Через телефонную станцию установили: неизвестный мужчина звонил из гостиницы «Амур». Туда срочно выехали на машине чекисты. Но там Бабаев среди жильцов не значился. Да это и понятно: штабс-капитан давно поменял фамилию. Но служащий гостиницы обрисовал внешность звонившего. Приметы мужчины были схожи с внешностью штабс-капитана Бабаева.

— Скажите, — обратился Измайлов к администратору гостиницы, — а он, этот мужчина, случайно, не хромал?

Администратор, худощавый старичок, не по летам живой, почесав за ухом, энергично замахал руками:

— Нет-нет. Не хромал. А вот рука, кажись, у него повреждена. Похоже, хворый он: лицо бледное, потливое. Нервный такой…

Когда чекисты вышли на улицу, солнце уже палило вовсю, напоминая, что обед вот-вот наступит. А там уже жди звонка от скрывающегося диверсанта. И было ясно: звонок будет последним, застанет штабс-капитан Зайнаб в гостинице или нет. Ведь он не круглый идиот, поймет, что голову ему морочат. Звонить он, конечно, будет, в этом чекисты не сомневались. Но вот откуда?

— Как ты считаешь, придет сюда снова звонить этот Бабаев или нет? — спросил Измайлов своего товарища Аскара Хайретдинова, который так же, как и он, недавно начал работать в губчека.

Молодой чекист провел кончиками пальцев по верхней губе, словно подчеркивая, что он уже взрослый — вовсю растут усы, и правильно делают, что советуются с ним.

— Вряд ли. Зачем рисковать? Он может спокойненько позвонить из другого места. — Аскар немного помолчал и добавил: — Конечно, уличных телефонов в городе единицы, можно по пальцам пересчитать. Да и те почти все сломаны. А поэтому он будет вынужден опять звонить из какого-нибудь учреждения…

— …Рука повреждена… бледное лицо… потливость, — повторил слова администратора Измайлов, мучительно размышляя над сакраментальным вопросом: откуда же будет звонок. Потом чекист зажмурился, задрал лицо к небу и чуть ли не радостно произнес:

— Ты, Аскар, прав. Не придет в «Амур» штабс-капитан. Не придет. Но он больной. Видимо, ранен в руку. Чувствует себя отвратно…

Измайлов, как жадный отдыхающий, который хочет ухватить разом все целебные лучи солнца, продолжал стоять в той же позе, подставляя лицо жаркому светилу и размышляя вслух:

— Это я к тому: человек в таком состоянии не поедет звонить из одного конца города в другой. Он где-то окопался здесь, шайтан задери. — Шамиль резко выпрямился, прикрыл ладонью глаза. — В этой округе живет штабс-капитан, в этой! И если это так, то он будет звонить из ближайшего учреждения, где есть телефон, откуда, разумеется, звонить безопасно. Вот и давай прикинем-ка с тобой, куда он, коршун черный, полетит. А?

— Ближайшая гостиница — номера Шакир-солдата, что рядышком с базаром, — заметил Хайретдинов.

Измайлов усмехнулся:

— Еще ближе караван-сарай. Но ведь Бабаев туда ни за что не пойдет: боится засады. К тому же там нет телефона. Иначе б он, не мудрствуя лукаво, позвонил бы туда, да и все. Кстати, в номерах Шакир-солдата тоже нет телефона.

— Есть телефон в номерах Апанаева. Я точно знаю. — Хайретдинов показал рукой на трехэтажный кирпичный дом. — Как видишь, на этой же, на Московской, улице находится гостиница.

— Ну вот, ты и пойдешь туда. Идет?

Аскар Хайретдинов кивнул.

— А я пойду на Поперечно-Вознесенскую, в гостиницу «Гранд-отель». Тут недалеко.

Чекисты разошлись.

Измайлов перешел мост через Булак и увидел Санию Сайфутдинову, не спеша направляющуюся к озеру Кабан. Он окликнул ее. Сияющая, но с какой-то внутренней робостью, Сания подошла к нему. Девушка поздоровалась и залилась краской. Потом тихонько промолвила:

— Вот уж никак не ожидала увидеть вас, Шамиль-абый. Никак не ожидала…

Юноша, чувствуя, что творится на душе у этой красивой девчушки, улыбнулся. Он и сам не мог понять — что это у него: радость оттого, что он, Шамиль, очень нравится этой милой, но очень уж юной девушке с ярко выраженной детской непосредственностью или она сама ему нравилась? А может, и то и другое одновременно? Так или иначе, настроение у него, не говоря уже о ней, стало праздничным. По дороге они почти не разговаривали, только улыбались изредка, и то незаметно, поглядывая друг на друга. Каждый из них думал о чем-то своем, но непременно связанном с тем, что их связывало. Так они незаметно очутились у самой гостиницы. Только тут лицо юноши сразу стало постным, почти суровым.

— Вы обиделись на меня? — встревожилась Сания. — Что-то я сказала не то?

Вымученная улыбка тронула его лицо.

— Нет-нет, Сания. Нет, милая…

Слово «милая» он произнес незаметно для себя. И — впервые.

Блуждавший на ее лице испуг мгновенно исчез, и большие глаза девушки засияли счастьем. Сания подняла голову — глаза ее повлажнели. «А ведь у нее могут появиться и слезы»,— подумал Шамиль, умиляясь. И он прижал девушку к груди. Сания трепетала всем своим существом, как трепещет цветок на майском ветру.

— А мы вас, Шамиль-абый, каждый день вспоминаем дома… Ведь если не вы, брат мой погиб бы… — тихо промолвила она, легонько отстраняясь от него.

Он взял девушку за руку и сказал:

— Пойдем-ка, Сания, зайдем в этот дом. — Юноша кивнул в сторону трехэтажного кирпичного здания, что высился на другой стороне неширокой улицы, отбрасывая прохладную тень на нагретую мостовую.

— Это что, гостиница?

Он кивнул. И, видя ее замешательство, тихо произнес:

— Там уютное кафе. Вот и пообедаем. Поговорим. Ага?

— Ой, я не хочу есть, Шамиль-абый. Честное слово. — Она как-то съежилась, остановившись на полпути.

— Хорошо, хорошо. Мы только попьем чайку с чак-чак да граммофон послушаем.

Полутемный длинный коридор дохнул прохладой и печеным хлебом. Небольшое кафе располагалось на первом этаже в конце коридора. Оттуда слышалась музыка.

Казалось, что в кафе, как и в коридоре почти никого не было. Ведь даже в небольшом фойе, где обычно неотлучно сидела дежурная рядом с телефоном, не было ни души. Не было и телефонного аппарата!

«Вот те на! — екнуло сердце у чекиста. — Куда же аппарат-то делся?»

Он растерянно остановился, поглядел по сторонам и хотел было повернуть назад. «Кажется, тут был второй телефон», — вспомнил Шамиль, увлекая за собой спутницу.

Когда он открыл дверь в кафе, удивился: там было полно народу. Но им повезло: у окна, зашторенного выцветшим голубоватым шелком — остатком былой роскоши, — освободилось два места. Через несколько минут они уже пили чай, украдкой поглядывая друг на друга. Глаза привыкли к полумраку, и тут Измайлов заметил, что у входа висит на стене телефон. Он обрадовался, ведь отсюда можно поговорить вполне конфиденциально: музыка затрудняет подслушивание. Но знает ли это Бабаев, что здесь есть телефон? — мелькнул у него неприятный вопрос.

Он посмотрел на часы: стрелки показывали ровно полдень.

— Вы куда-то торопитесь? — спросила Сания, мило улыбнувшись. — А я вам, Шамиль-абый, не мешаю?

— Во-первых, зови меня, пожалуйста, просто Шамиль. Ведь я ненамного старше тебя. Ага?

Сания что-то хотела сказать, но смешно, по-детски поджав пухлые губы, лишь поглядела ему в глаза.

— А во-вторых, ты мне ничуть не мешаешь. Даже наоборот, помогаешь.

Она недоверчиво посмотрела на него и пожала плечами: «Не знаю. Это, видимо, вы просто успокаиваете меня».

— Ах ты, Саниюша. Дитя ты еще. Не понимаешь, что я говорю серьезно… — Он взял ее за руку и заглянул ей в глаза, которые она стыдливо отвела в сторону. — Саниюша… Милая… — шептал Шамиль, поглаживая руку девушки.

Она осторожно убрала руку, чтобы не обидеть его, и тихо проронила:

— Вы же сами мне только что сказали, что я… что вы немного старше меня. И тут же говорите, что я дитя… Это нечестно…

Шамиль лишь улыбнулся, глядя на ее милое лицо с капризно поджатыми губами.

А из медной граммофонной трубы, напоминавшей издалека большой причудливый цветок, доносился красивый голос страдающей женщины:

Впереди их за столиком подвыпивший мужчина поначалу рвался танцевать со своей подругой. Но та упорно не двигалась с места, втолковывая ему, что днем, да еще не в выходной, танцевать не принято. Потом мужчина, перебивая музыку и разговоры посетителей, начал доказывать, что все это глупые условности: принято или не принято в какое время танцевать. Все это выверты оборзевшего общества: на пляже можно полуголым, а вот в другом месте — признают, что не культурно. Или еще хуже —' умалишенным. И эта полиция, или как по-новому — милиция, того и гляди тебя схватит за это самое хозяйство да и в кутузку на нары. «А слыхал я, — продолжал мужчина, — что в Питере-то по Невскому проспекту голыми мужики и бабы шастают. Говорят, и правильно говорят, что революция должна касаться всего, даже трусов и лифчиков. Надо скидывать все с себя. Надо все по-новому. Одежда — это буржуазное прошлое, буржуйские выдумки, байские штучки, чтобы лишним товаром закабалить рабочего человека, чтобы заэксплуатировать человека. Одежда — это ловушка, козни империалистов. И так во всем. А уж коснешься морали, так с койки упадешь от ханжества общества. Вот ведь до чего империалисты договорились, дабы себя оправдать, что любвеобильный, но выдающийся человек — это жизнелюбец. А ежели любвеобильный мелкий человек, то это уже — развратник, растленный тип. А они себя все выдающимися деятелями считают. Чуешь — двойная мораль. Подвох. И так во всем. При этом все нарочно списывают на общественное мнение. А наше общественное мнение, как заднее колесо бружуйской арбы, которая катит к пропасти, к ловушкам — все безвольно со скрипом крутится. Вот ведь в чем дело-то. А ты — танцевать не принято?! Общественное мнение!.. Надо это общественное мнение арестовать, как заклятую вражину, да в милицию, али в чека, чтоб не озоровала, чтоб трудящемуся человеку не мешала отдыхать и веселиться, работать и рожать детей, пущай даже придурошных».

Женщина зажала ладонью рот державщему речь мужчине: «Что ты, дурень, мелешь про чека да милицию?! Ведь заберут как за контрреволюционную речь и шлепнут на дальнем Кабане…» Женщина решительно потащила за собой своего спутника к выходу. Не прошло и минуты, как за этой странной парочкой закрылась дверь, а уж их место заняла неожиданно для Шамиля Дильбар Галяутдинова, в которую в прошлую осень он был влюблен. Эта любовь, как черная туча, источала на Измайлова несколько месяцев град неприятностей и страданий. И потом, как месть за все унижения и переживания, судьба предоставила возможность Шамилю, а вернее, заставила убить мужа любимой женщины. Это произошло при задержании: он был членом враждебной подпольной офицерской организации, ставившей задачу свержения новой власти.

С ней, с Дильбар, он после этого встретился. И она готова была тогда убить его.

Сейчас Дильбар пришла в кафе с каким-то мужчиной и, кажется, еще не заметила своего отвергнутого поклонника, а точнее — ненавистного ей человека. Увидев Дильбар, у него как прежде не замерло сердце, не перехватило дух, не потерялся дар речи. Только почувствовал Шамиль какую-то тяжесть во всем теле да настроение испортилось. И тогда ему пришло в голову, что эта женщина может помешать в его работе, в выполнении задания, — совсем приуныл. Чтобы она не узнала его, он склонил голову и прикрыл лицо ладонью. К счастью, бывшая его возлюбленная села к нему спиной.

— Что-нибудь случилось? — встревожилась Сания. — Голова заболела?

Измайлов отрицательно покачал головой.

В это время в кафе вошел моложавый мужчина в очках, с усами и бородкой. Он близоруко сощурился, покрутил головой по сторонам, подошел к телефону, снял трубку и вновь ее повесил. Потом прошел через весь зал и сел в углу. Что-то было знакомым чекисту в этом человеке. Но что? Где он его видел раньше? Где-то видел. Определенно. Шамиль снова наклонил голову, прикрыл лицо ладонью и начал наблюдать за бородатым. Чекист заметил: мужчина внимательно разглядывал присутствовавших в зале. «Ищет кого-то или опасается?»

— Молодой человек, — прозвучал за спиной Шамиля мужской голос, — позвольте прикурить…

Измайлов оглянулся и… встретился взглядом с Дильбар, которая, как показалось ему, была хмельной. Ее спутник, молодой мужчина с массивным подбородком и наглыми глазами, держал в зубах сигарету.

— Спичку можно? — осведомился этот тип, жадно поглядывая на Санию.

Измайлов сконфуженно развел руками и отвернулся.

Дильбар криво улыбнулась и громко произнесла:

— Анатоль, вот этот субъект тоже клялся мне не так давно в вечной любви. Зовут его, кажется, Шамиль. И он же, негодяй, мне причинил самую большую боль на свете. А теперь преспокойненько влачится за девчонкой.

Мужчина выплюнул сигарету:

— Этот недоношенный гусенок клюнул тебя в самое сердце?! Да я ему сейчас глаз на пузо натяну… — Мужчина повернулся, схватил юношу за плечо и замахнулся.

— Не надо, Анатоль! — крикнула Дильбар. — Он же из чека.

Но ее пьяный спутник пришел в ярость и ударил чекиста по лицу. Хотя Измайлов успел подставить руку и смягчить удар, все равно искры посыпались у него из глаз. Но прежде чем получить еще один тяжелый удар, Шамиль выхватил из кармана пистолет и сильно ткнул стволом в солнечное сплетение нападавшему. Анатоль схватился одной рукой за живот, но другой рукой еще крепко держал юношу за лацканы пиджака.

Тем временем подозрительный бородач в очках встал и поспешил к выходу. Теперь он уже не сутулился, как прежде, и была заметна его военная выправка. И Измайлов сразу же признал в нем штабс-капитана Бабаева! Что делать: задержать офицера здесь или проследить его?

И когда Бабаев уже у самой двери оглянулся, чекист неожиданно для себя крикнул:

— Бабаев! Руки вверх! Вы арестованы!

Штабс-капитан в мгновение ока выхватил маузер, распахнул дверь и, прежде чем исчезнуть, выстрелил. В момент выстрела пришедший в себя Анатоль резко рванул Шамиля на себя, и пуля пролетела над ним. Неожиданный выстрел испугал Анатоля, он ослабил объятия, в ту же минуту Измайлов вырвался из крепких рук своего противника и невольного спасителя. Он бросился за Бабаевым, не замечая, что в зале поднялась суматоха. Едва чекист выглянул в коридор, еще одна пуля, выпущенная штабс-капитаном, больно вырвала из головы торчащий клок волос. Измайлов выстрелил в офицера, но тот успел нырнуть за угол, в фойе.

Чекист замер, прислушиваясь к шагам, и не напрасно: Бабаев, видимо, поняв, что его преследует один человек, решил избавиться от Измайлова в этой гостинице. Ведь он хорошо понимал: на улице у него мало шансов уйти от преследования — там милиция и красноармейцы. Это сообразил и Шамиль. И как только он нарочно громко затопал на месте, находясь в проеме двери, из-за угла выглянул Бабаев и выстрелил. Но ответный выстрел заставил офицера отпрянуть назад. Чекист чутко прислушивался к тишине — казалось, вмиг все здание вымерло. Он понимал: время и грохот выстрелов играют на него. Ведь это привлечет внимание прохожих с улицы.

Юноша снова затопал, но на этот раз выстрелов не последовало. Ага, не выдержали нервы у офицерика, и он утек из гостиницы. Чекист рванул по коридору к фойе. Но там уже никого не было. Он выскочил на улицу и увидел штабс-капитана, бегущего в сторону Булака. На улице было мало народу, и противники обменялись выстрелами. Измайлов целил по ногам. Один из выстрелов заставил офицера сильно захромать. Не прошли даром его постоянные упражнения в стрельбе. Шамиль уже считал, что дело сделано: никуда теперь не денется офицерик-то. Но тут, как назло (а может, это было предусмотрено Бабаевым), из-за угла Правобулачной улицы выкатил тарантас на мягких рессорах.

— Сюда!! Ко мне!! — заорал штабс-капитан. — Скорее!!!

Извозчик погнал лошадь навстречу Бабаеву. Тарантас остановился, и офицер судорожно схватился за спасательные поручни.

«А ведь снова уйдет, гад, — кольнула Измайлова неприятная мысль. — Ну уж нет! Живым не отпущу». Он присел на корточки, и придерживая оружие левой рукой, прицелился и выстрелил.

Офицер на миг замер, выронил из рук маузер и рухнул с подножки тарантаса на мостовую. Извозчик резво развернул лошадь и, яростно нахлестывая ее, понесся на Правобулачную.

— Стой!! Стой!! Остановись!!! — кричал во все свои легкие чекист извозчику, но тот даже не оглянулся назад и вскоре скрылся за углом.

Посредине мостовой неподвижно лежал штабс-капитан Бабаев. И Измайлов понял: он оборвал своим последним выстрелом концы, ведущие к подпольной офицерской организации, откуда тянутся связи к кайзеровской агентуре.

Глава V

Через четверть часа он вернулся в гостиничное кафе, но там уже не было ни Сании, ни забияки Анатоля с Дильбар. И Шамиль устало побрел к себе домой на Мало-Казанскую. Он чувствовал себя опустошенным. С безразличием обреченного мысленно прокручивал перипетии прошедших событий. Из этого состояния его не выводили и мысли о Сании. Не волновала юношу даже Дильбар. Она воспринималась теперь не более чем давнишняя знакомая, к которой ничего никогда не питал. Только где-то в глубине души пряталась то ли жалость, то ли сожаление о том, что их отношения с Санией, не успев окрепнуть, кажется, дали трещину. Не было злости и на Анатоля — приятеля Дильбар, из-за которого он, Шамиль, не взял живьем штабс-капитана Бабаева. «Видимо, она пошла по рукам», — подумал Измайлов. Но чувства собственной вины не испытывал, смертельная усталость и опустошенность притупили все душевные страдания. «Сейчас бы пару часиков поспать или просто полежать с закрытыми глазами»,— подумал он, подходя к своему дому. Умылся холодной водой из ведра и отжался несколько раз на руках от пола. Достал пистолет, вынул магазин с патронами и, целясь в ветку за окном, раз за разом плавно нажимал на спусковой крючок. Подобные почти ежедневные упражнения в сочетании со стрельбой в тире дали ощутимые результаты: теперь он не мазал при стрельбе по силуэтам. Шамиль хорошо запомнил слова старого инструктора, который часто повторял: «Сыскарь должен владеть оружием как своими глазами: куда глянул — туда и попал. Но это еще — подмастерье. А мастер тот, кто и падая, и на бегу стреляет так же метко, как в нормальном положении. А виртуоз тот, кто и ночью бабахает на звук так, как если бы он видел. Но таковых нынче я не знаю. При императоре был один такой сыскарь — Евдоким Перцев, служил в Петроградской полиции. И запомните: каждый пропущенный день без тренировки в стрельбе — это невольный заказ сатане на свечи и гроб для себя. Ведь оружие для сыскаря — это его будничный инструмент, как ружье для охотника-промысловика или как страховочный трос у циркового гимнаста. Плохо стреляющий сыскарь почти безоружен. Можно сказать, обречен».

Вот Измайлов и упражнялся в стрельбе без устали. Как-то находясь на стрельбище, он невольно подумал, что как же совершенствуются орудия убийства человека! Ведь в средние века аркебуза стреляла всего на сотню шагов. А какой она длины да веса была! Сколько металла на нее шло. А теперь вот пистолет в десятки раз легче и меньше этого ружья, а стреляет намного дальше. Да еще постоянно изобретают новые виды оружия. И до чего же, интересно, человечество в этом пагубном стремлении дойдет? И зачем все это? Почему это происходит? Может, потому, что люди в своем большинстве несправедливы по своей сущности, жестоки. Видимо, в мире существует адский взаимосвязанный баланс: насколько люди внутренне несовершенны (эгоистичны, алчны, нечестны, злобны и т.п.), настолько совершенно их оружие уничтожения.

Когда Шамиль Измайлов пришел на работу, он узнал: при обыске убитого Бабаева обнаружили книгу на татарском языке. На страницах, где были цифры 3, 4 и 5, в правых нижних углах стояли едва заметные на глаз точки, поставленные молоком.

— На-ка, Шамиль, еще раз посмотри все страницы, — произнесла Брауде, просвечивая очередную страничку на электрической лампочке.

Но Измайлов ничего нового не обнаружил. Потом чекисты долго ломали голову: что же означают эти цифры — 3, 4, 5.

— А не номер ли это телефона? — Брауде встала из-за стола и начала прохаживаться по комнате. Ей так лучше думалось, как она говорила.

— Вполне! Очень даже вероятно, — живо отозвался юноша, листая эту небольшую по формату книжку. — Если учесть, что татарские — впрочем, как и все тюркоязычные книги с арабским алфавитом — читаются справа налево, а не слева направо, как принято в Европе и в русском языке, то три эти цифры означают 543, а не 345.

— Верно. Вот и нужно теперь глянуть в телефонный справочник. — Брауде остановилась и покачала головой. — Хотя там этот телефон может и не значиться.

Действительно, в телефонной книжке этого номера не оказалось. Но вскоре установили: телефон 5-43 принадлежал штабу Восточного фронта!

— Вот это ничего себе! — изумился молодой чекист. — Только что образовался Восточный фронт со штабом в нашем городе, и контра тут как тут. Похоже, и тропинку туда протоптали. Быстро!

Измайлов почесал, как растерявшийся ученик, затылок и помыслил вслух:

— Интересно, зачем Бабаев взял с собой эту книжку «Мэжмэгыл эхбар»[231] татарского мыслителя Каюма Насыри?

Брауде подошла к окну и открыла створку рамы. Вечер дохнул освежающей прохладой и далеким прерывистым гудком парохода. Откуда-то издалека донеслись частые выстрелы.

— Контра или бандиты? — поинтересовался Измайлов.

— Возможно, стычка военных патрулей с лазутчиками? Хотя и милиция… — Она позвонила в городское милицейское управление. Там пообещали прояснить ситуацию.

— Так, говоришь, зачем штабс-капитан взял с собой эту книжку? — Брауде повернулась лицом к нему. — Тут, пожалуй, две версии можно предположить. После звонка из «Гранд-отеля» он собирался с кем-то встретиться, скажем, из штаба Восточного фронта, и передать либо просто показать эту книжку.

— Как своеобразный пароль? — спросил Шамиль.

— Да, возможно. — Брауде снова начала прохаживаться по комнате. — Либо, наоборот, ему, Бабаеву, передали книгу, прежде чем он отправился на «встречу» с тобой… — Брауде улыбнулась.

В это время позвонили из милиции. Сообщили о причинах вспыхнувшей стрельбы. Оказывается: двое вооруженных ворюг, взломав замки, забрались в цветочный магазин (бывший Красникова), что на углу Лобачевского и Черно-озерской, и прихватили две большие корзины всевозможных цветов и ведро земляники. У Марусовки их остановил постовой милиционер. Преступники пырнули его ножом и бросились бежать. Милиционер оказался дюжим.

Превозмогая боль, он открыл огонь. Завязалась перестрелка. Один из бандитов, по кличке Пень, был ранен. Другой скрылся, попытавшись при этом добить раненого напарника. Но не сумел: в перестрелке израсходовал все патроны. Задержанный преступник был доставлен в чека. Тот в отместку своему продажному дружку поведал: его корешу Федьке Тетере знакомый им пахан по кличке Гвоздодер предложил достать роскошные цветы. Обещал щедрое вознаграждение. Уже в качестве аванса поставил на бочку полдюжины бутылок «Смирновской водки». Выпив одну из них «для сугрева и настроения», дружки отправились в цветочный магазин, посчитав это дело легкой прогулкой. Цветы нужно было доставить на Мочальную площадь. Там их ждет Гвоздодер. А на Марусовку решил заглянуть Тетеря, там живет его зазноба. Ей предназначалась земляника.

— В военное голодное время кому-то потребовались роскошные цветы за баснословное вознаграждение?.. — задумчиво произнес Шамиль Измайлов. — Странно, странно. — Он внимательно поглядел на арестованного, которому перевязывали рану. — Этот пахан Гвоздодер, он что — бывший аристократ?

— Не… — процедил раненый преступник, корчась от боли. — …Кажись, не для себя… Цветы не любил… Да он за три копейки родную мать порешит.

Хозяйка кабинета Брауде резко отодвинула от себя пепельницу с чадящей папиросой:

— А ведь один из наших знакомых, кажется, очень любит цветы, вернее, любит дарить их дамам своего сердца. А? Уж не он ли в любовный раж вошел?

Шамиль дернулся всем телом к арестованному.

— Казимакова знаешь?

Арестованный непонимающе уставился на него и вяло пожал плечами:

— А кто это?

Измайлов не стал объяснять, что это бывший ротмистр Казанского жандармского управления, отменный женский угодник и обжора, который вполне мог роскошествовать в нынешнее тяжкое для всех время.

— Срочно машину! — распорядилась по внутреннему телефону Брауде.

Через несколько минут Измайлов с красноармейцами мчались на Мочальную площадь, 3, где, по словам арестованного бандита, находился Гвоздодер, ожидавший цветы.

Чекисты осторожно поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж, и Измайлов постучал в дощатую дверь. Доносившиеся из квартиры голоса тотчас смолкли.

— Кто? — донесся из-за двери хрипловатый мужской голос. — Кого надобно?

— Это Федя Тетеря… — прошептал чекист. — Цветы притаранил.

— Громче вякай, — подал голос все тот же тип. — Не слышу. Ширше хавальник разевай…

И как только Измайлов чуть громче подал голос, за дверью на несколько секунд все стихло, и тут же почти поросячий визг:

— Суки блатные нагрянули! Блатари ментовые с легавыми обнюхивают хавиру!

За дверью послышался шум, топот ног, испуганные голоса. Чекисты навалились на дверь, но она не поддалась.

— Откройте, чека!! — крикнул Измайлов. — Дом окружен!

Тут из-за двери грянули выстрелы. Один из красноармейцев схватился за бок и застонал. Чекисты открыли ответный огонь, и за дверью прекратили стрельбу.

— Немедленно откройте дверь! — приказал чекист.

И снова заухали глухие выстрелы. Тогда чекисты подложили под дверь гранату и спрятались за угол. Как только взрыв разметал в щепы входную дверь, осаждавшие ворвались в квартиру. После короткой перестрелки и рукопашной схватки удалось задержать пахана воровской малины Гвоздодера.

— Где Казимаков? — спросил Измайлов пахана.

Тот выпучил от удивления глаза и процедил зло:

— Сука Тетеря продал всех…

— Где ротмистр? — холодно спросил чекист, приставив дуло пистолета к виску бандита. — Ну…

Увидев решительный взгляд Измайлова, Гвоздодер дрогнул:

— В Богоявленской церкви. На Большой Проломной…

Чекист знал эту церковь. Там в церковном хоре пел в свое время Федор Шаляпин. Теперь эту церковь закрыли. Там угнездился склад горкомхоза.

Через четверть часа чекисты окружили Богоявленскую церковь. Входная дверь оказалось запертой на замок. Замок удалось одолеть. Но как только приоткрыли тяжелую дверь, загремели пустые деревянные ящики. Стопка ящиков была привалена к двери, как сообразил Измайлов, чтоб никто не прошмыгнул незаметно внутрь церкви. В глубине большого зала, окутанного пеленой мрака, слабо мерцали, точно перемигиваясь, огоньки свечей.

«Уж не венчаться ли пожаловал сюда жандармский ротмистр Казимаков»,— подумал Измайлов, оглядываясь по сторонам. Тут он заметил: с правой стороны, из недр каменного пола — там была лестница, ведущая в подвал, — выглянула голова. Шамиль отпрянул к дверному проему:

— Назад! Всем назад! — Юноша заметил, как на уровне зловещей головы появилась рука с пистолетом.

Громыхнул выстрел. Пуля чиркнула о толстую кирпичную стену и зажглась в сумерках на мгновение бенгальским огоньком. Гулко заухали выстрелы под высокими каменными сводами, будто начали колотить молотком по железной бочке. Колючие вспышки пропарывали толщу мрака.

— Ложись! — скомандовал Измайлов чекистам, не успевшим спрятаться за угол.

Грохот выстрелов, отдающихся эхом под куполом церкви, свист пуль, предсмертные вскрики, казалось, заполнили все пространство. Ожесточенная перестрелка, однако, длилась недолго, и закончилась словно по команде. С обеих сторон оказались потери. Но среди убитых Казимакова не было! Исчез бесследно, как исчез и тот бандит, что стрелял с лестницы, ведущей в подвал. Битый час чекисты скрупулезно осматривали обширные подвальные помещения Богоявленской церкви, но так никого и не обнаружили.

Уже потом, когда Измайлов вернулся в чека, на Гоголя, 28, Брауде заметила:

— По всей вероятности, ротмистр Казимаков воспользовался потайным ходом. Один из арестованных офицеров в прошлом месяце говорил, что под Казанью существует обширная система подземных ходов. Схема этих ходов находилась в губернском жандармском управлении. Судя по всему, Казимаков знаком с ней, а вот мы, к сожалению…

В это время зазвонил телефон. Брауде вдруг нервно затеребила телефонный шнур и энергично произнесла:

— Несите скорее… — Она положила трубку и проронила: — Телеграмма от Петерса. Из Москвы.

В кабинет стремительно влетел Алексей, ординарец Брауде, и положил на стол секретную телеграмму:

Брауде передала телеграмму Измайлову:

— На, прочти. А то некоторые не воспринимают на слух.

Выждав минуту, Вера Петровна сказала:

— Телеграмма подтвердила наши предположения, Самченов, а точнее, — германская агентура действительно пытается тайно разыграть комучевскую карту. Ясно теперь и другое: ни Тенцер, ни тем более Самченов не являются резидентами в Поволжье. А вот кто Черная вдова? Это надо выяснить во что бы ни стало. Чем скорее, тем лучше. Ведь фронт уже приближается к Казани. Офицерское подполье да крепкая германская агентурная сеть за спиной, нацеленная на диверсии на жизненно важных объектах, — это очень опасно.

Брауде встала и нервно зашагала по комнате от одного угла к другому.

— Нужно срочно действовать! Быстрее выйти на агентуру! А концы оборвались в Богоявленской церкви. Казимаков, связанный с Самченовым, то есть с германской агентурой, снова ускользнул. Но надо что-то придумать, чтобы выманить этих волков из своих нор.

Уже на следующий день на самых многолюдных Сенном и Рыбнорядском базарах начали гулять слухи, что чека удалось изловить после жуткой перестрелки в Богоявленской церкви очень опасного преступника, связанного с германцами, со шпионами. В перестрелке он был ранен и доставлен в Шамовскую больницу. «Очевидцы» этих событий красочно живописали увиденные ужасы смертной драки.

Действительно, в городскую больницу был доставлен раненый мужчина, но не арестованный преступник, а чекист. Брауде и Измайлов решили провести небольшую комбинацию. Вот и распускали они со своими людьми слухи об аресте опасного преступника. Это должно было, как они полагали, докатиться до ушей Казимакова и германского резидента. Они ведь не знали: убиты их сообщники или нет. Брауде позвонила в штаб Восточного фронта по тому номеру, что был найден в книжке у штабс-капитана Бабаева, и попросила связать ее с начштаба. Молодой звонкий голос деликатно ответил, что через минуту он соединит ее с начштаба. Брауде просила выделить ей в помощь десять красноармейцев для охраны палаты в больнице, где находится раненый преступник, пояснив, что все приданные чека красноармейцы находятся в разъездах по губернии. Бойцы были расставлены чека таким образом, чтобы ни один из них не оставался без подстраховки и без пригляда: в среду красноармейцев мог затесаться враг. Чекисты рассчитывали, что офицерское подполье или кайзеровская агентура попытается освободить или уничтожить раненого.

— Если эти двое мертвецов из Богоявленской церкви связаны с германской агентурой, то Черная вдова обязательно постарается ликвидировать раненого, — предполагал Измайлов. — Черная вдова все равно не поверит человеку, побывавшему в чека. И он не будет освобождать раненого. Ему это ни к чему. А вот если эти мертвецы принадлежали к офицерскому подполью, — могут предпринять попытку освободить раненого из плена. Этот народец с принципами. Иначе говоря, стрельбы не миновать.

— Вот-вот. Надо все просчитать, — проронила Брауде, нервно разминая папиросу. — Если Черная вдова в Казани, то он обязательно попытается освободить раненого, тем более из больницы — это тебе не из подвалов чека устраивать побег…

— Как пить дать, рискнет больного проведать, — подал голос Шамиль. — Если, конечно, не раскусит, что это ловушка.

Брауде закурила и бесстрастно заметила:

— Слишком много «если»… Шансов — как влаги в пустыне…

Измайлов в тот же день отправился в штаб Восточного фронта. Там он выяснил, кто в последнюю неделю заступал дежурным по штабу. Особенно его интересовал тот день, когда был его поединок со штабс-капитаном. Чекист вполне допускал: именно в этот день офицер звонил по телефону дежурного по штабу и через него связался с кем-то (или с самим дежурным).

Выявленные фамилии дежурных и штабистов Шамиль сопоставил потом со списком бывших служащих штаба Казанского военного округа. Ведь из показаний германского агента Двойника было очевидно: в штабе действовал кайзеровский агент. Именно он предупредил Тенцера о надвигающихся арестах служащих компании «Зингер» в связи с приказом Петроградской контрразведки о ликвидации всей шпионской сети, действовавшей под крышей этой конторы. Но эти поиски ничего не прояснили: фамилии, значившиеся в двух списках, не совпали ни в одном случае! Теплившиеся надежды растворились, как туманные дымки на утреннем солнце. Теперь оставалось только ждать и гадать: нагрянут архангелы из офицерского подполья или нет? А может, подаст «весточку» о себе Черная вдова?

Прошло три дня. Но в Шамовскую больницу никто так и не наведывался. И ощущение у Измайлова было таким, что никто не будет навещать «раненого». А тут еще потянуло с фронта удушливой гарью черных вестей: войска Самарского правительства и белочехи надвигались на этот край раскаленной магмой, выжигая повсюду дотла ростки новой власти. И когда минул еще один день, чекисты пришли к выводу: противник либо выжидает, либо остерегается ловушки. Нужен был какой-то стимул, чтоб вывести его из этого состояния. И они придумали. Правда, не были уверены, что сработает этот механизм.

Едва отстрекотал, будто огромный кузнечик, штабной телеграфный аппарат, телеграфист, молодой холеный военный с вышколенными кадетскими манерами, внимательно прочитал несколько раз текст депеши, отнес ее своему шефу, а тот — адъютанту командующего.

Командующий Восточным фронтом Муравьев, прочитав телеграмму, криво усмехнулся и швырнул ее под ноги адъютанту.

— Сволочи. Боевого командира хотят превратить в полицейского. — Но тут же лицо его преобразилось, расплылось в самодовольной улыбке. — А все-таки доверяет мне чека. А? — Он взглянул на каменное лицо адъютанта и физиономия его вытянулась, стала постной.

Муравьев вспомнил сообщение верного человека, что Председателю Реввоенсовета Восточного фронта Кобзеву дали поручение установить тройной контроль за ним, командующим. Чтоб приглядывали денно и нощно, вроде как за особо опасным государственным преступником. Такой наказ из Москвы последовал вчера, седьмого июля, то есть на следующий же день после левоэсеровского выступления. И хотя он, Муравьев, заявил громогласно о своем выходе из партии левых эсеров (нарочно, конечно), чувствовал, что за ним все равно приглядывают круглосуточно. И вот теперь эта телеграмма…

Он распорядился насчет охраны для кайзеровского агента и полуутвердительно-полувопросительно произнес:

— Вроде как пыль в глаза… — Муравьев со свойственной ему решительностью встал и произнес: — И все-таки тут какая-то бешеная собака зарыта. И как бы эта опасная тварь не вцепилась в горло…

Через два дня, 10 июля, Муравьев, узнав, что чекисты собираются его арестовать за попытку организации вооруженного выступления в Казани, бежал в Симбирск, где поднял мятеж.

Тем временем чекисты, как прорицатели, пытались предвидеть ход событий, связанных с идеей ловушки для резидента. Они полагали: если на «раненого», находящегося в Шамовской больнице, Черная вдова не реагирует, то причин тут несколько — либо резидент очень сомневается, что он еще жив после перестрелки в Богоявленской церкви, и опасается ловушки, либо это не его люди, кроме, конечно, ротмистра Казимакова. Но он-то как раз жив-здоров. А вот приезд сюда Тенцера в корне меняет дело. Тут и дураку ясно: для чего в столь опасное время везут чуть ли не за тысячу верст одного из бывших руководителей кайзеровской агентурной сети в Поволжье назад, в Казань. Неужели для таких, как он, в столице кончились патроны? Да нет же. Везут на очную ставку с кем-то из арестованных, из тех, кто не может передвигаться. Значит, с раненым! В ином случае по установившемуся порядку пойманных важных птиц везли в центр. Так было и с арестованным в Казани генералом Поповым, главарем подпольной контрреволюционной организации, которого допрашивал сам «железный Феликс».

Так должен был думать резидент, и на это и рассчитывали чекисты. Для того и попросили Москву дать телеграмму в штаб Восточного округа, находившегося еще в то время в Казани. Чекисты, хорошо зная, что в этом штабе много военспецов из числа бывших царских офицеров (впрочем, как и сам командующий Муравьев, бывший подполковник), были уверены, что информация о секретной телеграмме ВЧК дойдет до больших ушей, что чутко и жадно прислушиваются к шуршанию секретных штабных бумаг. Ну а учитывая, что Черная вдова, если заинтересуется этой телеграммой, обязательно учинит проверку, действительно ли с губчека нет связи, — чекисты на время отключили ее. И не зря. Трижды неизвестный мужчина настойчиво требовал от телефонистки на коммутаторе соединить его с губчека. Этот ход противника тоже был предусмотрен: каждый раз устанавливали, откуда звонил назойливый абонент, но толку было мало; ведь тот названивал из разных мест. И ни разу из квартиры!

— Да, узнаю почерк профессионала, — проронила Брауде, когда ей доложили о звонках. — Скорее всего, это рука Черной вдовы. Если бы он не допускал мысли, что на коммутаторе дежурит наш человек, то он бы хоть раз, но позвонил из дома или из какой-нибудь гостиницы. И возможно, что после каждого звонка он следит за телефоном: не приедем ли мы туда. Если приедем — резидент мгновенно усечет: нами задумана серьезная комбинация. И поймет — на него, как на матерого зверя, поставлен капкан.

Эти звонки были обнадеживающими. И они стали обдумывать следующие свои шаги. Тут Измайлову сообщили, что его ожидает у входа какая-то девушка.

У ворот на улице, рядом с часовым, маячила фигура худенькой девчушки. Завидев Шамиля, девушка замерла, будто окаменела, и слезы навернулись на ее красивых глазах.

— Сания? Что случилось? — быстро спросил юноша, даже позабыв поздороваться с ней.

Он подошел к ней и взял ее прохладную ладонь.

— Что случилось, Саниюша? — участливо, с нежными нотками повторил Шамиль свой вопрос.

Она ничего не сказала и только отрицательно покачала головой.

Они стояли молча, глядя друг на друга. Потом, утирая слезы белым маленьким платочком с узорчатыми синими краями, она тихо промолвила:

— Я не знаю, что мне делать… Я очень обиделась на вас, Шамиль-абый. Вы, оказывается… объяснялись в любви этой женщине… Мне это так больно было слышать, что… — И плечи девушки затряслись от рыданий.

Измайлов виновато оглянулся по сторонам и умоляюще зашептал:

— Ну не надо, Сания. Ну ради Аллаха… Это ведь давно было. Тогда я еще тебя не знал…

Сания, словно не слыша его слов, продолжала:

— А потом я ужасно испугалась, вдруг ты убит?! И этот страх заставил замолчать мою обиду. Я хотела прийти сразу же сюда. Не решалась. Ведь вдруг сказали бы, что ты убит… А так была надежда, что ты жив… Но вот не выдержала…

Исповедь этой хрупкой, слабой девушки так его тронула, что жалость и нежность, нахлынувшие потоком, заставили обнять ее прямо тут, при часовом, не обращая внимания на прохожих. Он держал ее в объятиях и гладил лицо, волосы.

— Ты прости меня, Сания. Я не хотел причинять тебе боль. Правда. А с той женщиной у меня… ничего не было. Я видел-то ее всего несколько раз, и то случайно… И это было до встречи с тобой. В прошлом году.

Глядя ему в глаза, она смахнула платком слезы, натянуто улыбнулась и пролепетала:

— Это правда?..

— Да, Сания. Правда.

Они постояли еще несколько минут, и Шамиль извиняющимся тоном произнес:

— Мне так хочется проводить тебя… Но работа… — Он устало махнул рукой.

Когда ее фигура замелькала вдали между деревьями, юноша неспеша направился к себе. На душе было тоскливо. То ли от того, что жалко Санию и не хотелось с ней расставаться, то ли какое-то неприятное предчувствие… А может, то и другое вместе.

— Что такой смурной? — встретила вопросом своего подчиненного Брауде. — Или что случилось?

Шамиль невнятно буркнул что-то под нос и уставился в пол. Но тут же:

— Приходила Сания, моя девушка. Переживает.

Вера Петровна кивнула участливо и глубоко вздохнула:

— Ну что, продолжим работу. А? Ведь поезд до Зеленодольска пойдет через час.

Чекисты, прикинув «за» и «против», решили: германская агентура всего скорее попытается, если, конечно, до нее дойдут сведения, содержащиеся в телеграмме, освободить, а вероятнее, ликвидировать Тенцера по дороге сюда; что-нибудь в промежутке между Зеленодольском и Казанью.

Ведь дальше Зеленодольска практически невозможно было добраться из Казани. Просто не успеть. Туго дело с транспортом. Конечно, не исключалось, что Черная вдова попытается уничтожить свою жертву прямо на вокзале или на улице по пути в чека.

В Зеленодольск добрались в полночь. Чекисты сошли на товарной станции. Дальше пошли по тропинке, протоптанной вдоль железной дороги. Рельсы переливались при лунном свете серебристыми нитями. Прохладный ветер, тихо пошелестев сухими былинками и старой листвой, вдруг завихрился под ногами, поднимая пыль и заглушая шорохи и шаги чекистов.

Измайлов прикрыл от пыли глаза, но когда через несколько секунд открыл — темень сгустилась так быстро, будто опустили плотный театральный занавес. А поблескивающие рельсы превратились в едва заметные темные полосы. Казалось, ветер приревновал луну: уж слишком ярко светила странница ночная. Вот он и решил ее сияние не то что довести до блеклости, а вообще закрыть черной тучей.

Так в темноте и шли чекисты до привокзальной площади, где слабо светился одинокий электрический фонарь. В помещении вокзала было ничуть не светлее. Полупустой зал дремал. Несколько обшарпанных скамеек, приткнувшихся к замызганным стенам, были свободны. На других же лежали, молча сидели невеселые притомленные путники. Только два интеллигентных старика, что расположились на соседней от чекистов скамейке, говорили о высоких материях, будто борясь с бессонницей. Один из них, чахлый длинный старичок с трясущейся бородкой, вещал, что страшная по степени и гигантская по масштабам жестокость правителей-убийц порождает такого же масштаба (а чаще больше) страх среди народа. И людям кажется, что за огромным страхом прячется огромная сила. А сила вызывает, в свою очередь, почитание, преклонение перед ней, и соответственно — перед конкретными правителями. Ибо сила и власть (таинственность которой усиливает почитание) всегда отождествляются с персонами, наделенными ими. А отсюда и преклонение масс перед особо жестокими тиранами-властителями, среди которых самыми кровавыми и мерзкими палачами всех времен и народов являются Нерон и Иван Грозный. Покуда люди будут ошибочно смешивать изуверскую жестокость с большой силой, гласность деятельности правителей будет приноситься в жертву придворной тайне, а рабское поклонение силе властей не сменится человеческим достоинством, защищенным законом, который позволяет народу контролировать правителей, — до тех пор Нероны, Грозные будут отнесены к выдающимся государственным деятелям, а не к величайшим, как того заслуживают, палачам — всех времен и народов.

Старик помолчал, близоруко сощурил глаза и добавил:

— Как бы диктатура гегемона нового душегуба Ивашку Грозного на Руси не породила. Диктатуру-то народ не может контролировать. Диктатура никогда не демократична. Диктатура гибельна для страны. Об этом предупреждает сам Плеханов. А он — голова величайшая!

— Тише ты, Махмуд, — приложил палец к губам другой старик. — Это тебе не гимназия. И не урок истории. Не ровен час — шлепнут за милую душу, как контру.

Оба старца смолкли и не проронили больше ни звука, покуда чекисты не покинули зал — после прихода ожидаемого поезда.

В поезде чекисты расположились в разных купе, весь второй вагон также был забит людьми, как и все остальные. Даже на верхних полках некоторые умудрились разместиться по двое. Ну а уж на нижних скамейках люди сидели в большей тесноте, чем горошины в стручке.

Но одно купе пришлось чекистам занять целиком, несмотря на недовольные ворчания пассажиров. Правда, они не очень-то возмущались: до Казани-то уж рукой было подать. В самом углу посадили арестованного: его отыскали в тюремном замке среди бандитов; он был похож, по словам агента Двойника, на Тенцера. Арестованному напялили низко, почти на самые глаза клетчатую кепку, обрядили его в серый двубортный костюм. Такую одежду носил глава казанского магазина фирмы «Зингер».

Поезд, казалось, останавливался у каждого столба, хотя уже изрядно опаздывал. Наконец-то миновали Романовский мост через Волгу, поселок Васильево. На остановках больше садилось в вагон пассажиров, чем сходило. Чекисты внимательно следили за всем происходящим в проходе вагона. Не доезжая остановки до станции Красная горка, в вагон сели три пожилые женщины с мешками да ссутулившийся старик со старухой, которые, не без труда преодолев тесный проход, примостились у тамбура в конце вагона.

«Неужели весь этот маскарад впустую? — подумал Измайлов, переводя взгляд со старика на показавшиеся сквозь сосны вдали невзрачные станционные постройки. — Может, сейчас кто подсядет?»

Охранявшие арестованного чекисты в красноармейской форме с короткими кавалерийскими карабинами в руках не выказывали никакого внешнего беспокойства, будто находились в почетном карауле, а не участвовали в опасной операции.

Когда поезд сбавил ход и за окном показались поселковые дома, старик со старухой поспешили к выходу. Паровоз заскрежетал, шумно пыхнул клубом густого пара, и состав остановился напротив приземистого кирпичного здания. Измайлов не спускал взгляда с прохода, где появилась шумная толпа новых пассажиров. И он уже не обращал никакого внимания на то, что происходило на перроне. А тем временем сошедший с поезда старик остановился как раз напротив вагонного окна, за которым находился арестованный с охранниками, перекинул сидор с одного плеча на другое и заспешил в хвост состава, но уже без своей спутницы. Через какую-нибудь минуту, когда паровоз, натужно отдуваясь клубами пара, как живое существо от непомерной тяжести, потянул за собой скрипучую вереницу вагонов, к окну, где сидел арестованный, подскочил мужчина с английским ручным пулеметом и начал бешено поливать всех, кто сидел в этом купе. Наповал сраженные охранники и арестованный рухнули на пол. Сидевший в соседнем купе Измайлов понял сразу: противник перехитрил чекистов. Ведь они ждали нападения не с улицы, а со стороны пассажиров, находящихся в вагоне!

Он рванулся к окну, но одна из пуль ударила его в плечо, будто больно стукнули нагайкой. Рука повисла плетью. Приседая на пол, чекист успел в упор выстрелить в стрелявшего. Пулемет замолчал. Кто-то из чекистов рванул стоп-кран, и состав замер. Чекисты высыпали из вагона и бросились в погоню за раненым пулеметчиком, который как-то неестественно, боком, бежал, то и дело оглядываясь. Увидев погоню, он, не целясь, начал пулять из нагана в чекистов. Но его быстро задержали и обезоружили.

— Тот старик, что сиганул в сторону поселка, был наводчиком! — заявил Хайретдинов, один из самых молодых чекистов. — Не зря он, гад, останавливался перед окном. Это определенно был условный сигнал. Мне это сразу показалось подозрительным. Эх! Дурья башка. Не сообразил!

Чекист подскочил к арестованному и сунул тому ствол нагана под нос:

— Где он живет?! Ну!.. Куда побежал?! Говори! Не скажешь? Застрелю!

Тем временем двое чекистов побежали в поселок. Там им удалось напасть на след старика: подсказала пожилая женщина, которая его видела. На окраине поселка они увидели крепкого мужчину, который, завидев бегущих чекистов, вытащил два пистолета и начал гвоздить с обеих рук. И эхо выстрелов раскатилось по улице.

Крутые холмы, буйно поросшие кустарником и соснами, помогли скрыться бандиту, ловко загримировавшемуся под старика (в кустах был найден парик).

Измайлов, потерявший много крови, вконец обессилел и был доставлен в госпиталь. Он утешал себя тем, что пойман помощник Черной вдовы. И Шамиль полагал, что теперь наконец удастся взять самого резидента.

Никто из чекистов, участвовавших в этой операции, не знал, что произошло минувшей ночью, вернее, ранним утром на Второй горе, где находилась добротная кирпичная громада больницы, выстроенная купцом Шамовым.

Едва забрезжил рассвет и со дна глубоких живописных оврагов, клубясь, пополз туман по их крутым травянистым склонам, к дверям больницы подкатила санитарная повозка, запряженная двумя резвыми рысаками. Из-под брезентового тента, натянутого на полукруглые металлические дуги, вылезли женщина и мужчина в белых халатах, которые вытащили носилки с больным, прикрытым с головы до ног белой простыней. Переминавшийся с ноги на ногу часовой у входа негромко скомандовал:

— Стой! Кто такие?

— Бандиты напали на нас, — отозвалась из полумрака женщина, шедшая впереди носилок. — Это врач Муслимов, наш товарищ. Ему нужна срочная операция! Он тяжело ранен.

И как только носилки поравнялись с часовым, из-под простыни выбросилась, как пружина, рука с кинжалом и смертельно ранила в живот часового. Тот только тихо охнул и, выронив винтовку, ткнулся ничком в отсыревшую за ночь землю.

Из повозки вылезли с десяток мужчин и бросились к двери. Но она оказалась запертой. Обошли здание. Хотели забраться в окно, но все были закрыты. Потом в дверь постучала та же «медичка», когда один из ее спутников, надев красноармейскую форму, встал вместо убитого часового. В окно выглянул караульный, находящийся внутри здания, и заподозрил неладное. Ведь по инструкции в любом случае должен был стучаться в дверь сам часовой. А он стоит как вкопанный! Мрак был еще густой и не позволял рассмотреть лица часового. Тогда караульный открыл створку окна и позвал часового. Но в это время спрятавшийся под окном бандит прыгнул и наотмашь рубанул того саблей по голове. Обливаясь кровью и ничего не видя, караульный все же нашел в себе силы вытащить пистолет из кобуры и выстрелить в проем окна, куда уже лезли нападавшие. Один из них, что разрубил лицо караульному, замертво рухнул с подоконника вниз. Но другой выстрелом из нагана добил караульного.

Нападавшие проникли в вестибюль через окно, а оттуда по каменной лестнице двинулись на второй этаж, где находился «захваченный» чекистами раненый красноармеец, которого противник принимал за своего. Но оставшиеся в живых трое красноармейцев остановили непрошеных визитеров. Вспыхнула яростная перестрелка. Больные, проснувшись, открыли окна и душераздирающими криками взывали о помощи. Вся больница ходила ходуном: дико визжали женщины, истошно кричали мужчины, громко хлопали двери, оглушительно гремели выстрелы в пустых коридорах, да к тому же еще грубая нецензурная брань людей, дерущихся насмерть.

Наконец выстрелы смолкли: все обороняющиеся были перебиты. Но и среди нападавших осталось только трое. Они-то и ринулись в палату к раненому. Но красноармеец был предусмотрительно вооружен. И знал, что делать. И как только распахнулись двери и в палату ворвались вооруженные типы с безумными ошалелыми глазами, красноармеец, не вытаскивая пистолета из-под простыни, в упор несколько раз выстрелил. Двое, что были ближе к раненому, упали замертво. На их лицах запечатлелся не предсмертный испуг и боль, а изумление. Третий успел выстрелить в красноармейца и козлом выпрыгнуть в коридор. Так и застали прибывшие чекисты эту жуткую картину смерти троих в одной палате, не говоря уж о других, что лежали в разных позах в коридоре.

Один из бандитов, оставшийся в живых, и молодая особа, пристрелив всех своих раненых, скрылись в неизвестном направлении.

Доносившаяся по ночам канонада пушек грозно извещала о неумолимом приближении фронта к Казанской губернии. И нужно было контрразведке выйти на резидента до того, как войска Самарского правительства подступятся к самому городу. Чекисты, прибывшие в Шамовскую больницу, не без излишней поспешности произвели осмотр места происшествия. Почти безрезультатно опросили больных, что испуганно метались по коридорам лечебницы. Единственная полезная информация от этого поиска — это видели молодую женщину в белом халате, участвовавшую в нападении.

Потом выворачивали карманы мертвецов, убитых в перестрелке. У одного нападавшего изъяли клочок бумажки с изображением Спасской башни казанского кремля. С правой стороны рисунка стояли две едва заметные крохотные цифры, разделенные черточкой: 1–3.

— Очень любопытно, что это значит, — произнесла Брауде, нервно закуривая папироску. — Уж не номер ли дома и квартиры. — Она посмотрела бумажку на свет и продолжила свои предположения: — А может, здесь была обусловлена встреча у казанского кремля? Скажем, в час дня третьего числа?

— А может, встреча в первый день третьей недели? — робко заметил Аскар Хайретдинов. — Ведь сегодня уже 22 июля. Бумажка-то совсем свежая, в кармане не затаскалась.

Брауде глубоко затянулась, выдохнула дым и сказала:

— Если он приезжий, то это может быть и почтовым адресом, а точнее — явки. Видишь, — обращаясь к Хайретдинову;— цифры расположены на правой стороне Спасской башни, а по этой стороне, как известно, берет свое начало Воскресенская улица. — Она достала из кармана сложенную карту города и склонилась над ней. — Значит…

Но тут она замолчала и по лицу ее пробежала тень озадаченности:

— Но тут первые дома — казенные учреждения…

— А может, первая цифра означает не почтовый номер дома, а просто первый жилой дом к кремлю, то есть самый ближайший к нему, — высказал предположение Хайретдинов. — Или же третий дом и первая квартира.

Ближайший первый дом по правой стороне улицы, — глядя на карту, заговорила Брауде, — это дом с проходным двором и сквозным коридором.

— Это, кажется, тот самый дом, во дворе которого в этом году было совершено убийство, — заметил молодой контрразведчик.

— Тот самый, — подтвердила Брауде. — И он очень удобен для разведчика; легко бежать из него, ибо труден для блокирования. — Она резко выпрямилась: — Немедленно всем на Воскресенскую! Первый дом нужно наглухо блокировать, третий — вдруг явочный дом значится под этим номером — взять под усиленное наблюдение!

Машина губернской чека мчалась так быстро по улицам и так натужно завывала на подъемах, что казалось, вот-вот она рассыплется, и сидевшие в кузове чекисты судорожно хватались на поворотах за ее борта. А вплотную у заднего борта лежал труп с открытыми глазами, в которых блуждали какие-то тени. Щеки мертвеца, еще не одеревеневшие, вздрагивали, как у живого, на ухабах, и молодые сотрудники чека, сторонясь его, старались не смотреть назад. Труп нужен был для опознания: ведь именно у него обнаружили в кармане бумажку с ребусом.

Машину остановили неподалеку от Пассажа. И когда дом был окружен, разыскали дворника; он сообщил: в третьей квартире живет разбитная молодушка, работает в военном госпитале. Зовут ее Акулина. частенько дома по ночам не бывает: дежурит в госпитале. Мужа замещают два бугая (он у нее в больнице), наведывается к ней толстый губошлепистый большевик со строгим деловым видом, который работает начальником в губкоме партии, да молодой повеса, вроде как из бывших офицеров.

Когда постучали в дверь к медсестре, в прихожей квартиры послышался шорох. Но дверь никто не открывал. На настойчивый стук наконец отозвался женский голос. Тем временем один из чекистов зажег тряпку, что лежала на лестничной площадке, и подбросил ее под дверь третьей квартиры. И, обращаясь к дворнику:

— Скажи, что пожар, коридор горит.

— Пожар!! — крикнул дворник, нагнувшись к замочной скважине. — Пожар, Акулина! Спасайся!

И как только дверь открылась, в квартиру вошли чекисты. Обыск в квартире дал неожиданный результат: обнаружили пистолет и три гранаты. Брауде взяла пистолет и кончиком белого платка провела по стволу; черная пороховая гарь на платке породила у нее вопрос к хозяйке квартиры:

— Ты стреляла из него в Шамовской больнице? — И, глядя в глаза Акулине, добавила: — Там ведь тоже была молодая особа в белом халате. Надеюсь, больные тебя узнают. — Брауде положила оружие в карман и скомандовала: — А ну, красотка, одевайся. Поедешь с нами в больницу.

Женщина зарыдала:

— Я все расскажу вам. Все. Только туда я не поеду.

Брауде села на стул и спокойно спросила:

— Где твой шеф, возглавлявший налет на больницу?

— Он… он… я его не знаю… Первый раз там увидела… Его называли Григором.

— Кто тебя с ним познакомил?

— Кандидий. Фамилию не знаю…

— Где живет? Ну! Быстро отвечай! — начала терять спокойствие Брауде, вставая со стула.

Он живет на Второй горе. В двухэтажном деревянном доме… Адреса я не знаю. Но я однажды случайно видела его выходящим из этого дома. Кандидий никогда не говорил, где он живет.

— Где он работает?

Она пожала плечами и жалобно пролепетала:

— Раньше был военным. Служил в штабе Казанского военного округа. Теперь, кажется, подался к большевикам. В каком-то штабе служит.

— Значит, он военный?

— Вроде. Но он ко мне по ночам приходил всегда в штатском. Только раз я видела его в форме…

— Мы с тобой, милочка, договорим позже, — энергично произнесла Брауде, — а сейчас ты покажешь тот дом, где живет Кандидий.

Перед тем как поехать на Вторую гору, Акулине и дворнику представили труп для опознания. Только Акулина его не признала. Правда, арестованная женщина сказала, что Кандидий ее предупредил: скоро должен приехать один человек по имени Януарий и его нужно на пару дней пустить под крышу. Возможно, что это один и тот же человек.

И снова бешено неслась чекистская машина по улицам древнего города, чтобы набросить петлю смерти на очередного врага новой власти, сулившей народу золотые горы.

И многие верили этому. Искренне верили и чекисты в праведность своей жестокой миссии — как им казалось, во имя многострадального народа, дабы очистить землю от скверны и побыстрее осчастливить его.

Двухэтажный деревянный дом возвышался над крутыми красивыми оврагами, опоясывавшими улицу с двух сторон, будто желто-зелеными яркими ожерельями. По дну одного из оврагов проходила улица Низенькая с ветхими убогими домишками. Именно туда, перекрывая пути возможного бегства врагов, Брауде поставила двух чекистов. Остальные, взяв дом в кольцо, решили без шума задержать Кандидия. Дверь в подъезд открыли без особых усилий. Чекисты с оружием на изготовку осторожно поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. Но двери там в обе квартиры оказались запертыми. Попытались одну из них открыть отмычкой. Услышав эту возню, из-за двери мужской голос с настороженными нотками спросил: «Кто там?»

Аскар Хайретдинов плотно прижался к стене, но тут же побежал вниз, громко топая ботинками.

Брауде поняла его уловку: в подобных ситуациях убегает от хозяев, будучи обнаруженным, только вор-домушник. Именно так воспринял происходящее и хозяин, открыв дверь. Его сбили с ног, и чекисты ворвались в прихожую. Из глубины одной комнаты послышался грохот упавшего шкафа, затем — выстрелы в дверь, которую контрразведчики попытались открыть. Неожиданно стрельба вспыхнула на улице. В доме оказался второй потайной выход, им-то и воспользовался Кандидий. Беглец сумел оглушить рукояткой пистолета бойца из взвода охраны, подстрелить чекиста, юркнуть во двор соседнего дома, перемахнуть забор и скатиться с крутого склона на дно оврага. Вот тут-то, как только Кандидий выскочил на Низенькую улицу, и был задержан, хотя и оказал бешеное сопротивление.

В доме на Второй горе оставили засаду. В тот же день, к вечеру, туда пожаловал сам Григор, возглавлявший нападение на больницу. После недолгого запирательства он показал: на германскую разведку начал работать после вербовки его в 1916 году, когда находился в плену. После возвращения в Россию был связником: курсировал между Восточной Пруссией и Москвой, а затем — Казанью. По приказу Селиверста — ему подчинялся в Казани — он организовал нападение на поезд на станции Красная горка, а затем — на больницу.

Селиверст работал обычным дворником: обслуживал железнодорожный вокзал. Лучшего места для контактов с агентурой не придумаешь. И вряд ли кто-либо заподозрил бы его в том, что он — матерый агент германского генерального штаба. По показаниям того же Григора Селиверст — кадровый разведчик, похоже, пруссак.

— Это он Черная вдова? — затаив дыхание, спросила Брауде.

От этого вопроса Григор вздрогнул, будто ему сделали больно и, закрыв глаза, выдавил из себя:

— Не думаю. Не будет резидент махать метлой и собирать мусор в засаленной робе.

— А откуда вы знаете, что Черная вдова — резидент?

— Мне о нем сказал Селиверст. — Агент сморщил лоб от напряжения. — Однажды, когда Селиверста не было, Черная вдова самолично вышел со мной на связь. Речь шла о срочной подготовке одной диверсионной акции на местном пороховом заводе. Но было это в прошлом году при Временном правительстве.

— Лицо его запомнили? — осведомилась Брауде, закуривая папиросу.

— Нет. Встречались ночью в Надворной церквушке на архиерейской даче. Света там не было.

— Голос запомнили? — Брауде потушила папиросу и потерла виски кончиками пальцев. — Ростом он какой?

— Голос — тенор, хотя и плечист и сложен ладно. А ростом он не выдался.

— Черная вдова был один?

— Вдвоем. За его спиной, как тень, все время стоял коренастый тип, который ни словом, как глухонемой, не обмолвился.

— А его запомнили? — Брауде провела ладонью по лицу, словно хотела разом снять всю усталость от бессонных ночей. — Его-то, спрашиваю, запомнили? Какого он возраста?

Каждый раз, когда Брауде задавала очередной вопрос, арестованный медлил с ответом, словно освобождался от дремоты.

— О нет. Он, как привидение, слабо различался в темноте. Мне тогда даже как-то стало не по себе: показалось, что от него исходит большая, подавляющая психику, сила. А возраст его? Да, наверно, лет сорока. — Григор немного скособочился и схватился за сердце. Ему дали стакан воды. И когда агент пришел в себя, Брауде осведомилась у него:

— А резидент, судя по его голосу, старый?

— По-моему, лет тридцать пять ему. А может, и меньше.

За Селиверстом решили понаблюдать. Жил он в двухэтажном доме, что стоял напротив железнодорожного вокзала. Через каждые полтора-два часа забегал домой чаевничать. И так каждый день. Работу исполнял исправно. Претензий к нему, похоже, со стороны начальства не было. Контактов с подозрительными лицами не было — вернее, не обнаружено. «Что с ним делать? — ломала голову Брауде. — Брать его или нет? А вдруг эти отлучки примерно с одним и тем же интервалом означают что-то иное, скрытое от внешнего наблюдения. Ведь это может быть и визуальным наблюдением за ним, скажем, проверкой резидентом, что непосредственный его связник не провалился. Одним словом, все время не выпускают его из поля зрения».

И тут к Брауде пришла другая мысль: коль так, то резидент или его помощник проживает где-то рядом! Ведь неусыпно наблюдать сподручнее, проживая рядом с вокзалом.

Брауде заметалась по комнате. «Возможно, эти частые отлучки агента с работы преследуют и другую цель: собирать сведения в буквальном смысле на дороге, в урнах или в иных заранее обусловленных местах, где связники оставляют информацию, и срочно доставлять их резиденту».

— Да эдак мы никогда не увидим непосредственного контакта Селиверста со своими агентами-связниками, — заметила Брауде собравшимся сотрудникам. — Им это просто не нужно! На то он и дворник. В этом его неоспоримое преимущество перед другими связниками. И если эта версия верна, то Селиверста сейчас трогать нельзя. Ни в коем случае! Иначе Черная вдова исчезнет.

— Но сам-то Селиверст как передает агентурные сведения резиденту? — поинтересовался Хайретдинов. — Ведь не по воздуху же? Вот здесь его ахиллесова пята. На это нам надо и уделить особое внимание.

Так и решили.

Дом, в котором жил агент Селиверст, отгораживал от соседнего дома высокий дощатый забор. Роль забора отчасти выполняла и стена дровяного сарая, которым пользовался наряду с другими жильцами и дворник Селиверст. Причем пользовался он сараем постоянно: каждый раз оставлял там метлу и совок, прежде чем отправиться в свою каморку на первом этаже дома. В действиях агента во дворе дома не было ничего подозрительного. Решили обследовать сарай.

Как только Селиверст отправился утром на работу, Аскар Хайретдинов проник со своим товарищем вовнутрь этого дощатого ветхого сарая. Внутри этого строения они ничего не обнаружили. Только пахло там сыростью и мышами. Контрразведчики обследовали стены сарая, особенно ту сторону, которая отделяла их от соседнего двора, но все доски оказались накрепко приколоченными. Единственно, внизу существовало маленькое отверстие в стене, вроде как лаз для кошек.

Хайретдинов присел, оперся рукой о пол и посмотрел в отверстие — и вдруг отпрянул назад.

— Чего ты?! — с напряжением на лице прошептал Алексей, его напарник. — Что ты увидел?

— Мне показалось, что из окна соседнего дома прямо мне в глаза уставился своим неприятным, как у удава, гипнотизирующим взглядом мужчина.

— Да ну! — удивился Алексей. — Неужели видно и его выражение лица?

— Посмотри туда в любую щель, — горячо зашептал Аскар, — и тоже увидишь.

— Да, тяжелый у него взгляд, — согласился Алексей, отступая от зияющей щели в стене сарая.

Вдруг Аскар рванулся к выходу:

— Скорее, бежим отсюда!

И только они выскочили из сарая и забежали за покосившуюся будку туалета, как во дворе появился Селиверст.

— Как ты почувствовал, что он сейчас явится? — шепотом вопрошал Алексей. — Как ты догадался?

Аскар лишь молча наблюдал из-за своего укрытия за дворником, и когда тот вошел в сарай, они поспешили удалиться со двора.

Контрразведчики быстро обошли соседний дом, прошли вдоль забора и остановились в том месте, откуда можно было видеть и подъезд соседнего дома, и отверстие в сарае. А чтобы не привлекать к себе внимания прохожих, они сели на траву и закурили.

— Теперь смотри в оба, — проронил Аскар, трогая за плечо своего товарища. — Скоро должен появиться сам резидент! Или его помощник.

— Ты думаешь, что агентурные сведения Селиверст передает резиденту через это отверстие в стене сарая?

Аскар молча кивнул, не отрывая взгляда от двора, где между сараем и стеной дома единственным окном (откуда выглядывал тот мужчина) должен был, по его расчетам, появиться глава германской агентурной сети Поволжья. Ведь более удобного места для передачи информации трудно было придумать: у самого отверстия в стене сарая была вкопана скамейка, ограждаемая со всех сторон стенами строений и забором.

Вскоре из подъезда не спеша вышел невысокий мужчина лет сорока и уселся на эту скамейку. Минут пять он курил, посматривая по сторонам, затем едва заметным движением ловко что-то извлек из отверстия в стене и сунул в карман.

— Теперь-то ты понял, Алексей, почему я вдруг рванул из сарая? — подал голос Аскар. — Если агент столь пристально наблюдал за «почтовым ящиком», куда ему закладывают информацию, то это значит — связник вот-вот должен появиться. А то, что это и есть резидент, — всего лишь интуитивная догадка. — Он немного помолчал и добавил. — Алексей, лети к ближайшему телефону и извести обо всем Брауде. А я тут присмотрю…

Через полчаса подъехала Брауде и распорядилась:

— Сейчас брать их не будем. Подождем до ночи. — И, глядя на молодых чекистов, пояснила. — Если агент, получивший информацию от Селиверста, является передаточным звеном, то он, надо полагать, обязательно постарается передать ее своему шефу.

— Вера Петровна, вы хотите сказать, что сейчас засветился не сам резидент? — с нотками разочарованности спросил Хайретдинов.

— Вовсе нет, Аскар. Но я не знаю, кто он. Если это помощник резидента, то я уже говорила: он сегодня отправится к резиденту. Если же это сам резидент Черная вдова, то он либо не высунет носа на улицу, либо тем же «почтовым ящиком» через дыру в стене сарая передаст указания своей агентуре.

— А если резидент и его помощник живут в одном доме, то…

— То в том случае, — продолжила Брауде мысль Аскара, — нам придется просмотреть всех жильцов этого дома.

Вскоре выяснили: по официальным данным в доме проживает одиннадцать семей. Но все они, за исключением трех одиноких женщин с детьми, проживали в этом доме по несколько лет. Брауде, получив эти сведения, разочарованно покачала головой и сказала:

— Придется задержать всех мужчин. Потом всех невиновных выпустим.

Целый день контрразведчики неусыпно вели наблюдение за агентами. Мужчина, получивший информацию от Селиверста, во дворе больше не появлялся.

Когда наступила полночь и слабый желтоватый свет в окошках обоих домов начал гаснуть, эти дома чекисты взяли в кольцо. Хотя ночь сняла дневную духоту, но влага еще чувствовалась в воздухе. Было безветренно, и прохладные потоки, казалось, исходили из высокого темного неба, мерцавшего слабыми звездами. Спящие привокзальные дома, изредка просыпавшиеся на короткое время зажженным светом в окнах, растворялись в густой мгле. Ночную тишину изредка нарушали паровозные свистки да отдаленные гудки пароходов, доносившиеся с Волги. Поэтому негромкая команда приступить к операции по задержанию агентов молодым чекистам показалась слышной чуть ли не на всю привокзальную площадь.

К этому времени сюда был доставлен арестованный агент Григор, согласившийся выманить из квартиры дворника Селиверста. Григор тихонько постучал в окно — точнее, по раме, — так было обусловлено раньше. Он имел право приходить домой к своему шефу лишь в крайних случаях. Занавески раздвинулись, и к стеклу приплюснулось лицо хозяина. Узнав пришельца, Селиверст открыл окно, настороженно глянул по сторонам и только затем пошел открывать дверь; его сбили с ног и быстро скрутили.

— Где резидент? — приглушенно спросила Селиверста Брауде. — Где Черная вдова?

Селиверст повернулся к Григору и плюнул тому в лицо:

— Продажная тварь!

Стало всем ясно: Селиверст, в отличие от Григора, не будет помогать аресту своего шефа.

Когда под окнами резидента поставили несколько человек, в дверь к нему постучали.

Молчание. Громче постучали. Опять тишина. Только стрекотание кузнечиков доносилось со двора.

Принесли лом и начали отжимать дверь от косяка. И когда одолели замки, под окном оглушительно взорвалась граната. Затем захлопали выстрелы. Контрразведчики бросились во двор на подмогу своим товарищам. Они не знали, что это агент бросил в форточку гранату и начал палить из нагана наугад, дабы отвлечь внимание чекистов, пытавшихся проникнуть к нему через дверь. Создавалось впечатление, что он, агент, уходит через окно.

В это время рванула вторая граната в подъезде, и ударная волна сорвала с петель двери в подъезде и в соседней квартире. Через несколько секунд в зияющем проеме подъезда мелькнули два мужских силуэта, один из которых был с английским ручным пулеметом в руках. Пулеметчик полоснул огненной смертоносной струей по сторонам и рванул вместе с напарником в глубину двора. Пулеметчик, отвлекавший на себя огонь чекистов, был убит наповал уже на улице, когда остановился, прикрывая своего спутника. Его напарника подстрелили — вернее, ранили, — когда агент залез на забор, чтобы спрыгнуть в соседний темный переулок и раствориться в ночи.

Он-то и оказался резидентом Черная вдова, возглавлявшим германскую агентурную сеть в Поволжье с 1909 года!

Сведения из «почтового ящика» доставал его помощник (погибший пулеметчик), а затем передавал своему шефу, благо тот жил в соседней коммунальной квартире. А с Григором, ранее задержанным агентом, в Надворной церквушке на архиерейской даче разговаривал не Черная вдова, а его помощник. Резидент стоял за его спиной. Кроме его помощника, никто и никогда из агентурной сети резидента не видел и голоса не слышал. Поэтому если бы он не попытался перехитрить ночью контрразведчиков и не бежал, прикрываясь пулеметчиком, резидент Черная вдова был бы практически неуязвим. Ведь не было никаких доказательств о его причастности к агентурной сети: обыск в его комнате ничего не дал. И легенда его была неопровержимой: приехал в Казань из Самары (в то время там хозяйничало правительство Комуча, войска которого уже подходили к стенам Казани) в 1909 году, на землю своих предков — резидент свободно владел татарским языком и проживал под татарским именем. И он вполне мог затеряться среди мужского населения этого дома.

Поистине никому и никогда не удалось перехитрить всех на свете. И в этом великий мыслитель Ларошфуко прав.

Москва — Казань — Ленинград, 1987–1988 гг.