Антология советского детектива-16. Компиляция. Книги 1-20

Глава первая КОНЦЕРТ ОРГАННОЙ МУЗЫКИ

— Профессор Маркерт умер не сразу…

Судебно-медицинский эксперт замолчал, потянулся к сигаретной пачке, помедлил, глянул на Жукова. Начальник управления уголовного розыска едва заметно усмехнулся. Потом кивнул: разрешаю мол… Сам Жуков не курил, и шкурил за дурную привычку сотрудников, а вот доктору Франичеку позволял порой такое в своем кабинете. Эксперт неторопливо размял табак, прикурил от ронсоновской зажигалки и продолжал:

— Нам известно, что из двух пулевых ранений одно было смертельным. После выстрелов, произведенных убийцей в упор, профессор Маркерт упал ничком у письменного стола. Вот оно, это место на плане, который я составил. Я обвел место падения контуром. Посмотрите, пожалуйста…

Арвид Казакис, один из самых молодых работников оперативной группы, собравшейся сейчас в кабинете Жукова, Арвид, сидевший от эксперта сбоку, заглянул в развернутый доктором план и насмешливо хмыкнул. Он считал, что «Джек Потрошитель», так Арвид за глаза называл патологоанатома Франичека, слишком часто сует нос в чужие дела, пытаясь подменить оперативных работников.

Но Вацлав Матисович не обратил внимания на выпад Казакиса. Когда же Арвид собрался произнести нечто язвительное, Жуков остановил его взглядом.

— Продолжайте, Вацлав Матисович, — сказал начальник управления.

— Профессор Маркерт упал вот сюда.

Доктор Франичек потыкал пальцем по овалу на плане.

— В это место. По количеству вытекшей здесь крови видно, что покойный находился у стола недолго. Мне трудно говорить вам, почему Маркерт пришел в сознание. Убийцы, конечно, уже не было рядом. Иначе он добил бы профессора. Может быть, Маркерт и не терял сознания. Допускаю, что он выжидал, надеялся, будто ранен несмертельно, ждал, когда убийца покинет его дом. Или Маркерт хотел сберечь силы для того, что сделал впоследствии.

— Вы можете сказать нам, Вацлав Матисович, сколько прошло времени между выстрелами в профессора Маркерта и его клинической смертью? — спросил Жуков.

Эксперт Франичек кивнул и заговорил, несколько волнуясь, от чего стал еще более заметен его акцент, от которого доктор так и не смог избавиться за годы жизни в России.

— Сейчас я буду пытаться сделать это, Александр Николаевич… Значит так. Труп профессора был обнаружен в двадцать три часа, осмотрен же мною через тридцать минут. Умер Маркерт два с половиной часа до того, как я мог прикасаться к его телу. Значит, в двадцать один час… По разной степени свертываемости крови в месте падения и там, где профессор Маркерт умер, я допускаю разницу в половину часа. Ergo,[207] стреляли в профессора в двадцать часов тридцать минут…

— Вот это точность! — воскликнул, не удержавшись, Арвид Казакис. — Вы что, Вацлав Матисович, во время убийства в соседней комнате находились?

Доктор Франичек обиженно поджал губы, повел плечами, убрал со стола план и стал сворачивать его трубочкой.

— Вы напрасно иронизируете, Арвид Оттович, — сказал Казакису начальник управления. — Радоваться надо, что уважаемому Вацлаву Матисовичу так близки оперативные подробности нашей работы. Вы что же, товарищ Казакис, хотели б иметь вместо доктора Франичека бесстрастного регистратора фактов, дающего следствию ответы образца «от сих до сих»?

Арвид покраснел, буркнул нечто вроде «извините», опустил голову.

— Спасибо, Вацлав Матисович, — продолжал, обращаясь к доктору Франичеку, Жуков. — Вы разрешите мне еще раз взглянуть на ваш план?..

— Пожалуйста, — просиял Вацлав Матисович.

Он был добрым человеком, этот опытный эксперт, чудаковатый и старомодный доктор Франичек, в глубине души искренне убежденный в том, что является прекрасным криминалистом. Вацлав Матисович действительно щедро раздавал советы ведущим расследование работникам и даже выдвигал собственные версии. Доктора Франичека уважали в управлении. И те, кто был постарше, старались не замечать этой «слабости» Вацлава Матисовича, зачастую защищали его от тайных и явных насмешек молодых задир типа Арвида Казакиса. Доктору Франичеку не удалось, конечно, ни разу самостоятельно раскрыть преступление, да это и не входило в его обязанности. Но по его отменным судебно-медицинским заключениям были блестяще завершены многие сложные и запутанные дела.

— Вот, — сказал Вацлав Матисович, — здесь лежал профессор Маркерт. Затем он приподнялся на локтях и снова упал.

Эксперт сделал паузу и обвел всех взглядом, готовый защищать выдвинутую им версию от возможных возражений. Но все молчали, и Вацлав Матисович продолжал:

— Профессор Маркерт снова пополз. Мне кажется, что он направлялся к письменному столу… Может быть, Маркерт хотел подняться и сесть. Потом направление движения раненого изменилось. Силы оставляли профессора, с такими ранениями много ползать нельзя. Маркерт приблизился к книжному шкафу. Как вы помните, нижняя часть шкафа выдается вперед, образуется полка. На ней и стояли эти вот фигурки. Мне хочется думать, профессор Маркерт догадался, что до такой низкой полки он сможет дотянуться, а большего ему уже не суметь сделать. Остальное вы знаете. Добавлю только, что, достигнув цели, профессор Маркерт снова упал. Началась агония…

— Мог ли Маркерт с такой раной совершить все те действия, о которых вы говорили, Вацлав Матисович? — спросил Жуков.

— Мне известны случаи, Александр Николаевич, когда люди с пробитым сердцем или поврежденным мозгом были способны, правда, недолгое время, на определенные действия… Человеческие возможности порою трудно предвидеть. Да…

— Хорошо… Примем как отправную точку, что смертельно раненный профессор, теряя силы, совершал осмысленные действия, и то, что он предпринял — не случайно. Своим последним движением Маркерт хотел сказать людям нечто. Вы разобрались в иерархии этих апостолов, Арвид Оттович?

— Так точно!

Казакис поднялся из-за стола.

— Сидите, — сказал Жуков.

— В доме профессора Маркерта было двенадцать фигурок апостолов, учеников Иисуса Христа. Он, привез их из Италии как ватиканский сувенир. В руке убитого был зажат апостол Петр, он стоял на полке третьим слева. Тут я приготовил список остальных апостолов. Прочитать?

— Давайте я посмотрю, — сказал Жуков.

Арвид протянул начальнику управления листок.

— Ого, да вы тут прямо-таки досье завели на каждого… Что же, это правильно. В этом деле без знания богословия нам не обойтись… Андрей, Иоанн Маленький, Симон Кананит, Левий Матвей, Большой Иаков… Всего двенадцать… И апостол Петр. Ведь профессор Маркерт в прошлом выпускник духовной академии?

— Да, — ответил Казакис. — Уже готовился принять сан священнослужителя, но потом порвал с религией, окончил университет, был ярым атеистом, блестящим знатоком богословия. Представители духовенства старались не вступать с ним в публичные диспуты.

— Так, так, — сказал начальник управления. — И, по данным баллистической экспертизы этот богослов-атеист убит двумя выстрелами из американского кольта армейского образца. Армейского образца… Гм… Умирая, профессор Маркерт добирается до апостольского набора, привезенного им из Рима, выбирает из двенадцати апостолов одного и зажимает в руке, будто перед смертью хочет сообщить нам этим нечто важное. Что именно? Ведь выбор его падает не на Фому Зилота, не на Фаддея, сына Алфеева, и даже не на Иуду Искариота. Профессор выбрал апостола Петра. Случайно ли в руке его оказался именно Петр? Но почему Петр?

— Третий апостол, — задумчиво произнес доктор Франичек.

Жители Западноморска по праву гордились замечательным старинным органом. Он размещался в здании бывшего кафедрального собора, выстроенного когда-то на острове посреди реки Прегодавы и чудом уцелевшего среди руин старого города. Река разделяла город на две части, берега ее были застроены причалами, портовыми складами и холодильниками.

Когда-то с острова началась застройка Западноморска, основанного в раннем средневековье. Разрушенные войной старые дома восстановить не удалось, а сохранившееся здание собора с его уникальным органом превратили позднее в концертный зал. Он привлекал истинных любителей органной музыки со всех концов страны и из-за рубежа.

В день убийства профессора Маркерта в кафедральном соборе давали концерт. Программой предусматривалось исполнение лучших работ великих композиторов-органистов от Блайтмена и Баха до Сен-Санса, Франка и Кранден-Уайта. Слушателей хотели познакомить и с современными композициями, куда вплеталось участие других инструментов с непременным владычеством органа. Концерт подготовили заслуженные мастера, они собирались показать свою виртуозную игру. Но главными исполнителями были выпускники Западноморской консерватории. В этот вечер они должны были выйти к широкой публике зрелыми органистами, сегодня был их дебют.

Среди молодых исполнителей значилась и студентка консерватории Татьяна Маркерт, единственная дочь профессора Маркерта, который заведовал кафедрой научного атеизма в Западноморском университете.

Маркерты жили в бывшем предместье Западноморска. Бывшим оно стало уже после войны, поскольку центральная часть города была разрушена и городские учреждения переместились сюда. Постепенно руины снесли, и на их месте выстроили современные здания. Они, бесспорно, проигрывали в сравнении со старой архитектурой Западноморска, и район Малицы, где профессор Маркерт занимал просторный старинный коттедж, по праву считался украшением города.

К этому вечеру, на который был назначен отчетный концерт, в доме Маркертов готовились давно. Когда же наступил долгожданный день, волнение достигло апогея. Впрочем, внешне беспокоились лишь сама Таня и тетя Магда, двоюродная сестра покойной жены профессора, которая воспитывала осиротевшую девочку едва ли не со дня ее рождения.

Сам Борис Янович держался невозмутимо, как и подобает мужчине. Но порою и профессор не выдерживал и под каким-либо невинным предлогом спускался из кабинета в гостиную, чтоб взглянуть, как его женщины вместе с портнихой хлопочут вокруг сооруженного с великим тщанием концертного платья.

Таня боялась не успеть с туалетом к началу концерта, но все обошлось наилучшим образом. Платье было готово, не вызывало оно теперь сомнений ни у мастерицы, ни у Тани, ни, что самое главное, у тети Магды. Когда женщины призвали в качестве главного судьи Бориса Яновича, то и профессор не нашел ни малейшего изъяна в Таниной экипировке. От светившегося радостью лица Татьяны у профессора Маркерта защемило сердце. Ему пришлось прокашляться, чтобы убрать застрявший в горле комок.

«Вот и выросла моя дочь, — подумал Борис Янович. — Как радовалась бы, глядя на нее, Валиня… Бедная Валиня!»

Профессор насупился. Воспоминания обожгли его, но, сделав над собой усилие, Борис Янович улыбнулся дочери и сказал, обращаясь к портнихе:

— На этот раз вы превзошли себя, любезная Мария Ефимовна. Платье получилось просто чудесным.

Маркерт не любил эту женщину, портниху Синицкую, маленькую, толстую, неопрятную. Мария Ефимовна много курила, а этого и вовсе не принимал в женщине Борис Янович, сам никогда не бравший в рот табачного зелья. Говорила Синицкая хриплым басом, могла приправить речь матерщинным словом, не упускала случая перемыть косточки ближним и дальним.

Но Магда ценила в Синицкой портновские качества, и Маркерту, раз и навсегда передавшему бразды домашнего правления в руки свояченицы, приходилось мириться с визитами этой, как называл он ее, «кавалергард-дамы».

— Старалась, Борис Янович, уж как я старалась, — угодливо улыбаясь, отозвалась Синицкая, суетясь вокруг Тани, одергивая и приглаживая на ней платье. — Да и как не постараться на эдакую раскрасавицу, прелесть ненаглядную.

Маркерт поморщился и отвернулся.

— Тебе не нравится, папа? — спросила Таня.

— Что ты, Танюшка, очень нравится, — сказал Борис Янович, и в это время наверху зазвонил телефон.

— Не увлекайся чрезмерно нарядом — опоздаешь к началу концерта, — заметил профессор дочери, направляясь к лестнице, ведущей в его кабинет.

— Мы скоро уже закончим, Борис Янович, — ответила за Татьяну Мария Ефимовна. — Не беспокойтесь, пожалуйста.

Маркерт заставил себя улыбнуться этой женщине и заторопился к неумолкавшему телефону, подумав, что нельзя быть несправедливым к человеку, ни сном ни духом не ведающему ни о каких собственных погрешностях. По привычке Борис Янович подыскал подходящее место у Матфея: «Всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду», отметил про себя машинально: «Глава пятая, стих двадцать второй», улыбнулся несуразности даже представления о родстве с Марией Ефимовной, разве что по адамовой линии, быстро прошел в кабинет к звонившему телефону и снял с аппарата трубку.

А внизу, кажется, все было готово. Недостаток времени не позволял Тане во второй раз примерять и приглаживать платье, она решила так и остаться в нем и крикнула наверх:

— Папа, папа! Иди взглянуть на окончательный вариант! И ехать, ехать уже пора… Папа!..

Но профессор Маркерт не откликался.

Прошло несколько минут. Синицкая собирала в черный клеенчатый саквояж портновские причиндалы. Тетя Магда подалась на кухню, чтобы приготовить по чашке кофе, ужинать придется поздно, после концерта. Таня кружилась перед большим, в полтора ее роста, старинного изготовления зеркалом и напевала.

Отец в гостиную не спускался.

Таня взглянула на часы. Показалась из кухни тетя Магда с подносом, Таня рассерженно пристукнула каблучком и побежала по лестнице.

Дверь кабинета, обычно открытая настежь, Маркерт не любил запертых помещений, сейчас оказалась закрытой. Девушка толкнула ее, вошла и увидела ссутулившегося отца. Он стоял к ней спиной у окна, выходившего в сад, и на звуки шагов дочери не повернулся.

— Папа! — воскликнула Таня. — Ну что же ты? Мы опоздаем!

Профессор медленно повернулся. Довольно моложавое для семидесятилетнего человека лицо его теперь посерело, осунулось, морщины углубились, смяли, скомкали облик Бориса Яновича.

— Что с тобой, папа? — вскричала дочь и бросилась к Маркерту.

— Ничего, — сказал профессор и с усилием улыбнулся, отстранил Таню рукою, прошел к креслу, сел. — Ничего, Танюша… Сердце слегка испугало, а так — все хорошо.

Таня недоверчиво смотрела на него. Потом она расскажет начальнику управления Жукову, что отец никогда не жаловался на сердечные боли, а судебно-медицинский эксперт Франичек заявит, что с таким сердцем профессор Маркерт мог жить до ста лет.

— Вы идите, — сказал Борис Янович. — Я отойду и нагоню вас. Идите пока одни… А я потом, потом.

— Тетя Магда! — крикнула Таня. — Пожалуйста, поднимитесь…

— Что может такое с вами случиться, доктор? — спросила появившаяся Магда спокойным тоном, иначе женщина не разговаривала. — Вы немножко заболели?

— Сердце, — сказал Маркерт. — Но скоро пройдет. Я сейчас буду готов. Только вы идите на концерт, идите, пожалуйста, сами, оставьте меня, я догоню вас.

— Вы будете принимать вот эту таблетку. Она называется валидол… Положите под язык, пусть немного тает, — распорядилась Магда. — Тогда сердце перестает болеть.

— Вот мне и легче, — сказал Маркерт. — Идите же поскорее! Вы опоздаете!

— Надо идти, — сказала Магда. — Он придет ко второму отделению, когда будет выступать Таня.

— Ах, как жаль, что Валентин Павлович в командировке! — воскликнула Таня. — Он бы что-нибудь придумал…

Борис Янович не то хмыкнул, не то всхлипнул и положил руку на сердце.

— Что, папочка? — встревожилась Таня.

— Отходит, — медленно и тихо проговорил Маркерт. — Вкусные таблетки у нашей Магды, никогда не пробовал таких.

— Доктор у нас есть молодец, — сказала Магда, «доктором» она всегда называла Маркерта. — Редкий мужчина в таком возрасте не знает вкуса валидола.

— Как же быть, папа? — спросила Таня в отчаянье.

— Немедленно отправляться на концерт! — окрепшим, командирским голосом, который всегда повергал в трепет студентов, сказал Борис Янович. — Быстро-быстро!

— Идем, Таня, — сказала Магда. — Теперь и кофе стал холоден, пить его мы не имеем времени. Доктор, я позвоню вам из собора до концерта, а потом еще в антракте. Я всегда быстро окажусь дома, если вдруг вам станет нехорошо.

— Вы не успеете позвонить, дорогая Магда, как я уже буду сидеть рядом с вами и слушать наш великолепный кафедральный орган. Поторопитесь же! Тане надо обязательно быть вовремя на месте. Девочка не имеет права пропустить торжественную часть и все эти обязательные процедуры. Идите!

И женщины ушли.

Кафедральный собор, служивший теперь и музеем, и концертным залом, располагался в получасе неторопливой ходьбы от дома профессора Маркерта. К острову можно было пройти липовыми и каштановыми аллеями. До войны деревья скрывали старинные дома, но их стерли с лица земли массированные налеты… Обитатели домов разбредись по белому свету, а деревья выжили и остались на месте, безмолвные свидетели жестоких военных бурь. Теперь за ними лежали бесформенные, уже сглаженные временем руины, поросшие бурьяном и местами обнесенные дощатым забором. Вконец израненному городу ущерб залечивать было трудно, он медленно обрастал новой плотью, порою странной для его прежнего облика и чужой.

Кафедральный собор являл собою внушительное здание из красного кирпича. Стены его прорезали стрельчатые окна с цветными витражами, повествующими о страстях и искушениях господних. Выполнены были витражи еще в шестнадцатом веке известным мастером из Лотарингии… Вступившие в город советские войска обнаружили в окнах собора пустые рамы. Говорили, что уникальные стекла вывезли по приказу гауляйтера в неизвестном направлении. Их так и не нашли. Когда собор переоборудовали в концертный зал, западноморцы поручили воспроизвести утраченные витражи молодым литовским художникам, благо сохранились рисунки. Мастера из Литвы как будто бы справились с задачей. Во всяком случае, побывавший в Западноморске искусствовед из Франции, который видел исчезнувшие витражи до войны, официально заявил, что не обнаруживает разницы.

Жители Западноморска законно гордились и консерваторией, и чудесным органом, мощно и проникновенно звучащим под сводами старого собора. Концерт же органной музыки, которым завершалось в этот летний вечер обучение молодых органистов, привлек особое внимание западноморцев. Нет слов, число поклонников рок- и поп-музыки, может быть, и превышает число любителей творчества Баха и Блайтмена, но билетов на сегодняшний концерт в кассе не было уже давно. Приехали и гости — из Минска, Таллинна, Ленинграда, соседней Польши. У входа в концертный зал скопилось множество людей. И тех, кто обладал правом на присутствие и все-таки не торопился уйти из этого светлого и тихого вечера в торжественность органного зала, и тех, кто не достал билетов, но, веря в фортуну, пришел в надежде на сакраментальное «нет лишнего билетика?»…

Татьяна Маркерт в сопровождении тетушки Магды подошла к зданию собора. До начала концерта оставалось не более четверти часа, и Тане следовало уже пройти к служебному входу, через него проникали в собор концертанты. Но дочь профессора Маркерта проводила тетю Магду, и когда та скрылась в вестибюле, заметалась среди окружившей собор толпы, явно выискивая в ней кого-то.

Время шло, а Танины поиски оставались тщетными. Она раскрыла сумочку, достала из нее билет, это движение заметили и подступились тотчас же, спрашивая: «Лишний? Продаете?» Маркерт замотала головой, закрыла сумочку и ринулась в новый круг.

Тут ее заметил однокурсник.

— Таня! Таня! — крикнул он. — Тебя уже ищут! Сейчас общий выход… Быстрее!

Таня ответила, что сейчас будет… Однокурсник побежал ко входу, и тут состоялась встреча, но вовсе не та, которой искала Таня.

— Кого я вижу! — воскликнул, подхватив Таню за локоть, рослый светловолосый парень, с длинными висячими бакенбардами на грубом, вытянутом лице. — Это же Татоха — моя дальняя сестричка и виновница сегодняшнего шума! Привет-привет! Не найдется ли гостевого билетика для Арнольда Закса?

Девушка попыталась вырваться, но Закс крепко держал ее локоть в своей украшенной перстнями руке.

— Спокойно, Татоха, — процедил Арнольд, — не виртухайся. Гони билет… Дяде Арни оченно хотца послушать Баха.

— Твой кумир — Бахус, — отрезала Таня. — Пусти меня! Нечего тебе делать здесь. Ты снова пьян! Мой отец…

— Что «твой отец»? — злобно прошипел Закс и отпустил девушку. — Твой отец… Ханжа он, и больше ничего. Профессор, а не может понять душу человека.

— Тебя-то он хорошо понял и недаром спустил с лестницы. А билета для тебя у меня нет. Нет и не будет!

— Для меня нет? А для того щенка припасла? Я видел, как ты носилась кругом, его, конечно, высматривала, сопляка… Нашла себе ученого женишка. Тьфу!

Таня быстро раскрыла сумочку, выхватила из нее билет.

— Вот, — крикнула она, — вот билет! Видел?

Она принялась рвать билет на мелкие кусочки и вдруг бросила клочки в лицо Заксу. Арнольд отшатнулся. Наблюдавшие за этой сценой дружки его захохотали.

— Срезали тебя, Арни!

— Плюнь на эту тягомотину!

— Пошли в «Балтику», Арни, там музыка повеселей!

Закс молча глядел на Таню, лицо его покраснело, глаза помутнели.

— Спасибо, — сказал он. — Спасибо, сестричка. Век не забуду. И отплачу. Ах, как я отплачу! И в первую очередь ему, этому самодовольному попу без рясы. Ты еще попомнишь мои слова!

Последнюю фразу он выкрикнул уже в спину Татьяне Маркерт, убегавшей к служебному входу, откуда, отчаянно размахивая руками, звали ее товарищи по консерватории.

В зале приглушили свет, и на стенах едва проступили цветные страницы многотрудной Иисусовой жизни. День умирал, но было еще достаточно светло.

Вот быстро сошла на нет торжественная часть: короткие речи, поздравления, цветы, аплодисменты… Теперь все ждали, когда возникнут под сводами первые звуки необыкновенной мелодии.

Открыл концерт приезжий мастер, профессор Ленинградской консерватории. Большой знаток и интерпретатор Иоганна-Себастьяна Баха, он подарил замершему залу незабвенную красоту «Токкаты и фуги ре минор».

Звуки необычной музыки волнами катились над рядами зачарованных слушателей, отражались от старых стен собора, поднимались к его сводам и реяли там, освобожденные, лишенные всего суетного, заземленного, обыденного.

Это не было просто музыкой… «Токката и фуга ре минор» являлись сейчас нематериальным пропуском, который вручал каждому из сидящих в зале невидный семидесятилетний старик, такой неприметный, если не сказать жалкий, на возвышении перед органом и такой могущественный, такой великодушный. Он дарил каждому право пойти за ним вослед по невидимой дорожке, сотканной из звуков и ведущей в царство единой Гармонии и Счастья.

Звуки вновь и вновь бились в сердцах людей, очищая их, просветляя, унося человеческие печали и несовершенства, омывали людские души и заставляли прозревать тех, кто устал от горестей, неудач и житейских неурядиц, кто собственными заботами закрылся от вечных обязанностей Человека.

Тетя Магда вдруг почувствовала, как помимо ее воли выкатились из выцветших теперь глаз слезинки и не пробежали по щекам, а разом упали на черный бархат платья.

Сегодня был ее день. Она имела право плакать от счастья, и эти воспоминания выжали слезы из глаз тети Магды, суровой и волевой Магды.

Не было бы таким уж и преувеличением сказать, что племянница тети Магды поступила в консерваторию и выбрала именно класс органа под ее влиянием. Отец предпочел бы видеть дочь у себя в университете, скажем, на историческом факультете. Но в доме профессора Маркерта Таню с младенческого возраста окружала музыка, и органной отводилось в ней почетное место. Тетя Магда собственноручно отвела пятилетнюю кроху в музыкальную школу, а когда Таня получила аттестат зрелости, закончив одновременно музыкальную школу, тут уж ее будущий выбор подразумевался сам собой, и Борис Янович не рискнул промолвить даже и слова возражения.

Последняя мощная волна погрузневшего на басовых регистрах голоса органа — и «Токката и фуга ре минор» исчезла… Вторым выступал вильнюсский органист. Он приготовил для западноморцев Eterne. Rerum Conditor Уильяма Блайтмена, пьесу английского композитора, органиста Королевской капеллы, музыка которого пришла к нам из шестнадцатого века.

Тетя Магда превыше всего ставила музыку Баха и, уважая творчество Блайтмена, могла, тем не менее, позволить себе отвлечься, уйти воспоминаниями в те далекие годы, когда она любила и была любима.

…Он вернулся в Луцис из таинственной командировки и повторил предложение. Отец восемнадцатилетней Магды не был в восторге от подобного жениха. Случись это в старое доброе время — о, тогда, конечно! Гвардейский офицер, аристократ чистой воды. А сейчас… Где их гвардия, где их титулы, земли, привилегии? Негоцианту из Луциса было и невдомек, что в старое доброе время его Магда и пальчиком ноги не могла бы вступить в круг, очерченный для поручика Аполлона Григорьева. Но времена меняются. И Магда, и ее домашние догадывались, что жених побывал в таинственной Совдепии, побывал на бывшей родине по приказу парижских шефов. Но, слава Всевышнему, все закончилось благополучно, и после скромной свадьбы молодые отправились во Францию.

«Пассакалия» Баха… Ее мелодию сохранила Магда в памяти на всю жизнь. Хорошо, что нет в программе «Пассакалии» Баха… Ее Магда слушает в одиночестве, чтобы никто не видел, как плачет эта суровая, волевая женщина.

Аполлон привел ее тогда в Нотр-Дам де Пари послушать игру знаменитого композитора и органиста Луи Вьерна. Надо побывать самому в Соборе Парижской богоматери и услышать там игру этого мастера. Теперь уже не услышать: Луи Вьерн умер в тридцать седьмом году… Но у Магды есть старая пластинка с записанной на ней «Пассакалией» в исполнении Вьерна. Ею закончил он тогда выступление в Нотр-Дам. Медленно спустились молодожены по ступеням собора мимо таинственных в своем безобразии химер, туда, в огромный веселящийся Париж. Магда все не могла отрешиться от волшебной мелодии, когда в темном переулке дорогу им заслонили тени… Тени прокричали по-русски, затем словно ударили палкой в деревянный забор, ударили раз, и второй. Молодая женщина не успела испугаться… Аполлон стоял согнувшись и прижав обе руки к сердцу. Потом молча повернулся вокруг, переступил ногами, будто земля обжигала подошвы, судорожно всхлипнул и мешком опустился на панель.

Отовсюду бежали люди, тормошили оцепеневшую Магду, спрашивали, перебивая друг друга, суетились, наклонясь над Аполлоном, и надо всем Парижем полыхала, подергиваясь разноцветными огоньками, «Пассакалия» Баха…

Во время антракта тетя Магда вышла в фойе и позвонила из телефона-автомата домой. В трубке раздались частые короткие гудки. «Профессор разговаривает по телефону, — подумала Магда и облегченно вздохнула, — значит, все в порядке, хотя в собор он, по-видимому, уже не придет. Таня выступает во втором отделении четвертой… Нет, он может еще успеть, если поторопится. Что это случилось с его сердцем? Такого прежде не бывало. Много работает профессор, пора отправлять его на Взморье».

Ее раздумья прервала подбежавшая Таня.

— Папа не пришел? — спросила она. — Ох, я так волнуюсь, так волнуюсь…

— Я звонила домой, — сказал Магда. — Профессор говорит по телефону. Наверно, он сейчас будет здесь. Может быть, вызывает такси. А волноваться не надо, все будет хорошо, девочка.

— А его не было?

— Кого, Таня?

— Ну, его… Валдемара…

— Нет, Валдемара не было видно. Тебе пора идти. Вот и звонок уже. Иди, Таня… Желаю успеха.

Второе отделение открылось исполнением «Хроматической поэмы» Сломинского. Магда слушала ее невнимательно, ожидая с нетерпением выступления воспитанницы, и когда раздались финальные колористические ритмы «Поэмы», сердце Магды вдруг остановилось. Конечно, это только показалось ей, будто остановилось сердце. Она поднесла левую руку к груди. Приходило осмысление, сердце продолжало работу и ныло, ныло тягуче, пронзительно.

Именно в это мгновенье дотянулся профессор Маркерт до фигурки апостола Петра, сжал ее слабеющей рукой и умер. Теперь уже не только для убийцы, посчитавшего Бориса Яновича мертвым после двух выстрелов в упор из американского кольта, теперь Борис Янович Маркерт умер для всего мира.

Еще не отдавая себе отчета в собственном поведении, Магда медленно поднялась с места и шепча слова извинения потревоженным соседям, принялась пробираться к выходу.

Она шла торопливо, едва сдерживаясь, чтоб не побежать, шла каштановыми и липовыми аллеями, подстегиваемая усиливающимся чувством страха и неясной тревоги.

Кровь застучала у Магды в висках, когда обнаружила входную дверь отпертой и неплотно притворенной. Она ведь ясно помнила, как, пропустив Таню вперед, собственноручно заперла ее. Вот и ключ. Тот самый, которым закрывала замок… Магда достала его на ходу. Но теперь он вовсе не нужен, ключ… Дверь отперта. Профессор никогда не бывал так рассеян, Маркерт не мог уйти, не закрыв двери. Что же тогда? Кто открыл замок?..

С ключом в руке Магда пересекла прихожую и, не сняв обуви, нарушив один из собственных домашних законов, поднялась по лестнице. Еще шаг, еще… Дверь в кабинет Бориса Яновича прикрыта. Магда ударила ее ногой, дверь распахнулась. Магда включила свет и увидела неестественно подвернутые ноги профессора, ничком лежащего у полки с фигурками учеников Иисуса Христа.

Домашние мягкие туфли свалились с ног Бориса Яновича, когда он полз к книжному шкафу, и Магда заметила на пятке левого носка небольшую штопку. Она сама сделала ее… Несколько секунд Магда стояла в дверях, зажав пересохший рот мокрой от пота ладонью, будто сжимая рвущийся из горла крик. Затем отняла ладонь и медленно прошла к телефону. По дороге наткнулась на оброненную умирающим профессором туфлю, нагнулась, подняла ее, зачем-то погладила, бережно положила на письменный стол и только тогда сняла с аппарата трубку.

Когда радостная и счастливая, упоенная успехом Татьяна Маркерт вернулась домой, оперативная группа уже заканчивала в их доме осмотр места происшествия.

Сложив бумаги в новую коленкоровую папку, Арвид Казакис аккуратно завязал белые тесемочки.

«Зачем, — подумал он, — зачем я завязываю эти шнурки, когда, пройдя по коридору тридцать-сорок шагов, я вновь развяжу их в кабинете Жукова…»

Тут он принялся размышлять о логике бессмысленных человеческих поступков, но времени связать родившиеся в голове сумбурные постулаты воедино уже не оставалось. Шеф Западноморского управления внутренних дел ждал Казакиса с докладом к пятнадцати часам, и было уже ровно пятнадцать, а тут еще надо пройти эти тридцать — сорок шагов…

В приемной Жукова секретарь начальника, строгая и педантичная молодая женщина, старавшаяся казаться старше своих лет, укоризненно глянула на Казакиса и перевела глаза на большие часы в углу.

Арвид сделал вид, что не заметил этого молчаливого замечания. Казакис с независимым выражением на лице прошел прямо к высокой резной двери старинной работы, приоткрыл ее и вошел в кабинет начальника.

Александр Николаевич был не один. На ближнем к его столу кресле сидел Конобеев, заместитель начальника отдела, в котором работал Казакис.

Конобееву полагалось еще с неделю, по крайней мере, валяться на Янтарном берегу и загорать, и вдруг он, видите ли, при полном параде сидит у Жукова в кабинете… Это неспроста, смекнул Арвид, придется, видимо, работать с ним вместе, не только вместе, а под непосредственным началом.

На последнем совещании по делу профессора Маркерта начальник управления, взяв на себя временное руководство расследованием, определил сотрудникам отдельные поручения. Он сформировал, по сути дела, следственную группу, но старшего не назначил. Теперь вот Арвид увидел Конобеева и понял, что перед ним будущий шеф по новому делу. Ревнивое чувство несколько пощипало его самолюбие. Мы тут кое-что уже сделали, а ты, мол, с пляжа да и на готовенькое… Конобеева, тем не менее, Арвид считал неплохим мужиком… Правда, находил его чуточку заумным, фанатичным, книгочеем, да и не мешало б ему поубавить иронии, от нее Казакису доставалось уже не раз.

— А вот и наш биограф, так сказать, жизнеописатель покойного атеиста, — такой фразой встретил молодого сотрудника Александр Николаевич. — Подсаживайтесь поближе и выкладывайте, что вы узнали о профессоре Маркерте и его окружении. Должно быть, любопытные вещи нас ожидают. Вот Прохор Кузьмич аж с Янтарного берега приехал, тоже любопытствует. «Чего это он веселится? — подумал Арвид о начальнике. — Его небось за убийство этого атеиста уже спрашивают в верхах, неприятная для нашего шефа история, а он, видите ли, шутит как ни в чем не бывало… Понятное дело: дает молодому урок, как следует держаться. Примем к сведению».

Он поздоровался с Конобеевым, уселся напротив и принялся развязывать белые тесемки синей коленкоровой папки.

— Материал по профессору собрал я богатый, Александр Николаевич, — начал Казакис, раскладывая документы по столу. — Прямо скажем — необыкновенная у него судьба. Но лучше по порядку… Родился профессор Маркерт в 1897 году в городе Ковно, теперешнем Каунасе, в патриархальной еврейской семье портного Ханана Маркерта. Но это был не просто портной, это был цадик.[208] Поскольку Маркерт был первым сыном, его звали тогда Барухом, значит, титул цадика перешел бы по достижении молодым Маркертом совершеннолетия к нему. Но в начале 1914 года обучавшийся в последнем классе гимназии Барух Маркерт совершает неожиданный поступок: принимает христианское крещение и удостаивается вечного проклятия отца.

В царской России подобный шаг со стороны иудея открывал ему дорогу к большой карьере. Но Маркерт, теперь его звали Борисом Ивановичем, отвергает светскую жизнь, предложенную взявшими над ним шефство выкрестами, то есть евреями, принявшими христианство, а среди них были и миллионеры, и царские сановники. Блестяще сдав экзамены на аттестат зрелости в гимназии, новоиспеченный христианин поступает в православную духовную академию.

— Лихо, — покачал головой Александр Николаевич. — Что скажешь, Прохор Кузьмич?

— Пока промолчу, — ответил Конобеев. — Посмотрим, что будет дальше.

— А дальше еще интереснее, — сказал Арвид. — Борис Маркерт окончил лишь три курса академии. Революция, гражданская война… Прибалтика отрезана от Советской России и от центра Русской Православной церкви. Недоучившийся слушатель академии в двадцать втором году вновь меняет веру — переходит в лоно католической церкви. Теперь он учится в Колледже иезуитов во Франции и благополучно заканчивает его, получив диплом доктора богословия. Более того, Борис Маркерт собирается принять сан священника. Его готовят к официальной процедуре, но за день до посвящения Маркерт делает вдруг сенсационное заявление. Потом его перепечатали многие газеты… Он потерял веру, заявляет Маркерт, в само существование Бога и переходит на позиции научного атеизма.

— Н-да, — сказал начальник управления. — Это, действительно, бурная биография. Оригинальный человек этот Маркерт. Побывать в лоне трех религий и прийти к отрицанию Бога. Интересное кино. А, Прохор Кузьмич?

— Тут как на это дело посмотреть, — проговорил Конобеев. — Приход к отрицанию Христа — это ведь тоже своеобразная вера, Александр Николаевич.

Жуков внимательно поглядел на Конобеева, ничего не сказал и перевел глаза на Арвида.

— Продолжайте, Казакис.

— Несмотря на травлю, которой он подвергался со стороны разъяренных клерикалов, Борис Маркерт выступил с циклом атеистических лекций в ряде стран Европы. Аудиторию организовывали ему левые партии… Маркерта поддерживала и французская компартия… Порою он выполнял и отдельные поручения коммунистов, но членом партии не стал. Дважды был с лекциями в Соединенных Штатах Америки, выступал также в Бразилии и Аргентине. В Буэнос-Айресе едва не стал жертвой покушения фанатичных католиков. Во время испанской войны участвовал в защите Мадрида. В конце двадцатых и в тридцатые годы опубликовал ряд книг атеистического направления. О книгах писала большая пресса, их хвалили и кляли одинаково энергично. В тридцать девятом году вернулся в Прибалтику, поселился в городе Луцисе, горячо приветствовал восстановление в 1940 году Советской власти, получил приглашение возглавить кафедру в Луцисском университете, но этому помешало вторжение фашистов. В эвакуации Маркерт, владевший иностранными языками, занимался контрпропагандой, затем по связям с Национальным комитетом «Свободная Германия», организованным среди военнопленных. В сорок пятом Маркерт женился…

— В сорок восемь лет? — спросил Конобеев.

— А что? — возразил Жуков. — Самый возраст для мужчины. Раньше Маркерт не был женат?

— Не был, — ответил Казакис. — В сорок пятом женился на Валентине Григорьевне Кострицкой, младшей дочери профессора Луцисской консерватории. Отец Кострицкой умер в сорок третьем, в эвакуации… Маркерт опекал осиротевшую девушку, а затем женился на ней. В сорок седьмом году жена профессора Маркерта родила дочь, которую назвали Татьяной, но сама женщина умерла при родах. Тут, Александр Николаевич, странная история… Известно, что роды были преждевременные, ребенка едва спасли, роженица была в состоянии сильного нервного потрясения.

— Чем оно было вызвано?

— Тут и загвоздка. Есть данные, что ехавшие из дальнего района, от родственников, Маркерт с женой подверглись нападению банды верных братьев.

— А, тех самых, — помрачнев, сказал Жуков и машинально потрогал шрам на виске.

— Да, Александр Николаевич. В то же самое время, когда это произошло, верные братья захватили на ближайшем хуторе трех активистов. Потом всех троих нашли повешенными на деревьях, изуродованными по обычаю этих бандитов. Профессор же Маркерт, он ехал с женой на бричке, запряженной двумя лошадьми, рассказал, что за ними гнались, стреляли вслед, но им удалось уйти… А вот беременную женщину выстрелы и погоня потрясли, да так, что она и не оправилась уже.

— Надо было жить в то сложное и трудное время, Ар-вид, чтобы понять, что означало угодить в лапы верных братьев, — вздохнул Жуков. — Немудрено, что жена Маркерта оказалась в тяжелом психическом расстройстве. Тут при мысли, что попадешь к ним, можешь лишиться сознания от одного только страха. А женщине, да еще беременной… Что же дальше?

— Дальше — ничего особенного. У профессора поселилась его свояченица, двоюродная сестра жены по материнской линии, Магда Брук; Она и воспитала девочку. Сам Маркерт вскоре после смерти жены перебрался в Западноморск. Он участвовал в восстановлении университета, возглавил кафедру научного атеизма и занимался этой наукой без малого двадцать лет. До того самого вечера, когда его застрелили. О профессоре — все.

— И много и мало, — сказал Жуков. — Жизнь его теперь у нас как будто на ладони, но к ответу на вопрос «Почему стреляли в Маркерта?» мы не приблизились.

— Нет, почему же, — возразил Конобеев. — Благодаря сведениям, которые так тщательно собрал Арвид Казакис, можно признать, что недоброжелателей у покойного профессора было предостаточно. Ведь его считали ренегатом представители сразу трех религий, и религий довольно-таки влиятельных в этом мире. Не забывайте, что учился он и у иезуитов…

— Предполагаете убийство по соображениям мести? — сказал Жуков.

— А почему бы и нет? — сказал Прохор Кузьмич. — Насколько я помню, а Арвид этот момент упустил, во время, так сказать, «мирного» периода жизни, в последние годы, профессор не приобрел мирного характера. Я ведь слушал его лекции, когда учился в университете на философском. Он был не просто атеистом… Маркерт был активным, воинствующим атеистом. Вспомните хотя бы его речь в качестве общественного обвинителя на процессе приверженцев Иеговы, тех экстремистов из числа сектантов, которые занимаются антигосударственной деятельностью. А выступления на международных встречах атеистов? Книги Маркерта, переведенные на все европейские языки? Его статьи, которые публикуются в большой прессе Старого и Нового Света? Нет, деятельность покойного профессора издавна была большущим бельмом на глазу у клерикалов, и я не удивлюсь…

— Погоди, погоди, — остановил его Жуков. — Ты, Прохор Кузьмич, сразу уж версию теракта выдвигаешь, стремишься придать делу политическую окраску. Но у нас и в наше время… Как-то не вяжется. Впрочем, зачем торопиться? Может статься, что это заурядная уголовщина… И тогда только отделу уголовного розыска этим и заниматься.

«Понимаю, — подумал Казакис, — уж как тебе, дорогой Александр Николаевич, хочется, чтоб случай этот оказался террористическим, понимаю… Тогда и дело это будет не нашим. Соседям из госбезопасности его сплавим».

Конобеев поджал губы, выпрямился.

— Пока я не выдвигаю никаких версий, Александр Николаевич. Попросту размышляю вслух.

— Это понятно… И, действительно, отчего не поразмышлять, — отозвался начальник управления. — Я вот тоже думаю о мотивах. Как говорили древние римляне — «Cui prodest?» Кому выгодно? Кто заинтересован в смерти Маркерта? На попытку ограбления не похоже… Близкие показывают — ничего не тронуто.

— Убийцу могли спугнуть, — осторожно заметил Арвид.

— Могли, — согласился Александр Николаевич. — Но чую нутром — это не ограбление. Может быть, и обычное сведение счетов, лишенное политической окраски.

Кому мог мешать старый человек? — сказал Конобеев.

— Мало ли кому, — возразил Жуков. — Покойный, как ты сам сказал, Прохор Кузьмич, не отличался миролюбивым характером. Может быть, и обидел кого. Пусть займутся твои люди отработкой этой вероятности.

— Хорошо, — сказал Конобеев и черкнул в блокноте.

— Мы отвлеклись, — повернулся Жуков к Арвиду, — и не дослушали тебя до конца. Что известно о ближайшем окружении покойного?

— Могу представить данные на Магду Брук, свояченицу Маркерта, его дочь Татьяну. Кое-что известно о друзьях дочери и о домашнем, так сказать, друге семьи Маркертов, доценте кафедры Валентине Петровиче Старцеве.

— Начинай с Магды Брук, — сказал начальник управления.

— Магда Брук, дочь торговца из Луциса, 1908 года рождения, была замужем за поручиком Измайловского полка Аполлоном Григорьевым. В 1926 году гвардеец Григорьев в качестве эмиссара генерала Кутепова, возглавлявшего Российский Общевоинский Союз, нелегально посетил Советский Союз. По возвращении в Луцис женился на Магде Брук и увез ее в Париж. Посещение Советской России изменило представления Григорьева о том, что происходит в «Красной Совдепии», заставило несколько пересмотреть взгляды, о чем бывший поручик имел неосторожность говорить в кругу белоэмигрантов. Руководством РОВСа было принято решение на всякий случай убрать разложившегося гвардейца. Овдовевшая Магда Брук вернулась на родину, вела замкнутый образ жизни, оставалась на оккупированной немцами территории. Но по ней ничего компрометирующего не обнаружено. После смерти жены Маркерта перебралась в дом профессора и вела его хозяйство, воспитывала осиротевшую племянницу. Преданная семье профессора, немногословная женщина, умеет держаться, именно она сообщила по телефону об убийстве…

— Так, — сказал начальник управления. — Со свояченицей мы уточнили. Дочь?

— Татьяна Маркерт, двадцать два года… В тот вечер участвовала в выпускном концерте нашей консерватории по классу органа. Считается весьма способной органисткой. Общительная, жизнерадостная девушка, пользуется успехом у парней. Более или менее серьезные отношения поддерживает с Валдемаром Петерсом, аспирантом отделения эстетики философского факультета. Отзывы о Татьяне Маркерт самые благожелательные.

— Понятно, — произнес Жуков. — А ее окружение, которое так или иначе связано с профессором?

— В общем-то все друзья Татьяны бывали у них в доме, но каких-то особых контактов молодежи с Маркер-том не установлено. Теперь — Старцев. Доцент кафедры научного атеизма, специалист по буддизму и конфуцианству, ориенталист. Заместитель заведующего кафедрой, то есть самого Маркерта. Друг семьи. Часто бывает в доме профессора. Холост. Отдельная квартира, личный автомобиль «Москвич», образ жизни сдержанный.

С семейством Маркертов Старцев, по предварительным данным, дружеские отношения поддерживает с давних пор. Пока о нем самом известно следующее. Родился в 1925 году, в белорусской деревне, на границе со Смоленщиной. Отца лишился в раннем возрасте. Отчим его Андрей Иванович Попов, участник гражданской войны, кадровый военный, родом из той же деревни, друг отца Валентина Петровича, погибшего в 1937 году, реабилитирован в пятьдесят шестом. Перед войной отчим был райвоенкомиссаром в Белоруссии, возглавлял партизанский отряд. В 1936–1938 годах находился в Испании. По возвращении оттуда…

— Погоди, — сказал Жуков, — как-то ты, друг милый, непоследовательно докладываешь… Партизанил в Белоруссии — это понятно. А потом говоришь об Испании. Соблюдай хронологию, Арвид.

Казакис смутился.

— Это я в порядке сбора сведений, — сказал он.

— А ты лучше в хронологическом порядке, — заметил Александр Николаевич.

— Слушаюсь, — ответил Арвид. — Значит так. Когда Попов вернулся из Испании, Старцев в это время учился в школе и жил у деда-священника, мать же Валентина Петровича умерла четырьмя годами раньше. Вскоре Попова Андрея Ивановича арестовали, но через год обвинение было снято, и тогда он стал райвоенкомом. После начала войны Андрей Иванович стал командовать партизанским отрядом, а пасынок был при нем. Отряд выдал гестаповский провокатор. Командира взяли в плен тяжело раненным и повесили в родном селе. Старцев сумел спастись, партизанил в другом месте, а после освобождения Белоруссии воевал в соединениях Красной Армии. Был ранен, награжден орденом Славы третьей степени, четырьмя медалями. Демобилизован в сорок шестом году. В сорок седьмом прибыл в Западноморск, год работал на строительстве университета, закончил десятый класс вечерней школы, стал студентом. А потом все обычно. Аспирантура, защита диссертации, степень, научная работа, etcetera.

— Что ты сказал? — спросил Жуков.

— Etcetera — и так далее, значит. Это я на латыни…

— Ну, если на латыни, — усмехнулся начальник управления, — то verbum sapienti — умный поймет без разъяснений. Что еще?

— Маркерт был научным руководителем Старцева, — сказал Арвид. — И вообще опекал его. Поначалу, когда Валентин Петрович приехал сюда, он даже жил в доме профессора. Его можно, я так полагаю, считать едва ли не членом этой семьи.

— Это уже существенно. Молодец, что установил подобное обстоятельство, — похвалил Арвида Жуков.

— И отзывы университетского начальства о нем, Валентине Петровиче, самые благожелательные… Коллеги тоже говорят о нем только хорошее.

— Ладно, ладно. Пока о нем хватит, — остановил сотрудника начальник управления. — Кого еще сумели установить из ближайшего окружения профессора?

— Это самые близкие люди, которые окружали профессора ежедневно. А вообще-то у него пропасть всяких знакомых…

— Да, Борис Янович — крупная фигура в научном мире, — сказал Конобеев. — И в городе его хорошо знали…

— То-то и оно, — проворчал Жуков.

Он поднялся и принялся расхаживать по кабинету.

— Спасибо старику, что оставил нам хоть какую-то зацепку… Этот апостол Петр… Почему Маркерт зажал в кулаке именно его фигурку?

Начальник управления резко остановился и протянул руку к Конобееву.

— Вот ты, Прохор Кузьмич, Евангелие читал?

— Давно, Александр Николаевич, еще в студенческие годы, когда изучал в университете курс научного атеизма.

— А что-нибудь помнишь?

— С пятого на десятое.

— Ну вот, ты хоть читал… А я и в руки Евангелие никогда не брал. До этого самого случая…

Он подошел к столу, выдвинул ящик, вынул из него книгу в зеленоватом переплете с черным крестом посредине.

— Два дня уже читаю. У помощника возьмите экземпляры для вас. Поизучайте жизнь Иисуса Христа и его учеников. Иначе нам будет не понять, что хотел сообщить перед смертью профессор Маркерт, указав на апостола Петра. А из отпуска тебя, как ты уже, конечно, понял, Прохор Кузьмич, отозвали с тем, чтоб возглавил группу по раскрытию сей евангелической тайны.

Жуков вздохнул и сдвинул бумаги на край стола.

— Одним словом, — сказал он, — ближайшая задача такова. Видимо, для расследования убийства профессора Маркерта помимо тех оперативных действий, которые мы уже наметили, нам необходимо также всесторонне изучить историю жизни Иисуса Христа и его учеников, которая дается в четырех версиях — от Матфея, Луки, Марка и Иоанна. И это не считая апокрифических списков… Будем надеяться, что покойный профессор имел в виду те Евангелия, которые официально приняты христианской церковью в качестве канонических вариантов.

— Если мне не изменяет память, — сказал Конобеев, число новозаветных апокрифов в списке, составленном французским католическим богословом Лакомбом, перевалило за сотню. Одних Евангелий что-то около пятидесяти вариантов.

— Ого! — воскликнул Арвид Казакис. — А что если и их придется исследовать? Может быть, мне тогда уж сразу в аспирантуру к Старцеву поступить? Примут меня туда с высшим юридическим, а, Прохор Кузьмич?

— Будет надо — пойдешь в аспиранты, — сказал Жуков. — В оперативных интересах…

— Нелегкая это задача — расследовать загадочную историю Христа, — задумчиво произнес Конобеев. — Этому делу уже без малого двадцать веков; но только оно до сих пор не может считаться закрытым.

— Ну, к истории Иисуса у нас интерес сугубо прикладной, — заметил Александр Николаевич. — Необходимо найти в Евангелии некие аналогии, которые помогут выйти на убийцу Маркерта. В этом деле меня смущает оружие, которым пользовался преступник, Арвид! Выдай информацию Прохору Кузьмичу…

Казакис выудил листок и, глядя в него, доложил:

— Профессор Маркерт был убит двумя пулями, выпущенными с расстояния двух-трех метров из американского кольта армейского образца тридцать восьмого калибра.

— Тридцать восьмой калибр? — спросил Конобеев. — Это серьезная машина. Калибр у американского оружия определяется сотыми долями дюйма. Тридцать восьмой калибр — это, сейчас прикину… Это девять и шестьдесят пять сотых, примерно, миллиметра.

— Точно, — заглянул в листок Арвид, — девять и шестьдесят пять. Внушительно. Только вот у кольта этого образца такой калибр соответствует ровно девяти миллиметрам. Так сказать, американское исключение из общего правила. Но дело не в этом… Эксперты говорят, что на таком расстоянии на жертве должны быть обнаружены порошинки. Но их нет. Значит, стреляли через некую защитную ткань, допустим, из кармана или через плащ, пальто, шляпу.

— Это уже что-то, — произнес Конобеев.

Зазвонил один из телефонов. Александр Николаевич снял трубку.

— Да, — сказал он, — да. Развернул группу… Ищем. Конечно, конечно… Уже назначен старшим Конобеев. Из отпуска мы его отозвали. Да-да! Разумеется, приложим все силы… Конечно, понимаем. Все будет сделано. Конечно, доложу. Есть. Хорошо. До свидания.

Начальник управления посмотрел на замолкнувшую трубку и медленно опустил на рычаг.

— Дела… — сказал он. — Из Москвы сообщают, что иностранные пресс-агентства распространяют информацию о трагической смерти профессора Маркерта. Высказываются самые фантастические предположения…

Глава вторая КОЛЕСО ВРЕМЕНИ

Неожиданно раздавшийся детский плач заставил Бориса Яновича вздрогнуть.

Он поднял глаза от рукописи, отложил перо, глянул на стоящий перед ним портрет Валентины, Магда аккуратно обвила его черной лентой, Маркерт посмотрел на портрет покойной жены и виновато улыбнулся ей.

«Продолжение твоего «я» бунтует, милая Валиня,[209] — мысленно сказал ей. — Магда готовится купать Танюшу. Только вот не любит воды наша девочка…»

Ему захотелось встать и выйти к Магде, помочь свояченице в таком непривычном для него, уже немолодого человека, деле. Но Маркерт вспомнил, как не любит Магда вмешательства в женские дела. Так уж она воспитана, эта суровая лютеранка. В доме ее отца Магде внушали, что женщина должна жить по принципу трех «К»: кирхе — церковь, кюхе — кухня и киндер — дети. Вот три кита, на которых должно удерживаться положение женщины в семье. Все остальное — для мужчин. Словом, каждому свое — и баста…

Плач малышки затих. Эта Магда умеет обращаться с детьми. Своих у нее, правда, не было, но зато она вынянчила кучу племянников за эти годы, какие пребывает Магда во вдовьем звании. Вот и к нему, Маркерту, пришла на помощь. Нет, не к нему… Кажется, Магда не одобряет, хотя и не показывает этого, его «безбожной деятельности». Магда сделала это в память о Валентине. Добрая душа… Необщительна, верно, сурова на вид, но золотое сердце.

Борис Янович вздохнул, вновь задержал взгляд на портрете жены и вернулся к рукописи. Он писал острую публицистическую статью для международного демократического журнала, статью о роли Ватикана в событиях второй мировой войны. Время весной сорок седьмого года было сложное. Едва отгремели залпы величайшего долголетнего сражения, как реакционные силы принялись сталкивать мир в пропасть новой войны. Уже прозвучала печально знаменитая речь Уинстона Черчилля в Фултоне… С легкой руки бывшего премьер-министра Великобритании пронеслись над странами и народами зловещие слова «холодная война».

В статье Борис Янович предостерегал сторонников мира, призывал их не доверять политике клерикальных партий, разоблачал двурушническую деятельность Ватикана во время минувшей войны. Написав несколько фраз, Маркерт достал карточку, на которой было записано: «Каждый американец-христианин должен сознательно возражать против возможности участия США в мировой войне в качестве союзника атеистической России. Можно сказать, что он обязан отказаться от военной службы, даже если ему угрожала бы казнь за то, что он поклоняется богу, а не кесарю».

Это была цитата из статьи «Америка», опубликованной в 1939 году в журнале американских иезуитов. В этом году Гитлер, подталкиваемый разными силами и обстоятельствами, развязал мировую войну…

Борис Янович располагал и материалами анкетирования, которое было проведено по вопросам внешней политики среди католического духовенства Соединенных Штатов. Свыше девяноста процентов опрошенных высказались против вступления Америки в войну с фашистами.

Спустя два месяца после национальной трагедии американского народа — разгрома Японией военно-морской базы Пирл-Харбор, после первых успехов японской армии в Юго-Восточной Азии, «Сошиэл Джастис», орган преподобного отца Кофлина, американского фашиста и любимца папы, писал:

«Наконец клонится к закату британское солнце, и над землей эксплуатируемых взошла заря свободы».

Маркерт сообщал в статье о том, как 27 августа 1940 года, уже через полтора месяца после падения Парижа, в небольшом городке Фульде состоялась конференция германских епископов-католиков. В торжественной обстановке кардинал Фульгабер зачитал текст присяги на верность Адольфу Гитлеру. Все присутствующие встали… Поднялся и папский нунций в Третьем рейхе, монсиньор Орсениго, он сидел на почетном месте. В общем порыве монсиньор Орсениго вытянулся по стойке «смирно» и простер руку для присяги.

А в следующем году марионеточный президент Словакии Тисо отдал молодчикам Гиммлера еврейское население страны на поголовное истребление. Когда об этом «благочестивом деянии» узнали обитатели Латерана[210], папский престол был в восторге, а преподобному Тисо была вручена кардинальная шапка и присвоено звание папского камергера.

В 1939 году Гитлер распял и залил кровью католическую Польшу. Свободолюбивые поляки уходили в леса, создавали партизанские отряды, организовывали сопротивление. Как же отнесся к страданиям сынов своих «непогрешимый и блаженнейший отец», Vicarius Christi, наместник Иисуса Христа на земле? В рождественскую ночь 1940 года он обратился по радио к обращенным нацистами в рабство, но вовсе не покоренным полякам:

«Враг народов — это ненависть. Ненависть приводит к тому, что нации готовы видеть вину там, где налицо только ошибки или болезнь, требующая лечения, а не кары… Следует ненавидеть не грешника, а грех… Любовь к врагу — высший героизм».

Едва миновала неделя после предательского нападения Германии на Советский Союз, как «его святейшество» папа Пий XII выступил с торжественной речью, в которой объявлял участие фашистской Италии в войне против России «божественной миссией».

Но неизбежная кара, ожидающая гитлеризм, приближалась. «Миролюбивые» увещевания папы римского не были приняты народами, не желавшими стать рабами, пресмыкаться перед оголтелыми «завоевателями», белокурыми бестиями, пришельцами, которых иные силы натравили на Россию, как делали это на протяжении веков.

После Сталинградского сражения, когда Красная Армия ценою большой крови решительно погнала фашистский вермахт и эсэсовскую гвардию на запад, встревоженный Vicarius Christi пытается спасти Третий рейх и его главарей.

В 1943 году в Ватикан прибывает кардинал Спеллман, которого папа срочно вызвал из Нью-Йорка. Он ежедневно совещается со «светлейшим», задерживаясь в Латеране едва ли не до полуночи, а затем спешит утром к испанскому и немецкому послам. После целого ряда таких челночных консультаций кардинала Смеллмана 3 марта принимает министр иностранных дел Германии Риббентроп. Он сообщает кардиналу, что Гитлер согласен на мир, но при одном условии: второй фронт не должен быть открыт союзниками.

Пий XII в восторге. Не возражает и Уинстон Черчилль, однако Франклин Делано Рузвельт, президент США, заявляет решительный протест. Президент понимает: скоротечный мир, сохраненные человеческие жизни невыгодны Америке, которая может и не урвать для себя достойный кусок.

И снова призывает папа римский страны-победительницы:

«Грядущий мир должен быть равно почетным для обеих сторон», утверждает, что условие безоговорочной капитуляции «скрывает в себе величайшую опасность», потеряв всякий стыд, цинично предлагает испытавшим на себе ярмо гитлеризма народам «во имя христианского милосердия простить неразумного разбойника» (!).

Маркерт заканчивал раздел, посвященный политике Ватикана в первые послевоенные месяцы, когда, осторожно постучав, вошла Магда и сказала, что девочка уснула, пора доктору идти ужинать. Потом, через двадцать лет, она станет довольно свободно объясняться на русском языке, но акцент сохранится навсегда. Магда знала, что Борис Янович говорит и на ее родном языке, но к Маркерту она всегда обращалась только по-русски.

— Сейчас приду, — сказал Маркерт. — Еще четверть часа, и я все закончу.

Он вспомнил, что упустил два важных факта, взял листок бумаги и сделал вставку к уже написанному.

«Много лет американский журналист Томас Морган проработал корреспондентом при Ватикане и относился к папе римскому с исключительной симпатией и уважением… Его трудно заподозрить в попытке скомпрометировать Пия XII ложными фактами. Так вот, этот самый Томас Морган утверждает, что папа римский уже 24 августа 1939 года был информирован о намерении Гитлера напасть на Польшу и начать тем самым вторую мировую войну — за восемь дней до ее начала! Точно так же за неделю до срока узнал папа римский о том, что гитлеровцы намерены вторгнуться в Италию в 1943 году. И ни в первом, ни во втором случае «непогрешимый отец человечества» не счел нужным предупредить будущих жертв «неразумного разбойника».

Маркерт пробежал глазами исписанные листки. Кажется, получилось… Здесь сами факты говорят за себя.

Борис Янович вновь взял в руки отложенное было перо и так закончил статью:

«О каком ангельском смирении, о какой защите интересов человечества, якобы изливающейся из Латерана, может идти речь, когда кардинал Леонтини, государственный секретарь Ватикана, представлявший папу на недавнем тайном совещании кардиналов, говоря в программном своем выступлении о необходимости развертывания борьбы против народных правительств в странах Восточной Европы, заявил: «Борьбу против антихристианских сил будем вести так же беспощадно, как против еретиков в средние века. Церковь не всегда будет в состоянии выбирать способы, к которым, возможно, волей или неволей придется прибегнуть, но конечная цель оправдывает средства».

Магда Брук и Маркерт молча ужинали вдвоем, когда в передней раздался звонок.

Едва он стих, часы в гостиной принялись бить и ударили десять раз. Магда и Борис Янович сидели и смотрели друг на друга. Так поздно в те времена никто не ходил друг к другу в гости… Наконец Магда кивнула и вышла из столовой.

Когда вернулась, сказала:

— Спрашивают вас. Мужчина… Голос незнакомый.

Дверь Магда не отперла, не такое было время, чтоб открыть дверь незнакомому человеку.

Борис Янович вышел в переднюю и спросил через дверь:

— Кто там?

Незнакомец закашлялся, затем произнес громким шепотом:

— Откройте, Маркерт… Это я… Тьфу, черт меня взял! Скоро… Подождите!

Человек говорил по-русски с сильным акцентом, совсем как Магда… Борис Янович голоса не узнал, но понял вдруг, откуда мог быть этот человек. У него закружилась голова. Маркерт пошатнулся и оперся рукой о косяк.

— Скоро, скоро… Как его… «И сказал господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего…»

Незнакомец смолк. Молчал и Маркерт: пароль был произнесен не полностью.

— Сейчас… тьфу! «Отца твоего, и иди в землю, которую я укажу тебе»[211]. Все! Открывать скоро, Маркерт!

Как предложил ему тогда в лесу Черный Юрис, Борис Янович должен был ответить «И братья его не веровали в него», пятым стихом главы седьмой из Евангелия от Иоанна, но к чему произносить отзыв, когда тот человек за дверью называет его по имени…

И Маркерт открыл замок, снял цепочку, отодвинул засов и распахнул дверь.

Перед ним стоял Малх.

Он быстро проскользнул в переднюю и, отстранив Бориса Яновича, запер дверь.

Малх был в ободранной, мокрой и грязной одежде, оброс недельной щетиной. Когда он сдернул с головы бесформенную шапку, Маркерт увидел на его лбу багровый вспухший рубец.

Пришелец молчал. Дышал он тяжело и хрипло, постепенно успокаиваясь. Наконец улыбнулся, показав крепкие белые зубы, и у Маркерта вяло шевельнулась праздная мысль о том, как же он, Малх, в условиях лесного бытия сохраняет белизну зубной эмали.

— Не ждали? — спросил Малх.

Борис Янович пожал плечами.

Малх заговорил на родном языке, и, хотя Маркерт понимал его, он молча смотрел на Малха, не произнося ни слова, и тогда пришелец перешел на русский.

— Мне нужно хорошо кушать, другой одежда, немного ждать, потом ваша помощь. Когда придет катер, ехать Швеция, я хорошо заплачу вам, доктор. Вы не будете жалеть. Пожалуйста, горячая вода мыться, потом говорить дело.

Маркерт, словно завороженный, смотрел на пришельца.

— Вы уснул? — негромко, но резко сказал Малх, и Борис Янович услыхал вдруг крики тех несчастных, которых пытали тогда в лесу.

— Да-да, — сказал Маркерт. — Мы все сделаем для вас… Магда! Идите сюда!

Она появилась тотчас, словно стояла за дверью.

— Этот человек — мой знакомый, — сказал Маркерт и скривился в вымученной улыбке. — Он будет жить пока у нас. Ему необходимо вымыться, сменить одежду. Нужна горячая вода… И подберите что-нибудь из моих вещей.

Когда Магда скрылась в ванной, чтоб растопить титан, Борис Янович спросил:

— Нуждаетесь в медицинской помощи?

Малх расхохотался.

— Нет, доктор. Я, как это говорить по-русски… Заговорный от пуль энкаведистов.

— Буду ждать вас в кабинете. Магда проводит.

Он видел, что Малх хотел сказать ему нечто, но Маркерт сделал вид, что не заметил этого, и быстрыми шагами прошел к себе.

Борис Янович стоял у окна.

Маркерт не зажигал света в кабинете и смотрел за окно, на майский белый сад, залитый светом луны, появившейся на месте туч, разогнанных поднявшимся к вечеру холодным ветром с Балтики.

…Протрещала очередь, выпущенная из автомата, и пули просвистели над головами Маркерта и Валентины. Борис Янович натянул поводья…

Били часы. Маркерт вернулся из воспоминаний.

«Вот и пришло время расплаты, — подумал он. — Знал ли я, что рано или поздно настанет этот час, когда обещал Черному Юрису выполнить его требования? Или надеялся на случай? На какой случай? На внутренние войска, которые перебьют банду верных братьев? Но вот он здесь, верный брат Малх, смывает грязь и копоть лесных бункеров в моей ванне. Сейчас он насытится моей пищей и начнет диктовать волю Черного Юриса. И я вынужден буду подчиниться. А если нет?

Тогда, в лесу, я спас жизнь Валентины. Спас на время. Но ее уже нет, Валентины. Лес Черного Юриса убил ее. Значит, моя жертва была напрасна? А Татьяна? Ведь тогда и она не появилась бы на свет… Не появилась бы… Но Татьяна родилась. Родилась, убив собственную мать. Из двух я спас только одну. А сейчас? Разве сейчас моя дочь не в опасности? Разве я не видел своими глазами, на что способен этот Малх, чудовище, которое не смог бы измыслить и создатель Апокалипсиса? Что же делать? Что делать мне? Какой Бог мне поможет сейчас?

— Мне известно, что вы есть умный человек, доктор Маркерт, — сказал Малх, — потому, думаю, не надо с вами играть туда и сюда. Не надо, как это говорится по-русски, заправлять арап. Буду сказать совсем прямо. Черный Юрис больше нет!

— Как нет?! — вскричал Маркерт.

— Капут, — сказал Малх. — Энкэведэ Черный Юрис сделал пиф-паф. Вот так!

Малх согнул указательный палец левой руки, он был левшой. Маркерт обратил на это внимание, когда по приказу Черного Юриса Малх показывал искусство заплечных дел мастера на тех захваченных братьями активистах… Малх согнул указательный палец и подергал им невидимый спусковой крючок.

— Черный Юрис — капут, — повторил Малх. — Теперь Черный Юрис, все верный братья стали один Малх!

И Борис Янович узнал, что отряд Черного Юриса, собиравшийся перебраться ближе к Луцису, чтоб небольшими партиями просачиваться в город для предстоящей переброски через Балтику, попал в засаду и был полностью уничтожен войсками НКВД и бойцами из истребительного батальона местной самообороны. Спасся один Малх. Вожак банды еще до перехода сообщил ему, где живет Маркерт, и передал пароль.

— Командир не хотел мне говорить главное дело, — усмехнулся Малх, — Черный Юрис думал — я слишком глупый… Малх умеет только мясной работа, развязывать язык активистам… О! Умный Черный Юрис ошибался!

Малх знал, что касса верных братьев, составленная из бесчисленных ценностей в виде золота, ювелирных изделий и старинной церковной утвари, награбленных за годы фашистской оккупации Прибалтики, была захоронена в окрестностях Луциса. Когда Черный Юрис был убит, Малх обыскал труп и нашел план захоронения.

— Этот план вам надо смотреть, доктор Маркерт, — сказал Малх. — Вы мне будете помочь, я вас не буду обижать. Вы возьмете свой доля.

— Значит, погибли все брать я, — задумчиво проговорил Маркерт.

Внутренне он ликовал. «Черный Юрис — капут! Черный Юрис — капут! — повторял мысленно Борис Янович слова Малха. — Грош цена теперь тем обязательствам, которые я дал ему в бункере!»

Малх махнул.

— Никого нет. Конечно. Какие-то трусы хотели поднимать руки… Они хотеть идти плен. Но русский Сибир хуже смерть. Теперь только Малх на свобода. Малх один стоит всех братьев!

Он расхохотался.

— Почему не хотите пить, доктор? — спросил он и приподнял бутылку. — Хороший самогон!

— Я не пью, — сказал Маркерт.

— Тогда буду пить я. Прозит!

Бориса Яновича пронзила вдруг ужасная мысль.

«Почему он так откровенен со мной? Касса этих бандитов, ценности, моя доля… Как же! Ведь Малх убежден, что я никогда больше не заговорю, не заговорю после того, как помогу ему, перестану быть для него полезным! Вот он и говорит со мной, как на исповеди…»

Малх выпил, крякнул и, отправив в рот большой кусок сала, стал заедать его хлебом.

— И еще там стекляшки, — проговорил он с набитым ртом, — цветной стекло. Там есть, в нашей кассе. В лесу недавно был чужой человек. Он ушел за день до нашего выхода сюда. Черный Юрис говорил ему про стекляшки. Они лучше золота. Я слышал это.

— Какие стекляшки? — спросил Борис Янович.

— Не знаю, — ответил Малх. — Мы будем смотреть их вместе.

— Какой человек был в лесу?

— Чужой человек, — сказал Малх. — Молодой. Не наш. Наверно, оттуда… Пришел с моря. Человек с Запада.

Язык у Малха заплетался.

— Мне можно спать, — проговорил он. — Долго спать, доктор. Завтра идем разведка.

Борис Янович проводил его в боковую комнату, где Магда постелила пришельцу. Малх осмотрел дверь и довольно хмыкнул, увидев, что она запирается изнутри. Затем на глазах Маркерта достал из кармана пиджака, пиджак с плеч Бориса Яновича был явно ему тесен, достал из кармана парабеллум и, глядя хозяину в глаза, скаля белые зубы, передернул затвор, достав патрон в патронник.

— Этот пиф-паф лежать под моей голова, — сказал он. — Спокойной ночь, доктор.

Маркерт кивнул и вышел из комнаты. Он вернулся в кабинет. Раскрыл окно, чтоб выпустить дым махорочных самокруток Малха, устало опустился в кресло, остался с невеселыми мыслями наедине.

Матросы-швартовщики сбросили с чугунного кнехта петлю тяжелого троса, и петля с плеском упала в воду. На баке засуетились, выбирая швартов на палубу. Тут отдали кормовые тросы, и теплоход, увлекаемый буксирами, стал медленно отходить от причала.

Он вздохнул, отвернулся и пошел прочь из порта.

Море и корабли всегда волновали Арвида Казакиса. Приехав в незнакомый портовый город, Арвид непременно находил свободное время, чтобы осмотреть те достопримечательности, какие связаны были с морской сущностью этого людского поселения. Родную Прибалтику Арвид знал, пожалуй, не хуже профессионального моряка, тем более, он обладал дипломом яхтенного рулевого. В каждый отпуск Казакис уезжал к неизвестному для него побережью, и неоткрытыми в стране были для него только моря Ледовитого океана.

С детства мечтал Казакис о капитанском мостике, и документы в Высшее мореходное училище были заготовлены загодя. Оставалось присовокупить к ним аттестат зрелости, а уж к приемным экзаменам Арвид начал готовиться еще в восьмом классе. Он все на английский, международный язык моряков, нажимал, да и точные науки не являлись для него серьезным препятствием.

Но в канун выпускного бала вызвали Арвида, комсорга школы, в городской комитет комсомола. Понятное дело, интересуются, видно, как у них подготовлено необходимое к вечеру. Но интересовались только им, Арвидом Казакисом.

Секретарь горкома представил его улыбающемуся товарищу средних лет, одетому в обычный летний наряд без особых затей и претензий: сандалии, светлые брюки, рубашка, именуемая в обиходе распашонкой.

Предупредив Арвида, что горком надеется на него, оказывает Казакису особое доверие, «и вообще», секретарь оставил их вдвоем.

Улыбающийся мужчина — улыбка, между прочим, весьма ему подходила — начал разговор без обиняков. Не пытался он убедить, что дело, предлагаемое Арвиду, дело, которое станет частью его самого, интереснее судовождения, нет, этого Казакису не говорили. Вопрос ставился иначе. Да, он, Арвид Казакис, настоящий парень, один из лучших, и капитан из него может получиться замечательный. Но кто будет работать на той трудной стезе, к которой зовут сейчас Арвида? Худшие? Середнячки? Невозможно позволить такое и потому обращаются к нему, Арвиду Казакису, с обычным словом: «Надо!» И им лучше знать, готов или не готов комсомолец Казакис к такой службе, он не в лесу жил, на виду у людей, а люди считают этого парня достойным…

Разумеется, не так сразу расстался Арвид Казакис с мечтой о море и согласился пойти учиться в специальную школу милиции. Их разговор продолжался больше двух часов, и улыбающийся мужчина мягко и в то же время настойчиво склонял Арвида на собственную сторону. Он убедил парня, заставил поверить и в то, что свет сошелся клином именно на нем, Казакисе, и что ему необходимо подчиниться сейчас суровому, железному слову: «Надо!..»

Когда Прохор Кузьмич официально принял руководство группой работников уголовного розыска по расследованию дела об убийстве профессора Маркерта, он предложил Арвиду съездить в Луцис.

— Маркерт жил там в самое трудное время, — сказал Конобеев. — Только что ушли немцы, разруха, в лесах полно бандитов всех мастей, они совершали террористические акты. Опять же эта странная история о том, как он чудом ушел от верных братьев Черного Юриса. Меня в Прибалтике в то время не было, среднюю школу заканчивал в Рязани, но старые работники говорили, что от Черного Юриса никто не уходил. Кстати, именно Александр Николаевич руководил последней операцией по уничтожению этой банды.

— Я знаю, — заметил Арвид.

— Тем лучше… С особым, значит, рвением займешься этим периодом в жизни Маркерта.

— У вас есть по Луцису особая версия?

— Понимаешь, надо порыться в старых делах. Кое-что может выплыть, если обнаружится связь между профессором и тем лесным временем. Может быть, косвенная связь. Ведь ежели мы предполагаем месть, то рука убийцы могла протянуться от неких событий многолетней давности. Необходимо поднять архивный материал. Словом, отправляем тебя в широкий и вольный поиск. Смотри внимательно сам. Главное — больше фактов, разных и много. А вообще попробуй прояснить: кто мог из того трудного времени мстить профессору. И за что мстить. Словом, поезжай.

И Арвид поехал в Луцис.

По приезде он связался с коллегами из республиканского Министерства внутренних дел и два дня сидел над старыми делами о деятельности лесных бандитов в 1945–1947 годах в этом районе. Особо интересовался Арвид верными братьями и Черным Юрисом.

Сами по себе эти папки с документами были занимательны, если допустимо употребление этого слова применительно к жутким и кровавым историям, от которых волосы вставали дыбом. Но какой-нибудь связи между событиями, запечатленными в этих делах, и личностью Бориса Яновича Казакис не обнаружил.

«Нет, — решил Арвид, — здесь ничем стоящим не светит. Зацепись Маркерт каким-то боком за эти бумажки, крючок этот гулял бы с ним вместе до самой смерти. Не там ищем, не там… Случай этот необыкновенный, значит, и противопоставить ему необходимо нечто из ряда вон выходящее. Но что?»

На этот вопрос не было у Казакиса и видимости ответа. Он повздыхал-повздыхал, сложил в сторону архивные дела. Рабочий день близился к концу… Арвид сдал материалы, поблагодарил сотрудника архива, помогавшего ему, и отправился на улицу, где много лет назад проживал профессор Маркерт. Адресом Казакис запасся заранее.

— Даже и сейчас, когда прошло столько лет, не могу со всей уверенностью утверждать, что это был именно он… Может быть, я и ошибся тогда, как знать. Скорее всего, ошибся. Не такой был человек доктор Маркерт, чтоб якшаться с недобитым отребьем. Я ведь воевал вместе с ним в Испании. И потом, ни разу больше не встретил я этого Ауриня, нигде он себя не обнаружил. Пытался навести справки. Все сводится к тому, что оберштурмфюрер Малх Ауринь был убит во время ликвидации курляндской группировки гитлеровцев, в сорок пятом году.

— Вы знали его еще до войны? — спросил Казакис.

— Да, — ответил Андерсон, — я знал Малха еще мальчишкой. Мой отец батрачил у старого Ауриня и всю жизнь мечтал, что выучит меня на учителя, что хоть я, один из четырех его сыновей, не буду батраком. Что ж, это ему почти удалось.

— Почему «почти», Рудольф Оттович?

— Образование свое я завершил уже при Советской власти, после войны, отца тогда не было в живых. А из Луцисского университета меня выставили за «красную пропаганду». Уже потом узнал, что дело на меня завели по доносу отца Малха. На каникулах я вел опасные разговоры с его рабочими. Вот я и вылетел из своей alma mater. А тут случились события в Испании. Мадрид, Теруэль, французские лагеря для интернированных республиканцев и бойцов интернациональных бригад. Когда перед восстановлением в Прибалтике Советской власти приехал домой, молодой Малх Ауринь щеголял в мундире айзсарга[212]. Летом сорокового года он исчез. Увидел я Малха снова лишь в сорок третьем, в Саласпилсе.

— Вы были в этом концлагере?

— Да. Меня оставили для подпольной работы, в конце сорок третьего я попал в облаву. Провокатор сообщил в гестапо о моем участии в испанской войне. Большего известно не было, но и этот факт оказался достаточно веским, чтоб отправить меня в лагерь смерти.

— При каких обстоятельствах видели вы там Малха Ауриня?

— Он прибыл за партией заключенных. Отбирали самых здоровых. Видимо, для производства неких особых работ. Ни об одном из отобранных мы больше ничего не слыхали.

— Вы уверены, что это был он?

— Конечно! Я видел его совсем близко и слышал голос. Теперь хозяйский сынок был облачен в мундир штурм-фюрера, это ему потом дали «обера», видимо, неплохо служил Гитлеру молодой Ауринь. И самое главное: лагерные немцы называли его по имени, как старого доброго приятеля.

— Хорошо, — сказал Арвид, — с этим более или менее ясно, Рудольф Оттович. Теперь расскажите, пожалуйста, еще раз, только со всеми подробностями, о той вашей встрече с профессором и подозрительным человеком.

— Не знаю… Это он мне показался подозрительным… Но я расскажу обо всем по порядку. Дело обстояло так. Доктор Маркерт тогда жил напротив меня. Вот этот дом он занимал. Дом, как видите, большой, сейчас в нем детский сад. Но тогда, в сорок седьмом году, пригодна для жилья была только треть. Вот в этой трети и обитал Борис Маркерт со свояченицей и новорожденной дочерью. Во дворе стоял флигель, сейчас его нет, снесли, там разместили детскую площадку. Во флигеле жила одинокая женщина, она была портнихой.

— Вы не помните, как ее звали?

— Как не помню? Ее звали Мария Ефимовна Синицкая.

— Синицкая?

— Совершенно верно.

— Хорошо. Продолжайте, Рудольф Оттович.

— Тогда я шел из хлебного магазина, где получил по карточкам хлебный паек. Шел по той стороне, где жил Маркерт. Вон там, немного не дойдя до его дома, я стал наискосок пересекать улицу, чтоб выйти напрямую к своей калитке. Я был уже на середине мостовой, когда в калитке дома доктора показались двое: сам хозяин и тот человек. Повернувшись, чтобы кивнуть соседу, я вздрогнул: мне показалось, что рядом с Маркертом идет Малх Ауринь.

— Показалось, или вы были уверены, что это именно он? — спросил Казакис.

— Теперь уж и боюсь говорить определеннее. Доктор Маркерт уверил меня, что это был его двоюродный брат из Каунаса. Я, конечно, поверил ему, мало ли похожих людей. Но в то первое мгновение меня точно током пронзило. Я остановился, будто остолбенел, и не мог двинуться с места, пока эти двое не дошли до угла и не скрылись за поворотом.

— Скажите, профессор ответил тогда на ваше приветствие, Рудольф Оттович?

— Да, ответил. Он молча наклонил голову. Обыкновенно Маркерт бывал более сердечен и приветлив при встречах со мной.

— А как реагировал на встречу с вами тот человек, в котором вы предположили бывшего айзсарга и оберштурмфюрера?

— Если это был Малх Ауринь, то вряд ли он узнал меня. Ведь последний раз мы виделись близко в тридцать пятом году, когда я был на каникулах у отца в деревне. Но Малх в то время был еще мальчишкой. В Саласпилсе же он попросту не узнал меня, да и я, конечно, не старался попасть ему на глаза, иначе б не смог сейчас разговаривать с вами.

— Понятно, — сказал Арвид, — Как был одет тот человек?

— Обыкновенно. Пиджак и брюки, заправленные в сапоги, на голове, кажется, шапка, а может быть, шляпа… Нет, скорее всего шапка. Рюкзак за плечами.

— Рюкзак?

— Да, рюкзак. В те времена многие носили собственные вещи подобным образом… Чемоданы в войну почти вышли из моды.

— Значит, судя по всему, профессор Маркерт провожал куда-то своего брата?

— Он так и сказал мне, когда вечером я, не утерпев, навестил его и попытался расспросить о том человеке. Впрочем, расспрашивать мне особенно и не пришлось. Мой сосед к слову объяснил мне, что у него гостил проездом двоюродный брат из Каунаса, который собрался ехать в Эстонию, к новому месту работы. Маркерт проводил его на поезд, едва сумел посадить. Тогда очень много было пассажиров, с трудом достали билеты. Вот, пожалуй, и все, что я тогда узнал.

— Вы ничего не сказали профессору о своих подозрениях?

— Как можно! Ведь тогда подверг бы сомнению его слова о брате! А мне доктор известен как честный человек. Ведь мы с ним были вместе в Испании… Нет, я попросту решил, что обознался. Мало ли бывает людей, похожих друг на друга, — повторил Андерсон.

— Больше вы не встречали того человека?

— Нет, не встречал.

— И доктор Маркерт ни разу не упомянул о нем?

— Ни разу. Впрочем, вскоре он уехал в Западноморск, и мы больше не виделись с доктором Маркертом. Это если не считать встречи в прошлом году, когда моя внучка поступала в университет, где он давно уже является профессором. Маркерт встретил меня радушно. Нет, он отличный товарищ! Большой, известный человек, а ведет себя просто, будто мы снова в окопах на окраине Мадрида.

— Вы ничего больше не можете добавить к сказанному?

— Пожалуй, ничего…

Тогда они вышли на улицу вдвоем. Малх пропустил Маркерта вперед, а сам пошел следом за хозяином, осторожно оглядываясь по сторонам.

И тут Борис Янович увидел Андерсона. Рудольф стоял с кошелкой в руках на середине мостовой и таращил на них голубые глаза.

«Вот некстати, — подумал Маркерт и сухо кивнул Андерсону в ответ на его деревянный, судорожный поклон. — Надо же было ему выйти навстречу именно в это время…»

Они прошли мимо явно растерявшегося Андерсона, и до самого поворота Маркерт чувствовал, как Рудольф смотрел им в спины.

«Что же делать? — лихорадочно думал Борис Янович, идя рядом с подобравшимся, настороженным Малхом. — Надо придумать… Надо что-нибудь придумать!»

Усилием воли он заставил себя успокоиться, попытаться прикинуть собственные возможности. «Только не надо торопиться, — сказал себе Маркерт. — Пока я ему нужен… Нужен, чтобы помочь проникнуть в тайник, нужен, чтобы помочь укрыться… Потом Малх, конечно, расправится со мной. А сейчас? И сейчас необходимо держать ухо востро, надо быть настороже, быть готовым ко всему».

«А ты готов ко всему? — спросил себя Борис Янович и тотчас же ответил: — Готов».

Ему вспомнилось, как ухмылялся тогда, в лесу, Черный Юрис, разыгрывая едва ли не в лицах известный библейский диалог между Богом и Авраамом…

— Ты помнишь, Маркерт, какой любовью Бога пользовался твой далекий предок Авраам?

— К чему ты задал этот вопрос, Юрис?

— Ты должен помнить, ты, который всегда был удачлив, как Авраам. Но бывает так, что удача отворачивается от человека… Бог порою шутит, и шутки эти у него мрачные. Я тебе напомню, как пошутил Бог с Авраамом.

Черный Юрис потянулся к полке, снял с нее Библию, почти сразу раскрыл на нужном месте.

«И было, после сих происшествий», то есть после благополучных полос в жизни Авраама, — сказал Черный Юрис. — Впрочем, кому я это объясняю! Ты ведь трижды изучал Библию, находясь в лоне трех различных церквей, а сейчас уже комментируешь ее в четвертом варианте как безбожник… Ну, не буду отвлекаться, слушай: «…Бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой я тебе скажу. Авраам встал рано утром, оседлал осла своего; наколол дров для всесожжения, и встав пошел на место, о котором сказал ему бог»… Ну, детали опустим, вот главное: «И пришли на место, о котором сказал Бог; и устроил там-Авраам жертвенник, разложил дрова, и, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров. И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтоб заколоть сына своего! Но ангел господень… Ангел сказал: не поднимай руки своей на отрока и не делай над ним ничего; ибо теперь я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для меня».

Черный Юрис захлопнул Библию.

— Вот как стоит вопрос, Маркерт. Ведь ты готовишься стать отцом… Поздновато, конечно, но лучше поздно, чем никогда. Готов ли ты к жертве Авраамовой?

— Ты не Бог, Юрис, — сказал Маркерт. — И зачем тебе нужна смерть неродившегося младенца?

— Ты прав, Маркерт, я не Бог, а только ангел, который хочет остановить руку твою с ножом. Я не хочу, чтоб ты стал детоубийцей. Ведь если ты не пойдешь мне навстречу… Знаешь, какой фокус придумал Малх?

Он поднялся из-за стола.

— Эй, кто-нибудь! Пусть придет сюда Малх!

«Малх! — подумал Маркерт. Они обогнули стороной центральную часть города и приближались к развалинам одного из фортов, зловещее ожерелье этих былых укреплений окружало город. — Малх! В нем клубок нитей, которыми опутал меня проклятый иезуит. Черного Юриса больше нет! Остался один только Малх, он все еще существует на белом свете, один Малх…»

— Мы должны идти этот форт, — прервал размышления Бориса Яновича его спутник.

— Мне говорили, что там остались мины, — спокойно заметил Маркерт.

Ему не было страшно. Мины — так мины. Может быть, так оно и лучше. Мгновение — и все кончилось. Про мины он сказал машинально, на душе у Маркерта было пусто.

— Знаю, — ответил Малх. — Мины — для дураков. Мы будем проходить, как умные люди. Мне известен проход здесь.

За три мирных лета развалины форта успели зарасти травой и бурьяном. Без особых происшествий Маркерт и Ауринь добрались до центральной части крепости. Чудом уцелевшая винтовая лестница вела в нижние этажи. На стенах проступали многочисленные надписи. Чаще других лозунгов встречалось категорическое: Wir capitulirien nicht! — Мы не капитулируем!

На нижней площадке Малх сделал знак Борису Яновичу остановиться, а сам принялся осматриваться, медленно и постепенно двигаясь вокруг, обходя обломки полурухнувшего перекрытия, осторожно ступая в красновато-серую пыль, она покрывала здесь все.

Время от времени Малх вынимал из нагрудного кармана бумажный листок и внимательно разглядывал его.

Наконец он подозвал Маркерта.

— Это здесь, доктор, — сказал Малх. — Другой ход, малый ход… Главный имеет место быть со сторон внутренний двор. Там входит целый автомобиль. Но главный ход завален от взрыва бомбы. Мы будем смотреть отсюда.

— Откуда? — спросил, озираясь, Борис Янович.

Маркерт не видел ничего похожего на какой-либо вход. Малх рассмеялся. Смеялся он добродушно и беззаботно, ничем не напоминая Маркерту того, лесного, Малха.

— Тут имеется маленький секрет, — сказал Ауринь. — Сейчас мы открываем дверь.

С этими словами Малх направился в угол, к которому примыкал последний поворот винтовой лестницы. Он отбросил оттуда несколько кирпичей, затем подозвал Бориса Яновича, и вдвоем они сдвинули в сторону кусок бетонной стены с торчащими из него прутьями арматуры. Малх подтащил рюкзак поближе, раскрыл и достал из него складную саперную лопатку и короткий ломик. Лопаткой он расчистил поверхность от мусора, обнаружив плиты пола. Затем долго осматривал стену. Здесь было мало света, и Малх зажег электрический фонарик. Вот он довольно хмыкнул, передал фонарик Маркерту, взял в руки ломик и сунул его в незаметное круглое отверстие между камнями, из которых была сложена стена.

Под ногами Бориса Яновича зашуршало. Он отступил назад и увидел, как одна из плит пола вдруг поползла к стене, обнаруживая расширявшееся отверстие.

Плита ушла в стену. Перед ними был люк в метр длиной и полметра шириной. Малх направил свет фонаря в отверстие, и там они увидели скоб-трап, начинавшийся от самого края люка.

— Вы доставать второй фонарь, — сказал Малх. — Идти первым надо вам. Я должен закрывать эту дверь. Спускайтесь, доктор Маркерт!

Они были в сводчатом зале, посредине которого стоял грузовик, крытый брезентом. Малх забрался в кабину, повозился немного, и фары автомобиля вдруг брызнули светом.

«Аккумуляторы в исправности, — вяло подумал Маркерт, им неожиданно овладело некое равнодушие к происходящему, сильное нервное перенапряжение вызвало ослабление воли, душевную депрессию. — Если в баке есть бензин — садись и поезжай».

Тут он вспомнил слова Малха о том, что главный ход завален… Причудливая цепочка представлений извлекла из подсознания осмысление теперешнего положения. Маркерт осознал себя человеком, оказавшимся в ловушке. Сделав над собой усилие, Борис Янович попытался напрячь волю, собраться. «Необходимо придумать… Придумать нечто!» — лихорадочно соображал он.

В это время Малх выбрался из кабины. Лучи фар продолжали упираться в стену подземелья, более или менее сносно освещая помещение.

— У нас есть добрый свет, — сказал Малх. — Касса верных братьев должна лежать в нише, правая сторона автомобиля.

Он шагнул к стене и осветил пространство в полтора метра высотой, кирпичная кладка здесь явно отличалась от добротной, старинного образца, кладки основных стен.

— Это должно быть здесь, — проговорил Малх. — Будем пробовать разобрать кирпич.

С этими словами он развязал рюкзак, с которым опустился в подземелье, и снова достал из него ломик.

Малх ударил ломиком между кирпичами. Потом еще и еще.

— Нет, — сказал он. — Это успевать сделать потом. Надо смотреть стекляшки. Светите мне, доктор, они в машине.

Малх откинул брезент, прикрывавший задний борт грузовика, и забрался в машину.

— Полезайте сюда.

Борис Янович светил фонариком, а Малх тем временем отдирал доски от ящиков, заполнявших кузов.

Наконец он вынул оттуда нечто, аккуратно обвязанное ветошью, и принялся разрезать ножом веревки.

Под лучом фонарика сверкнуло цветное стекло.

Малх осторожно приподнял его так, чтоб свет пронизал рисунок.

— Вот, — сказал он. — Эти стекляшки, доктор. Покойный Юрис говорил: у них нет цены…

«Боже мой! — мысленно воскликнул Маркерт. — Ведь эти витражи из кафедрального собора! Их ищут с сорок пятого года, а витражи спрятаны в подземелье. Они действительно бесценны, эти стекляшки…»

В это время Малх, не выпуская цветного стекла, повернулся к Маркерту спиной. Он подвинулся, насколько позволяло свободное пространство, в сторону и нагнулся, чтоб осторожно поставить драгоценный кусочек уникальных витражей.

Ломик он оставил прислоненным к полураскрытому ящику.

Малху было неудобно в тесноте кузова, и бандит медленно опускался, боясь разбить стекло, на корточки.

Малх поставил стекло и, приподнимаясь, поворачивался к Маркерту лицом.

В руках у него был невесть как очутившийся немецкий автомат шмайссер.

Борис Янович отпрянул от Малха, едва не упав в кузове грузовика.

— Вы рано бояться, доктор, — засмеялся Малх. — Эти стекляшки имеют огромный цена, но мне не взять их с собою за море. А вот Советы могут их находить. Они найдут здесь только это!

Малх отвернулся от Бориса Яновича и в упор выпустил очередь из автомата по бесценным витражам кафедрального собора. Малх стрелял до тех пор, пока не кончились патроны в рожке, верный брат равномерно водил стволом по сторонам с тем, чтобы пули уничтожили как можно большую поверхность.

Витражи погибли.

Сначала Маркерт, оцепенев, смотрел на творимое Малхом кощунство, потом подался в сторону и схватил отставленный Ауринем к борту грузовика ломик.

Борис Янович стиснул ломик в руке, судорожно всхлипнул и изо всех сил ударил переставшего стрелять Малха в затылок.

Прошло полгода после зловещего визита верного брата Малха в луцисский дом Бориса Яновича.

Полгода — это много и мало. Много для маленькой Танечки, которая научилась выговаривать первые звуки… В них Магде и отцу слышались и «папа», и «тетя». Девочка стояла уже в кроватке, держась ручонками за деревянную оградку. Но этого же времени мало для памяти Маркерта, в которой не тускнели ни поход с Малхом к тайнику, где хранилась касса верных братьев, ни то, что случилось незадолго до этого в лесу, в логове Черного Юриса.

Шел к концу тысяча девятьсот сорок седьмой год. За две недели до новогодних каникул в стране провели денежную реформу, отменили продовольственные карточки. Впервые за долгие годы лишений люди могли свободно купить хлеб в магазинах. Свободно купить хлеб… Одна мысль об этом приводила советских людей в восторг, и приближающийся праздник Нового года обещал быть наполненным особой радостью, люди готовились к нему, находясь в небывало повышенном настроении.

Маркерт с дочерью и свояченицей жили теперь уже в Западноморске. Борису Яновичу предложили заведование кафедрой в местном университете. Правда, ни кафедры, ни самого университета еще не существовало. Только развалины да горстка энтузиастов. Они, и Маркерт в их числе, занимались делом, не имеющим ничего общего с научной работой. Выбивали средства на восстановление главного корпуса и строительство бараков, в которых временно должен был разместиться университет, его факультеты и кафедры. Составляли сметы и нанимали строительных рабочих, которых не хватало всюду во встающей из руин стране. Яростно спорили с подрядчиками, искали кирпич, лес, цемент, собирали книги разоренной библиотеки…

Маркерт с утра до поздней ночи уходил из дома, и заполненный до предела день помогал ему укрыться от свежих еще воспоминаний про те недавние испытания, которые выпали на его долю.

Но двадцать пятого декабря, повинуясь настойчивой просьбе Магды, Борис Янович вернулся домой рано. Исповедовавшая лютеранство, свояченица хотела отметить Рождество Христово так, как подобает добрым христианам, и приготовила праздничный ужин. Магда украсила небольшую елку игрушками, чудом сохранившимися с довоенного времени, припасла она и цветные свечи, которые намеревалась зажечь к двенадцати часам ночи.

Праздничный рождественский ужин намечалось хозяйкой подать уже к полуночи, но пока суть да дело ее доктор успел бы дважды проголодаться, и Магда решила предварительно покормить Бориса Яновича.

Они сидели вдвоем на кухне. Борис Янович неторопливо е» картошку, жаренную с салом, Магда пила чай. Малышку Танечку она прикатила в коляске, чтоб та была под присмотром, и девочка тихо играла, изредка лепеча неразборчивое и поднимая голубые глазенки на отца, который улыбался ей и кивал, умиляясь.

Сочельник начинался в идиллической обстановке спокойного, семейного уюта, и Борис Янович чувствовал себя счастливым. Он сумел уйти от воспоминаний и жил сейчас исключительно настоящим.

— Вы знаете, доктор, — сказала Магда, наливая чай Борису Яновичу, — сегодня я имела встретить нашу соседку.

— Какую соседку? — спросил Маркерт.

— Которая жила в наш двор в Луцисе.

Маркерт недоуменно смотрел на свояченицу, его мысли были не здесь, никак не мог он взять в толк, о чем говорит Магда.

— Синицкая Мария, — сказала свояченица.

— Да-да, — проговорил Борис Янович, — я ее помню. Она шьет одежду.

— Таня скоро захочет носить красивые платья, доктор. Ваша дочь — маленькая женщина. Я буду просить Марию заходить в наш дом что-нибудь шить.

Маркерт пожал плечами и ничего не ответил.

Он принялся за второй стакан чая, его Магда готовила отменно вкусным, когда в наружную дверь постучали. Борис Янович поставил стакан и взглядом остановил собравшуюся подняться свояченицу.

— Сам открою, — сказал он и вышел в переднюю.

Дверь открыл, не спрашивая, кто за: нею стоит. А стоял за дверью молодой человек в меховой шапке странного покроя и с козырьком, в брезентовой куртке с капюшоном. В руках неведомый гость держал объемистый саквояж из плотной материи в крупную клетку.

— Добрый вечер, — сказал пришелец. — С Рождеством вас Христовым!

По-русски говорил он чисто, и Борис Янович удивился поздравлению, ибо знал, что русские люди такого возраста в этой стране никогда не поздравляли друг друга с Рождеством…

— Здравствуйте, — ответил он. — Спасибо. Проходите.

Маркерт пропустил гостя в переднюю.

— С кем имею честь? — спросил он.

— Наверное, вы и есть Борис Янович Маркерт?

— Вы угадали, молодой человек. Я — Маркерт.

— Извините меня за позднее вторжение, но в сегодняшний вечер, говорят, каждому гостю рады… Уж очень не терпелось мне убедиться в том, что доктор Маркерт и есть компаньеро Хуан, о котором мне рассказывал отец…

— Ваш отец? — растерялся Борис Янович. — Да вы входите! Что же это мы стоим на пороге. Входите!

Он запер за гостем дверь и повернулся к нему, внимательно рассматривая лицо.

— Ищите сходство с каким-либо из ваших товарищей по Испании? — улыбнулся гость. — Напрасно, доктор. Я приемный сын Андрея Ивановича Попова. Не помните? В Испании его звали «сеньор Анатоль», советник Анатоль.

— Анатоль, — будто эхо повторил Маркерт. — Анатоль…

— А меня зовут Валентином, фамилия — Старцев. Год назад демобилизовался, работал в Рижском порту. Уволился и приехал к вам. Хочу учиться… Был в Луцисе, случайно узнал, что вы здесь. Вспомнил рассказы отца… Вы уж извините меня.

— Молодой человек прибыл с дороги, — строго проговорила, появляясь в дверях, Магда, — а вы его удержали в коридоре, доктор. Надо кормить, потом разговаривать.

— Так все неожиданно, — пробормотал Маркерт, потом, оживляясь, воскликнул: — И верно ведь! Магда права… Конечно же, я знаю Анатоля! Ах, какие это были времена… Пойдемте, пойдемте, дорогой друг! Как вы сказали ваше имя?

— Валентин Старцев, доктор.

— А мой друг Анатоль? Где он? Так бы хотелось повидаться, вспомнить нашу первую встречу под Теруэлем и потом, в Мадриде… Вы знаете, я занимался пропагандой в войсках мятежников, на переднем крае, а мой друг Анатоль со своими людьми прикрывал нашу группу. Почему вы не приехали вместе? Где он сейчас живет?

Они стояли уже в комнате, подле празднично убранного стола. Валентин Старцев наклонил голову.

— Мой дед-священник ответил бы: на том свете… А я безбожник. Нет больше отца. Его повесили немцы.

Глава третья ЧЕРНЫЙ ЮРИС

— Ты прав, Маркерт, я не Бог, — сказал Черный Юрис, отодвигая Библию на край стола. — Я только ангел, который призван остановить твою руку с ножом. Я не хочу, чтобы ты стал детоубийцей. Ведь если ты не пойдешь мне навстречу… Знаешь, какой фокус придумал Малх?

Черный Юрис поднялся из-за стола.

— Эй, кто-нибудь! — крикнул он. — Пусть придет сюда Малх!

Маркерт сидел молча. Он опустил голову, ни единой мысли не было в голове. Маркерт будто оцепенел. Непонятное равнодушие овладело им. Собственная судьба Маркерта почти не волновала… И вот сейчас, когда он услышал шаги за дверью подземного бункера, куда привели его для разговора с Черным Юрисом, эти шаги потянули из его подсознания мысль о других судьбах, судьбах тех, за кого он в ответе.

Борис Янович поднял голову и увидел рослого, стройного молодого человека, с улыбкой глядящего на Маркерта.

— Это есть главный советский безбожник? — с сильным акцентом заговорил вошедший. — Доктор Маркерт?

— Да, это он, Малх, — сказал Черный Юрис. — Видимо, ты собираешься вступить с ним в религиозный диспут… Придется отложить до другого раза. Расскажи ученому доктору о придуманном тобой фокусе.

— О, — воскликнул Малх, — я буду показывать это с удовольствием! Фокус называется «Смерть без рождения». Делается он так.

Малх выхватил из ножен на поясе длинную финку и помахал ею перед лицом Маркерта.

— Очень острый, — сказал он. — Бритва. Этот нож я аккуратно разрезаю живот мадам Маркерт, оттуда брать младенца и вешать на шнурок. Еще не родился — а уже умер. Фокус!

Все поплыло перед глазами Маркерта. Он медленно привстал, боясь, что потеряет сознание и упадет с табурета. Борис Янович хотел произнести хоть какие-то слова, но язык ему не повиновался.

Малх и Черный Юрис с улыбками на лицах наблюдали за Маркертом.

— Нет… Этого не может быть! Ты не сделаешь этого, Юрис! Такое не под силу ни одному человеку…

— Ты думаешь, что я пошутил? — сказал Черный Юрис. — Ты думаешь, что Малх не способен на подобное? Сейчас увидишь.

— Что ты хочешь сделать? — вскричал Маркерт.

— Успокойся. Жена твоя пока в безопасности. Пока… Впрочем, — сказал Черный Юрис, — фокус Малха неоригинален. Я приобщил Малха к священному писанию, и оберштурмфюрер вычитал это из Четвертой книги Царств. Пророчество Елисея, когда он смотрит проницательным взором, а у пророков иных не бывает, на Азаила, будущего царя Сирии.

Черный Юрис вновь взял тяжелую книгу и прочел на заложенной сухим листом странице:

— «И сказал Азаил: отчего господин мой плачет. И сказал Елисей: оттого, что я знаю, какое наделаешь ты сынам израилевым зло: крепости их предашь огню, и юношей их мечом умертвишь, и грудных детей их побьешь, и беременных женщин у них разрубишь». Как это тебе нравится, Маркерт? Великая книга! А сейчас пойдем с нами… Ты увидишь, как мастерски работает наш Малх с красной сволочью. Идем, Маркерт, тебе будет полезно посмотреть.

Его вывели из бункера на поверхность, завязав перед выходом глаза. Маркерт почувствовал свежий лесной воздух… Потом они шли по траве. День был по-прежнему солнечный. Солнца Маркерт не видел, но ощущал его кожей лица. Доносилось пение птиц. Вокруг царили мир и покой, вернее, видимость мира и покоя… Едва перевалило за полдень, и ничто больше не напоминало Борису Яновичу о том безмятежном и счастливом сегодняшнем утре этого самого длинного и самого страшного дня в его жизни.

…Автоматная очередь догнала их, Бориса Яновича и Валентину, мчавшихся во весь дух на подстегиваемой страхом и ударами хлыста темно-серой кобыле, запряженной в двухколесную повозку. Пули прошли над головами… Валентина, дрожа всем телом, вцепилась в Бориса Яновича. Они неслись по неровной дороге, и тут Маркерт увидел впереди еще двоих. Эти двое отделились от стволов сосен, у которых стояли, слившись с деревьями, и теперь неторопливо выходили на дорогу, придерживая руками висящие на шеях автоматы.

Маркерт перестал нахлестывать лошадь, отбросил в сторону хлыст и принялся натягивать поводья, пытаясь сдержать стремительный конский бег…

За два дня до случившегося они собрались в соседний поселок. Там жили родные Валентины по материнской линии. Два дяди, три тетки и целая дюжина двоюродных сестер и братьев, среди которых была и Магда Брук, ее связывала с Валентиной давнишняя дружба.

В те времена с продуктами в городах было плохо. Еще сохранилась карточная система, всего было в обрез, а женщине, ожидающей ребенка, надо было питаться получше. Поэтому, когда Валентина робко, она всегда чуточку как бы стеснялась мужа, годящегося по возрасту ей в отцы, предложила поехать в родное местечко навестить там близких и раздобыть продуктов, Борис Янович недолго колебался. Он знал, на селе жители ведут собственное хозяйство, и их плохо замаскированный визит вежливости будет правильно понят, с пустыми руками их не отпустят.

Смущало Бориса Яновича нынешнее состояние молодой жены, но Валиня заверила мужа, что «он» ведет себя хорошо. Она называла будущего ребенка исключительно в мужском роде и была убеждена: родится мальчик…

Все складывалось благополучным образом. Даже нелегкая в те времена транспортная проблема, ни о каких автобусах тогда и речи не было, решалась просто. Знакомый полковник, начальник квартирно-эксплуатационной части, которого Маркерт знал еще во время войны, выделил в полное распоряжение Бориса Яновича добрую лошадь с повозкой и полмешка овса к ней. Полковник дал им лошадь на целых три дня, этого времени должно было вполне хватить.

В то утро, когда они собрались выехать, Борис Янович вышел во двор и увидел, что его Валиня стоит у флигеля, в котором жила их соседка, Мария Синицкая, портниха. Жена разговаривала о чем-то с этой женщиной. Синицкая всегда была неприятна Маркерту, хотя он и не подавал виду, ибо не мог разобраться в существе неприязни к ней, а потому и не считал себя вправе эту неприязнь обнаруживать.

Ему пришлось простоять не менее десяти минут на крыльце, прежде чем женщины заметили, что Маркерт смотрит в их сторону. Валиня заторопилась, дружески распрощалась с Синицкой и подошла к мужу.

— Я задерживаю тебя, да? — виновато улыбаясь, спросила жена. — Соседка узнала, что мы едем в наш город. Она говорила, что Серебряным болотом ехать опасно. Ходят слухи, будто там много бандитов.

— А откуда ей известно это?

— Про бандитов?

— И про них, и про наш отъезд…

— Про отъезд я сказала, обещала привезти немного и ей в долю. Она передала мне кое-какую одежду… Магда сменяет у деревенских на продукты. Ведь ты знаешь, как помогла мне соседка сделать приданое нашему маленькому. А про бандитов она знает от знакомого офицера, у нее много знакомых офицеров.

Борис Янович хотел сказать, что, пожалуй, даже слишком много, но такой ответ дал бы понять Валентине, что муж сердится на нее, и молодая женщина огорчилась бы, а этого Маркерту не хотелось.

— Мария сказала, что надо ехать Лисьим Бором, — говорила Валентина, когда они направились к конюшне, где ждала их лошадь и повозка. От конюха Маркерт отказался. Ему было неловко занимать собственными делами другого человека, да и лошадей он знал неплохо, надеялся на себя. — Лисий Бор — спокойное место, и дорогу через него я знаю хорошо. До войны мы всегда с мамой и отцом ездили этой дорогой к дедушке в гости.

Маркерт не знал ни той, ни другой дороги, он был у новых родственников лишь однажды… Лисий Бор — так Лисий Бор. Тем более, к словам соседки следовало прислушаться. У нее действительно поперебывало во флигеле немало довольно-таки осведомленных гостей. Предупреждение Синицкой могло быть достаточно основательным.

В последнем заключении Борис Янович был прав. Синицкая много знала. Не было известно Маркерту лишь одно: разговор его жены с обитательницей флигеля не был случайным. Именно Синицкой было поручено сделать так, чтобы Борис Янович и его жена поехали Лисьим Бором.

Все произошло спустя полчаса после того, как они углубились в Лисий Бор. Это был огромный лесной район. Дорога пересекала его в самом узком месте, а по обе стороны раскинулось зеленое море с голубыми пятнами небольших озер и заболоченных, труднопроходимых участков.

Лошадь бежала резво. Можно было бы и прибавить рыси, но Борис Янович боялся, что тряска будет вредна Валентине.

Маркерт так и не сумел заметить, как возник на дороге бородатый верзила в немецком мундире без знаков различия и в айзсарговской фуражке, сбитой на затылок. Он поднял над головой автомат и помахал им, призывая остановиться.

Маркерт, не раздумывая, хлестнул лошадь. Она рванулась… Тип с автоматом едва успел отскочить на обочину. Валентина ойкнула… Борис Янович услыхал, как пытавшийся их задержать человек выкрикнул им вслед грязное ругательство, а затем протрещала автоматная очередь….

Теперь, когда на дорогу вышли еще двое, Маркерт понял, что уйти не удастся. Не имеет он права рисковать, с ним ведь Валентина… И Маркерт сумел сдержать лошадь, едва повозка поравнялась с этими двумя, вышедшими из леса.

Один из них, угрюмый, неопределенного возраста бандит, взял лошадь под уздцы. Второй, помоложе, подошел к повозке, приложил два пальца к козырьку и спросил:

— Вы есть доктор Маркерт?

— Да, это я, — ответил Борис Янович.

— Наш командир хочет вас видеть. Небольшая прогулка, доктор.

— Но я тороплюсь, — сказал Борис Янович. — И моя жена… Она в таком положении… Не знаю, как мне быть, но…

— Не надо волноваться. Дружеский разговор с нашим командиром не займет много времени. Потом вы отправитесь по своим делам, И вы, мадам, не тревожьтесь. Непредвиденная остановка в пути, только и всего.

Маркерт посмотрел на Валентину. Она старалась казаться спокойной, пыталась даже улыбнуться, изо всех сил хотела выглядеть молодцом.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он жену.

— Хорошо, — Валентина наконец улыбнулась. — Немного испугалась… Эти выстрелы…

— Это Рудис, — улыбнулся задержавший их человек. — У него слабые нервы, и парень любит немного пошуметь, стреляя в воздух.

— Ваш командир, надеюсь, недалеко? — спросил Маркерт. — Ты сможешь идти, Валиня?

— О, это совсем рядом, — сказал молодой бандит.

— Конечно, смогу, — сказала Валентина. — Раз этот разговор так необходим…

— Как зовут вашего командира? — спросил Маркерт.

— Черный Юрис, — ответил молодой бандит.

«Черный Юрис! Черный Юрис! — думал Маркерт, следуя с завязанными глазами вслед за Малхом и его шефом. — Вот кем ты стал, мой однокашник по иезуитскому колледжу… Вожак банды верных братьев! Черный Юрис…»

Борис Янович, конечно, знал о кровавых зверствах этой банды, прячущейся в лесах. Но ему и в голову не приходило, что главарь — тот самый Юрис, с которым он учился когда-то во Франции.

Да, он узнал его сразу, едва Маркерта ввели в подземный бункер и развязали глаза. С Валентиной их разлучили раньше… «Мадам лучше отдохнуть, ведь доктору Маркерту предстоит мужской разговор, который не интересен для женских ушей…»

Валиня ободряюще улыбнулась мужу. Маркерту тут же завязали глаза и увели.

После неплохо разыгранной Черным Юрисом сцены радостной встречи с бывшим соучеником вожак верных братьев без обиняков заявил, что нуждается в его, Маркерта, помощи и сотрудничестве. Верным братьям приходилось туго. Репрессиями над активистами, сторонниками новой жизни, они восстановили против себя местное население, которое принялось создавать отряды самообороны. Теснили банду, гоняли с места на место, один за другим раскрывая тайники с припасами, подземные убежища в лесной чащобе, и специальные войска. Черный Юрис задумал уйти с людьми в Швецию. Он ждал катера из-за кордона, но выйти всей бандой к побережью, охраняемому пограничниками, было весьма трудно, если вообще возможно. Черный Юрис заявил Маркерту, что собирается вывести верных братьев небольшими группами в Луцис. Там они передохнут, обзаведутся документами, сменят одежду и постепенно будут переправляться за море. Связав Маркерта жесткими обязательствами, Черный Юрис намеревался устроить в его доме пересыльный пункт и, может быть, даже установить радиостанцию, которую они, взяв в машину, могли бы возить во время передачи, не опасаясь пеленгаторов. С помощью рации Черный Юрис поддерживал связь с заморскими покровителями.

Но Маркерт категорически отверг какое бы то ни было «сотрудничество» с бандитами. От уговоров и посулов Черный Юрис перешел к угрозам. Тщетно… Маркерт был непреклонен.

И тогда бандитский вожак двинул в ход «фокус» Малха.

Лесная свежесть сменилась тяжелым, затхлым воздухом подземелья.

— Развяжите ему глаза, — услышал Маркерт голос Черного Юриса, и повязка упала с лица.

Маркерт огляделся. Они находились в относительно просторном помещении, сложенном из толстых бревен. Два фонаря «летучая мышь», внесенные сопровождавшими их верными братьями, скудно освещали стены. В углу Маркерт увидел троих людей. Несмотря на плохое освещение, он рассмотрел ссадины и кровоподтеки на их лицах. Видимо, они сидели или лежали на полу, а теперь, когда к ним вошли Малх, Черный Юрис и Маркерт, поднялись на ноги и стояли молча, прижавшись друг к другу.

— Ну, — сказал Черный Юрис, — успели вымолить у Господа Бога прощение за свои грехи? Хотя да, вы ведь безбожники… Тем хуже для вас. Останутся ваши души неприкаянными после смерти. Впрочем, желающих могу причастить я сам. Имею для сего соответствующую компетенцию. Не так ли, Маркерт?

Борис Янович промолчал.

— Небольшое представление, — проговорил Черный Юрис. — Можете приступать, Малх.

Их было трое. Судя по всему — сельские активисты или, может быть, обыкновенные крестьяне, вступившие в колхоз и запахавшие земли гитлеровских приспешников, «серых баронов», сбежавших уже на Запад или прячущихся в таких вот лесных бандах. Один из троих был совсем еще мальчишка. Второй — мужчина лет сорока, черноволосый крепыш, презрительно смотрел на бандитов. На нем были застегнутая гимнастерка и солдатские брюки, без пояса, ноги босые… Третьим был седой старик, худой, с морщинистым лицом и горящими ненавистью глазами.

Руки всех троих были связаны за спиной.

— Начинайте с солдата, — сказал Черный Юрис. — Ты ведь был солдатом?

— Я и сейчас солдат, — ответил крепыш.

— Сейчас ты мой пленник, и я могу сделать с тобой, что угодно. Но если согласишься стать верным братом, я окажу тебе такую честь и забуду о твоих грехах. Мне нужны опытные воины.

Бывший солдат ничего не ответил.

— Давай, — крикнул Малху Черный Юрис.

Малх боком придвинулся к Солдату, он и остался в памяти Маркерта под этим именем, молниеносным движением выбросил кулак, и Солдат со стоном согнулся вдвое. Малх сверху ударил его ребром ладони по шее. Солдат упал…

— Ты — человек немолодой, — обратился Черный Юрис к Старику. — Воспитывался в истинной вере. Как же ты мог преступить заповедь «Не укради!»?

— Я никогда не прикасался к чужому, — гордо ответил Старик. — И ни тебе, убийце и извергу, ссылаться на Священное Писание!

— Не прикасался, говоришь?

Черный Юрис шагнул вперед и скрутил рубаху на груди старика.

— А кто призывал крестьян в селе Рамошки распахать землю братьев Цесисов и первым провел по чужому полю борозду? Кто донес энкэведистам, что рамошкинский ксендз Алоиз укрывает людей из леса? Ты вор и предатель!

— Ксендз прятал убийц и насильников, — сказал Старик. — То не есть угодно Господу. А земля принадлежит тем, кто обрабатывает ее. Так было завещано Богом первым людям на земле, и только такие, как ты, исказили учение Господне.

— А ты еще и богохульник, — медленно проговорил Черный Юрис. — Малх! Пусть этот пес не сможет перекреститься и на том свете, когда предстанет перед судом Божьим!

С помощью двоих братьев Малх подтащил Старика к козлам, стоявшим у стены. Малх прижал руку Старика к колоде и отсек пальцы, один за другим…

Белый, как полотно, Старик не произнес ни звука. Когда его перестали держать, он левой рукой стянул с себя рубаху и завернул в нее красную культю.

Юноша, который видел все это, трясся в углу всем телом.

— Мальчишку — на козлы! — распорядился Черный Юрис. — Для начала — двадцать шомполов!

Пока секли парнишку, пришел в себя и заворочался Солдат. Малх пнул его под ребра. Двое подручных поставили Солдата на ноги.

— Ты не ответил на мое предложение, — ласковым голосом заговорил Черный Юрис. — Может быть, ты оглох?

— Придется отрезать тебе уши. — Черный Юрис развел руками, мол, не хотелось бы, да ничего не поделаешь, — Малх! Этому человеку надо улучшить слух.

Малх поднял в руке большие ножницы, которыми стригут овец, и шагнул к отпрянувшему от него Солдату.

— Юрис! — закричал Маркерт. — Юрис! Ради всего святого прекратите это! Я согласен, со всем согласен! Только… Только прекратите истязать этих людей!

Черный Юрис подал знак, и Малх отступил назад.

— Хорошо, — сказал бандитский главарь. — Мы можем перейти ко мне.

Когда они вернулись в бункер Черного Юриса, Борис Янович спросил:

— Ты отпустишь их, если я выполню твои требования?

— А зачем они мне нужны? Пусть едят советский хлеб. Мой мне нужен для верных братьев.

Черный Юрис заставил Маркерта написать обязательство, в котором тот клялся служить делу верных братьев. Борис Янович соглашался выполнять все требования банды и ее главаря. Писать это на бумаге было несравненно легче, чем видеть, как мучают людей… Теперь они будут избавлены от смерти. И его Валентина, его будущий ребенок тоже… Маркерт идет на все, чтобы спасти их. О будущем, о том, как расплатится он за их спасение, об этом попросту нет времени подумать. Маркерт будет думать после… Сейчас главное в том, чтобы выбраться поскорее отсюда, из этого звериного логова.

Вот и пароль сообщил ему Черный Юрис… Кажется, «формальности» позади. Теперь хозяин бункера приглашает его разделить с ним трапезу. Какая там трапеза! Разве пойдет сейчас в горло кусок? Но придется вытерпеть и это. Черный Юрис жаждет духовного общения, он сокрушается по поводу недостаточной интеллектуальности верных братьев. Ему не с кем поговорить, бывшему воспитаннику иезуитского колледжа… Слава Господу, что он скрестил путь Черного Юриса и Маркерта! Впрочем, теперь и Маркерт стал верным братом… Он, Черный Юрис, с удовольствием побеседует с новообращенным, поведает ему об идейных основах этого святого сообщества. Маркерт будет слушать его, хотя и не согласится ни с чем, ни тайно, ни явно, но слушать Черного Юриса ему придется…

— Ты говоришь о том, что мы выродились в оторванных от основной массы народа сектантов, Маркерт. Ты даже назвал нас «зловещими сектантами». Что ж, эпитет зловещие я принимаю с удовольствием. Мы ушли в леса и возвращаемся время от времени из них, чтобы вещать людям о зле, которое принесли им коммунисты.

— Вы сами совершаете зло, — сказал Маркерт.

— Верно, мы — ангелы зла. Но причиняем зло тем, кто заслужил его. И все дело в том, как рассматривать само понятие Зла. До того как стать христианином, ты, Маркерт, исповедовал хасидизм, одну из ветвей иудаизма. И тебе должно быть известно, как определял Зло ваш легендарный Израиль Бешт, основатель движения хасидов. Могу напомнить, если ты забыл об этом…

— Ты, христианин, не постеснялся взять на вооружение и постулаты иудейской кабалистики, Юрис, — усмехнулся Маркерт.

— А почему бы и нет? Мы оба — воспитанники иезуитов, которых святой Игнатий Лойола наставлял словами: «Если дозволена цель, то и средства дозволяются». Так вот о Зле. Ваш Израиль Бешт говорит: «Нет безусловного Зла, ибо Зло есть также Добро, только оно низшая ступень совершенного Добра. Добро и Зло не в Боге, а в человеческих поступках. Когда Зло причиняет Добро, оно служит последнему как бы фундаментом и, таким образом, само становится Добром». Неплохо, да?

— И в оправдание собственных антигуманных деяний ты вытащил на свет Божий такое старье?

— Всего лишь середина восемнадцатого века, Маркерт. Люди верят в более древние сентенции. Ну а что же касается сектантства, то эту идею мы переняли у наших нынешних врагов, русских крамольников, захвативших, к несчастью для истинной церкви, власть в стране. Теперь они и нас хотят лишить родины, вырвать из-под Господней опеки нашу землю и наших соотечественников.

— О какой русской идее ты говоришь, Юрис?

— Ты, видимо, не знаешь, Маркерт, что после Франции, где мы оба проходили испытание в школе ордена Иисуса, я учился в «Коллегиум руссикум»[213].

— Ты учился в «Коллегиум руссикум»? — переспросил Маркерт.

— И даже окончил его с отличием, был удостоен личного поздравления его святейшества, — горделиво сказал Черный Юрис. — Понятное дело, мы изучали историю православия и его расколов, состояние русского сектантства в прошлом и настоящем. И представь себе, Маркерт, русские антицаристы еще сто лет назад планировали использование сектантов и раскольников в борьбе против престола. Петрашевец Катенев, например, изучал географию расселения раскольников, собирался отправиться к ним с целью привлечь их на общее с петрашевцами дело. Это документальные факты, Маркерт. Ты найдешь их в томах «Дела петрашевцев». А Герцен? Ведь он издавал при «Колоколе» специальный листок для старообрядцев, который вел Огарев. Этот листок, он назывался «Общее вече», направлял к раскольникам даже призывы к вооруженному восстанию! Не оставляли их вниманием и большевики, на первых порах существования партии этой частью пропагандистской работы ведал у большевиков Бонч-Бруевич… Видишь, мы берем то, что уже пытались делать другие, наши враги. Но мы идем дальше. Вместе с верой мы дали верным братьям гранату в одну руку и автомат в другую. И это делает нас непобедимыми!

«И поэтому ты требуешь у меня содействия в бегстве через море, — подумал Борис Янович. — Непобедимы те, кого зверски мучили сегодня твои выродки и подонки, Юрис. Они могут умереть. Но поставить их на колени ты бы не смог!»

Вслух он спросил:

— В какого же Бога веришь ты, Юрис? Какую веру исповедуете вы, верные братья, проливающие кровь людей, вина которых лишь в том, что они не хотят жить по старым законам?

— Кровь, кровь, — проворчал Черный Юрис. — Пролить кровь — значит очиститься. Или ты забыл заветы Апокалипсиса, Маркерт? Все люди — жертвенные агнцы, и, проливая их кровь, угодную Богу, я очищаюсь от греха. Вспомни: «Кровь Христа, который духом святым принес себя непорочному Богу, очистит совесть нашу от мертвых дел». Некогда пролитая кровь жертвенного агнца Христа очистила человеческий род. «Кровь Иисуса Христа очищает нас от всякого греха». Пролитием этой крови было некогда достигнуто примирение Бога с людьми. Но люди вновь впали в великий грех. Они отвернулись от Бога, они надругались над его законами, которые ты презрительно называешь «старыми», ринулись в сатанинское лоно коммунистов. И среди нас нет второго Иисуса, который бы собственной кровью искупил новые людские грехи. Так пусть эти безбожники искупают грехи своей собственной кровью! И чем больше я пролью этой крови, тем благосклоннее отнесется к заблудшим чадам своим всемилостивый Господь!

— Ты — страшный человек, Юрис, — севшим голосом то ли прохрипел, то ли прошептал Маркерт. — Так чудовищно извратить идеи христианства… Впрочем, у тебя были достойные предшественники во все времена. Теперь я понял твою веру, Юрис.

Черный Юрис ухмыльнулся.

— А я разгадал тебя, Маркерт, — сказал он и стер улыбку с лица. — Тебе не дают покоя лавры Аарона, старшего брата Моисея, которого Моисей сделал первым жрецом в племени Левия. Ты ведь сын цадика, Маркерт, наследный принц. Но тебя не удовлетворяла древняя вера… И ты пошел дальше. Ты саму веру превратил в безверие, стал исповедовать атеизм, вознамерился стать среди атеистов первым. Да-да, ты решил сделаться Аароном двадцатого века, Маркерт!

Борис Янович поморщился.

— Подземная жизнь в лесу повредила твою психику, Юрис, — сказал он. — Ты стал заговариваться…

— Может быть, может быть, дорогой однокашник. Тебе бы побыть в нашей шкуре пару месяцев… Ладно, скоро чудесный воздух скандинавских курортов съест плесень бункера, отравившую мою кровь. Да… Не хочется с тобой расставаться. Будь у меня время — я бы убедил тебя, Маркерт. Итак, я могу на тебя положиться? Ты ведь знаешь, что будет с тобой, если…

Черный Юрис не договорил и поднялся из-за стола.

— Ладно, — глухо проговорил Маркерт. — Сделаю все, что скажешь ты, Юрис. Теперь мы свободны?

— Да, — ответил Черный Юрис. — Тебе пора ехать. Мои люди проводят вас с женой к дороге. Поезжайте, как говорят русские, восвояси. Будут расспросы — скажешь, что пытались задержать неизвестные люди, обстреляли, но ты сумел уйти.

— Послушай, Юрис, — сказал Маркерт. — А те люди? Что с ними? Ты отпустил их?

— Конечно. Я отпустил их, чтоб они могли предстать перед Господом Богом. На этот раз я решил, что не могу судить сам. Теперь они уже там, перед ликом его… И пусть сам Бог измерит меру их грехов перед ним. Бог милостив!

Маркерт опустил голову. Как он мог надеяться на слово Черного Юриса, слово иезуита! Да и его с Валентиной бандитский вожак никогда бы не выпустил живыми из рук, если б не нуждался в нем…

— И последнее, Маркерт, — сказал Черный Юрис. — Это не касается ни меня, ни моих людей, но тебе придется выполнить и еще одно задание. В твой дом может прийти человек и сказать: «Бояться Господа — это мудрость». Ты ответишь ему: «Удаляться от зла — разум».

— Из книги Иова, — заметил Маркерт.

— Ты прав, эти слова оттуда. Имя у человека может быть любое, но тебе он назовется Апостолом. Это еще один пароль… Когда придет Апостол — не знаю. Только ждать ты его будешь всю жизнь.

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо проговорил Маркерт. — Одним поручением больше или меньше…

Черный Юрис вызвал для сопровождения Маркерта конвой.

— До встречи в Луцисе, Маркерт, — сказал он, и Борис Янович вышел.

Черный Юрис остался один. Он прокашлялся, налил в стакан спирту из фляги, второй был уже наполнен для Бориса Яновича, но пить с Юрисом Маркерт не стал.

— Идите сюда, Апостол, — сказал Черный Юрис, повернувшись к занавеске из сшитых вместе серых одеял, которая отгораживала угол, где спал главарь. — Дело сделано. Можно и выпить за успех.

Человек, которого назвали Апостолом, вышел и сел к столу.

— Вы профессионально демонстрировали богословскую эрудицию, штурмбанфюрер.

Черный Юрис поморщился.

— Вы забываете, Апостол, о моей просьбе не произносить вслух этого звания… Теперь слово «штурмбанфюрер» не ко времени. Надо наполнять тем же содержанием иные формы. А что же касается этого ренегата, то… Ладно, оставим. Просто захотелось почесать язык. Остановимся на таком объяснении и выпьем.

— Вы уверены в нем? — спросил Апостол, тщательно прожевывая сало.

— В Маркерте? А что ему остается делать… Донести на нас — значит положить на плаху собственную голову. Пока он для нас ничего не сделал и потому не боится ответственности. Но и за это вот обязательство его по головке не погладят. И я тут еще одну штуку придумал. Мы соорудим его подпись под смертным приговором тем троим, которых повесили сейчас в лесу ребята Малха… И покажем ему с первым братом, который придет в его дом за помощью.

— Все его бумаги, и этот приговор тоже, передайте мне, — сказал Апостол.

— Хорошо. За морем мне эти документы не нужны, а вам ведь здесь оставаться… Как вы слышали, одна явка, у Маркерта, вам уже обеспечена.

— Не уверен, что воспользуюсь ею.

— Дело ваше. Мне приказали содействовать вашему внедрению, вот я и стараюсь помочь. Когда вы уйдете?

— Завтра на рассвете, — ответил Апостол. — Что вы думаете делать с тем грузом, что из Западноморска?

— Он надежно укрыт. Но взять с собою мы не можем, слишком громоздок. Оставим пока здесь.

— Вы расскажете мне, где искать груз?

— Да, только не раньше, нежели попаду в Луцис и встречу первый катер с того берега Балтики. Вы, Апостол, наверняка будете где-то неподалеку?

— Ладно. Я найду вас в Луцисе.

— Вот и договорились. Теперь о связи… Во дворе дома Маркерта есть флигель. Там живет некая Мария Синицкая, это мой человек. С нею не церемоньтесь. Произнесите лишь два слова: «Черный Юрис». Только предупреждаю: не дай вам Бог нарваться на ее гостей. Синицкая водит дружбу с офицерами гарнизона. Останавливаться у Марии нельзя, но для связи она годится.

— Учту, — сказал Апостол.

Глава четвертая ПРОФЕССИЯ АПОСТОЛА ПЕТРА

Едва Казакис возвратился из Луциса в Западноморск, Прохор Кузьмич Конобеев предложил Арвиду доложить о результатах его поездки на совещание группы, занимавшейся расследованием причин и обстоятельств убийства профессора Маркерта.

Совещание проходило в кабинете начальника управления. Александр Николаевич, представив Конобееву, руководителю группы, полную самостоятельность в организации оперативно-розыскных действий, тем не менее не оставлял его деятельность без внимания.

Был здесь и доктор Франичек. Увидев его, Арвид пожал плечами. Он недоумевал по поводу присутствия эксперта. Зачем доктору суетиться среди оперативных работников? Но веселый черноусый Федор Кравченко шепнул Арвиду, что таково распоряжение самого Жукова: допустить к делу криминалиста-эскулапа.

Сотрудники расположились за отдельно стоящим длинным столом. Во главе его Жуков усадил Конобеева, веди, мол, совещание сам, и присел сбоку.

Арвид рассказал о работе с архивными материалами в Луцисе, затем о встрече Андерсона с подозрительным человеком, похожим на Малха Ауриня.

— И больше ничего? — спросил Конобеев.

Казакис развел руками и промолчал. Вообще-то появилось у него кое-какое соображение недавно, но Арвид считал его недостаточно продуманным, зрелым, что ли, и потому говорить о нем здесь счел пока преждевременным.

— Подведем итоги, — предложил Прохор Кузьмич. — Что дала нам поездка Казакиса в Луцис? С одной стороны, у нас пока полное отсутствие каких-либо документальных подтверждений связей Маркерта с лесными событиями тех лет. Впрочем, откуда им быть? Арвид занимался архивами лишь потому, что мы вспомнили давнишнюю историю с попыткой банды Черного Юриса захватить профессора и его жену, попыткой, которая стоила Валентине Маркерт жизни. Естественно было бы предположить, что цепочка могла протянуться из прошлого и каким-то образом создать ситуацию, которая повлекла за собой убийство профессора. С другой стороны, загадочный кузен Маркерта, в котором Андерсон опознал или считал, будто опознал, оберштурмфюрера Ауриня.

— Теперь Андерсон не берется это утверждать, — заметил Казакис.

— У вас есть справка на этого Малха? — спросил Жуков у Арвида.

— Вот, — ответил Казакис, вынимая из папки листок. — «Оберштурмфюрер Малх Ауринь убит во время налета советской авиации в январе 1945 года. Похоронен в деревне Юрате-Видрадска, Курляндия». Сведения из официального документа немецкого командования.

— Запрос о проверке тамошним товарищам посылали?

— Конечно, — ответил Казакис. — По дороге из Луциса я заскочил туда сам. Деревни Юрате-Видрарска больше нет. Людей свезли на центральную усадьбу. Кое-кого из прежних жителей я разыскал. Они вспомнили, что после ухода немцев в деревне оставалось их кладбище… Но его запахали в первую же послевоенную весну.

— А не был ли Ауринь в банде Черного Юриса? — спросил Федор Кравченко.

— Черным Юрисом в свое время занимался я сам, — сказал Жуков. — В последнем бою мы положили их почти всех. В плен верные братья сдаваться не торопились. Слишком много крови было у них на руках. Живыми достались лишь новички. И как мне помнится, ни о каком оберштурмфюрере речи на допросах не было. Правда, сам я тогда угодил в госпиталь, левое плечо зацепили и по голове досталось, но с материалами дела впоследствии более или менее был ознакомлен. А почему вдруг такая связь, Федор Гаврилович?

— Не знаю, — сказал Кравченко и улыбнулся. — Какое-то наитие: Озарение вроде, Александр Николаевич.

— Только без мистики, пожалуйста, — проворчал Жуков. — Братьев Маркерта проверили?

— Магда Брук говорит, что никаких родственников профессора не знает, — сказал Кравченко. — Это верно. Родичи Маркерта так и не простили ему отказа от иудейского вероисповедания. Связей с ними профессор не поддерживал. Впрочем, в живых их осталось мало. Не исключено, что какой-нибудь двоюродный брат и приезжал к нему в Луцис. Сама Магда про тот случай вспомнить ничего не может.

— Хорошо, — сказал Александр Николаевич. — Оставим пока это. Мы, возможно, взяли не в ту сторону, но теперь и этот уголок исследовали до конца. Оставим пока версию с верными братьями и подозрительным кузеном, о нем мог бы рассказать только сам Борис Янович… Но профессор обратил наше внимание на одну деталь. Он указал на апостола Петра. Этот апостол может оказаться одним из ключей к раскрытию преступления. Все товарищи ознакомились с Евангелием?

— Я, например, два раза прочитал, — не утерпел похвастать Арвид Казакис. — Интересные там есть истории…

— Быть тебе управленческим духовным отцом, — поддел его Федор Кравченко.

— В качестве духовного отца с вас достаточно и одного из моих заместителей, — сказал Жуков. — Не отвлекайтесь, товарищи. Прохор Кузьмич, веди совещание.

— Позвольте заметить, Александр Николаевич, — сказал доктор Франичек. — С вашего разрешения… Мне пришло сейчас в голову. Ведь у апостола Петра хранятся ключи от рая. А что если профессор Маркерт прямо нам указывал перед смертью: тайна моего убийства в апостоле Петре?

— Может быть, Вацлав Матисович, может быть, — ответил Жуков.

— Дело это, товарищи, как все мы видим, довольно сложное, — начал Конобеев. — Прочитать жизнеописание Христа и раз, и два, и даже три — относительно нетрудно. Камень преткновения для нас в том, что мы психологически не готовы к такому восприятию «божественного писания», которым обладал покойный профессор, человек огромной эрудиции, посвятивший жизнь изучению не только Старого и Нового Заветов, но и бесчисленных комментариев к ним… А написано их было, сами понимаете, за двадцать почти веков очень и очень много. И теперь мы должны не только ознакомиться с содержанием Евангелия хотя бы чисто информационно, мы должны смотреть на все эти события двухтысячелетней давности глазами профессора-атеиста, постараться понять, как рассматривал Маркерт отношения Иисуса Христа с каждым из двенадцати его учеников-апостолов.

— Не мог он набрать их поменьше, этот плотник из Назарета, — шутливо проворчал Арвид Казакис. — Это ж надо — двенадцать учеников! И необходимо разобраться во взаимоотношениях каждого с самим Учителем… Сколько дел возникнет сразу!

— Благодарите судьбу и профессора Маркерта, что их заботами мы выведены только на апостолов Иисуса, — заметил начальник управления. — Что бы вы сказали, если б пришлось иметь дело со всеми святыми христианской религии?

— И что бы я сказал?

— У вас отнялся бы язык, молодой человек, — вступил в разговор Вацлав Матисович. — Ведь полный христианский месяцеслов перечисляет сто девяносто тысяч святых.

— Сколько-сколько? Тысяч?..

— Вот именно. Сто девяносто тысяч, — подтвердил Конобеев.

— Ни хрена себе компашка, — шепнул, наклонясь к Кравченко и покачав головой, Казакис. Он поднял руки:

— Сдаюсь, дорогой доктор, этой цифрой вы сразили меня наповал.

— Пойдем дальше, — сказал Конобеев. — Нам известно, что фигурки апостолов в кабинете Маркерта стояли в хронологическом порядке, по времени присоединения учеников к Христу. Третьим встретился с Иисусом будущий апостол Петр. Вот что говорится об этом в Евангелии от Иоанна: «На другой день опять стоял Иоанн Креститель и двое учеников его. И увидел идущего Иисуса, сказал: Вот агнец божий. Услышав от него сии слова, оба ученика пошли за Иисусом». Цитирую главу первую, стихи тридцать пятый — тридцать седьмой. Это были галилейские рыбаки. Одного из них звали Андреем, то был сын Ионы, а второй оказался Иоанном, сыном Заведеевым. Вот вам два первых ученика Христа. Возвратившись домой, Андрей рассказал о встрече с Иисусом брату своему, Симону. Симон выразил желание примкнуть к Христу. На второй день Андрей привел Симона к Иисусу, который принял в ученики Симона и сказал: «Отныне имя твое будет Петр…» В переводе с греческого слово это означает «камень»… Таким образом, рыбак Симон стал третьим учеником Христа, третьим его апостолом. Все это происходило на берегу Иордана, после визита фарисеев к Иоанну Крестителю, сыну Захария и Елизаветы, двоюродной сестры Марии, матери Христа. Следовательно, Креститель доводился Иисусу троюродным братом. Впрочем, это обстоятельство к нашему делу, видимо, не относится. Хотя здесь так все переплетено, что трудно угадать, какой надо потянуть кончик, чтоб развязался весь узелок.

— Видимо, — сказал Кравченко, — все внимание необходимо сосредоточить на личности Петра. Что нам известно о нем?

— Христианская религия высоко чтит этого апостола, — заметил Вацлав Матисович. — Ведь недаром ему были доверены ключи от рая…

— Может быть, потому покойный профессор и зажал в руке его фигурку, — начал Арвид а смолк, все смотрели на него недоумевающе.

— Поясните свою мысль, — предложил Конобеев.

— Ну… Я хотел… — Арвид замялся.

— Я хотел сказать, что Маркерт взял в руку изображение апостола, чтоб задобрить Петра, когда предстанет перед ним на пути в рай.

Жуков хотел улыбнуться, но решил, что на сегодня достаточно этих арвидовских штучек. Да и то сказать» расследование не продвинулось вперед ни на шаг, сейчас не до шуток… И Александр Николаевич сдвинул брови, стараясь не смотреть, как с трудом убирают со своих лиц улыбки сотрудники.

— Остроумно, только не ко времени. Давайте будем посерьезнее, Казакис, — сказал Жуков. — Высказывайтесь, товарищи… Не жалейте фантазии, только не увлекайтесь размышлениями на потусторонние темы.

— Ближе всего ложится версия с именем апостола, — задумчиво произнес, покрывая листок бумаги геометрическими фигурами и не глядя на окружающих, Прохор Кузьмич. — Может быть, убийца так или иначе связан с именем Петр…

— Не исключено, — подхватил Кравченко. — Правда, уж очень тогда просто. Петров, Петя, Петрович… Надо поискать там, где есть признаки этого имени.

— Вот и займитесь отработкой такой версии, Федор Гаврилович, — предложил Конобеев.

— Хорошо, сегодня же составлю список знакомых профессора по этому принципу.

— К четырем Евангелиям Нового Завета приложены еще и Деяния Апостолов, — сказал доктор Франичек. — Следует иметь в виду и этот источник.

— Мы не можем привлекать вас к расследованию официально, Вацлав Матисович, — вступил в разговор Жуков. — Но, зная вашу эрудицию в этой области и склонность к оперативной работе, я позволил себе пригласить вас в качестве консультанта. Поэтому возьмите Деяния Апостолов на себя. Проштудируйте их… Глядишь, и удастся что-либо из них выудить. Ваши соображения будут приняты во внимание.

— Спасибо вам за оказание мне доверия, Александр Николаевич, — растроганно поблагодарил доктор Франичек. — Я буду… Буду очень хорошо стараться!

— Ну и ладно, вот и договорились… Есть еще что у кого-нибудь?

Арвид приподнялся, потом сел, заговорил, медленно подбирая слова.

— С именем апостола, конечно, есть смысл разобраться. Но мне кажется, что очень уж это просто. Не забываем ли мы, что Маркерту апостол Петр был куда как ближе, чем нам, впервые в своей жизни столкнувшимся с этим, извините, вратарем райским? Поэтому профессор, выбирая его из всех двенадцати, видел в нем не только имя, а что-нибудь более существенное.

— И что же? — спросил Конобеев, так как Казакис замолчал.

— Ну, скажем, профессию Петра.

— Профессию?

— Конечно. Это ведь более существенно в жизни человека, нежели его имя.

— В нашей жизни трудно найти аналог апостольского ремесла, — заметил Кравченко.

— Зачем «апостольского»?! — воскликнул Арвид. — Разве вы забыли, что апостол Петр в обычной своей, так сказать, «симоновской» жизни был рыбаком?

— Мы отдаем должное вашей эрудиции, Казакис, — усмехнулся начальник управления, — и по законам приоритета в выдвижении оперативных версий отдаем вам разработку этой идеи. Только, товарищи, предостерегаю вас от богословского крена. Апостол апостолом, но про остальные возможные варианты не забывайте. По-прежнему тщательное изучение окружения Маркерта, его дружеские, научные и родственные связи. Продолжайте изучение послевоенного периода жизни профессора, запросите в архивах соседних Прибалтийских республик все, что связано с верными братьями Черного Юриса. Чует мое сердце: выстрелы, поразившие профессора Маркерта, могли быть направлены и оттуда.

На диспетчерском радиосовещании капитанов фиш-ботов, ведущих промысел в прибрежных водах Балтийского моря, предупредили о надвигающемся шторме, и маломерные суда заторопились в укрытия, хотя в последние два дня рыба заловилась на удивление.

Выбрав промысловое вооружение на борт и ложась на курс, который должен был привести его РБ-28 в ковш Пионерского рыбокомбината, Арнольд Закс не переставал проклинать судьбу и мудрецов-синоптиков, сорвавших такую реальную возможность заработать хорошие башли и рассчитаться с многочисленными долгами..

Не изменилась обстановка на море и на суше и через два часа, когда РБ-28 накрепко «привязали» швартовами к причалу. Все-таки как-никак, а штормовое предупреждение получили, портнадзор в такое время ретиво рыскает по рыбацким судам, строго наказывая тех капитанов, у кого служба на борту оказывается не на высоте.

Синоптики ошиблись на двенадцать часов. Идущий с Атлантики циклон, видимо, заплутался среди бесчисленных проливов и островов, отделяющих Балтику от Северного моря. Он упал на Западноморск и его побережье только утром, когда капитан фишбота РБ-28 уже находился там, где ему не были страшны никакие ураганы на свете.

Сдав рыбу и оставив на борту помощника, Арнольд Закс отправился в Пионерский поселок. Определенных планов у него не было, ибо в кармане не хрустело и не звенело. В таком пиковом положении оставалось рассчитывать только на корешей, а их у Закса было предостаточно. Вопрос лишь в том, чтобы посчастливилось встретить денежного парня, и тогда можно хотя бы скромно посидеть в рыбокомбинатовской харчевне.

И в этот раз Арнольду повезло. Не успел он завершить круг по площади, куда к вечеру собирались рыбаки, как рядом с ним остановилась салатного цвета «Волга». Дверца распахнулась, и на тротуар вывалился Генка Тумалевич, старый Арнольдов приятель, начальник рации на одном из РТМов[214] Западноморского тралфлота.

Когда Закс влип в ту кислую историю с иностранной валютой, Генка оказался тоже втянутым в нее. Только Арнольд про него ни слова не произнес на допросе. Но Генка уже от одного страху стал образцово-показательным парнем, а Заксу все равно три года с лишним пришлось отбухать в исправительно-трудовой колонии строгого режима, Тумалевич же все в Южную Атлантику бегал, вкалывал маркошей[215].

Теперь он сграбастал Арнольда, притиснул к груди, повторяя: «Арни, друг, здорово! С рейса я пришел, Арни! Едем! Едем, Арни!»

Еще мгновение — и вот уже Закс сидит в такси, машина мчится в Западноморск, а Тумалевич, захлебываясь от восторга, говорит, говорит…

Арнольд пока молчит. Ему и приятно, что Тумалевич специально ради него прикатил в Пионерок, хотя что такое для «Волги» тридцать километров, и его гложет зависть, когда он слышит знакомые слова: «Кап-Блан, Дакар, Лас-Пальмас, Уолфиш-бей, Центральная Атлантика, экватор…» Ведь и Закс ходил в тех краях, а потом — суд, колония, визу, конечно, прихлопнули… Вот он и болтается сейчас в двадцати милях от берега.

О неприятном, о том, что случилось три года назад, в машине друзья не вспоминали. Потом уже, в «Атлантике», Генка сказал:

— В море узнал, что тебя… Ну, выпустили, значит.

— Написал, что ли, кто?

— Написала… Она.

— Верушка твоя? Ты все с нею ладишь… Видел я как-то ее — выросла девочка. Скоро свадьба?

— Я-то готов, да вот Вера… Говорит мне: подождем… Давай еще раз. За твое избавление, дорогой Арнольд.

Заедая кусочком лимона, Закс сказал:

— Простили меня, так сказать. Вкалывал прилично, общественной работой занимался, вот одну треть и скостили. Ведь мне целую пятерку давали…

— Знаю, — проговорил Тумалевич.

— Знаешь, знаешь, — вдруг обозлился Арнольд. — А ты понимаешь, что и тебе там сидеть корячилось?

— Спасибо, Арнольд, я по гроб тебе обязан. Если б по-другому сложилось, не ходить мне в моря.

Закс уже остыл.

— Хватит о том деле. Забудем. Ты пришел с Атлантики — будем веселиться. А где же твоя Вера?

— Сегодня ее не будет. Обещала навестить подругу, у той несчастье — отца убили.

— Вот видишь, — сказал Закс, — людей убивают — и ничего. А тут пятерку за пустяк дали. Правда, Золотому Бену влепили крепче. Его на десять лет закатали. Выпьем за торжество справедливости!

— Постой, — Геннадий Тумалевич отставил рюмку и внимательно взглянул на Арнольда. — Ведь это твоего родственника убили. Ну да! Как же я забыл… Отца Тани Маркерт.

— Что ты сказал?

Арнольд опрокинул коньяк в рот, одним глотком проглотил его и уставился на Тумалевича.

— Отца? Тани? Убили старого Маркерта? Гм… Интересно, кому он оказался нужен, этот старый хрыч, помешавшийся на вечных спорах с попами?

— Не надо так о покойнике, Арнольд, — проговорил Тумалевич. — И потом, ведь он твой родственник, этот профессор.

— Еще тот родственник… Ха! Ну да ладно. Замнем это дело. Расскажи, как плавалось. План, конечно, взяли?

Часа через два, когда Арнольд вышел из туалета и намеревался пересечь вестибюль, чтоб присоединиться к приятелю, сидевшему в большом зале, к нему приблизился молодой человек и сказал, что на улице его ждет девушка. Она очень просит Арнольда выйти к ней.

Арнольд с пьяной ухмылкой на лице проследовал за провожатым. Когда молодой человек подвел Закса к легковой машине, из нее вышел еще один мужчина… Капитан фишбота РБ-28 не успел и глазом моргнуть, как оказался на заднем сиденье между двумя сотрудниками в штатском, а машина помчалась сквозь сгустившиеся сумерки по улицам Западноморска.

— Можете закурить.

— Знакомые приемчики.

— Вы что-то сказали?

— Да, сказал. Я сказал, что уже имел честь познакомиться с этим излюбленным приемом следователей в отношении курева… Не первый раз на допросе. Словом, все как три года назад. «Возьмите сигарету, можете курить, искренность вам поможет и тэдэ, и тэпэ». Вы хоть перестроились бы, что ли… Сигареты и сигареты. А не предложить ли вам мне выпить?

— Не балаганьте, Закс.

— Товарищ Закс или уже гражданин? Зачем вы меня взяли? Я больше не вожусь с этой чертовой инвалютой, будь она проклята! Меня помиловали, понимаете, помиловали! И я знать ничего не хочу про доллары, боны и сертификаты!

— Успокойтесь, — сказал Арвид Казакис. — Вы здесь совсем по другому поводу.

Закс усмехнулся.

— Ха, — сказал он. — Вы меня утешили… Уже нашелся «другой повод». Какой же? Не хотите ли предложить мне партию в бридж?

— Извольте отвечать на мои вопросы. Спрашиваю здесь я.

Казакис нервничал. Не так, не так должен был начаться допрос подозреваемого! А ведь он, Арвид, знал о судимости Закса… Надо было учитывать это обстоятельство. Ну да ладно, перейдем к делу. Ведь это он, Казакис, выдвинул версию о рыбацкой профессии апостола Петра, да еще присовокупил сюда показания Татьяны Маркерт о том вечере… Вот Конобеев и впряг его в отработку бывшего валютчика. Хотя какой он валютчик… Больше прозябал на подхвате, устраивал нужные знакомства. Его и судили за пособничество, и срок определили минимальный. Но зэковского блатного шику этот рыбачок в колонии поднабрался… Играет под бравого урку. Ладно, спокойно. Сейчас ему пыл этот остудим.

— Ваше имя, отчество, фамилия?

— Арнольд Петрович Закс.

— Где живете?

— Прописан или живу?

— И то и другое.

— Прописан я по рыбокомбинату, в общежитии. Поселок Пионерский. А живу где придется.

— Поясните, Арнольд Петрович.

— На судне, у приятелей, у женщин. Словом, где ночь застанет, там и бросаю якорь.

— Невеселая у вас жизнь.

— Как раз веселая, начальник. Ничем и никем не повязан — мечта! Вольный буревестник! Лечу, куда душа пожелает…

— Куда желала лететь ваша душа в пятницу вечером, когда был убит ваш двоюродный дядя профессор Маркерт?

— Вы второй человек, который говорит мне о его смерти.

— Кто был первым?

— Корешок мой, Гена Тумалевич.

— Это тот, с которым вы сидели в «Атлантике»?

— Он самый… Беспокоится теперь бедный Гена. Куда, дескать, подевался Арнольдик Закс?

— Хорошо, хорошо… С другом своим вы еще объяснитесь. Так что вы делали в тот вечер?

— А какой это был вечер?

— Пятница, 28 июня.

— Не помню. Может быть, тогда в море мы были. Надо справиться по судовому журналу. Самый авторитетный у нас документ.

— Не прикидывайтесь дурачком, Закс. Я вам напомню: это был вечер, когда в кафедральном соборе состоялся концерт органной музыки, выпускной концерт студентов консерватории. Вспомнили?

— Ага. Теперь припоминаю. Гулял я в тот вечер, начальник.

— Можете называть меня Арвидом Карловичем. Так что вы делали перед входом в кафедральный собор незадолго до начала концерта?

— Мы подошли, узнали, что будет концерт, хотели купить билеты, но…

— Кто это «мы»?

— Наши парни… Рыбаки… Кто же еще?

— Назовите их.

— Так… Вася был, Болотов, с РБ-32 капитан… Дима Рубинштейн, механик с нашего комбината. Ну и двое городских, с тралфлота… Олег Симкин и Лева Вецкус.

— Значит, билетов вы не купили.

— Не купили.

— Вы что, такие большие любители органной музыки?

— Да нет, начальник… Простите, я хотел… Нет, конечно! Так просто, дурачились. Увидели, что толпа рвется послушать этих панихидчиков, ну и выпали в осадок от смеха: куда только народ стремится, чудаки… Не было в кассе билетов — мы и отвалили в «Балтику».

— Кого вы встретили у входа в концертный зал?

— А кого я там должен был встретить?

— Отвечайте на вопрос, Закс!

— Никого я не встречал.

— Вы знаете Татьяну Маркерт?

— Ага, понял. Именно ее я и встретил у собора.

— О чем вы с ней говорили?

— О музыке, наверно. Поддатый я был несколько, теперь и не вспомнить. Вот, вспомнил: билет я у нее просил. В шутку, конечно. Нужен мне ее орган, как зайцу неприличная болезнь. Или второй орган… Извините за каламбур.

— Что еще произошло в тот вечер между вами?

— Ничего у нас не было. Билета мне сестренка не дала… Я простился пожелал ей успеха, и мы отпали в «Балтику». Там музыка кайфовая, ту музыку мы понимаем.

— Значит, вы простились с Татьяной Маркерт и пошли в «Балтику»… Хорошо, Закс. А теперь расскажите мне о взаимоотношениях с Борисом Яновичем Маркер-том.

— Какие там отношения, начальник… Мы любили друг друга, как кошка собаку.

— Значит, вы признаете, что ваши отношения с Маркертом были натянутыми, неприязненными? Чем это было вызвано?

— Различием во взгляде на жизнь. Профессору казалось, что мое поведение бросает на него тень, его советов я не воспринимал как должное, вот он… Видите ли, когда я лишился родителей, Маркерт принял во мне, так сказать, участие. Привез из Каунаса в Западноморск и устроил в интернат, хотя, между нами мальчиками говоря, мог устроить у себя в доме, особняк у него слава Богу. Через год я закончил школу и поступил в мореходку. Маркерт тогда потребовал, чтоб по воскресеньям я ходил к нему обедать, по-родственному, так сказать. Но я предпочитал завалиться с парнями в веселую компашку с кадрами. А Маркерт дулся на меня, считал неблагодарным. Потом стал я плавать… По приходу из рейса, конечно, поддавал. Это Маркерту тоже было не по душе. Ведь дядя не пьет и не курит. А тут еще эта проклятая история с инвалютой… Маркерт бы предал меня анафеме, если б не считался завышенным безбожником. По выходу из колонии я завалился к нему на хату, хотел покаяться, попросить какой-нибудь поддержки. Ведь на выход в море надежд не было никаких, а кусать что-то надо. Ну и врезал перед этим малость, для храбрости… Только не рассчитал, что три с лишним года сидел на подсосе, разучился газ резать и, конечно, забалдел. Маркерт как увидел меня, так сразу почуял, что я косой в дупель… И, как вы понимаете, в роли блудного сына мне отказал. Принялся меня поносить, я завелся тоже, ответил ему по-флотски…

— И чем все кончилось? — спросил Казакис.

— Мужик он еще крепкий, дядя Бора Маркерт. Взял меня за шиворот и спустил с лестницы. На том и закончились наши родственные отношения.

— У вас не возникало желание каким-либо образом отомстить профессору Маркерту?

— Как не возникало?! Разумеется, я рвал и метал при одном воспоминании о той сцене. Тем более в гостиной тогда сидели и Татьяна, и тетя Магда… Мне перед ними было стыдно. И весьма…

— И как вы намеревались осуществить вашу месть?

Арнольд пожал плечами и вдруг подозрительно глянул на Казакиса.

— Постойте-ка! Вы куда клоните? Что-то мне не нравится такой поворот…

— А поворот получается неважный, Закс. Вы только что подтвердили факт неприязненных отношений с покойным Маркертом. Заявили, что хотели ему отомстить. Откровенность в этой части говорит в вашу пользу. Но почему вы скрываете то обстоятельство, что угрожали разделаться с профессором и происходило это в день его убийства?

— Угрожал? — воскликнул Закс. — Не было этого!

— Оглашаю показания Татьяны Маркерт: «Арнольд Закс потребовал отдать ему пригласительный билет. Билет я на его глазах разорвала на части. Тогда Арнольд Закс стал ругаться и заявил, что разделается с моим отцом». Вопрос: Что он сказал? В каких выражениях? «Кажется, Арнольд Закс выкрикнул: «Я разделаюсь с этим попом без рясы!» Я была взволнована тогда и других подробностей не помню». Что вы теперь на это скажете, Закс?

— А что мне сказать? Ну, вякнул ей что-нибудь в этом роде… Могло быть и такое. Эта Татьяна тоже хорошая штучка. Воображала несчастная! Корчит из себя… Ну я погорячился и ляпнул. Надеюсь, вы не сфантазировали, что это Арнольд Закс его пристукнул?

— Мы не фантазируем, Закс, а собираем факты и анализируем их. А факты свидетельствуют о том, что вы были оскорблены поступком дочери профессора, разорвавшей билет. До того вы подверглись оскорблению со стороны самого отца. Хмель и обида бросились вам в голову… Остальное можете домысливать сами.

Закс сидел бледный и растерянный. Но присутствия духа он не потерял. После этих слов Казакиса Арнольд пожал плечами, криво улыбнулся и сказал:

— Я, конечно, извиняюсь, но домысливать — это ваша обязанность. Мне известно кое-что о презумпции невиновности.

— Совершенно верно, Закс. Тут вы правы. Но и вам не вредно подумать над стечением всех обстоятельств. Значит, вы отправились всей компанией в ресторан «Балтика»?

— Не всей. Дима Рубинштейн отпал в Пионерок. У него жена строгая… Чистая кобра!

— Итак, вчетвером вы сидели в ресторане «Балтика» и никуда не выходили из него…

— Почему не выходил? У них в «Балтике» в гальюн ход со двора… Туда ходили. И танцевать в соседний зал…

— Ну что ж… Вы сами подтверждаете, что можно было покинуть на время «Балтику» и продолжать считаться находящимся среди собутыльников. А вам известно, что Маркерт живет в десяти минутах ходьбы от ресторана?

— Минуты я не считал, но живет дядя Бора в том же районе. Вернее сказать, жил…

— Оружие у вас есть, Закс?

— Какое оружие?

— Огнестрельное, холодное…

— Не держу. Мне нельзя. Я ведь нервный… И бывший зэк притом.

— Понятно. И чем закончился вечер в «Балтике»?

— Приводом в милицию. Правда, я как свидетель туда шел. Вася Болотов задрался с одним хмырем из перегонной конторы. Я их разнимал… Менты всех и забрали.

— Вы были в милиции? В каком отделении?

— В пятом. А что здесь такого? Обыкновенное дело. Подрались — и в конверт. Только я в тот раз не дрался… Не хочу погореть на хулиганке.

— В какое время это произошло?

— Не помню.

— Хорошо. Выйдите в коридор и посидите там. Я вас позову.

Когда Закс вышел, Арвид Казакис схватил телефонную трубку и набрал номер.

— Пятое отделение милиции? Говорит Казакис, из управления… Мне нужна справка. Вечером 28 июня в ресторане «Балтика» произошла драка. Были задержаны некие Болотов и Закс. Посмотрите, когда это было. Хорошо, жду. Так, так. Запись в журнале… Рапорт постового… Хорошо, записываю. Это точно? Ладно, спасибо.

Арвид положил трубку на рычаг и, покачивая головой, долго смотрел на записанные на листке цифры. Затем он поднялся, чтоб вызвать в кабинет Закса, но дверь вдруг открылась и вошел Конобеев.

— Как дела, Арвид? — спросил Прохор Кузьмич. — Это Закс сидит у твоих дверей?

— Он самый, — угрюмо проговорил Казакис. — Придется сейчас извиняться перед ним.

— Прокол?

— Еще какой… В момент убийства профессора Маркерта Арнольд Закс находился в пятом отделении милиции, где на его друга, который подрался в ресторане «Балтика», составляли протокол.

Конобеев, сочувственно улыбаясь, смотрел на молодого коллегу.

— Да, с этим потомком рыбака-апостола мы дали маху, — сказал он. — Отмазка у него на самом высоком уровне. Милицейский протокол — стопроцентное алиби.

Глава пятая ДЕЛА ДОМАШНИЕ

На девятый день после трагической смерти Бориса Яновича его свояченица Магда Брук решила собрать дома родных и близких, чтобы почтить память покойного. Собственно, родными для профессора были лишь его дочь да она, Магда. Вот еще и Валентин Петрович, его ученик и заместитель на кафедре, которого в доме Маркерта считали своим…

Правда, существовал непутевый Арнольд, но тетя Магда не знала, где и найти его. И потом, она была уверена, что там, в другом мире, в существовании которого Магда никогда не сомневалась, Борису Яновичу приглашение в его дом этого родственника будет не по душе.

А Татьяна позвала школьную подругу Веру Гусеву, студентку биологического факультета. В эти дни Тане было трудно оставаться в одиночестве, и подруга старалась по возможности не покидать ее. Так они и сидели вчетвером, за поминальным столом… Две молодые девушки, пожившая и многое повидавшая на свете женщина, и доцент Старцев, спортивного вида, крепкий и стройный человек, которому никто не давал его подлинные сорок пять лет, — выглядел Валентин Петрович вовсе молодым мужчиной.

Когда люди собираются вместе по поводу недавней смерти кого-либо, этот ушедший в иной мир человек незримо присутствует среди собравшихся почтить его память. Помыслы его друзей и родных, разговоры между собой так или иначе связаны с ним. И сам его уход накладывает на оставшихся особую отметину, связанную с тем, что случившееся заставляет вспомнить о неизбежном в некой временной протяженности и их собственном конце. Человеческий разум никогда не мог и не может примириться с непреклонным движением к разрушению, и оттого необходимость поминания умерших всегда тягостна и неуютна для живых. В этом случае моральная неуютность усугублялась насильственным характером смерти профессора Маркерта. Правда, как это ни странным покажется на первый взгляд, загадочность убийства несколько смягчила горе утраты. Это, разумеется, происходило за порогом сознания близких Бориса Яновича. Они были бы смертельно оскорблены, скажи им кто-нибудь, что в основе чувства, вызывающего спад горестного настроя, лежит самое обычное человеческое любопытство, третируемое людьми в качестве недостойной категории, но превратившее прежнее животное в Homo sapiens.

Само отношение собравшихся теперь в доме покойного профессора людей к свершившемуся, естественно, было различным, по сочетанию психологических оттенков. Верующая Магда пыталась смириться с неизбежным. Привыкшая к сакраментально-бесстрастному христианскому принципу, провозглашенному еще несчастным Иовом[216], она скорбила о кончине своего доктора и одновременно в потаенных уголках души соотносила его безвременную смерть с Господним предначертанием: все, мол, «в руке Божией». Смерть Маркерта повышала теперь ее ответственность за благополучие и будущее счастье осиротевшей Татьяны, и тетя Магда бессознательно переключила внимание с не нуждающегося сейчас — увы — ни в чем Бориса Яновича на его дочь.

Единственный в этом обществе мужчина, доцент Старцев не забывал о положении близкого друга дома, который населяли теперь только женщины. Он становился опорой для них, слабых существ, и его нынешнее поведение свидетельствовало о том, что роль свою Валентин Петрович понял правильно. Хороший психолог, посвятивший жизнь изучению восточных религий, доцент Старцев понимал, что любые утешения впрямую не способны до конца облегчить участь людей, страдающих от горечи утраты. Необходимо бережно и осторожно переключить их сознание на другие предметы, которые не ассоциировались бы в их душах со смертью любимого человека. Валентин Петрович старался затеять незначительный, может быть, даже, по видимости, пустой разговор за поминальным столом. Он много говорил сам и вовлекал в непринужденную беседу, насколько она могла быть непринужденной в подобной ситуации, женщин.

Не навязчиво предлагаемые Старцевым темы были легки и прозрачны, не содержали в себе ничего житейского и земного. Правда, практичная Магда порой прорывалась сквозь изящную вязь создаваемых Валентином Петровичем словосплетений с замечаниями и сетованиями то ли по поводу остывшего кофе, то ли по части неудачного, по ее мнению, одного из поминальных блюд. Вот и сейчас она прервала рассуждения Валентина Петровича о сансаре — связи разрушения материального мира у буддистов[217] с гипотезой Фридмана о галактических взрывах, «разбегающихся галактиках». Старцев пытался построить конструкцию утешения типа — «на гигантском и величественном не так заметно малое и несущественное», но тетя Магда не дала Валентину Петровичу довести до конца свою мысль и сказала:

— Думать надо про памятник. Нужен для того добрый мастер.

Валентин Петрович замолчал, несколько растерянно поглядел на Магду. Девушки тоже молчали. Наконец, Старцев усвоил идею свояченицы покойного и сказал:

— Это первоочередное дело, конечно… Я уже подумывал об этом. Главное в том, чтобы найти хорошего скульптора.

— Памятник папе? — спросила Татьяна, глядя на Магду, и та сурово поджала губы, кивнула.

— Мне мыслится нечто своеобразное, — сказал Старцев. — Видимо, придется поехать в Каунас, там есть отличные художники. Некоторых я хорошо знаю. И Борис Янович родом оттуда… А если говорить о духовном родстве, то…

— Хочу, чтоб папино изображение было полным, — вдруг перебила Старцева Таня.

— Как «полным»? — не поняв, переспросил Валентин Петрович. — Ты имеешь в виду, чтоб его изобразили в реальном объеме? Я правильно тебя понял, Танюша?

— Примерно так. Мне хочется, чтоб он был, как в жизни.

Старцев едва заметно поморщился, потом мимолетное движение лица сменилось ласковой улыбкой, понимающей и немного снисходительной.

— Мне ясны твои чувства, Таня, и твое желание понятно. Тебе хочется сохранить образ всеми нами любимого Бориса Яновича не только в сердце, но и в каком-то конкретном, физическом воплощении… Но мне кажется, что отец твой вряд ли бы остался доволен таким решением. Надо помнить, что родился он все-таки в лоне иудейской веры, основным догматом которой является заповедь: «Не сотвори себе кумира». Борис Янович и в гражданском смысле исповедовал сей принцип. Он всегда был весьма скромным человеком, и ему была бы не по душе эдакая помпезная статуя. Необходимо подумать о простом по решению и значительном по заложенному в нем смыслу варианте.

— Валентин прав, — сказала Магда. — Валентин Петрович — умный человек. Пусть он сам ищет мастера. Мастер знает дело.

— Конечно, художник найдет лучшее, нежели мы, решение, — произнес Валентин Петрович. — Правда, нам будет необходимо как можно подробнее познакомить скульптора с жизнью Бориса Яновича, но это уже технические детали.

— Хорошо, я согласна с вами, Валентин Петрович, — сказала Татьяна. — Пусть так и будет, как вы сказали. Папе понравились бы эти слова.

— Кстати, неплохо бы пригласить в консультанты Валдемара, хотя в последнее время наш Петерс не совсем ладил с покойным, — сказал Старцев. — Но где же он? Я не видел его на похоронах, и здесь Петерс не был ни разу… Вы разве поссорились?

— Не знаю, — ответила Таня. — Я ждала его в тот вечер, но Валдемар не пришел на концерт… Говорят, за два дня до того он ушел с туристами в поход на Взморье. Но ведь он обещал быть!

Последние слова Таня почти выкрикнула и поднесла платок к повлажневшим глазам.

— Да, — проговорил Старцев. — Петерс мог и прийти после… Особенно в такие дни он должен быть рядом с тобою.

— Может быть, что-нибудь случилось с ним, — подала голос молчавшая до того Вера Гусева.

— А что с ним могло случиться?

Таня отняла платок от лица и заговорила зло, порывисто:

— Болтается где-нибудь на берегу Балтики с парнями, бродит по дюнам, загорает на песке, горланит у костра под гитару и пьет вино с такими же, как он, бородатыми малярами. Оставить меня одну в эти дни… Не верю, будто он не знает о случившемся!

— Ты не справедлива, Танюша, — мягко остановил ее Валентин Петрович. — Не сомневаюсь в том, что Валдемар мог ничего и не знать. И потом, ты ведь не одна, с тобою рядом мы, твои искренние друзья. И твое горе — наше горе.

— Валдемар есть добрый парень, — сказала Магда. — Я не верю… Валдемар не мог оставить нас, когда приходит в дом такая беда.

— Но где же он? — воскликнула Татьяна.

Старцев пожал плечами.

— Появится… Я тоже верю в него. Кстати, его работа о Леонардо да Винчи одобрена в Москве, мне сказали об этом сегодня в университете. Ученый совет рекомендует представить эту работу в качестве диссертации. Может статься и так, что наш Валдемар станет кандидатом философии на год раньше положенного срока.

— Мне сейчас не до его диссертации, — заявила не пожелавшая смягчиться Таня.

— Я сварю кофе, — сказала Магда.

Едва она взяла в руки кофейник, как во входную дверь поскреблись. В эти дни Магда отключала электрический звонок, он возвращал ее в тот день и час, когда в дверь первый раз позвонила вызванная Магдой оперативная группа.

— Можно войти! — крикнула Магда и поднялась из-за стола с кофейником в руке.

Дверь отворилась, и в гостиную прошла, скорее даже проскользнула, хотя это слово не совсем подходило для ее довольно полной фигуры, одетая в черное, приземистая женщина.

— Мир дому сему, — сказала она. — Да оставят его печали… Здравствуйте, люди добрые.

Хозяева и гости поворотились и смотрели на вошедшую.

Это была Мария Ефимовна Синицкая.

Порою бывает так, что сильные духом люди теряются перед обычными житейскими неурядицами, которые неожиданно приходят к ним, привыкшим жить по особым нравственным правилам, другим моральным законам.

Александр Николаевич Жуков никогда не знал за собой ничего такого в личной жизни, что могло бы беспокоить его совесть. Женился он молодым. Перед самой войной родился первенец, его Александр Николаевич не видел без малого четыре года. Он тосковал по семье, хотя служба у него была архисложная, времени для личных размышлений не оставалось. Трудная работа досталась Жукову. Десанты в тыл врага, организация разведки и контрразведки у партизан, служба в «Смерше». После войны — борьба с бандитами всех мастей… Тут было посложнее, нежели на передовой, недаром срок службы у Жукова и его товарищей определялся по принципу «год за три», как во время войны на самом переднем крае. Только вот на переднем крае солдат и командир знают, кто враг, в кого им надо стрелять, а в этих условиях не так-то просто разобраться. Днем — он внешне мирный крестьянин, а ночью принимает бандитов, вылезающих из логова, да и сам шастает по округе с автоматом в руках. Но счастье долго не изменяло Александру Николаевичу. Везло ему в лесных неожиданных переделках. До тех пор, пока не случился тот бой с отрядом Черного Юриса, в котором бандитские пули подловили-таки Жукова.

В те нелегкие годы и родилась у него дочь. Назвали девочку Зоей. На этом имени жена Александра Николаевича настояла. В честь, дескать, торжества жизни на земле…

Детьми своими Жуков всегда гордился. Сын его начал с того же, с чего начинал отец. Пошел учиться в военное пограничное училище, потом успешно командовал заставой, и вскоре его забрали с повышением в пограничный округ. За него Александр Николаевич и сейчас не тревожился, с нетерпением ждал в отпуск с невесткой и двумя внуками.

А вот дочь…

В школе Зоя училась нормально, звезд, как говорится, с неба не хватала, но и беспокойств родителям не было никаких. Она даже успешно прошла конкурс при поступлении в медицинский институт, в Минске поступала, хотя в Западноморске был такой же вуз. Так Зоя и осталась в Белоруссии. После первого курса приехала домой не одна. Сопровождал ее долговязый малый с жидкой бородкой. На теле — крупной вязки свитер. Шея голая, а на этой самой тонкой шее — цепочка… Заявила тогда Зоя родителям: это, мол, жених, научный сотрудник, будущий, так сказать, светоч… Жуков покачал головой, но от прямой критики дочкиного избранника воздержался, стал к нему присматриваться. Сейчас, думал он, молодежь иная, бывает что и под длинными патлами скрывается светлая голова.

Жених вел себя довольно лояльно, успел покорить будущую тещу и даже цепочку снял…

Поначалу не хотел этого делать Александр Николаевич, да не утерпел, все-таки дочь единственную, кровную, отдает в чьи-то руки. Словом, позвонил Жуков коллеге в Минск. Неофициально, разумеется, по-товарищески. Тот справился о женихе и сообщил в Западноморск, что никакой тот не научный сотрудник. Работает парень лаборантом в научно-исследовательском институте, работает так, что вот-вот выгонят… Третий год числится на втором курсе политехнического, отделываясь от исключения из института за академическую задолженность всякого рода справками о болезни.

Ничего Александр Николаевич дочери не сказал и жену не стал тревожить, а беспокойство его не оставляло. Уехала Зоя в Минск, писала, что к Новому году ожидается свадьба. Жуков решил съездить к дочери и на месте во всем разобраться, но после Октябрьских праздников Зоя сама прикатила, зареванная и беременная.

Вроде обычная история не раз и не два такое бывало и бывает, а вот Жукова она больно ударила по сердцу. Пожалуй, Александр Николаевич больше покинутой Зои терзался случившимся. Хотел было разыскать того светоча да поговорить с ним по-мужски, только сообразил вдруг, что тем самым унизит и себя, и дочь. Впрочем, непутевый отец родившейся весной Маринки за месяц до того удрал аж на Камчатку, боясь, видимо, что такой отец, как у обманутой им Зои, в более близких краях его запросто достанет.

Но Александр Николаевич постарался забыть о самом факте существования жениха, будто родилась Маринка от святого духа, либо аист ее принес, а может быть, нашли девчонку в капусте. Теперь Жуков думал о несложившейся судьбе дочери, о том, как растить Маринку, которая занимала в его сердце все больше и больше места.

Зоя меж тем окончила курсы медсестер и стала работать в военном госпитале, перепоручив дочь заботам матери и не думая, судя по всему, о возвращении в институт. Жуков пробовал затеять с Зоей разговор об этом, но дочь без обиняков заявила, что понять ее отец никогда не сможет.

И Жуков отступился. Он перенес отцовское чувство на Маринку, но обида на Зою не проходила, саднило сердце у Александра Николаевича.

…В тот вечер опять были звонки из Москвы. Смерть Маркерта вызвала сложные переплетения, которые задевали разные сферы и так сказать «моменты». Начальство требовало срочного расследования и обнаружения преступника, будто он, Жуков, мог вынуть из кармана убийцу, как фокусник зайца из цилиндра.

Александр Николаевич позвонил домой и сказал жене, что приедет засветло, пусть не укладывает Маринку, он погуляет с нею в саду, девочке нужен свежий воздух. Заканчивая разговор, он хотел спросить дома ли Зоя, но спрашивать не стал. Если ее нет, а сегодня дочь не дежурит, то это расстроит его, но в дом Зою все равно не загонит. А если есть, значит Жуков увидит ее через четверть часа.

Зоя оказалась дома, и это обстоятельство несколько успокоило Александра Николаевича. Он и о чертовом деле с профессором-безбожником словно забыл, усадил внучку в коляску и поехал с нею в Приморский парк имени Девятого апреля.

На втором круге Жуков увидел, как по боковой аллее неторопливо, прогулочно прошли две девушки и мужчина. Навстречу им двигался парень в морской форме. Эти трое остановились перед ним, и произошел короткий разговор.

Жуков узнал в одной из девушек дочь покойного профессора, доставившего ему столько хлопот и ночных бдений над божественными книгами. Определил он и доцента Старцева, с ним уже беседовал Конобеев в присутствии Александра Николаевича. Второй девушкой была Вера Гусева, но Жуков ее не знал… Все трое шли с поминального ужина в доме Маркерта. А вот лицо моряка, четвертого в этой группе, показалось Жукову знакомым, но Александр Николаевич так и не узнал радиста Тумалевича, проходившего по делу группы валютчиков. Правда, парень был выведен из дела его же людьми, но однажды Александр Николаевич видел Тумалевича на допросе. Видел, но в памяти тогдашняя встреча не отложилась.

Доброе настроение, возникшее у Жукова от общения с внучкой, было испорчено. Встреча с этими людьми-вновь напомнила Александру Николаевичу о запутанном деле, о том, что завтра раздастся звонок Бирюкова из Москвы, и Василий Пименович ехидным голосом спросит, не нуждаются ли западноморцы в столичной помощи.

Он попытался переключиться на иные размышления, стал думать о Маринке. Александру Николаевичу пришло в голову, что вот эта Таня, что прошла сейчас мимо, скорее внучкой была, по возрасту, профессору Маркерту. Ведь когда она родилась, Борис Янович был ровесником ему, теперешнему Жукову… Ну, может быть, на пару лет помоложе. И Жуков подумал о том, как должно быть сильно любил профессор единственную дочь, если в ней, этой дочери, и в этой запоздалой любви, соединились и отцовские, и дедовские начала.

Жуков принялся раскручивать эту мысль, повертывать ее в самых различных ракурсах, потому как интуитивно почувствовал, что в мелькнувшем сейчас соображении есть нечто, требующее особой додумки. Он уловил едва осязаемый сознанием логический крючок, который должен был зацепить собою нечто. Но Жукову не хватило информационного материала. Мысль едва пробилась и тут же, неудерживаемая ничем, ушла в подсознание, ушла, чтобы не возвратиться.

Жуков не смог сопоставить собственную любовь к внучке с удвоенным чувством Маркерта к дочери, а эту любовь профессора — со смертью его жены в сорок седьмом году и странной встречей последнего с людьми Черного Юриса. Встречей, которой профессор, по официальной версии, сумел избежать… Александр Николаевич не знал еще, что на самом деле встреча состоялась, и потому не мог сделать из предыдущих логических посылок вывод: ради любви к ребенку Маркерт мог пойти на многое.

В цепи не хватало одного звена, и цепь не замкнулась.

Александр Николаевич принялся думать, что вот, скажем, доценту Старцеву больше подходит роль отца Тани. И это хорошо, что рядом с осиротевшей девушкой оказался такой умный и сильный человек, давнишний друг дома. Еще Жуков подумал, что молодость обладает завидным качеством быстро залечивать душевные раны. Вон и его Зойка успела забыть, как ударили ее по сердцу. Так Александр Николаевич переключил сознание на личные заботы. Он постепенно уходил думами от того, что утром ожидало начальника управления на службе. Потом закапризничала Маринка, подходило ее время для сна, и Жуков заторопился домой.

— Ты мешаешь мне, Стива!

Лидия Станиславовна прихватила локтями выпрыгнувшую на стул крупную белую кошку, перенесла ее к порогу кухни и опустила на пол.

— Ведь давно известно, что здесь тебе нельзя находиться, в моих владениях, — продолжала женщина. — Конечно, я понимаю, как привлекают тебя в кухню приятные запахи, но если ты будешь лезть мне под руки, то я не управлюсь с пирогом к приходу Арвида. Или, того хуже, испорчу пирог. И мне будет неловко перед сыном и перед его девушкой. Ведь ты знаешь, Стива, сегодня у нас гостья. Арвид и не подозревает, что мать решила устроить ему сюрприз и пригласила Ольгу. Она хорошая девушка, эта Ольга, ты должна помнить ее, Стива, ведь Арвид уже приводил ее в наш дом…

Лидия Станиславовна разговаривала с кошкой, уже не пытавшейся двинуться от двери, но за разговором хозяйка не забывала споро хлопотать у плиты.

Мать Казакиса славилась как большая мастерица по части кулинарии. Сегодня же, когда она ждала девушку, которая могла стать ее невесткой, стоило постараться с отменным усердием.

А между тем настроение у сына Лидии Станиславовны было вовсе не праздничное. Конечно, Арвид Казакис несколько воспрял бы духом, если б знал о пироге и приглашенной к нему Ольге. Хотя с другой стороны, как раз Ольга, вернее обещание, которое он ей дал, и были одной из причин его дурного расположения! Выход на яхте в море срывался, поскольку в субботу Арвид должен был готовить доклад по ученикам Христа и апостолу Петру, а воскресенье Конобеев объявил рабочим. Прохор Кузьмич, разумеется, прав… Какой отдых при таком запутанном деле! Но обещание было дано… Ольге ведь об их богословских упражнениях не расскажешь. Ну да ладно. Завтра он зайдет к ней или позвонит. Надо что-нибудь придумать эдакое. Хотя Ольга и знает, в каком он служит учреждении, но женщина она женщина и есть. Мужские тайны, даже если они и государственные, ей всегда не по душе.

Возвращаясь домой, Арвид Казакис сделал приличный крюк. Ему хотелось побыть одному, чтобы осмыслить события последнего времени и несколько остыть от иронических замечаний, которыми удостоил его Конобеев, успокоиться от подначек Федора Кравченко по поводу провала версии Арвида и его грустного поражения в связи с железным алиби Арнольда Закса.

На последнем оперативном совещании сотрудники доложили о том, как идет отработка версий, по которым шел каждый из них. На коне был киевлянин Кравченко, «потомок Дира и Аскольда», как называл его Казакис, не упускавший случая подкинуть товарищам какие-нибудь прозвища. На этот раз похоже, что Кравченко уцепил стоящую нить. У остальных проходило ни шатко ни валко, как говорится, ни два ни полтора. А вот у него, у Казакиса, кроме проваленной версии с Заксом, не было ничего.

— Я вот что думаю, — медленно начал Арвид, когда Прохор Кузьмич спросил, нет ли у него какого-либо соображения. На самом деле думать ему было не о чем, и Казакис лихорадочно летал мыслью по событиям двухтысячелетней давности, пытаясь воспроизвести в памяти страницы Нового Завета и найти на них хоть какую-нибудь зацепку. — Я думаю, что… В общем… Да, вот какая штука. Вы помните чудо Христа с ловлей рыбы на Тивериадском озере?

— Когда Иисус посетил первых учеников, сыновей Заведеевых? — спросил Кравченко.

Наряду с самим Конобеевым и Арвидом Федор Кравченко довольно быстро стал неплохим знатоком по части Евангелия. Он объяснял это тем, что в детстве жил у бабушки, которая отличалась набожностью и даже тайком от его родителей окрестила маленького Федюню в церкви.

— Ну да, — сказал Прохор Кузьмич. — Иоанн и Большой Иаков были родом из Вифсаиды, а отцом их был рыбак Заведей.

— Так вот, когда Христос прибыл на берег Тивериадского озера и однажды отправился бродить в одиночестве в окрестностях, Петр стал уговаривать остальных учеников порыбачить ночью. Все с восторгом приняли его предложение. Подчеркиваю, что инициатива исходила от интересующего нас апостола Петра.

— Это настораживает, — усмехнулся Кравченко.

Арвид не обратил внимания на выпад и продолжал:

— Когда ученики обратились к деду Заведею, опытному рыбаку, то Заведей сказал, что погода на озере для рыбной ловли неподходяща, улова не будет. Но шестеро будущих апостолов, их тогда было только шестеро, вскоре, правда, Христос удвоил их число, ученики пренебрегли советом Заведея и вышли на промысел. Заведей оказался прав. Как ни пытались поймать что-либо эти упрямые парни, добыча в сети не шла. «Не нравится мне такая рыбалка», — изрек наконец Большой Иаков, и ребята погребли к берегу.

— Пожалуй, это выражение Арвид позаимствовал скорее у Лео Таксиля[218], нежели в божественной книге, — заметил Конобеев.

— Да, у евангелистов я подобного не встречал, — отозвался Кравченко.

— Между прочим, дорогой Федор Гаврилович, у евангелистов этого и быть не могло, — схватился с ним Ар-вид, спуску он не давал никому. — Дело в том, что история эта описана только у одного евангелиста, у Луки. Вот так…

— Будет, будет вам, — остановил пытавшегося ответить Федора Конобеев. — Право слово, вы будто ученые богословы-лиценциаты на теологическом диспуте в средневековой Сорбонне. Там ведь до драк доходило… Не отвлекайтесь, Арвид.

— Слушаю и повинуюсь, Прохор Кузьмич. Словом, на берегу они встретили Христа. Иисус был удивлен их неудачей. В озере полно рыбы, принялся утверждать мессия. Видя недоверие учеников, Христос предложил Петру… Видите, опять в этом деле фигурирует именно Петр… Так вот, Иисус обратился к Петру с просьбой взять его с собой в лодку. Теперь их стало в ней семеро. Погода была прежней. Но когда рыбаки-апостолы опустили сеть, она вернулась полная рыбы. Сеть за сетью опускали они в озеро, и вскоре лодка была завалена добычей до бортов. И тут есть два момента. Оба они связаны с Петром. Потрясенный увиденным, Петр от имени всех сказал Христу примерно так: «Учитель, ты воистину Господь всемогущий! Удались от нас, ведь мы всего лишь простые рыбаки». Сие чудо всех перепугало. Ведь ученики Христа поняли, что перед ними Бог, а древние евреи считали, что человек, воочию увидевший Бога, должен умереть. Попробую прочитать вам эту сцену, она у меня выписана. Вот: «…Симон Петр припал к коленям Иисуса и сказал: выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный. Ибо ужас объял его и всех, бывших с ним, от этого лова рыб, ими пойманных; также и Иакова и Иоанна, сыновей Заведееных, бывших товарищами Симону. И сказал Симону Иисус: не бойся, отныне будешь ловить человеков». Понимаете: ловить человеков… Я цитирую Евенгелие от Луки, глава пятая, стихи девятый и десятый. И мне думается, что в этом есть нечто!

— Сказано крепко: «Ловить человеков», — задумчиво произнес Прохор Кузьмич. — Но эта история пока там, в первом веке нашей эры, да и то находится под евангелическим флером. Как вы прилагаете ее к нашему делу, Арвид?

Арвид растерянно пожал плечами.

— Пока никак. Мне казалось, что это вас заинтересует.

— Заинтересовать-то заинтересовало, но связи не видно… Ну, допустим, что Маркерт имел в виду того, кто занимается ловлей человеков. Лука говорит в том смысле, что Петр, пропагандируя учение Христа, улавливает людские души. Этот ли смысл имел в виду покойный профессор, если принять вашу версию? Или, что тоже предположительно, речь шла о том, кто буквально ловит людей…

— Скажем, один из работников нашей фирмы, — подал реплику Кравченко.

— Вы подумайте, Арвид, подумайте над этим, поломайте голову, — сказал Конобеев. — Видимо, вам по душе все, что связано с рыбацкой профессией Петра.

— Он ведь сам в рыбаки, Арвид-то наш, собирался, — не удержался от подначки Федор. — Вот у него и проявляется, так сказать, профессиональный интерес к теме.

«Помолчал бы уж, агроном несчастный, — думал Казакис, медленно направляясь домой. — Если бы не поворот винта, ты бы сейчас пахал землю, а я промысловые квадраты в океане. А только вот довелось нам заниматься рядом одним делом. Все это так. Но в чем смысл этой «ловли человеков», о которой сказал Иисус Петру, и как это связано с убийством доктора Маркерта?»

Они вышли в залив, и тогда Арвид поднял второй парус. Яхта резко увеличила ход и заскользила по сиреневой глади.

— Если ветер не упадет, — сказал Арвид Ольге, — то через полчаса мы подойдем к Юсовым дюнам. Там есть небольшой причал и замечательный песок на пляже. Можно будет и уху сообразить, тамошний рыбацкий артельщик мой давнишний знакомый… А пока я выпил бы чашечку кофе. В камбузе есть газовая плитка, там и кофе, колумбийский.

— Сейчас я напою вас, дорогой капитан.

Через несколько минут Ольга показалась в коротких дверцах, ведущих из каюты в кокпит, она держала в руках стопку книг.

— Это вместо кофе? — улыбаясь, спросил ее Арвид.

— Кофе скоро будет. Твои книги?

Арвид молча кивнул.

— Ну-ка, посмотрим, чем ты увлекаешься в свободное от службы время. Впрочем, я поняла уже, чо тебя не интересуют описания приключений Ната Пинкертона и подвиги Шерлока Холмса.

— Это и понятно, — сказал Казакис. — Ведь я сам себе и Холмс, и патер Браун, и комиссар Мегрэ.

— Пожалуйста, не очень, мой капитан, не надо хвастать…

Ольга принялась перебирать книги, присев подле Ар-вида, управлявшего яхтой.

Здесь были «Биография моря» Ричарда Кэррингтона, «Отчаянное путешествие» Джона Колдуэлла, «За бортом по своей воле» Алена Бомбара, «На плоту через океан» Уильяма Виллиса, «Курс Nby E» Рокуэлла Кента и другие книги, посвященные рискованным плаваньям отчаянных смельчаков.

— Ого, — уважительно заключила Ольга. — Подбор книг говорит о многом. Уж не собираешься ли ты отправиться в заморские страны в одиночку?

— Предпочел бы вдвоем, — ответил Арвид. — С тобой, как ты сама понимаешь.

— Из меня плохой будет помощник.

— Обучу. Это не так уж сложно, как может показаться на первый взгляд. В море главное — твердый характер. Навыки — дело наживное. Только все это грезы и мечты… Не знаю почему, но у нас не придают должного значения парусному спорту. Есть, конечно, в стране яхт-клубы, парусные учебные суда, но для великой морской державы этого мало. В прошлом веке российский флаг видели жители самых отдаленных уголков Земли. И думается мне, что плаванья спортсменов-парусников через океаны только прибавили бы нашей морской славе. Но у нас не только одиночных рейсов не бывает… Даже учебные суда-парусники не совершили ни одного кругосветного плаванья, разве что исключая довоенный «Товарищ».

— А на этой яхте молено отправиться в океан?

— Еще бы! Конечно! Только мне кажется, что вода в кофейнике закипела.

Ольга метнулась в каюту, и оттуда донесся аромат кофе. Потом, отпивая из чашки и удерживая румпель другой рукой, Арвид рассказывал Ольге:

— Может быть, мне самому не придется пройти через океан, но эту яхту строили под моим наблюдением. Поручение нашего яхт-клуба. Я постарался сделать ее такой, как ты видишь. Она несколько напоминяет «Уондерер-Ш», на котором супруги Хискок, Эрик и Сюзанна, дважды обогнули земной шар.

— Что ж, муж и жена вместе на одном судне — это приемлемо, — заметила Ольга. — А в одиночку… Бр-р… Страшно и совсем невесело.

Она передернула плечами.

— Говорят, и в одиночном плаванье есть своя прелесть, — отозвался Арвид. — Так вот наша «Прегодава» имеет водоизмещение девять тонн, это в соленой воде и с полным грузом. Парусное вооружение у нее шлюпа. А когда мы ставим грот и большой генуэзский стаксель, как вот сейчас, общая парусность составляет пятьдесят четыре метра. Удобные помещения, сама убедилась, цистерны для питьевой воды, кладовые для продуктов — все рассчитано на многонедельное плаванье в открытом море. Несложно и управление парусами. Когда у нас будет больше времени, я обучу тебя управлению парусами и практической навигации. Спасибо за кофе, Оленька. Вот там, видишь, мысок с маячишком? За ним и наш порт назначения. Скоро подойдем к причалу.

Трудно описать балтийские дюны. Особенно величественны они на узкой косе, которая протянулась от полуострова, закрывающего Западноморск с обеих сторон, к устьям Немана и Вислы. Нет, не поддаются дюны описанию, но тот, кто видел их когда-либо, уже никогда не забудет, и его вечно станет тянуть к этим огромным горам из чистого песка, в котором встречаются порой кусочки чудесного янтаря.

Арвид и Ольга бродили у кромки воды, поднимались на вершины дюн, чтоб полюбоваться и синими водами залива, и темно-зелеными волнами Балтики. Потом лежали на песчаном склоне, где не доставал их прохладный ветер с моря, молчали, разомлев под ласковыми лучами.

— Оля, — сказал вдруг Арвид, он приподнялся на песке и встал на колени, — Оленька! Как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округления бедер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленной лилиями; два сосца твои, как два козленка — двойни серны; шея твоя, как столп из слоновой кости…

Ольга удивленно, широко раскрыв глаза, слушала Арвида, потом улыбнулась, опустила веки и откинулась на песок. Казакис, несколько смущенный вовсе не той реакцией, которой он ждал от нее, продолжал уже несколько неуверенным голосом:

— Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти… Подумал я: влез бы на пальму, ухватился бы за ветви ее, и груди твои были бы вместо кистей винограда. И запах от ноздрей твоих, как от яблок; уста твои, как отличное вино…

Он замолчал, растерянно глядя на Ольгу, а ей стоило больших трудов, чтоб не расхохотаться. Девушка вскочила на ноги, обхватила Арвида за шею рукой и повалила, смеясь, на песок.

— Чертушка ты мой, — говорила она сквозь смех. — Ишь, чего придумал! Хотел дитя атомного века улестить с помощью библейской Песни Песней мудрого Соломона. Поначалу я не поняла, потом догадалась, откуда у моего Арвида сей высокий штиль.

— Ты разве узнала?.. — спросил Арвид.

— Разумеется! Ты словно забыл, что я аспирантка филологического факультета?.. Всей Библии мы, конечно, не изучаем, в отличие от некоторых криминалистов, а вот Песня Песней, Екклезиаст, книга Иова и еще кое-что причислены к памятникам древне-восточной литературы. И как видишь, на мне твой прием не сработал.

— Увы, — скучным голосом произнес Арвид. — Это точно.

— А ведь признайся, после фразы «Уста твои, как отличное вино» ты собирался поцеловать меня?

— Собирался, — кивнул Арвид.

Глава шестая ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПЕТЕРСА

— Что вы знаете о Леонардо да Винчи? — спросил Федор Кравченко.

Присутствующие на совещании сотрудники недоумевающе переглянулись.

Арвид попытался было ответить, но Прохор Кузьмич предостерегающе глянул на него. Не торопись, мол… Давай помолчим, парень нам и сам скажет.

Никто не отвечал на странный вопрос Кравченко. Пауза затянулась, и Федор уже понял, что эффектного вступления к докладу о разработанной им версии не получилось.

— Конечно, — начал Кравченко, несколько обескураженный реакцией слушателей, — прямого отношения Леонардо да Винчи к делу об убийстве Маркерта не имеет, но косвенно — да.

— Интересно, — поощрил Федора руководитель группы.

Воодушевленный репликой Прохора Кузьмича, Кравченко продолжал:

— Я хочу рассказать вам об известной работе Леонардо «Тайная вечеря», этом величайшем произведении изобразительного искусства[219].

Понятно, что художник изобразил на ней всех учеников Иисуса Христа.

— И Петра тоже? — не удержался Арвид.

— Разумеется. Но дело не в самом Леонардо и не в его знаменитой «Вечере». Дело в открытии, которое сделал аспирант философского факультета Валдемар Петерс. А Петерс означает в переводе на русский язык Петров. Именно эту версию — связь фигурки апостола Петра в руке профессора с именем убийцы — мне и было поручено исследовать.

— Со всеми подробностями, Федор Гаврилович, — сказал Конобеев. — Ничего не упускай, даже если это покажется тебе несущественным. Ну выкладывай…

— Хорошо. Тогда сначала расскажу немного о существе работы Петерса, ведь именно это — одна из обнаруженных мною зацепок по делу. Валдемар Петерс трудился над диссертацией по эстетике творчества да Винчи и его заинтересовало отсутствие автопортретов художника. Есть несколько спорных рисунков, но Петерса сие, видимо, не устраивало. Зная о том, что многие мастера Возрождения довольно нередко оставляли собственные изображения на выполненных картинах и этюдах, аспирант принялся исследовать «Тайную вечерю». По ряду косвенных признаков он предположил, что в образе апостола Варфоломея художник изобразил самого себя.

— Пятый по времени присоединения к Христу апостол, — вполголоса заметил Казакис. — Его звали Нафанаил, Бар-Толмай, сын Толмая, что и превратилось в имя Варфоломей…

— Мне думается, что нет смысла приводить весь ход рассуждений Валдемара Петерса, — продолжал Кравченко. — Скажу лишь, что аспирант исследует этюд, изображающий голову Варфоломея, и, решив, что это автопортрет Леонардо да Винчи, сопоставляет его с еще одним рисунком, на который художник нанес даже сетку пропорций. Искусствоведы этот рисунок зачисляют также в автопортреты. Словом, Валдемар Петерс сопоставил детали лица всех рисунков, в которых подозревали изображение художника, воспользовался законами создания словесного портрета и пришел к выводу, что лицо Варфоломея в «Тайной вечере» — автопортрет Леонардо да Винчи.

— Этого Петерса да к нам бы в научно-технический отдел, — проговорил Прохор Кузьмич. — Любопытно, Федор Гаврилович, хотя и туманна пока связь с нашим делом.

— Доберемся и до связи, — сказал Кравченко. — Вы же сами просили подробнее. Между прочим, занимаясь этой историей, я установил, вернее, это установил наш аспирант, а потом уже из его работы узнал и я, что еще задолго до чтимого всеми нами французского криминалиста Бертильона, отца словесного портрета, Леонардо да Винчи создал собственный метод запоминания и графического воспроизведения «человеческого лица в профиль с одного раза и одного взгляда». Именно этим способом и пользовался Валдемар Петерс при идентификации изображения Варфоломея и его создателя. И последнее. У Леонардо да Винчи был друг, такой же титан эпохи Возрождения, архитектор, живописец, талантливый инженер, создатель трактата «Три книги о живописи». Звали его Леон Батиста Альберта. Леонардо знал о желании друга, которое он высказал в упомянутом мною трактате. Альберти писал: «Я прошу только об одном в награду за труды: пусть живописцы напишут мое лицо в собственных историях в доказательство того, что они мне признательны».

Валдемар Петерс оказался неплохим знатоком библейских источников, — продолжал рассказывать Федор. — Задумавшись над вопросом, где бы мог Леонардо да Винчи изобразить друга и поистине духовного собрата, Леона Батисту Альберти, Петерс вновь обратился к «Тайной вечере». Зная по тексту Евангелия, что Варфоломей и апостол Фома, по прозвищу Зилот, были братьями-близнецами, Петерс логично решил, что именно Фома Зилот… Вот он: посмотрите на репродукцию «Тайной вечери», у левой руки Христа, с поднятым указательным пальцем… Так вот, этот самый Фома, его прозвали еще потом Неверующим, он и есть Альберти. Поскольку подлинные портреты Альберти уже имелись в распоряжении исследователей, Петерс, пользуясь теми же методами, доказал и это предположение. В университете восторженно встретили его открытие. Студенты устроили аспиранту овацию. Впервые Петерс обнародовал то, о чем я вам рассказал, на расширенном заседании студенческого научного общества… Но у себя на факультете Петерс столкнулся с сильной оппозицией, и возглавлял ее не кто иной, как профессор Маркерт.

— Наконец-то, — со вздохом сказал Казакис.

Конобеев укоризненно посмотрел на него и покачал головой.

— Не буду вдаваться в суть возражений заведующего кафедрой, но авторитет у Маркерта, как вы сами понимаете, достаточно велик, и работу аспиранта не утвердили… Петерс был в отчаянии. Правда, парень он настойчивый… Сумел без помощи университета договориться о проведении эксперимента в Институте нестандартных проблем. Петерс ввел в тамошний компьютер данные о параметрах исследуемых им рисунков. Словом, электронная техника доказала правильность логических выводов и сопоставлений молодого ученого. И, как мне стало известно только что, теперь и Москва утвердила открытие Валдемара Петерса…

— Ну, а при чем здесь Маркерт? — спросил Ар-вид.

— Дело осложняется тем, что Петерс чуть ли не жених Татьяны, дочери профессора, — сказал Кравченко. — Но покойный Маркерт, по имеющимся у меня сведениям, не был в восторге от будущего союза. Почему? Этого я не сумел установить… О Петерсе же у всех доброе мнение. Во всяком случае, аспирант знал, что Маркерт противится развитию их отношений. Да еще этот разгром его работы… У Петерса не было причин любить профессора.

— Но это еще не мотив для убийства, — заметил Конобеев.

— Конечно, — согласился Кравченко. — И я бы так считал, если бы… В общем, мы имеем в активе: неприязненные отношения между Маркертом и Петерсом, фигурку апостола Петра, которую зажал в кулаке умирающий профессор как знак того, что убийца связан с именем Петр. И еще. В день убийства Татьяна Маркерт ждала Валдемара Петерса у входа в кафедральный собор. У нее был запасен для друга пригласительный билет на концерт органной музыки. Но Петерс к собору не пришел. Не явился он в тот вечер и домой. Я установил, что за два дня до убийства Петерс отправился с приятелями в туристический поход по Взморью. В день убийства группа была в ста километрах от Западноморска, но в наших краях это не расстояние. Так вот, ребята из группы показывают, что после обеда Валдемар Петерс собрался пойти в соседний поселок на почту. Нужно, мол, дать телеграмму… Обратно Петерс не вернулся. Никаких телеграмм, я уже проверил это, из поселка Петерс не давал. Больше никто его не видел. По крайней мере, родные и знакомые. Аспирант Петерс исчез. И еще одна немаловажная подробность: Валдемар Петерс занимался эстетикой и вместе с тем любил огнестрельное оружие. Более того, он мастер спорта по стрельбе из пистолета.

По лесной проселочной дороге мчался мотоциклист.

Дорога была пустынна, и водитель не жалел машину, гнал ее на максимальной скорости.

Вокруг стояли рослые ели, порой мелькали среди них скромные березы и осины. Они стыдливо жались к обочине, будто старались оторваться от строгого хвойного массива, где ощущали себя бедными родственниками, случайно попавшими в богатый и гордый независимым, породистым состоянием дом.

Хотя и считалась дорога проселочной, но покрытие ее сделано было на совесть. В этой части страны человеку за рулем вообще грех жаловаться на дороги, добрые дороги в Прибалтике…

Водитель мотоцикла одет был в синие хлопчатобумажные брюки с белыми заклепками на накладных карманах. Просторная кожаная куртка пузырилась за спиной. Желтые походные ботинки и белый шлем дополняли наряд, обычный для мотогонщика.

Вел машину он умело. На поворотах закладывал лихие виражи, порою снимал руку с руля, вскидывал рукав и смотрел на часы. Тотчас после этого мотоциклист резко увеличивал скорость. Судя по всему, торопился, опаздывал.

Встречных машин почти не было, а обогнать такого ездока никто пока не успел.

Впереди показался указатель: «До поселка Тукуй — 800 метров». Мотоциклист миновал указатель и теперь сбросил несколько газ.

Поселок он прошел на самой большой скорости, какую позволяла ему развить обстановка на улицах. Вырвавшись на простор, водитель вновь стремительно помчался по дороге.

За поворотом человек за рулем мог не видеть идущую навстречу грузовую машину с прицепом, но шестым чувством угадал, что впереди кто-нибудь да есть, и на всякий случай уменьшил стремительный бег.

В это время показалась машина. Ведомый ею прицеп был доверху нагружен досками. Мотоциклист увидел вдруг, как прицеп влетел в выбоину, и на хороших дорогах случаются они, доски резко подбросило. Две-три из них развернулись и повисли концами над дорогой, застряв вторыми на прицепе. Машина шла не быстро, но с левого ее борта мотоциклисту проехать теперь было нельзя. Там находились доски, которые неминуемо снесли бы ему голову вместе со шлемом.

Времени у водителя мотоцикла было куда меньше, чем ушло для написания этой фразы.

Шофер машины не знал, что произошло на его прицепе. Поэтому он удивился, когда увидел, как встречный мотоцикл вдруг метнулся влево. Мотоциклист хотел попробовать разойтись правыми бортами, выхода другого гонщик не видел. «Сумасшедший!» — едва успел подумать шофер и резко рванул руль в другую сторону. Машина успела уклониться от мчащегося, хотя и не с прежней скоростью, мотоцикла, но прицеп пошел за нею не сразу. Он все еще закрывал мотоциклу дорогу, и тогда гонщик сделал последнее, что он еще мог: вывернул в обочину, уходя от лобового удара в прицеп.

Шофер остановил машину, выскочил из кабины. Теперь он увидел волочащиеся по левому борту доски и понял причину странных маневров мотоциклиста.

С побледневшим лицом шофер бросился к нему. Мотоцикл, перевернувшись вверх колесами, застрял в придорожной канаве. Водителя отбросило метра на четыре в сторону от дороги, к деревьям… Он лежал у большой осины, выступившей от опушки, лежал неподвижно, лицом вниз, раскинув руки.

Трясущийся от пережитого страха шофер схватил мотоциклиста за плечо и медленно перевернул. Глаза пострадавшего были закрыты, но чувствовалось, что он жив. Шофер расстегнул ремешок шлема, освободил голову молодого парня, легонько пошлепал по щекам. Парень открыл глаза, в них плеснулось недоумение, смешанное со страхом. Он попытался подняться, и шофер стал помогать ему, обнимая за спину.

— Как чувствуешь себя? — спросил водитель. — Все цело? Нагнал ты на меня страху… Мать его за ногу!

Парень молчал. Он стоял пошатываясь, полуосмысленно, с непроходящим удивлением оглядываясь по сторонам.

— Чертовы доски! — выругался шофер. — Поначалу я на тебя грешил. Думал, чокнутый парень, сам под колеса лезет. А вышел из кабины — гляжу…

Водитель не договорил. Мотоциклист сделал два неуверенных шага в сторону. Чувствовалось, что он приходит в себя, обретает власть над телом. Вот еще шаг, еще… Все ближе и ближе к лесу.

— Куда ты? — сказал шофер. — Пойдем осмотрим твою тележку…

Он повернулся к кабине, из которой вылез теперь и его товарищ, не решаясь приблизиться к ним.

— Эй, Толик! Двигай сюда! Поможем парню машину наладить.

В это время неизвестный мотоциклист был уже у первых деревьев леса. Когда шофер окликнул его вновь, он вздрогнул и изо всех сил бросился бежать.

— Куда же ты! — кричал шофер. — Эй! Вернись! Ты же ни в чем не виноват! Вернись…

Водитель бросился вослед. К нему присоединился товарищ, но мотоциклист уже скрылся в чаще. Вдвоем парни обшарили ближайший участок леса, только никого там не нашли.

Разводя руками и недоумевая по поводу непонятного поведения мотоциклиста, шофер с напарником вернулись к машине. Вдвоем они осмотрели мотоцикл и пришли к выводу, что ехать на нем нельзя. Но и оставить мотоцикл на дороге шофер не решился. Они подняли пострадавшую машину в кузов. Затем шофер написал записку, подошел к осине, под которой недавно лежал пострадавший парень, и перочинным ножом приколол ее так, чтобы она смотрелась со стороны леса.

В записке водитель написал:

«Чудак! Зачем ты смылся? Я живу в поселке Тукуй, это рядом. Твоя тележка будет у меня. Мы ее подлатаем. Спроси дом шофера Васи Красногора. Жду тебя. Вася».

Арвид Казакис остановился у газетного киоска, чтобы купить вечернюю газету. Он взял с пластмассовой тарелочки сдачу, опустил монеты в карман, повернулся и едва не столкнулся с Вацлавом Матисовичем. Доктор Франичек приветливо смотрел на Арвида.

— Вы не торопитесь? — спросил он.

— В принципе, не тороплюсь, — ответил Арвид, раскрывая газету. — Хочу посмотреть, что новенького на свете.

— Не боитесь испортить пищеварение?

— Не понял? — озадачился Арвид.

— Это есть байка из старой повести Булгакова, — пояснил Франичек. — Вы, конечно, не читали ее.

— Не читал… А вы, Вацлав Матисович, беспокоитесь о пищеварении и не читаете газет?

— Я умею соображать текст между строк. Это страхует от многих болезней.

— Объяснение принято, — сказал Арвид. — И не сердитесь на меня, Вацлав Матисович. Может быть, я не всегда удачно острю, но это у меня возрастное. Со временем научусь придерживать язык, да и он сам, язык мой, порядком притупился.

Франичек покачал головой, некоторое время они шли молча. Затем Вацлав Матисович сказал:

— Пусть он останется у вас таким, как есть, язык ваш. Остроумие не лишне и для таких замшелых пней, какой есть я. И не надо думать, что я сержусь на вас, Арвид Карлович. Это не так… Хотя мне понятно, когда я есть объект для ваших шуток. Вы это поймете, когда достигнете определенного времени, я хочу сказать — возраста…

— Вот и я так считаю, Вацлав Матисович, — усмехнулся Казакис. — Порою вижу себя со стороны и чувствую, что лучше промолчать, а меня будто кто подталкивает…

— О, если вы умеете видеть себя со стороны — это уже много. Значит, я не ошибаюсь в вас, Арвид Карлович.

Франичек остановился.

— И раз уже зашел у нас такой разговор, одним словом, разговор по душам, не выпить ли нам по чашке кофе? Рядом мой дом, а у меня хороший кофе. Вы не торопитесь?

— Времени у меня достаточно… Но удобно ли, Вацлав Матисович?

— Почему вы можете об этом спрашивать? Ведь я живу один. Кому мы можем сделать неудобно, если это я вас приглашаю?

Доктор Франичек готовил на кухне кофе, а Казакис с любопытством рассматривал заполонившие квартиру судебно-медицинского эксперта диковинные вещи. Жил Франичек в небольшом коттедже, окруженном яблоневыми деревьями. Такие небольшие, аккуратные домики на одну-две квартиры в этом районе Западноморска сохранились еще с довоенного времени. Они так и остались здесь, не захваченные пока общей тенденцией повального сноса прежних кварталов, и теперь украшали город…

Арвид слыхал в управлении внутренних дел о необыкновенных экспонатах в доме Франичека, но действительность превзошла все его ожидания. На стенах висели африканские маски, индийские головные уборы, австралийские томагавки. В шкафах стояли банки с заспиртованными существами, которых Арвид видел впервые. Куски кораллов, морские раковины, луки и дротики, примитивная керамика — словом, этнографический музей да и только. Поражало обилие книг не только по медицинским наукам, но и по философии, психологии, истории. Немало было изданий на французском и немецком языках.

С кофейником на подносе вышел из кухни Вацлав Матисович. Доктор приветливо улыбался.

— Садитесь, Арвид Карлович, — сказал он. — Сейчас я достану кое-что еще к нашему кофе.

Из соседней комнаты Франичек принес пузатую бутылку темного стекла.

— Это настоящий женьшень. Добавим немного в кофе для вкуса и здоровья.

Пили кофе. Выдержав паузу, Арвид похвалил напиток и сказал:

— Восхищаюсь вашей коллекцией, Вацлав Матисович. Не квартира, а настоящий музей!

— Память о молодых годах моей жизни, — сказал доктор Франичек. — Понимаете, я с детства мечтал быть врачом. Именно врачом, а ни кем другим. Но мой отец работал трубочистом. Тогда в нашем городе имелись только печи, даже в самых роскошных особняках… Такова была традиция. Без трубочистов городу никак нельзя было обойтись, а потому и платили им неплохо. И отец мечтал, что я сменю его на этом посту. Но у меня не имелось желания на эту профессию. Я хотел стать врачом — и баста! Поэтому, едва кончив школу, я сел на пароход и удрал из дому. Хотел попасть в Америку, заработать кучу денег и пойти учиться в университет. Но пароход, когда я проник в качестве зайца, шел в Австралию. Добрый капитан не выбросил меня за борт и не выгнал на берег в ближайшем порту. Он зачислил меня матросом, и я работал у него до самого Мельбурна за питание и проезд. Но рейс для меня не мог пройти даром. В Мельбурне я оказался на берегу без цента в кармане, но уже имел матросский опыт, знал, куда можно и куда не стоит наниматься, меня просветили в плавании товарищи по кубрику.

— А я с детства мечтал о море, — тихо проговорил Арвид.

— Знаю об этом, — просто сказал Вацлав Матисович. — Мне кажется, что моряк получился бы из вас хороший.

— Спасибо, — улыбнулся Казакис. — И что же вы делали в Австралии?

— Ушел оттуда на грузовом пароходе в Кейптаун. Начались мои странствия по океану. Через три года я приехал в Париж, чтобы учиться на врача, имея расчет, что денег, заработанных в море, мне хватит на годы учебы. Но оказалось, что моей подготовки недостаточно, нужно еще учиться. И тут мне повезло. Я познакомился с французским биологом, который снарядил экспедицию в Южную Америку. Узнав о моих намерениях, он предложил отправиться с ним, пообещав, что будет готовить меня к поступлению на медицинский факультет. Упускать такой великий шанс было нельзя. Мы отправились вместе. После Южной Америки побывали в Африке, в Индокитае. Словом, прошло еще три года, прежде чем я поступил в университет. В экспедиции стал неплохим препаратором, что и определило потом мою специальность. А в сороковом году вернулся на родину. Здесь жила моя старшая сестра, больше никого не осталось. Потом война — четыре года был в армии. Три года назад сестра умерла… Теперь живу один.

— У вас много книг по истории и философии, — Арвид попытался перевести разговор в менее печальное русло.

— Кое-что имеется. Есть литература по религии. Христианство, ислам, буддизм… Если чем-то заинтересуетесь, можете пользоваться. Сейчас, в связи с этим странным делом, для вас, я так думаю, не будет излишней любая информация.

— Это верно, Вацлав Матисович. Но в последние дни мною переработано такое количество информации, что попросту голова пухнет.

— Понимаю, — сочувственно покивал Франичек. — Все дело в том, что информация эта для вас всех очень уж необычна. Мне, выросшему в обстановке, где религиозная информация, христианская мифология были обыденной, повседневной действительностью, гораздо легче вникать в суть того, что происходило две тысячи лет назад.

— А происходило ли, Вацлав Матисович? — улыбаясь, спросил Арвид.

Доктор пожал плечами:

— Спросите что-нибудь более легкое. По этому поводу спорят почти такое же количество времени. И самые разные люди, верующие и безбожники. Достоевский и Кармайкл, Карл Каутский и Эрнест Ренан, коммунист Анри Барбюс и митрополит Александр Введенский, преданный анафеме Лев Толстой и тайный атеист, католический патер Жан Мелье. Это странная и запутанная история, Арвид Карлович.

— Но тем не менее распутывать ее приходится нам. Правда, не ту, что была давным-давно, а эту, так сказать, частную историю… Убийство профессора Маркерта.

— Это так. История, можно сказать, частная, но, согласитесь, Арвид Карлович, вы потратили бы куда меньше времени, если обладали хотя бы зачатками знания христианской мифологии…

— Бесспорно, — ответил Казакис.

— Мне думается, что самая увлекательная эпопея — движение рода человеческого от каменного топора до летящей на Марс ракеты. И вот в этом самом движении не оставлено места для Библии, которая тысячью нитей пронизывает культуру многих народов, которая оказывала влияние на формирование представлений, обычаев, языка, живописи и литературы у множества поколений. Но что знают сейчас наши современники о содержании Библии? Ничего! И в этом отрицании Библии мы вольно или невольно смыкаемся с церковниками. Они чтут Библию только как «богодухновенное писание»… Мы по той же самой причине совсем выбросили ее за борт. И в то же время в Эрмитаже под шедеврами мировой живописи вывешиваем таблички с описанием библейских сюжетов, на которые написаны картины Дюрера, Рембрандта, Рубенса и Тициана. А ведь современная наука уже доказала, что Библия не только Священное писание, но по большей части своей есть своеобразный документ светского характера, который вобрал в себя большое количество довольно ценных исторических сведений, хотя в принципе это всего лишь канонизированная история еврейского народа. И я, славянин, не рискнул бы поклоняться этой истории.

— Не могу возразить, Вацлав Матисович, — сказал Казакис. — По мне ближе наши прибалтийские языческие боги или Перун с Ярилой. Тем не менее Библию надо знать. Вот и я сам столкнулся с пробелом в собственном образовании. И таблички в Эрмитаже, да и не только в нем, прочитывал. Хорошо хоть, что таблички есть, да и сами эти шедевры на библейские темы сохранились. А кофе вы готовите отменный. Еще чашечку, если позволите.

— Конечно, конечно. Пейте, пожалуйста.

— Спасибо, Вацлав Матисович. Что вы скажете о версии Кравченко?

— Что я могу сказать, Арвид Карлович… Ведь я не криминалист, хотя, признаться, меня увлекает ваша работа. Может быть, мне следовало стать детективом, а не Джеком-Потрошителем, как вы порой меня называете. Ну-ну, не надо краснеть, Арвид Карлович… Ведь я же сказал вам, что не сержусь на шутки. Так вот, в качестве любителя-детектива мне хочется думать, что очень уж стройная версия у Федора Гавриловича. Ведь как доктор я есть немного психолог. Правда, психологические выводы труднее подкреплять фактами. Такие выводы подкрепляются другими категориями. Меня заинтересовала эта история с автопортретом Леонардо да Винчи в «Тайной вечере». Я имею намерение думать, что этот Петерс — творческая личность. Но творчество и убийство… Это почти несовместимо, Арвид Карлович.

— А Моцарт и Сальери?

— Это другое дело. Во-первых, последние данные судебной медицины отвергают версию о том, что Моцарт умер от отравления и что виновником его смерти был Сальери. Пушкин воспользовался той версией, которая была принята при его жизни. А во-вторых, по Пушкину, Сальери решается на убийство именно потому, что утратил способность к творчеству… Не так ли?

— Согласен с вами, — задумчиво проговорил Арвид. — Странно, что профессор Маркерт, человек незаурядного ума, вдруг выступил против открытия Петерса.

— Видимо, он усмотрел в нем нечто еретическое, Ар-вид Карлович. Ведь не всегда Маркерт был атеистом, да и безбожник он фанатического склада. А это опасные люди. Я немного знал Маркерта, слушал выступления, читал работы. В собственном отрицании Бога покойник был… Как бы это лучше назвать… Ну, экстремистом, что ли… Он с такой яростью нападал на Бога, будто тот был личным его врагом. И, видимо, профессор усмотрел в работе Петерса какую-нибудь еретическую ноту, которая покушалась на его безверие. Трудно сейчас об этом судить. Ведь Маркерта нет… Но будь он жив сейчас, возможно, и сам Маркерт не смог бы ответить на этот вопрос.

— Меня всегда интересовали причины возникновения ересей, — сказал Казакис. — В чем, по-вашему, механизм появления сомнений в основных постулатах той или иной религии?

Франичек улыбнулся.

— Дорогой Арвид Карлович, — сказал он, прихлебывая из чашки, — если б механизм этот был известен, то и сомневающихся бы не было. Те, кому они неугодны, позаботились бы о том, чтоб механизм этот перестал работать. Но механизм работает, и слава, как говорится, Богу. И как только появляется какая-нибудь вера, которая начинает увлекать людей, тотчас же находятся те, кто обнаруживает в ней изъяны, противоречия, неясные и темные места. Ведь вера эта есть порождение человеческого разума, значит, ничто человеческое ей не чуждо, в том числе и ошибки. Вот другие люди и стремятся исправить эти ошибки, а их зачисляют в еретики…

— Да, — сказал Казакис, — я читал, что еще в самом начале зарождения христианства существовал знаменитый еретик Арий, который подметил противоречие в главном символе веры. Арий исходил из того, что если Христос родился, то это произошло в некоторый момент. Значит, он возник из небытия, был создан, сотворен. Но если сотворен — следовательно, не вечен, то есть не Бог, а лишь его творение, пускай и самое идеальное.

— Вот-вот, — подхватил Франичек. — Недаром рассуждения Ария объявлены самой зловредной ересью. Едва возникло и успело закрепиться христианство, как появились инакомыслящие. Уже в 157 году выступил с поправками к христианству Монтан, основатель движения монтанистов, к которому примкнул и крупнейший римский писатель-христианин Тертуллиан. В созданной им. «Церковной истории» Евсевий пишет, что монтанисты проповедовали аскетизм, отрицали епископат, требовали закрепить за женщинами право на допущение их в ряды священников и опирались прежде всего на «бедных сирот и вдов».

— И все-таки интересно, — заметил Арвид, — что увидел в открытии Петерса профессор Маркерт…

— Нам этого уже никогда не узнать, — сказал Франичек. — И все-таки мне не верится, что аспирант Петерс — убийца.

— Да, вы, можете быть, и правы, Вацлав Матисович. Но факты, собранные Кравченко, трудно опровергнуть. Валдемар Петерс исчез. Почему и как это случилось?

— Верно. И пока его не обнаружат, этот факт — суть краеугольный камень в построениях Федора Гавриловича. Мне же кажется, что в данном событии, я имею в виду убийство Маркерта, имеет место быть карма.

— Карма? — переспросил Казакис.

— Да. Карма — это учение о возмездии в индуизме. Индуисты считают, что совокупность всех поступков человека в этой жизни предопределяет пути его будущих перевоплощений. Это уже относится к пунарджанме — учению о переселении душ. Считается, что каждому живому существу назначен бесконечный ряд последовательных перерождений из одной смертной формы в другую. Скажите, Арвид Карлович, не случалось ли вам вдруг ощутить, что вот эта ситуация, какая-то сцена, которая разыгралась перед вами в эту минуту, была вами уже пережита, уже увидена ранее?

— Бывало, — сказал Казакис. — И не раз. Я всегда дивился подобному явлению. Будто раньше видел все это во сне…

— Современная наука пока не может объяснить, как и почему это происходит. Ну, а различные спекулянты от науки, любители сенсаций поспешили зачислить явление в разряд тех, которые якобы доказывают, что все это — свидетельство вашей памяти о времени, когда вы были воплощены в другое обличье.

— Все это любопытно, Вацлав Матисович, но какое отношение имеет к убийству профессора Маркерта?

— Когда я произнес слово «карма», то вспомнил о целом ряде обличий, которые сменил покойный профессор. Разумеется, религиозный смысл слова «карма» здесь ни при чем. Но если разложить деяния Маркерта на житейский лад и применить к нему карму в светском значении, то нетрудно заключить, что смерть его — плата за те превращения, которым он неистово подвергал собственную личность. А ведь главный смысл человеческого существования — быть самим собой.

— Другими словами, вы хотите сказать, что ему отомстили те, чью веру он оставлял?

— А разве вы не можете предположить этого, Арвид Карлович?

— Отчего же, могу… Но пока нет никаких данных для выдвижения подобной версии.

— Конечно, я дилетант, но бывает, что версию выдвигают, основываясь только на логических умозаключениях. Не так ли?

— Так… Но почему же вы не сказали сегодня на совещании об этом?

— Ах, Арвид Карлович! Понимаете, я действительно люблю следственное дело, и у меня, признаюсь вам, целый шкаф детективной литературы, который я держу закрытым, чтоб гости не улыбались, обнаружив мою слабость. И я отлично вижу, каким кажусь вам смешным, когда пытаюсь вмешиваться в дела оперативных работников. Все это мне очень хорошо видно. Но удержаться трудно… Вот порой и вяжусь к профессионалам с любительскими советами. Только когда-нибудь необходимо и сдерживаться, правда? Вот и сейчас… Скажи я об этом на совещании, вы первый бы вышутили меня. А так я имел сейчас возможность убедить вас без особых усилий. Согласны?

— Согласен, Вацлав Матисович. Вы натолкнули меня на любопытные обобщения.

— Ищите причину в жизни самого Маркерта. Она была у него сложна и противоречива. И где-то, в неких причудливых переплетениях ее, лежит ответ на вопросы, кто и почему убил профессора. А теперь к дьяволу дела! Давайте выпьем этот женьшень без всякого кофе. Давайте выпьем за тех, кто в море, и да пусть прозябают на земле разнесчастные и скучные Джеки-Потрошители!

Глава седьмая КОНФУЦИЙ В КАЧЕСТВЕ СВИДЕТЕЛЯ

Прохор Кузьмич отпустил сотрудников. Выходя в коридор, они обменивались замечаниями по поводу исчезновения Валдемара Петерса и его оригинального открытия.

Конобеев усмехнулся, определив, что история с портретами да Винчи-Варфоломея и Альберти-Фомы заинтересовала их, видимо, больше, нежели сама версия Федора Кравченко.

Конобеев остался в кабинете один.

Он взял из стопки листок чистой бумаги, начертил на нем квадрат и вписал в середину букву М. Потом изобразил несколько линий, идущих от квадрата в стороны. На концах линий Конобеев нарисовал кружки с буквами Т, М, 3, С и П. То ли случайно так вышло, то ли нечто двигало рукой Прохора Кузьмича, но С и П оказались рядом. Конобеев обвел П вторым кружком. У С он поставил вопросительный знак, затем достал записную книжку, раскрыл ее и снял телефонную трубку.

Набранный номер отозвался женским голосом.

— Это кафедра научного атеизма? — спросил Прохор Кузьмич.

— Да, — ответили ему.

— Будьте любезны, пригласите, пожалуйста, к телефону доцента Старцева.

— Вы говорите из города? В таком случае позвоните ему в кабинет. У Валентина Петровича отдельный городской телефон.

— Позвольте я запишу номер.

— Пожалуйста.

Записав номер, Конобеев с минуту смотрел на него, соображая, и вдруг вспомнил, что это служебный телефон покойного Маркерта. Значит, решил Прохор Кузьмич, доцент Старцев уже обосновался в кабинете Бориса Яновича. А что здесь, собственно говоря, крамольного? Уже есть приказ ректора о назначении Валентина Петровича исполняющим обязанности заведующего кафедрой. Почему бы ему не сидеть там, где положено? Все равно именно его утвердят в этой должности: Старцев давно ходит в преемниках Маркерта…

Конобеев вновь набрал номер.

— Валентин Петрович?

— Я вас слушаю, — любезным тоном отозвался Старцев.

— С вами говорит Конобеев, из управления. Я веду расследование известного вам дела. Впрочем, мы встречались уже однажды…

— Да, я помню вас… Прохор Кузьмич, кажется?

«Ну и память!» — удивился Конобеев.

Вслух он сказал:

— Имеется к вам просьба, Валентин Петрович. Необходима небольшая консультация. Дело оказалось довольно сложным, да и профессия покойного необычная, поэтому нам и нужен совет специалиста, что ли…

— Всегда к вашим услугам, Прохор Кузьмич. Располагайте мной… Когда я должен посетить уголовный розыск?

— Нет-нет, Валентин Петрович! — протестующе воскликнул Конобеев. — Зачем же вам утруждаться? Если вы позволите, я загляну к вам на кафедру. Вы ведь еще не уходите домой?

— Пока нет. Буду здесь какое-то время. И если вам удобно, приходите сюда… Милости прошу!

— Отлично. Я приеду через полчаса. Не возражаете?

— Разумеется, не возражаю. Жду вас, Прохор Кузьмич.

Конобеев повесил трубку, спрятал записную книжку в карман пиджака и принялся убирать документы. Едва он успел опечатать сейф, зазвонил черный телефон без наборного диска, он соединял Прохора Кузьмича напрямую с шефом.

Слушаю, Александр Николаевич, — сказал Конобеев.

— Собираешься домой?

— Собираюсь. Только не успел еще уйти.

— И хорошо, что не успел. А то работаете как у станка, по гудку отправляетесь домой, — проворчал Жуков. — Зайди ко мне…

В кабинете Жуков указал Прохору Кузьмичу на кресло, а когда Конобеев сел, начальник управления принялся медленно ходить.

— Новостей у тебя и твоих ребят, конечно, нет никаких? — спросил он после двух-трех минут молчания. — Ладно, не отвечай, сам это вижу…

— Стараемся, — проговорил Конобеев.

— Знаю, что стараетесь… А толку?

Прохор Кузьмич пожал плечами.

— В двадцать два часа будет звонить из Москвы Бирюков. Что я ему скажу?

— Разрабатывается версия «Валдемар Петерс». Ну и есть кое-что еще.

— И этим ты думаешь удовлетворить нашего старика? Ха! Наивный ты человек, Прохор Кузьмич. Розыск на Валдемара Петерса объявили?

— Уже сделано. Сразу после совещания. Кравченко за это в ответе.

— Хорошо. Пусть его поищут. Авось, что и прорежется. Сам-то чем занимаешься?

— Договорился о встрече со Старцевым. Хочу, чтоб он прояснил для нас отношения дочери Маркерта и Петерса, Петерса и профессора, рассказ о работе аспиранта, о причине такого яростного неприятия ее заведующим кафедрой. Как известно, сам Старцев занял нейтральную позицию, но был склонен скорее защищать Петерса от нападок шефа.

— Так, так. Значит, говоришь, хочешь со Старцевым встретиться? — спросил Жуков.

— Да. Звонил ему сейчас. Он назначил мне встречу в университете. Да я и не хотел его приглашать сюда. В конце концов, это нам нужна его консультация.

— Не знаю, не знаю, — медленно проговорил Александр Николаевич. — Может быть, и стоило пригласить. На-ка возьми вот эту бумаженцию и взгляни на нее.

Начальник уголовного розыска протянул Прохору Кузьмичу двойной листок, вырванный из разлинованной в клетку ученической тетради.

Конобеев быстро пробежал текст глазами.

— Ну и ну, — сказал он и глянул на Жукова. Потом принялся читать вновь, теперь уже значительно медленнее, всматриваясь в каждое слово.

— Как тебе нравится эта анонимная телега на Старцева? — спросил Александр Николаевич, когда Конобеев сложил листок и подвинул его по столу к начальнику. — Нет, ты мне не подсовывай, бери письмо себе и присовокупи к делу… Так что скажешь обо всем этом, Прохор Кузьмич?

— Не знаю, что и сказать. Проверять надо сигнал.

— Вот и проверь. Тонко проверь. Чтоб у Старцева ни малейших подозрений не возникло. На встречу — иди… Будет в разговоре необходимый поворот — прощупай позицию доцента по всем этим моментам. Не будет поворота — промолчи. Завтра посоветуемся вместе, как и что. Ладно… Твой ученый муж, поди, уж заждался тебя. Желаю успеха, Кузьмич.

Свежий хлеб привезли с получасовым опозданием, и потому в булочной поселка Шпаковка уже образовалась небольшая очередь женщин, ожидавших разгрузки автофургона.

Вскоре буханки хлеба и деревянные лотки с батонами, булочками, сайками, кренделями перекочевали из крытого кузова в подсобное помещение магазина. Женщины торопили продавца и ее помощницу, которые принялись раскладывать изделия по ячейкам прилавка. Наконец, продавец уселась за кассу, а покупательницы, наполнив авоськи и сумки свежим духовитым хлебом, гуськом потянулись к ней.

— Марта, возьми за половинку круглого, буханка за двадцать, четыре сайки.

— Пятьдесят шесть.

— У меня две по восемнадцать, три батона, четыре пирожка и пачка сахара.

— Рубль сорок девять.

— А у меня, Марта, батончик и два кренделя…

Марта откинула на счетах костяшки, но подсчитать сумму так и не успела.

В булочную вошел пошатываясь человек в кожаной куртке, облепленный грязью, со спутанными волосами на лбу. Лихорадочный блеск в глазах, которыми обвел он женщин, испугал их… Они подвинулись к прилавку-кассе, где сидела продавец. Марта тоже увидела этого человека и застыла, забыв закрыть рот и опустить нависшую над счетами руку.

Неведомый пришелец смотрел на женщин, но будто бы и не видел их. Он шагнул к ячейкам, в которых громоздились буханки и батоны. Оказавшись рядом с хлебом, человек жадно схватил буханку, отломил горбушку и засунул ее в рот.

И тут одна из женщин тоненько взвизгнула. Человек вздрогнул, встрепенулся, широкими шагами пересек небольшое помещение магазина, рванул на себя дверь и, не выпуская хлеба из рук, выбежал на улицу.

Когда он исчез, очередь ожила, заверещала на разные лады… Продавец закрыла, наконец, рот, проворно выскочила из-за прилавка, выбежала на крыльцо. Там она увидела, что неизвестный, похитивший буханку за восемнадцать копеек, едва ли не бегом достиг поворота и скрылся за углом.

Она вернулась в магазин, где возбужденные женщины, перебивая друг друга, обсуждали случившееся.

— Видали, каков гусь?!

— Пьяный он был, женщины, конечно, пьяный!

— Просто хулиганство какое-то…

— Это с экспедиции, верно. Нефть тут ищут. Там все такие, отпетые… Хулиганы.

— Ты в милицию, Марта, звони, пусть разберутся.

— А что, может, он хотел выручку забрать, а увидел, что нас много — раздумал.

— И молодой ведь еще…

— Совести у них, молодых, ни на грош.

— Сейчас все пошли такие.

— Нет, надо в милицию…

Марта молча принимала деньги за хлеб. Когда женщины разошлись, разнося по Шпаковке известие о чрезвычайном происшествии в булочной, продавец решила все-таки позвонить участковому инспектору.

Но дозвониться ей не удалось.

Едва она положила трубку и заняла пост за кассой, в магазин вошел инспектор.

— А я все вам звоню да звоню, — сказала Марта.

— А чего мне звонить, — ответил инспектор. — Бабы вон на весь поселок раззвонили про ограбление булочной. Много ли чего взяли?

— Да нет, — сказала Марта. — Вошел парень, схватил буханку за восемнадцать копеек и смылся.

— За восемнадцать копеек, говоришь? Прямо скажем: ограбление века. А может, он жрать захотел, просто невмоготу стало, а?

Марта смутилась.

— Вообще-то, он вроде голодным мне показался. Или пьяный… Непонятно.

— Ты что, не можешь пьяного от голодного отличить? Ну-ка опиши мне его. На всякий случай.

Тут выяснилось, что Марта и не запомнила его как следует.

— Наверно, с буровой он, — сказала она.

— С буровой, с буровой, — передразнил ее инспектор. — Вешаешь мне дело на шею, а делу-то цена — восемнадцать копеек. Вот возьми.

Он достал кошелек и вытащил двугривенный.

— Сдачи не надо. Недостачу твою я покрыл. Так что больше не звони попусту. Но ежели увидишь его еще раз — дай мне знать. Хочу познакомиться с тем, кто хотя бы по части хлеба живет уже в бесплатном времени.

Кабинет заведующего кафедрой научного атеизма был заставлен книжными шкафами старинной работы. Шкафы занимали две трети стены, а на свободной части висели портреты великих атеистов прошлого, от Эпикура и Тита Лукреция Кара до Бенедикта Спинозы и Вольтера.

Хотя Прохор Кузьмич и учился в Западноморском университете, но в кабинете профессора Маркерта бывать ему не доводилось. Основные интересы Конобеева лежали тогда за пределами этой кафедры, и Прохор Кузьмич не был сюда вхож.

Доцент Старцев принял его весьма любезно. Встретил в большой преподавательской комнате кафедры, провел в кабинет, предложил кофе, который сварил сам в оригинальной кофеварке, стоявшей в углу, между шкафами с книгами.

— А ведь вспомнил я вас, Прохор Кузьмич, — сказал Старцев, когда они уселись с чашечками кофе в удобные кожаные кресла. — Вы учились в нашем университете.

— Совершенно верно. Учился. Вы у нас не читали, правда, но хорошо помню лекции профессора Маркерта.

— Да, — вздохнул Валентин Петрович. — Профессор Маркерт, профессор Маркерт… Тяжелую утрату мы понесли. Какая нелепая смерть!

— Мне как раз и хотелось поговорить с вами об этом, Валентин Петрович. Не думаете ли вы, что кто-нибудь мог отомстить Борису Яновичу?

— Отомстить? Гм… Как-то не приходило в голову. Хотя… Конечно, врагов у него было предостаточно… И здесь, и за рубежом… Ну, из-за рубежа вряд ли могли дотянуться до Маркерта. Это уж слишком.

— Почему «вряд ли», Валентин Петрович? Вы не допускаете подобной возможности?

Старцев засмеялся.

— Я слишком доброго мнения о вашей службе, Прохор Кузьмич, чтоб возможность такую допустить.

— Весьма польщен, но, знаете, это не может быть вовсе исключено. Вспомните судьбу Ярослава Галана…

— Так ведь это когда было, — возразил Старцев. — И где… Время и обстановка иные. Я больше склонен подозревать обычный уголовный умысел. Преступник знал, что Маркерт будет на концерте органной музыки, и решил поживиться в пустой квартире. И вдруг случайно столкнулся с профессором, который остался дома. Допускаю, что Борис Янович вел себя довольно активно по отношению к грабителю. Он не боялся ни Бога, ни черта и сохранил физическую силу, несмотря на возраст.

— Но Маркерту стало плохо, потому он и не пошел на концерт, — возразил Конобеев.

Старцев пожал плечами.

— Мы не узнаем, что там происходило, пока вы не отыщете и не схватите убийцу, — сказал он. — И все-таки я склонен считать, что это заурядное уголовное преступление.

«И Жуков хотел бы так считать, — подумал Прохор Кузьмич. — Ему-то, да и всем нам, террористический акт закордонных злоумышленников вовсе ни к чему…»

Конобеева так и подмывало спросить Старцева про фигурку апостола Петра в кулаке покойного, но про фигурку никому, кроме оперативных работников, не было известно. И Конобеев считал себя не вправе сообщать об этом Валентину Петровичу, даже если бы тот и не преминул дать полезный совет. Впрочем, раскрытие этого факта перед кем бы то ни было строжайше было запрещено и самим Александром Николаевичем, а сейчас, когда в кармане Конобеева лежала эта бумага, касающаяся личности Старцева… Нет, Прохор Кузьмич, конечно, ничего не скажет ему про апостола Петра и странный предсмертный намек покойного.

— Валентин Петрович, каким человеком был Маркерт?

— Сложным, Прохор Кузьмич… Очень сложной личностью был Борис Янович. И этим все сказано. Никакие определения не исчерпают, пожалуй, его натуры, характера, внутреннего облика. Кроме того, в нем уживались сразу несколько психологических типов, и трудно было заранее угадать, какой из них проявится в тот или иной момент.

— Нелегко было с ним работать, а?

— Как раз работать было легко. Маркерт прощал многое, если знал, что человек одержим работой. Он и сам трудился дай Бог каждому.

— А в личной жизни?

— Маркерт был гостеприимным хозяином, прекрасным рассказчиком, остроумным, порой язвительным, но непременно вежливым. Правда, мог и обложить провинившегося, как одесский биндюжник, а то и спустить с лестницы, как он сделал это однажды с молодым дальним родственником.

— С Арнольдом Заксом?

— Ну да, с этим рыбаком…

— А не скажете ли, Валентин Петрович, почему Маркерт так яростно протестовал против работы Валдемара Петерса?

— А, вы про эту историю с «Тайной вечерей»… Видите ли Борис Янович не любил авантюристических наскоков новоявленных атеистов на религию. Он считал, что выступивший против веры человек должен поначалу глубоко освоить религиозные постулаты, проникнуться ими в гораздо большей степени, нежели сами вероучители. В противном случае такие атеисты становятся заурядными болтунами, приносящими чахоточной, худосочной пропагандой один вред. Человек огромной эрудиции, знавший почти все европейские языки, живые и мертвые, Маркерт не терпел халтуры в научной работе. А открытие Петерса отдавало сенсацией, что уже само по себе ставило Бориса Яновича во главе противников Валдемара.

— А вы сами как отнеслись к истории автопортрета Леонардо да Винчи?

— Весьма любопытные построения у Валдемара Петерса. И теперь, когда он подтвердил свои логические выводы, проиграв их на компьютере, остается только радоваться за нашего аспиранта.

— Он сейчас в университете?

— Говорят, отправился в туристический поход по Взморью. Наверно, и не знает, что его работа утверждена в Москве.

— Вы, Валентин Петрович, поддержали Валдемара Петерса против Маркерта?

— Нет, я занял нейтральную позицию. Нельзя было предавать Валдемара анафеме, как сделал это Борис Янович, но и не стоило курить ему фимиам, осыпать розами и осенять венцом. Нет слов, Петерс сделал любопытное открытие. Но если вы в курсе дела, а это, видимо, именно так, то согласитесь, что работа Петерса лежит скорее в области криминалистики, нежели эстетики…

— Пожалуй, в вашем заключении есть резон, Валентин Петрович. А не было ли у Маркерта других причин неприязненного отношения к аспиранту?

— Понимаю… Вы имеете в виду дружбу Татьяны с Валдемаром… Да, профессор знал об этом. Петерс бывал в доме Маркертов. Не думаю, чтобы Борис Янович поощрял эту дружбу, но особого недовольства, на мой взгляд, покойный не высказывал. Вообще, в семейных вопросах Маркерт был скорее конфуцианцем. Впрочем, я понимаю его и где-то солидарен, так как наши судьбы похожи. У нас с Борисом Яновичем почти не осталось родственников, потому мы оба так весьма щепетильны в семейных делах…

— Поясните, пожалуйста, какая здесь связь с конфуцианством, Валентин Петрович. Вы ведь специалист в этой области?

— Да, я защищал кандидатскую по Конфуцию, это латинизированное имя древнекитайского мыслителя Кун-цзы, создавшего в шестом-пятом веках до нашей эры оригинальное этико-политическое учение. Позднее учение Кун-цзы превратили в религию, которую исповедуют в настоящее время только в одном Китае триста пятьдесят миллионов человек.

— Приличная цифра, — заметил Конобеев.

— Не буду вдаваться в подробности, связанные с этим учением… Конфуция вряд ли привлечешь в качестве свидетеля по делу об убийстве профессора-атеиста, тем более что Маркерт специализировался исключительно по христианству. Что же касается учения Кун-цзы в области семейных отношений, то главным здесь был принцип: «Любить своих родных, это и есть гуманность». Конфуций защищал необходимость укрепления родовых связей, кровного родства. Самая идея гуманности в учении Конфуция зижделась на таких понятиях, как верность семье, почитание родителей и старших.

Понятие гуманность, по Конфуцию, весьма велико. Сюда входят и храбрость, и знание, и почтительность, и великодушие, и искренность. Но в конце концов весь свод этих понятий, называемый жень (гуманность), замыкается на два основных положения. Они были высказаны самим Кун-цзы и его учеником Юй Цзы: «Почитание родителей (сяо) и уважение к старшим (ти) — являются сущностью жень.

— А как это увязать с личностью Маркерта?

— Видите ли, Маркерт, лишенный родственников в силу известных вам причин, заменял понятие кровного родства родством духовным. Валдемара Петерса Борис Янович не считал близким себе по духу. Поэтому вряд ли профессор относился серьезно к возможному союзу между дочерью и аспирантом.

«А ты, конечно, был самым что ни на есть его родичем по духу, с тобой можно было бы и кровно породниться», — подумал Конобеев, вспомнив о двойном листочке из разлинованной в клетку школьной тетради.

Он решил на первый раз ограничиться тем, что услышал в ответ на собственный вопрос. Последних слов Старцева было достаточно для того легкого прощупывания, какое поручил ему Жуков.

Теперь надо было увести разговор в сторону. Необходимо закончить эту встречу чем-нибудь, имеющим весьма отдаленное отношение к покойному профессору и к тем, кто был с ним связан, кровно или духовно.

— Будучи специалистом по учению философа, который так ратовал за укрепление семьи и брака, вы остались, тем не менее, холостяком, — заметил с улыбкой Конобеев. — Извините, может быть, я сказал бестактность…

— Ну что вы, Прохор Кузьмич! У вас уже в силу профессии не может быть бестактных вопросов… Да, я холостяк. Но почему вы употребили слово «остался»? Мне ведь только сорок пять лет. Самое время подыскивать невесту. А до этого я учился, некогда было думать о домашнем очаге.

— Теперь у вас новая забота: кафедра, — сказал Конобеев.

— Вы правы. Но тянуть с матримониальными проблемами, видимо, больше нельзя… Иначе я в самом деле останусь холостяком. Не сосватаете ли вы мне кого-нибудь, Прохор Кузьмич?

Они оба рассмеялись.

— Между прочим, исповедующие конфуцианство, — заговорил Валентин Петрович, — раз в году, в день зимнего солнцестояния, совершают жертвоприношение Небу. В этот день мужское, светлое, активное начало, именуемое силой Янь, берет верх над темным, женским, пассивным началом — Инь! В Китае в честь этого дня сооружен даже величественный Храм неба. Поэтому не торопите меня, Прохор Кузьмич… Не приближайте тот день, когда надо мной возьмет начало сила Инь.

— Не буду, Валентин Петрович. Оставайтесь светлым и активным. Ладно?

— Вот и договорились. Спасибо!

Александр Николаевич ждал звонка из Москвы в двадцать два часа. В такое время обычно звонил Бирюков, когда на Западноморском управлении висело трудно расследуемое дело, подобное этому, нынешнему.

Но Бирюков позвонил раньше на целый час. Начальник управления поднял телефонную трубку, чувствуя, как потянуло и заныло в левой части груди.

— Да, я слушаю, — сказал он. — Жуков у телефона. Добрый вечер, Василий Пименович. Согласен с вами, не очень добрый… Нет, погода отличная. Выберетесь в дюны? Не верю. Все обещаете, обещаете… Пока глухо, Василий Пименович. Работаем… Нет, версий много, и с аспирантом как будто бы версия перспективная. Не нашли еще Петерса. Объявили розыск. Тут еще кое-что завязалось, но говорить пока рано. Проверяем. Завтра что-нибудь прояснится. Да мы понимаем, стараемся… Кого посылаете? А… все ясно. Решили, что не справимся? Конечно, понимаю, что в помощь… Разумеется, встретим. Утром выезжает? Завтра? Сам его встречу, большой ведь он специалист… Классик. Да я не обижаюсь, Василий Пименович! Мне даже лучше, если есть возможность свалить проколы на московского человека. Шучу, конечно. Из шкуры вылезем, снова перешерстим стоящие зацепки и моменты, подергаем путевые ниточки, заново проверим. Да и свежая голова, взгляд со стороны — это хорошо. Поможет нам по-иному увидеть, в другом свете… Хорошо, Василий Пименович, сделаем как приказано. Спасибо, дома все в порядке. Есть! Хорошо. Так точно! Будет исполнено. Всего вам доброго, Василий Пименович.

На другой день после разговора Александра Николаевича с Москвой в кабинете начальника управления собрали сотрудников группы Конобеева.

— Вот что, други мои, — ласково заговорил Жуков, и все поежились, ибо знали, какую бурю чувств всегда прячет их шеф под этим ласковым тоном. — Нет слов, работали вы много в эти дни… Знаю, видел, слышал и так далее. Но в нашей работе все определяется результатами. Где они? Их нет… Подвожу итог: мы не справились с делом, честь расследовать которое, и не только честь — долг! — принадлежали нам. Честь и долг! Считаю, что самым обидным для вас должен быть тот факт, что вывод о нашей непригодности сделал еще до меня Василий Пименович Бирюков. Именно он сказал мне вчера по телефону, что утром к нам выезжает, сейчас уже выехал, следователь по особо важным делам. Группа Конобеева переходит в его полное оперативное подчинение. Пусть москвич задает вам перцу, если мои специи приходятся не по вкусу.

Сотрудники молчали, потупив голову. А что тут, собственно, было говорить?

Первым подал голос никогда не унывающий Кравченко. Впрочем, унывать ему не было резона. Его версия все еще прорабатывалась, на Валдемара Петерса был объявлен всесоюзный розыск.

— А можно спросить, як кличуть того Шерлока Холмса? — спросил он с несколько деланной непринужденностью.

— Можно, — мрачно ответил начальник управления. — Его зовут Юрий Алексеевич Леденев.

Глава первая ДЕЛО, КОТОРОМУ ДВАДЦАТЬ ВЕКОВ

Поручение Бирюкова пришлось Юрию Алексеевичу по душе. Он знал немного о существе дела, связанного с убийством профессора Маркерта, загадочного дела, в котором увязли западноморцы, и эта история представлялась ему интересной, тем более что в последнее время Леденеву попадались скучные, невыразительные случаи, сводящиеся в основном к протокольному оформлению.

Когда Василий Пименович в общих чертах ознакомил Леденева с предстоящей задачей и предложил отправиться в Западноморск, тот внутренне возликовал. И не только потому, что жена его, Вера Васильевна, вот уже неделю отдыхала в санатории, расположенном в Юсовых дюнах. Правда, Бирюков не удержался, чтоб не подчеркнуть сие обстоятельство. Вот, мол, какой я внимательный по отношению к лучшим, золотым кадрам, которые, как всегда, решают все… Юрия Алексеевича обрадовал, что ему вновь, как в относительно недавнем деле со «свидетелями Иеговы», придется окунуться в причудливый мир искусных хитросплетений, схватиться со своеобразной логикой религии, которая организована по другим законам, нежели логика формальная. Но, будучи порождением ума человеческого, религия подвластна и иным аргументам, если их рождает не менее изощренный и отточенный на оселке логического мышления разум.

После разговора с Василием Пименовичем Леденев внимательно ознакомился с теми материалами по делу профессора Маркерта, которые были направлены Западноморским управлением в Москву. Сведения оказались самыми общими… Но суть дела теперь была ему более или менее ясна. Остальное он доберет на месте. Изучит протоколы допросов, заключения экспертов, сам побывает на месте происшествия, поговорит с сотрудниками Жукова и прокуратуры, у которой на контроле дело об убийстве, а также с теми людьми, с которыми оперативники уже вступали в контакт в процессе предварительного расследования. Все это будет там, в Западноморске, а пока надо подобрать кое-какую литературу… Старозаветная Библия у него есть. Новый Завет, Евангелие тоже, он раздобыл их для домашней библиотеки еще во времена дела о сектантах. Не мешало бы почитать еще книги добрых комментаторов, философов-атеистов…

Леденев позвонил в Центральную библиотеку Министерства внутренних дел и попросил подобрать для него соответствующую литературу. Затем пришел в канцелярию, получил командировочное удостоверение, спустился двумя этажами ниже в финансовый отдел, где ему выдали деньги и железнодорожный литер. Билет на фирменный поезд «Балтика» назначением Москва — Западноморск был для Юрия Алексеевич заказан, и он должен был взять его в служебной кассе перед отходом экспресса завтра утром.

Покончив с бумажными делами, Юрий Алексеевич направился в библиотеку. Там его уже ждала стопка книг. Библиотекарь, пожилая женщина, хорошо знавшая Леденева, спросила:

— Божественный интерес, Юрий Алексеевич, для души или для дела? Я вижу, вы теперь неизменно верны этой теме…

Леденев улыбнулся.

— Мне трудно разделять уже, Владислава Ивановна, где мои действия для души становятся необходимыми для дела. И наоборот…

— Понимаю вас, Юрий Алексеевич. Вот ваши книги. Посмотрите, что вам подойдет. Отберите сами.

— Кое-что я возьму с собой, Владислава Ивановна, буду читать в командировке.

— Ради Бога. Вы у меня надежный читатель. Вам можно доверить не только книги.

— Ну спасибо, коли так.

Книг ему Владислава Ивановна отобрала предостаточно. Всего и за месяц не прочитать. Надо взять с собой наиболее интересное, подходящее и по делу, и по тому, что интересует его самого.

Леденев отложил томик Гегеля, где были собраны философские работы по истории христианства, ранее не публиковавшиеся на русском языке. Приглянулись ему и монография Иосифа Крывелева «Что знает история об Иисусе Христе?», брошюра Моисея Беленького «Иудаизм». У Канта Юрий Алексеевич выбрал «Критику чистого разума», где внимание его привлекли разделы «Об основаниях спекулятивного разума для доказательства бытия высшей сущности», «О невозможности онтологического доказательства бытия бога» и «О невозможности космологического доказательства бытия бога». Владислава Ивановна заложила и в нескольких других томах собрания сочинений Иммануила Канта страницы, где излагались атеистические взгляды философа, в частности в «Метафизике нравстенности». Но Леденев прикинул, что если себя не ограничить, то ручка его дорожного чемодана наверняка не выдержит и оторвется. Тем не менее Леденев положил себе обязательно познакомиться с этой работой Канта по возвращении из Заподноморска. Юрий Алексеевич присовокупил к отобранным книгам сочинения Шарля де Бросса «О фетишизме», а остальное вернул Владиславе Ивановне.

Он поблагодарил ее за помощь в подборе книг, сложил их в портфель, который предусмотрительно захватил с собой, и отправился к Василию Пименовичу попрощаться, да и получить напутственные инструкции от начальства было необходимо.

Вечером Юрий Алексеевич зарылся в книги, отказав себе даже в футбольном матче на первенство страны: экран телевизора так и остался серым и скучным. Леденев поначалу просматривал все, что считал необходимым, задерживался на зацепивших его внимание местах, делал пометки, кое-что выписывал в блокнот, который завел для нового дела.

…Экспресс «Балтика» отошел от перрона точно по расписанию. Попутчики попались Юрию Алексеевичу спокойные, тихие: уже немолодая супружеская пара, отправившаяся отдыхать на взморье, и неразговорчивый высокий литовец, он выходил в Вильнюсе.

Первый час начавшегося путешествия к янтарным берегам Леденев простоял в коридоре у окна, пользуясь случаем посмотреть, как строится, преобразуется столица и ее окраины… После Можайска Леденев вернулся в купе, посидел немного. Супруги вполголоса говорили о своем, литовец молчал, Юрий Алексеевич произнес пару необязательных фраз и подался к себе на полку… Там как-то посвободнее себя чувствуешь, не мешаешь никому и читать вечером удобно.

Здесь, на полке, можно было снова вернуться к размышлениям, которым Леденев предавался минувший вечер и от которых ему теперь не скоро уйти, уж во всяком случае пока занимается он делом Маркерта.

«Почему, — думал Леденев, лежа на верхней полке и перелистывая Новый завет, обложку которого с черным крестом на переплете Юрий Алексеевич предусмотрительно обернул бумагой, — почему именно двенадцать избранных учеников Христа сделались его апостолами, только двенадцать? Ведь учеников у него было куда как больше. Видимо, потому, что только эта дюжина апостолов постоянно находилась рядом с Иисусом. Они отказались от всех других общественных отношений, профессиональных, семейных и жили только уроками Христа, довольствовались только его обществом, делили с ним тяготы бытия, пытались через учителя постичь его духовную сущность. Но почему именно на них, этих простых иудеев, обратил внимание Христос? Более того, обыкновенного рыбака Петра он оставил после вознесения на небо своим наместником на земле, трижды отказавшегося от него Петра… Апостол Петр, может быть, оказался лишь храбрее других, а так ничем особенным не выделялся… Ведь у Христа были приверженцы и среди фарисеев, умных и образованных для того времени людей… Иосиф Аримафийский, Нафаниил, единственный член законодательного собрания, воздержавшийся, когда голосовалась в синедрионе смертная казнь Иисусу. Наконец, искренне верящий в Христа Никодим… Да, но именно эти люди не могли принять до конца раннехристианскую проповедь опрощения и отказа от материальных благ. Христу нужны были нищие, способные через утешенную душу забыть о пустом желудке. А может быть, они оказались настолько интеллектуальны, что не смогли слепо поверить в Христа?

По Фридриху Энгельсу, всякая религия является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в их повседневной жизни. Первые христиане хватались за веру, чтобы устоять духовно в мире распада и хаоса. Когда же ситуация изменилась, упрочились новые отношения между людьми и государствами, христианство приспособилось, выстояло перед гонениями, срослось с новыми формами управления и подавления и само принялось преследовать инакомыслящих, еретиков, пытавшихся вернуть переродившееся вероучение на круги своя.

Леденеву вспомнились бесчисленные искания великих мыслителей прошлого. Пытаясь найти фундамент, на котором можно было бы развернуть строительство храма Нового Человека, нет, не Божества, а Человека, они обращались к христианству, пытаясь под золоченой шелухой официальной церковной обрядности разыскать то нравственное жизненное начало, которое было погребено теологией и мертвящей казуистикой.

Юрию Алексеевичу интересно было следить за развитием атеистической мысли в последние двести — триста лет в работах различных философов, писателей, политических деятелей, еще далеких от научного мышления, спотыкающихся в лабиринтах мысли и логических посылок.

«Все они пытались, согласно притче, рассказанной Христом, отделить зерна от плевел, — думал Юрий Алексеевич, — отделить религию нравственную от религии формальной. Гегель называл эти две стороны религии, субъективной и объективной».

Работа Гегеля «Народная религия и христианство» была у Юрия Алексеевича под рукой, и Леденев раскрыл ее.

«Объективная религия есть fides quae creditus[220] — прочитал Леденев, — рассудок и память суть силы, которые содействуют ей, добывают, взвешивают и сохраняют знания или также верят. К объективной религии могут также принадлежать практические знания, но поскольку они являются лишь мертвым капиталом… Субъективная религия выражается только в чувствах и поступках. Когда я говорю о человеке, что у него есть религия, это означает не только, что он обладает достаточным знанием ее, а то, что его сердце чувствует дело, чудо, близость божества, он познает, он видит Бога в его природе, в судьбах людей…

Субъективная религия является живой, она есть активность внутри существа и деятельность, направленная вовне. Субъективная религия есть нечто индивидуальное, объективная — абстракция…»

Принесли чай. Леденев сунул томик Гегеля под подушку и спустился вниз. Попутчики принялись разворачивать свертки с провизией. Тесниться у небольшого столика не хотелось, хотя перекусить бы не мешало. Юрий Алексеевич подумал, что едет из пустой московской квартиры. Вера Васильевна загорает на взморье, и пирожков для него в дорогу испечь было некому.

Юрий Алексеевич вышел из купе, пристроился у окна и вернулся к давешним размышлениям.

Христианская религия, по словам Людвига Фейербаха, имеет необходимое происхождение, которое вытекает из самой природы религии. «Она должна быть такой, как она есть, если только она хотела соответствовать сущности религии».

«И действительно, — размышлял Юрий Алексеевич, глядя из окна на зеленые поля, густые леса, обновившиеся добротными кирпичными домами деревни Белой России, — в какое время появилось христианство? Рушился античный мир, распадались старые национальные и нравственные связи, наступила эпоха упадка вселенской морали, гибли прежние принципы, которые цементировали древнюю Ойкумену до того. Кончалось время классических народов, классической мифологии. Старые боги одряхлели и умерли. И тогда родилась новая религия, религия своеобразно чистая, свободная от каких-либо чужеродных составных элементов. Христианство явилось первой религией, которая рассчитывала на универсальное международное, всеземное распространение. Кому-то было весьма выгодно дать народам веру, в основе которой принцип Бога-начальника и рабов Божьих. Недаром Ницше говорил, что быть христианином в два или даже в три раза хуже, чем быть иудеем. Да… Вот и в этом деле, закрутившемся вокруг загадочного убийства профессора-атеиста и фигурки апостола Петра в его руке, смешаны люди разных национальностей, а история Иисуса общая для них всех».

Юрий Алексеевич припомнил, как был он удивлен, узнав, какое большое влияние оказывал образ Христа на вождей народных движений, революционеров еще в относительно недавние времена. Влияние это сказывалось даже внутри первых рабочих организаций России, например, нашло отражение в программе «Северного союза русских рабочих». Тому же Ленину пришлось уже в период между двумя русскими революциями выступить с резкой критикой богоискательских настроений среди отдельных партийцев. Один Луначарский с его теоретическими изысками чего стоил… У христианства двухтысячелетний опыт, и всем вам необходимо быть бдительными и просвещенными, именно просвещенными, атеистами…

Искал собственного Христа в душе человеческой великий страдалец за народ русский Федор Достоевский. Пытался создать новое Евангелие, сформулировав собственные заповеди, моральный кодекс, Лев Толстой. Оба они, и другие мыслители тоже, отрицали официальное православие, отрицали формальную религию, пытаясь сохранить и развить нравственную сторону веры, чтобы укрепить моральную основу человека. Не понимали они главного, а зачастую не хотели и не могли знать всеобщей формулы: бытие определяет сознание… Жизнь человека в обществе, его нравственность, его этические взгляды определяются экономическими законами, присущими данному обществу. Они были прекраснодушными мечтателями, пытавшимися объяснить мир, тогда как, видимо, его нужно было переделать. Но как? «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…» А принцип — слезы ребенка? Бердяев порвал с марксизмом именно потому, что последний оперирует только классами, забывая, точнее, нарочито не принимая в расчет, судьбу отдельно взятого человека.

Иммануил Кант тоже пытался отделить зерна от плевел, искал позитивное начало в религии, разделив ее на «религию искания милости» и «религию доброго жизненного поведения». И кенигсбергский профессор был сторонником этической религии, нравственной, ведь субъектом такой религии был человек, обладающий свободным волеизъявлением, полагающийся не на «Божью милость», а на собственный разум, мораль, духовные силы. Эту нравственную религию Иммануил Кант противопоставлял бездушному католицизму, всецело проникнутому принципами «искания милости», исповедующему не «нравственные начала, но статуарные заповеди, правила веры и обрядности», погрязшему в фетишизме и торжествующей догме.

«Конечно, — рассуждал Юрий Алексеевич, уже сидя в вагоне-ресторане и ожидая, когда принесут обед, ожидая без особого нетерпения: куда торопиться, когда едешь в поезде, — конечно, атеисты прежних времен не были в состоянии подвергнуть религию диалектико-материалистической критике. Старый атеизм лишь подступал к извлечению гносеологических корней религии, социальные же корни ее оставались для него тайной за семью печатями. Просветительский атеизм не был способен с научных позиций рассмотреть, как формировалась социальная роль религии и церкви, считал религию обособленной, автономной духовной областью, не связанной ни с экономическим развитием общества, ни с классовой борьбой. И все же роль этих атеистов велика. Их камень в фундаменте нынешнего мировоззрения значителен. Ведь, скажем, тот же Людвиг Фейербах книгой «Сущность христианства» перевернул духовную жизнь современной ему Германии, да и не только Германии. Его книга помогла юному Энгельсу порвать с религией, а молодому Марксу окончательно перейти на позиции материализма».

Принесли первое блюдо, неизменный рассольник с курицей, которым Министерство путей сообщения потчует пассажиров на всех дорогах страны. Леденев ел неторопливо, поглядывал за окно, краем уха прислушивался к шумному разговору, который затеяли за столом напротив подвыпившие парни, судя по всему, рыбаки из Западноморского управления тралфлота.

Поезд шел быстро, резко дергаясь на стрелках разъездов. Небольшие поселки и городки он пробегал едва замедляя ход.

Когда Юрию Алексеевичу принесли бифштекс с луком, рыбачки решили, что в купе им куда как привольнее продолжать застольные разговоры, потребовали счет, не забыв включить в него несколько бутылок минеральной воды.

В ресторан вошла группа молоденьких проводниц, видно, захотелось поесть горячего… Они и заняли теперь соседний стол, оживленно обсуждая какие-то служебно-девичьи события.

Юрий Алексеевич медленно расправлялся с бифштексом, улыбался про себя… Ему было хорошо от ощущения скорости, с которой поезд приближался к берегам Балтийского моря. Леденев любил бывать на морском побережье. Четыре года войны прослужил Юрий Алексеевич на Северном флоте, ходил к берегам Лапландии в составе десантно-диверсионного отряда. Потом так и остался в Поморске до тех пор, пока Василий Пименович, бывший командир его отряда капитан-лейтенант Бирюков, ставший после войны начальником Поморского управления, не был переведен с повышением в столицу. Он и забрал с собою Леденева, успевшего к тому времени не раз отличиться в расследовании запутанных, каверзных дел.

Теперь он снова увидит море, Янтарное море. Конечно, по приезде в Западноморск на него навалится куча обязанностей и забот, но уж, наверно, сумеет выбраться в Юсовы дюны, где отдыхает жена. Конечно же, он повидается с нею…

Размышления о море и будущей встрече с Верой Васильевной навели Юрия Алексеевича на мысли о случившемся в Западноморске. Леденев вспомнил о загадочном намеке профессора Маркерта, пожелавшего дать им, следователям, как будто бы некий сигнал, как и где искать убийцу.

«Почему Петр, — в который раз подумал Юрий Алексеевич, — именно Петр? Ряд версий, связанных с личностью этого апостола, уже отработан, ребятами Жукова. По-видимому, снова надо будет заняться этими версиями, только сменить адреса… Постой, постой! Нет ли здесь намека на Ватикан, на его святейшество? Ведь апостола Петра христианская церковь считает самым первым папой, первым по времени наместником Бога… А что если Маркерт знал причины собственного убийства и дал нам понять, откуда тянется нить? Это уже кое-что… Надо предложить отработку и этого соображения».

Он вспомнил, что в одной из книг, взятых с собой, есть упоминание об апокрифическом, то есть непризнанном официальной христианской церковью Евангелии от Петра.

«Надо будет посмотреть повнимательнее это место», — подумал Юрий Алексеевич и подозвал официантку, чтобы рассчитаться за ужин.

Когда он вернулся в купе, попутчики его спали. Леденев осторожно забрался на полку, достал книгу, отыскал необходимое место и принялся читать.

Юрий Алексеевич узнал, что ссылки на Евангелие от Петра содержались уже у раннехристианских историков Оригена и Юстина. Евсевий же приводит в своей работе письмо Серапиона, епископа Антиохийского, датируемое 200 годом. Серапион пишет, что это Евангелие весьма почитается среди христиан Сирии. Но впервые папирус с Евангелием от Петра был найден лишь в 1886 году в могиле египетского монаха.

Рукопись написана от первого лица. Автор прямо заявляет, что он и есть апостол Петр. После распятия Христа, пишет ученик Иисуса, «я с товарищами своими был в печали, и мы, подавленные душевно, скрывались…»

«Довольно мощное свидетельство в пользу историчности Христа, — подумал Юрий Алексеевич. — Странно только, что церковь отнесла это Евангелие к числу апокрифических, запрещенных…»

Но, читая дальше подробное изложение Евангелия от Петра, Леденев догадался, что именно не устраивало богословов в этом писании. Автор не упоминает ни о каких страстях Господних во время казни. Прибитый к кресту Иисус «молчал, как бы не испытывая никакого страдания».

«По-видимому, — решил Леденев, — этот неизвестный автор был последователем докетизма[221]. А эту позицию церковь считала злейшей ересью. Еще бы! Таким образом с ее помощью подвергался сомнению основной догмат христианства, согласно которому собственными страданиями, именно страданиями, Бог-сын искупил первородный грех человечества. Конечно, Маркерт знал об этом Евангелии гораздо лучше меня. Надо попытаться достать на его кафедре подлинный текст, поискать зацепку и в нем…»

Юрий Алексеевич закрыл книгу, умостил ее на полочке, повернулся на бок и стал смотреть в окно. Мерное покачивание вагона, мелькавшие деревья, стук колес на стыках убаюкивали его, и вскоре следователь по особо важным делам спал сном праведника.

Ничего божественного ему не снилось.

Глава вторая ХОД ЛЕДЕНЕВА

День выдался жарким… Но едва зашло солнце и сумерки принялись неторопливо закутывать зеленые улицы Западноморска, с Балтики потянуло прохладой и свежестью. К полуночи балтийский бриз вытеснил с улиц города нагретый воздух далеко на юг. Окрестности постепенно остывали, и морская влага готовилась выпасть на рассвете прозрачной росою.

А ночью стало уже достаточно свежо, чтобы прогуливаться в одной рубашке и брюках, в легком дневном платьице. Потому припозднившиеся влюбленные старательно закутывали зябнувших подруг в пиджаки и куртки.

У человека, который этим поздним часом продвигался улицами того района, в котором стоял дом покойного профессора Маркерта, не было ни подруги, ни пиджака, чтобы его согреть. Не спеша подбирался он к калитке особняка, где произошло убийство. Шерстяной спортивный костюм не стеснял движений, а кеды позволяли перемещаться предельно бесшумно…

Дойдя до калитки, человек медленно прошел мимо, разглядывая погасшие окна в доме.

Магда и Таня уже спали… Человек в спортивном костюме не изменил ритма движения и спокойно прошел мимо профессорского особняка. Все часы в Западноморске с большей или меньшей точностью показывали половину второго.

Закончился квартал, и таинственный любитель ночного воздуха повернул направо.

Теперь он вышел на улицу, которая лежала параллельно той, где стоял дом Маркерта. Все заборы здесь доходили до пояса, и перемахнуть этот, перед которым он теперь остановился, человеку не составило труда.

Осторожно пересек он двор и вышел к ограде, разделявшей два участка внутри квартала. Ограда была скорее символической. Вот и она осталась позади… Человек стоял уже под окнами кабинета Маркерта, опечатанного органами следствия еще с того печального дня.

Окна кабинета приходились довольно высоко. Неведомого пришельца это не смутило, потому как гостиная выступала вперед, образуя между первым и вторым этажами площадку. На площадку вела лестница. Ее приспособила Татьяна, превратив площадку в отличный солярий, где летом загорала с подругами.

Так же неторопливо, как действовал до сих пор, с кошачьей ловкостью человек поднялся по лестнице, подобрался к окну и осмотрелся.

Все было тихо и спокойно.

Достав из карманов принесенные с собой приспособления, человек проделал необходимые операции и вскоре аккуратно, чтоб ничто не нарушило ночной тишины, поставил к стене квадрат стекла, вырезанный из оконной рамы. Затем просунул руку в резиновой перчатке в образовавшееся отверстие и повернул шпингалет.

Окно в кабинет профессора Маркерта распахнулось.

Еще раз оглядевшись, человек легко взобрался на подоконник и исчез в глубине комнаты.

…Ей приснилось, что она забыла завернуть водопроводный кран в кухне. Вечером Магда оставила в раковине гору грязной посуды дожидаться, когда пустят воду: ее перекрыли в связи с ремонтом подстанции.

А потом вдруг пошла вода. Она заполнила раковину, закрытую пробкой, полилась на пол, подобралась к порогу и через приоткрытую дверь выбралась в гостиную. «Как я высушу теперь ковер?» — во сне подумала Магда, но с кровати не двинулась. Она и во сне спала…

А вода все текла и текла… Вот достигла она и порога ее, Магды, комнаты. Теперь Магда силилась проснуться. Она хотела встать с постели и пойти закрыть кран в кухне, но проснуться никак не удавалось. Так она и маялась, с ужасом прикидывая, какое количество вещей будет непоправимо испорчено, а уровень воды доходил уже до ее постели…

Наконец Магда ощутила холод, это вода коснулась ног, Магда глухо застонала, сделала последнее усилие и проснулась. Сон ее казался такой явью, что первым движением Магда подтянула ноги. Потом свесила руку, чтобы убедиться, как вода плещется вокруг.

Никакой воды женщина не обнаружила, но, тем не менее, ноги с кровати опускала с опаской.

Нашарив ночные туфли, Магда отправилась на кухню. Сон про незакрытый кран не давал ей покоя. В кухне было все, как всегда, в образцовом порядке, и Магда даже подивилась тому, что ей могло присниться, будто она оставила невымытой посуду на ночь. Такого с нею не случалось и в те времена, когда действительно бывали перебои с водой.

«Странный сон», — подумала Магда и решила сварить себе кофе. Она боялась, что не сможет сразу уснуть, а кофе к ночи всегда почему-то действовал на нее как снотворное.

В ожидании, когда закипит вода, Магда вышла в гостиную, оставив дверь в кухню открытой, и села в кресло, где было куда удобнее, нежели на белых табуретках. После этого нелепого сна Магда чувствовала некую разбитость и неуютность в членах.

Она сидела в кресле, прикрыв глаза и прислушиваясь: не закипел ли кофейник…

В доме было тихо. Татьяна спала в девичьей спаленке, и ей снились розовые и зеленые шарики в сиреневом небе.

Магда почувствовала, что ей пора встать и подойти к газовой плите. Она уже готовилась подняться, как вдруг услыхала шаги.

Поначалу ей показалось, что она продолжает спать и видит во сне, что доктор не умирал и теперь это он ходит в кабинете, оторвавшись от очередной рукописи и встав из-за письменного стола, чтобы немного размяться.

«Нет, нет! — подумала Магда. — Люди не поднимаются из могил, и мне уже снился этот потоп в доме…»

Она прислушалась. Шаги стихли. Но вот опять кто-то прошел наверху. Нет, это не снится ей, не снится…

Магда была храброй женщиной, и в другое время она отважно двинулась бы по лестнице в кабинет, прихватив для острастки хотя бы вон ту кривую саблю, что висит на стене.

Но сейчас кабинет был опечатан властью. А казенной печати Магда боялась больше, нежели того неведомого, что бродит по кабинету покойного профессора.

Магда встала из кресла, осторожно подобралась к телефону и понесла аппарат в кухню. Там она поставила телефон на стол, плотно прикрыла дверь в гостиную и уже тогда решительно набрала номер дежурного по управлению внутренних дел. Этот номер телефона оставил ей Конобеев.

Александру Николаевичу позвонили утром из обкома партии и пригласили на заседание, где его присутствие было обязательным.

Это случилось на второй день после приезда Леденева в Западноморск. Жуков хотел побывать на совещании, на котором Юрий Алексеевич войдет в первый контакт с его работниками.

Но Александр Николаевич торопился в обком партии-и ограничился тем, что представил Леденева оперативной группе Конобеева. Он добавил, что теперь вся группа вместе с руководителем поступает в распоряжение московского следователя по особо важным делам.

— Значит, я пошел, — сказал начальник управления. — Когда вернусь, прошу вас, Юрий Алексеевич, вместе с Прохором Кузьмичом зайти ко мне. Конечно, с материалами сегодняшнего вашего совещания. Желаю успеха, товарищи.

Леденев остался с группой Конобеева наедине. Прохор Кузьмич уже разговаривал с ним раньше и рассказал о тех, кто принимает участие в расследовании. Теперь Конобеев представил Леденеву каждого из них.

Сотрудники с любопытством и некоторым вызовом смотрели на Юрия Алексеевича. Они слыхали, конечно, о ряде дел, которые Леденев блестяще раскрыл в разное время. В их испытующих взорах присутствовала изрядная доля уважения. Но вместе с тем глаза сотрудников безмолвно выражали общую мысль: ну-ка, возьмись, попробуй, поломай зубы там, где нам пока мало что удалось сделать…

— Вот и познакомились, — сказал Леденев, последним пожимая руку улыбающемуся Кравченко. — Рад, товарищи, что мне придется работать вместе с вами в таком интересном деле. Если не возражаете, Прохор Кузьмич, я бы хотел послушать теперь тех товарищей, которые с самого начала были оперативно связаны со случившимся. Пусть расскажут и о самом событии и о тех версиях, которые были выдвинуты ими и отработаны… Даже если версии эти были отброшены потом в ходе следствия. Словом, обо всем с самого начала. Тогда и я быстрее войду в дело, и у нас у всех вновь предстанет перед глазами то, что мы уже имеем и что можем иметь в будущем.

Когда были выслушаны поочердено рассказы сотрудников, Юрий Алексеевич подвел итог:

— Итак, в работе пока одна версия: аспирант Петерс, которого до сих пор не нашли. Это в том случае, если мы ограничим круг наших поисков чисто апостольскими вариантами. Но мне думается, что предсмертный жест профессора Маркерта мы с вами должны исследовать диалектически. Пока же, мне кажется, рассматривались лобовые, лежащие на поверхности связи. Впрочем, рыбацкую профессию апостола сбрасывать со счетов, мне думается, вообще пока нельзя. Пусть она так и остается за Арвидом Карловичем, наряду с другими…

— Какими это? — спросил Казакис.

— А разве у вас нет иных версий, связанных все с тем же Петром?

Арвид хмыкнул.

— Почему же нет? — сказал он. — Этот галилейский рыбак, пожалуй, самый активный из всех учеников Христа и больше всех, судя по евангелиям, общавшийся с ним.

— Вот вы и возьмитесь за этого рыбака, Арвид Карлович, — предложил Леденев. — Еще раз проштудируйте Евангелие и выберите описания прямых контактов Христа с Петром, а также отдельные поступки апостола. Нужно, чтобы в этом была система. Иначе мы утонем в библейской информации.

— Казакису уже поручено сделать доклад про учеников Христа и особо по Петру, — заметил Конобеев.

— Это хорошо. Значит, я опоздал со своим предложением… Только, мне кажется, нет необходимости разбрасываться вниманием по всей дюжине учеников. У нас не хватит на это ни сил, ни времени. И потом… Ведь покойный профессор дал нам некое указание: апостол Петр. Кстати, вы знаете о существовании апокрифического Евангелия от Петра?

Все молчали, поглядывали друг на друга.

— Я сам узнал об этом два дня назад, когда прочитал вот эту книгу.

Леденев показал обложку.

— У меня она есть, в библиотеке взял, — сказал Кравченко. — Но прочитать не успел…

— Прочитайте, — предложил Леденев, — будет вовсе нелишне. Только нам необходимо добыть полный текст этого Евангелия. Мне думается, что на кафедре атеизма текст найдется.

— У меня он есть, — подал голос доктор Франичек, и оперативники повернулись к нему. Эксперт сидел в углу, за спинами собравшихся. — Сейчас я вспомнил, что показания апостола есть в одном из выпусков альманаха «Вопросы библейстики». Но сам я не читал Евангелие от Петра.

— Спасибо, — сказал Юрий Алексеевич, с любопытством взглянув на Вацлава Матисовича. Руководитель группы рассказывал ему об этом чудаковатом и оригинальном человеке. — Думаю, вы не затруднитесь принести этот альманах завтра?

— Сегодня принесу, — сказал Франичек. — После обеда.

— Значит, поищем и там, в этом запрещенном церковью писании. Хотя мне по-прежнему кажется, что профессор Маркерт вряд ли мог намекать так далеко и сложно. Впрочем…

Сделав паузу, Юрий Алексеевич предложил подумать о мелькнувшем у него в дороге соображении: не связано ли все случившееся с папой римским, с Ватиканом…

Арвид выразительно посмотрел на Вацлава Матисовича. Тот едва заметно кивнул ему. Вот, мол, приезжий товарищ с другой стороны подошел к тому, о чем мы говорили с вами вчера.

— Мы учитываем такую вероятность, — сказал Конобеев и протянул Юрию Алексеевичу синюю папку. — Вот что делается в этом отношении.

Леденев полистал папку, вздохнул и отложил ее.

— Все это будет проверено, но без нашего участия. Нас известят только о результатах. Наша же задача выявить вероятное здесь, в Западноморске. Мне вот что пришло сейчас в голову. Там ли мы ищем? Я имею в виду имя апостола. Ведь это Христос назвал рыбака Петром, то есть «камнем». Настоящее имя апостола — Симон… И, конечно, именно в качестве Симона ассоциировался он в сознании профессора-атеиста. Ведь я наверняка не ошибусь, если скажу, что покойный Маркерт знал евангельскую подноготную апостолов и самого Христа гораздо лучше, нежели собственную родословную. И Симон, сын Ионы, был для него в первую очередь Симоном. Не поискать ли убийцу и в такой ипостаси?

— Весьма мудрая мысль, — улыбаясь, но теперь улыбка была почти вызывающей, заметил Кравченко.

— А что вы называете «мудростью», Федор Гаврилович? — спокойными и приветливым тоном осведомился Леденев.

— Ну, мудрое — значит умное рассуждение, и вообще, — смешался Кравченко, теперь улыбка его была скорее жалкой.

— Мудрость есть не что иное, как просвещенное рассуждение. Но мудрость — это не наука. Мудрость есть возвышение души, — сказал Юрий Алексеевич. — Но это не мои слова. Так писал Гегель… В данном конкретном случае нам необходимо не только возвышение души. Нам нужна наука, именно наука. И логический метод, который позволит отбросить второстепенное и выйти на поражение цели. Между прочим есть смысл позаимствовать умение связывать науку с творческим вдохновением у вашего подопечного аспиранта Петерса, Федор Гаврилович. Убийца он или нет, а сам ход, которым он шел к открытию, заслуживает уважения.

Кравченко молчал.

— Извините, Юрий Алексеевич, — сказал Арвид, — но я хотел бы задать вам один вопрос. Может быть, правда, не совсем по теме…

— Пожалуйста, задавайте.

— Откуда у вас такое знание предмета? Мы-то уже давно штудируем Священное писание, и то плаваем в нем… А вы едва успели познакомиться с делом… Ведь не за сутки же, проведенные в поезде, успели так разобраться в Евангелии? Поделитесь опытом.

Леденев улыбнулся, покачал головой.

— Разумеется, суток для этого мало, хотя вы угадали: я и в поезде кое-что читал по этому вопросу, освежил в памяти некоторые библейские истории. Но и много раньше мне приходилось заниматься религиозными делами. И из любознательности, и по долгу службы. Однажды я вел большое дело Свидетелей Иеговы, нелояльной, мягко говоря, секты, которая, как вам известно, объявлена нашим государством вне закона. Расследование такого дела потребовало кропотливого изучения богодуховных книг. С завершением следствия интерес к атеистическим проблемам у меня не исчез, и я продолжаю читать литературу, регулярно выписываю журнал «Наука и религия». Знаете, Арвид Карлович, много поучительного можно найти при изучении методов, которыми пользуются для привлечения новообращенных различные религиозные школы. У них огромный психологический опыт, который не должен нами отрицаться безоговорочно и бесповоротно. И наконец, давно известная и не потерявшая актуальности истина: чтобы победить врага, надо знать его, убедительно?

— Вполне.

— Вот и хорошо. Прохор Кузьмич, мне хотелось бы побывать на месте происшествия, — сказал Леденев. — Кто бы мог сопровождать меня?

— Сейчас мы это решим, — ответил Конобеев. — Собственно говоря, чего тут решать… Видимо, нам придется отправиться туда вместе. Тут, товарищи, возникло два новых обстоятельства. Сначала о первом. Позавчера в управление пришло письмо, анонимный автор которого пытается вызвать подозрение против доцента Старцева.

— Старцева? — воскликнул Казакис.

Кравченко хмыкнул, но промолчал. Молчали и остальные.

— Да, Старцева. «Доброжелатель», таким уж хрестоматийным именем было подписано письмо, предупреждает нас… Впрочем, вот оно, это письмо. Я прочитаю его. «Хочу сообщить вам про Старцева. Неизвестно, что делал он при немцах в оккупации. Это липа, что он партизан. Он человек темный. Старцев хотел жениться на Татьяне. Старик узнал про это. Очень был злой. Хотел выгнать типа. Но тип обещал не трогать Таню. А сам хотел ее в жены. Он старый развратник. Ненавидел Маркерта, который мешал Старцеву. Не верьте ему! Доброжелатель». Даты нет… На конверте западноморский штемпель. Письмо опущено на территории того почтового отделения, которое обслуживает район, где произошло убийство. Вот, ознакомьтесь, товарищи…

Конобеев передал картон, в который было оправлено письмо, в руки Леденева. Тот передал его, внимательно осмотрев, дальше.

— Письмо уже подвергнуто экспертизе, — продолжал Прохор Кузьмич. — Ничего существенного не обнаружено, нет даже отпечатков пальцев… Это наводит на некие размышления. Писал человек, который осведомлен о том, что такие следы остаются даже на бумаге, и потому принял меры. Это уже что-то. Далее. Автор не указывает прямо на Старцева как на убийцу. Он дает нам понять, что у того были причины для убийства. Правда, мотив не слишком убедительный, но достаточный для того, чтобы мы переключили внимание на доцента. Это наводит на дополнительные размышления. Автор неплохо знает и биографию Старцева. Видимо, знаком с ним давно или получил от кого-либо такую информацию. Насколько мне известно, сам Старцев никогда не афишировал партизанскую часть своей жизни.

Письмо осмотрели все сотрудники поочередно и вернули его Юрию Алексеевичу. Он снова внимательно рассмотрел его.

Конобеев перестал говорить. Тогда Леденев спросил:

— Больше ничего экспертиза не дала?

— Ничего… Если не считать данных о бумаге и карандаше, которым начерчены буквы.

— Да, начерчены… Послушайте, да ведь это же открытие в деле составления анонимных писем! — воскликнул Юрий Алексеевич. — Обратите внимание: все буквы этого письма начерчены карандашом с помощью линейки. Идеальная возможность не дать нам идентифицировать это письмо с почерком Доброжелателя. Ведь пиши он левой рукой — установить принадлежность автора к этому посланию можно. Пиши печатными буквами — тоже найдется некая индивидуальная, только ему присущая черточка. Даже типографские буквы, вырезанные из газеты и склеенные в нужный анонимщику текст, могут навести нас на след… И это, по-видимому, хорошо известно ему.

— Мне кажется, что это женщина, — заметил Прохор Кузьмич.

Леденев живо повернулся к нему.

— Почему вы так думаете?

— Обратите внимание на слова «старый развратник». Мужчина не стал бы писать так о другом мужчине. Это типично женское выражение. Ведь то, что для мужчины вполне приемлемо с моральной точки зрения, для женщины может казаться Бог знает чем.

— Логично и психологически обоснованно, — согласился Юрий Алексеевич.

— А не может быть так? — сказал Арвид. — Тот, кто писал это, не хуже нас знает психологию и хотел, чтобы мы подумали именно о женском варианте?

— И это не исключено, — проговорил Конобеев. — Тем более этот новый метод… С карандашом и линейкой… Я вот что предлагаю… Хотя, нет, подождите! Расскажу вам сначала про второе обстоятельство. Это произошло сегодня ночью. В два часа позвонила дежурному по управлению Магда Брук и сообщила, что слышит шаги в опечатанном кабинете профессора Маркерта.

— Ого, — сказал Кравченко. — Весьма и оченно интересно…

— К сожалению, дежурный не проявил должной инициативы.

Вместо того чтобы самому принять необходимые меры, он позвонил мне домой. Я сказал, чтобы к дому Маркерта срочно выслали оперативную группу, и поехал на место происшествия сам. Может быть, мы бы успели захватить таинственного ночного незнакомца, навестившего кабинет покойного через окно, но дежурный, посылая группу, и тут допустил промашку. Он снова позвонил Магде Брук… Она дала ему домашний телефон, чтобы уточнить, как к ним проехать. Дежурный не знал того, что параллельный аппарат стоит в кабинете профессора. Его ведь так и не отключили… Ночной звонок, видимо, спугнул непрошенного гостя… Едва рассвело, я осмотрел кабинет вместе с товарищами из отдела криминалистики. Неизвестный проник в дом из сада, и проник с профессиональной сноровкой, аккуратно вскрыв окно. Следов не обнаружено никаких, если не считать грязи с обуви, неизвестный был в кедах, да выдвинутых ящиков с бумагами, разбросанных книг. Работал в перчатках… Применение служебно-розыскной собаки результатов не принесло. Уходя, неизвестный обработал следы одеколоном «Шипр».

— Дела, — сказал Арвид, — столько событий за сутки. Успевай, парни, поворачиваться…

— Придется нам всюду успевать, — сказал Леденев. — Вы что-то хотели предложить, Прохор Кузьмич…

— Вы собирались осмотреть место убийства, Юрий Алексеевич… Вот сразу глянете и на место ночного происшествия. Мы еще не касались бумаг Маркерта, так как не видели в них повода для преступления. Теперь приходится пересмотреть эту точку зрения. Сейчас увидите сами, Юрий Алексеевич.

— Если не возражаете, я возьму с собою Арвида Карловича.

Казакис покраснел от того, что его тайное желание совпало с предложением Леденева.

— Конечно, — откликнулся Конобеев. — Сам я затею с Магдой Брук разговор о взаимоотношениях Старцева, Татьяны и самого Маркерта. Надо же проверить это письмо. Вместе и отправимся. Вацлав Матисович тем временем раздобудет нам Евангелие от Петра, а Федор Гаврилович пусть продолжает искать Валдемара Петерса.

В доме Маркерта Конобеев представил Магде Леденева как сотрудника прокуратуры, а Казакиса она знала уже по прежним визитам.

— Я готовлю обед, — сказала Магда. — Татьяна будет скоро приходить обедать.

— Ничего, — успокоил ее Прохор Кузьмич. — Мы поговорим о ночном визите на кухне, чтобы не отвлекать вас от дела. А товарищи наши осмотрят комнату наверху. Может быть, теперь найдут еще какие-нибудь следы.

Юрий Алексеевич с Арвидом поднялись в кабинет профессора Маркерта и принялись внимательно осматривать его. Но здесь уже поработали эксперты-криминалисты. Потому Казакису и Леденеву не пришлось тратить много времени на внешнее знакомство. Им предстояло разобраться, хотя бы в самом первом приближении, с бумагами и книгами профессора, попытаться понять, что мог искать здесь ночью неизвестный пришелец.

— Нам бы Старцева пригласить, — сказал Арвид. — Он ведь специалист, ближайший помощник Маркерта. С его помощью мы б легко разобрались в этом бумажно-книжном Вавилоне. А нам, несведущим, понять здесь что-либо так же трудно, как разобраться в Талмуде[222].

— Увы, Арвид Карлович, ничего с вашей идеей не получится. Ведь мы в оперативной работе руководствуемся не Талмудом, а советским уголовно-процессуальным кодексом. Сей же закон запрещает привлечение к следствию лиц, не облеченных соответствующими полномочиями. Я б и сам с удовольствием привлек Старцева к делу… Наслышан о нем. Надо будет познакомиться поближе.

— Говорят, умный дядька, — сказал Казакис. — Только вот телега на него неприятная… Как там Прохор Кузьмич? Что узнает он от хозяйки дома?

— Закончим здесь работу и спросим у него, — отозвался Леденев. — Что ж, приступим.

— Начнем, — сказал Арвид.

Минут тридцать-сорок они работали молча.

— Конечно, наши усилия именуются в народе «поиски иголки в стоге сена», — заговорил Леденев. Он разбирал бумаги в ящиках письменного стола, а Казакису поручил осмотреть книги. — Но пренебрегать такой возможностью, возможностью найти вдруг иголку, не стоит. Пусть даже и вероятность этого выражается дробью — единица с миллионным знаменателем.

— У вас больше шансов, Юрий Алексеевич, — сказал Арвид.

— Почему же?

— Ночной визитер в первую очередь занялся письменным столом. Видимо, он знал или предполагал, где искать. Даже к сейфу не прикоснулся.

— Пожалуй. Кстати, вы помните, что при первоначальном осмотре, в день убийства, ключи от сейфа обнаружили на столе, а сам сейф был закрыт?

— Вы хотите сказать, что убийца мог открыть сейф после того, как выстрелил в Маркерта… Потом, не найдя там того, чего искал, он положил ключи на стол?

— Примерно так.

— Значит, можно истолковать ночное происшествие как попытку найти то, ради чего убили профессора?

— Прежде чем истолковывать какое-либо явление, надо иметь само это явление, знать природу факта, который подвергаешь истолкованию, — сказал Юрий Алексеевич. — Другими словами, нужны хотя бы одни голые факты. И в первую очередь сами факты…

— Это так, — согласился Арвид. — Но между прочим, полемизируя однажды с позитивистами, утверждавшими, что «существуют только факты», Фридрих Ницше заявил: «Я скажу — нет… Как раз фактов и не существует. Есть только интерпретация».

— Что ж, знакомство с существом этого спора делает честь вашей эрудиции, Арвид Карлович, — заметил Леденев. — Только говорилось все это по другому поводу. Это раз. А потом, вряд ли для нас с вами Фридрих Ницше годится в авторитеты. Это два. Хотя знать и его учение никому не лишне.

Юрий Алексеевич лукаво улыбнулся и добавил:

— На предмет критики… Но соглашусь с тем, что мыслитель он незаурядный. И сам толково критикует христианство.

Арвид неопределенно хмыкнул, развел руками и молча отошел к дальнему книжному шкафу. Там он отодвинул в сторону стеклянную дверцу и вытащил сразу стопку книг с надписями готическим шрифтом на переплетах.

— Юрий Алексеевич, — позвал он. — Какой язык вы знаете?

— Немецкий, — ответил Леденев. — И похуже английский.

— Тогда вам и карты в руки. Здесь по-немецки, да еще готическим шрифтом. Мне не сладить.

Леденев подошел к Казакису и взял в руки верхнюю в стопке книгу.

— Это сочинение Отто Вейнингера «Пол и характер», — сказал он. — Знаменитая была во время оно книга. Но мне думается, что вы уже опоздали для знакомства с нею, Арвид Карлович. Так… Ого! А это ваш Ницше. Легок на помине.

— Почему «мой»?

— Ну, это я к слову. Один из его главных трудов — «Так говорил Заратустра». Есть издания и на русском языке. Держите.

Леденев передал книгу Арвиду.

— Я читал это на русском, — проговорил Казакис, перелистывая страницы.

— Сверхчеловека в себе не ощутили? — спросил Юрий Алексеевич, отойдя к столу и вновь принимаясь рассматривать бумаги Маркерта.

Арвид смутился, и по тому, что молодой сотрудник не ответил сразу, Леденев понял эту заминку.

— Молодым людям, а таковые всегда склонны несколько преувеличивать собственные потенциальные возможности, противопоказано чрезмерно увлекаться книгами Ницше, — тактично объяснил Юрий Алексеевич. — Дело тут и в личности автора. Своими сочинениями он пытался восполнить то, чего ему самому не хватало. Переполненный различными комплексами, главным из которых был комплекс неполноценности, Ницше грезил сильным человеком, ему самому хотелось быть им. Стремление утвердиться в этом мире — вот что двигало его рукой. Сильному человеку, обладающему здоровой психикой, не нужна тоска по белокурой бестии. Это в первооснове. Специалисты по истории философии объясняют его учение с экономических и социальных позиций того времени, конечно… Что вы там нашли?

Разговаривая, Леденев повернулся к Арвиду и увидел, как тот внимательно рассматривает сложенный вчетверо листок.

— Это я нашел в книге Ницше, — сказал Арвид. — Он лежит здесь давно. Совсем потемнел от времени. Смотрите, написано: Малх…

— Погоди, погоди, Арвид Карлович… Малх… Что-то мне напомнило это имя. Да! Вспомнил…

— Так звали оберштурмфюрера Ауриня, о котором мне рассказывал в Луцисе старый Андерсон, — заметил Казакис.

— Оберштурмфюрер? Да-да, я помню, вы написали это в докладной. Погодите… Сейчас… Да! Ведь Малхом звали и раба, которому апостол Петр отрубил ухо, когда бросился выручать Христа во время его ареста в Гефсиманском саду. Ну-ка, разверните листок!

На листке они увидели странный чертеж и подписи на неизвестном языке.

— Постойте, что это за язык? — проговорил Юрий Алексеевич. — Кажется, латынь. Да, это латынь. К сожалению, перевести слово в слово не смогу…

— Подписи сделаны другой рукой, нежели слово Малх, — заметил Казакис.

— Верно. Вот рукопись Маркерта. Судя по всему, слово Малх написано им. В каком смысле? Имя ли это мифического раба или оберштурмфюрера? И что это за чертеж?

— Кажется, это план, — сказал Арвид. — По-моему, план какого-то здания.

На лестнице послышались шаги, дверь отворилась, и в кабинет вошел Прохор Кузьмич.

— Как дела, следопыты? — спросил он.

— Следопыты из нас не ахти какие. Да и следов здесь, по вашим же словам, не осталось, — ответил Юрий Алексеевич. — Но кое-что мы нашли. А что поведала наша хозяйка?

— Как будто я ее разговорил и даже вызвал некую симпатию у этой суровой дамы. Во всяком случае сейчас я откомандирован ею, чтоб сообщить вам приятное известие: мы приглашены на обед. С минуты на минуту придет дочь профессора и Магда примется накрывать стол.

— Удобно ли? — спросил Леденев.

— Думаю, что приглашение продиктовано самыми добрыми чувствами, — ответил Конобеев. — А нам не вредно посмотреть на эту семью в непринужденной, домашней обстановке.

— А что со Старцевым?

— Тут, Юрий Алексеевич, все чисто, как и предполагал… Я осторожно повел разговор с Магдой и узнал, что покойный профессор, что называется, только и мечтал о браке Татьяны и Старцева. Магда мне прямо сказала, будто Маркерт не раз говорил ей, что он умрет спокойно, если будет знать: Танечка осталась в надежных руках Валентина Петровича. Профессор даже огорчался, видя, что, кроме братской дружбы, между дочерью и Старцевым ничего не зарождается.

— Но ведь он вдвое старше ее! — воскликнул Казакис. — Старцев не в братья, он в отцы годится Татьяне!

— Ну и что? — невозмутимо ответил Прохор Кузьмич. — Ему только сорок пять… Прекрасный возраст для молодожена. Не забывай, что самому Маркерту было столько же, когда он предложил руку и сердце матери Татьяны. И она тогда тоже была вдвое его моложе. Учитывая собственный опыт, профессор не видел и в этом будущем союзе ничего предосудительного.

— А каковы отношения Старцева и Татьяны? — спросил Юрий Алексеевич.

— По наблюдениям Магды, любовью там и не пахнет. Магда склонна скорее подозревать серьезную увлеченность Татьяны Петерсом.

— Значит, анонимка, информация ее, высосана из пальца? — сказал Арвид.

— Наверное, из чего-нибудь посложнее, нежели обыкновенный палец, — проворчал Конобеев. — Старцев-то, что называется, старый холостяк, но, судя по нашим данным, физически нормальный человек. Понятное дело, у него могли быть определенные связи с женщинами, которые не завершились браком. А когда расчеты женщины терпят крах, когда ее оставляют ради другой или ей кажется, что ради другой, женщина начинает мстить. Не все таковы, но и подобных достаточно в этом мире.

— Но такая профессиональная сметливость, — с сомнением покачал головой Арвид. — Отсутствие отпечатков пальцев, новый метод с карандашом и линейкой…

Леденев и Конобеев переглянулись, рассмеялись.

— Милый Арвид, — сказал он, — моя версия, разумеется, не окончательна… Но дай тебе Бог никогда не узнать, как бывают изобретательны женщины, пожелавшие отомстить. Ну, а что у вас, друзья? Чем похвастаете?

— Вот, — сказал Арвид и протянул Конобееву листок, обнаруженный им в книге «Так говорил Заратустра».

— Что это?

— Сами удивляемся, — ответил Казакис. — Чертеж — не чертеж, план — не план… Главное — вот это.

Он взял листок из рук Прохора Кузьмича, сложил его и показал слово Малх, написанное на одной из сторон.

— Как будто написано рукой Маркерта, — сказал Юрий Алексеевич. — Мы и ломаем с Арвидом Карловичем голову над тем, кому принадлежит это имя.

— Если речь здесь идет о Малхе Аурине, оберштурмфюрере, — заметил Арвид Казакис, — то это обстоятельство можно считать подтверждением того, что именно его вместе с Маркертом видел Андерсон в сорок седьмом году.

— Вовсе необязательно, — возразил Прохор Кузьмич, внимательно рассматривая чертеж. — Да, эти надписи сделаны на латинском языке… Я не особенно силен в латыни, но вот здесь, как мне кажется, написано «Главный вход». А это слово означает «Опасность!». Вот здесь, в кавычках, написано «Испытания Господни». При чем здесь Господь?

— Вы сумели узнать из этого документа гораздо больше, нежели мы, — сказал Юрий Алексеевич. — Передадим его экспертам… А в кабинете придется еще повозиться. Может быть, и найдем отгадку…

— Ничего похожего на дневник вам не попадалось? — спросил Конобеев.

— Пока нет.

— А вел ли профессор дневник? — спросил Арвид.

— Если и вел, то вряд ли об этом знают домашние, — усомнился Прохор Кузьмич. — Маркерт был не из тех, кто делится такими вещами даже с близкими.

— По-видимому, пришла его дочь… Я слышу внизу молодой девичий голос, — проговорил Леденев. — Не пора ли нам спуститься?

— Пойдемте, — согласился Конобеев, — как я понял, вы приняли приглашение Магды Брук.

После обеда, когда некоторая натянутость, вызванная необычностью обстановки — не так часто следователи обедают в доме, убийство хозяина которого они расследуют, — натянутость и скованность исчезли, Татьяна Маркерт сказала:

— Хотите, поиграю вам немного?

И добавила:

— Папино любимое.

Она играла грустные пьесы, но выбирала вещи не скорбные, скорее печальные, как бы сожалеющие о невосполнимой утрате и не отказывающие в то же время в необходимости жить дальше и радоваться любым проявлениям жизни. В конце концов и смерть была бы немыслима, если б когда-нибудь не зародилась жизнь…

Закончив играть, Таня некоторое время сидела перед роялем, опустив голову и положив руки на клавиши.

Все молчали.

Таня поднялась и пересела в кресло.

Тогда Юрий Алексеевич решился заговорить с дочерью покойного профессора.

— Вы остались при консерватории? — спросил он.

— Да, уговорили меня поступить в аспирантуру. Хотя, признаться, наша аспирантура весьма относительное учреждение… Что нового можно открыть в исполнительском творчестве? Ведь это сугубо индивидуально. Каждый исполнитель, совершенствуясь в мастерстве, открывает новое только для себя. Другим он передать этого не может… По сути дела, наша аспирантура дает возможность конкретному исполнителю повысить квалификацию — только и всего.

— Но и это уже немало, — заметил Леденев. — Тем более если учесть, каким сложнейшим инструментом вы овладели.

— Вы любите орган? — спросила Татьяна.

— Видите ли, я плохо знаком с органной музыкой. Кое-что слышал в Большом зале Московской консерватории. Иногда, по случаю, приобретаю пластинки. С месяц назад, например, был на органном вечере Гарри Гродберга.

— Исполняли Баха?

— Его… «Двенадцать хоралов», «Прелюдия и фуга ре минор» и еще что-то, не помню названия.

— Если хотите, я могу поиграть для вас в кафедральном соборе. Мне выделили дневные часы для практики.

— О, воспользуюсь этим с величайшим удовольствием! — воскликнул Юрий Алексеевич. — Я слышал о вашем знаменитом соборе и не менее знаменитом органе. Как мне узнать, когда вы играете там? У меня ведь тоже… расписание. И если часы моего досуга совпадут с вашей работой, то непременно приду послушать.

Ничего не ответив, Татьяна достала из сумочки записную книжку, написала на листке, вырвала его и подала Леденеву.

— Вот в эти дни и часы, — сказала она. — Буду рада вас видеть. Не так часто встречаешь любителей органной музыки, тем более…

Она хотела сказать «среди людей вашей профессии», но в последний момент спохватилась. Татьяна поняла, что ей совсем не хочется обидеть этого человека, уже внушившего ей необъяснимую симпатию. Она шла от некоей внутренней теплоты, способности наделять людей, общающихся с Леденевым, уверенностью и покоем.

— Мне будет приятно показать вам наш концертный зал, — сказала Татьяна и улыбнулась Юрию Алексеевичу.

— А мне вы позволите послушать вашу игру? — спросил Арвид. — Органная музыка любезна и моей душе тоже.

— Разумеется, приходите, — ответила Татьяна. — Сейчас я хочу, чтобы вы послушали мои любимые хоральные прелюдии Баха из его «Органной книжки».

Она нашла пластинку, поставила ее, и гостиную наполнили звуки органа.

— Играет Хельмут Вальха, — сказала Татьяна и передала Юрию Алексеевичу обложку пластинки, где разъяснялось на обороте, что именно хотел сказать каждой из прелюдий великий мастер.

«Как будто возможно передать содержание музыки словами», — подумал Леденев, следя за мелодией и читая неуклюжие разъяснения некоего музыковеда.

Органист перешел к седьмой прелюдии «Der Tag, der ist so freuedenreich — Столь радостный день», — о котором разъяснитель написал, что «этот, восходящий к средневековью хорал Бах скромными средствами превратил в поэму радости и ликования», когда в благородную гамму звуков ворвался резкий звонок телефона.

Трубку сняла Магда.

— Кого-нибудь из ваших, — сказала она, обращаясь к мужчинам.

Татьяна убрала адаптер с пластинки. Прохор Кузьмич подошел к телефону.

— Слушаю, — сказал он. — Конобеев.

— Это я… Кравченко вас беспокоит, Прохор Кузьмич. Хочу сообщить новость. Нашли Петерса…

Глава третья АЛИБИ И СЛУЧАЙ

Арнольд Закс любил бывать в Юсовых дюнах. Обычно он посещал их в дни, когда находился в приподнятом состоянии. Не от алкоголя, нет… В дюны Арнольд приезжал трезвым и без дружков. Он чувствовал порою неодолимое желание побыть одному, очиститься, что ли…

Сегодня Арнольд Закс неприкаянно бродил по аккуратным улицам поселка Юсово. Его раздражали веселые и беззаботные лица курортников и приехавших на воскресенье западноморцев, претила сутолока на пляже, где Арнольд и купаться не стал… Он жалел, что приехал сюда. Ему было тошно сегодня. Выпить бы… Да знакомых не было видно, а в одиночку Закс никогда не пил.

Настроение у него испортилось со вчерашнего дня, когда Арнольд узнал от стармеха, что судовой движок окончательно посыпался. Если не сменить в нем кое-что, то фишбот будет надолго выведен из эксплуатации. Закс разнес деда в пух и прах, но двигатель ругань капитана не отремонтировала. Вдвоем со стармехом бросились они на технический склад искать недостающие запчасти. Но без подписи главного инженера на складе им ничего не обломилось… Не помогла и бутылка рома «Гавана клаб», выставленная стармехом. Главного инженера они не нашли. Кончилась трудовая неделя, начался, так сказать, уик-энд, а его главный инженер комбината проводил всегда на лоне природы. В воскресенье технический склад не работал. Складские работники законным образом отдыхали, в отличие от рыбаков, у которых между прочим нет ни праздников, ни воскресений. Словом, РБ-28 застрял в Пионерском ковше до понедельника. Ребята для блезиру принялись пачкать лбы в машине, а капитан Закс, чтоб не травить себе попусту психику, подался в Юсовы дюны.

С планом на РБ-28 было пока неплохо. Но кто знает, сколько маслопупы проваландаются с движком. Известно это было разве что Нептуну… Да и то сомнительно. Ну что он, Нептун, понимает в судоремонте и дефиците запчастей?! Вот потому Закс и не находил себе места среди праздношатающихся людей, которым до фени были втулки, муфты и всякие там поршни…

Он выпил кружку пива в полупустом баре. Народ жался к пляжным палаткам, где пиво шло без наценки на элегантный интерьер и пить его можно было в костюме прародителя плюс синтетические плавки… Спокойная обстановка бара, на стене сказочная Юрате в балтийских волнах с горстью янтаря в ладонях, тихая музыка вконец расслабили дух Арнольда, и он подался в парк.

Выбрав скамейку, Закс сел и стал посматривать по сторонам. Гуляющих в тенистой аллее почти не было. Наискосок от него, на противоположной стороне, сидела девушка с журналом «Экран» в руках. Арнольд снова подумал о том, что зря он забрался сегодня в дюны. По такому настроению лучше засесть в доброй компашке на хате… И в этот момент Закс услыхал треньканье гитары.

По аллее продвигались два патлатых щенка. Хвоесосы, определил их Арнольд. Оба в красных расклешенных брюках, полосатых рубахах, с огромными блестящими бляхами ремней на животах…

Завидев девушку с журналом, они остановились. Подталкивая друг друга локтями, парни принялись паясничать перед ней, осыпая пошлостями и предложениями «разделить их одиночество». Не достигнув успеха, они уселись рядом, заглядывали в журнал, вели себя прилипчиво и нагло.

Девушка попыталась встать, но щенки-хвоесосы схватили ее за локти и притянули к сиденью.

Арнольд поначалу с любопытством смотрел на разыгравшуюся сцену, затем почувствовал, как зарождается глухое раздражение. Осознав это чувство, Закс обрадовался. Вот теперь он отведет душу, выместит на этих сосунках отвратность и черноту собственного настроения да, глядишь, и доброе дело совершит…

Он усмехнулся, встал со скамейки и медленно подошел к соседке и этим двум приставалам.

— Вы невежливы, дети, — сказал он негромко. — Вас плохо воспитывали в школе и дома.

— Ха, — сказал один из них. — Дядя с нами шутит, дядя — большой педагог.

— Он жаждет иметь бледный вид, — отозвался второй. — А завещание написать не успел…

— Слушай, Вася, — сказал Арнольд. — Оставь человека в покое и мотай отсюда… Брысь!

Они оставили девушку, гитара лежала на скамейке, поднялись и стали подходить к Заксу с двух сторон.

Арнольд ждал. Улыбка не сходила с лица. Когда же расстояние сократилось достаточно, он резко крутнулся на месте — и ударил так, что ребра обеих его ладоней пришлись на переносицы нападавших.

Бил Закс не очень сильно, но достаточно крепко. Парни схватились за лица руками… О продолжении схватки и не помышляли даже.

— Бакланы! — сказал Арнольд. — Неохота снова к хозяину вертаться, а то б я научил вас вежливости.

Он взял гитару, повесил одному из щенков на шею, повернул обоих и поддал ногой под зад каждому из них.

— Бегите, волосаны, отсюда! — крикнул Арнольд. — Встречу еще раз — отметелю так, что вас, сявок, никакая больница не примет. Век свободы не видать… Брысь, бакланы! Бегом!

Арнольд повернулся к девушке. Она улыбалась и приветливо смотрела на Закса.

— Надеюсь, они вас не обидели, эти невоспитанные мальчики? — спросил он.

— Благодарю вас, — сказала девушка. — Вы настоящий мужчина, хотя и побывали у хозяина.

Арнольд несколько смешался.

— Вы знаете, что это такое?

— Немножко. Самой, правда, не приходилось и по фене ботаю слабовато.

— Ну и ну, — сказал Закс. — Интересное знакомство. Как я погляжу, вы тут и без моей помощи управились бы…

— Что вы, спасибо вам! Выручили в трудную минуту… Садитесь!

Арнольд присел.

— Тогда разрешите и представиться. Арнольд Закс. Капитан.

Уловив недоверчивый взгляд девушки, он добавил:

— Нет, в самом деле капитан. А сидеть — сидел. Было дело. По недоразумению. С этими я говорил так, чтоб припугнуть покрепче. Они ведь любят под блатных работать… Вот пусть и думают, что нарвались на истинного урку.

— Теперь моя очередь, — сказала девушка. — Зовут меня Зоя. Жукова Зоя. Должность совсем неромантичная — медицинская сестра.

— Значит, сестра милосердия… Хорошая должность, добрая, — заметил Арнольд. — Вы одна здесь?

— Была с компанией, со вчерашнего дня… Ночевали на турбазе. Только пришлось мне там не по сердцу, я и сбежала.

— И правильно сделали. Я вот тоже маюсь в одиночестве. И настроение никуда…

Тут Арнольд принялся рассказывать Зое историю со злополучным двигателем фишбота, удивляясь, чего это он так разоткровенничался с посторонним человеком. Зоя внимательно слушала его, искренне сопереживала, и Закс все больше увлекался. Он стал находить во всем случившемся юмористические моменты, вот уже и рассмешил Зою, принялся смеяться над субботними хлопотами сам…

— Впрочем, оставим эти заботы до понедельника, — заключил Арнольд. — Мы оба были в одиночестве, а теперь его больше нет. Не занять ли нам место на приморской веранде? Я был уже там. Ветра с Балтики сегодня не обещают, опять же в тени и зелени… Уютное местечко!

— Можно и на веранду, — согласилась Зоя. — Так рано уезжать в душный Западноморск было бы преступлением.

— А я что говорю?! — воскликнул Арнольд. — Тогда идемте…

Но у приморской веранды их ожидало разочарование. Половина столиков была занята, а на остальных стояли флажки дружественного государства.

— Ждем интуристов, — развел руками старший официант. — Со всем удовольствием, но никак. Ждите, может, кто освободит место.

— Судя по всему, это не скоро случится, — проворчал Закс. — А вон тот, что с краю, он тоже для иностранцев?

— Этот заказан вчера. Видите, там уже и лимонад, и конфеты. Да вон и клиенты подходят. Извините.

Он поспешил навстречу входившим. Арнольд повернулся и увидел Гену Тумалевича, который шел, пропустив вперед Веру Гусеву. За ним шла еще одна пара, этих людей Арнольд не знал.

— Вот и разрешение проблемы, — сказал Закс вполголоса Зое. — Это ведь мой друг, так сказать, флотский кореш.

Он пошел к Тумалевичу навстречу.

— Арнольд! — приветствовали его Гена и Вера. — Как ты здесь, какими судьбами?

— Маюсь без места, — ответил Закс. — В то время как некоторые завышенные мореманы заказывают столы по телефону.

— О чем разговор, Арни! — воскликнул Тумалевич. — Идем с нами.

— У меня дама.

— Еще лучше. Все с дамами. Знакомься, это наш старпом, Василий Зуев, а это его жена, Тамара.

— Очень приятно.

— Давайте за стол, ребята… Там познакомимся поближе.

Когда все расселись, а Закс представил Зою, Вера сказала:

— Знаешь, Гена, чего не хватает на столе?

— Приказывай, все добудем!

— Цветов бы сюда…

— Будет сделано! Вася, командуй здесь парадом, я мигом.

Минут через пять Тумалевич шел через зал с букетом цветов.

— Вера! — крикнул он едва ли не от входа. — Вера! Готовь вазу! По твоему приказанию цветы доставлены!

— Чего это он такой веселый? — спросил Арнольд у Веры. Она улыбалась, несколько смущенная общим вниманием, но чувствовалось, как все это ей приятно…

— Заявление подали в загс, — ответила Вера. — Сегодня у нас помолвка.

Когда с порога веранды Тумалевич позвал невесту, на произнесенное им имя повернулась уже немолодая и вместе с тем миловидная женщина. Она сидела на другом краю за столиком на двоих. Место напротив занимал Юрий Алексеевич Леденев.

— Видишь, Юра, какие букеты дарят девушкам молодые люди, — ласково попрекнула мужа Вера Васильевна.

— Понял, — ответил Леденев. — Упрек принимаю, Веруша. Только, понимаешь, здесь вокруг столько цветов, так сказать, в натуральном виде, в природной обстановке, что мне как-то в голову не пришло подумать о сорванных цветах. Ведь тогда они уже будут мертвые, правда?

— Правда, правда, Юра… Ты у меня старый ветеран борьбы за охрану природы, и я готова взять слова упрека обратно.

— Ты завидуешь той девушке? — спросил Юрий Алексеевич.

— Ну что ты, Юра! Ты ведь знаешь, что зависть мне вовсе не присуща.

— Знаю, Веруша, и постараюсь исправить невнимательность. Как тебе здесь? Нравится? Ты уже и загореть успела…

— Успела. А говорили, что на Балтике на загар рассчитывать нельзя.

— Здесь по-всякому бывает. Будем считать, что тебе повезло. Правда, сегодня я лишил тебя пляжа…

— Ничего страшного не случилось… Очень рада твоему неожиданному появлению.

— Понимаешь, Веруша, за мной в любую минуту может приехать кто-нибудь из города, а на пляже меня не найти. Вот я и дал им несколько вероятных мест.

— И одно из них здесь, на веранде?

— Ты угадала… Именно так.

— Не спрашиваю о подробностях, но в принципе то, зачем ты сюда приехал, не очень сложно?

— Увы, Веруша, как раз «очень». Но интересно… Поэтому, признаюсь тебе откровенно, с нетерпением жду сигнала из Западноморска. Должна проясниться одна версия.

— Твоя?

— Нет. Это ребята Жукова еще до меня провели разработку.

— Как у тебя отношения с местными коллегами?

— Нормальные. Чувствуется, что ребята не очень довольны тем, что в дело вошел столичный пижон, но так бывает почти всегда.

— Ты у меня никогда не был пижоном.

— Верно, не был. Но сколько лет ты меня знаешь? А они знакомы с Леденевым трое суток. Да и, чего греха таить, разве мало у нас в Москве пижонов? Есть и верхогляды, свысока посматривающие на провинциальных работников. А ведь именно они, товарищи на местах, тянут основную лямку. Сам был в их шкуре, знаю…

— Может быть, вместе поедем домой, — проговорила Вера Васильевна.

— Это ты на что намекаешь? — улыбаясь, спросил Юрий Алексеевич и шутливо погрозил пальцем. — Но-но! Считаешь, что не управлюсь до дня твоего отъезда? Все может быть, но такое нежелательно…

— А вдруг Василий Пименович наградит тебя неделей отпуска?

— Он наградит… Конечно, если покончим с делом… Но как ему внушить такую мысль? Ты не обладаешь случайно телепатическими наклонностями? Ведь он знал, что ты здесь, когда посылал меня в Западноморск. Не твоя ли это работа?

— Знаешь, Юра, как-то боязно влиять на сознание такого человека, как Бирюков. Уж лучше я воздержусь.

— Я тоже.

Они рассмеялись.

— А если к тебе в Западноморск приехать? — спросила Вера Васильевна.

— Но ведь тебе нужны процедуры, солнце, море… Зачем нарушать режим?

— Ты не хочешь меня видеть в городе?

— Конечно, хочу. Как ты можешь спрашивать об этом, Веруша. Но твой санаторный режим…

— Обойдется. Давай так. Я тебе позвоню, чтобы спросить, когда у тебя выдастся окошечко… И примчусь на такси.

— Добро. Только учти, что из этого окошечка меня могут, как говорят в Одессе, винимать в любое время и ты будешь куковать одна в номере.

— Почему в номере? Я отправлюсь изучать город.

— Одна?

— Там будет видно.

— Смотри у меня… Не забывай, что я сыщик. Через пять минут мне все будет известно.

— А я жена сыщика. Кое-чему и от него научилась.

— Молодец… Только вот что, жена… Кажется, нас уже разлучают. Сюда идет Конобеев. Видимо, заберет меня с собой.

Прохор Кузьмич отыскал глазами их столик, подошел, поздоровался, Леденев познакомил его с Верой Васильевной, и Конобеев извинился, что вынужден увезти мужа…

Юрий Алексеевич простился с женой, записав ей номер своего телефона в гостинице, а когда он и Конобеев подошли к машине, оставленной на главной улице, проезд к машине, оставленной на главной улице, проезд к набережной был запрещен. Отвечая на безмолвный вопрос Леденева, Прохор Кузьмич сказал:

— Петерс заговорил.

В приемном покое их облачили в белые халаты, и молодящаяся сестра с дежурной вежливой улыбкой на увядающем лице подвела Юрия Алексеевича и Конобеева к лифту.

На четвертом этаже они вышли. Сестра проводила Конобеева и Леденева до кабинета главного врача.

Главный врач поднялся, двинулся навстречу, встал с дивана и Федор Кравченко.

— Приехали, — сказал он без особого энтузиазма.

Юрий Алексеевич уже знал историю Петерса со слов Конобеева и отлично понял, чем вызвано отсутствие улыбки на лице киевлянина.

— Сразу пройдем к пациенту? — спросил главный врач после ритуала приветствий и знакомства.

— Видимо, так, — сказал Юрий Алексеевич. — Правда, я хотел бы узнать от вас клиническую, как говорится, картину этого случая. Ну и пару слов о состоянии Петерса тоже…

— Это можно. Больной сильно истощен… Находился в состоянии нервного возбуждения, когда его доставили к нам. После необходимого курса химиотерапии в сочетании с некоторыми другими воздействиями на его организм нам удалось снять реактивные моменты. Более того, к пациенту вернулась память. Он сам назвал себя, вспомнил об аварии, о том, что спешил попасть на концерт. Все остальное для него после момента получения травмы головы — темный лес. Ни одного проблеска.

— Н-да, — сказал Леденев. — Скажите, вы можете дать официальное заключение, что в результате подобной травмы у человека может наступить амнезия[223]?

— Только в предположительном смысле. Утверждать, что так и было в данном случае, к сожалению, не могу. Проблемы, связанные с психическими расстройствами, сами понимаете, не просты.

— Значит, вы не исключаете симуляцию?

— Не исключаю. Хотя здесь, кажется, этого нет… Но я не был рядом с этим парнем в тот момент, когда он падал с мотоцикла. Я и о мотоцикле узнал от вашего товарища.

Главный врач кивнул в сторону Кравченко. Леденев внимательно посмотрел на Федора, и Федор опустил голову. Рассказывать врачу, с чего падал Петерс, было вовсе не обязательно. Это помимо воли врача определяло путь его будущего заключения, снижало уровень беспристрастности экспертизы.

— Давайте посмотрим Петерса и поговорим с ним, — предложил Юрий Алексеевич. — Это можно, доктор?

— Да, недолго… Минут пять-шесть.

— Большего времени не понадобится. Вы проводите нас?

Валдемара Петерса поместили в отдельной палате. Аспирант лежал навзничь и смотрел в потолок. Казалось, Валдемар не слышал и не видел, что в палате появились люди.

Леденев сделал знак, чтобы Конобеев и Кравченко остались у двери, а сам следом за главным врачом подошел к постели.

— Петерс, — позвал врач, наклоняясь над изголовьем. — Вы слышите меня, Петерс?

— Слышу, — еле слышно прошептал Валдемар.

Врач повернулся к Леденеву.

— Он привык к моему голосу. Будет лучше, если ваши вопросы задам ему я. Не возражаете?

— Конечно. Спросите его, куда он так спешил?

— Концерт… Таня. Опоздать не хотел, — медленно проговорил Петерс.

— Где он был эти дни, после аварии?

— Удар… Доски. Хотел проскочить. Не успел, — ответил Петерс.

— На этом все обрывается, — сухо сказал врач. — Я говорил вам.

— Да-да, конечно, задавать вопросы сейчас не имеет смысла, — согласился Леденев. — Да и слаб он еще… Спасибо, доктор. Нам этого достаточно. Не будем его беспокоить больше. Можем мы воспользоваться вашим кабинетом?

— Разумеется. Располагайтесь. А мне нужно сделать несколько распоряжений.

В кабинете главного врача Юрий Алексеевич спросил Кравченко:

— Как вы нашли его?

— Тот парень, я говорю о водителе машины, с которой так неудачно встретился Петерс, Василий Красногор, живет в поселке Тукуй. После аварии, по словам Красногора, Петерс бросился в лес и убежал, оставив мотоцикл на дороге. Шофер решил, что Петерс попросту испугался ответственности, хотя вины его здесь не было никакой. Красногор оставил на осине, к которой приложился головой Петерс, записку и уехал в поселок, забрав с собою мотоцикл. Хотел, говорит, отремонтировать… Я был там. Записка шофера сохранилась, она приобщена к делу. Мотоцикл Красногор действительно исправил. Но пострадавший не приходил за ним… Наказав домашним вернуть парню машину, если он вдруг появится в Тукуе, Красногор отправился в дальнюю поездку. Вернувшись, он узнал, что за мотоциклом никто не приходил. Это встревожило Красногора. Ведь за упавшие с прицепа доски нес ответственность он. Тогда шофер заявил обо всем случившемся в милицию. Там уже имелись сведения о случаях открытого хищения хлеба в булочных, кражах на огородах… Дважды неизвестный молодой человек входил в столовую и собирал объедки со столов. Показания свидетелей примерно сходились. А тут и наш розыск подоспел. Мы дали описание одежды, в которой Петерс ушел на почту из лагеря туристов. Местная милиция мобилизовала дружинников, население тех поселков, вокруг которых кружил Петерс. Вскоре его обнаружили… Пришлось повозиться. Петерс вообразил невесть что… Он дрался, царапался, кусался… Хорошо, что от голода силы у него были не те. Валдемар — парень крепкий.

— Откуда у него мотоцикл?

— Тут вот что получилось. Пока я только предполагаю по некоторым косвенным признакам, да и Петерс кое-что сказал, и тот друг его, которого он встретил, когда пришел в поселок, где почта. Петерс хотел дать телеграмму Татьяне. Поздравительную… По поводу выпускного концерта. Но в этой деревне отдыхал его друг. Не дойдя до почты, Петерс встретил друга и узнал, что тот с мотоциклом. Мелькнула мысль: «Дай-ка махну в Западноморск… И к черту все телеграммы!» Вот он и махнул…

— Федор Гаврилович был автором этой версии, — заметил Конобеев, — и весьма четко, с энтузиазмом ее отстаивал. Теперь, как я погляжу, он также энергично защищает своего подопечного.

— Так это же отлично, Прохор Кузьмич! — возразил Юрий Алексеевич. — Хотя на нас, в первую очередь, лежит бремя обвинения, мы должны защищать тех, в чью невинность уверовали. Тем более что из Валдемара Петерса защитник сейчас хреновенький. Право на вождение мотоцикла у Петерса есть?

— Документов при нем не было никаких. Но выяснилось: Петерс имеет первый спортивный разряд по мотоспорту.

— Лихой парень. И стреляет, и по дорогам гоняет, и по Леонардо да Винчи специалист, — сказал Юрий Алексеевич. — Так что, товарищи, снимаем эту версию?

Конобеев и Кравченко не ответили.

— Вот врач, например, не отваживается официально заключить, что Петерс потерял память в момент удара и был, по сути дела, невменяемым. А ежели предположить такой вариант… Травму головы Петерс получил. Это доказано. Но это могло произойти и раньше. В результате травмы Петерс становится невменяемым. Его неприязнь к Маркерту перерождается в ненависть, ведь психика нарушена… Он добирается до Западноморска, стреляет в профессора и возвращается в лес, где так неудачно встречается с грузовиком, оставаясь таким же беспамятным. Могло быть такое?

— Могло, — сказал Кравченко.

Прохор Кузьмич промолчал, но было видно, что возражать Леденеву не собирается.

— И еще. Когда в дом Маркерта пожаловал ночной гость, Петерс ведь был еще на свободе?

— На свободе.

— А во что был обут тот неизвестный пришелец?

— В кеды.

— А задержанный в лесу Петерс?

Кравченко присвистнул. «Дела», — подумал он и почесал затылок.

— Идентифицировали следы в саду Маркерта и кеды нашего аспиранта? Нет? Исходите из того, что алиби у Петерса отсутствует. Василий Красногор столкнулся с ним до убийства профессора Маркерта. Больше Валдемара Петерса не видел никто. По крайней мере, нам об этом неизвестно. Кажется, он пришелся вам по душе, Федор Гаврилович, этот парень. Признаться, по-человечески он мне нравится тоже. Что же, докажите его алиби… Ведь можно и нужно доказывать не только вину подозреваемого, но и его невиновность.

— Вы знаете, Юрий Алексеевич, какой день сегодня? — спросил Арвид, когда Леденев взглянул на часы и сказал, что поработали они достаточно, пора покинуть управление и побеспокоиться об ужине.

— День? Хороший день. Для меня, по крайней мере. С утра я повидался с женой. Потом видел Петерса. С вами мы потрудились успешно… Чего же еще лучше? А почему вы спросили, Арвид Карлович?

— Сегодня девятое июля. И я только что прочитал: «В ночь с 9 на 10 июля 586 года до нашей эры вавилонские войска вошли в Иерусалим, город Давидов. Храм бога Ягве и дворец были разрушены, царская семья перебита. Пощадили лишь самого царя, Седекию. Ему выкололи глаза и увели в Вавилон…» И не только царя. Многие иудеи долгие годы оставались в вавилонском пленении. Многое претерпел этот народ, одно тысячелетнее рабство в Вавилоне и Египте чего стоит…

— Да, судьба довольно часто оказывалась несправедливой к евреям, — заметил Юрий Алексеевич. — Если перечислить гонения, которым они подвергались, то получается внушительных размеров книга. И богоизбранность им не помогла… Впрочем, по отношению к собственным противникам они сами редко проявляли милость и человеколюбие. Вы знаете, кто первым применил крематории для изничтожения завоеванных народов?

— Гитлер, конечно.

Леденев покачал головой.

— Вы читали Библию?

— Читал. Только не очень подробно. Мы больше на Евангелие нажимали…

— Это правильно, если применительно к нашему делу. Но, когда изучаете христианство, нельзя обходиться только Новым заветом. Ведь и само христианство вышло из иудаизма, являлось поначалу сектой, выделившейся из иудейской религии. Подайте-ка мне Библию. Пожалуй, сами иудеи и придумали христианство как универсальную религию для гоев, так они называют нас с вами, остальных жителей планеты. И заставили всех вот уже две тысячи лет чтить как Священное писание их собственную историю! Но зачем мне полная неточностей, обмана, беззастенчивого блуда, кровосмесительства, скотоложства и садизма история евреев, если у меня есть летопись родного мне Отечества?

Юрий Алексеевич перебирал страницы Библии.

— Так… Это место, кажется, есть во Второй книге царств. Нет, это не здесь… Вот! Слушайте, что произошло, когда царь Давид захватил город аммонитян Равву: «А народ, бывший в нем, он вывел и положил их под пилы, под железные молотки, под железные топоры и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами аммонитянскими. И возвратился после того Давид и весь народ в Иерусалим». Как вам это нравится? Вот, можете прочитать своими глазами. Вторая книга царств, глава двенадцатая, стих тридцать первый.

— Ну и ну, — сказал Казакис, закрывая Библию. — Вот это для меня открытие… Теперь я убедился, что знание этих книг не может быть излишним. Прочитав Библию, многое в истории, и в современной жизни видишь другими глазами…

— Скажу вам больше, Арвид Карлович, — отозвался Леденев. — Когда я читаю Библию, из головы у меня не выходит мысль о том, что знакомство с библейскими событиями и сюжетами должно только отвращать человека от христианства. Вы себе и представить не можете, какая картина невиданных жестокостей, низкого предательства, прелюбодеяния, половых извращений открывается перед непредубежденным человеком, когда он сталкивается с описанием жизни и деятельности всех этих многочисленных пророков и святых, возлюбленных якобы Богом. Библия — отличное пособие и для юристов как сборник иллюстраций, примеров к уголовному кодексу. Хотя, конечно, одновременно это и исторический памятник, вобравший в себя подлинные образцы поэзии и прозы Древнего Востока.

— «Песнь песней» Соломона, — сказал Арвид. — Книга Экклезиаста, Книга Иова…

— Да, — согласился Леденев, — это классическая литература.

Но поклоняться даже классике — бессмысленно и унизительно для человеческого духа. Люди вообще не должны сотворять себе кумиров, хотя и оберегать духовные ценности должно. Не поклоняться, нет… В существе поклонения есть отрицание веры в разум.

Они помолчали, складывая бумаги со столов в сейф. Когда собрались покинуть кабинет, Арвид сказал:

— По вашему совету, Юрий Алексеевич, я читал вчера работы Гегеля по христианству и обратил внимание на интересную мысль. Если позволите, прочту вам, я даже выписал ее себе в книжку.

— Слушаю вас, Арвид Карлович.

— «Основные догматы христианской религии со времени ее возникновения оставались, пожалуй, теми же самыми, но обстоятельства времени один догмат отодвигали совершенно в тень, а другой преимущественно возносили, выдвигали на свет, искажали за счет принижаемого, либо слишком расширяя его значение, либо слишком ограничивая его».

— Все верно, — сказал Леденев. — В одной фразе отражена вся история христианства. Что ж, на то он и Гегель, чтобы писать так емко. Я рад, что вы глубоко копаете, Арвид Карлович. Это приносит добрые плоды в любом деле. Вы готовы? Пойдемте.

Когда они вышли из управления, Казакис заговорил смущаясь:

— Знаете, Юрий Алексеевич, если вы не против… Я хотел сказать, что если не возражаете и у вас есть время… Словом, от имени моей мамы и от своего, конечно, приглашаю вас к нам на чашку чая.

— На чашку чая? — улыбнулся Леденев. — А чай какой?

— Обыкновенный, — еще больше смутился Казакис.

— Не удивляйтесь моему вопросу. Однажды я пил чай с маслом, молоком и солью. Называется он калмыцким. Не пробовали?

Арвид изумленно смотрел на Леденева.

— Чай с солью? — переспросил он.

— И знаете, довольно вкусный…

— Нет, у нас чай будет с вареньем разных сортов. И обязательно с добавлением целебных трав. Моя мама любит и стряпать. В доме полно всяких хотя и самодельных, но вкусных вещей.

— Это замечательно, — сказал Юрий Алексеевич. — Значит, нет необходимости заботиться сегодня об ужине? Так я вас понял, Арвид Карлович?

— Можно меня звать без Карловича?

— Конечно, можно, Арвид.

— Я не предупредил вас, что это не только чай… Небольшой ужин. Будет и моя невеста, Ольга, аспирантка с филфака. И наш доктор, Вацлав Матисович. Я его тоже пригласил. Он очень интересный человек, славный человек. И такой одинокий…

— Значит, нас будет двое одиноких. Ведите меня, Арвид.

— Трое одиноких, — поправил Казакис. — Моя мама — вдова. Но мы с Ольгой не дадим вам скучать.

По дороге Леденев спросил молодого спутника:

— Скажите, Арвид, кто-нибудь, кроме оперативных работников знает о фигурке в кулаке убитого профессора?

— Не должен знать. По крайней мере, Александр Николаевич строго-настрого запретил говорить об этом кому бы то ни было.

— Я думаю, что он правильно решил, — заметил Юрий Алексеевич. — Ну, а Магда Брук? Ведь это она нашла тело профессора…

— Впрямую ее никто не спрашивал… Сама же Брук не обмолвилась об этом в полученных показаниях. Не знаю, право… Вряд ли это ей известно. Труп профессора Магда Брук, по ее словам, не трогала, а фигурка была крепко зажата у того в кулаке. Ее мы обнаружили при осмотре тела…

— А не приходило вам в голову, что фигурку могли вложить Маркерту в руку? Тот же убийца…

— Исключено, Юрий Алексеевич. Доктор Франичек доказал в экспертном заключении, что после выстрелов профессор Маркерт жил еще какое-то время, полз к шкафу… Зачем он полз туда?

— За планом, который вы обнаружили, Арвид.

— А ведь верно… Но убийцы не было рядом, когда он полз?

— Фигурку могли вложить позже, уже после ухода убийцы. Маркерт действительно полз к книжному шкафу, но затем ли, чтоб схватить апостола Петра? Он мог умереть рядом с полкой, где стояли ученики Иисуса Христа… Затем в кулаке его зажали злополучную фигурку.

— Зачем? — спросил Арвид.

— А затем, чтобы направить следствие по ложному пути.

— Кто же мог это сделать? — воскликнул Казакис.

— Ну, скажем, сама Магда Брук, — ответил Леденев.

Глава четвертая ЕЩЕ ОДИН АПОСТОЛ?

Мария Ефимовна покончила с письмом. Теперь оно укрылось в аккуратно заклеенном конверте, который лежал перед нею на столе и ждал, когда надпишут на нем адрес.

Звонок у двери отнюдь не встревожил Синицкую. Звонили ей часто… Заказчицы не обходили способную портниху вниманием. Она умела быстро приноравливаться и к меняющейся на глазах моде, и к капризным вкусам привередливой клиентуры.

Тем не менее Синицкая выдвинула ящик стола и смахнула в него конверт. Хотя он был еще без адреса, но ведь береженого Бог бережет…

Выйдя в переднюю, Мария Ефимовна запахнула на груди халат, поправила волосы перед зеркалом и открыла дверь.

Поначалу женщина не разобрала, кто стоит на пороге, и замешкалась, отступив назад. Следующим ее намерением было захлопнуть поскорее дверь… Синицкая не сделала этого потому, что видимых причин для того пока не усматривалось. Посетитель быстро шагнул вперед. Он перехватил дверь из рук не успевшей прийти в себя Синицкой, оттеснил ее в глубину прихожей, затем прикрыл дверь, щелкнув замком.

— Добрый день, мадам Синицкая, — сказал гость улыбаясь. — Мне нужно поговорить с вами о деле, которое может представлять взаимный интерес. Пройдемте в комнату.

Гость взял не произнесшую ни слова Марию Ефимовну под руку и повел. Синицкая едва переступала ногами. Ей показалось, что внутри у нее оборвалось нечто… Предчувствие ужасного охватило портниху.

Тем временем пришелец усадил Марию Ефимовну на стул и сел сам напротив.

— Вот что, — сказал он. — Мне нужна ваша помощь, Синицкая. Понимаете?

Портниха ничего пока не понимала, но молча кивнула.

— Я — Апостол.

Синицкая вздрогнула, глаза ее округлились, но по-прежнему Мария Ефимовна не открывала рта.

— Вам привет от Черного Юриса, — продолжал ее страшный гость. — Вы слышите? От Черного Юриса!

Портниха хотела снова кивнуть… Но вдруг она осознала, что тело не подчиняется ей больше. Она хотела поднять руку… Рука была словно чужая. Страх охватил Синицкую. Открыв рот, она попыталась заговорить, но язык не слушался, и изо рта ее вырвалось бессмысленное: «Ва-ва-ва!»

— Что вы там бормочете, черт вас побери! — рассердился пришелец. — Вы поняли, надеюсь, что перед вами человек, в распоряжение которого вы немедленно переходите, прямо с этой минуты?

Мария Ефимовна очень хорошо поняла слова рокового пришельца. Сознание ее оставалось незамутненным, ясным, хотя и было подавлено страхом. Страх этот лишил Синицкую возможности двигаться, шевелиться… Он отнял у нее речь, и портниха вдруг с ужасом поняла, как беспомощна она, как отрезана теперь от всего мира. Мария Ефимовна еще не потеряла сознания. Случись такое, может быть, нервное потрясение расплылось бы в отключенной психике. Но бывшей связной Черного Юриса судьба в этой милости отказала… Паралич сковал тело Марии Ефимовны. Когда же, потеряв терпение, Апостол грубо рванул ее за плечо, она повалилась со стула, будто манекен, и осталась лежать на полу в неестественной позе, тараща на гостя глаза и повторяя бессмысленное:

— Ва-ва-ва!

— Трудно давать по сему поводу некие рецепты, — сказал доктор Франичек. — Да и не моя это стихия… И все-таки разговор о современной обрядности, о том, какой быть ей в наши дни, вовсе не пустой разговор.

— Социологи постоянно твердят об этом, — заметила Лидия Станиславовна. — А я, по собственным ученикам судя, считаю, что пора переходить от разговоров к конкретным действиям.

— Если мне будет позволено, сошлюсь на пример индийского правительства, — сказал Вацлав Матисович. — Конечно, я могу понимать несопоставимость того, каков порядок в Индии и отечественных условий… В самом священном и почитаемом индуистами месте, в городе Бенаресе, сейчас его зовут Варапаси, где находится полторы тысячи храмов, государство создало еще один храм, храм без божества. В нем индусы поклоняются Матери Индии. Ее олицетворяет огромная рельефная карта страны. Она размером во весь пол здания. А вместо священных текстов на стенах написаны сведения по истории Индии, имеют место там быть и рассказы о великих предках…

— Придумано с умом и сердцем, — заметил Юрий Алексеевич.

Ему, правда, припомнилось, что такой храм сооружен, кажется, в Калькутте, но Леденев подумал: почему бы таких храмов не быть в двух, трех, дюжине городов? В России не лишни были бы храмы отечества в каждом городе.

— На собственной почве у нас может вырасти нечто совсем иное по форме, но близкое по духу, — продолжил он.

— Я принесу цыплят, — проговорила Лидия Станиславовна. — Ты поможешь мне, Арвид?

Арвид поднялся было из-за стола, но его опередила Ольга.

— Вы позволите мне, Лидия Станиславовна? — сказала она.

— Но вы же гостья, Оленька… А впрочем, у нас сегодня без затей, попросту. Пойдемте со мной на кухню.

Арвид был доволен. Задуманный им вечер, кажется, удавался. Не бывавшие в его доме раньше Леденев и Франичек держались так естественно, так непринужденно беседовали друг с другом, с хозяйкой дома и его Ольгой, что создавалось впечатление, будто собрались старинные друзья, не раз и не два объединявшиеся за одним столом, одним разговором.

«И маме они по душе, — подумал Арвид. — Как она нашего доктора взяла под опеку… Молодец! Верно говорят, что женщины любят заботиться об одиноких людях. Ну а Леденев, кажется, всех очаровал. Держится просто, естественно и какая светлая голова… Пожалуй, и нашему Кузьмичу — философу нелегко будет с ним потягаться».

…Арвиду исполнилось три года, когда Лидия Станиславовна, эвакуированная в далекий от родной Прибалтики уральский город Сысерть, получила извещение о том, что ее муж, старший лейтенант Карл Казакис, погиб в боях за освобождение Курска. После войны она переехала с маленьким Арвидом в Западноморск, где продолжала учительствовать и растить сына. Ему она посвятила вторую половину жизни.

Мужчины в их доме бывали редко, в основном товарищи ставшего взрослым Арвида да коллеги Лидии Станиславовны по школе. Впрочем, если после войны рядом с нею еще оказывались в учительской представители сильного пола, то с каждым годом их было все меньше, а теперь и вовсе не стало… И вот сейчас присутствие Леденева и доктора Франичека создавало у Арвида, может быть, даже и неосознаваемое им до конца ощущение полноты и покоя, ощущение, которого ему всегда не хватало, в чем Арвид ни за что не признался бы ни себе самому, ни кому бы то ни было.

В комнату вошла Лидия Станиславовна. Она несла цыплят, жареных особым способом, изобретенным ею самой. Отведавший этих цыплят на знаменитые табака и смотреть бы не стал.

Об этом тотчас же не преминул заявить Леденев, который с завидным аппетитом расправлялся с цыпленком.

— Вы волшебница, Лидия Станиславовна, — говорил он. — Поделитесь секретом. Моя Вера Васильевна хоть и мастерица готовить, но такими цыплятами не баловала меня, нет, не баловала. И я буду вам признателен, ежели вы расскажете, как их готовят.

— Обязательно поделюсь рецептом, — улыбаясь отвечала Юрию Алексеевичу хозяйка. — Но лучше приезжайте к нам в гости с женой. Я открою ей секрет прямо у плиты. А вам еще предложить, Вацлав Матисович? Может быть, хотите гарниру? Не стесняйтесь…

— Пытаюсь, Лидия Станиславовна, пытаюсь не стесняться, — сказал доктор. — Знаете, я разделяю точку зрения Юрия Алексеевича. Вы добрый специалист по части готовить кушать.

— Женщине всегда приятно, когда ее хвалят за стряпню. Но я должна часть ваших восторгов переадресовать моей помощнице… Без вас, Оля, цыплята были бы хуже.

— Вы льстите мне, Лидия Станиславовна. Моя роль здесь была сугубо подчиненной, косвенной, — возразила Ольга.

— Может быть, покажусь вам консерватором, эдаким замшелым охранителем «Домостроя», — сказал Леденев, — хотя в самом этом своде нравственных прописей нет ничего реакционного, яркий документ эпохи, вот и все, только никогда не соглашусь, что все эти кафе, рестораны, фабрики-кухни, столовые самообслуживания и прочее в том же духе могут заменить прелесть домашнего приготовления пищи, очарование вот такого ужина, сооруженного руками лучших представительниц прекрасного пола…

— А вы знаете, каких трудов стоит такой ужин представительницам? — спросила Лидия Станиславовна улыбаясь.

— Представьте себе, знаю, — спокойно ответил Юрий Алексеевич, — поскольку сам иногда готовлю. Это происходит в том случае, если ухожу со службы по звонку, а жена задерживается в школе после звонка…

— Но это бывает нечасто? — не унималась Ольга.

— Нечасто, — согласился Леденев. — Но бывает… А знаете, готовить не так уж трудно и времени надо немного, если есть необходимые продукты. Это главное… Помогают и различные приспособления на кухне. Надо идти именно по этому пути! Порою наши хозяйки больше времени проводят в очередях, которые возникают чаще всего из-за нерасторопности продавцов, плохой организации торговли, которая на руку самим продавцам. На стояние в очередях уходит больше времени, нежели на собственно кухонную работу. Не так ли?

— Увы, — проговорила Лидия Станиславовна. — К сожалению, вы правы, Юрий Алексеевич. И, как выяснилось, вы свободно ориентируетесь не только в философских и религиозных вопросах, но и знакомы с морем житейским.

Леденев отложил очищенную от мяса косточку и вздохнул.

— Что делать, Лидия Станиславовна? Быт, он и противник наш, и союзник, относиться к нему надо всерьез… Не делать из него культа, но и не пренебрегать им. В течение жизни человеку предоставляется возможность для того, чтобы он максимально выявил самого себя, сокрытые достоинства. Для этого необходимо свободное время. Организация быта экономит нам его. Впрочем, часто бывает так: мы выгадываем секунды и минуты за счет заполнившей наш мир техники, а затем не знаем, что нам делать с часами и днями досуга, который не умеем использовать толком. Ну, это уже иная тема…

— Еще по одному цыпленку? — предложила Лидия Станиславовна.

— Помилосердствуйте! — воскликнул Вацлав Матисович.

— Сыт, сыт по горло, дорогая хозяюшка, — вторил ему Леденев.

— Тогда, Арвид, уводи гостей в уголок, к дивану, а я уберу со стола и подам прямо туда кофе. Или, может быть, чай? Нет-нет, Оленька! Я справлюсь сама, ты займи гостей…

Все решили, что надо пить кофе, тем более, доктор Франичек обещал заварить его так, как это делают в Рио-де-Жанейро. Перешли к дивану и расположились у полки-стенки, которая отделяла этот уютный уголок от остальной части гостиной. На полке стояли модели кораблей — давнишнее увлечение Арвида.

Разговор начался с моделей. Арвид снова посетовал на то обстоятельство, что наши спортсмены-парусники не смогли еще доказать всему миру, как они могут пересекать океаны в одиночку. «Или хотя бы парами», — добавила Ольга, лукаво поглядывая на Арвида. Лидия Станиславовна и Вацлав Матисович принесли кофе. Сооруженный по-бразильски, он был просто изумителен… Постепенно разговор вернулся к проблемам религии и просвещенного атеизма.

— Мне приходилось знакомиться с творчеством Василия Розанова, — заговорила Ольга, — в той его части, которая примыкает к особому, розановскому, осмыслению христианства. Незаурядный русский литератор считает, что любая религия проникнута философией смерти и несовместима с живущим, окружающим миром.

Розанов предлагает заменить религию умирания религией рождения, пола, плоти… Он проповедует святость семьи как первооснову всего сущего, воздвигает культ «посюстороннего» мира. Розанов выдвигал взамен христианства религию семьи. На полном, как говорится, серьезе он требовал введения особой молитвы «На посев душ человеческих…»

— Не назову его оригинальным, этого Розанова, хотя всячески приветствую подобные мысли, — заметил Вацлав Матисович. — Похожие взгляды содержатся в вероучениях Древнего Востока… Можно их обнаружить и в иудаизме. Между прочим, нападки Розанова на христианство закончились тем, что умер он, исповедовавшись и причастившись как добрый верующий, и захотел лечь под крестом с надписью: «Правдивы и истинны пути твои, Господи».

— И в этом Розанов не одинок, — сказал Юрий Алексеевич. — Христианская церковь бдительно следит за теми, кто подвергает критике ее догматы, четко разделяет действительных противников и мнимых, пытается хотя бы в конце жизненного пути вернуть их в лоно веры. Льва Толстого, например, отлучили от церкви, предали анафеме. А ведь он выдвигал идею нравственного самоусовершенствования, которая покоилась в предложенном им учении на евангельском фундаменте, и вовсе не отрицал Христа.

Отцы церкви хорошо понимают, где ересь глубинная, могущая взорвать христианство изнутри, а где лишь иллюзия ереси, внешняя дерзость и кликушествующая поза.

— Меня занимает в последнее время вот какая мысль, — медленно проговорил Арвид. — Раньше в общем-то не думал об этом… Не думал потому, что не сталкивался с вопросами религии. Прочитав в последнее время кучу книг по этой теме, я вдруг понял, что история религии есть действительно весьма и весьма интересная наука, существующая, по-моему, почти столько же времени, сколько существует и сама религия. Но вот что странно…

Я никогда не видел, чтоб книги по истории религии, посвященные атеизму были популярны у населения, чтоб они раскупались. А ведь информация, содержащаяся в них, сама по себе интересна.

Дело, видимо, в том, что весь поток атеистической литературы разделяется на две струи. Серьезные исследования, требующие определенной подготовки, и брошюры, написанные вымученным дистиллированным языком, отталкивающие от себя своим примитивизмом. У читателя эти сочинения не находят спроса из-за скупого, невыразительного изложения…

— Их пишут люди, которые плохо знают русский язык, — заметила Ольга. — Он для них является чужим, для беленьких, маркертов, крывелевых… Впрочем, это относится не только к безбожным книгам. У нас среди представителей искусства, художников кисти и слова много таких, кто существует без Бога в сердце.

— Это из другой несколько оперы, правда, весьма актуальной, но сразу же хочу внести уточнение в слова Арвида, — одобрительно кивнув Ольге, заметил Юрий Алексеевич, — Неверным будет ваше историческое противопоставление атеизма и религии. И во временном смысле, в первую очередь. Религия существовала уже в первобытном обществе, а возникновение научного, просвещенного атеизма связано с развитием и упрочением материалистической философии.

— Все это так, — упрямо мотнул головой Казакис, — но есть прямой резон в том, чтобы книги, критикующие религиозные постулаты, были занимательными.

— Что же ты предлагаешь, Арвид? — спросила Ольга. — Писать атеистические детективы?

— А хотя бы и так! Во всяком случае, атеистическая литература должна стать массовой. Но «массовая» не означает «третьесортная». В былые времена религиозный туман брались рассеивать лучшие умы человечества, те, кого мы называем сейчас классиками мировой науки и литературы. А сейчас быть атеистом — значит читать лекции по путевкам общества «Знание»… Или занимать должность на кафедре, писать скучные монографии, рассчитанные на тех же лекторов, а не на широкую публику.

— Арвид, конечно, несколько сгустил краски, — заметил Юрий Алексеевич. — Но где-то он и прав… Что же касается морального, и не только морального вреда, который продолжает приносить обществу религия, то я убедился в этом, когда занимался расследованием деятельности Свидетелей Иеговы. Ведь экстремистами этой секты управляют прямиком из Бруклина, что находится под Нью-Йорком…

Да и многим, что разрушительно действует на общество, руководят из-за океана. Это уже поверьте профессионалу. И грамотно управляют. Мне думается, что вести атеистическую пропаганду надо не через отвергание, отрицание религии — оно должно быть внутри, в сути, а через широкую просветительную работу среди населения. И работу эту надо строить дифференцированно, с учетом подготовленности разных слоев нашего общества.

Я как-то говорил уже Арвиду: знакомство с библейскими похождениями святых пророков не может вызвать ничего, кроме отвращения от христианства. Отрицание через просвещение — вот та формула, которой следовало бы руководствоваться организаторам атеистической работы в народе.

— Что и говорить, — промолвил Вацлав Матисович, — мысли у нас у всех есть здравые. Только, как это говорится, бодливая корова не может иметь хороший рог.

— Бодливой корове Бог рогов не дает, — поправила доктора Ольга.

— Да, так. Не дает Бог… Надо, чтоб нас слышал главный атеист, который есть командир других безбожников, — сказал Вацлав Матисович.

— Вот если б высказать это самому Маркерту, — проговорил Арвид.

— Маркерта нет, — заметил Леденев. — Но остался его преемник. Доцент Валентин Петрович Старцев…

— Весьма популярная в нашем университете личность, — заметила Ольга. — Девчонки с философского влюблены в него… Талантливый ученый и обаятельный мужчина.

— А с филологического? — спросил Арвид. — Тоже влюблены?

— Тебе не идет роль Отелло, сынок, — шутливо заметила Лидия Станиславовна.

— Валентин Петрович просто чаще общается со студентками философского факультета, нежели с нашими, — засмеявшись, ответила Ольга. — Но ведет себя довольно строго, ни о каких вольностях доцента Старцева в университете не слышно.

— Хороший конспиратор этот ваш доцент, — проворчал Казакис. — Вот и все дела…

Теперь рассмеялись уже все.

— Вот о чем я хотела вас спросить, Вацлав Матисович, — обратилась к Франичеку хозяйка дома. — Это в связи со странным убийством профессора Маркерта… Ходят в городе слухи, будто эксперты сумели снять с сетчатки глаз убитого изображение его убийцы. По этому изображению, сделали портрет преступника, вся милиция ищет по фотографии убийцу. Возможно ли такое вообще?

Арвид Казакис и Юрий Алексеевич переглянулись, и оба посмотрели, улыбнувшись, на доктора Франичека.

Вацлав Матисович смущенно кашлянул, потом неопределенно хмыкнул.

— Пока это есть неправда, Лидия Станиславовна, — сказал он. — Люди слишком хорошо про нас думают… А мы пока беспомощны в таком деле. Хотя теоретически эта возможность имела возникнуть еще в 1881 году.

— Так давно? — удивилась Ольга. — Я ведь тоже слыхала, что в момент смерти на сетчатке глаза умирающего человека запечатлевается увиденное им в последнее мгновение жизни. Но всегда считала это досужим вымыслом.

— Это есть правда, — сказал Вацлав Матисович. — В 1881 году профессор Гейдельбергского университета Отто Кюне сделал открытие. Он исходил из того, что глаз суть своего рода фотографический аппарат. Путем фотографирования профессору Кюне удалось получить изображение того, как горит газовая лампа, он получил ее пламя на сетчатке глаза обыкновенной жабы. Эта жаба долгое время смотрела на газовую лампу. Такое изображение профессор Кюне назвал оптограммой.

— Значит, это научно доказанная вещь — изображение на сетчатке глаза? — недоверчиво улыбаясь, спросила Ольга.

— Вполне, — вступил в разговор Арвид Казакис. — Ученые всерьез заинтересовались открытием гейдельбергского профессора. Особое оживление оно вызвало в среде криминалистов. С того самого 1881 года они упорно надеются, что в ходе усовершенствования методов снятия оптограммы однажды они увидят на сетчатке убитого человека его убийцу.

— А пока это только теория? — разочарованно произнесла Лидия Станиславовна. — И до сих пор не было случая…

— Случай был, — ответил хозяйке дома Юрий Алексеевич. — Произошло это в наше время, в Западной Германии. На оптограмме убитого человека криминалисты обнаружили изображение убийцы. Им был не кто иной, как сын убитого… Правда, условия «фотографирования» были идеальными. Во-первых, убийца наклонился к самому лицу жертвы, а во-вторых, само преступление свершилось на открытом пространстве, освещалось при этом яркими лучами солнца. И пока это один из немногих достоверных случаев.

— Хочу вам дополнительно говорить, что в наше время в Гейдельбергском университете вновь производятся опыты, их начинал когда-то профессор Отто Кюне, — проговорил Вацлав Матисович. — Теперь в качестве подопытных животных взяли не жаб, взяли зайцев. Эти опыты могли иметь удачные результаты, когда были сняты с сетчатки заячьих глаз оптограммы шахматной доски и цифры семьдесят пять…

— Почему «семьдесят пять»? — спросила Ольга.

Доктор Франичек пожал плечами.

— Не имею возможности знать, — ответил он. — Знаю только вполне наверное, что мы, криминалисты, можем извлечь из гейдельбергских опытов чисто теоретический результат. Нужны надежные методы, только они способны дать нам получить и закрепить такие оптограммы, какие могут дать верную нить поиска преступника.

— А пока, — сказал Юрий Алексеевич, — будем искать убийцу профессора Маркерта старым добрым способом: выдвижение версии, сбор доказательств и улик, дедуктивный анализ криминального события, поимка преступника и неумолимая цепь фактов, доказывающих его виновность. Бремя обвинения лежит на обвинителе — так формулируется главный принцип юриспруденции, в этом смысл презумпции невиновности. Одно — поймать преступника. Есть и другое — доказать его вину. Ведь сам он вовсе не обязан защищаться… Поэтому будем продолжать поиски. И вширь, и вглубь. На том стоим… А что делать?

— Назовите себя. Фамилия, имя, отчество. Кем работаете? Ваш возраст… Вот здесь распишитесь. Теперь вы ознакомлены с тем, что подлежите уголовной ответственности за отказ от дачи свидетельских показаний и за ложные сведения. Об этом говорят статьи 181 и 187 Уголовного кодекса… Вам это понятно?

— Понятно, товарищ следователь.

— Тогда давайте по порядку. Рассказывайте…

— Меня зовут Оливер Петрович Верро. Пишется два «эр», товарищ следователь… Мне сорок восемь лет. Работаю лесником в Шпаковском лесничестве. Здесь я живу уже пятнадцать лет, на кордоне Куриш-Ойл. У меня домик, хозяйство… Прямо на берегу Прегодавы. Есть жена, двое детей: мальчик и девочка. Они учатся в интернате, в городе Алитуе. Летом живут на кордоне. Вот и вся моя жизнь, товарищ следователь.

— Расскажите о том дне.

— Хорошо. День этот я запомнил потому, что тогда родился мой сын, был его день рождения.

— Когда он родился?

— Двадцать восьмого июня. Я захотел устроить обед, парню исполнилось четырнадцать. Ко мне на кордон пришли из Шпаковки гости. Мой брат с женой и крестный Игоря, сына, значит… Тоже с женой. И два приятеля сына, мальчишки, они учатся вместе в школе. Ближе к вечеру решил я угостить гостей свежей ухой, настоящей, рыбацкой… А такую надо готовить не в доме, не на плите, а прямо на берегу. Мы разложили костер неподалеку от кордона, а когда уха была готова и я стал наливать гостям в миски, тогда и подошел к нам этот парень.

— Посмотрите на эти фотографии. Нет ли его здесь?

— Да. Вот этот парень. Я сразу его узнал. Знаете, в лесу работать — надо уметь быть приметливым, глаз становится довольно цепким.

— И что было дальше?

— Подошел он, этот парень, и стоит. Говорю ему: «Садись, гостем будешь». Сел. Близко сел от костра, на пенек. Молчит. Ладно, думаю, не в моей манере навязываться с расспросами. Надо — заговоришь сам. И настроение, товарищ следователь, у меня было хорошее, праздничное. Предложил поужинать с нами. Съел он миску ухи, чаю выпил, сказал при этом «спасибо». Больше мы ничего от него не слыхали.

Крестный стал было задирать его. Ну, за молчаливость… А мне такое больше по душе. Болтунов не люблю… Я крестного и одернул. Оставь, говорю, человека в покое… С час он у нас посидел, товарищ следователь… Да, не больше часа.

— Не помните ли, когда подошел к вам этот человек?

— Часу в восьмом вечера. На время не смотрел, но по солнцу знаю точно. А ушел уже в девятом. Поднялся, куртку натянул и двинул прямо в лес.

— Вы сказали «натянул куртку»…

— Сидел близко от костра, жарко стало. Тогда он куртку снял, положил на пенек и сел на нее. Потому, наверно, и потерял эту штучку…

— Вы говорите про медальон с фотографией?

— Вот именно. Штучку эту нашла дочь на второй день. Рядом с пеньком и лежала. Я б вернул ее, вещь-то золотая… Только ни адреса, ничего там не было. Одна фотография девушки. В те дни было много работы на кордоне, отлучиться я не мог. Потому и отослал находку в понедельник в Шпаковку. Написал записку участковому, отдал ее и золотую вещь сыну, отправил в Шпаковку. Вот и все, что я могу рассказать.

— Вы не встречали больше того человека в лесу?

— Нет, не встречал.

— Хорошо. Прочитайте вот это. Я записал с ваших слов все, что вы здесь говорили. Если согласны с текстом, подпишите.

— Я могу идти теперь, товарищ следователь?

— Придется вам еще немного потрудиться, Оливер Петрович. Возможно, этот человек, о котором вы говорили, находится в больнице. Сейчас мы поедем туда. Надо, чтоб вы опознали его там, в палате, где будет находиться еще несколько больных. Не возражаете?

— А что, я всегда готов. Особенно, если дело того требует…

Леденев подошел к столу начальника управления, где лежала стопка книг. Юрий Алексеевич стал их перебирать и улыбнулся: книги были по истории религии, атеистические комментарии к Библии и Евангелию, монографии по религиозным проблемам.

— Попади к вам в кабинет непосвященный человек, Александр Николаевич, — сказал Леденев, — обнаружив там сии произведения, он долго ломал бы голову, прежде чем догадаться о вашей профессии.

— И не скажи, Юрий Алексеевич, — сокрушенно развел руками Жуков. — Прямо-таки не государственное учреждение, а филиал богословского факультета… Так ты говоришь, мой Кравченко доказал алиби Петерса?

— Бесспорно и неопровержимо. Лесник кормил Петерса ухой, когда стреляли в профессора Маркерта. Он опознал аспиранта на фотографии и в палате, куда поместили еще пятерых больных одного примерно возраста с Валдемаром. Потерянный Петерсом медальон с фотографией Татьяны Маркерт тоже неплохое доказательство. Опознали фотографию и остальные гости Верро, что сидели в тот вечер у костра. Федор специально ездил в Шпаковку. Да… Знаете, мне понравился энтузиазм, с которым он безжалостно расправлялся с собственной версией, защищал Петерса. Хорошие у вас люди, Александр Николаевич…

— На том стоим, дорогой москвич, — довольно улыбаясь сказал Жуков.

Он вдруг помрачнел.

— А все-таки дело не сдвинулось с места…

— Почему «не сдвинулось»? Я так не считаю, Александр Николаевич. На мой взгляд, опровергнутая версия не отдаляет нас от истины, а приближает к ней.

— Так-то оно так… Но что я скажу сегодня вечером Бирюкову?

— Скажите, что Леденев нащупал след.

— Ты серьезно, Юрий Алексеевич?

— Серьезно.

— Так поделись своими соображениями!

— Рано, Александр Николаевич, рано. Мои соображения не подкрепляются пока железными фактами. Они проходят скорее по линии психологических парадоксов. Так, кое-что затеплилось в сознании. Некий огонек замаячил. Надо подуть на него, подуть, чтоб разгорелся… Знаете, как искорка, упавшая на трут. Не забыл еще, как в войну мы огонь добывали?

— Не забыл… Ну что ж, пожалуйста. Только раздувай искру посильнее, — проворчал Жуков.

Он обиделся на скрытность Леденена, но стремился не показать этого.

И Юрий Алексеевич понял душевное состояние коллеги. Ему хотелось прямо вот сейчас поделиться собственными соображениями с начальником управления, но Леденев ждал подтверждения зародившейся у него версии из Москвы. Эти сведения он запросил по личному каналу связи. Но вдруг товарищи ничего подходящего для него не нащупают? Что тогда? Останется лишь с разочарованным видом разводить на глазах у Жукова руками, демонстрируя перед расстроенным Александром Николаевичем оперативную беспомощность. Ну а если окажется, что он, Леденев, на верному пути… Что ж, от этой его временной сдержанности в первую очередь выиграет дело, что и есть самое главное.

Александр Николаевич нажал кнопку и, когда в дверях появилась секретарь, сказал:

— Приглашайте товарищей, Людмила Борисовна. Пусть заходят…

Секретарь держала в руке конверт. Она взглянула на Юрия Алексеевича, потом вопросительно посмотрела на Жукова.

— Срочная шифровка из Москвы, Александр Николаевич, — сказала Людмила Борисовна. — Адресована лично товарищу Леденеву…

— Так в чем же дело? — спросил начальник управления, и в голосе его обнаружилось явное раздражение. — Товарищ Леденев стоит перед вами. Вот и вручите ему конверт.

Когда сотрудники, принимавшие участие в расследовании загадочного убийства профессора Маркерта, вошли в кабинет и расселись за столом для заседаний, Александр Николаевич сказал:

— Давненько не собирались мы вместе. Кажется, теперь в этом настала необходимость. Сейчас Юрий Алексеевич подобьет, что называется, бабки. Потом обменяемся друг с другом соображениями, наметим новые разработки, попытаемся выйти ближе к цели. Дело это, товарищи, весьма сложное и запутанное, но заканчивать его нам… Давайте внутренне соберемся, до конца используем интеллектуальные возможности и профессиональные навыки каждого. Прошу вас, Юрий Алексеевич… Начинайте.

Леденев поднялся из-за стола.

— Разрешите, Александр Николаевич, буду говорить стоя. Такая поза лучше мобилизует, между прочим… Так вот, начнем с самого начала. Что было нам известно в первый день расследования? Убит профессор Маркерт, атеист, ученый международной известности. Убит двумя выстрелами из американского кольта армейского образца тридцать восьмого калибра. Следов убийца не оставил. Только сам профессор Маркерт обозначил некую зацепку, когда по неизвестной для нас причине зажал в кулаке фигурку апостола Петра. Если, впрочем, действие это не было инсценировано третьим лицом… Именно третьим, поскольку эксперт Франичек доказал, что Маркерт еще жил какое-то время и пытался добраться до книжного шкафа. Впрочем, может быть, он полз по кабинету неосознанно во время агонии. Могло быть такое, Вацлав Матисович?

Доктор Франичек согласно кивнул.

— Вполне, Юрий Алексеевич.

— Однажды в разговоре с Арвидом Карловичем я высказал предположение, что этим третьим лицом могла быть Магда Брук. С целью отработки этой версии мною были организованы некоторые следственные действия, в результате которых я вынужден снять сие предположение. Ваша первоначальная ставка, товарищи, на фигурку апостола Петра как на предсмертное указание профессора Маркерта является пока незыблемой.

— Значит, мы еще годимся на что-нибудь, — заметил начальник управления. — А, товарищи?

Люди заулыбались, завздыхали, оживились.

— Все это так, это логично, идея с третьим апостолом, нет слов, была и остается заманчивой, — сказал Леденев. — Но боюсь, товарищи, что мы несколько увлеклись евангельской стороной дела. Весьма вероятно, что ларчик открывается просто. Дело в том, что апостол существовал в наши дни. По крайней мере, в тот период, когда в прибалтийских лесах действовала банда верных братьев, возглавляемая Черным Юрисом.

— Современный апостол? — не выдержал Кравченко общего молчания, наступившего в кабинете Жукова после столь неожиданного заявления Юрия Алексеевича.

Чувствовалась некая растерянность, в которую поверг Леденев западноморских коллег. Жуков сдвинул брови и строго смотрел на москвича, чувствовалось в его взгляде некое осуждение: так и домолчал до конца хитрован эдакий… Конобеев старался скрыть заинтересованность, выглядел он почти невозмутимым. А вот Арвид Казакис едва сдержал торжествующую улыбку, он понял, что его смутные подозрения, о которых мимоходом упомянул в разговоре с Юрием Алексеевичем, были подхвачены и развиты Леденевым и, видимо, сейчас Юрий Алексеевич располагает и неким конкретным материалом.

Леденев меж тем поднял конверт, который вручила ему перед началом совещания помощница Жукова.

— Здесь, товарищи, ответ на мой запрос в центр, — сказал Юрий Алексеевич. — Когда я прибыл сюда, то, как вы помните, беседовал с каждым из вас в отдельности. В частности, Арвид Карлович, который занимался луцисским периодом жизни профессора Маркерта, сказал мне, что в архивных документах нет никаких упоминаний о связи Маркерта с верными братьями, ничего так или иначе связанного со словом апостол. При этом мой молодой коллега заметил, что подобного рода материалов нет не только в Луцисе, но и во всех специальных архивах Прибалтики. И тут я подумал, что мы совершили ошибку, ограничив зону поисков Прибалтикой… Ведь оставшиеся в живых верные братья Черного Юриса были осуждены и отбывали наказание в исправительно-трудовых колониях, находящихся в различных районах страны, зачастую весьма удаленных от тех мест, где они разбойничали.

После Двадцатого съезда партии почти все они были помилованы, и мне подумалось: не мог ли кто-то из них при каких-либо обстоятельствах пролить свет на интересующие нас события? Я попросил московских товарищей поработать в этом направлении. И вот получен ответ.

Леденев достал из конверта листок бумаги и прочитал:

«После помилования, объявленного Указом Президиума Верховного Совета СССР, заключенный Стасис Шимкус, бывший участник бандсоединения, известного под названием «Верные братья», которое возглавлял бывший штурмбанфюрер, сотрудник службы безопасности РСХА Юрис Вилкманис, обратился к оперативному уполномоченному ИТК-2148 майору Томилину А. В. с предложением сделать важное заявление. Бывший заключенный Стасис Шимкус рассказал следующее.

Поздней весной 1947 года Черный Юрис поручил ему сопровождать до города Луциса неизвестного человека, прожившего в их лагере несколько дней. Вызванный к бункеру Юриса, Стасис Шимкус прибыл несколько раньше назначенного срока и стал невольным свидетелем разговора Юриса и неизвестного человека, которого главарь банды называл Апостолом. Юрис давал Апостолу явку в Луцисе, речь шла о неизвестном Шимкусу лице, которого Вилкманис называл могильщиком или гробовщиком, сейчас он затрудняется точно вспомнить. На просьбу уточнить, когда это происходило, Стасис Шимкус сказал, что даты не помнит, в лесу дни похожи один на другой, но происходило это на второй день после того, как верные братья захватили человека, которого называли доктором. С ним была молодая беременная женщина. К всеобщему удивлению бандитов, они получили вскоре приказ отпустить этих неизвестных Шимкусу людей без всякого вреда.

Операцией по захвату доктора и женщины занимались другие, поэтому каких-либо подробностей Шимкус сообщить не может.

Он, Стасис Шимкус, решился рассказать о человеке по имени Апостол потому, что считает его опасным для Советской власти, а этой власти он обязан тем, что, вместо двадцати пяти лет лишения свободы, определенных ему судом, он провел в лагерях только девять и теперь возвращается домой. Кроме того, этот Апостол его личный должник. Когда Шимкус довел его до города Луциса, Апостол стрелял ему в спину, чтоб не оставлять свидетеля. Но Шимкус остался жив, сумел добраться до хутора, где его и взяли, раненого, солдаты внутренних войск, отправили в госпиталь, а установив принадлежность к банде Черного Юриса и участие в террористических актах, судили, приговорив к высшей мере наказания…

Стасис Шимкус считает, что, если Апостол находится на свободе, он причинит еще немало бед людям».

Юрий Алексеевич закончил читать и, медленно свернув листок, убрал его в конверт.

— Что скажете, товарищи? — нарушил затянувшееся молчание Жуков. Ему было не по себе и от того, что он не отработал эту версию, и крепко досадовал на Леденева за то, что тот не предупредил его до начала совещания… Но Жуков решил вести себя так, будто не было этих неприятных моментов, действовать естественно и просто, отбросив все лишнее, не идущее к делу, и, видимо, это было единственно правильным в создавшейся ситуации.

— По крайней мере, существовал в 1947 году, — ответил Леденев. — У нас нет оснований не доверять рассказу Стасиса Шимкуса.

— Значит, Апостол существует? — спросил Кравченко.

— И профессор Маркерт побывал в стане Черного Юриса, — задумчиво произнес Прохор Кузьмич. — Как случилось, что этот отъявленный бандит выпустил из рук человека, сочувствовавшего Советской власти?

— Может быть, профессор Маркерт был и раньше связан с бандой верных братьев? — предположил Арвид Казакис. — И тогда Андерсон не обознался. Человек, который шел с Маркертом, был именно оберштурмфюрер Малх Ауринь…

— Ни то, ни другое не исключено, хотя и представляется мне сомнительным, — покачал головой Жуков. — Впрочем, в связи с новыми материалами, с которыми нас познакомил Юрий Алексеевич, дело Маркерта приобретает иные акценты. Будем работать в этом направлении, товарищи.

Леденев предостерегающе поднял руку.

— Мне не хотелось бы, Александр Николаевич, чтобы мы повернули вдруг на сто восемьдесят градусов от первоначальных предположений. Возможно, профессор Маркерт знал, что убийцу зовут Апостолом, и подал нам прямой знак. Тогда третьим апостолом, Петром, эта фигурка в кулаке жертвы оказалась случайно. Мог быть там любой из двенадцати учеников Христа. Вполне вероятно же, что Петр оказался в руке Маркерта неспроста. И тогда справедливо, что за исходную точку выдвижения различных версий был принят образ мифического апостола. Одна из версий обыгрывала, так сказать, гражданскую профессию Петра, который был, согласно Евангелию, рыбаком. Эта версия была отработана по Арнольду Заксу, родственнику профессора, и отпала, завершившись доказанным алиби капитана РБ-28. Вторым попал в поле нашего зрения аспирант Валдемар Петерс. Благодаря отличной отработке этой вариации Федором Гавриловичем была установлена невиновность Петерса. Одновременно неустановленный еще нами некий анонимщик пытался вызвать у нас подозрение относительно Старцева. Но как установил Прохор Кузьмич, анонимка основывалась на заведомо ложной информации. Факты, о которых она сообщала, были вымышленными. Магда Брук заверила нас, а в искренности ее нет оснований сомневаться, что у Старцева никогда и не было, так сказать, матримониальных намерений относительно Татьяны Маркерт. Было высказано и такое предположение: не искать ли здесь человека, связанного с настоящим именем Петра-Симона? Занимается этим Федор Гаврилович. Кажется, пока ничем он нас существенным порадовать не может.

— К сожалению, — отозвался Кравченко и развел руками.

— Версия о связи этого дела с Ватиканом пока тоже не подтвердилась. Так, Александр Николаевич?

— Да. Нас информируют, что вряд ли мы правы, — сказал Жуков. — Видимо, не там ищем. Подробности, как вы понимаете, неизвестны и мне.

— Понятно, — проговорил Леденев. — Намек ясен: сосредоточьте собственные усилия на месте. Что ж, сосредоточим. Уже выдвигался в этом расследовании мотив мести. По сути дела, все предыдущие версии также были основаны на возможной мести. Но эта месть недавняя… Теперь, когда имеются показания Шимкуса, можно говорить о мести, каким-то боком связанной с послевоенным временем, с деятельностью верных братьев и других бандформирований в Прибалтике. Я напомню вам, товарищи, тем более что здесь есть люди, для которых все это уже давняя история, отдельные моменты, связанные с созданием бандитских организаций в этих районах. В конце сорок четвертого года на территории Курляндии гитлеровской секретной службой была создана шпионско-диверсионная организация «СС Яхтфербанд Остланд». Она состояла в основном из бывших латышских айзсаргов, полицейских и других антисоветских элементов. Именно эта организация стала базой для развертывания лесных террористических банд после капитуляции Германии. Известно, что Черный Юрис, штурмбанфюрер Вилкманис, главарь созданной им на религиозной сектантской основе банды верных братьев, был связан с «СС Яхтфербанд Остланд».

Каким же образом можно связать со всем этим послевоенное бытие профессора Маркерта и его насильственную смерть? Арвид Карлович проверял версию возможной связи Маркерта с лесными бандами во время жизни профессора в Луцисе. Основанием для этого был факт, что Маркерт едва не попал в руки Черного Юриса. Вы ничего ведь не нашли, Арвид Карлович?

— Ничего… Если не считать встречи с Андерсоном.

— Об этой встрече я и хочу сказать. Пока давнишние подозрения Рудольфа Оттовича Андерсона, участника войны в Испании, старого подпольщика, о том, что гостем профессора Маркерта был не кто иной, как оберштурмфюрер Малх Ауринь, ничем не подкреплялись, мы к ним и не возвращались. Тем более у нас имелся документ о гибели этого айзсарга и эсэсовца в районе деревни Юрате-Видрарска. Но вот неожиданно Арвид Карлович обнаруживает в домашней библиотеке Маркерта странный листок с подписью на внешней стороне: «Малх». Писал, бесспорно, профессор… Это установили эксперты. А внутри листка — план некоего помещения и подписи на латинском языке. Судя по всему, там изображено помещение некоего тайника. Уже само по себе наличие подобного документа наводит на далеко идущие соображения. Установлено, что план составлен примерно 23–35 лет тому назад. Как он попал к профессору Маркерту? Что означает слово «Малх»? Нет ли связи между этим именем и тем человеком, которого Андерсон видел вместе с Маркертом? Если связь есть, то это может означать: свидетельство о гибели Малха Ауриня было ложным. И это его видел Андерсон в сорок седьмом году… И не исключено, что стрелял в профессора Маркерта именно он, оберштурмфюрер Малх Ауринь! Видимо, Малх и был тем неизвестным пришельцем, которого Черный Юрис называл Апостолом и который пытался убрать потом Стасиса Шимкуса.

— Если это так, — сказал Жуков, — тем более надо стремиться как можно быстрее обезвредить убийцу. Такой человек не остановится перед новым мокрым делом. Охрану дома Маркерта обеспечили?

— Так точно, Александр Николаевич, — ответил Конобеев. — Теперь и мышь не проскочит.

— Теперь, теперь… Надо было раньше об этом побеспокоиться, Прохор Кузьмич… Тогда бы не лазили в окна опечатанных кабинетов неведомые ночные гости.

— Зато мы знаем, что гость этот искал нечто, — заговорил примиряющим тоном Юрий Алексеевич, — и, по-видимому, именно обнаруженный Казакисом план. К счастью, Арвид Карлович догадался запомнить страницу книги, в которой лежал листок с планом, а эксперты, в свою очередь, установили, что листок этот лежал в книге недолго, не более месяца. Значит, раньше он находился в другом месте… Затем Маркерт перепрятал его. Этим и можно объяснить беспорядочные поиски, предпринятые неизвестным пришельцем. Он переворошил все бумаги в столе. Я могу также предположить, что раньше ночной гость знал, где лежит этот план.

— Мне по душе, Юрий Алексеевич, что вы стараетесь защитить моих работников, — проговорил не пожелавший так быстро успокоиться Жуков, — но представьте себе вдруг такой поворот событий. Магда Брук поднимает тревогу, а сама рвется снизу в опечатанный кабинет. Тогда этот непрошенный посетитель стреляет в нее и в дочь профессора все из того же американского кольта тридцать восьмого калибра, будь он трижды неладен! А? Что скажете?

— Скажу, Александр Николаевич, что вы отождествляете убийцу с этим пришельцем, — ответил благожелательно и открыто улыбаясь Леденев. — И я тоже так думаю. Только теперь он в засаду не пойдет… Попробует другим путем добыть этот план. Если, конечно, наши предположения верны и он охотится именно за ним.

— А ведь могли взять его тогда, ночью, — возразил Жуков. — Если б заранее предусмотрели такой его ход. А надо было предусмотреть!

— Надо было, — согласился Юрий Алексеевич. — Но тогда его бы взяли без всяких улик. А может быть, заявил бы гость, он пожелал петь серенады Татьяне? Или ее тетушке…

Все рассмеялись. Обстановка, обостренная вспышкой недовольства, которого не сумел скрыть начальник управления, хотя присутствующие понимали его состояние, несколько разрядилась, а Юрий Алексеевич продолжал:

— Мне видятся такие варианты. Сегодня я приглашен в кафедральный собор, буду слушать игру дочери покойного профессора. Я созвонился со Старцевым. Валентин Петрович любезно согласился сопровождать меня в прогулке по городу… Вместе мы придем в кафедральный собор. Хочу затеять с ним разговор о Петре. Намереваюсь проверить на доценте Старцеве одно свое предположение. Прохор Кузьмич занимается Магдой Брук. Кажется, у них наметилось полное взаимопонимание. Чего же лучше! Надо будет узнать, Прохор Кузьмич, все о фигурке Петра в том варианте, который мы с вами уже обсуждали. Федор Гаврилович занимается вариантом «Симон». Эту версию не надо сбрасывать со счетов. Что же касается Арвида Карловича, то мы с ним едем завтра в Луцис. Эксперты говорят, что на листке, обнаруженном Казакисом, изображен план некоего крепостного сооружения. Возможно, это один из луцисских фортов. Встретимся там, в Луцисе, и с Андерсоном. Может быть, старик вспомнит еще что-нибудь. Да и попытаемся найти кого-нибудь из бывших верных братьев. К сожалению, Стасис Шимкус недавно умер. Но у нас есть оперативные данные на трех человек, осужденных во время оно как бандпособники. Они поддерживали связь с Черным Юрисом, потом отбыли наказание и теперь трудятся в сельском хозяйстве в окрестностях Лу-циса. Кстати, Малх Ауринь числится по списку военных преступников?

— Нет, — ответил Казакис. — Когда выявлялась его деятельность по уничтожению советских людей, Ауринь считался мертвым и в списки его не включили.

— Быть может, придется исправить это, — сказал Александр Николаевич. — Я думаю, что, объявив официальный розыск Малха Ауриня, мы развяжем себе руки и в следственном, и в процессуальном отношении. Вы занимались Малхом Ауринем, Казакис, вы и подготовьте мне все необходимые документы для розыска. Сделайте это до вашего отъезда в Луцис.

— Слушаюсь, Александр Николаевич.

— Мне не дает покоя еще одно обстоятельство, — задумчиво проговорил Юрий Алексеевич. — Звонок по телефону в тот вечер, когда Маркерты собирались на концерт. Именно после звонка профессору стало плохо, он пожаловался на сердце… Да…

— Сердце у него было вполне здоровое, — сказал Вацлав Матисович. — Ничего похожего на те симптомы, о которых говорили его домашние потом…

— Он и дома-то остался, сославшись на сердечную боль, — продолжал Леденев. — Тут есть нечто, нутром чую, существует некая связь… Прохор Кузьмич, попытайтесь выяснить у Магды Брук что-нибудь в этом отношении. А если вам нетрудно, Вацлав Матисович, сходите вместе с Конобеевым в дом Маркерта. Еще раз поспрашивайте, как и на что жаловался профессор после того телефонного звонка. Не возражаете?

— Конечно, конечно, — взволнованно проговорил доктор Франичек. — Имею великое удовольствие помочь вам!

— Вот, пожалуй, и все. Если вы утвердите, Александр Николаевич, намеченные мероприятия, то можно будет и начинать сразу работать…

— Что ж, начинайте, Юрий Алексеевич. Значит, так и скажу сегодня Василию Пименовичу: «Леденев напал на след».

— Нащупал, Александр Николаевич, нащупал, — возразил Юрий Алексеевич. — А шеф знает, что в этом разница принципиальная. Если сказать «нашел след» — это будет означать, что я уже подозреваю, кто убийца, и собираю доказательства. А такого я доложить Василию Пименовичу еще не могу.

— Жаль, — сказал Жуков. — Ну, спасибо и на том, что есть. Что же, отпускать вас всех?

— Минутку, Александр Николаевич. Я все думал, что забуду одну деталь, и, верно, забыл, — сказал Юрий Алексеевич. — Я Синицкую имею в виду, портниху Синицкую. Ведь она тоже была в тот вечер, когда Маркерту позвонили… Человек она близкий семейству Маркертов… Могла бы оказаться полезной следствию. Мне кажется, что мы совершенно несправедливо не занимались ею всерьез, выпустили как-то из виду.

— Синицкую допрашивали сразу же после убийства, — заметил Прохор Кузьмич.

— Знаю. Но сейчас выявились новые данные. Тем более нам известно, что в сорок седьмом году Синицкая жила в Луцисе. И не просто жила, а именно по соседству с Маркер-том, во флигеле, стоявшем во дворе профессорского дома. Глядишь и выяснится через нее что-нибудь о том неизвестном, в котором Андерсон увидел Ауриня. И вообще… Теперь, когда мы можем подозревать Маркерта в связях с Черным Юрисом, Синицкая может нас навести на какой-нибудь след. Я думаю, что будет нелишне побеседовать с портнихой тому же Арвиду Карловичу. Ведь он был в Луцисе, ему проще найти общий язык с Синицкой.

— Это невозможно, — сказал Казакис.

— Почему? — спросил Леденев.

— Видите ли, Ольга живет с нею в одном доме…

— Какая Ольга? — спросил начальник управления.

Арвид смутился.

— Ну, Ольга… Меньшикова.

— Это невеста Арвида Карловича, — пояснил улыбаясь Юрий Алексеевич. — Я с нею уже знаком. Замечательная девушка, должен вам заметить.

— Так вот, она соседка Синицкой. Сегодня утром звонила мне и сказала, что с Синицкой случилось несчастье. Ольга отправила ее в больницу.

— Но поговорить с нею можно? — спросил Леденев.

— Нет, — ответил Арвид. — Нельзя. Синицкую разбил паралич… У нее отнялся язык.

Глава пятая ПРОБЛЕМА БЕЗВЫХОДНЫХ ПОЛОЖЕНИЙ

Странное существо человек… Трудно проследить за извилистым и зачастую алогичным ходом развития его психического состояния. Вот только что он, как говорится, рвал и метал, был вне себя от неудачи, сорванных планов, нанесенной ему обиды, совершившейся несправедливости. Но в следующее мгновение вошло в его жизнь нечто, вовсе не имеющее отношения к причинам, которые вызвали нервное потрясение. И все переменилось… Нет, в действительности, в реальном бытии, составляющие стрессовое состояние остались прежними. И неудача, и обида, и несправедливость, увы, неисправленная пока… А человек вновь обрел душевное равновесие. Исчезли подавленность и раздраженность. Мир стал голубым и зеленым. Хочется жить дальше и радоваться уже тому, что вообще живешь на белом свете.

Знак переменился, вот что… Легкая черточка необыденного сверху вниз перечеркнула житейский минус, и былые горести-печали показались надуманными и смешными.

Такой неожиданной черточкой явилась для капитана РБ-28 встреча с Зоей Жуковой. Арнольд Закс и сам не понимал, как это произошло. Расставшись с Зоей в то воскресенье и договорившись встретиться через день — Зоя была свободна после дежурства. Закс удивленно хмыкал, вспоминая об этом дне, проведенном с молодой женщиной в Юсовых дюнах. Арнольд довольно часто стал ловить себя на приходящем к нему в самое неожиданное время чувстве умиления, которым он в общем-то раньше не отличался… И уж совсем был бы поражен этот отчаянный капитан рыболовного бота, сумей он разглядеть в зеркале наивное и глуповатое выражение собственного лица в те минуты, когда мысли Арнольда Закса обращались к Зое.

Характерно, что в первый же день их знакомства, когда они покинули гостеприимного Гену Тумалевича и его спутников, Зоя и Арнольд рассказали о себе друг другу все. И капитана Закса, и Зою Жукову не оставляло ощущение, будто они знают друг друга давно и встретились сейчас после долгой разлуки и должны друг другу рассказать, что же случилось с каждым за прошедшее время. И только одно скрыла Зоя Жукова от Арнольда. Молодая женщина не рассказала ему никаких подробностей о профессии отца. Когда капитан спросил ее о родителях, Зоя ответила:

— Мама дома командует, а отец служит…

— Он у тебя офицер? — спросил Арнольд.

— Да, офицер, — просто сказала Зоя.

И больше ничего не прибавила к сказанному. Сама Зоя, в общем-то, сказала правду, а подробности капитана рыболовного бота не интересовали. Он даже о звании отца Зою не спросил.

Вот о себе Арнольд рассказал все. И как с валютчиками спутался, и как срок наказания в колонии отбыл, и про детство неуютное, без родительской ласки-надзора… Про дядю говорить, правда, не стал. Не любил Арнольд покойного Бориса Яновича. А ведь о мертвых положено говорить только хорошее, или — ничего.

Надо отметить, что перемена, произошедшая в душе Арнольда Закса, вовсе не была неожиданной или парадоксальной. В основе своей натура капитана рыболовного бота была романтичной, великодушной и легко ранимой. Арнольд рано потерял отца, который оставил семью, едва мальчишка начал учиться в первом классе. Старший Закс — непутевый, любивший выпить с друзьями, для которых ему не жалко было и последней рубашки, оставил семью и уехал на Дальний Восток, завербовался на курильские рыболовные промыслы. Он надеялся на длинный рубль, который не его первого, не его последнего сорвал с насиженного места и увлек в неведомые земли.

Поначалу приходили от Закса-папы переводы, потом вдруг как отрезало. Мама Арнольда написала запрос в дирекцию рыбокомбината, и вскоре оттуда ответили, что муж ее и отец маленького Арнольда пропал без вести. Мама поплакала втихомолку и стала в одиночку поднимать сына… Было ей довольно-таки нелегко, работала мама медсестрой, тянула две ставки, с сыном ей бывать почти не приходилось, порой оставалась в больнице и на ночь, чтоб подменить за небольшое вознаграждение товарку, могущую себе позволить оплатить возможность вместо трудного дежурства спокойно спать дома.

Собственно говоря, Арнольд рос без глазу, без присмотра… Мальчик он был мечтательный, зачитывался книгами Джека Лондона, Майн Рида и Станюковича, мысленно пересекал океаны с капитаном Немо и путешествовал к центру Земли с героями «Плутонии» Обручева.

А вокруг была улица, дворовые его сверстники, местечковые лоботрясы, сынки обеспеченных родителей, насмехавшиеся над безотцовщиной и более чем скромным бытием маленького Закса. Бывало и лупили его… Просто так, ни за что, потехи ради, заведомо зная, что этот в буквальном смысле маменькин сынок не даст сдачи.

Арнольд пробовал уединиться, избегать мальчишек, но был он нормальным парнишкой, нуждался в обществе сверстников, его тянуло в их игры. Арнольда раздирало изнутри, он боролся с самим собой, не хотел унижений и снова шел к тем, кто подвергал его достоинство психологическим испытаниям.

И однажды он понял, что должен приобрести иное обличье. Мальчишек на улице не поразишь отменным знанием книжек Жюля Верна и умением объяснить слово «питекантроп». Во дворе уважали силу, способность подбить ребят на некую шкоду, отмочить хохму, рвануть «козу», то бишь организовать проделку, зачастую переходящую в деяние, которое закон определяет как антиобщественное, хулиганское.

Тайком от матери и товарищей Арнольд стал заниматься в секции бокса, где ему поначалу крепко доставалось, но Закс-младший был упрямым человеком. Он поставил себе целью защитить собственное достоинство, стать неформальным лидером во дворе и на улице, хотя термин этот еще не стал тогда общеизвестным.

Через полгода занятий в секции, где его научили главному — не бояться кулаков противника, Арнольд Закс к вящему удивлению соседских пацанов избил одного из особо злых придирал. Так он утвердил себя в округе, таким же остался в интернате, куда определил его, забрав в Западноморск после смерти матери, профессор Маркерт. В мореходном же училище он был уже признанным вожаком, научившись при этом скрывать от начальства собственное влияние на остальных курсантов.

Так и жил Арнольд Закс будто в двух разных измерениях. Внешняя расхлябанность, цинизм по отношению к женщинам, эдакая приблатненная лихость, умение врезать по-крупному «газ» и ловким ударом свалить с ног противника придавали ему особую славу в порту. С Арнольдом боялись связываться, и этим же воспользовалась компания валютчиков: она с успехом употребила Закса, что называется, «на подхвате». Арнольд, в основном, обеспечивал необходимые знакомства, налаживал контакты, благо его знали и торговые моряки, и рыбаки Западноморска. Уголовными делами он, естественно, не ворочал, ему и дали-то всего пятерку, низший предел по суровой статье за спекуляцию валютой, и преступление Арнольда Закса определялось словом пособничество.

В колонии он усомнился в справедливости того решения, к которому пришел еще мальчишкой. Арнольд понял, что никогда не совершит ничего, что будет связано с нарушением закона, но стать иным, сбросить с себя прикипевшую к нему маску было нелегко.

И когда вдруг он встретил Зою, молодую и, в сущности, беззащитную женщину, к которой капитан неожиданно почувствовал непреодолимое влечение, ему стало определенно ясно: цель его жизни именно в том, чтобы стать для нее, Зои Жуковой, и ее маленькой дочери надежной опорой и поддержкой.

Иногда к Арнольду Заксу возвращались прежние его скепсис и рассуждения о необходимости мужской свободы, о невольной аморальности, безнравственности рыбацких подруг, тут капитан судил по собственному береговому опыту, но стоило ему подумать при этом о Зое — и Арнольду Заксу становилось крайне неловко, если не сказать стыдно, и тогда он мучительно отдирал себя прежнего от того, кто жил в нем всегда и теперь медленно, но верно высвобождался из плена.

…Понедельник начался для капитана РБ-28 и всего экипажа фишбота удачно. Вернувшийся к началу трудовой недели главный инженер управления, видно, неплохо отдохнул в загородных местах и настроен был куда как великодушно. Он проявил живейшее участие по отношению к заболевшему двигателю на РБ-28 и удрученному сим происшествием старшему механику. Все просьбы деда-стармеха были удовлетворены. Технический склад оказался не в силах противиться закалившейся на лоне природы энергии главного инженера и безоговорочно выдал необходимые запасные части. Пришлось им и заначку потревожить даже… Хотел раздобрившийся шеф и бригаду ремонтников на судно направить, только капитан со стармехом, ошеломленные неожиданной широтой главинженерской натуры, не пожелали искушать судьбу и заверили начальство, что теперь они все потребное совершат силами команды.

Работа в машинном отделении рыболовного траулера закипела. Капитан Закс радовался тому, что скоро он снова выйдет на промысел, а про деда и говорить не приходилось, это само собой понятно. И поэтому, когда Арнольд Закс встретил Зою во вторник утром неподалеку от военного госпиталя, в сквере (Зоя шла с ночного дежурства) состояние капитана выгодно отличалось от воскресного.

Теперь Арнольд Закс, пристально всмотревшись в лицо молодой женщины, заметил, как осунулось оно, потемнело, и спросил Зою с тревогой, когда, взяв под руку, подвел к скамейке, куда они и присели:

— Что случилось, Зоя? Тебе нездоровится, да?

И тут же в сердцах хлопнул себя по колену:

— Как же я забыл?! Ты ведь не спала всю ночь! С ночного дежурства… Давай-ка я провожу тебя домой, и ложись-ка ты, девочка, спать… А встречу нашу перенесем на завтра. Или, если хочешь, я могу зайти к тебе вечером.

— Нет, нет! — запротестовала Зоя. — И вовсе я не устала! Спать тоже не хочу… Удалось даже подремать немного в ординаторской. Дежурство сегодня было нетрудным. И вообще мне хочется к морю. Поехали в дюны?

— Если ты так хочешь… Впрочем, можешь отдохнуть и на море. Соснешь часок-другой, а я тебя покараулю. Только знаешь… Давай поедем в другое место. Мне известен отличный кусочек Красовской косы, у маяка Старый Штелманис. Понимаешь, там рядом и дюны, и крутой обрыв, скалы и песок. Не понравится пляж — можно будет поплавать в камнях. А если место придется тебе по душе, в следующий раз отправимся туда с масками и ластами. В камнях до дьявола всякой живности, есть чего посмотреть. Могу и ружье для подводной охоты захватить…

Надо ли говорить, что Зоя сразу же воодушевилась, усталость будто разом улетучилась и молодая женщина с удовольствием поддержала идею капитана. Зоя только попросила Арнольда подождать ее, пока она забежит домой, чтобы переодеться и проведать Марину… О существовании маленькой дочери Зои Арнольду Заксу было уже известно в первый день их знакомства. И теперь, когда Зоя упомянула о Марине, в груди у Закса шевельнулось незнакомое ему доселе чувство, нечто вроде теплого такого и своеобразного любопытства… У него даже возникло намерение попросить показать ему дочь. Но Арнольд постеснялся обращаться с такой просьбой к Зое. «Кто я такой для нее? — подумал он. — И еще лезу человеку в душу… Может быть, ей неприятно будет от этого». Тут Арнольд по большому счету ошибался: полагая себя великим знатоком по части женщин, капитан Закс совсем не понимал их психологии. Может быть, это когда-нибудь придет к нему… Сейчас, поджидая Зою, капитан опять пытался разобраться в том, что в нем происходило… Самоанализ не получался. Запутавшись, Арнольд Закс сплюнул в сердцах.

Зоя не заставила себя долго ждать. Потом была дорога к морю. На лихой подскок в дюны на такси денег у Закса не хватало, их было в обрез… Но Зоя, как будто чувствовала это, сама потащила Арнольда на автобусную станцию.

Берег Красовской косы, куда привез ее Арнольд, был действительно красив и необычен. На выдавшемся в сторону моря мысу стоял величественный Старый Штелманис, приводной маяк для судов, идущих в Западноморск.

Сейчас он был и слеп и нем… Ярко светило солнце. Трудно было вообразить, что в этих местах, особенно осенью и зимой, немало случается и туманных дней…

— Тогда Старый Штелманис подает голос, — объяснил Арнольд.

Они быстро подобрали себе уютное место на границе дюн и начинавшихся сразу под обрывом скал. По верху обрыва тянулись заросли еще не созревшей облепихи.

— Сейчас маяк молчит, — сказала Зоя.

— В такую погоду моряки не нуждаются в его помощи, — ответил Арнольд. — Но и башня Старого Штелманиса годится в дело. Обычно ее пеленгуют, когда корабли выходят из Морского канала, чтоб штурманы могли точно определить собственное место и проложить курс к Кильскому каналу или в Датские проливы. Отсюда начинается путь в настоящее море… А там, в океане, плавание по дуге большого круга…

Он замолчал, горестно вздохнул и насупился. Зоя легонько тронула Арнольда за локоть.

— Оставь свои думки, — сказала она. — Придет оно и к тебе, твое настоящее море. Пошли купаться, дорогой мой капитан! День сегодня выдался на славу.

После купанья она задремала… Арнольд соорудил над Зоиной головой укрытие от солнца. Тело у Зои давно забронзовело, теперь ему солнечные ласки не опасны. Зоя любила солнце и море…

Арнольд поначалу любовался спящей молодой женщиной, но скоро стал маяться бездельем. Солнце припекало, и Закс сходил на берег, чтобы окунуться.

«Чем заняться еще?» — подумал капитан и подался наверх, к обрыву, надеясь нарвать там для Зои цветов.

«Она проснется, а рядом — цветы… Куда как хорошо», — решил Арнольд, уже забыв на этот раз подивиться не свойственному для него поступку.

Он поднялся наверх и вошел в заросли облепихи, чтобы пробраться сквозь них к полянке.

Место здесь было глухое. Народ в будничный день в дюнах не водился.

Арнольд уже на полянке нагнулся за первым цветком и тут услыхал шаги. Кто-то шел по тропинке. Она проходила мимо края облепиховых кустов, за ними был Арнольд, и тропинка бежала дальше, вдоль верхней кромки обрыва.

Арнольд повернулся и увидел из кустов проходившего по тропинке человека.

Одет он был в темно-синий спортивный костюм. Светлая летняя шапка с длинным целлулоидным козырьком лихо сидела на голове. На сгибе локтя левой руки незнакомец нес легкую куртку, а в правой держал черный портфель, видимо, довольно тяжелый.

Человек отошел от замершего в кустах Закса метров на пятьдесят. Приблизившись к обрыву, он оглянулся по сторонам, и тогда Арнольд увидел, что едва ли не половину лица его скрывают черные очки. Помедлив несколько, человек в спортивном кдстюме вдруг резко размахнулся и швырнул портфель в море.

Арнольд поначалу услыхал всплеск, а уже потом почувствовал неприятный холодок между лопатками. Ему стало совсем неуютно, когда человек неторопливо надел на себя куртку, стянул с головы шапку с козырьком и сунул ее во внутренний карман. Затем снял очки и снова обшарил взглядом кусты, в упор рассматривая то место, где укрывался Закс. Арнольду показалось, что его буквально просверлили взглядом, и Закс даже прикрыл глаза, будто они могли выдать его. Капитан не открывал глаза какое-то время, а когда открыл, на обрыве никого не было. Арнольд со всей предосторожностью выбрался из кустов, осматриваясь подобрался к месту, откуда человек бросил портфель. Постоял там немного и, отойдя метров на двести в сторону, стал спускаться к урезу воды.

Некоторое время Арнольд Закс медлил, не решаясь отправиться под воду. Затем осторожно оглянулся, цепким взглядом охватил окрестность, не упуская ни одной детали.

Место вокруг было пустынным. Ничем не нарушаемая тишина навалилась на желтые-желтые дюны и эту небольшую бухту, окаймленную острыми камнями.

Капитан Закс вздохнул и решительно бросился в воду.

Ему пришлось изрядно понырять, пошарить по дну, прежде чем он обнаружил портфель. Подхватив его рукой, Арнольд выбрался на поверхность, подплыл к берегу, вышел на него, отошел от моря шагов на пятнадцать и тяжело дыша присел у огромного камня на корточки, с интересом разглядывая портфель.

Арнольд попробовал открыть замок, но тот был заперт на ключ. Некое сомнение закралось в душу капитана, но потом он подумал, что хозяин портфеля, выбросив его в море, явно хотел избавиться от этой вещи, значит, эта вещь теперь ему не принадлежит…

«Была не была!» — решил Закс и, подхватив обломок камня, ударил раз, второй, третий по замку портфеля.

Замок открылся. Арнольд заглянул в портфель и увидел там сверток. Но едва он запустил руку внутрь, над его головой прозвучало с усмешкой:

— Интересуетесь чужими тайнами, молодой человек?

Капитан Закс замер. Ощущение смертельной опасности поначалу парализовало его тело. «Спокойно, Арни, спокойно!» — приказал себе Арнольд. Капитан напрягся, намереваясь прыгнуть вперед, перевернуться через голову и встать на ноги, чтобы встретиться лицом к лицу с тем, кто стоит сейчас у него за спиной.

Но сделать этого Арнольду Заксу не дали. Страшный удар обрушился на его голову, и капитан просунулся вперед, упав грудью на раскрытый портфель.

Ударивший его камнем человек обошел тело капитана и вырвал из-под него портфель. Он пошарил в портфеле и вынул увесистый вороненой стали пистолет.

— Так будет надежнее, — пробормотал он, обернув оружие полой спортивной куртки.

Почти беззвучно прозвучали два выстрела. Тело Арнольда Закса дернулось дважды и застыло неподвижно.

По доброте душевной, а Ольга Меньшикова всегда ею отличалась, она и взяла на себя хлопоты по устройству в больницу разбитой параличом соседки-портнихи. Позаботилась Ольга и о том, чтобы опустевшая квартира Синицкой не осталась без присмотра.

Когда врачи сообщили Ольге, что, по всей вероятности, нынешнее состояние Марии Ефимовны может продлиться довольно долгое время, если вообще то, что случилось с нею, обратимо, ее, Ольгу, попросили установить существование каких-либо близких больной, ее родных, которым можно было бы передать опеку над этим теперь совершенно беспомощным человеком.

Но где и как было разыскивать Ольге родных Синицкой? В своей уютной, довольно хорошо обставленной кооперативной квартире Мария Ефимовна жила одна. Знакомых у нее было, конечно, пропасть… Только сейчас они, естественно, испарились, потому как парализованная портниха вряд ли кому могла пригодиться.

Поначалу отправилась Ольга в бытовой комбинат, где числилась Мария Ефимовна мастерицей-надомницей. Заглянула в отдел кадров, в местком. В месткоме поохали, обещали занарядить от имени коллектива посещение Синицкой в больнице, а в отделе кадров развернули перед Ольгой личное дело, где в анкете рукою Синицкой было категорически начертано: «Родителей, сестер и братьев не имею». Женщина-инспектор, помогавшая Меньшиковой в поисках родных соседки, сказала разочарованной девушке:

— Сюда, уважаемый товарищ, только кровных родственников заносят. Согласно имеющемуся положению. А могут еще и двоюродные быть. Братья там или сестры. Кузены, как их раньше называли… Опять же тетки и дядьки. Порой они ближе других оказываются… В жизни всякое случается.

— А как же про них узнать? — спросила Ольга. — Про этих самых кузенов…

— А вы старые письма ее посмотрите. Люди их у себя в квартирах хранят. Кто выбрасывает, а кто и бережет. Так и узнаете что вам нужно.

Потом позволила себе приподнять официальную завесу на лице, вздохнула почти участливо, проговорила:

— А жаль Марию Ефимовну. Хороший была мастер. В прошлом годе добрый мне костюмчик к Восьмому марту соорудила…

Совет инспектора отдела кадров Ольга Меньшикова приняла к сведению. В тот же день, прибирая в квартире Синицкой после визита кооперативного правления, плотоядно, с бесстыдным любопытством разглядывавшего здесь каждый закоулок, Ольга принялась искать старые конверты, которые могли бы проложить дорогу к раскрытию родственных связей Марии Ефимовны на двоюродной основе.

Поиски ее были тщетными. Много чего интересного, порой непонятного Ольге по назначению содержалось в квартире Синицкой. Но, роясь в кипах журналов мод, выкроек, вырезок с силуэтами различных одеяний, в шкатулках с нитками, пуговицами, иголками, безделушками, которые называли в былые времена дамскими. Ольга не нашла ни одного письма, ни одного конверта.

Это ее озадачило даже. Можно ли прожить на свете, не получая ниоткуда писем? Вот она, например, хранит даже записочки Арвида, которые тот оставляет ей, если не застает дома, не говоря уже о письмах и от него, и от подруг…

Случилось так, что заклеенный конверт в ящике стола, тот конверт, что спрятала Синицкая перед приходом Апостола, Ольга нашла в самый последний момент, когда совсем уже разуверилась в положительном результате предпринятых поисков.

Конверт был заклеен, но адреса на нем не было.

«Как быть? — подумала Ольга. — По сути дела, это чужое письмо… И не мне оно адресовано, вскрыть его не имею права. Да, но кому же адресовано оно? Это, увы, неизвестно. Адреса на конверте нет… Что же мне делать? Может быть, Мария Ефимовна написала его кому-нибудь из родных? Тогда я узнаю об их существовании. А может быть, это какие-то ее распоряжения? Она почувствовала себя плохо, написала, как надобно поступить тем, кто поможет ей во время болезни. И вдруг Марию Ефимовну скрутило, пришел приступ, да такой, что у нее уже не достало сил подписать конверт… Нет, письмо я все-таки вскрою! Будь что будет…»

И Ольга вскрыла конверт. Там лежал двойной листок из разлинованной в клеточку школьной тетради. Ольга развернула листок. Текст был написан, точнее сказать, начертан карандашом с помощью линейки.

Вот что прочитала Ольга:

«Плохо ищете убийцу. Не хотите слушать народ. Это распутник Старцев убил старика Маркерта. Он хотел жениться на Татьяне. Старик ему не давал. Было уже писано вам про это. Меры не приняты. Стану жаловаться дальше.

Сочувствующий».

…Это случилось вечером того дня, когда в управлении состоялось совещание, после которого Юрий Алексеевич отправился в бывший кафедральный собор слушать органную музыку. А до этого времени он встретился с доцентом Старцевым.

Захватив письмо с собой, Ольга долго рассматривала его и размышляла. Затем она спустилась вниз, вышла на улицу и из автомата позвонила Арвиду на квартиру.

Трубку взяла Лидия Станиславовна.

— Нет, — сказала она, — еще не возвращался, Оленька. Что-нибудь срочное?

Арвид был в это время у Юрия Алексеевича в гостинице.

— Не беспокойтесь, Лидия Станиславовна. Все в порядке, позвоню ему завтра утром.

Но утром Лидия Станиславовна, которая вечером о предстоящей поездке сына и не подозревала, ответила Ольге, что поездом в семь пятьдесят Арвид выехал в город Луцис.

— До встречи с Татьяной Маркерт осталось полтора часа, — сказал Юрий Алексеевич. — Ты можешь сразу подойти к концертному залу, Арвид. А я отправлюсь прямиком к Валентину Петровичу, на кафедру. Звонил ему… Старцев ждет меня.

— Хорошо, Юрий Алексеевич, — согласился Казакис. — Я подготовлю документы к завтрашней поездке в Луцис, закажу билеты и приеду в кафедральный собор. Там и встретимся.

На том и порешили. Леденев раньше не бывал в Западноморске, но теперь уже неплохо ориентировался в городе. Он любил ходить пешком, приезжая в новое место, и основные памятные места в центре Западноморска были ему уже знакомы.

Старцев ждал Юрия Алексеевича у входа в университет. Так они и договаривались. Доцент сразу узнал в подходившем человеке Леденева, хотя раньше эти двое не встречались ни разу, и направился к нему, открыто и располагающе улыбаясь.

— Как вы узнали, Валентин Петрович, что я это я? — спросил Леденев, пожимая доценту руку.

— Интуиция, дорогой Юрий Алексеевич, — засмеялся Старцев. — Увидел вас и решил, что именно этот человек должен обладать таким голосом, который я слышал в телефонной трубке. И, как видите, не ошибся.

— У вас интуиция криминалиста, — заметил Леденев.

— Что поделаешь, — развел руками Старцев. — Как-никак, а наука ведь тоже расследование… Куда теперь мы направимся, о чем будем говорить?

— Мне бы хотелось пройтись с вами по городу. Его я ведь совсем не знаю. Расскажите мне, Валентин Петрович, о достопримечательностях, ежели они попадутся по пути. И одновременно поговорим о профессоре Маркерте… Мне бы хотелось узнать о нем как можно больше. О его личности, взглядах, довольно сложной судьбе… А кто мне может помочь разобраться в этом и помочь квалифицированно, если не вы, Валентин Петрович?

— Наверное, вы правы, — согласился Старцев.

— И пусть в нашем разговоре присутствует сам город, — сказал Леденев. — Вот он, вокруг нас, третий наш собеседник… Город, в котором покойный Борис Янович прожил последний период жизни, город, в котором его убили. Согласитесь, участие самого города в нашем разговоре поможет нам завязать логические узелки, наметить новые ассоциативные связи. Как вы считаете?

Валентин Петрович с любопытством глянул на Леденева.

— Однако, — проговорил он. — Понимаю теперь, почему Татьяна решила играть для вас сегодня.

— Вам известно об этом? — спросил Юрий Алексеевич.

— Известно. Вы произвели на обитательниц дома Маркерта довольно благоприятное впечатление. Любите органную музыку, Юрий Алексеевич?

— В некоей мере… Но, к сожалению, мало знаком с нею. Мало даже для дилетантских высказываний.

— Таня играет прилично, — сказал Валентин Петрович. — Конечно, ей далеко еще до питерских мастеров, до органистов парижской школы, но что божий дар у дочери покойного Бориса Яновича есть — это не отнимешь. Значит, говорите, берем наш город в собеседники? Что же, неплохая мысль. Тогда идемте берегом Большого городского пруда… Он примыкает к Приморскому парку имени 9 апреля.

В тенистой липовой аллее, которая со стороны университета зеленым полукольцом охватывала южную часть пруда, Валентин Петрович сказал:

— Мне думается, что с биографией Бориса Яновича вы знакомы во всех деталях и от меня требуются только какие-то определенные выводы, собственные нестандартные наблюдения… Так я вас понял, Юрий Алексеевич?

Леденев кивнул.

— Именно так, Валентин Петрович.

— Что ж, попытаюсь… Видите ли, религиозные искания, эти резкие перепады в убеждениях не прошли, да и не могли пройти для профессора Маркерта бесследно. Ведь Борис Янович совершенно искренне менял убеждения в пользу другой веры, которую считал достойной признания в тот или иной период своей жизни. История знает немало примеров, когда человек, готовящийся в священники, становился вдруг неожиданно для окружающих атеистом. Взять хотя бы Эрнеста Ренана, автора знаменитой «Жизни Иисуса». Труднее, правда, найти приверженца иудаизма, который, отказавшись от последнего, стал бы ярым сторонником отрицания Бога. Бенедикт Спиноза — вот самый яркий пример.

— А Уриэль да Коста? — возразил Леденев.

— Верно, этот человек доказывал несостоятельность иудаизма, выступал против святости и непререкаемости его догматов. Но все-таки он оставался приверженцем иудаизма, не порывал с родной религиозной почвой, хотя и был ее искренним и последовательным критиком. А Маркерт, подобно Спинозе, безоговорочно ушел к христианам, которых опять-таки впоследствии отверг во имя атеизма, стал ярым ниспровергателем любых религиозных догматов.

— Стал ярым ниспровергателем, — задумчиво повторил слова доцента Юрий Алексеевич. — Означает ли это, что в атеизме, в своем, так сказать, материалистическом безверии, покойный учитель ваш был фанатиком?

— В какой-то степени, пожалуй, что так, — согласился Старцев. — Вот вы хотите установить, какой личностью был Маркерт, чтобы подступиться к раскрытию мотива его убийства. Я уже говорил, что в истории атеизма трудно найти аналогию Борису Яновичу. Ну кто еще от иудаизма шел к православию, от православия к католицизму, от католицизма к фанатической атеистической пропаганде? Кем был Маркерт? Лучше сказать, кем не был. Например, покойный профессор не был евреем.

— Простите, я вас не понял…

Старцев улыбнулся.

— Давайте посидим у воды. Здесь уж очень хорошо, мирно как-то… А в кафедральный собор мы успеем. Обойдем пруд — а там по каштановой аллее четверть часа хода до острова на Прегодаве.

Они сели на скамейку, выбрав ту, что поближе к воде, и Валентин Петрович продолжил:

— Вас удивили мои слова о том, будто Борис Янович не был евреем?

— Удивили, — признался Леденев.

— Я сказал об этом вовсе в другом смысле. Конечно, Борис Янович родился евреем, более того, сыном цадика, о котором один из толкователей Талмуда, праведник Элимелех из Лезны, говорил: «Сын цадика свят уже в утробе матери, потому что она зачала от мужа, который в божественных мыслях предопределил рождение ребенка. Сына цадика следует поэтому называть божьим сыном».

— Ну и память у вас, Валентин Петрович! — изумился Леденев.

— Не жалуюсь пока. Развил ее на заучивании священных текстов… Учиться у профессора Маркерта в аспирантуре и не знать на память оригинала — это исключено. Но каюсь… Про Элимелеха прочитал днями. Просмотрел некоторые работы по иудаизму, — сказал Валентин Петрович. — Меня ведь тоже мучает загадка смерти Бориса Яновича… Я тоже ищу ответа. Ищу в его жизни, в тех религиях, которые он когда-то исповедовал…

— Вот и давайте искать вместе, Валентин Петрович.

Старцев негромко кашлянул.

— Помощь научного консультанта, — добавил Юрий Алексеевич после небольшой паузы.

— А как же иначе? — сказал Старцев. — Детектив из меня вряд ли получится. Правда, опыт подпольной работы у меня был, но так давно сие происходило, что самому иногда кажется: попросту читал обо всем этом в книжке.

Он замолчал. Молчал и Юрий Алексеевич. Наконец Старцев заговорил.

— Но вернемся к нашим баранам. Вот я сказал, что Маркерт не был евреем. В традиционном, разумеется, понимании. Поясняю эти слова. Я исхожу из классического положения, которое существует уже две тысячи лет и которое давно взяли на вооружение сионисты всех мастей. Оно гласит: еврей в первую очередь, тот, кто исповедует иудаизм. Разумеется, ничего общего с марксистской точкой зрения это положение не имеет… Но придется принять его в качестве временного тезиса для того, чтобы вы поняли мою мысль. Сам Маркерт не единожды говаривал мне, что считает себя гражданином мира. Он мечтал о том времени, когда на планете останутся только люди Земли, исповедующие одну веру — веру в Человека. Он любил ссылаться на пример иудейского историка Иосифа Флавия, попытавшегося еще в первом веке нашей эры разработать теорию разумного космополитизма.

— Я читал об этом античном ученом, — заметил Юрий Алексеевич. — О нем интересно пишет Лион Фейхтвангер в романе «Иудейская война».

— Тогда вам должен быть понятен ход моих рассуждений… Борис Янович не был коммунистом, хотя вся его деятельность так или иначе была сопричастна политике нашего государства в области религии и атеизма, политике партии в отношении атеистического воспитания советских граждан. Прямо профессор говорил об этом, но мне казалось, что Маркерт мечтал о создании некоей особой веры, которая бы объединяла всех людей планеты. Понимаете, светской веры интеллектуалов. И, выступая против религии, в частности против христианства, Маркерт оставался последовательным марксистом, хотя формально и не состоял в рядах партии.

— Ваше предположение о его желании создать некую веру основано на каких-то фактах? — спросил Леденев.

— Нет, это скорее мои субъективные умозаключения, вытекающие из ряда косвенных наблюдений за деятельностью Бориса Яновича, — ответил Валентин Петрович. — Мне вспомнился пример Роберта Оуэна, который на закате дней своих решил вдруг объявить себя чуть ли не духовным мессией. Эдакое перерождение основателя утопического социализма… Хотя это, наверное, совсем другой случай.

— Вы пытались, Валентин Петрович, провести параллель между Маркертом и Спинозой. В чем вы ее, эту параллель, усматриваете? — спросил Юрий Алексеевич.

— В их полном отречении от иудаизма. Припоминается мне так же, как Борис Янович любил повторять слова Спинозы о том, что если бы люди всегда были счастливы, то никакие суеверия не овладели бы ими. Но поскольку люди оказываются, и довольно часто, в трудном положении, когда их преследуют разнообразные напасти, то дух их оставляют самоуверенность и надменность… Смятение овладевает людьми, и тогда они создают бессмысленные выдумки и «толкуют природу столь удивительно, как будто она заодно с ними безумствует». И профессор Маркерт неизменно добавлял: «Поскольку марксизм нашел ключ к всеобщему человеческому счастью — это ключ и к ликвидации всех суеверий. Потому я и исповедую марксизм».

— Да, — проговорил Юрий Алексеевич, — вы, конечно, правы. Разобраться в такой сложной личности нелегко. Но чем больше мы будем знать о профессоре Маркерте, тем скорее отыщем истину.

— К какой истине вы стремитесь? — спросил доцент Старцев. — Философия знает абсолютную и относительную истины как два момента объективной истины, знание и содержание которой не зависит ни от конкретного человека, ни от всего человечества.

— Да, — сказал Юрий Алексеевич, — постижение истины является процессом. И завершением этого процесса становится абсолютная истина, к которой стремится наше знание, только вот не достигает ее никогда. Любое научное открытие есть шаг к абсолютной истине, и шаг этот называется истиной относительной. Вы это имели в виду, Валентин Петрович?

— Именно… Вы неплохо пользуетесь теоретическими положениями в вашей такой практической деятельности, Юрий Алексеевич. И вот я хочу спросить вас о следующем. Как должно поступать суду, который обязан вынести приговор на основе абсолютной истины-альтернативы «виновен-невиновен», если абсолютная истина недостижима? Обойтись относительным знанием?

— Вопрос весьма сложный. Видите ли, в юриспруденции понятие истины трактуется несколько по-другому, нежели в философии, — сказал Леденев. — Ясно, что картина преступления не может быть восстановлена в судебном следствии с абсолютной достоверностью. Какие-то отдельные моменты, подробности и детали будут утрачены. И тогда ту истину, которую обнаружило следствие, предварительное и судебное, нельзя считать в строго философском смысле абсолютной. История права знает различные принципы и оценки ее, от теории формальных доказательств до системы свободной оценки имеющихся в распоряжении суда фактов. По идее то, что судьи устанавливают в ходе собственного расследования в судебном заседании, должно соответствовать истине, должно быть истиной. Но как определить сущность этой истины? Видимо, задача суда состоит в отыскании объективной материальной достоверности… При этом судьи руководствуются и имеющимися в их распоряжении доказательствами, и внутренним убеждением, и социалистическим правосознанием. Установление материальной истины — вот задача органов следствия и суда.

Старцев молча поднялся. Вслед за ним встал со скамейки и Юрий Алексеевич.

— Если мы пойдем сейчас не спеша к кафедральному собору, то как раз подойдем вовремя, — сказал Валентин Петрович.

Молча они прошли несколько десятков метров, и тогда Старцев заговорил:

— Знаете, Юрий Алексеевич, мне пришла в голову одна мысль. Есть некая аналогия между судьбой профессора Маркерта и мифическим апостолом Петром, одним из двенадцати учеников Иисуса Христа. Вы знакомы с содержанием Евангелия?

— В самых общих чертах, Валентин Петрович. Когда-то давным-давно, в студенческие годы, интересовался-Листал и Библию, и Евангелие. Сейчас у меня лишь туманные представления обо всем этом.

«Вовсе ни к чему знать вам, уважаемый Валентин Петрович, — подумал Леденев, — о том, что мы все с ног сбились, пытаясь расследовать эту загадочную историю через изучение Священного писания. Постой, постой… Хотя, нет, нормально, все идет как надо, своим путем…»

— Тогда я вкратце напомню вам. Во время последней трапезы с учениками, ее называют обычно тайной вечерей, Христос, в ответ на выражение Петром любви и преданности Учителю, сказал ему, что тот сегодня же ночью трижды отречется от него, отречется прежде, чем прокричит петух. И вот после ареста Христа в Гефсиманском саду Петр бродил по Иерусалиму, и, как утверждается в Евангелии от Луки, в нем трижды опознавали приверженца Иисуса. Но Петр отрицал всякую причастность к Христу. И когда он отрекся в третий раз, вдруг прокричал петух… Не правда ли, есть в этой истории нечто, напоминающее судьбу Бориса Яновича?

— Вы правы, — сказал Леденев. — Только не вижу связи этой истории с убийством. При расследовании любого преступления мы в первую очередь ставим вопрос: Cui prodest? Кому выгодно? Если смотреть на историю с петухом, рассказанную сейчас вами, под таким углом зрения, то даже и не представляю себе, каким боком подходит сюда этот ренегат Петр. Разве что по линии чисто формальной…

Произнося эти слова, Юрий Алексеевич едва ли не физически ощутил, как низко упал он сейчас во мнении Валентина Петровича, а впрочем, это еще вопрос, поднимался ли он вообще достаточно высоко… Внутренне усмехнувшись, Леденев еще раз вспомнил добрым словом запрет Жукова говорить кому бы то ни было о фигурке апостола Петра. Пусть не знает о ней и доцент Старцев… Пусть зачисляет его, Леденева, в категорию недалеких людей, пусть считает человеком, не способным ухватиться за такую простую мысль.

Они продолжали разговаривать на общие религиозные темы… Юрий Алексеевич расспрашивал Старцева о буддизме, конфуцианстве, синтоизме. Высказался за то, что некоторые принципы последнего, когда согласно религиозным постулатам синтоизма человеком обожествляется окружающая его природа, неплохо бы взять на вооружение сейчас, в период экологического кризиса, сняв, разумеется, с синтоистских положений религиозную окраску.

— Вот вам и тема для разговора в научном мире, — сказал Юрий Алексеевич. — Какими путями добиваются синтоисты безмерного уважения ко всему живому и неживому, к тому, что окружает человека в его повседневной жизни? И как такое уважение привить нашим детям? Я говорю только о них, ибо мы, взрослые, неисправимо проникнуты убеждением, что являемся царями природы и не можем ждать от нее никаких милостей…

— А это, действительно, идея, — сказал Старцев, и Юрий Алексеевич почувствовал, как мнение о нем у доцента несколько улучшилось. — Один из моих аспирантов занимается синтоизмом вплотную. Надо будет натолкнуть его на ваши соображения. От имени науки выношу вам благодарность, Юрий Алексеевич, за ваш, так сказать, вклад…

Леденев рассмеялся…

— Какой там «вклад», Валентин Петрович, — запротестовал он. — Будет вам! Но мы увлеклись, кажется, чрезмерно Востоком. Не лучше ли вернуться к христианству? Как вы полагаете?

Некоторое время Валентин Петрович не отвечал.

— Дед мой даже крестил меня в церкви, — сказал наконец Старцев. — Украдкой, что вконец рассорило его с моим отцом-коммунаром. И все мои предки на протяжении, наверное, вот уже почти тысячи лет исповедовали христианство. Но я почему-то с определенным недоверием отношусь именно к этой религии. По нетерпимости к другим верованиям христианство сродни разве что иудаизму, из недр которого вышло, да еще, может быть, исламу… Но вот, скажем, мусульмане почитают Иисуса, называя его Иссой, одним из пророков Аллаха. Они чтят даже Авраама, считая себя детьми его от Сарры… И Коран, священная книга мусульман, отнюдь не объявляет Мухаммеда чудотворцем, в отличие от Иисуса Христа. По Корану — он человек, глубоко понимавший потребности народных масс и потому избранный Аллахом. А вот по той жестокости, с которой христианство всегда расправлялось с инакомыслящими, с иноверцами, ему, наверное, нет равных.

— Потому вы и избрали для изучения буддизм и конфуцианство? — спросил Леденев.

— Может быть, и потому… В восточных религиях меня привлекает самобытность, первичность, так сказать, обращения в каких-то моментах к могуществу человеческого духа. Попытки, затуманенные, конечно, суеверием, попытки раскрыть возможности человека, его тела, его психики… Теизм иудаизма и христианства вовсе мне отвратителен. Деизм древних греков и пантеизм[224] Востока намного ближе тому, кто знает о могуществе Разума.

— Мне трудно судить обо всем этом, — осторожно подбирая слова, сказал Леденев, — уже в силу некомпетентности, но, по-видимому, так оно и есть. Правда, мне кажется не совсем правомерным противопоставлять одну веру другой… А, Валентин Петрович? Так нетрудно и скатиться на позиции ревнителя симпатичной религии, обрушиться с гонениями на христиан в пользу, скажем, конфуцианства…

Старцев рассмеялся.

— Понимаю ваши опасения, Юрий Алексеевич. Только подобного не произошло в историческом движении человека. Конфуцианцы не преследовали христиан, скорее наоборот. А главное — вы ведь имеете дело с атеистом, для которого все религии равно неприемлемы.

— Тогда ладно, — улыбнулся Юрий Алексеевич. — Тогда я спокоен. И за вас, Валентин Петрович, и за всех заблудших в вере бедняг: православных, лютеран и католиков… Но, кажется, мы уже пришли. Вон, у входа, я вижу молодого коллегу, пожелавшего вместе со мною послушать органную музыку.

Арвид Казакис заметил подходивших Юрия Алексеевича и ученого, пошел им навстречу.

— Увидел вас вместе, — сказал Валентин Петрович, — и вспомнились мне слова из «Книги о дао и дэ» великого Лао-Цзы[225], основателя даосизма: «Все существа и растения при рождении нежны и слабы, а при гибели тверды и крепки. Твердое и крепкое — это то, что погибает, а нежное и слабое есть то, что начинает жить». Надеюсь, вы понимаете, что под этими словами кроется не прямой, а философский смысл?

— Конечно, Валентин Петрович, — отозвался Леденев. — Но я как будто не готов еще к гибели, а наш Арвид Карлович вовсе уж не слаб, а вот нежен ли он — не мне судить. Не смущайтесь, Арвид, красиво писал этот древнекитайский мыслитель, замечательным поэтом был Лао-Цзы. Мы чудесно поговорили с Валентином Петровичем. А теперь поторопимся в зал… Опаздывать к сроку, который назначила молодая девушка, — преступление, а ежели эта девушка к тому же еще и маэстро…

Татьяна Маркерт уже ждала их. Она поздоровалась с Арвидом и Леденевым, а Валентину Петровичу кивнула приветливо, проговорив, что они виделись уже сегодня. Помня об анонимке неизвестного «доброжелателя», хотя сейчас оперативные работники не принимали больше ее в расчет, Юрий Алексеевич внимательно наблюдал за встречей Татьяны и Старцева, но отметить что-либо выходящее за рамки предполагаемых отношений, какие могли быть только у дочери профессора и друга семьи, не сумел.

«Конечно, Магда Брук знает что говорит, — подумал Юрий Алексеевич. — Да и кому, если не ей, умудренной житейским опытом женщине, было заметить это… Конобеев, разумеется, прав. Анонимку писал человек, которому захотелось почему-то крепко насолить Старцеву. Возможно, какая-нибудь женщина, отвергнутая им в свое время».

Татьяна тем временем заняла место за пультом управления органом. Юрий Алексеевич и Арвид хотели сесть в первом ряду, но Валентин Петрович увлек их в глубину зала.

— Здесь звук точнее, — сказал Старцев. — Сюда он приходит, отражаясь от сводов кафедрального собора… Давайте сядем вот хотя бы сюда.

— У вас старинный орган? — спросил Леденев.

— Да, знаменитой французской фирмы «A. Cavaille-Colt», — ответил Старцев. — Впрочем, к старинным его вряд ли отнесешь… Конец прошлого века.

О чем-то хотел спросить Арвид Казакис, он даже подвинулся к доценту, но тут Татьяна тронула пальцами клавиши, и родился низкий басовый звук.

— Шостакович, — наклонясь к уху Леденева, шепнул Валентин Петрович спустя несколько тактов. — «Пасса-калья» к опере «Катерина Измайлова». Таня любит эту вещь…

Юрий Алексеевич кивнул. Леденев принимал сейчас в себя мощные потоки звука, они обрушивались на него со всех сторон. Потоки сминали, скручивали его существо и, едва оставив в покое, вновь и вновь терзали душу, причиняя ей сладостную боль и наполняя каждую клеточку существа необычным могуществом и силой. Леденев как бы ушел из этого мира… Он умел отдаваться музыке и воспринимать ее, как некую физическую субстанцию, с которой сливался воедино. А Таня все повторяла и повторяла вариации на неизменный мотив в басу, рассказывая на необычном полифоническом языке о судьбе Катерины Измайловой, ставшей сейчас и ее судьбою. Она протянула невидимые нити к сердцам сидящих в зале мужчин и исторгла из них сострадание…

Вот трагический эмоциональный взрыв в кульминации, и орган убеждает в том, что жизнь не прекращается с несчастьем. Жизнь — это нескончаемое движение. И ты участвуешь в нем вечно… И в тех, кто был до тебя, и в тех, кто будет после.

Потом Таня играла Куперена и Жиго, а в заключение исполнила «Фантазию» Александра Глазунова, написанную им в 1935 году, за год до смерти. Когда Таня закончила играть, Валентин Петрович рассказал Юрию Алексеевичу и Арвиду Казакису о том, что Александр Глазунов посвятил эту «Фантазию» французскому композитору и органисту Марселю Дюпре, здравствующему и поныне.

— Глазунов пользовался его консультациями в парижской церкви Сен-Сюльпис, когда создавал знаменитую работу, — сказал Старцев. — И композитор впервые услышал «Фантазию» в исполнении Дюпре за два месяца до смерти…

— Вы, оказывается, большой знаток органной музыки, — заметил Юрий Алексеевич.

— Немудрено, — засмеялся Валентин Петрович. — Живу в городе, где находится такой замечательный концертный зал и орган и, кроме того, много лет общаюсь с двумя женщинами, одна из которых ярая поклонница органной музыки, я говорю про нашу Магду, а вторая стала профессиональным исполнителем. А вот, кстати, и Татьяна.

Подошла Татьяна Маркерт. Мужчины дружно благодарили ее за доставленное удовольствие. На исхудавшем за последнее время, бледном лице Тани появилась улыбка.

— Я рада, что вам понравилась моя игра, — сказала она. — А сейчас мне нужно работать. Из отведенного для меня времени осталось чуть больше часа. Извините меня…

Когда подходили к выходу из собора, Леденев остановился, повернулся и окинул взглядом зал.

— Мне довелось слышать историю этих замечательных витражей, — сказал он. — Это ведь уже не те, что были здесь до войны?

— Увы, — ответил Старцев, — к сожалению, тех больше нет… А эти витражи работы вильнюсских мастеров. Говорят, что как будто бы почти тоже самое. Почти…

— А те, что были похищены гитлеровцами, искали?

— Еще как, — сказал Арвид. — Целые экспедиции снаряжали. Если вы интересуетесь, могу дать вам полный обзор по этой теме. Есть и архивные материалы…

— Конечно, — проговорил Старцев, — по этой части мне с Арвидом Карловичем не потягаться.

— Каждому свое, — заметил Юрий Алексеевич. — А вот про содержание изображенного на этих витражах, мне думается, вы расскажете вполне профессионально. Каковы, Валентин Петрович, сюжеты этих цветных окон?

— Сюжет тут один: искушения Господни, — ответил доцент. — Точнее, три сюжета… поскольку Иисуса Христа сатана искушал трижды.

— Любопытно, — сказал Юрий Алексеевич.

Арвид, удивленно посмотрел на него, потом отвел глаза, понял, что Леденев по каким-то еще неясным для Казакиса соображениям не желает обнаруживать собственную довольно сносную евангельскую осведомленность.

— Случилось это после того, как Иоанн Креститель крестил Христа в водах реки Иордан, — принялся рассказывать Валентин Петрович. — После свершения обряда Христос удалился в пустыню и сорок дней постился там в одиночестве. Сорок дней Иисус ничего не ел, сообщает нам евангелист Лука, а по прошествии этого срока взалкал. Тогда и явился к нему сатана.

— После такого поста и марсиан, и летающие тарелки увидишь, — заметил Арвид.

— Сатана принялся искушать обессилевшего от голода Христа. Если ты сын Божий, сказал он ему, преврати эти камни в хлебы. Но Иисус ответил: «Не хлебом единым жив человек, а только духом Божьим».

Изо рта Арвида едва не вылетело замечание, что этими словами Христос сослался на пророчество, содержащееся во Второзаконии, в Библии, но Арвид вдруг понял, что ему надлежит быть таким же далеким от знания основ христианства, каким прикинулся сейчас Леденев.

— Второе искушение заключалось в следующем, — продолжал Старцев. — Вон тот витраж, видите, справа… Христос стоит на крыше Иерусалимского храма. Туда его вознес сатана и предложил прыгнуть вниз. Раз, дескать, являешься сыном Божьим, то прыгай спокойно, ты не разобьешься… И тогда Иисус ответил: «Не искушай Господа Бога своего…»

— Резонно, — сказал Арвид. — Правильно ответил искусителю, по делу…

— В третий раз сатана поставил Христа на высокую гору, откуда были видны все царства и народы Земли. Сатана предложил Христу власть над миром, если только Иисус Христос согласится перейти на его, сатаны, сторону.

— Да, — заметил Юрий Алексеевич, — серьезное испытание. Я бы сказал, что оно было самым серьезным. Искушение властью… Трудно перед ним устоять.

— И что ответил сатане Христос? — спросил Арвид.

— Христос ответил: «Отойди от меня, сатана!»

Помолчали. Затем Леденев спросил:

— Значит, не нашли старинные витражи? Так-так… Жалко. Может быть, их уже и нет вовсе?

Валентин Петрович и Арвид одновременно пожали плечами.

Когда прощались, Юрий Алексеевич от души поблагодарил Старцева за помощь, которую он им оказал.

— Ну что вы, — смутился доцент, — какая там помощь…

— Как знать, Валентин Петрович, — возразил Леденев. — Вы очень интересно и содержательно рассказывали о покойном профессоре Маркерте. А ведь любое новое знание о нем поможет следствию, установлению истины… Нашей истины, Валентин Петрович.

— Я уже говорил Прохору Кузьмичу, товарищу Конобееву, что скорее всего это заурядное уголовное преступление, — проговорил Старцев, — неудавшаяся попытка ограбления профессорской квартиры.

— Что же, вполне вероятно, — заметил Леденев. — Мы ведь изучаем разные версии, все так или иначе приемлемые варианты. Еще раз большое вам спасибо, Валентин Петрович.

— Тогда вот еще что. Появилось тут у меня одно соображение. Могу и с вами им поделиться, — сказал Старцев. — Может быть, убийца подозревал о каких-то ценностях, хранящихся в доме Маркерта? Впрочем, кажется, я уже выхожу за рамки своей компетенции.

— Вы абсолютно правы, Валентин Петрович. Видимо, ваше соображение мы примем к сведению. А как вы думаете, какие такие ценности мог хранить у себя Маркерт? Может быть, вам что-нибудь известно об этом?

— Нет, ничего мне не известно. Я выразился, так сказать, в предположительном смысле. Борис Янович — человек старого поколения. Мог и унаследовать что-либо…

— Благодарю вас, Валентин Петрович, мы с вниманием отнесемся к вашему предположению. Спасибо.

Леденев крепко стиснул руку доцента.

— Что вы, какие благодарности… Скорее бы нашли убийцу. Это преступление так взбудоражило город… И я надеюсь, что вы на правильном пути. Справедливость и правосудие восторжествуют!

— Воистину так… Аминь! — шутливо закончил Юрий Алексеевич, и оба рассмеялись.

Прохор Кузьмич пришел проводить Казакиса и Леденева на вокзал.

Поезд в Луцис уходил в семь пятьдесят утра, а в половине восьмого, когда Арвид и Юрий Алексеевич подошли к вагону, они увидели на перроне Конобеева, одетого в светлый летний плащ и в легкой шляпе…

«Букетика только не хватает», — подумал Арвид, несколько удивленный поступком Прохора Кузьмича. Конечно, он понимал, что Конобеев заявился в такую рань из уважений к Юрию Алексеевичу, но сие обстоятельство было и ему тоже приятно. Арвид уже прикинул, как небрежным тоном бросит он при Федоре Киевлянине: «Шеф оперативной группы лично прибыл на вокзал, чтобы тепло проститься с любимым детективом и передать ему на дорогу корзинку домашних пирожков с капустой».

— Прохор Кузьмич, — укоризненно проговорил Леденев, подходя к Конобееву, — ну зачем вы беспокоились? И поезд такой ранний… Доброе утро, Прохор Кузьмич.

— Как будто бы доброе… Маленькая дочка рано встает и отца будит. Да и не привык я поздно вставать.

— А я вот, — сказал Леденев, — когда есть возможность, люблю поспать, как говорится, до упора… И вообще сплю всегда, как младенец.

— Ну ежели так, как мой младенец, то я тебе, Юрий Алексеевич, не завидую. А ты, Карлович, выспался? И хорошо… Ну что ж, пойдемте в вагон.

Расположились в купе. Попутчиков не было. И вот по радио объявили, что осталось до отхода пять минут…

— Ну что же, — сказал Прохор Кузьмич. — Желаю вам удачи. А в назидание так и просится на язык цитата из Евангелия.

Леденев и Арвид улыбнулись.

— Чего улыбаетесь? Общение с этими сочинениями не проходит даром. Словом, «просите и дано будет вам; ищите и обрящете, стучите и отворят вам». Так, кажется, передает слова Спасителя евангелист Лука… Не правда ли, Арвид? В добрый путь! И с пустыми руками не возвращайтесь.

И несколько минут спустя они поехали в Луцис…

Принесли чай.

Арвид Казакис встрепенулся, сорвался с места, достал портфель и принялся распаковывать свертки, которыми нагрузила его Лидия Станиславовна, успевшая и стряпню соорудить, и поругать Арвида за то, что не предупредил ее о намечающемся отъезде.

— Хорошо, что вчера пирожки затеяла, — говорила она, собирая сына в дорогу. — Есть хоть что завернуть…

— Да куда же ты, мама, столько? Юрий Алексеевич увидит — смеяться будет. Тут на взвод хватит…

— Вот и хорошо. Юрий Алексеевич не смеяться, а кушать будет и меня поминать добрым словом.

Так и получилось. Леденев позавтракать не успел и с удовольствием принялся за пирожки с капустой, нахваливая искусные руки Лидии Станиславовны.

— Моя Вера Васильевна тоже печет пирожки в дорогу, — сказал Юрий Алексеевич, принимаясь за второй стакан чая. — Это прямо-таки семейная традиция. И теперь благодаря вашей маме, Арвид, меня не оставляет чувство, будто из дома еду…

После завтрака стояли в коридоре, обменивались репликами, смотрели на природу за окном, пробегавшие мимо разъезды и поселки… Затем улеглись на полках и принялись читать. Леденев листал Евангелие. Арвид Казакис взялся читать работу Людвига Фейербаха «Пьер Бейль. К истории философии и человечества». Ее рекомендовал ему посмотреть Прохор Кузьмич.

На первый взгляд, писал Фейербах интересно и вполне доступно. Но Арвида замучили бесконечные примечания редакции, к которым добавлялись обстоятельные разъяснения самого автора. Заставляли спотыкаться латинские фразы, которые философ ронял по ходу изложения. Небрежно так ронял их Фейербах, а Казакис шарил глазами по книге, отыскивая перевод… И Арвид с первой страницы основного текста принялся перебрасывать листы книги справа налево и наоборот. Это затрудняло чтение, утомляло… И когда Леденев обратился к нему, Казакис с облегчением отложил Фейербаха, грустно подумав меж тем о пробелах собственного высшего гуманитарного образования…

— Вот, Арвид, послушайте, — проговорил Леденев, — что написано в Евангелии от Матфея: «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас. Ибо многие придут под именем Моим и будут говорить: «Я Христос», и многих прельстят». Глава двадцать четвертая, стих четвертый и пятый. Как вам нравится предупреждение Иисуса? Не наводит ли на какие размышления?

— Вы хотите сказать, что существует некто, причастный к убийству Бориса Яновича, который скрывается под чужим именем?

— Такое не только возможно, — проговорил Юрий Алексеевич. — Сдается мне, что именно так оно и есть. Когда мы обнаружим убийцу, то наверняка выяснится, что это на самом деле вовсе не тот человек, каким его знают окружающие. Вы подобное допускаете?

— Вполне, — ответил Казакис. — Но кто именно? Как нам найти этого оборотня?

Леденев рассмеялся.

— Знай мы это — не поехали бы в Луцис. Хотя, как мне кажется, в Луцис нам все одно ехать пришлось бы. Мне представляется, что дело это выходит за пределы судьбы только профессора Маркерта.

— Вам что-нибудь уже известно, Юрий Алексеевич?

— Только смутные, интуитивные наметки, дорогой Арвид… И я пока не хочу их обнаруживать, чтобы вы невольно не заразились ими и не мобилизовались в одном только, мною подсказанном, направлении. Так, забрезжило кое-что, а фактов, подкрепляющих мои соображения, пока недостаточно.

Арвид ничего не ответил, вздохнул.

— Я вот еще о чем хотел вас спросить, Юрий Алексеевич. Про Маркерта. Как вы думаете, мог он сотрудничать с бандитами Черного Юриса?

— Трудно сказать, дорогой Арвид. Мы еще и еще раз проверили последующую жизнь профессора, тщательно изучили его, прямо скажем, путаную биографию, установили все связи, возможные и даже малозначительные контакты, которые устанавливал он и в научном, и в повседневном житейском мире. Ничего пока не тянется за Маркер-том. Но вот в лесном лагере Черного Юриса он был. Это можно считать установленным фактом. Был в логове верных братьев и спасся, вернулся вместе с женой живым и невредимым в Луцис. Это наводит на размышления.

— Может быть, это был какой-нибудь другой доктор? — предположил Арвид. — И беременная женщина вовсе не жена профессора Маркерта…

— Такие совпадения исключаются, — покачал головой Леденев. — Я не сомневаюсь в том, что Маркерт побывал в лагере Черного Юриса и, конечно же, встречался с этим бандитом. Но почему братья выпустили его, сочувствующего Советской власти, из своих рук?

— Вероятно, этот штурмбанфюрер знал о Маркерте то, чего не знаем мы, — сказал Арвид.

— Пока не знаем, — заметил Леденев. — В Луцисе будем искать любые зацепки, которые могут пролить свет на личность таинственного Апостола, о котором говорил Стасис Шимкус… О чем вы так крепко задумались, Арвид?

— Вспомнил роман Михаила Булгакова, который принесла мне недавно Ольга. Называется он «Мастер и Маргарита». Вы не читали?

— Как же, прочитал сразу после того, как он появился. Ведь мы, так сказать, оба имеем рядом с собою филологов. У вас невеста, а у меня — жена учительница русского языка и литературы. Она и посоветовала прочитать эту вещь. И в связи с чем вы вспомнили о романе Булгакова?

— Меня заинтересовала роль Понтия Пилата в этой истории с казнью Христа. Ведь у каждого из четырех канонических евангелистов рассказано о Пилате по-разному. Михаил Булгаков взял для разработки сюжета романа версию Матфея, согласно которой Пилат вообще не видел в действиях, инкриминируемых синедрионом Иисусу, состава преступления и хотел отпустить его. Римский прокуратор даже попытался воспользоваться правом пасхальной амнистии и помиловать одного узника, которого хотели казнить… Пилат дважды предлагал наделить своей милостью именно Иисуса. Однако иерусалимцы, подстрекаемые фарисеями, требовали распятия Иисуса. Тогда Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, «умыл руки перед народом и сказал: Не виновен я в крови праведника сего».

— Булгаков написал эти сцены с большой художественной силой, — сказал Юрий Алексеевич. — Хотя в целом мне представляется несколько надуманным, искусственным соединение романа о Христе с романом о литературной Москве конца двадцатых годов.

— Ольга видит в этом символический смысл, — заметил Арвид.

— В любом случае я считаю Булгакова большим мастером, — сказал Леденев. — Он настоящий художник. Может быть, непонятый еще до конца… А как продвигается дело с изучением творчества Фейербаха?

— Медленно продвигается, — пожаловался Арвид. — Но я стараюсь… Вот здесь, Юрий Алексеевич, любопытное есть место у Фейербаха.

Он открыл книгу на заложенном месте.

— Вот послушайте: «Положение, должность имеют влияние на образ мыслей человека, его внутреннюю жизнь, его веру более, чем он сам сознает это. В большинстве случаев уже нельзя отличить образа мыслей по долгу службы от свободных убеждений, того, что исходит от самого человека, от того, что исходит от него в связи с его профессией. Отнимите у бесконечного множества людей их положение, и вы отнимете у них веру. Вера — это профессиональный долг. Не убеждения поддерживают положение, а положение — убеждения. В моральном отношении дело обстоит так же, как и в религиозном…» Ну, дальше уже речь идет о Бейле, труды которого разбирает Фейербах. Вот эти слова, о вере по должности, меня заинтересовали…

— И вы пытаетесь, Арвид, приложить их к профессору Маркерту? — перебил его Юрий Алексеевич.

— И не только к Маркерту, но и к его ученику, доценту Старцеву, — сказал Арвид.

— И как? — спросил Леденев. — Получается это у вас?

— Пока все сумбурно, — признался Казакис. — Как будто нащупываю ниточку, а ниточка ускользает, ускользает… Возникают предположения, какие-то построения, но все они аналогичны и разваливаются при первой же попытке анализа, при столкновении моих соображений со здравым смыслом. И я вновь остаюсь у разбитого корыта…

— Разбитое корыто, Арвид, это уже кое-что. Можно постигать истину не только с помощью имеющихся фактов, но и при отсутствии их. Само отсутствие фактов уже есть некая величина, хотя и с отрицательным знаком. Она не годится для составления обвинительного заключения, но может сыграть свою роль в процессе поисков преступника. Понимаете мою мысль?

— Понимаю, — кивнул Казакис.

— Кстати, в книге, из которой вы мне сейчас цитировали, есть место, где говорится примерно то же самое о познании Добра путем сопоставления с его антиподом — Злом. Довольно оригинальную мысль высказал Фейербах. Дайте-ка мне его сочинение. Так, так… Где-то здесь. Вот! На странице сорок шестой. Слушайте: «Это верно, что добро узнается через самое себя, но добро узнается через самое себя также, когда его узнают с помощью плохого; ощущение несчастья от плохого есть ощущение счастья от хорошего: отсутствие обладания благом часто дает те же результаты, что и обладание им». Вот так-то, дорогой Арвид. Потому и не огорчайтесь от того, что ваши построения разрушаются. Ergo — они ложны. И чем больше их, ложных, построено, тем меньше остается шагов на пути к истине. А что если нам спросить чаю и полакомиться чудесными пирожками вашей мамы?

Глава шестая ДИАЛЕКТИКА ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Когда-то Иммануил Кант заметил, что «мораль, собственно говоря, есть учение не о том, как мы должны сделать себя счастливыми, а о том, как мы должны стать достойными счастья».

Зоя Жукова не задумывалась над собственной жизнью, не предпринимала почти никаких усилий к тому, чтобы изменить ее монотонное течение. После того как не удалась ее минская попытка обрести личное счастье, попытка, закончившаяся возвращением в родительский дом и появлением Маринки, Зоя жила лишь работой в военном госпитале, заботами о дочери, которые, правда, разделяли с нею бабушка и даже сам Александр Николаевич, не упускавший возможности, когда выдавалось свободное время, повозиться с внучкой, погулять с нею, понянчиться.

Поэтому некий досуг жизнь Зое Жуковой предоставляла, но Зоя проводила его бездумно, следуя по инерции вслед за затеями и прежних подруг по школе, и новых, встреченных на службе.

Мужчинам в кругу интересов молодой женщины места не было. Зоя не была агрессивной по отношению к представителям сильной половины человечества, но в то же время отнюдь не поощряла попыток ухаживания, которые предпринимались довольно часто и продолжались до тех пор, пока ближайшее мужское окружение не убедилось в тщетности сексуальных устремлений.

Подруги Зои корили ее порой за равнодушие к мужчинам, сетовали по поводу Зоиного одиночества, только она молча улыбалась в ответ и пожимала плечами. Потребности в половой близости Зоя Жукова почему-то не испытывала, а сердце ее будто окаменело, душа отрешилась от того, что так волновало Зою в девичестве, она исключила для себя самую возможность возникновения чувства.

Так она и жила, будто в полусне, своеобразном забытьи. Окружающим холодность Зои казалась странной. Подруги поначалу считали ее гордячкой, немного даже сторонились, но, поверив в Зоину аллергию относительно мужчин, поняв, что никакой опасности она как соперница не представляет, успокоились и наперебой приглашали в компании, делали ее участницей вечеринок и развеселых вылазок на природу, в лес, в дюны, на взморье.

Встреча с Арнольдом Заксом все изменила. Равно как и капитан фишбота, сестра милосердия не смогла бы объяснить, что произошло с нею. Да разве бывали в этом мире влюбленные, которые могли бы толково рассказать, что с ними такое необычное произошло? Но вот мир для Зои Жуковой изменился, это точно… Совсем недолго знала она Арнольда, а казалось ей, будто он рядом с нею всю жизнь.

Сейчас снились Зое высокие заснеженные горы. Она стояла рядом с Арнольдом в зеленой долине, держала на руках Маринку и любовалась белыми вершинами, над ними синело безоблачное небо.

Широкая тропинка, по которой можно было идти вдвоем, извивалась среди деревьев и исчезала в зелени. Справа доносился шум горной реки, огромная птица парила неподалеку, и Зоя ощущала себя счастливой, ей было легко и радостно здесь.

На тропинке вдруг показался мальчик лет двенадцати. Он шел навстречу и улыбался. Зоя прижала к себе Маринку и приветливо замахала мальчику. Ведь она понимала, что к ним приближается ее сын, ее и Арнольда, и Зою совсем не смущало, что мальчик гораздо старше Маринки, родившейся прежде брата, и что у нее, двадцатилетней, не могло быть такого взрослого сына.

Зоя хотела окликнуть мальчика, подозвать своего сына, сказать ему, чтоб шел быстрее, но вдруг поняла, что забыла, как его зовут. Зоя попыталась вспомнить, но память ничего ей не подсказала. Она повернулась к Арнольду, чтобы спросить отца, но с ужасом увидела, что вместо Арнольда на том же месте беззвучно кружится-кружится серый смерч придорожной пыли.

Зоя открыла глаза, еще переживая сон, приподнялась на локте, обвела вокруг взглядом и обнаружила, что и наяву Арнольда нет с нею. Она встала на колени, потом на ноги и осмотрелась.

«Наверное, купается», — подумала Зоя и медленно побрела в сторону небольшой бухты, почему-то ей показалось, что именно там она встретит Арнольда.

Постепенно ей захотелось убыстрить шаги, и Зоя прибавила скорости своей поступи, вот она уже даже побежала трусцой, потом большими прыжками стала подбираться к тому камню, у которого Арнольд Закс четверть часа назад сбил замок злополучного портфеля.

Окровавленное тело капитана Зоя Жукова увидела сразу.

Арвид Казакис и Юрий Алексеевич шли в дом Андерсона.

Их луцисские коллеги предлагали пригласить Рудольфа Оттовича в управление, но Леденев решил, что делать этого не следует.

— Зачем лишний раз беспокоить старика, — резонно заметил Юрий Алексеевич, — зачем заставлять его тревожиться? Приглашение в наше учреждение вызывает несколько иные ощущения, чем, скажем, когда вас зовут на день рождения или свадьбу. Поэтому лучше мы сами спокойно прогуляемся с Арвидом Карловичем к Андерсону домой.

Рудольфа Оттовича они застали в саду. Старик узнал Арвида, который недавно уже был у него, пригласил в дом. Но Юрий Алексеевич отклонил предложение Андерсона, сказал, что лучше бы им поговорить на вольном воздухе. Вот хотя бы в этой уютной беседке, в саду…

— Тогда располагайтесь, пожалуйста, — сказал Андерсон, — а я попрошу хозяйку подать нам сюда чаю.

— Не стоит, право, беспокоиться, Рудольф Оттович, — возразил было Юрий Алексеевич, только Андерсон вдруг замахал руками, сказал, что в его доме не положено принимать гостей без угощения, и проворно направился к стеклянной веранде, откуда выглядывала уже и приветливо им кивала пожилая женщина.

В ожидании чая все трое сели к столу, на который радушный хозяин поставил тарелку с клубникой.

— Угощайтесь, — сказал он, — собственная клубника, как говорится, дары природы и труды собственных рук.

— Рудольф Оттович, — начал Юрий Алексеевич, положив крупную сочную ягоду в рот, — вы извините нас за беспокойство, но хотелось бы еще раз послушать рассказ о том, как в обществе профессора Маркерта вы встретили человека, в котором узнали Малха Ауриня.

Старик насупился, покосился на Арвида.

— Опять вы за старое… Я ведь не говорил, что узнал в этом человеке именно Ауриня… Вот и молодой человек меня спрашивал о том же. Но мне трудно утверждать, что это был Малх. Я так и сказал тогда, что не уверен… Да и сам Маркерт… Он ведь заверил меня. Брат, говорит, приезжал, двоюродный брат. О чем тогда еще вести разговор? Не проще ли вам спросить у самого Маркерта? Кто у тебя, мол, был тогда? Малх или не Малх? Прошло столько лет… Спросите у Маркерта, у Бориса Яновича. Сейчас он живет в Западноморске.

— К сожалению, у него ничего уже не спросишь, — проговорил, покачав головой, Леденев.

— Почему? — спросил Андерсон.

— Профессор Маркерт умер.

— Умер?.. Гм… Я не знал этого. Он выглядел таким крепким, Борис Маркерт, когда я был у него дома в прошлом году. Это так неожиданно…

— Его убили, Рудольф Оттович.

Андерсон дернулся и оцепенело уставился на Леденева.

— Да, — повторил Юрий Алексеевич, — профессора Маркерта убили. И мы допускаем, что тогда, двадцать лет назад, вы встретили на вашей улице именно оберштурмфюрера Малха Ауриня. Кажется, вы не обознались, Рудольф Оттович…

— Не обознался? — шепотом переспросил Андерсон. — Но как же так… Ведь Маркерт заверил меня, что это его двоюродный брат! Неужели… Нет, никак не могу поверить, чтобы Борис мог…

— Повторите, пожалуйста, как произошла ваша встреча тогда… Постарайтесь вспомнить подробности и не волнуйтесь, прошу вас, — мягко проговорил Леденев.

«Увы, — подумал он, — я и сам верю с трудом, хотя всякое могло быть… Эта бесконечная смена обличий, целая серия исключающих друг друга духовных превращений профессора Маркерта довольно сильно смущает меня. Не изменил ли этот человек собственную сущность и в тот роковой момент встречи с Черным Юрисом? Не исключено также, что они знали друг друга раньше, не исключено ведь и что Борис Маркерт сам был связан со службой безопасности РСХА еще в довоенные годы. Мы ведь не искали еще в этом направлении… И совершенно напрасно! Профессор может оказаться одним из консов — агентов, предназначенных для длительной консервации на территории потенциального противника, которых старалась забросить в нашу страну гитлеровская разведка задолго до начала войны. Вероятно, в военные годы Маркерт не получал заданий. Штурмбанфюрер Вилкманис вышел на него, когда создал банду верных братьев в Прибалтике. А может быть, Маркерт работал на германскую секретную службу уже тогда, находясь в эвакуации, только наша контрразведка его не сумела зацепить. Всякое возможно… И мы должны быть готовы к любым неожиданностям. Дело приобретает гораздо более широкий диапазон, нежели предполагалось…

— Итак, мы слушаем вас, Рудольф Оттович, — сказал Леденев. — По порядку, значит, припоминая все, даже самые незначительные, на первый взгляд, подробности.

Когда Андерсон закончил свой рассказ, Юрий Алексеевич отхлебнул из чашки, чай принесла жена Андерсона во время рассказа Рудольфа Оттовича, и спросил:

— Вы, Рудольф Оттович, возглавляете в городе совет ветеранов Великой Отечественной войны?

— Да, это так.

— И в местном краеведческом музее занимаете пост общественного директора?

— Верно. Я ведь сейчас пенсионер. Времени у меня достаточно, а дел по дому — только вот этот садик. Люблю покопаться в земле… Занимаюсь, правда, еще сбором исторических материалов, документов, связанных с прошедшей войной и деятельностью луцисского подполья…

— Это хорошо, — сказал Леденев. — На ловца, как говорится, и зверь бежит. Тогда вот… Посмотрите, пожалуйста, Рудольф Оттович. Вам этот чертеж ничего не напоминает?

С этими словами Юрий Алексеевич развернул перед Андерсоном копию того плана, который был найден Арвидом Казакисом в кабинете профессора Маркерта. Здесь уже не были обозначены слово «Малх» на внешней стороне и пояснительные надписи на латинском языке.

Андерсон достал из нагрудного кармана футляр с очками, вооружил глаза и принялся рассматривать чертеж.

— Интересно, интересно, — бормотал он, поворачивая лист бумаги в руках. — Нечто знакомое… Откуда это у вас? Ах да, понимаю… Извините меня. Да, как будто это план одного из наших фортов.

У нас в музее есть документация на все крепостные сооружения Луциса, осталась еще трофейная… Да, это конечно же один из наших фортов. И сейчас скажу вам, какой именно… Форт номер пять! Точно, это он… Еще форт назывался «Князь Отто фон Бисмарк».

Андерсон вернул чертеж Леденеву.

— Нет, — сказал он, — нет никакого сомнения в том, что это «Бисмарк».

— Очень хорошо… Спасибо, Рудольф Оттович. А не могли бы вы справочку небольшую для нас соорудить? — попросил Юрий Алексеевич. — В качестве общественного музейного работника. Так, мол, и так… Удостоверяю, что предъявленный мне для опознания план является… Или даже можете написать, что он только похож на форт номер пять «Князь Отто фон Бисмарк». И, кроме того, мне хотелось бы взглянуть на эту вашу музейную документацию о Луцисском крепостном кольце.

— Сегодня в восемнадцать ноль-ноль я буду в музее, — ответил Андерсон. — Милости прошу к нам. Там и справочку напишу, а директор наш печатью ее заверит. И материалы посмотрите. У нас созданы интересные экспозиции. Из других городов приезжают, любопытствуют…

— Обязательно будем, Рудольф Оттович, непременно… Спасибо вам за чай, за клубнику и за вашу помощь, — поблагодарил Юрий Алексеевич.

Он помолчал, потом спросил:

— Вы не помните, Рудольф Оттович, некую Синицкую? В послевоенные годы она жила во флигеле, который стоял во дворе дома профессора Маркерта. Звали ее Марией Ефимовной.

— Как же, — ответил Андерсон. — Конечно, помню…

— И что вы можете о ней сказать?

— Что могу сказать? Молодая женщина, довольно веселая тогда была. И хорошая портниха, славилась у луцисских женщин мастерством, помню… Умела жить широко. Много у нее было друзей, особенно среди военных. Кажется, Маркерт весьма ее не жаловал, не любил. Как это говорится по-русски… Вот! Разбитная женщина… И все, кажется. Больше ничего о ней сказать не могу.

— И на том спасибо, Рудольф Оттович. Разбитная так разбитная… Идемте, Арвид Карлович. Еще раз благодарим вас, Рудольф Оттович, за гостеприимство.

Андерсон проводил Юрия Алексеевича и Арвида до калитки. Казакис прошел уже на улицу, а Леденев приостановился, и Рудольф Оттович коснулся его плеча.

— Простите за любопытство, — сказал он. — Мне бы хотелось узнать… Известно уже, кто убил Маркерта?

— Сейчас идет следствие, Рудольф Оттович. Пока ничего не могу сказать вам.

— А его поймали?

— Кого, Рудольф Оттович?

— Малха Ауриня.

Леденев улыбнулся и дружелюбно коснулся рукою плеча хозяина.

— Понимаю ваше волнение, Рудольф Оттович. Да и вопрос непраздный. Но могу лишь пообещать, что, когда все будет кончено, вы узнаете подробности от меня лично. Договорились?

— Хорошо. Еще раз извините старика за любопытство. Я жду вас в музее.

Когда подходили к гостинице, Юрий Алексеевич спросил:

— Довольны разговором?

— Разговор, конечно, интересный… Только ничего особенного мы вроде и не узнали.

— Здравствуйте! А про форт? Разговор с Рудольфом Оттовичем сам по себе значительный успех.

— Это конечно… Надо сейчас же срочно организовать обследование этого таинственного форта. Подключим местных товарищей… И самим все тщательно осмотреть.

Ничего обследовать мы не будем, Арвид. Сейчас, по крайней мере… «Князь Отто фон Бисмарк» от нас никуда не уйдет. Вот пообедаем, и я отправлюсь к начальнику Луцисского управления. Попрошу его, чтобы форт взяли под наблюдение. Только под наблюдение, Арвид! Но и эта мера из категории «на всякий случай». Убийца не пойдет в форт. У него нет плана. Мы выйдем на убийцу другим путем.

— Каким же?

— Сам пока не знаю. Ладно, ладно, не сопите так обиженно, Арвид. Ей-богу, не знаю. Идемте обедать, у меня уже, как говорил один мой подопечный, кишка кишке протокол пишет…

Обедали они в гостиничном ресторане. Днем здесь отпускали пищу для служащих окрестных учреждений по столовским ценам, а кормили не в пример лучше, поскольку ресторанным поварам трудно было тут же перестраиваться под стиль общепита.

За столом напротив сидел молодой парень в замысловатой курточке с кнопками, рубахе с оранжевыми разводами, в белых брюках, простроченных красными нитками, и волосами до плеч. Пока ожидали выполнения заказа, Арвид присматривался к соседу, затем спросил, лицо его при этом было бесстрастным, невозмутимым:

— Послушай, парень… Ты извини меня, конечно, за любопытство, но тебя случайно не Самуилом зовут?

— Как это, — не понял тот и недоуменно посмотрел на Арвида. — Какой такой Самуил? Толик я… Анатолий, значит. А тебе-то что за дело?

— Лохмат ты, как библейский пророк Самуил. Так у того Самуила хоть причина не стричься была. Его мама дала обещание Господу Богу, что к голове ее сына ни ножницы никогда не прикоснутся, ни бритва. Вот я и спросил: не Самуил ли ты часом? Похож весьма…

Парень покраснел, отвернулся обиженно, теперь он был не прочь пересесть за другой стол, но официантка уже возникла с подносом в руках и принялась расставлять тарелки.

В номере Леденев сказал Арвиду:

— Педагог вы, Арвид, педагог… Заставили парня призадуматься. Вишь ты… Порою некоторые сведения из Библии могут принести житейскую пользу. Так-то вот… Я прилягу на полчасика. А вы чем займетесь?

— Позвоню маме в Западноморск. Не помешаю, если буду говорить из номера?

— Нет, звоните, пожалуйста. Ведь я просто так полежу, поразмышляю. Звоните!

После разговора с матерью Арвид сказал Леденеву:

— Мама передает вам большой привет. Она говорит еще, что уже трижды звонила Ольга! Судя по голосу, она чем-то взволнована…

— Как «чем»?! Разлукой с вами, дорогой Арвид Карлович.

— Нет, тут что-то иное. Мама говорит, что явственно услышала в голосе Ольги некую тревогу.

— Завтра мы будем в Западноморске. Вот и узнаете все.

— Конечно, — согласился Арвид.

— А лучше того — позвоните ей по телефону.

— У нее нет на квартире телефона.

— Тогда звоните в университет.

— Но сейчас ведь каникулы…

— Ах да… Тогда вызовите вашу Ольгу для междугородного телефонного переговора часиков эдак на семь-восемь вечера, сегодня. Телеграмма успеет дойти. И тогда вы прямо отсюда, из этого номера, спросите Ольгу, что ее так взволновало. Нет, что там ни говорите, а боги брахманизма лучше чем кто-либо решали для себя вопрос разлуки с любимыми…

— И как же они его решали? — с интересом спросил Арвид Казакис.

— А они исключили саму возможность таковой. Каждый бог этой религии носил в себе самом собственную женскую ипостась. Недурно придумано, а?

И Леденев, усмехнувшись, подмигнул молодому товарищу.

Встретились они только вечером. Юрий Алеексеевич возвратился в девятом часу, неся бутылки с простоквашей. Из портфеля он принялся выкладывать на стол свертки.

— Вы, Арвид, конечно, не ужинали…

— Ждал вас, Юрий Алексеевич, чтобы вместе пойти в ресторан.

— Знаете, Арвид, я проходил сейчас мимо… Там дым стоит коромыслом, в этом ресторане. Танцы-манцы, коллективная поддача за столиками и так далее. На нас с вами, захотевших лишь утолить голод, официанты будут смотреть как на пришельцев-марсиан. А у нас на этаже у дежурной есть горячий чай. Вот еще простокваша, колбаса, сыр, масло. Мы отлично поужинаем в номере и спокойно поговорим о делах.

Когда Арвид принес чай в стаканах, Юрий Алексеевич спросил, сооружая бутерброды:

— О чем был ваш разговор с Западноморском? Выяснили причину нервозности своей подруги?

— Ольга говорит, что дело касается Синицкой.

— Синицкой? — переспросил Леденев.

— Да. Она нашла у нее какое-то письмо. Какое — не говорит. Нельзя, сказала Ольга, говорить об этом по телефону. Касается, мол, вашего дела… Так она и сказала. И ни слова больше.

— В каком смысле «вашего дела»?

— Она имеет в виду то, чем я вообще занимаюсь…

— Понятно. Что ж, тогда завтра все и узнаете. А форт «Князь фон Бисмарк» взят нашими коллегами под наблюдение. Утром вылетаем в Западноморск…

— А как прошла встреча с Андерсоном?

— Хорошо прошла, как и предполагалась… Видел я трофейную документацию, связанную с луцисскими фортами, и справку мне в музее официальную дали. И еще кое-что старик Андерсон вспомнил.

— Что же именно? — спросил, запивая бутерброд чаем, Арвид Казакис.

— Представляете, дорогой Арвид, оказывается, что где-то за месяц до вашего приезда в Луцис к Андерсону приходил некий человек, который отрекомендовался историком из Москвы. Он расспрашивал Андерсона о деятельности луцисского подполья и пребывании в Саласпилсе… Потом этот историк перешел к первым послевоенным годам, к деятельности бандитских групп. В частности, интересовался верными братьями Черного Юриса, судьбой его банды. Тогда Андерсон не придал этому значения, но сейчас припоминает, что московский историк пытался осторожно выяснить, не захватили ли внутренние войска, ликвидировавшие верных братьев Черного Юриса, некий архив банды. Но, как признался мне Андерсон, сам старик вообще впервые слышал о каком-либо архиве Черного Юриса. Смотрел этот любопытствующий москвич и крепостную документацию, которую показывали мне сегодня. Как вам это нравится, Арвид?

— Мне это совсем не нравится, Юрий Алексеевич, — отозвался Арвид. — Фамилия его известна?

— Увы, никто об этом москвиче ничего не знает. Он тряс перед глазами Андерсона и директора музея бумажкой, скрепленной как будто печатью. Но люди они деликатные и внимательно рассматривать документы историка не стали. Уже наведены справки по гостиницам. Пока ничего похожего на пребывание в них сего гражданина не обнаружено.

— Послушайте, Юрий Алексеевич! — воскликнул Ар-вид. — Ведь это же ясно, что приезжал тот, кто прямо или косвенно, так или иначе связан с убийством профессора Маркерта! Он знает о каком-то тайнике… Ему что-то нужно там добыть, и этот липовый историк пытается нащупать ход в тайник, минуя профессора Маркерта. Может быть, тогда этот москвич вообще не подозревал о связи профессора с тайником, Малхом, Черным Юрисом. Впрочем, возможно, это и был сам Малх! Хотя нет… Такое не пройдет. Малха Ауриня Рудольф Оттович знает в лицо. Ну, тогда, скажем, некое подставное лицо, сообщник Малха… Здесь, в Луцисе, он узнает, что план есть у Маркерта. Едет туда, пытается достать документ… Когда же профессор отказывает ему, убивает Маркерта. Надо начать поиск этого москвича! Именно отсюда идет путь к убийству. Разве не так?

— Так-то оно так, — задумчиво произнес Юрий Алексеевич. — Мне и самому не очень по душе любознательность этого московского историка. И я уже поручил луцисским товарищам побеседовать с Андерсоном, на основе его описаний внешности гостя составить словесный портрет, изготовить фоторобот. А вы уверены, Арвид, в том, что «московский историк» вообще существует?..

Багажа у них с собою не было… Так, дорожные портфели. Поэтому Арвид и Юрий Алексеевич прямо от борта самолета (он подрулил к выходу из аэровокзала) прошли на площадь, где их ожидала машина.

И здесь к ним подошла Ольга Меньшикова.

— Доброе утро! С приездом, — сказала она. — Наконец-то вы здесь. Я так рада…

Леденев удивленно спросил Ольгу:

— Какими судьбами? Улетаете куда?

— Вас встречаю, — смутившись, ответила Ольга. — Самолет опоздал на пятнадцать минут.

— Интуиция подсказала, что мы прилетим? — лукаво поглядывая на Казакиса, спросил Юрий Алексеевич.

— Нет, это я еще раз звонил маме, — сказал Арвид. — Передал ей, что утром вылетаем.

— А Лидия Станиславовна утром пришла ко мне, предупредила. Я быстренько собралась и вот…

— Все понятно, — сказал Леденев. — Едем в город, там обо всем и поговорим.

По дороге в город Ольга передала Юрию Алексеевичу письмо, обнаруженное в ящике стола Синицкой.

Прочитав письмо, Юрий Алеексеевич протянул его Арвиду.

— Прочтите, Арвид, а поговорим на месте. Может быть, Ольга расскажет нам какие-то подробности.

Он распорядился, чтобы водитель подвез их всех к гостинице, где за ним сохранялся его номер. Там, рассудил Юрий Алеексеевич, будет удобнее побеседовать с Ольгой. Так и сделали. Но Ольга мало что могла добавить к самому факту находки анонимного письма. Впрочем, теперь это письмо перестало быть анонимным.

Уже в управлении, когда к обсуждению нового обстоятельства присоединился и Конобеев, Юрий Алексеевич сказал, что теперь им, видимо, следует под иным углом взглянуть на личность Синицкой и ее возможную причастность к делу об убийстве профессора Маркерта.

— Врачи утверждают, что причиной паралича у Синицкой могло быть сильное нервное потрясение, — сказал Арвид. — Что же произошло? Судя по тому, как Синицкая хладнокровно сочиняла письмо, где обвиняла в убийстве невинного человека, она не из тех особ, которые способны падать в обморок при виде крови.

— Нам трудно судить, что случилось, — сказал Леденев. — Надо еще раз связаться с врачами. Да и на саму Синицкую глянуть… Постараюсь сам поговорить с нею. Тьфу, забыл, что язык у нее отнялся… Но у меня есть одна идея. Показания Синицкой в теперешнем ее состоянии не могут служить доказательством для суда, разве что совсем-совсем косвенным. Но для нынешней стадии расследования могут быть полезными. Да и кое-какие наши сомнения они рассеют…

— Как же вы намереваетесь «разговаривать» с нею? — спросил Казакис. — Ведь она не произносит ни слова и не двигается…

— А это секрет фирмы, — улыбнулся Юрий Алексеевич. — Потом обо всем расскажу, поделюсь собственными приемами… Ну, а что происходило здесь в наше отсутствие, Прохор Кузьмич?

— У меня есть новости, — сказал Прохор Кузьмич. — Магда Брук неожиданно вспомнила, что тогда, в Луцисе, к ним приходил ночью человек из «леса»… Так она выразилась.

— Малх Ауринь? — воскликнул Арвид.

Конобеев пожал плечами.

— Магда не помнит его имени. Может быть, Маркерт и не представил ей ночного гостя.

— Это интересно, — сказал Леденев. — И совпадает с тем, что мы привезли из Луциса. А в отношении того обстоятельства, о котором мы говорили с вами, Прохор Кузьмич?

— Подтвердилось, Юрий Алексеевич. Все было так, как вы предполагали, — ответил Конобеев. Тон его показался Арвиду загадочным.

Казакис переводил взгляд с Юрия Алексеевича на непроницаемое лицо своего руководителя, но те будто не замечали его недоумения.

— Что ж, тогда надо идти к Александру Николаевичу, — сказал Леденев. — Доложим обстановку, обговорим дальнейшие мероприятия. А что поделывают Федор Гаврилович и доктор Франичек?

— Отрабатывают порученные им версии. Может быть, отменить им теперь эти задания, раз все таким образом складывается? Я имею в виду новый поворот дела.

— Подождем пока, Прохор Кузьмич. Что еще скажет нам Жуков?..

У Жукова они пробыли довольно долго. По возвращении от начальника управления Конобеев предложил Арвиду вновь пересмотреть имеющиеся в деле об убийстве профессора Маркерта материалы, привести их в надлежащий порядок. Юрий Алексеевич улыбался, шутил… Он созвонился с главным врачом больницы, куда была помещена Синицкая, и договорился о визите. Затем распрощался с Прохором Кузьмичом и Казакисом, сказав, что сегодня их, по-видимому, не увидит больше, и ушел.

Когда Конобеев и Леденев оставили кабинет начальника управления, Александр Николаевич собирался позвонить в Москву, чтобы передать Василию Пименовичу Бирюкову кое-какие добрые вести.

Но сделать это Жукову не пришлось. Из приемной ему сообщили, что с ним срочно хочет поговорить начальник Светлоградского райотдела милиции полковник Глазков.

— Слушаю тебя, Владимир Федорович, — сказал Жуков, они давно знали друг друга. — Что у тебя там стряслось на побережье? Курортники расшалились?

— Серьезное дело, Александр Николаевич, — сказал Гладков, и у Жукова от предчувствия сдавило дыхание. — У меня в кабинете ваша дочь… Она только что прибежала с Красовской косы и сообщила… Словом, застрелили ее друга. Оперативную группу я уже выслал.

— Кого застрелили? — закричал в трубку Александр Николаевич. — Какого еще друга? Что за чушь…

Он щелкнул тумблером и уже другим тоном приказал:

— Машину к подъезду! Срочно…

Полковник Глазков на другом конце провода молчал.

— Сейчас еду к тебе, — сказал ему Жуков. — Зою никуда до моего приезда не отпускай, понял?

Несколько мгновений он размышлял, стараясь справиться с чувством ошеломленности, в которое его повергло сообщение начальника Светлоградской милиции, потом спросил по-деловому, спокойно:

— О каком друге ты говорил, Владимир Федорович? И кто его застрелил?

— Убийца неизвестен, — ответил Глазков. — Ваша дочь обнаружила пострадавшего человека уже после… А зовут его… Сейчас гляну… Да! Зовут его Арнольд Закс.

Александр Николаевич отнял трубку от уха, озадаченно посмотрел на нее, медленно опустил на рычаг, нажал кнопку звонка.

В дверях показалась Людмила Борисовна.

— Машина у подъезда, — сообщила она.

— Срочно разыщите Леденева и Казакиса.

Расставшись с Арвидом и Конобеевым в управлении Юрий Алексеевич отправился в больницу, чтобы взглянуть на Синицкую и попытаться еще раз утвердиться в том, в чем уверился почти. Правда, уверенность его еще не подкреплялась доказательствами, которые суд счел бы приемлемыми для вынесения обвинительного приговора, но Юрий Алексеевич знал, что довольно скоро в руках у него уже будут неопровержимые свидетельства, уличающие убийцу.

Когда Леденев вернулся в гостиницу и брал ключ от номера у дежурной, она сказала ему:

— А вас ждут, гражданин.

Из кресла, стоявшего в холле, поднялась Вера Васильевна.

— Веруша! — воскликнул Юрий Алексеевич — Ты приехала… И давно ждешь?

— Часа полтора.

— Что же вы не попросили подождать у меня в номере? — укоризненно сказал Леденев дежурной. — Приехала моя жена и мается у вас в коридоре… Отдали б ей ключ от номера.

— Не положено, гражданин проживающий, — равнодушно ответила дежурная администраторша. — Ключ — дело серьезное. Его просто так, за здорово живешь, всяким посторонним отдавать воспрещается.

— Ну хорошо, хорошо, — нетерпеливо согласился Юрий Алексеевич. Он прекрасно знал эту категорию людей и понимал, что спорить с ними бессмысленно, себе дороже. Леденев всегда в таких случаях вспоминал слова генерала Бирюкова: «Хочешь сделать уборщицу королевой — вели ей стеречь калитку».

— Пойдем наверх, — предложил Юрий Алексеевич жене. — Впрочем, ты, верно, голодна? Тогда отправимся сразу в ресторан…

— Мне бы только умыться с дороги, Юра, — попросила Вера Васильевна. — Или, может быть, не положено?

Она улыбнулась.

— Сейчас устроим. Пошли…

Из ресторана супруги вернулись около одиннадцати. И только вошли в номер, как зазвонил телефон.

Юрий Алексеевич поднял трубку.

— Леденев слушает, — сказал он.

— Юрий Алексеевич, наконец-то, — послышался голос Казакиса. — Третий раз звоню, а Прохору Кузьмичу так уже в четвертый… Нет его дома. Александр Николаевич поручил мне срочно разыскать вас обоих.

— А что случилось?

— Очень важная новость, Юрий Алексеевич, — взволнованно ответил Арвид.

— Откуда вы говорите?

— Из управления.

— Как я понял, вы хотите сказать, что мое присутствие необходимо?

— Безусловно, Юрий Алексеевич. Тут такое произошло! Словом, возникли новые обстоятельства.

— Ладно, только без паники. Спокойствие, Арвид, спокойствие… Сейчас буду.

— Машина за вами выезжает тотчас… Я прямо от дежурного по управлению звоню.

— Начинаю спускаться к подъезду. Считайте, что я уже рядом с вами, Арвид.

Леденев положил трубку на рычаг.

Вера Васильевна грустно смотрела на мужа. Юрий Алексеевич развел руками.

— Прости меня, Веруша. Там стряслось нечто. Арвид Казакис просто вне себя от волнения, и даже голос у парня срывается… Поеду в управление, посмотрю, послушаю. А ты располагайся здесь как дома, почитай. Я тебе позвоню, ежели что…

Казакис ждал Юрия Алексеевича у входа. Он молча пожал протянутую Леденевым руку и так же молчал, пока шли они пустынными коридорами до кабинета.

— Ну, рассказывайте, — предложил Леденев. — Не тяните. Я заразился вашим волнением…

— Александр Николаевич в военном госпитале, — сказал Арвид. — Он там с дочерью, она сама вызвалась присматривать за пострадавшим, вот начальник и там пока, но только что звонил: сейчас приедет… Операция прошла удачно… Положение тяжелое, но врачи надежду не теряют. Крепкий организм у этого парня!

Юрий Алексеевич поднял руки вверх.

— Помилуйте, Арвид Карлович! — воскликнул он. — Давайте по порядку… Какая операция? Кто этот парень, который, как я уже понял, пострадал? От кого пострадал? И при чем здесь дочь начальника управления?

— Извините, Юрий Алексеевич, — смутился Казакис. — Мне почему-то втемяшилось, что вы все уже знаете. Забыл я, что… Словом, такие тут развернулись события. Начну с самого начала. Зоя Жукова, дочь Александра Николаевича, познакомилась недавно с неким Арнольдом Заксом, капитаном рыболовного фишбота.

— Это племянник профессора Маркерта, версию с которым вы разрабатывали? — спросил Леденев.

— Он самый, Юрий Алексеевич, — подтвердил, слегка смутившись, Арвид. — У него еще алиби оказалось. И вообще… Так вот. Вдвоем они отправились купаться на Красовскую косу, к маяку Старый Штелманис. Зоя Жукова была после ночной смены, она работает медицинской сестрой в военном госпитале. Искупавшись, дочь Александра Николаевича уснула… Что делал в это время Арнольд Закс, ни ей, ни тем более нам неизвестно, но, проснувшись, Зоя обнаружила его окровавленное тело неподалеку. Выстрелы не разбудили ее.

— Выстрелы? — Спросил Юрий Алексеевич. — В Арнольда Закса стреляли?

— Да, — сказал Арвид. — Два раза. Врачи изъяли пули, и мы уже имеем заключение баллистической экспертизы. В капитана Закса стреляли из того же оружия, из которого был убит профессор Маркерт. Армейский кольт американского производства тридцать восьмого калибра…

Юрий Алексеевич тихонько присвистнул:

— Это, действительно поворот, — сказал он. — Не знаю только, радоваться этому или огорчаться.

Арвид недоуменно посмотрел на Леденева.

— Не понимаю, — сказал он.

— Да нет, это я просто так, — засмеялся Юрий Алексеевич. — Версия моя заколебалась, но, кажется, все в порядке. Каково состояние Арнольда Закса? Когда он сможет говорить?

— Врачи обещали не раньше, чем через сутки, — ответил Казакис. — Александр Николаевич просил вас приехать в госпиталь. Хочет, чтобы вы поговорили с дочерью. Он хотел привезти ее с собой в управление, но Зоя отказывается покинуть госпиталь, намерена оставаться рядом со своим Арнольдом.

— Понятное желание. Сейчас поедем, Арвид. Можно поговорить с нею и в госпитале.

Дверь кабинета открылась, и вошел Конобеев. Оказалось, что он был вместе с женою в пионерском лагере, навещал старшую дочь. Арвид Казакис хотел было повторить рассказ, но Юрий Алексеевич остановил его.

— В машине расскажете, Арвид Карлович. Поехали, товарищи. Узнаем подробности у Зои Жуковой и уточним у врачей, когда придет в себя Арнольд Закс. У меня был иной план, но это событие несколько меняет дело. Вернемся из госпиталя и откорректируем расписание операции.

— Позвоните, Казакис, Федору Кравченко, — распорядился Конобеев. — Пусть ждет нашего возвращения в управлении.

…Из госпиталя вернулись поздно. Состояние Арнольда было сносным, но в сознание капитан не приходил. Юрий Алексеевич долго беседовал с Зоей Жуковой наедине, но молодая женщина, вконец измученная обрушившимся на нее трагическим событием, мало что могла добавить к тому, что уже рассказала. Леденев уговорил ее отправиться домой, чтобы немного отдохнуть, и Александр Николаевич увез дочь, сказав Юрию Алексеевичу, что позднее сам приедет в управление.

— Итак, в Маркерта и Закса стрелял, очевидно, один и тот же человек, — сказал Арвид, когда оперативная группа собралась в кабинете Конобеева, вооружившись стаканами с крепким горячим чаем.

— Ты хочешь сказать, Арвид, из армейского кольта американского производства тридцать восьмого калибра, — заметил Кравченко. — Насчет человека надо еще посмотреть…

— Доказательств того, что убийца профессора и стрелявший в Арнольда Закса одно и тоже лицо, конечно, у нас нет, — медленно заговорил Леденев, — но… По-моему, Арвид прав. Впрочем, довольно скоро мы об этом узнаем. Если наш рыбак даст показания, дело совсем упростится… Прохор Кузьмич, давайте еще раз разберем медицинское заключение, составленное врачами госпиталя.

— Врачи обнаружили на голове пострадавшего третью рану, вернее сильный ушиб, — сказал Конобеев. — Оперативная группа, высланная Глазковым на место происшествия, нашла камень, которым, возможно, ударили Закса. Предполагаемая картина такова. Капитана сначала оглушили камнем, затем стреляли в него, уже потерявшего сознание. Во всяком случае Арнольд Закс лежал, когда получил эти две пули в подарочек. Об этом свидетельствует расположение пулевых отверстий и каналы их движения в теле пострадавшего.

— Но почему его пытались убить? — спросил Кравченко. — Может быть, он все-таки каким-то боком замешан в убийстве Маркерта и Арвид был прав, когда…

— Не думаю, — промолвил Казакис. — Тут, видимо, другое… Мне кажется, Арнольда Закса пытались убрать потому, что он узнал нечто. Именно узнал… Уже после того, как я столь неудачно допрашивал его.

— Что он мог узнать, Арвид? — задал вопрос Юрий Алексеевич.

— Идентификация пуль, которыми убили профессора Маркерта, с попавшими в рыбака Закса, заставляет думать, что Арнольд проник некоим образом в тайну первого преступления. Вот его и убрали…

— Но почему Зоя Жукова не слышала выстрелов? — вслух подумал Федор Кравченко.

— Либо пистолет был с глушителем, либо преступник стрелял через какую-то ткань, — ответил Конобеев.

— Ладно, это мы скоро у него самого спросим, — устало проговорил Юрий Алексеевич. — Я предлагаю, товарищи, провести некоторые мероприятия начального этапа операции по изобличению преступника.

— Обнаружению и изобличению, — с улыбкой поправил Леденева Федор Кравченко.

— Поправка принимается, — согласился Юрий Алексеевич, — но как рабочая формулировка. Сейчас мне нужна ваша особая помощь, и, чтобы она была действенной, эффективной, я подержу вас пока в неведении. Не сердитесь, коллеги, так надо… Дело в том, что…

Зазвонил телефон. Не дав Леденеву договорить, Конобеев поднял трубку.

— Да, — сказал он, — все уже здесь. Хорошо, Александр Николаевич.

Он положил трубку.

— Начальник едет сюда, — сообщил Прохор Кузьмич. — Надо проветрить комнату.

Конобеев открыл окна. Холодный воздух ввалился в кабинет, стало свежо и как-то тревожно. Люди подобрались, внутренне посуровели.

— Ну вот, кажется, в делах наших полный порядок, — сказал Юрий Алексеевич через четверть часа, сделав необходимые поручения работникам группы. — Теперь все необходимым образом определилось и распределилось. Можно ехать в Луцис. Арвид Карлович, не имеете желания махнуть туда в третий раз?

— В Луцис? — удивленно спросил Казакис. — Но зачем? Вы мне поручили…

— За Андерсоном, — ответил Леденев. — А с тем, что я вас попросил сделать, пока успеется…

К исполняющему обязанности заведующего кафедрой научного атеизма зашел Юрий Алексеевич.

— Извините, Валентин Петрович, — сказал он, поздоровавшись. — Все отвлекаем вас, отвлекаем… Постараемся больше не тревожить. Дело наше близится к завершению.

— Ради Бога, Юрий Алексеевич! Я всегда готов помочь следствию. Только помощник из меня некудышный. А что, преступника уже поймали?

— Как знать, как знать, — возразил Леденев. — Я по поводу значимости вашей помощи, Валентин Петрович… Наш давешний разговор, ваш рассказ о покойном Борисе Яновиче трудно переоценить. Мне, например, он представляется весьма полезным. Что же касается преступника, то с ним, как говорится, все в порядке. Снова восторжествовал древний как мир принцип неотвратимости наказания. И не без вашего участия, Валентин Петрович.

— Очень доволен тем, что вношу посильную лепту в такое нелегкое ваше дело. А чему я обязан на этот раз? Еще одна консультация по части религии?

— В какой-то степени, Валентин Петрович. Дело в том, что прокуратура разрешила снять печати с кабинета профессора Маркерта и передать его бумаги кафедре. Следствию они больше не нужны, а здесь эти материалы могут быть использованы учеными по назначению. Словом, забирайте архив Маркерта, разбирайтесь в нем, доводите незаконченное Борисом Яновичем благородное дело до конца.

— Когда можно забрать бумаги? — спросил Старцев.

— А прямо сейчас. Возьмите с собою двух ваших сотрудников. Они должны подписать вместе с вами протокол передачи, да и разобраться в архивных документах помогут. В вашем присутствии мы снимем печать — и приступайте к делу. Я, кстати, приехал сюда на машине… Так что могу и подвезти всех троих.

В гостиной дома профессора Маркерта их встретила Магда Брук. Здесь же был Арвид. Леденев вопросительно глянул на него. Казакис кивнул.

— Я сварю кофе, — обратилась Магда к Леденеву и сердечно поздоровалась со Старцевым. Юрия Алексеевича она уже видела сегодня. — Выпьете здесь или подать туда?

— Пожалуй, выпьем по чашечке в гостиной, — сказал Юрий Алеексеевич. — Не возражаете, Валентин Петрович? А вы, молодые люди? Арвид Карлович?

— Уже пил, спасибо, — ответил Казакис.

— Тогда выпьем мы, — проговорил Леденев, усаживаясь со Старцевым и двумя аспирантами, которых Валентин Петрович захватил с собою.

Когда они допивали кофе, в гостиной появился Прохор Кузьмич Конобеев.

— Вот и отлично, вы как раз вовремя, — воскликнул Леденев. — Теперь все в сборе: и ваши, и наши. Можно приступать к передаче. Идемте наверх.

С двери кабинета покойного Бориса Яновича сняли печати, растворили дверь. Когда все вошли. Леденев предложил рассаживаться.

— Еще несколько минут займут небольшие формальности, — сказал он.

Вошедшие обратили внимание на жирно нарисованный мелом на полу силуэт человеческой фигуры.

— Да, — проговорил Юрий Алексеевич, заметив, как один из аспирантов шепнул на ухо другому, не отводя глаз от мелового рисунка, — здесь лежал труп профессора Маркерта. На этом самом месте…

Наступила пауза. В кабинете стало вдруг сумрачно. Зловещая тишина воцарилась здесь, и никто не решался нарушить ее.

Конобеев легонько кашлянул.

— Конечно, конечно, — заторопился Юрий Алексеевич. — Пора начинать. Только подождем еще двух человек. Впрочем, один уже здесь.

Дверь отворилась, в проеме показался Федор Кравченко и будто бы нерешительно застыл на пороге. В руках он держал картонную коробку.

— Проходите, товарищ Кравченко, — сказал Юрий Алексеевич.

— Проходите и садитесь. А вы, Арвид Карлович, пригласите вашего старого знакомого…

Когда Арвид ввел в кабинет Андерсона, Леденев встал, взял из рук Кравченко картонную коробку, поставил на стол, раскрыл и достал из нее черный портфель. Затем щелкнул замками.

— Не заржавели, — сказал он. — Хороший металл. И пребывание в морской воде его не берет.

Раскрыв портфель, Леденев опустил в него руку, помедлил, обвел взглядом молчащих, не отводящих от портфеля глаз людей и сказал:

— Капитан Арнольд Закс, который, к сожалению, не может присутствовать здесь, любит купаться в уединенных местах. Например, в районе маяка Старый Штелманис. Иногда он и ныряет под воду… Одно из таких погружений позволило ему обнаружить на дне морском этот портфель. Что же в нем находилось? Помимо двух камней, служивших, по-видимому, балластом — вот это!

С этими словами Юрий Алексеевич вынул руку из портфеля. В руке его был пистолет.

Аспиранты тихонько ахнули и подались вперед.

— Как установила баллистическая экспертиза, — сказал Леденев, держа пистолет в поднятой руке, — именно из этого оружия был убит профессор Маркерт. Но это еще не все…

Юрий Алексеевич опустил пистолет на стол и выхватил из портфеля светлый мужской плащ.

— Плащ прострелен из этого же пистолета… И теперь у меня несколько слов к доценту Старцеву. Мне известно, что вы приобрели недавно новый плащ, Валентин Петрович. Но и ваш старый был совсем еще неплох. Он долго бы служил вам, если б вы не стреляли через него в профессора Маркерта…

— Что за бред! — выкрикнул Старцев. — Вы сумасшедший!

Аспиранты растерянно переглядывались. Леденев в успокаивающем жесте поднял руку.

— Увы, — сказал он, — сейчас я позволил себе немного пофантазировать… Бедный Арнольд Закс не успел рассмотреть содержимое портфеля. Он только видел того, кто бросил портфель в воду. И его убрали, как опасного свидетеля. Убрали тем же способом, что и профессора: двумя выстрелами вот из этого кольта.

Доцент Старцев шумно вздохнул и вытер со лба пот рукавом.

— Этот портфель мы обнаружили в багажнике машины марки «Москвич», которая принадлежит вам, Валентин Петрович, — сказал Леденев. — Обыск был произведен вот этим молодым человеком с санкции прокурора и в присутствии понятых. Что еще добавите к моим словам, товарищ Кравченко?

— В шкафчике для рабочей одежды в личном гараже гражданина Старцева висела вот эта куртка. Она прострелена… Я успел получить заключение экспертизы. Вот оно.

— Через эту куртку стреляли в Арнольда Закса, — спокойно проговорил, глядя прямо в глаза Старцеву, Юрий Алексеевич. — Поэтому находившаяся неподалеку подруга капитана не слышала выстрелов.

— Вы недалекий человек, гражданин Леденев, — презрительно скривив губы, сказал Старцев. — На такой чепухе строите столь серьезное обвинение. Куртка и плащ не мои, оружие это я никогда не видел. Все подброшено мне с провокационной целью. Несолидно работаете, Юрий Алексеевич!

— Может быть, может быть, Валентин Петрович, — улыбаясь промолвил Леденев. — Признаться, согласился бы с вами, если бы мне предъявили одни только эти факты. Конечно, их можно опровергнуть, хотя непонятно, кто мог пойти на подобную провокацию и подбрасывать вам эти вещи… Кто, Валентин Петрович?

— Подлинный убийца Маркерта!

— Резонно, — согласился Леденев. — Но оставим пока эту тему. Рассмотрим еще одно недоразумение, как будто бы не связанное с убийством хозяина этого дома. Рудольф Оттович, скажите нам пожалуйста… Вы узнали в этом человеке историка из Москвы?

— Узнал, — ответил Андерсон.

— Зачем вы ездили в Луцис, Валентин Петрович? Зачем назвались чужим именем, выдавали себя за «московского историка»? Почему вас, специалиста по буддизму и конфуцианству, вдруг заинтересовали крепостные сооружения, форты города Луциса? Что вы искали там, в музее, в трофейной документации? Не этот ли план форта номер пять, именуемый иначе «Князь Отто фон Бисмарк»?

Юрий Алексеевич быстрым движением поднес к лицу Старцева план форта со словом «Малх», написанным рукой убитого Маркерта.

Валентин Петрович вздрогнул и отвел глаза.

— Не вижу в этом криминала, — глухо проговорил он. — Осмотр, обследование памятников минувшей войны — это мое личное увлечение, если хотите, хобби. Да, был я в Луцисе, заходил в музей, назвался другим именем, потому как не хотел, чтоб об этом узнали коллеги в университете… Ну и что?

— А ничего, — невозмутимо откликнулся Леденев. — Мне нравится, что кое в чем вы начали уже признаваться, Валентин Петрович. Лиха беда начало… А вот что касается Арнольда Закса… Почему вы стреляли в него?

— Ваша собственная бредовая идея? — зло прищурившись, спросил Старцев. — Или сочиняли коллегиально?

Юрий Алексеевич пожал плечами.

— Как хотите… Оглашаю показания Арнольда Закса. Пострадавший сообщает, что видел, когда гражданин Старцев Валентин Петрович, хорошо ему знакомый, как друг дома Маркерта, бросил в море портфель. Арнольд Закс, которому действия гражданина Старцева показались странными, выловил этот портфель, раскрыл его, но рассмотреть содержимое не успел…

— Какая чепуха! — рассмеялся Старцев. — Показания мертвеца! Ведь он убит, а мертвые молчат…

— Откуда вы знаете, что Закс убит? — быстро спросил доцента Конобеев.

— Как… Вы сами… Вот он говорил, — растерянно пробормотал Валентин Петрович.

— Ничего подобного я не говорил, — покачал головой Юрий Алексеевич. — Это вы считали, что он убит вами. Но Арнольд Закс выжил и дал свидетельские показания. Он узнал ваш голос, когда вы за его спиной произнесли: «Интересуетесь чужими тайнами, молодой человек?» После этих слов вы ударили капитана Закса, а затем… Я уже говорил, что было затем.

— Все подстроено! — закричал Старцев. — Капитана Закса давно нет в живых! Не верю вам, не верю! Эти показания сфабрикованы…

Леденев подал знак Арвиду Казакису. Тот поставил на стол небольшой магнитофон и включил его. В кабинете покойного Маркерта возник слабый, прерывающийся голос молодого родственника Бориса Яновича.

Не успел Арнольд Закс произнести и нескольких фраз, как Валентин Петрович сорвался с места и смахнул магнитофон на пол.

Голос Арнольда смолк. Наступила тишина. Ее нарушало лишь тяжелое дыхание доцента.

— Зачем же портить государственное имущество, Валентин Петрович, — спокойно произнес, наконец, Леденев. — Можно обойтись и без сокрушения казенной техники… Впрочем, поговорим обо всем в другом месте. Согласно полученной нами санкции прокурора вы арестованы, Апостол…

Глава седьмая «ВСЕ ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ»

Наконец миновал кризис, состояние тяжело раненного Арнольда Закса уже не вызывало опасений, он стал даже ходить по палате и коридору. Едва окреп, то сразу попросил выписать его из госпиталя, утверждая, что скорее поправится на вольном воздухе.

И Зоя Жукова была убеждена в том, что именно она быстро поставит капитана на ноги. Зоя взяла отпуск и предложила Арнольду поселиться в небольшом рыбачьем поселке на побережье. Они сняли комнату в старом бревенчатом доме рыбака Юргайтиса, давнишнего знакомого Зоиного отца, и целыми днями пропадали на море.

Им было так хорошо здесь, что капитан не однажды благодарил Зою за то, что привезла его сюда, к этим молчаливым, приветливым людям, громадным соснам, желтым дюнам и такому уютному с берега морю.

Они вставали на рассвете, пили теплое козье молоко, его подавала хозяйка, добрая женщина с детскими голубыми глазами. Молоко они пили с удовольствием, и Арнольд повторял, что и не подозревал, будто молоко может быть таким вкусным. Это радовало жену Юргайтиса Марту, и Марта ласково говорила им, смешно выговаривая по-русски: «Кушайте, кушайте, хорошее вам здоровье…»

По утрам море было холодным, но Арнольд смело залезал в воду. Зоя ежилась, кричала, чтоб не дурачился, ведь он еще так слаб, и еще про судороги и воспаление легких. Арнольд покорно выходил из воды и пугал Зою, стряхивая на нее холодные соленые капли.

Зоя подавала капитану расшитое крестиком полотенце, и он растирался до красноты. Потом они брались за руки и медленно шли вдоль моря, где сырой, слежавшийся песок — идти здесь было очень удобно. Они сворачивали у небольшого мыска… Арнольд подходил к урезу воды, садился на песок, раздевался, ступал в море и оттуда брызгал водой на Зою. Зоя громко смеялась, но визжать, как это делает почему-то большинство женщин, не визжала, и Арнольд любил ее и за это тоже.

Нагулявшись и надурачившись вволю у моря, они отправлялись завтракать. Солнце поднималось все выше, согревая воздух, землю и воду, они благодарили Марту и уходили в дюны.

Дюны начинались сразу за сосновой рощей. Сосны росли ладные, как на подбор. А те их сестры, что захотели податься поближе к морю, будто вызвали гнев водных духов, и заколдовали их духи, превратив красавиц в уродин, приземистых и косолапых, с искривленными руками, безобразными наростами на теле и жалкой, поблекшей хвоей на голове.

Кончились сосны, и Арнольд с Зоей вступили во владения желтых дюн. Дюны надвигались от моря, люди пытались сдержать этот натиск, Арнольд и Зоя перешагивали клетчатые плетни… Песок постепенно захлестывал изгородь, и местами торчали из него лишь сиротливые кончики колышков.

За линией заграждения тянулись песчаные горы. Зоя и Арнольд оставляли первые следы, и двойная цепочка их тянулась за ними. Когда ночью бывала гроза, дюны одевались в шершавую пленку в бесчисленных лунках от дождевых капель.

В ту ночь море штормило, и на берегу попадались кусочки янтаря, который был когда-то смолой древних, доисторических деревьев.

Арнольд набрал их целую горсть и поднес Зое.

— Возьми, девочка, на счастье, — сказал капитан, голос его был ласковым и грустным.

— Что это «счастье»? — задумчиво проговорила Зоя, пересыпая янтарь из ладони в ладонь. — Каким становится человек, когда счастье приходит к нему? Ощущает ли он сам эту перемену…

— Не знаю, — сказал Арнольд. — Вот ты рядом со мною — и я счастлив. Но только одного этого мне, наверное, мало… Без него я не могу тоже…

И капитан протянул руки к морю.

— Мне думается, что счастье — это такое состояние человека, когда все в его жизни, в его повседневном существовании происходит в соответствии с его волей и желанием, — сказала Зоя.

— Тогда я знаю, что это такое, — проговорил капитан и обнял Зою за плечи. — Видишь линию горизонта? Я буду приходить оттуда, из-за этой линии…

— А я здесь, на берегу ждать тебя, Арни… Теперешние женщины не любят ждать. Я знаю это. Мне следовало родиться раньше… Но истинные подруги всегда умели ждать. И от осознания этого вы, мужчины, совершали подвиги на краю земли. Не думаю, что современные женщины выиграли, когда приобрели самостоятельность, но утратили взамен способность ждать, ждать долго, всегда… Конечно, я ужасно старомодна с этими взглядами. Но мне кажется, что женщины уже сожалеют о том, что обрели такую полную свободу, что поставили себя вровень с мужчинами.

— Нет, — сказал капитан, — ты самая современная женщина на свете, и я очень люблю тебя… А море… Это другое. Знаешь, в древности мои коллеги утверждали, что жить не необходимо, а вот плавать по морю необходимо.

Начальник управления поднялся из-за стола, прошел к окну, с минуту глядел в него, придерживая рукой тяжелую портьеру, затем повернулся к собравшимся в кабинете сотрудникам.

— Юрий Алексеевич Леденев уедет скоро от нас, — сказал Жуков, подойдя к столу и коснувшись пальцами зеленого сукна на нем. — Мы все благодарны ему за оказанную помощь и всегда будем рады принять его у себя. Лучше в качестве гостя — без исполнения служебных обязанностей. Это я к тому, что впредь мы изо всех сил будем стараться самостоятельно справляться с самыми трудными делами. Но шутки шутками, вклад нашего дорогого московского друга, а я думаю, что мы подружились при этой совместной работе с Юрием Алексеевичем, трудно переоценить. В общих чертах вы знаете о том, как была проведена операция по обнаружению и обезвреживанию опасного преступника-убийцы профессора Маркерта. Может быть, я раньше других узнал о подозрениях, которые вызвал у Юрия Алексеевича человек, именующий себя доцентом Старцевым, но и мне, как и всем вам, товарищи, хотелось бы проникнуть в суть того пути, которым шел Юрий Алексеевич в поисках истины. Не спорю, нам интересно проследить за тем, как возникло у него первое предположение, какими соображениями руководствовался он… Словом, весь ход мыслей, от самых истоков. Я думаю, что Юрий Алексеевич не откажется поделиться с теми, кто был рядом с ним в расследовании трудного случая. Прошу вас, Юрий Алексеевич, начинайте. Нам полезно будет послушать вас. Идите сюда, на мое место…

— Разрешите, Александр Николаевич, я прямо отсюда буду говорить, здесь как будто удобнее.

— Как хотите, Юрий Алексеевич. Мы ждем вашего рассказа.

— Как и все остальные, я исходил из различных версий, так или иначе связанных с фигуркой апостола Петра в кулаке убитого Маркерта, — начал Леденев. — Вы помните, что недостатка в версиях, обыгрывавших личность мифического ученика Христа, не было. И мы были правы, когда до конца отрабатывали каждую из них. Это сужало круг поисков, уменьшало количество возможных вариантов. Предполагалось связать это убийство и с теми, кто считает себя нынешними преемниками Петра. Вы понимаете, конечно, что речь идет о современных хозяевах Ватикана. Известно, что этот возможный вариант прорабатывался по другой линии и подтверждения не получил.

— Предложено было искать у нас, — заметил Жуков. — Мы получили на этот счет соответствующее указание центра.

— И это оказалось совершенно справедливым, — откликнулся Юрий Алексеевич. — Вновь и вновь внимательно просматривая все четыре Евангелия, я возвращался к мысли о том, что апостол Петр был самым близким учеником Христа, хотя и отрекся трижды в ту ночь, когда Иисус был арестован в Гефсиманском саду. По крайней мере, имя этого апостола упоминается чаще других. И не даром рыбаку с берегов Тивериадского озера, которого звали Симоном, Христос дал имя «Петр», что означает в переводе с греческого «камень». Именно на этом камне решает Иисус воздвигнуть свое учение… Именно Петра он оставляет на земле в качестве наместника.

— На тайной вечере, — проговорил Арвид, когда Юрий Алексеевич замолчал, чтобы найти в бумагах, лежавших перед ним, нужный листок, — на тайной вечере Христос стал мыть ноги ученикам и начал сию процедуру опять-таки с Петра…

— Совершенно верно, — согласился Леденев. — Спасибо, Арвид Карлович, за дополнительную иллюстрацию… По Священному писанию Христос дважды объявляет, что на земле он оставляет за себя Петра. Последний разговор по сему поводу состоялся с главным его учеником, уже после распятия и воскресения, перед самым вознесением Иисуса на небо. Вот послушайте: «Петр, ты любишь меня? — Да, Господи, люблю. — Я тебя сделаю пастырем агнцев моих. Петр, ты любишь меня? — О да, Господи! — Тогда паси овец моих». Этот обмен репликами, закреплявшими будущую роль апостола Петра, состоялся и в третий раз.

— Такая настойчивость наводит на размышления, — сказал Александр Николаевич.

— Этим обстоятельством, зафиксированным в Евангелии, и пользуется Ватикан, когда утверждает, что римский папа, как преемник апостола Петра, является божьим наместником на земле, — сказал Конобеев.

— Да, они, папы римские, так и именуют себя vicarious Chiristi, — сказал Юрий Алексеевич.

— Я перебил вас, Юрий Алексеевич, продолжайте, пожалуйста…

— Ничего, Александр Николаевич… Ведь мы сообща расшифровали эту необычную историю. Так вот… Я несколько раз спотыкался на той роли, которую отвел Петру мессия. И чем больше узнавал о личности профессора Маркерта, тем больше проникался убеждением, что в последний предсмертный жест Маркерт вложил нечто большее, нежели внешние признаки, отличавшие Петра от остальных учеников. Что же было главным для такого знатока христианства, каким был Борис Янович, в этом апостоле? Конечно, то, что он оставался наместником Христа на земле, человеком, которому Иисус оставлял главное — собственное учение. И когда я составил на основе такого убеждения логическое уравнение, то понял, что на месте неизвестного члена мог стоять человек, которому Маркерт отводил некую особую роль. Например, доцент Старцев.

— И у вас не было тогда никаких еще улик, даже косвенных? — спросил доктор Франичек.

— Поначалу совершенно никаких, Вацлав Матисович. Тщательно проанализированный текст Евангелия, фигурка Петра в кулаке Маркерта, ну и, конечно, информация о взаимоотношениях Бориса Яновича с будущим преемником, доцентом Старцевым.

— Но это же была пока только интуиция, да еще окрашенная таким необычным спектром, который никакой прокурор, никакой суд не примет всерьез, — проговорил Прохор Кузьмич. — Мы вот тоже ухватились за возможность ассоциировать мифическую личность апостола Петра с личностью убийцы, но, как известно, потерпели поражение.

— Абсолютно согласен с вами, Прохор Кузьмич, — кивнул Юрий Алексеевич. — И ежели честно признаться, то сам факт — фигурка апостола Петра в руке убитого Маркерта — был просто первым импульсом, который заставил меня обратить внимание на доцента Старцева. Не скрою от вас: я скептически отнесся к тому, чему вы придавали какое-то особое значение. В кулаке профессора оказался именно апостол Петр… А что, подумал я, если Маркерт схватил в последнее мгновение эту фигурку случайно? Что, если он зажал в кулаке первого же попавшегося апостола, связав в угасавшем сознании фигурку любимого апостола с личностью убийцы, которого, как мне почему-то представлялось, он, профессор Маркерт, знал раньше? Вспомнив загадочную историю о том, как чудесным образом профессор и его жена ушли от погони лесных бандитов, услышав рассказ Арвида Казакиса о встрече Андерсона и человека, напомнившего Рудольфу От-товичу оберштурмфюрера Малха Ауриня, я связал эти обстоятельства и подумал, что апостольский символ мог быть связан с бандой верных братьев, основанной не только на антисоветской, но и на сектантско-религиозной основе. Известно мне было из соответствующих материалов о том, что Черный Юрис, он же штурмбанфюрер Вилкманис, широко пользовался библейской терминологией.

— Это верно, — заметил начальник управления. — Я помню его листовки, похожие на поповские проповеди, только и ругательств, брани там было предостаточно…

— Вот я и прикинул, — сказал Леденев, — что надо искать концы в сорок седьмом году. Там должен начаться след… Тогда и обнаружили мои московские товарищи показания Стасиса Шимкуса.

— Тут Юрий Алексеевич попал, что называется, в десятку, — восхищенно закрутил головой Федор Кравченко. — Ну и ну! А я-то за аспирантом Петерсом гонялся… Тут такая, как говорится, чистая логика прямиком выводит к цели.

— И хорошо, что гонялись, Федор Гаврилович, — сказал начальник управления. — Неизвестно, до чего бы этот Петерс набродился в лесу, находясь в подобном состоянии… Кстати, как он сейчас чувствует себя?

— Пошел уже на поправку, — ответил Кравченко. — Врачи говорят, что все обошлось… Будет и дальше раскрывать тайны эстетики, истории искусства.

— Так вот, улик в отношении Старцева, повторяю, у меня не было никаких, — продолжал меж тем Юрий Алексеевич. — И как вы понимаете, я не мог заявить вам тогда о каких-либо подозрениях. Я решил выяснить: знает ли Старцев о фигурке Петра-апостола? И если знает, то какой вывод сделал из этого? И я пошел на большой доверительный разговор с ним. Доцент Старцев — серьезный противник, тягаться с ним любому из нас трудно. Поэтому я и не пытался обнаружить какие-то познания в религиозных вопросах, хотя и не выдавал себя за явного простачка. Такую игру Старцев разгадал бы сразу, ума ему не занимать.

— Эдакий просвещенный человек, интеллектуал, серьезный как будто ученый — и идет на мокрое дело, — заметил Кравченко. — Не вяжется как-то…

— Гегель в свое время сказал, что просвещение рассудка делает человека умнее, только не делает его лучше, — произнес доктор Франичек. — А Старцев есть образованный, если хотите, просвещенный, и тем более опасный враг.

— Справедливо сказано, Вацлав Матисович, — отозвался Леденев. — В случае со Старцевым это именно так.

— И в разговоре с ним вы напали на первый след? — спросил Жуков.

— В какой-то степени, — ответил Юрий Алексеевич. — Оказывается, Старцев знал о фигурке апостола Петра, зажатой в кулаке убитого им профессора. Ему рассказала об этом Магда Брук. Естественно, доцент сообразил, что нам это известно тоже. Но вот придали мы этому какое-то значение или нет — этого Старцеву узнать не удалось. Но тем не менее он скрывал это знание и тем самым выдал себя. В этом была первая ошибка убийцы. И хорошо, что никто из нас не обратился к нему за советом, как к специалисту, чтобы Старцев прокомментировал указанное обстоятельство. Видимо, интуиция удерживала всех нас от этого.

— Александр Николаевич с самого начала запретил разглашать каким-либо образом историю с апостолом Петром, — заметил Конобеев.

— И отлично, — сказал Юрий Алексеевич. — Подобная предосторожность оправдала себя наилучшим образом. Не подозревавший о том, каким путем мы идем в расследовании, Старцев попытался сам натолкнуть нас на идею с апостолом Петром, натолкнуть в нужном ему направлении. Это было его второй ошибкой. На берегу городского пруда он заговорил со мною о трехкратном отречении Петра от Иисуса Христа, пытаясь связать это с отречениями от трех верований профессора Маркерта. Это меня заинтересовало. Правда, попытка Старцева могла носить и случайный характер… Но, как выяснил немного позднее Прохор Кузьмич, доцент знал о последнем жесте профессора, ему об этом, как я говорил выше, рассказала Магда Брук. Знал, повторяю, но упорно скрывал собственную осведомленность. Почему? Видимо, не хотел, чтобы мы увлеклись версиями с апостолом до тех пор, пока он сам не придумает, в какой плоскости развернуть эту историю перед нами. Допускаю, что, возможно, Старцев и не догадывался пока, каким образом убитый им Маркерт указывал через апостола Петра именно на него самого.

— Хотя это довольно странно, но, видимо, такое ему явно не приходило в голову, — сказал Конобеев. — В противном случае, не сомневаюсь, что Старцев предпринял бы со своей стороны какие-то действия. Вообще, в его поведении много непрофессионального. Он раскрылся перед Маркертом, назвав себя Апостолом и сообщив пароль, потом узнает от Магды Брук об апостольской фигурке в руке жертвы. Прямая аналогия, но Старцев, как говорится, и ухом не ведет. Странно…

— Тут возможны два допущения, — медленно, как бы раздумывая, произнес Александр Николаевич. — Во-первых, Апостол утратил за годы вынужденного бездействия профессиональные навыки. Сбил, что называется, руку… Во-вторых, он был убежден, видимо, в нашей профессиональной непригодности, отказывал нам в необходимой для расследования такого сложного дела компетентности. Не принимал нас всерьез, одним словом.

— Конечно… — согласился Леденев. — Видимо, так оно и было. Нам еще многое предстоит выяснить у Старцева. Пока Апостол не очень-то склонен к откровенности. Так вот о деле. Как человек энергичного склада, не любящий сидеть сложа руки, Старцев попытался направить нас в нужную ему сторону, сбивая к трем отречениям Петра. Кроме того, он соответствующим образом упорно склонял нас к мысли о том, что это заурядное уголовное преступление, связанное с попыткой ограбления дома Маркерта. Это может засвидетельствовать и Прохор Кузьмич, который не раз беседовал с доцентом.

— Свидетельствую, — улыбнулся Конобеев.

— Более того, — продолжал Юрий Алексеевич, — меня насторожили слова Старцева, произнесенные им в конце нашего разговора. Старцев заговорил о неких ценностях, которые мог искать неизвестный грабитель в доме Маркерта. Тогда я, конечно, еще и предполагать не мог, что ночным гостем, забравшимся через окно в кабинет профессора, был он сам. Но если бы я условно поставил в том уравнении на место «икса» Старцева, то и здесь сошлось, ибо Магда Брук ни единым словом не обмолвилась Старцеву о ночном посещении. На этот раз были приняты все предосторожности. Добавлю, что странными мне показались и его настойчивые попытки выяснить исподволь, охраняем ли мы дом Маркерта. Это была третья ошибка Старцева, допущенная им в разговоре со мною. Но, повторяю, дальше этих моих довольно-таки беспочвенных и основанных на эмоциях и интуиции домыслов дело пока не шло. Необходимо было подкрепить это фактами. Вскоре мне стало известно, что Старцев любит играть в волейбол. По моей просьбе на площадку отправился Федор Гаврилович, которого Старцев не знал в лицо. Выбрав один из следов обутого в кеды Старцева, который тот оставил на земле рядом с площадкой, Кравченко сделал гипсовый слепок. Этот слепок совпал со следом, оставленным в саду Маркерта неизвестным злоумышленником. Тогда я решил доложить обо всем Александру Николаевичу.

— Мог бы и пораньше поделиться, — проворчал Жуков.

— У меня ведь тогда ничего материального не было за душой, — возразил, улыбаясь, Юрий Алексеевич. — Вы бы первый упрекнули меня в отрыве от реальности. А так… Словом, задача возникла такая: добывать и добывать новые факты, продолжая отработку и других версий. Находка Арвида Карловича, я говорю о плане-чертеже тайника, позволила нам разработать операцию по проверке наших предположений. Раз Старцев охотится за таинственным планом, значит, надо его подсунуть ему. Но предварительно следовало собрать дополнительные сведения в Луцисе. К тому времени у меня была уже фотография Старцева. Едва услыхав от Андерсона о «московском историке», я показал ему эту фотографию в ряду других, и Рудольф Оттович легко его опознал. Да и изображение фоторобота совпало… Можно было начинать передачу бумаг профессора Маркерта на кафедру. Но по приезде мы узнали про анонимку Синицкой. Я решил показать онемевшей и парализованной женщине фотографию Старцева. Врачи не возражали против этого. Более того, они считали, что если подобный эксперимент вызовет у больной некую сильную реакцию, это может встряхнуть организм, вернуть психику Синицкой в исходное положение.

— По принципу: чем ушибся, тем и лечись, — заметил доктор Франичек.

— Вот именно. Примерно так и получилось. Синицкая пришла в страшное волнение. Она мычала, закрывала то и дело и открывала глаза. Видно было, как мучительно хочется ей произнести какие-то слова… Ужасное зрелище, доложу я вам… Картина не для слабонервных. И врачи оказались правы. Фотография Старцева оказала на больную определенное воздействие. К ней вернулась, правда, на короткое время, способность как-то двигать правой рукой. Синицкая зашевелила пальцами. Бумага и карандаш были заготовлены загодя. С трудом держа карандаш в руке, Синицкая едва написала на листке бумаги два слова: «Юрис… Апостол…» И все… Новый приступ волнения охватил больную. Она мычала все сильнее, силясь заговорить. Потом потеряла сознание. Ничего больше добиться от нее пока не удалось.

— И это уже немало, — сказал начальник управления. — Синицкая напрямую связала Старцева с Черным Юрисом и словом «Апостол».

— Конечно, — согласился Леденев. — Ведь до того мы не могли утверждать, что Старцев имел какое-то отношение к Черному Юрису и носил кличку Апостол. Но можно было догадаться, что между убийством Маркерта, айзсарговцем Малхом Ауринем, которого встретил Андерсон, Черным Юрисом и Старцевым есть связь. Вы уже знаете о нашем первоначальном плане: подбросить Старцеву-Апостолу план тайника, где хранилась касса Черного Юриса и его архив. Как выяснилось впоследствии, в форте номер пять находились и витражи из кафедрального собора. Их украли гитлеровцы, только вот не сумели вывезти, поручив Черному Юрису надежно укрыть бесценные произведения искусства. Правда, витражи эти были безжалостно расстреляны из шмайссера. Автомат с пустым магазином валялся рядом со скелетом неизвестного человека.

— Как жаль, что витражи безвозвратно утрачены! — сказал Вацлав Матисович. — Но если стрелял этот неизвестный, то судьба его наказала. Основание черепа скелета проломлено… Его убили.

— Да, сейчас мы пытаемся установить, кем был этот человек, — сказал Леденев. — По его черепу воссоздается прижизненный облик убитого. Так вот… Когда вдруг стало известно о покушении на Арнольда Закса, от первоначального плана мы отказались. Впрочем, об остальном вы осведомлены так же, как и я.

— Значит, Юрий Алексеевич, исход дела решила ваша интуиция, усиленная логикой? — спросил Александр Николаевич. — Внешне как будто просто, товарищи, а вместе с тем… Вот мы твердим постоянно: факты, факты и одни только факты… А к ним необходимо и еще некое чувство.

— Шестое чувство, — добавил Конобеев.

— Детективное, — не удержался Кравченко и подмигнул Арвиду. В этом деле именно Арвид пережил звездные минуты, и Федор ничуть не завидовал ему, радовался за товарища.

— Наверно, именно так, если хотите, — ответил Юрий Алексеевич. — Какое-то особое наитие у следователя, конечно же, существует, и это вовсе не выдумано сочинителями детективных историй. Главное в том, чтобы уметь направлять это чувство в необходимую сторону. Не изгонять из сознания, когда оно вдруг появится, но и не полагаться на интуицию безоглядно, подбирая только угодные для нее факты. Одним словом, не сотвори себе кумира… И, разумеется, диалектический метод. Без него никуда. Догматизм в любой человеческой деятельности ведет в тупик.

Помолчали, размышляя над словами Леденева, осмысливая их.

— Тут мы говорили о непрофессиональном поведении Старцева, — сказал Конобеев. — Все это так, он, действительно, как отметил Александр Николаевич, сбил себе руку… Но дело еще тут и в диалектике преступления. Ведь преступление всегда совершается в реально существующем материальном мире и не может оказаться вовсе бесследным. Даже если преступник не оставил никаких следов на месте преступления, само преступление оставляет собственные следы в памяти преступника. Оно управляет независимо от его воли психикой преступника, воздействует на поведение. Каинова печать, наложенная на преступившего закон, состоит в том, что тот никогда не сможет забыть о содеянном…

— Хотите знать, что было еще? — улыбнулся Леденев. — В Луцисе, вернее, в пригородном районе, мы с Арвидом Карловичем разыскали бывшего бандпособника Эдмундаса Слуцкиса. Его хутор служил явочным пристанищем для верных братьев. В материалах его бывшего дела нет никаких упоминаний об Апостоле. Но мы увеличили фотографию Старцева, снятого в конце сороковых годов, нашли ее в личном деле студента, уже в архиве, и показали в ряду других Слуцкису. Бывший, так сказать, укрыватель бандитов узнал в молодом Старцеве человека, который прибыл к нему с условным знаком и жил несколько дней до тех пор, пока не пришли за ним люди Черного Юриса. Конечно, прошло едва ли не четверть века с тех пор, Эдмундас Слуцкие мог ошибиться, но и эта зацепочка нам пригодилась…

Низкий, рокочущий звук возник вдруг в кабинете. Все переглянулись.

— Москва, — сказал Жуков и взял трубку аппарата, стоявшего отдельно от других.

— Слушает Жуков, — сказал начальник управления.

Разговор продолжался недолго. Когда он закончился, Александр Николаевич потер лоб, проговорил, будто в раздумье:

— Не знаю… Радоваться или огорчаться. Василий Пименович сейчас звонил… Ждите, говорит, поощрений. Сам выезжает из Москвы в Западноморск. Готовьтесь встречать высокого гостя.

Прошло около месяца после трагических событий, разыгравшихся у маяка Старый Штелманис. Окрепший уже Арнольд Закс провожал в океан друга.

День выдался отменным, будто по заказу моряков с тунцеловной базы «Звездный луч», уходящей сегодня на промысел в Экваториальную Атлантику. Родные и близкие рыбаков, их друзья заполнили причал. У его стенки высилась громада современного белоснежного судна.

— Прелесть корабль, не правда ли? — сказал Геннадий Тумалевич капитану РБ-28.

Они стояли на причале, куда спустились, хорошо, по-доброму, как и полагается на проводах друга в море, посидев за чашкой чая в каюте начальника радиостанции. Предотходных хлопот у Тумалевича почти не было. Геннадий обо всем позаботился заранее, пока судно снаряжалось в порту на промысел. Да и то сказать, судно-то ведь новое… Оборудование в порядке и запасных комплектов к нему предостаточно пока. Так что заботы придут со временем.

Пограничные власти еще не появились на причале. Да и вообще в экипаже говорили, что границу морякам «Звездного луча» будут открывать в Приморске, после того как тунцеловная база пройдет Морской канал. Это все потому, что в порту намечен митинг по поводу выхода западноморских тунцеловов в Атлантику. Все-таки первый рейс подобного гиганта, выход его в океан даже для Западноморска, рыбацкого города, событие…

Находились сейчас здесь, рядом с моряками, и Зоя с Верой Гусевой, теперь уже носящей фамилию мужа. Они говорили друг с другом о чем-то своем, женском. А мужчины только вздыхали, каждый по своему поводу, и обменивались отрывочными фразами-замечаниями о стоящем перед ними судне, о промысле, о всяких других вещах, связанных с их профессией, и разговор этот мог бы до конца быть понятен лишь посвященным.

— Раз, два, три, четыре, пять… Даю настройку, даю настройку! Пять, четыре, три, два, один! — послышалось над причалом.

— Сейчас начнут митинг, — сказал Тумалевич. — Вот и динамики подключили…

— Какое большое судно! — сказала Зоя. — Целый город… Как ему, такому огромному, за рыбой-то в океане гоняться…

Тумалевич улыбнулся, Арнольд хмыкнул. Он подумал, что надо почаще брать Зою с собою в порт… Совсем непросвещенная она у него по рыбацкой части. А с другой стороны — чем меньше знает она об их труде, тем спокойнее будет за него, когда и ему доведется уйти в океан, за Большой Рыбой.

— А мы и не будем на ней гоняться, на главной-то коробке, — пояснил начальник рации. — Вон, Зоя, посмотрите… Видите на борту суденышки? Их по четыре с каждого борта. Это вполне самостоятельные рыбаки. Вот они и будут ловить рыбу, тунца, которого из-за отменного вкуса называют «морской курицей». В океан мы этих малышей доставим на себе. Потом опустим в воду и станут они промышлять рыбу, доставляя ее к нам на борт для переработки. А уж сам «Звездный луч» начнет тут же делать консервы и всякие рыбные деликатесы.

— А чем будут они ловить рыбу, эти малыши?

На этот раз вопрос задала Вера. Вообще-то она немножко знала о тунцеловном промысле, Геннадий ей все уши прожужжал о новом судне. Но вопрос этот она задала для Зои, и Тумалевич, который хотел было сначала упрекнуть Веру, мол, сколько можно рассказывать, понял это и стал обстоятельно все разъяснять.

— На каждом из промышляющих судов стоит барабан с длинным тросом, — сказал он. — На тросе крючки, на крючках — наживка, ее насадят уже в океане, перед тем как вытравить трос за борт. Малыш идет себе потихоньку и травит перемет с крючками, до ста километров, бывает, вытравливает… Потом начинает выбирать трос, а на крючках висят попавшиеся на приманку двух или трехметровые тунцы. Вот и вся механика.

— Солидная механика, — промолвила, покачав головой, Зоя.

Люди на причале вдруг засуетились… Они стали сбиваться к сооруженной трибуне, куда поднималось уже рыбацкое и городское начальство.

Начальство пожелало рыбакам удачных уловов, спокойного океана и традиционных семи футов под килем. Выступил капитан-директор «Звездного луча», пообещал, как водится, что доверие «звездники» оправдают. Еще двое от тунцеловной базы выступали. Один товарищ от машинного отделения, другой от матросов-добытчиков… На этом с речами было покончено, и грянул духовой оркестр.

Под музыку на причале и отваливал «Звездный луч» от стенки. Отдали швартовы: прижимные, продольные, шпринги… Два буксира вывели тунцеловную базу на фарватер канала. Тут бы кораблю и погудеть на прощанье, но сейчас гудки такие в портах отменены… На мостике «Звездного луча» скомандовали «Малый вперед!». Потом перешли на «средний», быстрее по каналу идти нельзя… Белый корпус тунцеловной базы скрылся за излучиной. Люди на причале расходились, чтобы приняться за собственные дела. Они будут жить дальше, жить на берегу, но прежними не останутся, потому как рядом с ними теперь всегда будет стоять Ожидание…

— Подробный доклад с изложением процесса и результатов расследования я уже составил, Василий Пименович, — сказал Леденев. — К вечеру его отпечатают на машинке…

— Доклад докладом… Это хорошо, что ты уже все подготовил, Юрий Алексеевич. Только я надеюсь, что не откажешься и рассказать мне обо всем сам, что произошло в Западноморске, что установило расследование… И как ты шел к изобличению преступника. Собственными ушами услышать — это совсем другое дело. Так что ты, Юрий Алексеевич, уважь начальство и расскажи обо всем, не опуская подробностей.

— Конечно, в докладе обо всем не напишешь, — сказал Леденев. — И я готов… С чего начинать?

— Со Старцева, — предложил Бирюков. — С того, что вам удалось узнать о нем.

— Хорошо, — согласился Юрий Алексеевич. — Как показал он сам, признав себя виновным в убийстве профессора Маркерта, Старцев — это, разумеется, не его фамилия. В действительности, Апостол сын известного бундовца Семена Рывкина и двоюродной племянницы Тютюнника, одного из главарей украинской контрреволюции.

— Ничего себе альянс, — буркнул Василий Пименович. — Как его настоящее имя?

— Апостола звали Георгий Семенович Рывкин. Он родился в 1921 году в Варшаве, где отец его активно сотрудничал с Народным Союзом Защиты Родины и Свободы, который возглавлял Борис Савинков.

— Интересная метаморфоза у этого Бунда, — заметил Бирюков. — От сотрудничества с Лениным к сотрудничеству с Савинковым…

— Какое там сотрудничество с Лениным! — возразил Юрий Алексеевич. — Бундовцы, правда, входили в РСДРП, как автономная партия, именовавшая себя «Союзом еврейских рабочих Польши, Литвы и России», но бундовцы эти только и делали там, что спорили с большевиками в пользу меньшевиков, отстаивали для себя исключительные права, все больше и больше скатывались на позиции сионизма. Собственно говоря, они с ним никогда не порывали. Недаром вождь сионистов называл Бунд одним из их крыльев.

В декабре 1917 года согласно решениям собственного Восьмого съезда Бундовцы вообще стали на платформу борьбы с Советской властью. Правая часть партии, к которой примыкал и Семен Рывкин, эмигрировала и составила заграничное антисоветское ядро во главе с лидерами Бунда Абрамовичем и Айзенштадтом. Тогда Семен Рывкин и столкнулся с эсэрами, с савинковским Союзом. После захвата Савинкова чекистами и суда над ним в России отец Апостола перебрался в Соединенные Штаты Америки и стал работать в Международном сионистском центре.

— Обычное дело для бундовца, — сказал Бирюков. — Когда II-й съезд РСДРП отверг в 1903 году притязания Бунда на его исключительное право представлять весь еврейский народ, бундовцы демонстративно вышли из партии и сомкнулись с сионистским течением Поалей Цион.

— Тем временем, будущий Апостол подрастал, учился в школе, отец воспитывал его в соответствующем духе, — продолжал Леденев, — и вот уже Георгий Рывкин студент Гарвардского университета. Еще в колледже его завербовали в качестве агента-осведомителя Федерального бюро расследований, а когда началась Вторая мировая война, и американцы создали Управление стратегических служб во главе с Уильямом Донованом, Георгия Рывкина, как агента, имеющего российское происхождение и знающего в совершенстве русский язык, передали в новую разведывательную организацию, которая впоследствии превратится в ЦРУ.

— В университете его готовили для Востока? — спросил Бирюков.

— Да… По настоянию шефов Рывкин выбрал и соответствующий факультет — богословский. Он должен был стать миссионером в Китае или в стране, представляющей интерес для Японии, главной соперницы Штатов на Тихом океане. Поэтому Апостол и изучал в Гарварде буддизм с конфуцианством, получая приличную стипендию из специальных фондов. Когда он поступал на первый курс философского факультета Западноморского университета, то уже имел ученую степень магистра богословия.

— Но как он оказался у нас? Шефы Апостола очень резко изменили его судьбу, — заметил Василий Пименович.

— Это произошло в связи с новой расстановкой сил в Европе и Азии после 1945 года, — объяснил Юрий Алексеевич. — Агент, если так можно выразиться, «апостольского» класса был нужнее для заокеанской разведки именно у нас, в России.

Поначалу там рассчитывали, что за основу внедрения, легализации в нашей стране Рывкина-Старцева можно взять тот факт, что профессор Маркерт женился на Валентине Кострицкой, двоюродной сестре бостонского архиерея Павла Кострицкого, отца Валаама в пострижении. Рассчитывали, что Борис Янович примет участие в судьбе человека, получившего богословское образование, явившегося к нему с письмом от бывшего однокашника и родственника.

— Знал ли Кострицкий, кого он посылает к нам? — заметил Бирюков.

— Старцев говорит, что Валаам не был осведомлен о его задании. Но это ничего не значит. Правда, Кострицкий всегда занимал по отношению к Советскому Союзу более или менее лояльную позицию, и все равно уточнить его роль в этой истории не мешает. Оказавшись в России, Апостол-Рывкин понял, что необходимо более надежное прикрытие. И тогда Черный Юрис вывел его на Валентина Старцева, о котором бандиту было известно, что он собирается в Луцис к профессору Маркерту с намерением продолжать учебу после демобилизации из рядов Красной Армии.

О собственных планах подлинный Старцев делился с товарищами по работе, а среди них был человек Юриса Вилкманиса, штурмбанфюрера. Он, Черный Юрис, и предложил Рывкину более надежный путь внедрения, дал явку к давнишнему агенту Локису, гробовщику и могильщику из Луциса. Вдвоем они перехватили Валентина Старцева, ликвидировали его и захватили документы. Затем Апостол убрал и помогавшего ему Локиса…

— По закону джунглей, — сказал Бирюков.

— Тут еще одно обстоятельство, — заметил Юрий Алексеевич. — Хозяева Рывкина знали, что германская служба безопасности в Прибалтике поручила штурмбанфюреру Вилкманису вывезти архив на территорию рейха. Но Черный Юрис не сумел этого сделать, и архив секретной службы остался здесь. К этим документам у шефов мнимого Старцева был особый интерес.

Там хранились личные дела агентов гестапо в Прибалтике и в первую очередь их письменные обязательства сотрудничать с зихерхайтдинст. А также сведения о тех лицах, которые прямо или косвенно помогали и верным братьям, и другим бандформированиям. Совершенно неважно, оказал ты эту помощь, услуги добровольно или под дулом автомата… Накормил бандитов, показал им дорогу, вынес ведро воды, отдал поросенка — значит, угодил в этот список, который позволял бы шантажировать тебя или твоих детей и через десять, и через двадцать лет.

— Такие списки — сущий клад для иностранной разведки, — сказал Василий Пименович.

— Еще бы! — воскликнул Леденев. — Потому-то и «Старцев», и его хозяева шли на все, чтобы заполучить их. Рывкин связался с Черным Юрисом. Он даже находился в бункере в то время, когда бандит вербовал профессора Маркерта, захваченного вместе с беременной женой. Маркерт и не подозревал, что разговор с Черным Юрисом слушает за перегородкой Апостол, будущий его ученик и преемник.

Припертый к стене профессор Маркерт дал подписку о сотрудничестве с Черным Юрисом. Этот документ мы изъяли у «Старцева». Его передал ему главарь верных братьев. Но помощи от профессора Маркерта не дождались ни Черный Юрис, ни Апостол. Банда верных братьев была разгромлена внутренними войсками. Ушел только Малх Ауринь, скелет его мы нашли в тайнике форта номер пять…

— Правильно сделали, что тут же переслали нам череп этого скелета, — сказал Бирюков. — По предварительным итогам эксперты, создавшие по черепу скульптурный портрет на основе метода Герасимова, отождествили его с фотографиями Малха Ауриня.

— Череп был проломлен, — проговорил Юрий Алексеевич, — орудие убийства, ломик, валялось рядом. Можно предположить, что его отправил на тот свет сам Маркерт. Но профессор мертв. Теперь об этом можно только догадываться.

— Я долго размышлял о судьбе профессора Маркерта, — проговорил Бирюков. — Странная пестрая биография… И такой трагический конец. Впрочем, Борис Янович стал жертвой собственной непоследовательности. Я допускаю, что он вынужден был подписать обязательство сотрудничать с Черным Юрисом, желая спасти жену и будущего ребенка, но почему же, вырвавшись из лап верных братьев, Маркерт не пришел в органы государственной безопасности?..

— Трудные были тогда времена, Василий Пименович, — вздохнул Леденев. — Профессор Маркерт справедливо мог полагать, что ему не поверят.

— Трудные времена, — хмыкнул, сдвинув брови, Бирюков. — Про них я не хуже тебя знаю… И все-таки Маркерт преступил долг. Мало того, что он дал, как я предполагаю, Малху Ауриню возможность уничтожить бесценные витражи из Западноморска, а потом убил его, избавляясь от свидетеля собственного пребывания в лагере лесных бандитов.

Ведь Маркерт никому не сказал об архиве гестапо, о тайнике с награбленными ценностями, скрыл, что к нему может пожаловать Апостол. А когда тот на самом деле появился, поздно было что-либо исправлять… И нет у меня оправдания для профессора Маркерта. Струсив однажды, он положил начало целому ряду обстоятельств, которые и породили это каверзное и трагическое дело…

— Конечно, — согласно кивнул Леденев. — Предупреди он в свое время соответствующие органы, что ждет по приказу Черного Юриса некоего человека, профессор Маркерт позволил бы проверить личность мнимого Старцева. Его могли уже тогда вывести, что называется, на чистую воду.

— Совершенно справедливо, — сказал Василий Пименович. — Крепко зацепившись в Западноморске, глубоко осев здесь, «Старцев»-Апостол продолжал работать на хозяев, занимаясь политическим шпионажем. Он систематически информировал заокеанский Центр о духовном состоянии различных слоев нашего общества, о реакции населения на международные и внутренние события. В наши дни такой шпионаж в великой цене, дорогой Юрий Алексеевич. Но я уже перехватил, кажется, у тебя роль докладчика. Продолжай рассказ.

— Когда банду Черного Юриса ликвидировали, у «Старцева» отпали заботы об архиве, — сказал Юрий Алексеевич. — Апостол был убежден, что архив попал в руки чекистов. Ему оставалось выполнить вторую половину задания: внедриться, натурализоваться… Что он, как мы знаем, и сделал и, надо признать, весьма успешно.

До поры до времени хозяева не трогали «Старцева», берегли его до особого случая. Он сам утверждает, что не выполнил ни одного задания за все эти годы. Это если не считать постоянной информации, которая носила характер политического шпионажа, о котором вы говорили, но особых трудностей сбор и пересылка ее на Запад для Апостола не составляли.

Другими заданиями «Старцева» не беспокоили. А политический шпионаж доцент не считает преступлением… Раз в год, на рождество, он получал невинную поздравительную открытку от университетского друга. На самом деле, таким образом давали знать о том, что хозяева «Старцева» не забывают об агенте. Сообщали ему о той сумме в банке, которая постоянно увеличивалась: Георгию Рывкину все эти годы платили жалованье, как штатному сотруднику ЦРУ. И вот пришел его черед выступить в качестве агента-боевика. «Старцеву» сообщили, что архив Черного Юриса цел и хранится в тайнике, где-то в районе Луциса. Ему предлагалось любыми путями добыть архив и переправить за кордон.

Дополнительно Старцева извещали, что эта операция завершает его пребывание в Советском Союзе. Апостол сможет выехать вместе со специальным «грузом» на Запад, где его ждет солидное вознаграждение, пост профессора Гарвардского университета и солидный счет в банке. Ценности из кассы верных братьев рассматривались как личный трофей «Старцева». Хозяев Апостола интересовали в первую очередь документы.

— Да, тут было над чем задуматься, — проговорил Василий Пименович.

— И «Старцев» задумался, — подхватил Леднев. — Он поехал в Луцис и стал искать там следы архива, выдавая себя за «московского историка». Он знал об обязательстве, которое дал профессор Маркерт Черному Юрису. Но «Старцеву» не была известна связь между Маркертом и разыскиваемым тайником. До тех пор, пока Апостол не увидел план-чертеж форта номер пять, «Князь Отто фон Бисмарк», в бумагах профессора.

— Как это произошло? — спросил Бирюков.

— По версии «Старцева», они работали вдвоем в кабинете Бориса Яновича. Профессор попросил его освободить от папок с бумагами один из ящиков книжного шкафа. Там Апостол увидел этот план. Он развернул листок и прочитал слово «Малх». Оно было знакомо «Старцеву»… И тут Борис Янович вдруг выхватил листок из рук заместителя. Затем он извинился за горячность, что-то пробурчал неразборчивое и спрятал чертеж в ящик письменного стола. Потому «Старцев» и искал его там, когда забрался ночью в опечатанный кабинет.

Апостолу стало ясно, что Маркерт знает гораздо больше, чем ему представлялось. Надписи на латинском языке, хотя он видел их мельком, подсказали доценту, что тот на верном пути; это ключ к поискам тайника с кассой и архивом верных братьев.

«Старцев» решает действовать. Он уезжает в командировку незадолго до концерта, на который должны пойти обитатели дома Маркерта. Апостол делает это с целью обеспечить себе хоть какое-то алиби, на всякий случай, и провести разговор с Борисом Яновичем в то время, когда в доме никого не будет. Перед концертом он, изменив голос, позвонил Маркерту, проговорил, что с ним говорит Апостол и назвал пароль.

— Пароль? — спросил Василий Пименович.

— Да, условную фразу, которую передал Маркерту для связи с Апостолом Черный Юрис. «Старцев» сказал: «Ныне узнал я, что Господь велик паче всех богов». Это из книги Исход, глава восемнадцатая, стих одиннадцатый. И добавил, что хочет увидеть профессора сейчас. Тогда Борис Янович и сослался на сердечное недомогание, отправил свояченицу и дочь в кафедральный собор, а сам остался дома. Конечно, он был потрясен этим звонком… Ведь так давно все происходило. Профессор Маркерт находился в уверенности, что о его обязательстве, которое он дал Черному Юрису, чтобы спасти жизнь жены и будущего ребенка, не знает ни одна душа на свете.

— Но еще больше, должно быть, его потрясло превращение любимого ученика и близкого человека в Апостола, — задумчиво проговорил Василий Пименович. — Пожалуй, это было серьезным ударом для старика.

— И причиной его смерти, — сказал Леденев. — Когда он узнал, кем оказался «Старцев», то потерял самообладание и осторожность, пренебрег инстинктом самосохранения. Как показывает «Старцев», Борис Янович наотрез отказался вести с ним переговоры о Черном Юрисе, Малхе и тайнике. Более того, Маркерт сказал, что немедленно сообщит о «Старцеве»-Апостоле властям.

— Поздно он спохватился, — вздохнул Бирюков. — Раньше это надо было сделать, гораздо раньше…

— Он, видимо, — продолжал Леденев, — так бы и сделал, как говорил, хотя «Старцев» предъявил компрометирующие профессора Маркерта документы. Но доцент просчитался. Теперь Борис Янович не боялся за жизнь близких, а собственной он, видимо, не дорожил. Ему было наплевать и на армейский кольт тридцать восьмого калибра, подаренный в свое время «Старцеву» главарем верных братьев и сейчас появившийся у доцента в руке. Презирая угрозы, Борис Янович взялся за телефонную трубку. И тогда его ученик и преемник, прикрыв ствол пистолета плащом, висевшим на его левой руке, дважды выстрелил в упрямого старика, который теперь предпочел смерть компромиссу. Вот так все и было.

Они помолчали.

— Ну, расскажи теперь, как же ты вышел первоначально на «Старцева»? Ведь доцент никаких следов не оставил…

— В какой-то степени тут нам Борис Янович помог, указанием на апостола Петра. Этот его намек породил кучу версий, заставил нас всех засесть за Священное писание, и в конце концов вместе с другими разработками и соображениями навел и на единственно правильное решение.

Когда Юрий Алексеевич закончил рассказ о том, как зародилось у него подозрение против Старцева и как он подкреплял его фактами и доказательствами, Бирюков спросил:

— Ну, а если бы Арнольд Закс не нашел портфель с плащом и пистолетом или «Старцев»-Апостол поточнее бы стрелял в него, то как бы ты действовал в таком случае, Юрий Алексеевич?

— Находка Арнольда Закса и его чудесное воскресение из мертвых, конечно же, счастливые случайности, Василий Пименович, хотя и в действиях этого рыбака тоже, наверное, есть какая-то логика. Пусть раньше Арнольд Закс, подвергся однажды уголовному наказанию, но его внутренняя сущность оказалась здоровой. В этом как раз и сила наша, что мы опираемся в работе на честных людей, всегда готовых прийти нам на помощь.

— И все-таки, — не унимался Бирюков, — если б не было Закса и его показаний против Апостола…

— У меня был другой беспроигрышный вариант, Василий Пименович. Ведь я всерьез хотел передать материалы профессора Маркерта доценту Старцеву. Вместе с подлинным планом тайника, где хранились касса Черного Юриса, его архив и осколки знаменитых витражей…

— Понял, — сказал Василий Пименович. — Ты хотел, чтобы он как будто случайно наткнулся на план-чертеж и подался бы с ним в Луцис. А ты бы его подкараулил в ловушке. Правильно я говорю?

— Совершенно верно. Но это затянулось бы на некоторое время. История с Арнольдом Заксом сократила сроки, позволила быстро свернуть дело.

— Конечно, победителей не судят, — сказал Бирюков. — Но ты поторопился, Алексеич. Взял бы ты «Старцева» в тайнике, тут улика вроде бы как посолиднее.

— Может быть, — согласился Леденев, — может быть… Впрочем, не исключено, правда, что как раз тогда Апостол не испытал бы такого эмоционального удара, которому он подвергся в доме убитого им человека, в окружении родных Маркерта и на месте преступления. Что ни говори, а какой бы сильной волей не обладал преступник, как бы ни был он хладнокровен и расчетлив, к счастью, человек не робот, и устойчивость его психики не беспредельна. Мне ведь надо было сломить «Старцева» морально, раскрыть его, как убийцу. А потом Апостол «сыпался» уже сам. Психологический барьер был преодолен в кабинете покойного Бориса Яновича Маркерта…

— Ладно, — сказал, поднимаясь, Бирюков. Он принялся ходить по комнате. — Ладно… Сработали вы все тут прилично. Хочу сам посмотреть на этого Апостола. У тебя, Юрий Алексеевич, есть к нему вопросы?

— Конечно, — сказал Леденев. — Вопросов к «Старцеву» будет много. Вот, например, дело Синицкой. Сама она разбита параличом, пока потеряла дар речи. Предварительное знакомство с документами, обнаруженными в форте «Князь Отто фон Бисмарк», позволило установить, что Синицкая была связной Черного Юриса.

Тот факт, что она жила в одном дворе с Маркертом, наводит на размышления. Но какая связь между Синицкой и Маркертом? Почему писала анонимки на Старцева? Какой шок она испытала? Ведь однажды Синицкая признала на фотографии Старцева и написала, приобретя ненадолго способность владеть рукою, два слова: «Юрис… Апостол». Сам «Старцев» отрекается от какой бы то ни было связи с Синицкой. Это узелок, который надо еще распутать.

— Распутывать это дело до конца будут другие товарищи. История гибели профессора Маркерта вышла за пределы нашей компетенции, Юрий Алексеевич, — проговорил Василий Пименович. — Ты сделал главное: нашел убийцу.

— Не я, — возразил Леденев. — А вкупе с западноморскими коллегами. Они молодцы.

— Не спорю, — сказал Бирюков. — Отмечать их будем за добрую работу. Я ведь в качестве Деда Мороза приехал к ним на Балтику. Не фитили, как обычно, а подарки буду раздавать. Чему улыбаешься?

— Представил вас с дедморозовской бородой, Василий Пименович. А поощрения они заслуживают, добрая смена подросла.

— Ладно, ладно, остроумец… Ты посмотри сам, прикинь и доложи мне свои соображения… У нас Ковалев уходит на отдых, Дмитрий Федорович… В сентябре проводим. Будет передвижка. Так что надо присматривать замену. Может быть, представишь кандидатуру из Западноморска. Да, Юрий Алексеевич, ты говорил о том, что шефы «Старцева» неожиданно вспомнили об архиве Черного Юриса, хотя двадцать лет считали его захваченным нами при разгроме банды верных братьев. «Старцев» не говорит, откуда это вдруг стало известно?

— Не говорит. Получил, мол, приказ… И все.

— Либо это так, либо он скрывает одно обстоятельство. Тогда, в сорок седьмом году, как ты знаешь, не все верные братья были уничтожены в бою с ликвидаторами бандитских формирований. Кое-кого взяли в плен… Их судили. Затем они попали под амнистию. Один из бывших верных братьев жил в Западноморске. Затем он, ни в чем предосудительном не замеченный, попросил разрешение на выезд в Швецию, где находилась его семья, эвакуированная из Прибалтики в конце войны. Разрешение такое было ему дано, и бывший верный брат отправился за кордон. И вот по имеющимся у нас данным этим человеком заинтересовались хозяева «Старцева». Судя по всему, именно оттуда исходила информация о том, что архив и касса при ликвидации Черного Юриса в руки внутренних войск не попали. Да… А теперь я хотел бы сам с ним поговорить…

— Хотите узнать, какое место в иерархии спецслужбы занимает этот Апостол? — улыбнулся Юрий Алексеевич.