Антология советского детектива-27. Компиляция. Книги 1-18

1. Пролог, 1954

Газик остановился, слегка развернувшись на ледяной дороге; стайка легчайших снежинок, невесть откуда берущихся при ясном небе, взметнулась в лучах фар. Враз с пробочным звуком распахнулись обе дверцы, люди в белых полушубках, в ушанках, в валенках, с оружием в руках споро выскочили на крепкий наст, перемахнули через низкий заборчик перед черной угрюмой избой… Водитель остался в кабине; взглядом то и дело обшаривал глухую окраинную улочку — руки на баранке, нога на педали. Вблизи тявкнула какая-то дворняга, да на таком морозе долго не полаешь! Он следил, как люди в полушубках с привычной сноровкой стали под окнами, перекрыли ход на зады, пробежали вниз, к баньке у ручья. Замерли, слившись с лунными тенями, накрест пересекавшими маленький двор. Тогда старший в два прыжка вскочил на высокое крыльцо (оглушительным был скрип замерзших ступеней) и вышиб дверь в сени одним ударом плеча. Распластался по стене — фонарик на дверь, предохранитель спущен.

— Краев, выходи! Будешь сопротивляться — положим на месте!

Темный дом ни единым звуком не отозвался на басовитый окрик. Старший бегло повел лучом по узкому проходу: ворох одежды, сорванной с вешалки, опрокинутый кованый ларь, наледь посреди пола из накренившегося ушата…

— Ефимов, ко мне!

Вдвоем они осторожно вошли в горницу. Тот же развал: на дощатом столе гора пепла от сожженных бумаг, смрад холодного дыма; кровать за ситцевой занавеской растерзана, пух из распоротой перины, свалявшийся в комки, устилал пол, маслянистые пятна на полу и стене… Оперативник потрогал одно, понюхал палец. Нашарил выключатель.

— Керосин. Зажечь хотел, сукин кот, да передумал чего-то.

— Ушел, падлюка!

Это старший сказал, уже не сдерживая своего баса, сиплого слегка от неутоленной ярости. Ефимов промолчал: было ясно, их опередили, причем намного. Вода в ушате, для чего-то выставленная в сени, замерзла почти вся.

— Давай, Ефимов, осмотри тут с Косенко как и что — не мог же он за полчаса все следы замести… Я с ребятами махну на станцию, поднимем дорожников. Теперь ему один путь — туда.

Старший вышел на крыльцо, сунул пистолет в карман полушубка и натянул вязаные перчатки на озябшие руки. Из комнаты донеслось угрюмое:

— Леньку хоть оставьте, фотографа.

— Будет с тебя Косенки, сейчас каждый человек дорог. В машину!

Газик развернулся и, натужно завывая, понесся вверх по залитой луной улице. Полнолуние над черной бревенчатой окраиной было словно дыра в ослепительный сияющий мир, до которого тщетно старались дотянуться бесчисленные столбики дыма, струящиеся из труб… Когда проезжали мимо базарной площади, мелькнул огромный фанерный плакат, утыканный лампочками, обрамлявшими две гигантских даты «1917–1957». И старший с тоской подумал о том, как быстро идут годы, но тут же отогнал от себя эту безусловно расслабляющую постороннюю мысль. Розыск брал сегодня крупное, давно выслеженное гнездо.

Краев бежал станционными задворками, окутываясь паром при каждом выдохе, словно локомотив. В длинном кожаном пальто, в войлочных бурках, с тяжеленным чемоданом в руке… Оступался, падал в безлюдных междупутьях, заставленных порожними вагонами и стылыми, лишенными тепла паровозами… Лишь раз обернулся на стрельбу, на лай, донесшиеся тоненькими, лишенными угрозы звуками издалека — аж со Сплавной. Поднял к луне бледное безбровое лицо, оттопырил один наушник, чтоб лучше слышать. Так и есть, всех брали — и на Колымягах, и на Сосновке, и на Сплавной!

Он бежал, пока даже не зная куда, веря лишь в свое чутье — больше ему верить было не во что. Прихватывал ртом снег с варежки, обжигающий губы на ядреном морозе. Постепенно понял куда бежит — не к большаку, там все перекрыто, ясное дело, да и на вокзал надо было путем недели две раньше. Бежать надо на выездную ветку — там подъем, составы идут с толкачами, шагом почитай, дед столетний и тот вскочит…

— Никак оперы?

Краев остановился и спрятался за круглый бок цистерны. Пригнулся, выглянул из-за реборды колеса, отсвечивающей сталью: так и есть, в морозном мареве, в путанице подъездных путей мелькнули две фигуры в белых полушубках. Он выругался, осел под колесо.

Морозная лунность заполняла все пространство от Ледовитого до Тихого океана, цель этой лунности была одна — выявить его, Краева, отдать на растерзанье белым полушубкам, овчаркам ихним, ихним судьям, прокурорам…

Подождал, затаив дыхание, пока фигурки скрылись за деповским складом, переметнулся на другую сторону состава, скатился под насыпь. Понял, спиной почуял — заметили. Бегал глазами по голому снегу, по дворам Щепихи — вот они, рядом, да не успеть укрыться, полоса отчуждения пустая, сверкает, словно фольга. И тут заметил — снизу лишь это видно было — круглую дыру внизу насыпи, дыру-тоннель для пропуска воды. Едва успел вбежать туда, втиснуться, чемодан втащил. Старался дышать в шарф — чтоб тише. Вверху послышались скрипучие торопливые шаги, невнятный разговор. Затем стало слышно лучше.

— …поди уже к Октябрьской добирается.

— Надо было овчарку взять. Ты чего Семину кобеля уступил?

— Ему нужней, он там один на безлюдье. Смотри, никого не видать.

— Нет, кажись. А ведь блестилось что-то.

— Было бы в виду. Снежок свежий зараз бы следы выявил. А тут семь ден ни облачка. Щепиха, вишь — вся через насыпь на комбинат шастает, заследили, затоптали.

— Да это что, если б собака… Он сюда не рискнет…

Голоса удалялись. Краев не спешил выходить из спасительной темноты, хотя здесь, в неподвижности, его вдруг охватил лютый холод: зубы звенели друг о друга, вздрагивали колени так, что в чемодане тяжко звякало. Вздохнул, решил выбираться: неровен час, вернутся с ищейкой. И тут осенило — проще по этой трубе пройти подо всей станцией, а там она выйдет (соображал поспешно, где же выход с той стороны) — точно, у водокачки. Место открытое, зато Сонькин прииск рукой подать, а там не то что опер — черт ногу сломит посреди старых бараков и складов. Да оттуда и к подъему на выездной ветке ближе.

Молоток в потайном кармане пальто холодил грудь сквозь пуховую телогрейку и оба свитера. Краев взял его ее столько в качестве оружия, сколько как инструмент. Мало ли что может понадобиться — окно высадить, сбить замок… Был он человек осмотрительный, осторожный и скрытный, словно куница: все дело знал насквозь, в главари лез, не пьянствовал, деньги зря не показывал, потому и «держал банк» — почитай, пять лет уже. Знал, что на след напали по мельчайшим, незаметным стороннему глазу признакам, но никому не сказал об этом — ни Самсону, ни Головне, ни Жуку, никому, кроме одного, очень нужного ему человека… Имел свой тайный план: опередить и тех и этих, и вот, уже, зарвался.

В полной темноте, согнувшись в три погибели, посвечивая изредка фонариком, шагал он в бетонной трубе. Чемодан бил по ногам, тоннелю, казалось, конца не было, злые ледяные сквозняки ходили в нем. Когда впереди тускло забрезжил свет, Краев убавил шаг, пошел тише, а перед самым выходом поставил чемодан наземь и начал красться — совсем бесшумно в мягких бурках.

Все та же луна стояла в зените над водокачкой, безмолвное сиянье высилось над спящим городом. Вдалеке укал маневровый паровоз. Было далеко заполночь, это ощущалось по той отчетливости звуков, с которой лязгали вагоны, спускаемые с горки. Перекликались сцепщики. Прямо перед Краевым, метрах в сорока от разгрузочного дебаркадера стояли двое, над ними вился сигаретный дымок…

Краев отполз вглубь, к своей ноше, сел на чемодан, прижался лбом к заиндевелому бетону. Слабость и безразличие охватили его, подумалось: может, с повинной выйти, зачтут. И банк сдать… Но при одной этой мысли апатия уступила место животной, неукротимой злобе. Лягаши, падлы, секретов понаставили, обложили — сейчас он выйдет, готовенький! И все добытое высыплет — бери, казна, радуйся, твое золотишко, из твоих недр. А Краев за все отсидит, за вохру побитую, за вскрытые контейнеры, за вооруженный грабеж, а то и прислонится к стене — сам, добровольно… Так нет же, не бывать такому, глотки зубами рвать буду, а прорвусь! Тут, на товарной.

…Паровоз «ФД» тяжко сипел, готовый к отправлению, длиннющий состав порожняка выстроился за ним, изогнувшись дугой на путях. От хвоста поезда деловитой походкой шел человек в кожаном пальто, в черной ушанке с поблескивающим значком; на ходу он постукивал молоточком по колесам, приоткрывал крышки букс. Один из патрульных милиционеров равнодушно скользнули по нему взглядом, второй и вовсе не обратил внимания, всматриваясь в даль, заставленную вагонами. Человек шел в лунной тени, посвечивая изредка фонариком на мерзлое, взявшееся инеем железо. Когда изгиб состава скрыл его от патрульных, человек выбил молотком щеколду ближайшей двери и влез неловко в черную щель. Задвинул дверь — осторожно, без стука. Сел на дощатом грязном полу, ощупал себя — все ли на месте. Внутренние карманы пальто, подкладка пиджака обвисали металлической холодной тяжестью, пачки денег выпукло круглились за поясом, в карманах брюк. Огладил себя, не веря еще удаче — да и рано все-таки было радоваться — все взял, ничего не забыл. А чемодан, барахло — хрен с ним, дело наживное, главное — не посеял ни следка за собой. Вроде нет…

Краев отвалился к стенке, ждал в полной темноте. И вот состав дернулся и поплыл, побежал навстречу его новой, надо думать, прекрасной жизни.

2. Сержант Станевич (август, 1979)

Над северной околицей Украины ночами стоит зарево: полуторамиллионный центр забивает тусклые созвездия мощным свечением. Город не засыпает ни на час. Круглосуточно над аэропортом гремят лайнеры со всех концов страны, змеятся к вокзалам по паутине рельс стремительные составы, в недрах города, в трубах тоннелей пульсируют поезда метро, а на бесчисленных улицах — неумолкающий шорох шин. И толпа, толпа… Кажется — что стоит затеряться новоприбывшему в этой толчее?

Окружная автострада охватывает разросшийся город по зеленому поясу, будто отделяя магическим кругом сельскую пасторальную тишь пригородов. Автомобили, выбегая на окружную дорогу по трилистникам развилок, будто проваливаются в толщу садов. Вжик… вжик… вжик… — монотонный ритм шоссе вплетается в пчелиное гуденье, в шелест яблоневой листвы.

Трасса разбивала Загородный надвое. Улочка, поросшая травой, перехлестывалась серой бетонкой и возникала на другой ее стороне во всей своей поселковой расхлябанности. Двое неторопливо перешли шоссе, уже свободное от утреннего пика, и углубились в улочку. Впереди шагал плотный немолодой мужчина, на котором выгоревшая милицейская рубаха казалась слишком тесной. За ним, с любопытством поглядывая вокруг, шел высокий смуглый парень с видавшим виды портфелем, с курткой, переброшенной через локоть по причине ранней жары. Удивительно безлюдно вокруг — после перенаселенного города: в тени заросших дворов изредка мелькала детская фигурка, разверстые пасти пустых гаражей, заплетенные диким виноградом веранды…

— Все на работе, в город уехали, — будто отвечая на вопрос спутника, сообщил милиционер. — Тут половина — научные работники. Ядерщики одни. Художники, писатели, публика солидная.

— Чувствуется. Для таких людей могли бы и кондиционирование устроить по всей улице, а то вон как припекает.

Сержант хотел что-то ответить на эту, как ему показалось, неуместную шутку, но сдержался. Спросил вместо этого:

— А что, в Сибири прохладнее?

— Когда как. Бывает пекло покрепче, чем в Крыму.

Парень присмотрелся к табличке, косо висевшей на заборе.

— Улица Красина.

— Она самая, уже подходим.

Улица Красина упиралась в зеленую гущу молодого осинника. Тут поселок заканчивался, подходя к самому массиву леса, сбегавшему вниз по крутому склону. Сквозь листву видно было, как у подножья горы, извиваясь, словно зеленый уж, ползет электричка.

— Красивое место, — отметил парень. — Но ведь дальше ничего нет?

— А нам дальше и не надо. Заходи, хозяин.

Сержант сбросил щеколду калитки, встроенной в дощатый заборчик и распахнул ее настежь, приглашая гостя войти. Забор огораживал крайнюю усадьбу, граничащую одной стороной с лесом. За пыльными лопухами, осенявшими дорожку, за изрядно запущенными плодовыми деревьями виднелся черный от непогоды фронтон с покосившейся телевизионной антенной. Слуховое окно без стекла мрачно зияло в безоблачные небеса.

Вблизи дом был еще неприветливее: худые ставни закрывали небольшие оконца, крыльцо просело, кирпичные стены почернели от дождей. Наискось от входа стоял еще более подавшийся от времени сарай; пустая собачья будка под старой грушей, верстак на двух вкопанных в землю столбах, примитивная печь из нескольких кирпичей — образовывали подобие двора.

Милиционер осмотрел красную печать на входной двери, затем пошарил в сумке и отпер дверь двумя ключами, большим и маленьким. Снял печать, и они вошли.

В темной прихожей стоял странный запах — когда включили свет, стало ясно, что это запах подгнивших яблок. Они сплошным слоем покрывали пол кухни, которой, судя по всему, никто не пользовался в летнее время. Сержант тщательно вытер подошвы о войлочный половичок, и они проследовали в комнату больших размеров, смежную с кухней. Сквозь щели в ставнях пробивались яркие солнечные лучи: в их свете комната выглядела странно и угрожающе. Щелкнул выключатель: сержант подсел к столу и раскрыл тощую папку.

— Ну что, наследник, давай, как говорится, обменяемся верительными грамотами. Тут у меня акт передачи имущества.

Парень не отвечал. Он всматривался в суровое холостяцкое жилище, перешедшее теперь в его собственность. Овальный большой стол в центре был застлан протертой клеенкой, над ним висела мощная лампа — ватт 200 — под запыленным абажуром, она сияла безжизненно, как в операционной. Крепкие старые стулья с грубой рыночной резьбой, венская качалка, сервант с водруженным на него допотопным телевизором, диван с зеркалом над спинкой, с заткнутыми за раму немногочисленными фотоснимками. Платяной шкаф, накренившийся на неровном полу…

— Так… Ярчук Климентий Никандрович — так, что ли? — Сержант вписал в акт и себя. — Станевич Виктор Михайлович… Составили настоящий акт в том, что первый принял, а второй передал… и так далее, согласно описи. Давай, принимай по описи.

Ярчук, будто очнувшись, поставил портфель на пол и расписался в нужном месте, не читая. Сержант Станевич покрутил головой, видимо, не одобряя такого легкомыслия.

— И окна открой, а то у тебя тут… как в крематории.

Ставни запирались изнутри, сквозь стальные стержни продевались шпильки с ушком. Клим, выросший в городе, в жизни не видал ничего подобного. Когда ставни были открыты — комната преобразилась, утреннее солнце высветило насквозь скромную горницу, и она сразу стала меньше размером и приютнее. Зато на полу, прямо под выключателем, незаметные раньше, стали видны контуры человеческой фигуры, схематично очерченные мелом на крашеных досках.

— Что это?

Сержант оторвался от описи, на которой он, порядка ради, птичками отмечал наличные вещи, посмотрел на пол, на хвосты самодельной оборванной проводки, торчащие из-под пластмассовой крышки.

— Картинка? Это следствие оставило. Отец твой, знаешь уже, должно быть — закоротил сеть на себя, упал и затылком как раз ударился. Сигнализация тут у него была, самодельная, к сараю. Видно, впотьмах схватился за голый провод.

— Так следствие решило?

Клим не отрывал взгляда от очертаний распластанной фигуры. Станевич молча заполнил какой-то бланк. Затем встал и, порывшись в полевой сумке, вручил парню толстую замасленную записную книжку.

— Возьми. Тут он держал бумаги свои. Паспорт, как водится, забирают в таких случаях, ну а другое что можешь забрать. И ключи возьми, вот связка, сам разберешь, что к чему. Кстати, давай свой документ, отнесу на прописку, чтоб зря не мотался. Устал с дороги?

Сержант скупо улыбнулся. Но Ярчук вдруг напрягся и побледнел.

— Да ничего, я сам как-нибудь.

— Давай, давай…

Не глядя на Станевича, Клим вытащил из бумажника паспорт, в нем был глянцевый твердый листок.

— Это что?

Сержант недоуменно развернул бумагу. По мере того, как он читал, полное лицо его каменело.

— Так… Условно, значит? Как же они тебя сюда отпустили?

— Сочли возможным…

В голосе Ярчука появился тусклый жестяной оттенок.

— Сочли, значит… Ясное дело, кому хочется такое добро держать возле себя. Пускай плывет в другое место.

С минуту оба яростно смотрели друг на друга. Сержант, не отводя взгляда, аккуратно сложил справку и сунул себе в нагрудный карман. Паспорт вернул.

— Сам зайдешь, к Сенькиной, паспортистке. И чтоб не тянул с этим. Вообще, учти, Ярчук, — у меня участок образцовый, свои дела тебе здесь придется бросить.

— Уже бросил, — угрюмо буркнул Клим.

— Ишь ты! Яблочко от яблоньки, как говорится. Смотри у меня!

Станевич, гулко ступая, вышел. Клим потер ладони, остывая от разговора. А какой еще реакции можно ожидать, предъявляя такое? Но тяжелое чувство долго не проходило.

Он обследовал еще одну комнату, выходящую окнами на север. Она была аскетически голой. У окна стоял письменный стол учрежденческого вида и такого же облика книжный шкаф, запертый на замок. Судя по всему, эта комната служила отцу рабочим кабинетом.

Клим вышел из дому и открыл огромный висячий замок на сарае самым большим ключом из связки. Сарай его приятно удивил. Над чистым длинным верстаком, что шел вдоль низкого, забранного решеткой окна, висел рулон чертежей, небольшой кульман стоял в углу, одну стену занимал стеллаж, полный всякого металлического хлама, рассортированного, впрочем, по каким-то признакам, известным только хозяину. Лампа-переноска была зацеплена струбциной за стропильную жердь. Тиски, книги, инструменты, небольшой электромотор со сменными насадками. Похоже, тут была мастерская. Клим взял с верстака неизвестный ему плотницкий инструмент с плоской деревянной ручкой; на ней виделся чернильный штамп школы № 3 с инвентарным номером. Повертел его в руках, посмотрел другие инструменты. Они были без клейм.

Еще в сарае был топчан и деревянный круглый табурет от пианино, отец, видимо, работал на нем. На рассохшейся тумбе стоял приемник «Балтика». Пахло сухим деревом и слегка автолом. Рядом в чулане за перегородкой лежали на горе угля сваленные в беспорядке дрова.

Теперь оставалось пройти по саду и, можно сказать, осмотр закончен. Клим шел между старых яблонь, брюки пачкались пыльцой лебеды. От осинника усадьбу отделял забор не забор, а какое-то номинальное обозначение частного владения — два ряда провисшего провода на покосившихся кольях. Зато с противоположной стороны, на меже, отделяющей соседний участок, была водружена солидная изгородь — бетонные столбы с туго натянутой вольерной сеткой. Кое-где по ней тянулся вверх вьюнок.

— День добрый, соседу! Позвольте представиться — Губский Иван Терентьевич.

Клим обернулся: за прядью вьюнка стоял дородный мужчина в шелковой майке и светлых домашних брюках, он с любопытством смотрел на незнакомого юношу.

— Здравствуйте. Клим Ярчук.

— С приездом. И с вступлением в права.

За спиной толстяка возвышалась черепичная кровля, над кирпичной стеной, любовно выведенной «под рустовку». Маленький балкон с балюстрадой нависал над садовой чащей. Даже отсюда видно было, что домовладение Губского, не в пример соседу, отличалось основательностью.

— Только что с дороги?

— Из аэропорта. Прямиком.

В окружении густой листвы полуголый тучный Губский показался утомленному бессонной ночью Климу неким мифическим существом — то ли Паном, то ли Вакхом. Они смотрели друг на друга сквозь сетку. Что-то было в этой сцене от зоопарка. Наконец, Губский сказал:

— Ну что ж, не буду вам мешать, осваивайтесь. Если что нужно — сразу ко мне. По-соседски, не стесняйтесь…

Кивнул на прощанье и двинулся по направлению к своему дому. Ярчук еще побродил по двору. День наливался зноем, точно сосуд, и приятно было вновь оказаться в прохладной горнице, растянуться на продавленном диване, подсунув под голову растерзанную плюшевую подушку. Крепкий сон вдруг накатил на парня, и толстая записная книжка, что он взялся было посмотреть, тяжко шлепнулась из ослабевших пальцев на пол.

3. Записная книжка

Проснувшись, Ярчук некоторое время соображал, где находится. Тень от рамы успела переместиться с пола на противоположную стенку. Дневные звуки снаружи стали гуще, насыщеннее, как это бывает к вечеру. Где-то бубнил магнитофон. Заблеял пионерский горн — видимо, неподалеку был летний лагерь.

Клим почувствовал голод и достал завтрак из портфеля, куда его положила заботливая сестра. Жевал бутерброд и перелистывал записную книжку. Страницы были плотные, замусоленные, словно старые игральные карты.

Кто же был его отец, о котором мать за всю жизнь не сказала им и двух слов? Впрочем, тогда они с Катей еще не выросли для серьезных разговоров — ему десять, Катерине четыре, ненастное осеннее утро, тетка Нила с трясущимися губами стучится в окошко их низенького домика на Щепихе. Мать работала на третьей смене. Взрыв в малярном цеху. Нечего было даже похоронить…

Очевидно, было что-то в прошлом, что не позволяло матери даже заикнуться об их отце. Да и тетка Нила, скупая на слова, могла сообщить не больше. Жили недолго, разошлись еще до рождения Кати, он где-то на Украине. Оттуда родом. От алиментов мать отказалась. Клим не сомневался, что, будь она жива, наверняка не пустила бы его сюда. Это, пожалуй, было хуже всего — чувствовать, что поступает против ее воли, и все-таки каждому человеку должно знать своего отца, ведь иной раз сходство судеб объясняется чисто генетически. Яблочко от яблони, как обронил сержант Станевич. Клим стиснул зубы.

Итак, книжка. Под ледериновым переплетом изнутри был кармашек из затертого до непрозрачности целлулоидного листка, под ним находился проездной билет на электричку, на три летних месяца, с полуотклеенной серой фотографией. Ярчук впервые видел фото своего отца; он долго всматривался в его черты, не находя особого сходства ни с собой, ни с Катей. А может, они вообще не были детьми этого человека? Может, именно поэтому и распался брак родителей?

На первой страничке — расписание поездов, неизвестно за какой год, скорей всего оно исправлялось от года к году, многие цифры были перечеркнуты. Телефоны. Не так уж много, но обозначены только инициалы. Клим удивился — трудно держать в памяти людей по паре букв. Записи с какими-то сложными финансовыми выкладками, впрочем, как мог судить Ярчук, на весьма скромные суммы, перемежались техническими схемами, эскизами каких-то конструкций. Две странички занимал черновик не то письма, не то заявления — насчет какого-то рацпредложения, очевидно. Старые лотерейные билеты, марки, из них одна довольно экзотическая, с видом Торонто. Возможно, отец был филателистом?.. Несколько адресов — опять же, инициалами. Выписки откуда-то, большей частью технического характера, сделанные карандашом, фломастером, шариковой ручкой. Одна выписка, обведенная красным, не имела отношения к технике. Вот что счел нужным выписать Никандр Ярчук, скорее всего, из какой-то книги по биологии:

«Личинка муравьиного льва вырывает в песке воронкообразную ямку резкими движениями лопатовидной головы, она зарывается в землю; наружу торчат лишь длинные челюсти. Мелкие насекомые, главным образом муравьи, пробегая по осыпающему краю воронки, скатываются на дно и пытаются выбраться из нее по склону ямки. Тем временем сидящий в засаде „лев“ бомбардирует их песком, пока они не соскользнут на самое дно кратера, прямо в ядовитую пасть коварного убийцы. Минуту спустя высосанное тело муравья выбрасывается из ямки, и личинка поджидает новую добычу».

Занятная цитата. Под ней был рисованый чертеж — схемка, паутинные линии образовывали четкий контур в форме сердечка. Наверное, еще одна прикидка технического устройства. Ярчук перевернул страницу и привстал от удивления — среди череды анонимных адресов вдруг возникли знакомые до неправдоподобия слова — старый адрес Нилы, полузабытый теперь даже им самим.

Вот как!

Клим отложил книжку и всмотрелся в фотографии у диванного зеркала. Так и есть — в углу малозаметный снимок его и Катюши, на школьном утреннике… Потер лоб, вспоминая, когда же мог быть сделан этот снимок — году, этак, в 69-м. Странно, матери тогда уже не было, как же мог он попасть сюда?

Тут на глаза Ярчуку опять попался зловещий меловой контур на полу — распластанный, с выброшенной вперед рукой. Из стены, словно щупальца, торчали оборванные провода, виновники несчастья. Клим встал и внимательно обследовал проводку. Затем вышел на кухню, взял ведро с половой тряпкой и стал тщательно вытирать следы меловой линии. За этим занятием он не сразу услышал стук.

У входной двери стоял худющий подросток в мятых вельветовых брюках и заношенной безрукавке с эмблемой какого-то ансамбля. Бесцветное личико в крапе бледных веснушек. Подросток недоуменно взирал на Клима; в руке он держал большую коробку, вроде обувной.

— Никандр Данилович дома?

— Сперва здороваются. — Ярчук, вытирая руки, приглядывался к посетителю; чем-то он его очень забавлял. — А потом уже спрашивают.

Подросток хмуро смотрел на него.

— Так где же он? Меня Пташко прислал.

— Пташко? Это кто ж такой?

— Физик.

— Атомный, что ли? Тут, говорят, таких пруд пруди.

— Школьный физик. Учитель.

— А-а, вот как… Ну что ж, приятель, нет здесь Никандра Даниловича. Причем, совсем нет.

— Уехал, что ли?

— Умер. Месяц назад…

Подросток все еще стоял, не понимая. В его возрасте понятие смерти с трудом отождествляется со знакомыми людьми.

— Вот так, браток. А я его сын, приехал сюда.

— А как же… — паренек все еще не осознал известия, — ведь договорились они с Пташком отбалансировать двигатель этот. Для кружка.

— Для кружка?

— Ну да, технического творчества. Водородный двигатель, первый в системе юношеского творчества.

Несмотря на растерянность, подросток выложил эти термины с привычной гордостью. Ярчук похлопал его по плечу.

— Такие дела. Помер он, несчастный случай. А я помочь ничем не могу, незнаком с водородными двигателями.

— В них вообще мало кто разбирается. Хотя тут он не весь, только маховик и редуктор…

Подросток глянул на Клима со скрытым пренебрежением.

— Ну, вот что, — сказал Клим, присаживаясь на ступеньку, — отдохни малость… Сашок.

— Я не Сашок… Константин.

— Ясно. Меня зовут Клим. Мне, знаешь ли, хочется побольше узнать о своем отце. Я его совсем не знаю. Жил отдельно.

— Как я совсем. — «Константин» заметно оттаял и по-свойски присел рядом. — Мой тоже нас с матерью бросил лет семь уже назад. Но я про него все знаю. Приезжает часто.

— Ну вот, а я вообще не знал — где живет, что делает. Меня ваше республиканское МВД разыскало и сюда вызвало. Из Сибири.

— Бывает, — веско сказал паренек. — Вам про отца рассказать Пташко может. Они контачили, особенно, когда физик еще здесь жил.

— Так ты не местный?

— Вы что! Я из 112 микрорайона. И школа там же, и кружок.

Константин, вроде, даже оскорбился таким невежеством Ярчука.

— Ясно как день. Давай мне тогда ваши координаты, загляну при случае. Хочется, знаешь, побывать на острие технических достижений.

— Зря смеетесь. Мы держим первенство по области уже два года. В Киеве на смотре медаль получили.

Он, насупясь, рисовал схему микрорайона. Отдал листок и еще немного потоптался в нерешительности.

— Ну, так я пойду…

— Погоди немного, Костя, — сказал Ярчук. — Видишь вот эту грушу? Давай-ка проверим, как у нее с плодоношением.

4. Сторож

Наутро Ярчук собирался в город, но вспомнил — суббота, все учреждения наверняка закрыты. Перекурил в придорожной чайной, раздумывая, чем же заняться. Вспомнил о вчерашней находке. Школа № 3 — местная, надо думать…

Школьный двор, высвеченный солнцем до мельчайшей трещинки в асфальте, поражал своим неестественным безлюдьем и тишиной. Под густыми акациями, которым удалось как-то выжить и вырасти среди накатывающих, словно саранча, поколений детворы, раздавалось монотонное постукивание. Клим направился туда, минуя штабели радиаторов возле котельной. Навстречу ему молча выбежала большая темная собака; не зная еще, как поступить, она сопровождала чужого на некотором расстоянии, ожидая реакции хозяина. «На редкость рассудительное животное», — отметил Клим.

Хозяин собаки, долговязый старик в замызганной робе, сколачивал фанерный ящик, какие обычно идут для посылок. Когда Ярчук приблизился, сторож обернулся и поднял на лоб круглые очки в стальной оправе. Дворняга вильнула хвостом и улеглась под куст.

— Доброе утро. Не жидковато для посылки?

Старик все еще смотрел на пришельца, щурясь от солнца. Пожалуй, шестьдесят пять (или семьдесят?) лет жизни достаточно разуверили его в истинности первого впечатления.

— Выдержит. Недалеко, в соседнюю область…

— Фрукты к соседям? Так у них там своих от пупа.

— А я, может, не фрукты посылаю.

Сторож опять взялся за молоток, пододвинул ящик, и словно забыл о визитере. Клим развернул пакетик.

— Инструмент не признаете?

Опять неторопливое тщательное рассматривание, на этот раз через очки.

— Цанзюбель… Мой это, школьный то есть. Данилыч, помню, взял с полгода назад, да забыл вернуть. А потом с ним эта штука приключилась… А я бы сам и не вспомнил.

Клим вдруг представил, как может быть переполнена память старого человека.

— Так вы его не видели все это время?

— Чего там, встречались, беседовали… Наши дела бобыльи, мало кому интересные. А вы кто ему такой будете?

— Сын.

— Вот оно что! Он мне про детей никогда не говорил. Жил один как палец. Как я вот…

Сторож поднял заскорузлый палец с кривым сбитым ногтем. Палец укоризненно колебался перед носом Ярчука.

— Ну, не один. Раз посылочку шлете, значит, кто-то есть.

— Сослуживец, в Полтаве. Еще по Белорусскому фронту. Самосад мой курит, вот уже считай тридцать лет, для него грядку сажу.

Он кивнул головой в сторону флигелька с палисадником, сразу за школьным двором. Очевидно, это было его жилье.

— А с Ярчуком вы тоже сослуживцы были?

— Да нет, он ведь на флоте отвоевался, на Тихоокеанском. Совсем еще зеленый был, лет восемнадцать, или меньше. Там, говорил, к технике и приучили.

— Да-а… — старик ударился в воспоминания. — Ну, с Пташком, с учителем, понятно: оба ко всякой там технике склонность имели, но вот почему он знался со всякой шушерой — ума не приложу.

Выцветшие голубые глаза будто вопрошали Клима.

— С какой шушерой?

— Да со всякой… В школе тут были два совсем непотребных хлопца, слава богу, выпустились в прошлом году — так он с ними какие-то дела имел. Со спекулянтами с этими… Соколовский один, а второго забыл как… И ведь такая шваль, а пристроилась на работку — не бей лежачего. В Дом моделей этими… манекенами. Школа десять лет учила на то… Из папье-маше за неделю сделать можно.

— Из папье-маше не такие подвижные…

Сторож не был расположен трунить по этому поводу.

— Потому так и получилось… не без этого. А ведь я у него свидетелем был. На бракосочетании…

У Клима вдруг перехватило дыхание: показалось, перед ним какой-то временный персонаж, очевидец всех прошедших событий, в том числе и свадьбы его родителей.

— Жену его, Марину, хорошо знал. Свояк был им…

Марину? Только сейчас Ярчук понял, что речь идет о другой женщине. Значит, отец не остался одиноким, как мама…

— И долго он жил… в таком составе?

— Куда там, долго. Быстро разлетелись. Марина тут же от него убралась к себе. Там и теперь живет.

— Где это?

— На Теплоцентрали, Кутузова двенадцать… А тебе-то зачем?

— Еще не знаю… Ну, мне пора.

— До свиданья.

Старик вновь обратился к своим деревяшкам, сразу потеряв к Ярчуку всякий интерес. Зато пес тут же вскочил из-под своего куста и все так же безмолвно, словно вышколенный дворецкий, проводил до ворот.

5. У соседа

— Люблю Островского, — сказал Губский, разливая вино в бокалы. — И могу сказать, за что. У других драматургов все крутится возле ерунды — любовь там, честь, ревность… У теперешних вообще рацпредложение в центре интриги может быть. А у него гвоздь программы — денежки. Вот к чему интерес никогда не упадет!

— Как сказать…

Ярчук, которого сосед затащил к тебе чуть ли не силой, с любопытством осматривался. С тыльной, дворовой стороны дома Губского была широкая открытая терраса, перекрытая навесом с балюстрадой, где очевидно, также был балкон; по квадратным кирпичным столбам завивался виноград. Здесь-то и разглагольствовал гостеприимный хозяин.

— То ты еще не вкусил жизни, молодой человек. Как тебе мой замок?

— Впечатляет.

— Умеют жить люди зрелого возраста… Клавдия, где ты там?

На террасе появилась сухопарая женщина в переднике с напряженной улыбкой на увядшем лице; в руках она держала подносик с закуской. Губский небрежно представил ей гостя. Все так же улыбаясь, жена Губского с некоторым трудом разместила поднос на маленьком круглом столике, где, кроме бутыли с домашним вином громоздилась ваза, заполненная фруктами, как символ благодатной поздней поры дета.

— С нами не присядешь? — Вопрос был задан ясно для проформы.

— Угощайтесь, — сказала Клавдия и ушла. Губский смотрел вино на свет, оно переливалось на солнце ярчайшим рубином.

— Есть люди такие, крутят носом от домашнего вина. А я не такой. Могу хоть сейчас выставить батарею «Винимпекса». Но предпочитаю это, хотя здоровье и ограничивает…

Хозяин вздохнул, будто с некоторой грустью. Хотя, глядя на него, нельзя было отнести этого полного загорелого здоровяка к разряду подточенных болезнями унылых пенсионеров. Его лицо несколько монгольского склада чуть портила розовая черта посреди лба — след ранения, как подумал Клим. Мускулистые плечи, еще не тронутые дряблостью, ладно охватывала легкая ворсистая рубашка, щегольские брюки из светлого льна сшиты были явно на заказ, вообще Иван Терентьевич Губский выглядел как человек, живущий со вкусом и широко.

— Ну, что ж, сосед. За знакомство.

— Ваше здоровье.

Они выпили: Ярчук залпом, как привык на студенческих вечеринках, Губский с наслаждением, с паузами, с причмокиванием… Вытер рот салфеткой и озабоченно хлопнул себя по нагрудному кармашку.

— Номер! Сигареты кончились… У тебя нет случайно?

— Дома забыл. Могу смотаться, недалеко ведь.

Губский остановил его мановением руки, крикнул, адресуясь куда-то вверх:

— Лина! Линка! Хватит валяться, поделись с отцом сигареткой…

И — Ярчуку:

— Сейчас дочка снабдит. Отсыпается после ресторана, сегодня заявилась в шесть утра. Как говорится, что за комиссия, создатель…

Губский явно был ценителем классики. В мансарде хлопнула дверь, скрипнули легко ступени, и перед ними возникла девушка — кареглазая блондинка, легкая, но с круглыми крепкими плечами, немного выше среднего… Ярчук украдкой рассматривал ее, пока она молча вручала отцу глянцевую пачку. Очевидно, она уже давно была одета для выхода и причесана, брюки из фиолетового велюра обтягивали бедра, словно вторая кожа, голубая блуза «сафари». Отцовских черт Лина почти не унаследовала, разве что монгольский разрез глаз. Она явно была чем-то озабочена, и, отдав сигареты, тут же было повернулась уйти.

— Куда, гуляка? Побудь немного с нами. Это, Линочка, наш новый сосед. Ярчука покойного сын. Вот так с отцами бывает — пока живой — никому не нужен, а как похоронят — тут же и наследники отыщутся…

Камешек бы не в его огород, но Клим все же заметил:

— Я не отыскивался специально. Меня отыскала юрколлегия.

Лина глянула на него с мимолетным интересом.

— Мне некогда, па. Сейчас должен подъехать Томик.

— Снова Томик! Он хоть протрезвел после вчерашнего? — Губский закурил и протянул сигареты Климу. — А то влетите где-нибудь… на вашей двуколке.

Дочь снисходительно улыбнулась.

— Профессионалы в аварию не попадают…

Повернулась и пошла к дверям: Клим смотрел вслед, хотя и знал, что это не особенно прилично. На его взгляд, она делала больше движений, чем это нужно для ходьбы.

— И еще один экземпляр есть, почти такой же, только в другом роде. В городе проживать изволит. С отцом, видите ли, несходство взглядов… Доченьки, доченьки, доченьки мои… А-а, давай повторим!

Губский, помрачнев, с хрустом закусывал яблоком. Клим решил, что сейчас, пожалуй, самое удобное будет откланяться, ему и так было не совсем по себе от этого назойливого гостеприимства, тем более что хлебосольный Губский вроде бы собирался оставить его обедать. Он было поднялся, однако хозяин вновь усадил его жестом. Не прекращая жевать, Губский показал Климу в гущу яблоневых зарослей на его участке. Там что-то мелькнуло и исчезло.

— Собака? — предположил Клим.

— Если б то. Все время кто-то шастает по твоей усадьбе, не первый раз гоняю — на правах соседа, конечно. Ну и люди! Чуть что без надзора мало-мальски — они уже тут как тут, особенно детвора.

— Пускай, — отмахнулся Ярчук. — Там одни голые стены и старый хлам.

Сквозь листву виден был лишь один сарайчик с запущенной, ободранной стрехой. Клим испытывал некоторую неловкость за сирый вид унаследованных владений. Будто отвечая на его мысль, Губский сказал:

— Да-а, молодой человек… Смотришь ты сейчас на все это запустение… Но не всегда здесь было так. — Он пустил тоненькую, задумчивую струйку дыма. — Все меняется, как сказано было, панта рей. Меняется внешность, меняется личность. К примеру, когда я здесь только поселился со своей Клавой — твой отец был совсем другой человек — дельный, хватка мужская. Хату, считай, своими руками слепил, да еще и нам помогал строиться… А время тогда было труднее, чем теперь. Но, знаешь, одному человеку всегда труднее, чем когда он с кем-то.

Он поддел вилкой ломтик сыра. В алых георгинах за оградой возились, гудели шмели.

— Одинокий человек неустойчив в принципе. Для чего живет — неизвестно, поговорить ему толком не с кем, приятели сам знаешь какие — собутыльники. Болезнь — проблема, старость — так вообще катастрофа… С вами-то он хоть переписывался?

— Нет. Может, мама в первые годы… Впрочем, уверен, что нет.

— Вот-вот, наверное, у него тогда еще обнаруживались такие заскоки… Словом, невозможной стала совместная жизнь. Да-а… А в последние годы уже совсем… как это психиатры говорят — мания преследования. Все время кого-то опасается, всех подозревает, всякую рухлядь прячет-перепрятывает… В общем, что говорить — выжил человек из ума окончательно. Не я один, вся улица это видела…

Губский, будто на что-то негодуя, яростно задавил окурок в пепельнице. Ярчук слушал, не перебивая. Это было нечто новое.

— Вот так и погиб — от собственной подозрительности.

— Да… Мне говорили, что несчастный случай.

— Так оно и было. Сигнализация от воров — это ж смех один! Ну что у него красть? А ночью, видать, блукал по дому в потемках и ненароком замкнул рукой. День прошел, пока хватились… Да ладно, как говорили древние романцы, де мортиус аут бене, аут нихиль. Или хорошо, или ничего.

Истомный послеполуденный воздух задрожал от могучего рева, и на мощеную площадку перед террасой вылетел красный спортивный мотоцикл — будто бык, увешанный побрякушками, с никелированными рогами. Широкоплечий парень одним движением угомонил свирепую машину, поставил ее в тени раскидистой черешни и легко вспрыгнул на помост. Лет двадцать восемь — тридцать, определил Клим. У парня было угрюмое лицо, слабо украшенное черными усиками, почти утрированно спортивная фигура. Он молча пожал обоим руки, повесил шлем на спинку стула и уселся сам, без приглашения.

— Как дела, Том?

— Как в танке, — мотоциклист бегло, без всякого выражения глянул на Ярчука.

— Сделал, что я просил?

— В порядке…

Видно было, что этот Томик здесь давно свой человек.

— Есть хочешь?

— Больше пить…

Он отхлебнул воды прямо из запотевшего графина. Застучали каблучки, и вышла Лина, сияя своими карими глазами навстречу Томику. Ярчук вдруг остро позавидовал этому хмурому верзиле, представил, как здорово в эту августовскую жару мчать куда-нибудь на мотоцикле среди душистых полей… Упругий ветер в лицо, за спиной — прелестная девушка.

Но Томик, похоже, не разделял мечтаний Ярчука. Он вразвалку сопроводил Лину к мотоциклу, и некоторое время они вполголоса беседовали о чем-то, судя по всему, не особенно приятном. Губский перевел взгляд с них вновь на Клима и вдруг спросил:

— Так что, молодой человек, какие у вас планы на будущее?

Сказал шутливо вроде бы, однако в тоне вопроса была какая-то фальшь. Пара возле мотоцикла прекратила свой спор и уставилась на Ярчука, словно он невесть что должен был изречь. Даже робкая хозяйка дома высунулась из проема двери.

— Да как сказать, — Клим был озадачен всеобщим вниманием. — К землевладению у меня особой тяги нет.

— Это ты еще не разобрался, что к чему. А все-таки, как же поступишь с майном?

— С имуществом? Продам, скорей всего, если кто купит…

Климу показалось, что Губский и Томик переглянулись. Напряжение будто спало, это все ему показалось из-за хмелька.

— Куда тебе спешить, — продолжал Губский, — поживи, осмотрись. Что, разве хуже, чем в Сибири твоей?

— Там иначе. И мне скоро в университет, я же вечерник.

— Вечерник? Это ж каторга, я слыхал. Но если так тебе хочется иметь высшее, переводись к нам. Здесь такого добра хватает, миллионный город, как-никак.

— Посмотрю, подумаю, — ответил Ярчук уклончиво. И вновь уловил во взгляде хозяина непонятное напряжение…

Мотоцикл взревел, повернулся на одном колесе, расшвыривая гравий, и исчез — будто ветром сдуло парня и девушку, слившихся на ревущем механизме. Треск двигателя постепенно замирал за дачами.

— Племяш мой… пятиюродный, — рассеянно заметил Губский, думая о чем-то своем. — Кроссмен. Ездит как бешеный, но уверенно. Дочку ему не боюсь доверять.

— Понятно, — неопределенно ответил Клим.

— Значит так, юноша, — сказал Губский, вставая наконец из-за стола, — какие там будут у тебя осложнения, затруднения — сразу ко мне. Я за тебя теперь, вроде, ответственный. Экс темпоре, как говорится, без размышлений — ко мне. Надумаешь жить — живи, буду только раз такому соседу. Надумаешь продавать — подыщем покупателя, проследим, чтоб тебя не облапошили, знаешь сам — людей порядочных не так уж много…

— Чего там, хватает. А за предложение спасибо, непременно воспользуюсь. Мне надо до сентября со всем этим раскрутиться.

— Ага. Ну, ты, я вижу, парень твердый. Видать, есть там какая-то сибирячка…

Балагуря так, Губский проводил Клима до самой калитки и здесь распрощался с подчеркнутой сердечностью. «Что же ему все-таки от меня надо? — подумал Ярчук, бредя к своему неказистому домику. — Ведь такие зря в гости не зовут, голову наотрез дам. И где работает — даже не заикнулся. Но зато Лина!..»

В саду под яблоней чернела гора свежевырытой почвы. Кто-то копался здесь в его отсутствие.

6. Пташко

Он оказался сухопарым, энергичным, немного похожим на дятла в своих очках. Лет 55–60, но здесь можно было ошибиться: Пташка молодила резкая порывистость движений и темно-бордовый спортивный костюм. Он с видимым удовольствием демонстрировал Ярчуку достижения своих питомцев. Мастерская кружка помещалась в полуподвале, и свет дневных ламп ложился бликами на ребристые остовы кораблей.

— «Соверин он зе сиз», что значит «Властелин морей». Тридцатипушечный галион, шестнадцатый век.

— Красавец! — не удержался Клим, рассматривая почти законченную модель. — И ведь даже ядра есть, возле пушек.

— На это идет дробь подходящего диаметра. А здесь «Титаник».

Пташко подвел Клима к жестяному остову, возле которого тихонько шаркал надфилем длинноволосый мальчуган.

— Проверь-ка шаблоном форштевень… Да, ребята, выключите пока фрезу. Зачем зря гонять мотор.

Назойливый гул тут же прекратился. Видно было, что разномастные подростки боготворили хозяина полуподвальной мастерской. Клим удивился, что, несмотря на летнее время, кружок функционировал вовсю.

— А то как же! Надо приобщать сызмала к технической культуре. Они прямо-таки все впитывают. А не будь этого увлечения? Болтались бы на улице, как у них говорится, балдели…

Этот фанатизм технического рукоделья, очевидно, неудержимо привлекал детвору, хотя престарелый учитель был страшно придирчив. Ярчук подумал о том, что люди сносят любой деспотизм ради достойной цели.

— Ну, теперь вы все у нас видели, можно и переговорить. Давайте уединимся в каптерке.

Они прошли узким проходом между верстаками. Над одним из них Клим заметил знакомую физиономию и подмигнул.

— Привет, Константин! Как вечный двигатель?

— Водородный, — сурово поправил тот. — Скоро заработает…

Пташко открыл железную некрашеную дверь и указал на табуретку под стеллажами с инструментом и материалами. Сам уселся на какой-то ящик. Он начал без предисловий.

— Что мне не нравится в этой истории, так это причина гибели. Знаете, мы, технари, никогда не делаем такие вещи тяп-ляп. А Никандр был технарь… В лучшем смысле этого слова — человек, относящийся к технике, как к определенному виду культуры. Чрезвычайно уважительно, я бы сказал.

— У меня складывается похожее представление.

Пташко поглядывал на ребят сквозь неплотно прикрытую створку.

— Ну вот. А тут какая-то проводка, сигнализация, незаблокированная, голые провода без изоляции… Варварство, совершенно не свойственное Данилычу. Можете вы мне нарисовать схему этой сигнализации?

— Приблизительно.

— Рисуйте. — Пташко подвинул к нему чистый бланк какой-то накладной и ручки. Клим начал набрасывать домик и сарай. Пунктиром нанес проводку сигнализации.

— Ага, ввод здесь?

— Да, там он подключается…

— Странно. Неподходящее место… А датчик?

— На двери сарая.

— Какой он из себя? Я имею в виду, какого типа?

— Обычный, какие ставят в магазинах на витринном стекле.

— Черте-что. Ведь он тут совсем ни к чему. Этот датчик работает от сотрясения, вы знаете. А у этой двери лифт — я ведь там сто раз бывал, она же хлопает от ветра, даже запертая. Никакого смысла. А звонок где?

— Вот здесь, под потолком передней. А тут, в комнате, эти голые концы, теперь, конечно же, отключенные.

— Еще бы. Это сделано на уровне кустаря-любителя. Отказываюсь считать, что Никандр хоть пальцем пошевельнул с этой чепухой.

— Но тогда кто же? И зачем?

— Вам интересно мое мнение? — Пташко прикрыл дверь.

— За этим и приехал, честно говоря.

— Это преступление. Лишь только Костя рассказал мне об этом, я тут же решил — не мог Никандр выполнить что-либо столь неряшливо — технически, я имею в виду. Сами знаете, в нашем деле бывает и спешка, бывают дела обыденные, неинтересные… Но — профессионал всегда профессионал, он не опускается до халтуры. Это, так сказать, внутренний принцип любого специалиста. А теперь, после ваших подробностей, я в этом убежден.

— Но…

— Зачем и кому, вы хотите сказать? Это вопрос. Тут я могу только строить догадки. — Пташко задумчиво вертел в руках какой-то болтик. — Дело в том, что у покойного Данилыча был, как бы это сформулировать, крайне широкий спектр знакомств. Автомобилисты, радиомастера, моделисты — наш брат, электротехники. Когда я жил в Загородном, насмотрелся у него на всяких. Главное, я не могу понять — как такой разносторонний человек мог якшаться со всякой… — видно было, что учитель удержался от крепкого эпитета, — словом, это меня всегда удивляло. Иной раз придешь к нему — а там сущий вертеп. Или это такая уж особенность холостяцкой жизни… Вот вы, Клим… так, кажется?

— Да, именно так.

— Вы женаты?

— Нет еще. Но эту особенность холостяцкой жизни узнал рано.

— То есть?

— Я ведь безотцовщина. После смерти матери рос вместе с сестренкой у тетки. Ей не до нас было, я рос, по сути, на улице. — Клим помолчал, немного удивляясь самому себе: обычно он не легко раскрывается, особенно с малознакомыми. — А улица эта находилась на Щепихе, так у нас район называется, самострой, теперь его сносят… Так вот, эта Щепиха обеспечивала город преступным элементом. Регулярно, будто комбинат какой. Причем, начиналось это с малых лет… Словом, меня не миновало — побывал в колонии… Хорошо, еще мал был, и на прекрасного человека попал. Воспитатель был у нас такой — Крынский, первый, кто мной всерьез занялся…

— Да-да… Рассказывайте, я слушаю, — табачного цвета, выцветшие глаза Пташко внимательно глядели на Клима сквозь очки.

— Да… — Ярчук вдруг решился. — Ладно, рассказывать, так уже все. Я ведь и сейчас… на условном.

Клим смотрел — ничто не изменилось в лице учителя.

— Можете не верить, но, с другой стороны, какой смысл мне вас обманывать. Так вот, дело было года два назад, я тогда уже работал на ГОКе и поступил на первый курс, на вечерний…

— Куда именно? — спросил Пташко.

— В университет, на биофак… Однажды в ноябре иду с занятий, часов в одиннадцать. Обычным путем, мимо базы универмага — глухое такое трехэтажное здание. И вдруг вижу — решетка с приямка подвального окна поднята и оттуда слышна какая-то возня… И женский голос, такой, знаете, ужасный, придушенный. Я оглянулся — пустая улица. Рядом валялся ломик, скорее монтировка, должно быть, ею поднимали решетку… Схватил я его и вниз, в этот приямок. Смотрю — огромный подвал, светят синие лампы дежурные, ночные, стеллаж с товаром и тоже — никого. Показалось мне только, что где-то хлопнула дверь. И тут же — сирена на улице, машины…

Ярчук хрустнул пальцами.

— Тут я сглупил: побежал, начал прятаться… хотя, если со стороны посмотреть, что мне там было делать в полночь, с монтировкой в руке? Это при моем-то безупречном отрочестве…

— Но вы же спасали женщину!

— Какую женщину? Никого там не оказалось, кроме меня, все двери внутри были заперты и опечатаны. Словом, загудел я под фанфары.

— Странная история… И что же дальше?

— Получил пять и один уже почти отбыл, когда пришел пересмотр. Оказывается, когда еще шло предварительное, Крынский подключился к делу, с ГОКа дали мне хорошую аттестацию, это повлияло, а главное, условные… Невелика честь, но все-таки лучше.

Ярчук невесело улыбнулся. Теперь Пташко понял, почему его иной раз озадачивал взгляд гостя, жестковатый для двадцатитрехлетнего.

— Я вам верю, — просто сказал учитель. — А как у вас теперь с учебой?

— Восстановлен в списках. Осенью на занятия.

— Да, — Пташко снова выглянул в мастерскую. — Я думаю, что чем больше будет таких людей, как ваш Крынский, тем скорее мы придем к цели. Меня спрашивают иной раз — а что, есть еще люди, которые во что-то верят? Спрашивает не детвора, конечно, а люди, так сказать, умудренные опытом. Которые считают, что все имеет свой масштаб цен. И я отвечаю им — а во что же еще верить? В ворованные деньги, в тряпки, в импортные ваши стенки из прессованной трухи?

Он посмотрел на часы.

— Однако, мы с вами заговорились. Пора мне распускать своих фултонов, иначе весь материал переведут… Так что, если будут затруднения — вы знаете, как меня найти. А с этим делом — может, вы обратитесь в органы?

— Что уж теперь! Они свое сделали, так мне сказал участковый. Кроме того, не люблю, когда на меня косятся из-за моей анкеты. Понимаю, что есть основания, но не люблю.

— Хм… понятно. Все-таки я бы пошел. Дело тут нечисто.

— Я подумаю.

Ярчук пожал крепкую руку учителя и направился к выходу.

7. Проблема недвижимости

Формальности, формальности… Человек, не отягощенный частной собственностью, и не подозревает, каких трудностей он избежал. Ярчук, однажды, стоя в бесконечной колее просителей за какой-то очередной справкой, услышал историю одного военного, который решил отказаться от своего права наследования, нагнанный этой трясиной бюрократии. Ирония была в том, что для такого отказа потребовалась еще большая возня. Это удержало Клима от следования его примеру.

В конце концов, он собрал все необходимые бумаги в тощую красную папочку и тут же подал объявление в вечернюю газету о продаже дома. Теперь оставалось только ждать.

Губский засмеялся, узнав обо всем этом.

— Есть такие люди — маклеры называются, они тебе все купят, все продадут, квартиру поменяют, машину достанут, женят, наконец, — и за все это возьмут не так уж много. Хочешь, приведу такого человека?

— Не стоит. Я все сделаю сам.

— Смотри ты, какой Самсон! Ну, а как насчет покупателя?

— Буду обязан.

— Знаю одного. Даст хорошую цену.

— Цена стоит в страховом полисе.

— Дурень ты, — Иван Терентьевич взял его за локоть и отвел к гаражу. — Полагаешь, твоя хата кому нужна?

— А что? Ее только как следует починить…

— Бульдозером завалить, вот что с ней сделать надо. И поставить справный дом, комнат на пять-шесть, в два этажа. С гаражом, с ванной, с центральным отоплением. Сад привести в порядок, выезд оборудовать для машины… Сам подумай — дачный поселок, электричка рядом, окружная дорога в ста метрах — вот за что тебе деньги дадут, не за твой шалаш…

— Не беру денег за то, что не заработал.

Губский отодвинулся от него, глядя как на редкостное животное.

— Ты, биолог, того… Не заучился часом? У вас в Сибири все такие?

— Хватает всяких.

— Ну что же… Слушай, что старшие советуют. Ты сирота, родителей у тебя с толстой мошной нет, а ведь свадьбу сыграть захочется на всю Сибирь, — скажи — захочется ведь?

— Еще невесты не приглядел…

— Значит, сестренка замуж выйдет, эти свиристелки быстро вылетают… Сколько ей, говоришь?

— В декабре семнадцать, несовершеннолетняя еще. Я здесь за двоих.

— Тем более. А квартиру — кооперативную, полнометражную? Или машину — пошиковать перед однокашниками, девчонок покатать? Смотри, какая красавица стоит!

В полумраке гаража серебрился хромированный радиатор, будто ощеренная в улыбке пасть со вставными зубами, на полках лежали многочисленные инструменты, канистры, баллоны, запасные части…

— Вы певец благосостояния, Иван Терентьевич… А вон там что у вас за приспособление?

— Где это?

— Вон там. Рукоятка такая, с кольцом.

— А-а, это… это для рихтовки штука такая. Если помнешь машину… чтоб отрихтовать. Томик привез мне на днях.

— Понятно. Что у него за имя — Томик? Томас, что ли?

— Нет, Анатолий его звать, Толик. Он мальчик балованный был, не выговаривал свое имя правильно, все Томик та Томик. Так и привилось…

— Вы давно его семью знаете?

— Порядочно… В общем, ты мне зубы не заговаривай. — Губский опять взял Ярчука за локоть и повел с собой. — Ты уже не ребенок. Понимаешь — надо брать от жизни все, пока можешь.

— Давать тоже кое-что не мешает.

— Ладно, ладно. На днях приведу к тебе человека, поговорите. Только смотри не продешеви.

Клим пожал плечами, не желая спорить. Только что прошла гроза — короткий бурный ливень посреди жаркого дня — и от асфальтовой площадки подымались кверху струйки пара. С деревьев вокруг осыпались частые капли, георгины под верандой сверкали, словно рубиновые, и Ярчуку казалось нелепым в таком сказочном сверканьи рассуждать о возможности левых денег.

Губский всмотрелся в глубину аллеи.

— Ага, Лина идет… И кто же это с ней? Ну, вот… Не может быть — Тонька, собственной персоной! С практики приехала…

Клим обернулся и оцепенел. По влажным плитам дорожки подходили к дому две Лины — одна в брюках и синей куртке, другая в намокшем, облипающем платье…

— Так они же у вас близнецы!

— Спасибо, что сообщил… Еще и причесываются одинаково — Линка у меня в Салоне красоты подвивается, ну и сестру обрабатывает как себя. Чтоб батьку родного запутать… Здравствуй, блудная дочь!

Сестры, намокшие под дождем, хохотали, обувь держали в руках.

— Привет, па, — сказала Тоня довольно холодно. Затем, высвободившись из отцовских рук:

— Здравствуйте. Антонина.

— Клим.

Ярчук глядел в глубину ее глаз и вдруг понял, что уже никогда не сможет спутать сестер.

8. Слуховое окно

Клим заворочался во сне, затем резко сел на диване. Некоторое время сидел, не зажигая света. Глянул на запястье — светящиеся стрелки были на половине второго. Глубокая ночь царила в непроглядной тьме садов, сочилась в окно густой сыростью. Звук на чердаке повторился.

Это были очень тихие шаги, медленное осторожное передвижение. Скрип… тягучее негромкое потрескивание древесины, шаркающий, почти неслышный шум от передвижения чего-то тяжелого наверху… Ярчук потер лоб, прогоняя остатки сна. Стараясь не заскрипеть пружинами дивана, встал, быстро натянул брюки, босиком пробрался в переднюю. Еле заметный шорох доносился из ближнего угла чердака.

Может, коты? Ярчук нащупал кочергу возле печи и сбросил щеколду. Включил свет на кухне — лестница на чердак осветилась через кухонное окно. Выскочил на крыльцо и крикнул:

— Эй, кто там? Выходи!

Он стал в тени груши, невидимый для ночного посетителя. Шум на чердаке замер, затем послышались глухие быстрые шаги, но не к выходу, к зияющему чернотой прямоугольнику на фронтоне, а наоборот, куда-то вглубь чердака. Звякнуло стекло… Затем грохот железной крыши под ногами и шум падения. Климу послышался слабый вскрик.

— Стой!

Он упустил из виду, что можно удрать через слуховое окно, с другой стороны дома. Клим вслепую бежал среди бурьянов, размахивая кочергой, проваливаясь ногами в невидимые рытвины, пока не задел головой за толстый сук. Его швырнуло на землю: некоторое время ничего не было видно, кроме ослепительных, ярких цветных мушек, вдруг заполнивших пространство.

— Стой…

Вдали слышно было, как хлещут ветки по бегущему человеку, все дальше, дальше… Шум доносился уже из осинника. Где-то залаял пес. Ярчук встал, содрогаясь от холода. Шишка на темени вздувалась под пальцами, кочергу он потерял…

Вернувшись домой, Клим зажег керосиновую лампу (фонарика в доме не было) и осмотрел место под слуховым окном. Куст бузины был помят и обломан, в росистой траве виднелись глубокие борозды в направлении леса.

— Будто лось пробежал…

Ярчук недоуменно всматривался в следы. Голова гудела и раскалывалась, когда он влезал на сумрачный захламленный чердак. В пляшущем свете лампы на пыльном полу легко можно было рассмотреть следы — отпечатки рубчатых подошв 37–38 размера. Мальчишка, что ли?

В темном углу монотонно, с ровными паузами поскрипывал сверчок, лишь этот звук вторгался в тишину. Теперь стало ясно, что перетаскивал по перекрытию чердака ночной гость: это был старый, дедовского образца сундук, стоявший раньше под самым скатом крыши, открыть его в том месте и, тем более, заглянуть внутрь было невозможно. Все его содержимое было вывернуто на пол — в основном старая обувь и одежда. Рядом валялась растерзанная кипа старых газет и журналов, пожелтевшие страницы устилали пол. Клим посветил под основанием стропил — так и есть, проводка бывшей сигнализации, белая «лапша», кое-как намотанная на перекладины — исчезла.

— Похоже на запоздалое заметанье следов.

Вид чердака, заполненного сухим, легкосгораемым хламом, навел Клима на мысль, что замести следы здесь проще простого — достаточно чиркнуть спичкой… Значит, было что-то внутри, что не позволило пустить в ход огонь. «Надо будет здесь убрать, — решил Клим, — хотя бы из противопожарных соображений».

Он нащупал в темноте шаткие ступеньки лестницы и начал спускаться вниз. Стояла все та же непроглядная ночь, лишь в крайнем окне мансарды соседнего дома горел тусклый свет, озаряя кроны деревьев мертвенным сиянием.

9. Врач. Тоня

В коридоре поликлиники рядами стояли белые пластиковые стулья, а возле окна, под жидкой пальмой, возвышался гигантских размеров гипсовый бюст какого-то великого медика. Ярчук тщетно ломал голову над тем, кто же это мог быть — многолетние напластования белил, которыми из года в год подновляли выдающуюся личность, безнадежно исказили черты, разве что борода…

— Может, Сеченов?

На стульях расположились немногочисленные старушки, молоденькая мать со спокойно спящим младенцем и крепкий мужик с забинтованной до бедра ногой. Пациенты поглядывали на Клима с неодобрением, как ему показалось; молодой парень в больнице всегда выглядят сомнительно.

— Симулянтом считают, ясное дело, — подумал он, усмехнувшись. — Кем только здесь меня не считают…

— К Божковой кто есть еще? — медсестра высунулась из дверей кабинета. Ярчук оторвался от созерцания бюста и вошел.

— Садитесь, — не поднимая головы от писания, сказала седая стройная женщина. — Фамилия?

— Ярчук. Клим Никандрович.

Теперь только врач подняла глаза на Клима.

— Не родственник случайно?..

Клим объяснил. Божкова слушала, изучающе глядя ему в лицо. У нее были серые красивые глаза за очками с еле заметным дымчатым фильтром.

— Так, так. Значит, у вас никаких жалоб нет?

— Может и есть, но не по медицинской части.

— Ясно. — Божкова деловито собрала бумаги. — Людмила, отнеси в ординаторскую, на сегодня все.

И — Климу, улыбаясь:

— Чуть было на вас карточку не завела.

Медсестра вышла.

— Так что же вас именно интересует, Ярчук?

Клим замялся.

— В основном… как бы сказать… состояние его психики, что ли. Тут некоторые считают, что отец в последнее время немного…

— Тронулся, вы хотите сказать? — Божкова достала из сумочки пачку «Стюардессы» и привычным движением открыла ее. — Чушь. Он был совершенно нормален, как мы с вами.

— Вы так считаете? — Клим достал зажигалку, но Божкова сделала большие глаза — в кабинете врача ведь!

— Потому, что я все-таки невропатолог. И знала его достаточно долго, — она полистала толстую книгу записей, изрядно потрепанную, — с шестьдесят пятого года. Пояснично-крестцовый радикулит — распространенное заболевание. Вам должно быть известно, что эта болезнь не вызывает… помешательства.

— Верно. Но, говорят, он был какой-то странный последнее время.

— Одинокий человек вообще кажется странным обывателям. Я, например… — начала было фразу Божкова и тут же оборвала. — Словом, не ломайте над этим голову. Стопроцентных нормальных людей вообще нет, у каждого какой-то небольшой вывих. И слава богу, что это делает жизнь немного интереснее. Ваш отец был вполне в пределах, пусть вас не пугает какая-то там страшная наследственность.

Божкова встала, собираясь уходить. Клим тоже поднялся.

— Я не только из-за этого. Вы не вспомните, когда видели его в последний раз?

— Когда?.. — врач призадумалась. — Не так уж давно… Месяца полтора назад. Он стоял в коридоре, там. Я еще спросила у него — что, мол, Ярчук, снова прихватило? А он говорит: нет, на этот раз к Прудкому, поранился…

— Кто это — Прудкой?

— Наш хирург.

— Нельзя ли мне и его повидать?

— Он в отпуске до середины сентября. А зачем вам еще и хирург?

— Хочу узнать характер ранения.

— Дотошный вы юноша, — Божкова вновь положила сумочку на стол и подняла трубку телефона.

— Регистратура? Неля, ты? Неля, скажи, пожалуйста, карточки умерших пациентов еще не передали в архив? Нет? Тогда, будь добренька, найти в той стопке Ярчука… да-да, Ярчука, и посмотри последнюю запись. Его принимал Прудкой.

Она держала трубку возле уха и рассеянно играла шариковой ручкой, ожидая ответа; Клим снова отметил, как красива эта седая женщина в очках. Наконец в трубке запищал голосок Нели.

— Да-да. — Божкова начала быстро записывать. — Производственная травма. Ранение мягких тканей правого локтя острым режущим оружием, глубина пореза — 2 сантиметра, длина — 8. Произведена противостолбнячная инъекция, наложены скобки… Спасибо, Неличка.

Она положила трубку и взяла плащ.

— Производственная травма… Это вам что-нибудь дает?

— Кое-что. — Ярчук очнулся от своих мыслей. — Но ваше заключение важнее.

Когда они вышли в коридор, там уже никого не было, лишь санитарка мыла пол, щедро разливая воду, да возле окна одиноко торчал анонимный бюст.

— Кто это у вас? — поинтересовался Клим.

— Луи Пастер. Вы о нем тоже собираете сведения?

— Нет, это уже профессиональный интерес. Я ведь биолог… будущий.

На улице царило теплое солнечное предвечерье, и не верилось, что где-то в это время могут быть страдания, кровь, смерть… Божкова кивнула Ярчуку и уселась в слегка припорошенную пылью машину с красным крестом на борту. Клим поглядел вслед убегавшей по безлюдной улице машине и недоумевал — почему у него сейчас, несмотря ни на что, такое славное настроение. И тут же понял — сегодня вечером встреча с Тоней.

— Когда-то мы с Линкой целыми днями не слезали с этого тандема. Объездили все вокруг. Однажды добрались почти до водохранилища — это отсюда почти в семидесяти километрах. Лет до четырнадцати мы были неразлучны.

— А потом?

Клим вертел педали чересчур быстро для подъема; горячее дыхание запыхавшейся Тони обжигало затылок.

— А потом наши увлечения разошлись… Лина пошла в танцкласс на Крымской улице. А я занялась плаванием. Получила разряд, а дальше дело не пошло. Вы ведь тоже занимались спортом?

— Почему вы так подумали?

— Ну-у, по многим признакам… А каким видом?

— Всеми понемногу, — уклончиво ответил Ярчук.

Некоторое время они молча неслись по песчаной утоптанной тропке. Затем Тоня возобновила разговор.

— Как там продвигается ваша продажа?

— Еще никак. Иван Терентьевич обещал покупателя. Мне хотелось бы со всем этим разделаться до начала учебного года. Сестричку надо собрать в последний класс, да и самому пора… в альма матерь…

Клим уже знал, что Тоня учится в юридическом и зимой дома почти не бывает, предпочитая жить в городе у какой-то подруги. Было заметно, что отношения ее с отцом отдавали прохладой, а вот сестру она любила больше, что среди близнецов не редкость.

Тандем выехал на опушку мелколесья. Ярчук остановил велосипед и держал его, пока Тоня спешивалась. Лес заканчивался на вершине огромного холма, отсюда виден был распластавшийся вдалеке город — заводы, дома, ступенчатый небоскреб вокруг центральной площади…

— Вот, — сказала Тоня, — это все — моя родина, мой город. Видите это желтое здание? За ним сразу — институт, рядом общежитие, дальше — театр драмы, еще левее дом, где я живу с Милой, а возле того моста…

Что находилось возле моста, Клим так и не узнал. Неожиданно для самого себя он взял Тоню за плечи, и она безвольно, будто нехотя повернулась к нему — глаза полузакрыты, губы — ярким, влекущим цветком…

Тандем упал на бок, лишенный поддержки; на сухой траве стрекотали, трещали, прыгали сотни кузнечиков…

…Тоня глянула на него снизу вверх потемневшими глазами.

— У вас на Востоке так водится? Впрочем, у нас тоже…

Клим смолчал. Ему не хотелось сейчас ни о чем говорить. В приближении сумерек первая цикада робко заскрипела где-то в кустах. Тоня сидела, обхватив колени, прислонившись к нему, но, казалось, была далеко…

— Откуда это у тебя? — вдруг показала она глазами на локоть Клима.

— А, это… — Он смутился, убрал руку. — Это давно было сделано… Знак моей непутевой юности, — он твердо встретил Тонин взгляд, — и несколько подмоченного прошлого. Совершеннолетие я встречал в колонии.

— Что ты! Наверное, по ошибке?

— Нет. — Клим все еще держал руку у Тони на плече, хотя (он чувствовал) с тем же успехом она могла лежать на стволе ивы. — Вполне справедливо, за дело. Да ты не бойся, никого я не спровадил на тот свет. В результате как раз наоборот получилось…

— Как это — наоборот?

Тоня привстала на колени, тревожно смотрела ему в лицо.

— Так… наоборот. Сам человеком стал. Во всяком случае понял, какой в этом содержится смысл… Однако, пойдем. Я вижу, тебя все это немного расстроило.

Они поднялись с травы, и Клим отряхнул Тонины брюки — отчужденно, как малознакомый. И в самом деле, ведь они знают друг друга три дня…

— Поехали? — его голос казался сухим и далеким.

— Сейчас… Если бы ты мне был просто… ну, скажем, парень, как у нас говорят, я бы и внимания не обратила. Всякое бывает в жизни, и даже, может, кому любопытно покажется… А мне не интересно все это… а просто больно. За тебя, за то, что не была рядом… чтоб тебя уберечь. Ах, Клим, как все запуталось, — вдруг непонятно пожаловалась она. И внезапно спросила: — О чем ты говорил с отцом?

— О разном… В основном насчет того, как лучше распорядиться наследством.

— Это его конек. — Тоня поправляла волосы, в закатном свете она была словно пурпурная статуэтка. — Не следует мне это говорить… как дочери, но ты не особенно ему доверяй. У отца на первом месте свои интересы.

— Я не особенно доверчивый.

Тоня легонько повернула его лицо к себе.

— Ты похож на Ярчука, теперь я это вижу. Я с ним дружила.

— Да ну!

— Он со мной возился, еще с маленькой. А на Лину внимания не обращал, она даже ревновала. Знаешь, как дети ревнивы… Делал качели, катал на машине.

— У него была машина?

— Была одно время, «запорожец» самого первого выпуска. У него, я думаю, тогда водились деньги, но не долго. Он быстро все спускал… А машину продал какому-то инвалиду.

— Инвалиду ведь не управиться с обычной машиной?

— Ему долго было переделать, что ли? Словом, меня катать уже не было на чем, а он еще и запил… Тоже, правда, ненадолго.

— Я слышал об этом его увлечении, — мрачно подтвердил Клим. Он подошел к лежащему тандему и поднял его за седло. — А этого инвалида ты не знаешь?

Тоня наморщила лоб.

— Дай припомнить… кажется, видела, и не так давно… Ага, вспомнила! Видела на той неделе, и не его, а саму машину. Она стояла на обочине, возле почты, рядом с нашим общежитием. Я шла с практики, смотрю — знакомая вмятина на крыле!

— А ты не ошиблась? Ведь столько лет прошло?

Клим держал тандем, пока Тоня взбиралась на седло.

— Что ты! Ведь ту вмятину я сама сделала, в отсутствие Ярчука. Завела машину и ткнула ее в столб крылом. Мне тогда так перепало от мамы — запомнила на всю жизнь.

— Мама не показалась мне такой грозной.

— Она раньше была другой…

Велосипед катил вдоль гладкого проселка среди жесткой рыжей стерни. Тоня прижалась щекой к спине Клима; они медленно ехали в сторону города.

10. Юниор Соколовский

У зеркальной витрины собралась жиденькая толпа. За полированными стеклами похаживал, словно волк в клетке, молодчик с желтыми кудрями. Он демонстрировал клетчатое демисезонное пальто местного производства.

Ярчук приблизился к девушке с мегафоном, увлеченно декламировавшей сопроводительный текст. Дождавшись паузы, спросил:

— Как бы мне увидеть Олега Соколовского?

— Олега? Вот же он, перед вами. Сейчас закончит демонстрацию этой модели, и можете поговорить в раздевалке. Но времени у него мало.

Соколовский расстегнул пальто и показал стеганую подкладку: она была теплой и снималась. Публика равнодушно смотрела на все эти хитрости. Когда манекенщик выбрался из витрины, девушка позвала его:

— Олег, к тебе.

Юниор обернулся, встряхнув желтыми космами. Клим подошел.

— Я по одному делу…

— Идем. Только быстро, у меня еще одна модель.

По узкому служебному коридору они прошли в раздевалку. Там было неуютно, намусорено и голо: металлические шкафы для одежды стояли вдоль стен. На скамье напротив переодевался чернявый одутловатый паренек, скорее всего, тот самый друг Соколовского, о котором говорил школьный сторож. За перегородкой из сухой штукатурки слышался девичий смех и шуршанье платьев.

— Тёлок пригнали в пять раз больше, чем нас. На каждую по три модели, а нам по шесть на брата. Можешь при нем, свой человек.

«Свой человек» ухмыльнулся и встал. Вытащил из железного шкафа сияющий искусственным мехом полушубок. Соколовский тем временем раздевался со скоростью нетерпеливого любовника.

— Так что там за дело? — глухо спросил он сквозь свитер, что стаскивал через голову.

— Насчет Ярчука.

— Как это? — юниор на миг даже приостановил раздевание. — Он же недавно откорковал?

Соколовский практиковал цинизм бывалого мальчика.

— Вот так, Стась, живешь, меряешь перед чертями всякое фуфло — и вдруг накрылся! Как жил, что имел — все пропало.

— Хорошие лейблы клепал Данилыч, — отозвался Стась.

— Ну да, ярлыки. Как он там их делал, фотоспособом, что ли — а шли как штатские. Как из Штатов прямиком, — пояснил он недоумевающему Климу.

— Понятно. Но я не насчет лейблов. У меня приватный вопрос…

Ярчук покосился на Стася, но в этот момент девушка с мегафоном влетела в раздевалку и за руку буквально выдернула его наружу. Разговору больше никто не мешал.

— Я его сын. Надо кой-что выяснить с его старыми друзьями.

Соколовский насторожился.

— Так что? Хочешь за него стать?

— Вроде того.

— Только не темни. Ты что, из ментов?

— Легче, ты…

— А что? Вокруг-около топчешься. В наших делах нюхаешь.

— В делах?

— Ну да, в наших, фарцовых. Я тебе сразу говорю — есть у тебя к нам интерес — выкладывай. Нет интереса — бывай, у меня дела, время нет.

Все это он излагал, уже поправляя галстук перед облупленным зеркалом. Очевидно, юный фарцовщик имел какой-то образец для подражания, из высших сфер. Ярчук решил припомнить ему когда-нибудь эту нотацию.

— Думаю, ты имеешь выход на нужных людей.

— Это не разговор. Что ты мне обеспечишь?

— Смотря по делу.

Юниор в темно-красном вечернем костюме сверлил взглядом Ярчука.

— Ладно, так и быть, я парень рисковый. В среду, скажем, к семи, сойдемся в «Колобке» и все там обговорим. Годится?

— Договорились.

— Ну, бывай. А то тёлки все кончились, мне на помост пора.

11. Марина и ее дочь

За очистными полями над неказистым складским районом в небо упирались шесть труб, сверкающих алюминиевой краской. Клим, проходя мимо, ощутил глухое содрогание земли от работы агрегатов. Рядом с ТЭЦ было озеро, у бетонированного берега плескалась стайка ребятишек. Вдали, за низкой кирпичной стеной виднелось несколько домишек под шиферными кровлями.

Двор Марины Ярчук был под стать окружению — голый, утоптанный, словно ток, приткнувшийся одним боком к стене какого-то пакгауза. Под окном белого до синевы домика торчала корявая абрикоса; квохтали, бродили вокруг куры. Крыльцо было почти вровень с землей. Клим постучал в открытую дверь.

— Кого там еще… несет на вечер глядя?

Голос старой женщины. Затем в сенях показалась она сама — тяжкая, как броненосец, оплывшая, зевающая тетка в матерчатых шлепанцах.

— Вечер добрый. Я к вам по поводу Никандра Даниловича.

Клим вглядывался в тяжелые черты — что же мог отец найти в ней? Хотя, если скинуть лет двадцать…

— Царство ему небесное, — тетка смотрела все так же недоверчиво. — Только что ж еще там может быть за повод? Сто лет, кажись, как порознь.

«Однако с информацией тут в порядке. Эта Марина в курсе последних новостей», — отметил Ярчук. Он раскрыл портфель.

— Там оказались кой-какие ваши вещи. Я захватил с собой.

Марина взяла в руки тощий сверток, развернула. Что-то, подобное сумрачной улыбке, тронуло обвислый рот.

— Смотри ты… то самое платье, в котором у Иванченков тогда… И сережки сердоликовые. Брошка…

Она тяжело вздыхала, перебирая нехитрые вещицы. Вдруг спохватилась.

— Да вы заходите, чего ж стоять?

— Не стоит, я только за этим. У меня к вам небольшой вопрос.

— Спрашивайте, раз небольшой.

— Отчего вы расстались… с Никандром Данилычем?

Лицо толстухи вновь налилось суровостью.

— Для таких вопросов, молодой человек… Кстати, кто вы такой будете?

— Родной сын… как оказалось.

— А-а… ну, то другое дело. Хоть он мне про сыновей и не говорил, но верю — Ярчукову стать угадать легко.

Марина прислонилась к двери, видно было, что ноги с трудом держат отекшее тело.

— Так вот. Почему, спрашиваете? Не годится ругать его, но — неосновательный он был человек. Нехваткий.

— Как это?

— А вот так. Непрактичный, хотя — мастер, каких мало, что правда, то правда. А толку с этого никакого. Заработки то густо, то пусто. Вроде не пил особенно, а с работы на работу шастал прямо-таки как птица перелетная… А жить тогда было труднее…

— И вы решили уйти?

— Чего ж еще? Я женщина тогда была справная, ладная, не то, что сейчас. И как раз один майор ко мне начал подкатываться, а я тогда в Загородном в торговой точке работала. Думаю — вот человек надежный. Где там! И двух лет не прошло, как укатил мой майор в Закарпатье. Жена у него в тех местах объявилась прежняя. Ну, а первая любовь, знаете, не ржавеет.

Марина горестно махнула рукой. Странно было слышать из ее уст какие-то соображения о любви.

— Да-а, уехал майор, а меня лялькой наградил. Девочкой. Что правда, на ребенка платил все время, до восемнадцати…

Ярчук видел, что Марина уклоняется в сторону от темы.

— Так, говорите, когда густо, а когда пусто. Как это у него получалось?

— Это уж я не знаю, в мужские дела никогда не встревала. Да и они меня не особенно допускали…

— Они?

Марина настороженно глянула на Ярчука.

— Ну, дружки его, приятели. Сотрудники, как говорится. Закроются в зале, — Клим вспомнил, что залой в этих краях называлась большая комната. — Курят, спорят себе за что-то там. Не нравилось мне это.

— Почему же?

— Допытливый какой! Не нравилось и все. Где дружки, там пьянка, кто ж этого не знает. Человек от семьи отстает…

Она явно заминала разговор, косясь на открытую в комнаты дверь.

— Ну что ж, спасибо за ваш приход, хоть и не стоило беспокойства. Если что там еще…

Клим понял, что больше ничего не выжмешь из этой престарелой наседки.

— Как бы мне поближе пройти к станции? А то, пока вас нашел, чуть не заблудился.

— До станции? — заторопилась толстуха. — Тут две минуты ходу, через грузовой двор. Там лаз есть такой в стене…

Она стала было объяснять, но тут из двери неслышно выступила темноволосая девушка лет восемнадцати, востроносенькая и сероглазая. Клим не зря предполагал, что в доме есть еще кто-то.

— Нина, ты чего… — начала досадливо Марина. Но девушка уже протянула руку Климу.

— На правах дальней родственницы, простите, что подслушала. — Нина искрилась смехом, это было веселое, лукавое существо. — Идемте со мной, я как раз в ту сторону.

И — матери:

— Отнесу конспект Лене Швыдченко.

— Дочка, ты ж недолго…

Марина смотрела им вслед. Очевидно, в ее жизни, богатой разочарованиями, дочь была единственной отдушиной. Да и визит Клима выбил ее из колеи.

Клим и девушка шли по песчаным безлюдным улицам. Нина искоса взглядывала на юношу.

— И куда же вы поступаете? — спросил он наконец.

— А вы догадливый! В радиотехникум. А мама думает — в торговый. Она ни про что другое и слышать не хотела.

Еще бы, подумал Ярчук, у человека с таким практичным складом…

— Но ведь она узнает когда-нибудь.

— Конечно. Только я ее подготовлю. Вообще, она мне все простит.

Клим в этом не сомневался. Они уже шли грузовым двором.

— А ничего, что я слушала ваш разговор?

— Ничего… постфактум.

— Как это?

— Ну, после дела.

Нина рассмеялась. Смутить ее было делом нелегким. И тут же перешла на серьезный тон.

— Мать вам не все сказала. Она Ярчука не совсем потому бросила, что он закладывать стал с дружками. Он пил не больше других прочих. А мама его, я так думаю, любила…

— Не может быть!

Эти слова вырвались у Клима непроизвольно. Девушка остановилась.

— А вот может! Вы думаете, она всегда такая была? Карточки видели, где она в молодости? Она хотела вернуться к Ярчуку, я знаю… когда мой отец уехал во Львов. А он ей не разрешил. Он ей сказал, знаете что?

— Нет, конечно.

— Он ей сказал: «Марина, не вяжись за мной, я должен сам за себя отвечать. За других не могу».

— Наверное, как раз тогда он мало зарабатывал.

— Мало зарабатывал? — Нина подняла тонкие брови. — Зарабатывал он всегда — дай бог каждому. И нам перепадало. Куда только деньги девал…

— Тогда в чем же дело?

— В том дело, что там был один такой тип… фамилию забыла, мать знает, а не скажет ни за что. Он ее запугал.

— Вспомни, Нина, это очень важно.

Клим незаметно для себя перешел на «ты».

— Что-то вроде Попов… Бобков… Нет, сейчас не вспомнить… Данков, что ли….

— Может, спросишь у мамы?

— Она не скажет. Она и так боится, что я вам все это скажу — я же видела. А мне Ярчук всегда нравился. И вы на него похожий.

Они подошли к краю платформы. Гигантская сортировочная станция погромыхивала составами, по виадуку под путями несся поток машин. В закатном небе дрожало марево над трубами ТЭЦ — будто многотрубный крейсер плыл за домами.

— Так что ж, не вспомнила?

— Нет. Это так не бывает: захотел — вспомнил. Завтра, послезавтра само выплывет. Тем более, память у меня девичья…

Нина опять смеялась. Из-за составов ходко выбежала электричка и, посвистывая изредка, приближалась к платформе.

— Так как же я узнаю об этом?

— Я напишу. Адрес Ярчука я с детства помню.

— Договорились, Нина.

— Ну, будьте здоровы. Привет от меня соседским двойняшкам.

— Передам.

Нина, прикрывшись ладошкой от закатного солнца, махнула Климу тетрадкой и сбежала со ступенек платформы.

12. Стычка

Было уже почти темно, когда Ярчук сошел с электропоезда: жидкая цепочка попутчиков брезжила во мраке. Темень была вполне августовской, предосенней. Люди шли цепочкой вдоль колеи.

— Аж рясно от звезд, — сказал кто-то впереди. Клим начал уже привыкать к этому говору, образованному слиянием русского и украинского. На ходу он суммировал итоги. Выходило не густо.

Фарцовые имеют какую-то ниточку, надо бы не спугнуть. Марина, чувствуется, знает что-то важное, но не хочет говорить, одна надежда на дочь… Этот инвалид с машиной — может ли быть какая-нибудь связь? Во всяком случае, не мешало бы выяснить… А Губский! Интересная личность, этот Губский. И такой человек — отец Тони…

Зарево от близкого города стояло на дороге. Попутчики разошлись по своим улицам, в густых садах сквозь листву брезжили окна, слышно было, как телевизоры на всю округу рассказывали о делах в Китае. Ярчук, задумавшись, подходил к кленовой рощице, отделявшей шоссе от его квартала. От ствола отделилась фигура в светлом пиджаке или в рубахе навыпуск — трудно было понять впотьмах. «Ага, местный полусвет», — сообразил Клим.

— Закурить найдется? — традиционно начал «пиджак». Тут же из тьмы безмолвно выдвинулся еще один, пониже ростом. Свет от дальнего фонаря бил в глаза, мешал рассмотреть их как следует.

— Минутку…

Ярчук поднырнул под ветку и оказался на другой стороне дорожки. Теперь эти двое были освещены, а он ушел в тень. Правда, сзади, помнится, был забор, это блокировало отступление, в случае чего.

— Пардон, ребята, кончились сигареты. Нету.

— Вот так? Кончились? А ну иди сюда!

Светлый попытался схватить его за руку. Коренастый переместился на средину тропки.

— Спокойно, друзья, я вас не трогал.

— Зато мы тебя трогаем. Зачем шаришь в наших местах?

Клим на слух прикидывал, где у «пиджака» челюсть. Второй медленно и все так же безмолвно подтягивался ближе. От него несло сивухой.

— Тебе тут не понравится, — вдруг выдал он басовитым шепотом. — Тут новеньких не любят… с длинным шнобелем, им бывает плохо. Канать отсюда надо, мальчик.

По-видимому, это была наигранная комбинация: коренастый попытался захватить Климу локти сзади, а светлый сделал два резких свинга, целя Ярчуку в голову. Клим отшатнулся, прижав коренастого к забору, и правой ногой без замаха жестко ударил «пиджака» в лицо.

— Ах, сука, — «пиджак» отвалился, закрывшись.

Крепыш, между тем, сопя, ломал Ярчука, хватка у него и впрямь была бульдожья. Клим изловчился, высвободил правую и саданул локтем туда, где, по его расчетам, находилось солнечное сплетение. Хватка ослабла, но тут «пиджак», все еще бывший в гроги, уцепился Ярчуку в ворот. Особого вреда он теперь причинить не мог, но сковывал, и Клим ударил его ребром ладони по уху, тем временем второй (у него, таки, были повадки удава) снова попытался облапить его сзади. Наконец Клим вывернулся, но получил страшный удар по ребрам, и второй скользящий, по скуле. Отпрыгнул на дорожку. Светлый стоял на карачках, глухо матерясь, а коротыш подбирался к нему темной массой.

«Пока без ножей», — мелькнуло у Ярчука. Снова будто ожило его темное отрочество на Щепихе. Коренастый рванулся вперед, и лишь только он раскрылся, Клим пустил в ход свой правый снизу. Тренер команды ГОКа остался бы доволен своим средневесом; коротыш, обхватив ствол клена, медленно сполз на землю. Тяжело дыша, Клим заправил порванную у ворота рубаху.

— А теперь дай на твою морду взглянуть.

Тусклый огонек зажигалки осветил испитое лицо «пиджака», из уголка рта сбегала слюнявая красная дорожка, и даже при этом тусклом свете видны были крупные веснушки, усеявшие щеки. Он, раскорячившись, сидел на траве и отплевывался. Второй уже встал и, пошатываясь, все так же молча сопел возле клена. Когда Клим осветил его чернявую, цыганского типа физиономию, коротыш попытался выбить зажигалку.

— Реакция у тебя плохая, приятель. Бормотухой злоупотребляешь?

— Пошел ты…

— Не груби, а то мы опять поссоримся. Так что там говорилось о ваших местах?

Оба налетчика угрюмо молчали.

— Могу дать вам совет, аматоры. Надо вам метить ваши места, как кобели это делают. Поднимай ногу и каждый кустик меть. Тогда псы, вроде вас, сразу поймут, где чье. А с людьми я вам связываться не советую. Вы до них не доросли.

Коротыш тихо пробасил:

— Не духарись, есть и на тебя штука. Не подходишь ты здесь… некоторым.

Теперь кое-что прояснилось. Клим, уходя, обернулся.

— Ты, черный, ты вроде лучше соображаешь. Передай вашему идеологу, что так дела не пойдут, я привык к хорошему обращению. Иначе, придется с ним разобраться.

— У ментов? — подал голос «пиджак».

— Похуже.

Итак, появилась обратная связь. Клим потрогал ушибленную скулу и тяжко вздохнул, глядя на мирные звезды августа.

13. «Почтовый ящик». Журавлики

Ночью прошел дождь, утро встало сырое и пасмурное. Волокна облаков тянулись над огромным многопролетным зданием, возведенным будто с единственной целью — получить самый длинный дом в мире. Суровая кирпичная стена окружала внутренний двор, перед ней на мокром асфальте пестрели разноцветные автомобили, сообщая унылому пейзажу неуместную легкомысленность.

Ярчук повернул турникет двери и остановился в нерешительности. В вестибюле было несколько проходов с автоматическими затворами, наподобие тех, что стоят в метро. В стеклянных будках возле них сидели внушительного вида женщины, человек в фуражке с зеленым околышем мерно вышагивал по мозаичному полу; когда он повернулся спиной, Клим заметил кобуру. Несколько девушек в синих халатиках вприпрыжку проскочили сквозь автоматические рогатки. Какой-то молодой бородач в плаще, судя по всему, командировочный, говорил по внутреннему телефону внятно и убедительно:

— Симаков, повторяю, Си-ма-ков, из второго объединения… Да-да, трест Востокдрагмет… На меня должен быть заказан пропуск.

«Ясно, — отметил Клим. — Деловые контакты со всей страной, в том числе и с моим родным городом. Непростая контора». Трест, о котором говорил Бородач, занимал целый квартал неподалеку от жилища Ярчуков.

Справа дверь, которая, вроде бы, не подлежала охране. Отдел кадров — значилось на хромированной пластинке.

За конторкой сидел жидковолосый блондин с пресным лицом; синий костюм, что был на нем, чем-то неуловимо напоминал униформу. Возле окна девушка с каштановой сложной прической стрекотала на машинке. Клим подождал, пока блондин кончит писать.

— Слушаю вас.

Начальник кадров мельком глянул на Клима, очевидно, парень был для него всего лишь потенциальным работником, жаждущим как можно скорее поступить в это самое длинное в мире предприятие.

— Меня зовут Клим Ярчук. Я насчет…

По мере того, как начальник слушал, выражение лица его странно менялось: словно на широком бледном листе фотобумаги стали проступать контуры знакомой картины. Клим прекрасно знал, как выглядит законченное изображение.

— Так-так, — пряча глаза, произнес блондин. — Значит, тот самый… Документы при вас?

— Не захватил, к сожалению, — широко улыбнулся Ярчук. Он уже понял, к чему идет дело.

— Так, понятно. Хорошо, попробую что-нибудь для вас сделать. Присядьте пока там.

Клим уселся на потертый стул. Все разыгрывалось, как по нотам — начальник озабоченно походил по комнате, захватил для виду со стола какую-то бумагу и скрылся в соседней комнате, плотно прикрыв дверь. Девица тарахтела, словно пулемет, затем резко выдернула закладку.

— …капитана Сая! Ну да, следователя по нашему делу… По поводу…

Девица мгновенно включила огромный вентилятор, хотя жарой и не пахло. Мощное гуденье забило голос из-за двери.

— Славный вы человек, — сказал Ярчук машинистке, вставая. — Выходите замуж за вашего начальника, отличная будет пара.

Та лишь с испугом зыркнула на багровую отметину вдоль скулы Клима.

— Правильно, бдительность прежде всего…

Он вышел сквозь стеклянный турникет и медленно зашагал через стоянку. Обернулся. За окном той комнаты тускло светлели два лица, снова уподобившиеся непроявленным фотографиям. «Как это они еще не напустили на меня вахтера с пистолетом! — удивился Клим. — Видать, не мог оставить пост…»

Неподалеку отсюда находился район Журавлики: в записной книжке имелся чей-то адрес оттуда. Ярчук нехотя зашагал к желтому флажку автобусной остановки. Встреча в «почтовом ящике» вызвала приступ апатии, он подумал скептически о своей затее. По мокрой дороге с ревом неслись грузовики, обдавая слякотным туманом.

Осечка была и здесь. Журавлики, район дряхлых, перенаселенных домиков с палисадниками, выглядел как после землетрясения. Бульдозеры, словно танки, сокрушали жилые стены, обнажая беззащитное нутро былого жилья, самосвалы, кренясь на кучках битого кирпича, возили лом. Клим с трудом отыскал нужный переулок; все дома вдоль него были разрушены, а в конце, знаменуя собой будущую реконструкцию, высилась многоярусная башня из панелей, почти задевавшая низкие тучи. Ярчук бесцельно шел к ней, когда нужный номер дома вдруг обнаружился — на лежащей плашмя глинобитной стене, полузасыпанный кирпичной пылью жестяной транспарант устаревшего образца, с этаким скворечником для лампы.

— Роман-Ключевая В. Б.

Клим сверился с записной книжкой. Инициалы не совпадали, возможно, это была какая-нибудь родственница. Вряд ли эту находку можно было засчитать в актив.

Выбираясь из этих развалюх, Ярчук снова ощутил какое-то неудобство, зуд, начинающийся где-то внутри и переходивший на кожу. Подобное ощущение он испытал однажды в лагере, когда на лесоповале застудил спину и лечился электрофорезом. Клим остановился, недоумевая, посреди хаоса новостройки. И вдруг понял, откуда это ощущение. За ним следили. Следили, наверное, с самого утра.

Это чувство постепенно ушло уже в автобусе, куда он запрыгнул почти на ходу, раздвинув створки дверей. Этого следовало ожидать, если только его предположения верны. Сидя почти в пустом салоне, Клим машинально рисовал на затуманенном стекле две цифры — 30 и 58. Первая означала срок отъезда. Вторая — деньги, включая отложенные на билет, что надо было растянуть до этого срока. Цифры не радовали.

14. «Колобок»

Этот ресторан в старой части города был переоборудован из провиантских подвалов старого купеческого дома. Сводчатые потолки и забранные коваными решетками оконца вдохновили реставраторов на псевдостарину — черные стулья-зидели, лампы с матерчатыми абажурами и накладные деревянные балки должны были создавать у выпивающих романтические ассоциации.

Соколовский уже сидел под простенком, увешанным жестяными щитами. На пустом столике торчали конические салфетки, словно миниатюрные куклуксклановцы.

— Привет.

Юниор, прищурясь от дыма сигареты, протянул руку.

— Падай… Что пьешь? Возьмем разгон на коктейлях?

Клим еще тогда отметил тягу этого юного спекулянта к деловитому, современному стилю, несколько переложенному на уголовный манер.

— Чуток чистой.

На щелчок пальцев юниора приблизилась дебелая официантка в старинном кокошнике и приняла заказ. Манекенщик особо тщательно остановился на выпивке.

— А ты чего не поддерживаешь?

— Еще буду занят.

Соколовский снисходительно посматривал на него.

— Сейчас придут еще двое ребят, тоже дела делают. Не один твой папаня покойный умел…

— Ты, крыса, еще раз вякнешь за батю — я тебе шнифты поспускаю. Он всю вашу лейку вот здесь имел.

Клим проговорил все это спокойно и даже (со стороны) дружеским тоном, однако Соколовский побледнел и откинулся на резную спинку.

— Извини, друг.

— Какой я тебе друг? Ты портянка, тряпичник. Не знаю тут просто никого, потому и вожусь… с такими.

Закуривая от свечи в железном канделябре, Ярчук искоса наблюдал за фарцовщиком. Спеси у того куда как поубавилось; Клим по опыту знал, что такие уважают лишь тех, кто может их самих втоптать в грязь.

— Теперь вот что, — Клим аккуратно поддернул манжеты, так, что стала видна наколка. — Мы с тобой как договаривались — встретиться тэт на тэт, как в народе говорят, или при свидетелях? Ты, гнида, что меня за фраера держишь? Я ж на условном, погань ты такая, на мне глаз могут держать. Что там за двое должны еще прийти? Такие же желтые, как ты?

— Нет, что… ты! — Соколовский, очевидно, с трудом одолевал в себе желание обратиться на «вы». — Проверенные хлопцы, я у них в подмастерьях…

— Клади быстро, кто такие, пока не появились. Я с кем попало светиться не хочу.

Юниор выпил наспех — аж в голове у него царил сумбур.

— В очках темных и с носом таким… немного покривленным, это будет Козырь, он хаты чистит с подручным. Работает еще с Кукой, шалман у них там… возле Речной.

— В отсидке был?

— Не… чистый пока. Второй — Дональд Дак, это его за морду так прозвали. Фарцует тоже, вроде меня, только по-крупному. Оптом. План сбывает.

— Откуда план? И что за наркотик?

— Почем я знаю, откуда? В сигаретках, как обычно. Шалавы у него держатся, даром, что смурной.

Соколовский поглядывал тоскливо, чувствуя, что наговорил лишку. Ярчук с аппетитом убирал антрекот. Отпил немного сухого вина.

— Так… Значит, что ж ты — думал, человек со сроком, сидел по-всякому, а теперь переквалифицируется? Будет тут для тебя… трусы фабриковать с наклейками? А, сосунок?

Надо было заканчивать, с минуты на минуту могли появиться Козырь и Дональд Дак. Скорее всего, они запаздывали, чтобы придать себе весу. Соколовский вжался в спинку зиделя.

— Ни в коем случае! Надо было переговорить с вами, — он не удержался-таки. — У них есть концы к Пану, так мы договорились…

— Ладно, закройся, — Клим поднялся, вытер салфеткой рот. — Придут — скажешь: Ярчук ждать не любит, его самого ждут. А я двину… Дела, сам знаешь, важнее бутылки.

— А как же… — юниор чуть не плакал. И то сказать, положение его было незавидное — выложил все, что знал, а собеседника упустил.

— Все, паря, я тебя знаю как найти, и когда надо — объявлюсь. Когда мне надо.

Взревел оркестр, и вокруг сразу стало как бы тесно от шума. Ярчук отодвинул зидель и нагнулся к самому уху фарцовщика.

— Скажи этим, что придут — пускай этому самому Пану подкинут, что у Ярчука маза на примете. Хочу с ним познакомиться по этому поводу. Объем, скажи, кусков на тридцать вприкидку. Ну, будь здоров, фарцовый!

Клим прошел мимо танцплощадки, где уже содрогались первые пары. Жлобоватые, потные типы выплясывали с девушками в стиле «сафари». Теперь ясно, почему именно «Колобок» облюбовали спекулянты.

Когда за ним уже захлопывалась высокая зарешеченная дверь, к тротуару напротив лихо приткнулся зеленый москвич и оттуда не спеша выбрались Козырь и Дональд Дак — Клим сразу узнал их по описанию Соколовского.

15. Муравьиный лев

Клим расстелил на столе карту города, похожую на большую линялую вышивку. Город был ограничен извилистым лимонным контуром окружной дороги; бледными цветными пятнами в белой паутине улиц выглядели районы города, кудрявая зеленая штриховка обозначала парки и леса. Как раз в запутанном клубке центра сливались два речных рукава, образуя подобие буквы У. Ярчук уже знал приблизительно, где что находится, но город был слишком велик для того, чтобы узнать его досконально за такой короткий срок.

Он подтянул лампу поближе к столу и стал внимательно изучать карту, одновременно заглядывая в путеводитель для туристов, сопоставляя в своей памяти то, что уже успел увидеть. Затем достал записную книжку отца и пометил на схеме несколько адресов.

Легкий сквозняк прошел по комнате. Ярчук вздрогнул и поднял голову — в дверях стояла, улыбаясь, Тоня.

— Ты? — Клим спрятал книжку в карман.

— Пришла на огонек, без приглашения. В отчем доме мне последнее время не особенно… Тем более, когда там этот супермен Томик.

— Приехал на своем единороге?

— Да, беседуют с папой… Можно подумать, он ездит не к Лине, а к нему. А та, конечно, бесится…

Лицо Тони было в тени от абажура, но Клим заметил гримасу раздражения. Приход ее вызвал радость, смешанную с тревогой; он впервые испытывал такую сумятицу чувств. Сказал внешне спокойно:

— Да ты проходи, садись. Только у меня здесь…

— … беспорядок, — продолжила Тоня. Легко оттолкнувшись от притолоки, подошла ближе и увидела карту. — О-о, ты совсем как великий завоеватель. Как Нельсон при… Ватерлоо!

— Не жалуют у вас историю в юридическом. При Трафальгаре.

— Может быть. Когда будешь брать город?

— Не весь, — скромно сказал Клим. — Отдельные участки. Ты чай пить будешь?

— Нет, спасибо.

Тоня приглядывалась к карте, и в глазах ее появилось выражение, которое Клим не мог расшифровать — что-то вроде опасливого любопытства. Она заметила значки, нанесенные им.

— Зачем тебе все это?

Клим смутился.

— Как — зачем? Надо же познакомиться с городом, в котором живешь…

— Вот что, — Тоня пристально смотрела ему в лицо. — Не валяй дурака. Город ты так никогда не узнаешь. Поехали завтра со мной, я покажу тебе все сама. Попрошу машину у отца…

Видно было, что на эту жертву она шла исключительно ради него.

— Я бы с удовольствием… просто у меня завтра одна встреча.

— Подожду.

— Это может занять весь день.

— Ладно, тогда в другое время. Если ты захочешь, конечно…

— Тоня…

Она резко отстранилась, взмахнув волосами.

— Не трогай меня! Я думала, ты мне доверяешь… Зачем ты лезешь в эти дела?

Клим закурил, пряча лицо.

— Некоторые вещи, как бы тебе сказать… не совсем по женской части. Это чисто деловой вопрос.

— Я тебе не верю…

— Жаль. Я как раз надеялся на твою помощь…

Взгляд девушки немного потеплел.

— В самом деле?

— Да. Скажи мне, что здесь находится?

Разочарованная, она снова повернулась к карте.

— Ты опять за свое? Не знаю, понятия не имею.

— То есть, ты не знаешь родной город!

— Знаю, как облупленный.

— Так что здесь?

— Поселочек… — нехотя сказала Тоня. — Коксовый завод, очистные поля. Это же окраина.

— А это?

Тоня склонилась над листом, вчитываясь в названия улиц.

— Дегтярная… Это в районе Журавликов, там еще такая старая церковь. Ты ее мог заметить с холма… в тот вечер.

Она глянула на Клима исподлобья.

— Помню, как же… Хорошо, а это где?

— Это самый центр. Речная. Тут район старых доходных домов.

— И вот еще, я поставил звездочку.

— Здесь… не помню. Ага, здесь какая-то здоровенная засекреченная контора. Поверх стены колючая проволока… У меня там был один знакомый… — Осеклась, мельком скосила глаза на Ярчука. Он сделал вид, что ничего не заметил.

— И вот тут. Белое пятно, только по речке и ориентируюсь.

— Не белое, а зеленое. Это коллективные сады завода двигателей. И еще каких-то. Там целая полоса этих садов. Мы были там с отцом.

— Ну, а здесь что, тоже старый город?

— Сказал! Это новостройка, они все одинаковые. Здесь универмаг, здесь Дворец спорта, какой-то большой НИИ…

Клим делал пометки прямо на схеме; к лампе струился сигаретный дымок. Тоня уселась на диване и сказала, вроде бы про себя:

— Вот так. Наберешься храбрости прийти незаметно к одинокому мужчине и только разочаруешься.

Клим отбросил карандаш и подошел к ней. Девушка притянула его к себе. От ее близости кружилась голова.

— Что это у тебя?

Она губами прикоснулась к его ссадине на щеке.

— Пустяки… Не обращай внимания.

— Боюсь за тебя. Сама не знаю, что со мной творится. Боюсь…

…Когда Тоня скрылась за калиткой, Ярчук подождал некоторое время, пока в ее окне, в мансарде вспыхнул свет. Возле гаража Губского сквозь изгородь проникало какое-то невнятное посверкивание — стоял мотоцикл Томика, как определил Клим. Было уже достаточно поздно для визита. Но не это занимало сейчас его: в свете уличного фонаря на песчаной дорожке отчетливо видны были отпечатки Тониных туфель, это был тот же рубчатый след, что и на чердаке… Озадаченный, Клим тряхнул головой.

— Ерунда. Эти спортивные туфли сейчас на каждом втором… А может, Лина? Ведь у них, наверное, и размер один?

В раздумье он вернулся домой. Наступила полночь, а он все еще сидел перед картой, безотчетливо соединяя пунктиром созвездия отмеченных точек.

— Однако…

Несомненно, где-то он уже видел этот рисунок. Немного иной, деформированный, кособокий, но в принципе тот же линейный скелет формы сердечка, с концентрическими… Вспомнил!

Ярчук выхватил книжку из кармана и, бегло листая, нашел нужное место. Это был тот самый рисунок-паутинка под цитатой о муравьином льве. Он вглядывался в него, сравнивал, правил свой план — ведь это была та же схема, вернее, грубая ситуационная прикидка той схемы, что он сейчас набросал на карте города. Приглядевшись, Клим заметил, что некоторые точки у него отсутствовали: а на периферии, обведенный несколькими концентрическими кругами, чернел небольшой крестик.

16. Инженер Брых

Шел уже пятый день со времени объявления в вечерке, а покупатели все не являлись, хотя Губский с прежним энтузиазмом обещал их наплыв. Клим чувствовал, что его одолевает нетерпение и тревога. Он снова побывал у Пташко, тот был озабочен услышанным и настаивал на своем. Вечерней электричкой из города должна была ехать Тоня, они условились встретиться в четвертом вагоне, но ее там не оказалось.

Клим предпочитал обедать в городе, если задерживался там до вечера. Сегодня же вышло так, что он, лишь выйдя в Загородном, вспомнил о том, что не мешало бы перекусить. Здешняя чайная была далеко не лучшим предприятием общепита, но выбирать не приходилось. Ярчук взял немудрящую еду, уселся за вытертый до темной основы пластиковый столик, стараясь как можно быстрее и не вникая во вкус съедаемого, покончить с обедом. Практика в этом отношении у него была большая.

— Разрешите?

Видный мужчина лет тридцати восьми сгрузил со своего подноса странный набор — банку ставриды, пиво и пару засохших пончиков, что плесневели на витрине не меньше полугода. Ярчук мельком глянул на визави — он не был похож на завсегдатая чайных и столовых: под твидовой курткой голубела в тон ей превосходная рубашка из хлопка, с этим всем гармонировал лиловый галстук с мудреным узором.

«Импровизация, — решил Клим. — Посмотрим, что будет дальше».

Человек в твиде налил себе полный стакан и с омерзением выпил. Налил еще, перекосился, будто от касторки.

— Не поддержите компанию?

— Спасибо. — Клим приканчивал шницель, подобный недоваренному мылу. — Не советую вам здесь брать пиво.

— Я его вообще терпеть не могу. Не за тем сюда пришел…

Обладатель лилового галстука поковырялся вилкой в ставриде.

— Ярчук, если не ошибаюсь? Сразу можно узнать, похож… А я тут с машиной, подъехал купить хлеба на дорогу. Смотрю — Ярчук. Угадал?

Клим взглянул на него внимательнее: крепкое, даже чем-то плакатное лицо под шапкой слегка тронутых сединой волос, серые глаза — глаза человека, привыкшего командовать, покорителя женщин. И странен был только их неуверенный взгляд.

— Угадали.

Клим подобрался: возможно, обратная связь принимает такие формы? Незнакомец оглянулся. В маленьком зале было уже полно народа, стоял гомон подвыпивших компаний.

— Не будем тянуть время. Я — Брых, инженер, так сказать… Знаю, зачем вы здесь. Данилыч, надо думать, держал вас в курсе?

— Как сказать, — уклончиво протянул Клим, соображая, как же ему держаться. — На расстоянии, знаете, это не просто…

— Дельный был кадр. Расчет и осторожность — вот его основные качества. — Брых хотел закурить, но вовремя заметил табличку. Ему явно было не по себе в этой забегаловке: не зная чем занять руки, он вер тел пончик, черствый, как пемза. — Я думал, он передал вам эти качества.

— Почему в прошедшем времени?

Инженер Брых наклонился к нему через стол.

— А какого хрена вы заявились на завод? Думаете, я не догадался?

Он снова сел прямо, лишь стиснутые кулаки говорили о внезапной вспышке. Помолчал, двигая челюстями.

— Так вот, юноша, со мной шантаж не проходит. Я не дурак, и постараюсь вам это продемонстрировать.

Теперь Ярчук понял, что он имел в виду. Значит, недопроявленный блондин из отдела кадров стал источником информации. Скорее, его каштановолосая подчиненная.

— Знайте же, юный Ярчук, что они всерьез принялись за нашу гальванику. И за участок драгметаллов. А раз так, дело будет раскручено довольно быстро, ведь они уже беседовали с Ромкой…

— С Роман-Ключевой? — брякнул Клим, неожиданно для самого себя.

— Вы и фамилию знаете? — мрачно зыркнул Брых. — С ней самой. — Поймите, юноша, у меня информация с двух сторон: от наших, которым я теперь не особенно верю, и оттуда…

Инженер Брых неопределенно кивнул в сторону города.

— Меня еще долго не тронут, если вообще коснутся. Я человек далекий от тех участков, всего лишь заведую сборкой. За все время не оставил за собой ни одной отметинки… Но я сматываюсь. Как раз сегодня — ушел в отпуск и — чао, чао, бамбино!

Он наблюдал, какое впечатление его слова произведут на Ярчука.

— Скатертью дорога, если есть куда.

— Есть. — Брых навалился локтями на грязный стол. — Я еще пять лет назад подстраховался в этом отношении. И вам советую сделать то же, самое время. Понимаете, зачем?

— Не особенно.

— Думаете, почему я с вами так, напрямик? Вы сделали решительный ход, вот что меня подстегнуло. Вообще, — он тускло улыбнулся, — нужен был только повод, толчок. Рано или поздно я бы отсюда рванул. Особенно после случая с Данилычем.

Клим помалкивал, опасаясь разрушить недоразумение. Чем больше заблуждался Брых на его счет, тем больше это ему давало. Тот продолжил:

— Хочу напомнить: Данилыча прибрали, надеюсь, вам теперь это стало ясно? Думаете, с вами станут цацкаться? Мой вам совет — сбывайте эти манатки и дуйте отсюда… Только не домой. Там у него свои люди.

— Этот бородач? — Ярчук вспомнил командировочного в вестибюле.

— Однако, информация у вас — даже пешек знаете! Нет, этот шестерка. Возит липу, а сам ни о чем не подозревает. Ладно, не до него… Значит, вы уяснили, что от меня ничего не получите? Не там ищите отцовскую долю, юноша. Вы и вся эта уголовная братия…

— А сам кто? — грубо перебил Клим. — Вы вот что — тяните ваш кусок целый, если уже так выходит. Но мне за это нужны координаты.

— Идет. Могу теперь все выложить: вон машина под окном стоит, упакованная по крышу, семьи у меня нет — развелся, прижать нечем. Идеальный случай…

Нет, Брых не походил на свободного как ветер путешественника… Нервничая, он допил скверное пиво.

— Так вот, мне нужен этот самый — муравьиный…

— …лев? — Инженер Брых скатал из хлеба тощую колбаску. — Так его Ярчук именовал в разговорах со мной. И точно, те же повадки — затягивает всех в свою пасть, а сам невидимый. Я, к примеру, ни разу с ним дела не имел, потому и деру отсюда. Он меня знает, а я его нет, что может быть хуже… Понятия не имею, где он находится, и вам, юноша, не советую узнавать. Ездит, вроде, на инвалидке, больше не в курсе…

Скорее всего, Брых не врал.

— Тогда еще одно. С чего, по-вашему, началась история с Ярчуком?

Брых глянул на него с некоторым сомнением.

— Вам же все известно из первых рук… Хотя, наверное, интересуют детали? Так вот. Когда машинка завертелась и пошел желток…

Золото?

— Да, в растворе… Тогда, через полгода, примерно, связной доставил Ярчуку какую-то весть из вашей Тьмутаракани. Этого связного я больше не видел. С того дня Данилыч крепко изменился: стал скрытный, тревожный, опасливый какой-то… вроде меня теперь. — Брых нервно засмеялся. — На что-то он решился, было видно, а на что — вы, конечно, знаете… Да… И все это время ни за что не оставался один. Вечно с попутчиками, со знакомыми — их у него был полный мешок. А я каждый раз крюк давал, чтобы его с работы завезти домой.

— Вы что, рядом живете?

Не так уж рядом. Я на Восьмой, за кемпингом, на машине это минут пять. Словом, боялся чего-то, прямо-таки до мании. Думаю, его.

— Думаете, он сам сигнализацию поставил?

— Могу только догадываться… Наши считали, что он держал казну. Может, поэтому.

Шум в чайной нарастал, на их столик косились выпивохи.

— Так что, юноша, в расчете? — Брых встал, видно, ему уже не сиделось. Клим тоже поднялся и глянул поверх голов.

— В расчете.

В толпе, копошащейся у стойки, мелькнула и скрылась знакомая черная голова. А-а, цыган, мордоворот!

Машина Брыха имела щегольскую черную полосу по диагонали капота. Заднее сиденье было завалено вещами: в середине виднелся объемистый термос. Брых в самом деле собрался капитально.

— Подкинуть вас до поворота?

— Лучше пройдусь. Могу вам сообщить — в чайной были его люди. Этот… цыганоподобный.

— А, знаю. — Брых открыл дверцу. — Ну, меня это уже не волнует, через полчаса я буду в соседней области. Сами выкручивайтесь.

Он сел и пристегнулся.

— Минутку. — Клим склонился над открытым окном. — А вы не думали, инженер, что может быть еще один выход? Кроме побега?

— Юноша, я все время об этом мыслю, только ничего не получается. Может, придумается что-нибудь там? — Он вновь слабо улыбнулся, и Клим теперь заметил, какое у него усталое лицо.

— Счастливо оставаться…

И желтая машина помчалась изгибом шоссе, чем-то напомнив Климу муравья, бегущего по склону песчаной воронки.

17. Покупатель

— Я по объявлению, — хмуро сообщил массивный мужчина в сером костюме. Клим, ежась от утреннего холода (он выскочил открывать в одних трусиках), распахнул дверь и сказал, преодолевая зевок:

— Заходите…

В рассветном полумраке отчетливо видны были индексы наручных часов — без десяти шесть. Не терпится человеку стать домовладельцем!

— Присядьте, я сейчас.

Ярчук быстро натянул брюки, искоса рассматривая незнакомца. Тот все также сумрачно уселся на краешке стула, глядя в одну точку перед собой. Повадкой он напоминал отставного военного: плечи квадратные, приподнятые, уши приплюснуты к круглому черепу, взгляд до странности светлых выпуклых глаз неопределим. Клим пролез в тесную трикотажную рубаху, одернул ее на мускулистом торсе и уселся напротив гостя.

— Я вас слушаю.

Квадратный испытующе взглянул на него; Ярчук мог бы сказать — с повышенным интересом, не особенно идущим к этому раннему времени. Может, подставка Пана?

— Я по объявлению, — воспроизвел гость свою фразу. — Хотелось бы взглянуть на бумаги…

Клим удивился.

— Думаю, бумаги — дело последнее. Сперва, может быть, посмотрите хозяйство? Постройки, сад?

— Уже посмотрел, с вашего разрешения, — первый раз что-то вроде улыбки показалось на лице отставника. — Обошел все, чтобы вас не будить спозаранку.

«Ясно, — подумал Клим, — мы с ним расходимся в понятии „спозаранку“».

— Затемно, наверное, приехали, — вслух сказал он.

— Да, рановато, так уж получилось… Все-таки, бумаги бы посмотреть…

Определенно, здесь что-то нечисто. Клим насторожился, остатки сна улетучились. Он вышел в соседнюю комнату, достал из шкафчика папку.

— Вот, смотрите, здесь все.

Покупатель надел очки в толстой оправе, зашуршал бумагами.

— Так… план дома с постройками… страховой полис… а это из суда что — ага, свидетельство о праве наследования…

Ярчук прибрал постель с дивана, ожидая, пока тот закончит.

— Ну что, документация вас устраивает?

— Вполне. Главное, нет пристроек без санкции районного архитектора. Это, знаете, такая морока. Хотелось бы еще…

Замечание насчет пристроек было сущей чепухой. Клим прервал его:

— Неплохо бы, как говорится, быть взаимно откровенным… Разрешите взглянуть на ваши бумаги, в свою очередь. Знаете — я теперь дока в этих делах, знаю, что и кому полагается.

Отставник снова странно взглянул на него.

— На беду, как раз не захватил никаких документов. Могу лишь так представиться, словесно — если поверите…

Клим скупо кивнул: валяйте, мол.

— Степаненко Андрей Гаврилович, проживаю на Ждановской набережной, двадцать пять дробь один. Коренной горожанин, так что право на покупку есть.

— Достаточно пяти лет проживания, — сказал Ярчук. — А зачем вам, коренному горожанину, это бунгало? Я за него с вас могу заломить еще те деньги. Знаете, небось, теперешние цены на жилье?

Квадратный несколько смущенно изложил свою позицию:

— К природе начинает тянуть в зрелом возрасте, к древесности, к травке… Тем более, если вырос на лоне, так сказать… Ну, а если вы захотите с меня взять больше того, что в моих возможностях — что ж, останусь при своих интересах… на Ждановской.

«Нет, — соображал Клим, — вряд ли он от них. Разве что играет уж очень мастерски, ну прямо Леонов!»

— Чего там, — сказал он, — цена стоит в полисе, больше ни гроша не возьму… Если только вы на самом деле Степаненко Андрей Гаврилович.

Квадратный будто не расслышал последнюю фразу; он тщательно завязал папку и вручил ее Климу. Поднялся со стула — стало заметно, что он выше ростом на полголовы.

— Резонно, согласен с вами — деньги против документов. Тут вы совершенно правы, продолжим этот разговор (он глянул на часы с календарем), — в среду, как вы на это?

— Идет. — Клим все еще не определился относительно гостя. — Только не в такую рань. Скажем, часов в десять.

Квадратный зачем-то выглянул в окно, раздвинув занавески.

— В среду как раз нотариус работает здесь.

— Где это — здесь?

— В поселковом совете, я имею в виду.

— А-а, вот что. Вы, будто, уже по рукам ударили.

— Почти что. — Гость снова улыбнулся. — Ну, до среды.

Ярчук проводил его до калитки. Солнце уже поднялось над осинами и посылало уходящему в спину низкие бледные лучи. Тут Клим заметил еще одну фигуру.

— Клим!

С той стороны изгороди пробирался к нему Губский в дождевой куртке бронзового цвета, похожий на встревоженный самовар. Положительно, сегодня никому не спалось.

— Кто это такой был? — сосед, отдуваясь, глядел вслед квадратному.

— Клиент, как вы говорите. Потенциальный покупатель.

— Вот оно что… — Иван Терентьевич сухо поджал губы. — Я же тебе обещал покупателя, куда ты спешишь? И тип какой-то неприятный. Смотрю — бродит в малиннике, будто медведь…

— А вы-то чего встали до петухов?

— Я? — замялся Губский. — Возраст, наверное, не спится. Брожу по саду.

Ярчук бросил взгляд на соседний двор.

— Томик, я вижу, у вас последнее время квартирует?

Губский заметил уже, что Ярчук и его племяш не особенно жалуют друг друга.

— С чего ты взял? А-а, мотоцикл стоит… Нет, это он его у нас оставляет, когда с вечера поддаст. Лина не дает ему ездить под мухой.

Ярчук заметил также возле гаража давешнее приспособление для рихтовки, но смолчал. Его больше беспокоило другое.

— Вы не в курсе, случайно… куда подевалась Тоня?

— Ума не приложу! — Губский подмигнул Климу. — Где-то в городе, скорей всего — вещей не взяла. Да ты не переживай, это у нее в обычае, исчезать по-английски. Скоро явится, могу даже сказать, когда.

— Когда же? — Ярчук не мог скрыть нетерпения в голосе.

— В среду. У меня будет юбилей, круглая дата — полтинник. Приедет — куда денется… И ты приходи, само собой.

— Спасибо. — Клима пробирал озноб, то ли от холода, то ли от внутреннего беспокойства. Сосед похлопал его по плечу ободряюще.

— Ну, пока. Дуй домой, а то простынешь.

Хлопнула дверь в его доме, и Губский беспокойно оглянулся. Но это была всего лишь его жена, блеклая, как всегда. В руках у нее белела какая-то одежина, которую она тут же стала тщательно чистить щеткой.

— Иди, иди…

Но Клим уже узнал куртку Томика, мотоциклетную куртку Томика… Значит, он был здесь… Раздумывая об этом открытии, Ярчук почти миновал почтовый ящик, где что-то белело. Открыл дверцу и вытащил открытку. На обороте карпатского пейзажа коротко сообщалось, что фамилия того человека — Панков. Нина подписалась сдержанно, совсем по-девчоночьи.

18. Разговор с Катей

Название родного города перекрыло шум в зале междугородки. Ярчук очнулся от дремоты, вскочил с кресла и занял крайнюю кабину. В трубке слышался монотонный гул и на фоне его — далекий писклявый диалог, будто где-то на Марсе переговаривались два комара.

— Катя!

— Да? Я слушаю! — закричала вдруг Катя в самое его ухо.

— Привет, сестренка! Не ори особенно, тебя прекрасно слышно. Как там дела?

— Все в порядке, Климчик! Я прошла в техникум. С первого сентября — в колхоз.

В голосе сестры было столько ликования, будто дождливый сентябрь на картофельных полях мог сравниться с невесть какой удачей.

— Поздравляю, Катька! Ты хоть там одна управляешься?

— Нефедовы помогают, не волнуйся. Что там у тебя с этим самым… с наследством?

— Скоро разделаюсь. — Клим повернулся, чтобы прикрыть дверь и заметил краем глаза, как вскинулась газета под замшевой кепочкой. Так-так, значит, контролируете. Он снова повернулся спиной к залу и громко заорал в трубку:

— В порядке, Катюш! Двадцать восьмого оформим купчую — и с плеч долой! Жди с подарками!

— Ты сам-то чего орешь? — удивилась сестренка. — Весь город разбудишь, у нас тут уже начало двенадцатого.

— Это я от радости, — Ярчук заметил, как молодчик в замшевой кепке с деловитым видом вышел из переговорного пункта. Он прикрыл дверь.

— Теперь слушай внимательно.

— Да-да!

— Заглянешь к тетке Ниле в шкатулку, знаешь, в ту…

— Она ее прятала. Помнишь, какой скандал был, когда я, маленькая, полезла туда?

— Ты уже не маленькая, полезь незаметно. Старушка простит.

— Не хочется.

— Надо, Катька. Там должны быть такие штуки…

— Какие?

— Ну… корешки от переводов. — Клим совсем понизил голос. — Переводы отсюда, от отца!

— Не может быть!

— Проверь, я думаю, она их не выбросила… Теперь ясно, откуда взялась та твоя шубейка… мой велосипед. В общем, напиши, сколько их там и общую сумму. И еще одна большая просьба…

Клим оглянулся. Молодчик в кепке маячил за его спиной.

— Свяжись с Крынским, пусть сделает запрос…

Остальное Клим почти прошептал.

— Ну и связь, — буркнула Катя в тысячекилометровой дали. — Еле разобрала. Что ты там опять затеваешь?

— Дома все расскажу! — громко сообщил Клим. — Так что же тебе привезти?

— Поговорили? — вмешалась телефонистка.

— Вы бы лучше за линией следили, вон у вас какая слышимость. Братик, я за тебя беспокоюсь. Возвращайся скорее, Клим!

— Хорошо. Все, сестренка? Тогда пока, не скучай!

— До свиданья! Клим…

— Закончили, — сказала телефонистка.

— А, ч-черт! Не могла подержать еще секунд десять!

Ярчук вышел из кабины и направился прямиком к переходу, возле которого сгрудились машины на красный свет, словно волы. Молодчик вышел на крыльцо почты и мельком глянул вслед. Затем, не спеша, снял трубку и набрал номер.

19. Одиночество молодого человека

Радио пиликало какую-то усыпляющую мелодию. Клим сумерничал, не зажигая света. Его охватила хандра.

Мне не нравится здесь, думал он. Мне не нравится этот тоскливый дом с привиденьями на чердаке, не нравится темная загадка с гибелью человека, давшего мне жизнь… Но его жизнь мне тоже не нравится. Мне не нравится также сосед Губский и его племяш. Мне не нравится этот крот, что регулярно роется у меня в саду, не нравится металлоискатель в гараже у соседа — такой у нас разбирали на курсах ПВО. Мне не по нраву хоровод, что начинает вырисовываться вокруг. Не нравится этот покупатель, от него несет фальшью. Мне тут, вообще, ничто не нравится. Кроме Тони, но вот следы… И где она, в самом деле?

Беспокойство о Тоне остро кольнуло; Ярчук лишь теперь начал понимать, кем она стала для него.

…Я веду плохую игру, продолжал перечень Клим. Давно полагалось бы согласиться с Пташко, но мне не нравится, как смотрит на меня при встрече сержант Станевич… А там, что, сразу проникнутся доверием? Брых исчез, а я не узнал у него и десятой доли… Блефовал… Сколько еще можно продержаться на блефе? Неизвестно… Дональд Дак клюнул — ведь это он был в междугородке… И ведь самое трудное впереди…

От этой мысли его передернуло; охватило ощущение заброшенности. Клим вдруг представил, насколько одиноким человеком был его отец — при всех своих связях, разветвленных в огромном городе, окруженный «клиентами» и нуждающимися в нем людьми, он был ужасающе одиноким, и, наверное, по вечерам вот также глядел бесцельно на огни проходящих внизу, за лесом, поездов…

Вероятности раскладывались веером, как в басне; направо, налево, прямо… и нигде не было чего-нибудь конкретного, скажем — направо пойдешь — шею свернешь. А на это уже были шансы.

Узенький серп луны в прямоугольнике окна пронзительно отсвечивал на глянцевых листьях вишни; было прохладно, и ему подумалось, что за Уралом уже началась осень. Внизу, за лесом, мирно гуднула электричка.

В передней что-то упало. Рефлекторно Клим вскочил и отпрянул в угол. Дверь мягко подалась и послышалось глуховатое:

— Кто есть?

Невидимая рука шарила выключатель. Клим подобрался. Дверь распахнулась, чувствовалось, что там не один человек. Он нащупал колпак настольной лампы, слегка повернул его и нажал кнопку.

Двое, белесые от залившего их света, смотрели, моргая на лампу. Ярчук сразу узнал их — Козырь и Дональд Дак.

— Убери свой прожектор.

Это сказал Козырь. Ярчук повернул колпак лампы вниз, и оба непрошеных гостя, настороженно посматривая на него, вошли в комнату. Теперь он мог рассмотреть подручных Пана более подробно.

— Сумерничаешь, друг? Мы уже думали, что спишь. Неприветливый ты…

Клим не отвечал. Дональд Дак, усевшись на краешек дивана, глянул с опаской на его руку, и Клим вдруг заметил, что держит шкворень от ставня. Когда он успел схватить его — неизвестно.

Козырь оседлал стул. Это был дюжий высокий малый с какими-то недохватками в телосложении; скорее всего, слишком длинный хребет, решил Ярчук. У него было широкое заурядное лицо рубахи-парня, и лишь шрам на брови и немного свешенная переносица могли намекнуть на ошибочность такой оценки. Дональд Дак полностью соответствовал своей кличке. Некоторое время все молчали.

— Суровый наследник, — снова заметил Козырь.

— Выставил бы хоть что гостям, — поддакнул утенок.

Козырь встал и, не спуская глаз с Клима, извлек початую бутылку с нижней полки буфета. Ярчук и не подозревал о ее существовании. Очевидно, они бывали здесь частенько… А может, и совсем недавно, несмотря на опечатанную дверь — слабое препятствие для домушника-профессионала. Козырь отхлебнул и передал Дональду. Тот брезгливо вытер горлышко и выпил, скривившись. Протянул бутылку Климу.

— Разгрузочный день, — отказался тот. — Так зачем пожаловали?

— Спрашиваешь? Сам же через фарцового передал…

— …насчет разговора, — вмешался утенок Дональд.

— Не с вами ж говорить! Я дела веду с тем, кто рулит.

Клим все еще не выпускал шкворень.

— Земляк, не гони волну, сейчас во всем разберемся. Поедешь с нами.

— К ближайшему крематорию? Так это еще вилами по воде…

— Спокойно. Ты просил разговор — будет тебе разговор. Пошли.

Гости поднялись. Все еще колеблясь, Ярчук положил шкворень на подоконник и снял куртку со спинки стула.

— Щас. Ты, говорят, резкий мальчик…

— Цыган пожаловался?

Но Дональд уже проскользнул за спину Клима, теперь он был блокирован с двух сторон. Оставалось идти. Козырь погасил свет, и они вышли.

Направились к шоссе — тесной группой под редкими уличными фонарями. У обочины стоял москвич-фургон; очевидно, ярко-алый на свету, сейчас он казался черным.

— Заходи, — Козырь открыл дверцы в грузовое отделение.

— Ты что — в душегубку меня суешь, падаль? Там же и окон нет, задохнуться можно.

— Не задохнешься, тут недалеко…

Козырь налег на Клима плечом, а Дональд Дак, осклабясь, прижал ему к ребрам что-то страшно-знакомое, тягостно знакомое по Щепихе.

— Убери пыру, недоносок, а то самого тебя там придется везти. Как мясо… Пусти, гляну, что там за салон.

— То-то ж. — Козырь, не выпуская его руки, чиркнул зажигалкой, чтобы посветить. — Там, в углу, канистра под ватником. Садись на нее.

Дверцы захлопнулись, и Клим оказался в полной темноте. Заскрежетал стартер, двигатель негромко рыкнул и машина выехала на окружную трассу. Зеленые косые цифирки наручных часов показывали начало двенадцатого.

20. В воронке

Клим оказался в узком дворе возле мощного темного сооружения, окруженного высоким забором. Над двором тянулся толстый провод — для собаки, сообразил Ярчук. Пса, видимо, загнал в будку Козырь, оттуда доносилось сдержанное рычанье. Воздух здесь отдавал дымком с острым, с детства привычным Климу, запахом серы. Значит, коксовый где-то недалеко… У входной двери невнятно серел Дональд Дак, ожидая его.

Утенок подтолкнул Клима вперед и закрыл дверь. Помещение, куда они вошли, было сплошь, под потолок, заставлено мебелью, полированные шкафы, столы, серванты и полки громоздились друг на друге; в их столпотворении виднелся уголок софы, заваленной картонными пакетами. По всему, здесь давно уже никто не был — слой пыли на полировке был матовым, слегка даже мохнатым. Склад, что ли? Люминесцентные лампы резали глаза, отвыкшие от света.

— Садись, хлопец!

Низкий голос пожилого человека. Ярчук повернулся в ту сторону — в проеме без дверного полотна висела синяя, отливающая глянцем штора, там, по-видимому, и находился говоривший. Клим направился было к двери.

— Не сюда, браток. Вон стульчик на средине, там размещайся, чтоб я тебя видел. И ты, Петро, пока будь возле. Можешь понадобиться.

Значит, утенка звали Петр. Слышно было, как во дворе бегал выпущенный пес, таская по проводу цепь. Козырь, очевидно, дежурил снаружи.

— Вот так.

Ярчук сидел посреди комнаты, чувствуя, как его разглядывают сквозь штору. Разглядывание длилось.

— Не знаю, как у вас, — сказал наконец Клим, — а у меня времени мало. К режиму привык — на нарах давно б уже спал.

— Похож… — донеслось из-за шторы после долгой паузы. — Я, малый, с твоим батей знался тридцать два годика, считай, и на воле, и в отсидке.

Значит, отец имел срок еще там? Ведь здесь он не сидел…

— Может, откинешь чадру? — бросил Клим.

— Спешишь, как голый в баню. Пока это ни к чему, так оно и мне, и тебе безопаснее. Твоя хата, сдается мне, под присмотром?

— А то как! И знаешь под чьим — под твоим, дядя! Хата с начинкой, ясное дело, как не потеребить. Напустил землероек, жуков навозных… Но, дядя, я говорю — не на того напал! Мое при мне будет…

— Ладно, хлопчик, — донеслось все так же мирно из-за двери. — Сколько там у тебя добра? Пятера в кармане? А в сортире тебя еще никто не топил?

Клим сорвался со стула, но Дональд Дак перехватил его, щелкнув выпрыгнувшим лезвием. Ярчук дернул ворот, сел, мрачно улыбаясь.

— Бабка надвое сказала — насчет сортира. Думаешь, взял телка голыми руками, сейчас из него кишки мотать будешь, хрен старый! На, сглотни!

Ярчук отвесил портьере оскорбительный жест.

— Выступай, хлопчик, приятно смотреть. И все там такие?

— Не махлюй, дядя, сам оттуда вылупился. У нас страховка всегда крепкая была, в случае чего, достанем. На тебе долги висят еще те.

За шторой переваривали услышанное.

— Кто ж тебя тут кроет, сынок? Один ты, как палец, в наших местах.

Голос вроде показывал озабоченность судьбой Клима.

— Не интересуйся, дядя, я же не лезу к тебе за твою тряпку. Одно скажу только: я человека предупредил — если вдруг потеряюсь, напускай ментов на гнезда. И на эти Выселки в том числе. Свояки далеко, так я ментами поквитаюсь, они и так тебя уже нюхают.

Наступило долгое молчание. Дональд посматривал на Клима — видимо, тот угадал место безошибочно. Наконец донеслось:

— Вот так верь человеку. А говорил же — кровью харкать буду, а сына в эти дела не допущу… Ладно, тля, выкладывай, где коробка!

Лишь теперь в голосе прорвалась злоба. Клим и ухом не повел.

— Я в законе, дядя, свое беру, то что за батей, не больше. А раз банк держу, значит и цену назначаю, справедливо? Мог бы на все рот открыть, но порядок знаю.

— Сопля, на что заришься? Ты к нему руку приложил? Пачкался, ходил возле вышки? Да ты ж до аэропорта не дотянешь… с коробкой. Потухнешь в канализации.

Ярчук хмуро молчал.

— Потому и делюсь, — выговорил он с натугой. — И еще, кроме откупной доли, вот у меня какой вопрос…

За портьерой все замерло. Климу все время казалось, что там не один человек.

— …вопрос такой — выставь мне человека, что отца убрал. За это половину доли своей снимаю — на твоих ребят.

Утенок Дональд шмыгнул носом одобрительно и спрятал прыгун: шел уже вполне деловой разговор. В соседней комнатке молчали.

— Я ж все равно дознаюсь. Лучше сразу засвети его мне, дядя. Он человек решенный, на него расчет не делай.

— Ладно, пацан, считай, — договорились. — Это было сказано с внезапной решительностью. — Доля твоя — четверть…

Ярчук протестующе нахмурился.

— Не понти, с тебя хватит. Радуйся, что целый ушел, только по старой дружбе с Данилычем. Теперь, вот еще что — все бумаги, что там будут — мои. И не пробуй зажать хоть одну!

— Если не денежные, дядя. Для меня все другие бумаги — макулатура.

— Годится. Завтра привезешь коробку.

— Сюда? Дядя, мне же не хочется рисковать. Давай вечером ко мне в усадьбу, все получишь на месте.

— Так она там? — не удержался от вопроса голос.

— Вроде того. — Клим многозначительно ухмыльнулся и встал. — Завтра, надеюсь, увижу тебя без паранджи… А это тебе, приятель, за хамство со мной!

Ярчук вдруг отвесил ничего не подозревающему Дональду оглушительную пощечину. Ничего не понимая, тот бросился на Клима; они возились у мебельных стеллажей, грохоча падающими полками. Ярчук придушил Дональда возле зеркального серванта, и, яростно тиская жертву, не спускал глаз с тусклого отраженья портьеры. Она резко отодвинулась, и Клим увидел лицо.

— Будешь помнить, дерьмо… — Клим отпустил задыхающегося утенка, штора тут же закрылась. — Заимел пыру и королем стал, а? Да ты на меня хоть с водородной бомбой…

— Ладно, хлопец, кончай цирк! — в голосе из-за шторы было явное раздражение. — Не нарывайся. Езжай домой, Козырь тебя отвезет. Проводи его, Петро, только не заводись, видишь же — хлопец со сдвигом…

Но Дональд и не думал заводиться. Потирая щеку, он вышел из склада, закрыл пса в будке и подошел к Козырю, возившемуся около фургона. Они о чем-то переговорили; до Ярчука, стоявшего посреди двора, доносились лишь обрывки фраз.

— …Можешь в кабине, он место знает, — напоследок сказал Дак. Ярчук распахнул правую дверцу и сел без приглашения; следом за ним влез за руль Козырь, уважительно глянув на него при свете тусклой потолочной лампочки. Тут Ярчук заметил, что у него мокрая под мышками рубаха. Москвич выкатил за ворота и покатил по мощеной дороге, обсаженной тополями; месяц уже почти спрятался за лесом.

— Крепкий орех Данилыч, — начал Козырь беседу, считая, по-видимому, что теперь можно быть откровеннее. — Обшарили избушку с ног до головы, а так ничего и не нашли. Садик весь прочесали.

— Могли еще сто лет ковырять. — Клим откинулся на спинку и закрыл глаза. Сквозь ресницы наблюдал за водителем.

— Намекаешь, она не там? С Брыхом он вывезти ничего не мог, там шмон был… наш. А на нем самом глаз держал один хлопец, последние три месяца. Видно было бы, если б понес куда такую тяжесть. Он же все время налегке, с портфельчиком. Раза два со двора мусор вывозил на тачке. Смотрели потом — мусор и есть.

— Куда? На свалку? — лениво спросил Ярчук.

— Не, в лесок рядом…

— Эх ты, сам ты мусор, — пренебрежительно бросил Клим. Козырь вдруг щелкнул челюстью, глаза его остекленели — нелегко бывает рубахе-парню, когда мозг его озаряет внезапная догадка. Он покосился на Ярчука — не заметил ли тот его реакции. Но сосед тянул все так же лениво:

— Ты, паря, вот что… Я старому не особенно верю: сунет он мне завтра какую-нибудь шпану — казни, мол, этот самый батьку порешил. А что мне проку с этого куренка… Земляк, — Клим поборол сонливость и привалился к плечу Козыря, — скажи, а? За мной не засохнет!

— Отстань! — рубаха-парень отпихнул его, судорожно вцепившись в рулевое колесо. — Не я — все, что знаю! А может, на самом деле током стукнуло…

Клим отодвинулся разочарованно.

— Эту лапшу на уши розыску вешай, там проглотят. А может, сам?

Ярчук выразительно кивнул в сторону оставшихся позади Выселок. Это оторвало Козыря от назойливой мысли.

— Ты что! Не может этого быть… Он же инвалид.

— Отпадает…

Машина вбежала на бетонку и понеслась, только швы щелкали.

— Чего так гонишь? Тоже мне, раллист нашелся.

— А? — Козырь немного отпустил педаль. — Раллист, это не я… Кореш мой настоящий гонщик.

«Знаем одного такого», — подумал Ярчук. Осторожно спросил:

— Назад далеко ехать?

— С чего это — назад? Сказано у тебя заночевать.

Это не входило в расчеты Клима. Он буркнул со злостью:

— Боится — в ментовку побегу? Вы ж за мной смотрели все время — имел я с ними дело?

— Кто знает… — странно ответил Козырь. — Побуду до утра. А днем найдется, кому присмотреть…

Редкие встречные машины слепили огнями. Козырь крутнул баранку — свернули в Загородный.

21. Вечеринка

Козырь уехал затемно, но Клим не спешил действовать. Он ожидал прихода квадратного Степаненко — это был повод для визита в поселковый, к нотариусу, а там можно было изловчиться и передать Станевичу записку. Но любитель древесности опаздывал к назначенному сроку.

Высматривая его, Клим подошел к калитке. В почтовом ящике углом торчала газета. Ярчук удивился — отец выписывал только журнал «Радио», должно быть, газету вложили по ошибке. Это была вчерашняя вечерка.

Но ошибки не было. На четвертой странице, в обведенной красным «Хронике ГАИ» темнело размытое фото — Ярчук без труда узнал черную диагональную полосу на капоте дико искореженной машины. Не читая, он отшвырнул газету, словно паука. Значит, Брых не успел найти другой выход… Пан демонстрировал Климу свою длинную руку.

Покупатель все не являлся, и к четырем часам Ярчук окончательно утвердился в своем мнении о нем. В шесть он предпринял вылазку: будто прогуливаясь, дошел до перекрестка — там зеленел москвич, знакомый по «Колобку». Насвистывая, Клим повернул обратно — возле осинника маячил цыганистый и с ним кто-то еще… Вообще, на улице было непривычно людно, особенно у соседских ворот. Ах, да, юбилей — хлопнул он себя по лбу. Тут Клим вспомнил, что у соседа есть телефон.

Из хором Губского волнами низвергалась музыкальная стихия, а когда Ярчук подошел к самому дому юбиляра, он почувствовал себя как в аэропорту, в момент близкого взлета. Под тенистыми липами на улице вкривь и вкось стояли машины, а на широком, словно паперть, крыльце приплясывали длиннополые дамы с бокалами в руках. Пьяный ритм колебал воздух. Клим с трудом отыскал хозяина возле стола, сервированного на пленере.

— Приношу поздравления, Иван Терентьевич! Простите, что в такой день по делу. Два вопроса…

— Да брось ты! Сядь сперва, выпей!

Компания за столом галдела, приглашая — все тертый, пожилой, бывалый люд. Ярчук отвел в сторонку раскрасневшегося именинника.

— Первый вопрос: Тоня не приехала?

— Разберись в этом кавардаке! — Губский пьяно захохотал. — Вроде мелькнула в толпе, а может то была Лина… Мне, во вс… во всяком случае, еще не представилась.

Он, покачиваясь, смотрел на Клима, ожидая второго вопроса, напоминая слегка своей монгольской статью подвыпившего хана.

— Вот что еще — от вас можно позвонить?

— Ради бога. Наверху телефон, жена покажет.

Клим прошел через большую комнату внизу. Там был накрыт, что называется, молодежный стол, почти опустошенный, будто по нему прошла взрывная волна. Здесь никого не было, лишь в единоборстве двух музыкальных устройств верх одерживал то стереопроигрыватель, то магнитофон с огромными колонками, с которых для вящего звука сняли решетки. В столовой кто-то раскатисто играл на пианино, в стиле «салун», а на веранде еще под что-то танцевали пары — молодайки в разлетающихся одеждах и элегантные пристарки. В эркере за зеленой шторой шла игра по-крупному; не будь юбилея, Губский сидел бы здесь, как ежевечерне. Несмотря на разгар торжества, никто не выглядел особенно пьяным. Антонины нигде не было.

Возле кухни Ярчук перехватил захлопотанную, совершенно одуревшую от гама хозяйку дома с подносом жареных карасей. На фоне роскошных гостей она выглядела еще серее обычного; Климу показалось, что у нее заплаканные глаза. Она молча показала наверх — сам, мол, найдешь.

Клим взлетел по узкой лесенке и оказался в коридоре мансарды. Стеклянная дверь в конце его была широко распахнута на балкон над террасой и здесь, вокруг белого столика в плетеных креслах, сидели четверо молодцов с Томиком во главе. Здесь также шел картеж — не тот серьезный и напряженный преф, что практиковал Губский, а, скорее всего, очко, во всей его циничной простоте. Парни сквернословили и потягивали спиртное из заранее прихваченных бутылок. Телефон стоял на полу, рядом с Томиком. Звонок отпадал.

— Привет, — сказал Ярчук, маскируя злость. — Антонину видел?

— Нет. Да куда ты погнал, она сейчас приедет, Линка сказала. Садись, заквасим по маленькой.

Томик осклабился в неискренней ухмылке. Картежники тупо глядела на него, ожидая продолжения игры.

— Некогда мне.

— Садись, чертило! Хоть узнаю, что ты за мужик в пьянке.

— Сказано, некогда.

Клим повернулся к выходу. В этот момент Томик вскочил и преградил ему путь — мгновенно, со сноровкой слегка подвыпившего атлета. Его глаза щурились в улыбке, но Ярчук видел в глубине их неукротимую свирепость.

— Пей. Без штрафной не выпущу.

Неожиданно Томик схватил его за руку. Клим уже не мог сдержаться.

— Убери руки, скот!

Лишь теперь Ярчук понял, какая железная сила крылась в этом недоросле со взглядом палача. Он расслабился на мгновение, резко толкнул бедром Томика, одновременно рывком высвобождая кисть. Однако Томик был начеку: перехватив его за предплечье «в замок», он безжалостно выворачивал Климу сустав. Ярчук будто попал в машину — от боли у него брызнул пот.

— Пусти, подонок!

— Ишь, как запел, чалдон! А говорят… техничный…

Так, обратная связь… Тяжело дыша, они возились в центре балкона, тогда как остальное трио молча наблюдало за борьбой, посасывая сигареты. Музыка перекрывала всякий шум. Климу, наконец, удалось освободиться; не теряя ни секунды, он подсек противника. Томик тяжело рухнул на пол. Снизу, со двора, донеслись обеспокоенные возгласы, Ярчук рванулся к выходу, но Томик поймал его за стопу.

— Куда, стерва!

От резкой боли в ноге Клим чуть не потерял сознание. Падая, нанес Томику рубящий удар ладонью по шее, но тот успел извернуться и обхватил его руки. Сцепившись, они катались по полу, когда по лестнице затопали многочисленные шаги, и целая ватага гостей во главе с Губским высыпала на балкон.

— Опять твои номера, хулиган! Оставь его в покое сейчас же, это мой гость! А вы чего смотрите, балбесы?

Парни нехотя встали со стульев, один из них помог сесть Климу, бледному от боли. Томик все еще сидел на полу, пьяно ухмыляясь.

— А, чего там! Мы ж не дрались, силой померялись и только… Крепкий корешок, что и говорить… Прости, не хотел повредить тебя, увлекся.

Гости начали уходить, видя, что мордобоя не будет, а Губский, закатав штанину у Ярчука, сокрушенно рассматривал щиколотку: на ней уже распухал синеватый отек. Томик протянул Климу руку — все с той же свирепой полуулыбкой.

— Так что, забудем?

— Запишешь за мной, — сказал Ярчук через силу. — А пока найди бинт.

— Бинт? Ты что, порезался? — испугался Губский.

— Сустав надо туго перебинтовать. Восьмеркой…

— Сейчас, мальчик, сейчас, я позову Лину…

Лина умело наложила повязку на распухшую ногу и похлопала Клима по колену. Взглянула на Томика — видно было, что инцидент нисколько не поколебал ее кумира.

— До свадьбы заживет. А этому дуролому я еще устрою. Попробуй-ка обуться.

Клим попытался — не вышло, нога не влезала в башмак. Томик, самец-победитель, поглядывал на него из своего кресла и снова сдавал карты партнерам, будто ничего не произошло. Ярчук скрипнул зубами. Он массировал забинтованную, окаменевшую стопу; случайно подняв глаза, Клим перехватил взгляд, которым обменялись Лина и Томик — взгляд сообщников. Он снова склонился над шнуровкой, стараясь понять, что же это значит.

— Так что, Клим, может, в самом деле тяпнешь стопку? На этот раз в знак мира… Тем более, спешить тебе, вроде бы, некуда теперь…

Картежники захохотали. Ярчук сумрачно улыбнулся.

— Вот это по-нашему — согласный! Ну-ка, Лина, неси того… зелья с бальзамом!

Лина наполнила пузатый бокал из мудреной черной бутылки.

— А остальным? Твоему… приятелю?

— Хватит с него, а то всем ноги переломает…

Она внимательно смотрела, как пил Ярчук. Алкоголь легким жаром опалил глотку и распространился мгновенно по всему телу, до самой лодыжки, где пульсировала боль.

— Я пойду, все-таки…

Но Лина запротестовала.

— Куда? Тоня сейчас придет, с электрички в семь две. Если хочешь, подожди у нее в комнате, пока нога отойдет. Что тебе ковылять домой?

— Точно, — поддержал Томик. — А то будешь хромать перед гостями. Мне-то что — шалапуту, — а Губский свою репутацию бережет.

— Так и быть, пережду часок…

Лина помогла Ярчуку встать, и, обняв его одной рукой, повела по коридору. Томик крикнул вслед:

— Пока, кореш. Не держи зла.

«Похоже, что все сорвалось, — тяжело соображал Клим, — так что, может, в самом деле удобнее отсидеться здесь. Ведь там приколют без писка… лишь только все выйдет наружу…» Мысли путались, возможно, ударил в голову алкоголь натощак, а может, дурманил мозги приторный запах Лининого шампуня. Ярчук ощущал какую-то странную эйфорию… В комнате Тони он уселся в качалку возле окна и взял со стола первую попавшуюся книгу. Удивительно — он не смог понять ни слова. Откинул голову на подушки кресла, закрыл глаза и сразу будто провалился в омут… За окном быстро темнело, внизу громыхала радиомузыка.

22. Осинник

…Он очнулся, будто кто-то его позвал: голос Тони, она кричала: «Клим, Клим!» Тряхнул тяжелой головой, прогоняя остатки кошмара. Вскочил — качалка резко скрипнула.

Тонина комната была слабо освещена лучами далекого уличного фонаря, проникавшими сквозь незашторенное окно. Стояла поздняя ночь, будильник, мирно тикавший в пятне света, показывал четверть второго. Мертвая тишина окружила дом — такая непривычная после гвалта, от которого еще болели перепонки… Лодыжка тоже еще ныла, и ощущалась боль в растянутом сухожилии плеча. Клим стиснул зубы, вспомнил Томика, и весь напрягся — ему послышалось, что по коридору кто-то идет.

Дверь бесшумно распахнулась, и на пороге возникла девичья фигурка.

— Клим! — столько было в этом шепоте.

— Тоня!

Она бросилась к нему, и, обхватив за плечи, прижалась лицом к груди.

— Ты здесь… ты меня ждал? Что с тобой?

Было в этом что-то от его недавнего сновидения.

— Ничего страшного, — улыбнулся Клим в темноте. — Почему ты говоришь шепотом?

— Тише, дурачок, — она приложила теплую ладонь к его губам, — мама спит за стенкой, у нее страшно чуткий сон.

— Ну и что? Мы ж ничего такого…

— Ты думаешь? — девушка вдруг легко высвободилась из его объятий и неслышно скользнула к дверям. Щелкнул замок.

— Ах, как я соскучилась по тебе…

— Тоня…

— Что, милый? — Взвизгнула змейка, платье соскользнуло с ее плеч, и она переступила через него. — Тише, Клим… Иди сюда…

Девушка почти висела на нем, прильнув горячим ртом к его шее. Ярчук все улыбался в темноте.

— Минутку… Подожди, Тоня…

Нагая, она полулежала, откинувшись на спинку качалки, и светлые полосы от фонаря делали ее похожей на зебру.

— …то есть — Лина. — Клим подошел к двери и, открыв защелку, выглянул в коридор. — Видишь ли, мы с тобой не так уж любим друг друга, чтобы… Не стоит, в самом деле, огорчать маму… И смени шампунь…

Обнаженная будто окаменела. Затем взвилась, но Клим уже захлопнул дверь и повернул ключ — он был уверен, что ключ в скважине. Прислушался: в комнате яростно металась, одеваясь, Лина.

— Не поднимай шума, девочка, — негромко сказал Ярчук в дверь, — только навредишь своему милому. Твои жертвы напрасны…

Ответом было лишь приглушенное ругательство.

Клим не рискнул спускаться по лестнице — там могли подстеречь. Лина с ее чарами, без сомненья, казалась надежным стопором, она должна была удержать его всеми средствами и, ради Томика, шла на все… Но, раз его так держали, значит — ситуация изменилась?

Ярчук выглянул на балкон. Пустые кресла стояли вокруг стола, на полу, словно осенние листья, валялись карты. Клим скользнул к темному углу балкона, перевесился через перила и по столбу террасы съехал вниз. Стрекотали, задыхаясь, полуночные цикады, всхрапывали в большой комнате подвыпившие гости, видимо, оставшиеся на ночь.

Ярчук пригнулся за деревом. Вокруг было спокойно, лишь на стоянке, показалось ему, мелькнул красноватый блик сигареты. Клим осторожно крался вдоль проволочной сетки по саду Губского. Он глянул в сторону своего дома — тот стоял безмолвной темной массой, вряд ли в нем теперь кто-нибудь был. В конце изгороди, он помнил, была прореха, сквозь нее по задворкам своего участка он рассчитывал пробраться к нужному месту…

— Ага…

Стволы осинок тускло рябили в свете аккумуляторного фонарика, кто-то усердно рылся в земле короткой лопатой, разгребая лесную почву мощными, быстрыми движениями. Слышно было, как потрескивали корни и часто дышал человек, и, меланхолически шурша, на слабом ветерке трепетали миллионы осиновых листков. Удивительно — никто не прикрывал кладоискателя, а ведь должен был… Может, умело схоронился?

Клим сжал в руке захваченный по дороге колышек с помидорной грядки — не оружие, но все-таки кое-что против саперной лопатки. Теперь он слышал еще один звук — торопливо попискивал зуммер металлоискателя: значит, нашел все-таки что-то… Ярчук бесшумно подкрадывался от ствола к стволу — землекоп был слишком поглощен своим.

Теперь их разделяло всего метров пять. Томик — это был-таки он — углублял длинную узкую траншею возле наполовину вывернутого корня. Куча свежевырытой земли чернела среди груд мусора…

— Попался, сволочь!

Клим бросился на него. В тот же момент осинник розово вспыхнул, и по лесу прокатились два выстрела — оглушительных в тишине. Телькнула пуля, сшибая ветки. Ярчук упал на землю: он успел заметить, как Томик, бросив лопатку, исчез во тьме. Слепая ярость охватила Клима.

— Стой!

Ярчук, пригибаясь, помчался следом — он не знал, откуда стреляли. Грохнул еще выстрел. Он оглянулся, и тут тяжелая, пахнущая табаком ладонь схватила его за рот, другая рука в мгновение ока бросила на землю, и спину придавила неимоверная тяжесть.

— М… мм! — Клим вывернулся и увидел над собой широкий силуэт, квадратные плечи, круглую голову с приплюснутыми ушами.

— Ах, гад! Так вот ты кто!

— Молчать! — баском цыкнул квадратный, придавив Ярчука коленом. Он держал пистолет на отлете, прислушиваясь к удаляющимся в сторону улицы шагам бегущего; Ярчук изогнулся и ударом ноги вышиб оружие, но квадратный даже не отреагировал. Вдали скрежетал стартер — рев удаляющейся машины, слабея, замирал на шоссе. И тут же заворчал другой автомобиль.

— Все. Подъем, товарищ Ярчук… Савченко, Никишин!

Клим встал, растерянно стряхивая мусор с одежды. Пошарив в траве, квадратный нашел пистолет и сунул его в карман. Подбежали двое, в свете аккумуляторного фонарика Клим с удивлением обнаружил, что они из числа вчерашних гостей Губского.

— Кто вы такой? — с трудом выговорил Ярчук. Он вдруг почувствовал такую слабость, что еле мог стоять.

— Капитан Сай, — коротко ответил квадратный. — Савченко, заберите добро, что он тут оставил — пригодится. Сфотографируйте все, как оно есть. Кто сейчас на связи?

— Практикант.

— Козырев с кем?

— Отвезли уже, товарищ капитан.

— Тогда вверяю вам этого бойца, лейтенант. — Сай мягко прихватил Клима своей медвежьей лапой. — Он в курсе всех этих дел… по собственной инициативе, правда, зря рисковал. Поговорите, может, что новое выяснится…

Они вышли из леска: навстречу им подкатил темный лимузин с гербом на дверце. На стоянке возле двора Губского были еще люди, среди них Клим различил сержанта Станевича. Две машины стояли с открытыми дверцами, в одну вталкивали бешено сопротивляющегося верзилу — это был не Томик, скорее всего один из картежников, Ярчук повел глазами на свой дом и увидел, что окна в нем светятся.

— Томика упустили, — тупо сказал Клим.

— Ненадолго, — Сай грузно сел рядом с водителем. — Он теперь уверен, что его выставили для твоей, так сказать, вендетты… Погнал счеты сводить. Ты успел, небось, убедиться — кадр бешеный. Он нас и наведет на своего Пана.

— Вы что — не знаете его точки?

— Если б те… Этот, что на стреме сняли — Козырев — знает только Выселки. Но там его уже нет, только что радировали.

Лейтенант хотел что-то добавить, но Клим перебил:

— Есть еще две точки…

— Ах ты ж, боец! Это меняет дело, — капитан Сай высунулся из машины, — выкладывай быстренько, товарищ Ярчук…

Клим неслышно приоткрыл дверь, в глаза ему ударил яркий свет. Тоня сидела спиной к нему, в наушниках, над портативным передатчиком; мигал индикатор приема. Ярчук вспомнил почему-то, как неделю назад она стояла в дверях, как теперь он, и дразнила его Нельсоном — как давно, все-таки, это было. Постучал о притолоку костяшками пальцев, чтобы не испугалась (а может, на счастье?), и Тоня обернулась — тревожная, осунувшаяся. Глаза расширились и потемнели, как тогда, на холме.

— Передай спецгруппам и наверх, что капитан Сай снимает преследование. Есть новые данные, он все доложит сам. Только что выехал в город.

Тоня молча переключила режим и продиктовала сообщение своим мягким, немного охрипшим голосом.

— Как поняли, прием…

Клим подошел к ней и снял наушники. Тоня все так же смотрела на него — серьезно и безмолвно. Заметил паутину в светлых волосах.

— Что, опять посещала чердак?

— Здравствуй, — сказала Тоня, прижимая его руки к щекам, — здравствуй, Клим…

23. Бег муравья

Томик закладывал один вираж за другим. Придорожная посадка выбрасывала навстречу свету фар диковинные в ночи, словно гипсовые, ветки-руки, эти руки, чудилось Томику, тянулись охватить, смять его. Все еще стояло в глазах зарево вспышки выстрела, сверлил уши смертельный взвизг пули. Выставил чалдону на съеденье!

Уииииииии!

Верещали шины, его почти сдернуло с руля на повороте. Эта рокада в поле вовсе не была рассчитана на такую езду. Обернулся — хвоста пока не было. Томик гнал почти четверть часа, и что-то в этом отсутствии погони казалось ему настораживающим.

— Поднял ментов своей музыкой и напоролся, гусь. Дуру вез для этого дела, мать его, мститель кровный!

Ощерясь, он вглядывался в бешено проносившийся мимо светлый край асфальта, как в свое время на ралли, в ночных пробегах; так он точнее определял место на дороге. Запоздалая влюбленная пара, шедшая по обочине, шарахнулась в сторону. Белесый силуэт зайца мелькнул через дорогу впереди. Томик стиснул зубы — хватит с него дурных примет. Главное — почему старый хотел свалить его? Не потому ли, что сам…

Машина, приседая, вылетела на мост. По спокойной реке полз туман, редкие огоньки рыбаков, приткнувшихся в палатках под берегом, отражались в воде… Холеный, ухоженный автомобиль Губского выл в чужих, варварских руках, визжал на поворотах покрышками.

— Лахудра… не удержала фраера! А касса уже была в руках…

Томик выругался и притормозил. В километре за рекой был пост, чтобы миновать «крючка», он свернул на проселок и заковылял в старых ухабах. Машина билась днищем о кочки. Он миновал скопление окраинных домиков; разбуженные псы заходились от лая. Где-то здесь должен быть поворот на Москали, а оттуда уже рукой подать до центра. В этот же момент Томик заметил в зеркале две искорки света, ныряющие далеко позади на скверной дороге. Он прибавил газу…

…Будто притягиваемый какой-то центростремительной силой, Томик несся по касательной. Где-то в средоточии этой силы находился невидимый Пан. Он даже не знал толком, где его теперь искать.

Он влетел на Рыбную, ныряя сквозь сонные проходные дворы, умудрился выскочить в верхней части города, напротив Нового театра. По ярко освещенному проспекту бежали редкие такси, светофоры были выключены, над перекрестками монотонно вспыхивали мигалки. Он решил не бросать машину до самого последнего момента, когда уже некуда будет деться. Рванул на подъем, изнемогая от света ртутных ламп, словно сова под солнцем, быстро свернул на Казачий спуск и, дребезжа шинами по брусчатке, скатился к темной набережной. Здесь шоссе было пустым и широким, черные непроглядные куртины стриженых кустов сирени закрывали дорогу от домов. Он мчал по пологой дуге набережной, вдоль тротуара с чугунной оградой. Над рекой справа высился огромный собор, и Томику — вот тебе раз — вдруг захотелось перекреститься.

— Похоже, сбросил хвостов…

И тут же заметил на дороге впереди отблески настигавших чужих фар. Резко, насколько это еще было возможно, ушел вперед, а за поворотом, прикрытый деревьями, выскочил на газон и вкатился в самую средину шарообразных кустов. Выключил зажигание и сидел, не шевелясь в этом укрытии, пока два пятна света не пронеслись мимо. Возможно, это были и не оперативные машины… Надо было снова двигаться, но Томик сидел расслабившись в теплой темноте, слегка пахшей бензином и алкоголем.

Он подтянулся на кирпичной стене и внимательно оглядел дворик, окруженный низкими крышами. В нем было пусто и спокойно, лишь двое алканов спорили негромко друг с другом на лавочке, да в окне Михая значился свет: сеанс одновременной игры.

Томик сполз со стены и нырнул в дверь подвальчика, в кромешную тьму. Обернулся на пьянчуг: одни еще что-то бормотал, второй молча растянулся на лавочке.

В конце коридора стукнул в дверь, обитую замызганным дерматином. Знакомая девка тут же открыла Томику, она дремала у входа в парусиновом складном шезлонге. На трех столах шла карта — волны табачного дыма ходили под потолком. Это был все знакомый ему народ, и он с кривой улыбкой смотрел, как вытягивается, бледнеет рожа у Дональда — утенок почуял беду в его приходе…

— Шо влетаешь, как балахманный? На, выпей.

Хозяин, лысоватый мужик в пижаме, сунул ему нечистый стакан: Томик машинально выпил.

— Играть сядешь?

— Я по делу, — Томик кивнул Дональду, тот подошел.

Хозяин понимающе отворил дверь в клетушку, где стояла лишь железная кровать с панцирной сеткой. Томик накинул крючок, погасил свет и выглянул в окно.

— Пока тихо.

— В чем дело? Чего паникуешь?

— Дай-ка сигарету с кайфом, — Томик будто не слышал вопроса. — Где Пан?

— Почем я знаю? Со склада убрался, ты же знаешь сам…

— Старый мне нужен… — Томик озирался, будто ища чего-то. — Мотать надо, быстро, возле Губского большой шмон.

— Да ты что!

— Чего их здесь еще нет — удивительно! — он, казалось, говорил сам с собой. — Понял, гусь? Двигай ногами, подставили нас… А Пана я сам найду.

Дональд Дак вскочил.

— Без понта? Тогда я…

— Стой! — Томик рванул его назад. — Не через двор. Там, думаю, менты, — он все не отпускал Дональда. — И вот… Ты как, в выигрыше сегодня?

— Какое тебе дело… Ах, шакал!

Томик выкрутил руку утенка и ударил его коленом в живот. Навалился, обчистил карманы — у Дональда оказалась жидкая пачка мятых бумажек.

— Бабки нужны, кореш. Срок пахнет, а ты, может, еще пролетишь… по другой статье. Бывай!

На сетке, всхлипывая, ругался утенок Дональд. Томик вылез в окно и выбрался из приямка. Когда он хлопнул дверцей, дремавший алкан сказал второму:

— Давай сигнал, Коршунов…

На этой точке Пана тоже не было. Клавка, расхристанная, заплаканная, в порванной комбинации, закрывалась от его оплеух.

— Не знаю, не знаю, не знаааю!!!

Постучали в стену: видимо, шум разбудил соседей. Женщина вырвалась наконец из рук Томика и упала на ковер, глухо рыдая. Он огляделся в роскошной спаленке, но — что возьмешь с этой бабы? И, кажись, не врет, сучка, в самом деле не знает.

Томик прошел на кухню и открыл холодильник. Нарезал, кромсая, ветчину, и быстро умял огромный шмат ее, запивая холодным кислючим рислингом. Зазвонил телефон. Томик вздрогнул, выглянул, жуя, в комнату. Клавка лежала ничком там же.

— Телефон! Оглохла, падаль! Если он — спросишь, откуда звонит.

Он слегка толкнул ее ногой. Клавка встала, запухшими от слез глазами глянула ненавидяще, бочком прошла к аппарату.

— Слушаю…

Было слышно, как после паузы часто запикало в трубке.

— Не тот номер…

Она прошла к туалетному столику и тяжко опустилась на пуфик перед зеркалом — раскорячась, уперев локти в колени, обвиснув начавшими уже дрябнуть телесами. Смотрела в залапанное стекло, будто пытала его о будущем — свет мой, зеркальце, скажи…

Томик дожевал ветчину, сунул плоскую флягу со «Славутичем» в задний карман. Подошел к женщине, сомкнул пальцы у нее на шее. Она, не сопротивляясь, глядела на его отражение.

— Спрашиваю последний раз…

И вдруг Клавка разлепила запухшие губы и выговорила вяло, словно под гипнозом:

— В садах он. Хотел утром отбыть…

Пальцы Томика разжались. Она машинально поправила волосы, встала и побрела в ванную, придерживаясь за стенку. Возле двери остановилась и, не глядя на Томика, сказала:

— Только не успеть. Это милиция звонила, я такие вещи чую…

— Что ж ты, лярва, молчала! — Он замахнулся, но уже щелкнула задвижка двери. — Продали, тихари, утопили в параше…

Томик схватил телефон со столика и шваркнул им о паркет. Выскочил на площадку, оставив дверь в квартиру распахнутой настежь, и бросился к лифту.

…Он мчался по касательной: радиус круга все уменьшался.

24. Пан

Панков собирал рюкзак. На дно его он положил белье и одежду, в карманы рассовал всякую мелочь, а в середину рюкзака, между припасами и консервированными банками стоймя вставил еще одну — широкую, круглую, как для сардин, чугунно увесистую. Палатка, инструмент были уже в лодке. Все могут перекрыть лягаши: вокзал, аэропорт, шоссейку, а вот эту плевую речонку ни в какую шмонить не додумаются. А речонка впадает в море, знать надо…

Он глянул на часы — к четырем подбирается, теперь ждать уже нечего. Сгорели хлопцы, а жаль, крепкие были ребята; Никандров цуцик обвел, такой уж, видать, весь его род. Теперь шевелись, пока не закопали! Ну, ладно — резерв у него есть, и уходит не пустой, а других жалеть некогда, если самому вышка светит. Не подставишь — не убережешься…

Сколько их, точек, у него было! Квартиры и баньки, сараи и подсобки, подвалы, раз даже — будка киномеханика. А дома не было ни разу… Вот и теперь — пять хат, что нор у барсука, а на какую первую псы нападут? И ведь уже шестой десяток тикает…

Панков приподнял жалюзи, выглянув в окно. Самый надежный укрыв — эти сады. Он взял участок семь лет назад, через одного человека, и тогда еще понял, какая это удача — дорога рядом, река, и — главное, — никто им не интересуется, кому нужен хромой инвалид… С этим протезом тоже была хорошая придумка; клевали, олухи, все клевали, даже свои! Да, местечко — факт. Он даже хотел здесь связь устроить, но Ярчук не согласился, засекут, мол… А может, тогда еще задумал?

Вроде бы взял все.

За безбрежной волнистой чередой темных садов дрогнул смутный огонек. Так и есть, кто-то ехал по дамбе, спешно, не щадя подвеску. Тревога холодком побежала по хребту; Панков переложил вальтер в нагрудный карман, теперь его инвалидство было бы лишней приметой.

Машина была одна — они в одиночку не ездят, да еще так явно. Двери рывком отворились.

— Том… Как меня разыскал?

Выдала, крашеная шалава! Панков не поднялся с табурета, не оторвался от сборов, он будто не заметил ползучего, дикого взгляда парня, монтировки в его руке.

— Пакуешься?

Томик хрипло дышал. Вместо ответа Панков сам спросил:

— Как с этим? Коробку взял?

Томик презрительно хмыкнул, оперся на притолоку. Пан был в его руках: так и подмывало хватить монтировкой по черепу…

— Взял, спрашиваю? Ты что, поддавши?

Панков затянул шнур рюкзака и поставил его на стол. Глянул зорко на Томика.

— Есть немного, — Томик ухмыльнулся, — хоть и не от радости.

— Сам вижу — дела швах… Фраернулись мы с ним. Ты хоть лягавых не навел?

— Навел… Только не я!

Томик резко замахнулся, но вальтер уже смотрел на него.

— Тихо, придурок! Садись, где стоишь! Сядь, я говорю!

— Ты меня уже ставил под дуру, за своего мертвяка! — Томик рванул на себе рубаху. — Кто Данилыча положил — не ты? Мной прикрывался, старая плесень!

— Цыц, дурак! — Панков не отводил ствол. — Брось ломик! Купили тебя, как лопуха… да теперь поздно об этом. Уходить надо.

— Уходить? Менты везде шурудят, только здесь тихо — всех засветил, и смывается… Я тебя с нар достану!

— Сопляк! Не тебе меня пугать. Кто нас нагнул, так это шибздик приезжий! Жаль, вовремя не подкололи, в руках был…

— Ты ж с ним делился, при мне!

— Ага! Так поделился, что все оставил… Ладно, некогда тут с тобой… Чья машина у тебя?

— Родича… Губского…

Томик апатично опустился на стул, будто во время вспышки у него где-то слетел ниппель, и весь злобный порыв улетучился.

— Так. — Панков открыл верхний ящик буфета, пошарил там. — Вдвоем нам линять нет резону, согласен? Возьмешь мою инвалидку, про эту машину, небось, уже все посты оповестили, как ты только прорвался…

— Твою инвалидку? Может, лучше сразу — «ворона»? Думаешь, ее до сих пор не засекли?

В Томике опять бурлили подозрения. Ярчук извлек из ящика пакет, пачка тяжело упала на колени парню. Он тупо смотрел на деньги. Взял, машинально взвесил на ладони.

— Тут на всех. Увидишь хлопцев — поделишься, сам знаешь, кому сколько. А я тебе дам знак с нового места… как только корни пущу. Тут нам игра навеки сломана…

Панков огляделся, похлопал себя по карманам — кажись, все.

— Пошли, отнесешь рюкзак на катер. Я захвачу остальное.

Он поднял с пола протез. Томик взвалил вещмешок — будто снова стал железным телохранителем, правой рукой всемогущего Пана.

— Подпалить бы хатку, так неохота лишний порох пускать. Никогда мне не фартило золой след присыпать.

Они спускались по саду вниз, к реке. Предрассветный туман окутывал деревья и садовые домики, делая предрассветную темень еще гуще. Причальные мостки заходили, захлюпали под ногами; из темноты выткнулся борт белого «катера» — большой моторной лодки с кокпитом. Панков бросил протез на решетку днища и стал отпирать цепь, тем временем Томик, согнувшись, заталкивал мешок в бортовой рундучок.

— Ты что, в него железа напихал?

Его спина маячила перед самыми глазами Панкова. Он зыркнул вокруг — у соседних причалов угадывались темные контуры пустых лодок. Выдернул пистолет из кармана и в тот же момент получил сокрушительный удар в челюсть. Панков упал навзничь.

— Вот когда ты открылся!

Панков молча боролся за оружие, чувствуя, что теряет сознание под безжалостными ударами Томика. С соседних мостков вдруг хлестнул сноп желтого, слепящего света и загремел голос, усиленный радиорупором:

— Прекратить! Краев, Гонтарь, встать!

Томик замер, будто его укусил тарантул.

— Встать! Оба — на берег, без фокусов!

Над тихой водой взревел мощный мотор, и продолговатый силуэт отвалил от дальнего причала. С берега ударил еще один прожектор. Зашлепали весла. Тогда Краев неуловимым движением выдернул руку из ослабших клещей Томика и дважды выстрелил ему в грудь.

— Бросай оружие! — рыкающий бас Сая прорезал шум; хлипкие мостки затряслись от топота. Краев, барахтаясь под навалившимся на него телом парня, сунул в разжавшуюся, только что смертельно хваткую пятерню, рукоять пистолета, сжал мертвую кисть…

— Он сам, сам! Я оборонялся! — прохрипел он в нестерпимо яркий кружок фонарика, повисший над ним.

— Убрал свидетеля, подонок…

— Встать!

Краев, неуклюже поднимаясь, столкнул с себя убитого — голова Томика гулко ударилась о доски причала.

25. Шкатулка

— Ну что — начать с предыстории, так, что ли? Значит, лет двадцать назад ликвидируется одна группа, промышлявшая по золоту — далеко отсюда, скажем, в твоих местах. И один уходит — фигура не главная там, но заметная. Уходит и больше там не появляется…

Тоня расхаживала по своей комнатке в мансарде с видом лектора. Клим сидел все в той же качалке.

— …Да. Но уходит не просто — вешает свои улики на другого человека, которого перед этим умело скомпрометировали перед законом. Эта братия умеет вещи делать, я убедилась… Человека берут, обвинение довольно тяжелое, жена отказывается от него — принципиальная женщина, есть такие. Тут как раз амнистия — тогда были часты амнистии, этого человека выпускают, но семья его не принимает — амнистия это не оправдательный приговор. В городе он запятнан, на работу обратно его не берут, хотя механик он золотой…

Она распахнула окно в сад — стало слышно, как шуршат листья о крышу.

— Он уезжает в эти края, благо, родом отсюда. Обосновывается здесь, пытается начать новую жизнь, даже вскорости женится… И тут появляется этот, ускользнувший от облавы. Он прозябает на мелочах, ему нужны люди. А специализировался он на песочке, на слитках, на «желтяке». Для преступника специализация — большое дело, это определенные связи, свой круг посредников — исполнителей, вояжеров, реализующих… И техническая сторона дела в его промысле очень важна.

Он берет этого механика буквально в клещи — разбивает его брак, шантажирует его, тем более что далекая семья этого человека находится, будто бы, в его руках. А связи у того со старыми местами сохранились, так что угроза реальная. Я думаю, этот человек всегда любил только свою первую жену, эта Марина не в счет…

Внизу гудел пылесос — мать Тони прибирала огромный дом.

И человек начинает работать на этого выползка. После гибели матери (будь муж с ней рядом, она бы не пошла в малярку), так вот, после ее гибели этот тип переключается на детей. Он с одной стороны поставляет человеку все сведения о детях — чтобы не прерывалась иллюзия родственной близости… С другой — демонстрирует свою власть над ними, особенно над мальчиком. Большие изуверы встречаются в этой среде… Через всякую погань, подонков, он пытается растлить сына этого человека, приобщить и его к преступной среде. Но тот выпрямляется, он, вроде бы, вырастает в личность, — Тоня любовно окинула Клима взглядом своих карих глаз, — и это дает человеку какой-то шанс. Он видит, что его малыш устоял; так почему же его отец должен все так же барахтаться в этой грязи? И человек пытается высвободиться из когтей этого… муравьиного льва, как ты его назвал.

— Это не я. Продолжай, — Клим сидел, сцепив пальцы.

— Но тому вовсе не ко времени такой бунт. Как раз начинается богатая афера с «почтовым ящиком», буквально, золотое дно. Задействована вся агентура, и здесь, и на старом месте — дело масштабное, он его готовил с десяток лет. Оттуда, со старых мест в автоцистернах доставляется в «ящик» гальванический раствор с повышенным втрое золотосодержанием. Охраны никакой — кому нужна ядовитая жидкость, контроль на «ящике» пустяковый, почему — еще надо разобраться. На месте раствор умело разделяют, доводят нужное количество до кондиции, и свою часть вывозят с территории в поливочных цистернах. В глаза никому не бросается — площадь завода огромная, поливать газоны надо. В неприметном домике неподалеку, на Журавликах, оборудован небольшой гальванический цех. И каждый вечер с анодных решеток снимается «желтяк»…

— У Роман-Ключевой? Фамилия, как у артистки…

— Как у аферистки. Словом, дело раскручивается, в «ящике» все спокойно, можно качать «желтяк» и качать — а тут ответственный за всю машинерию собирается отвалить.

Этот самый лев прибегает к решительным мерам — организует там ложное ограбление, и тебя сажают. С этого момента, я думаю, начинается борьба Ярчука с Краевым. И особенно после того, как ты вышел на условный: более-менее ослабло опасение, что тебя привалит «случайно» стволом на лесосеке. Возможно, в это время у них произошел крупный разговор, может, даже с дракой, когда Ярчука пырнули в руку. Но его уже нельзя было остановить…

Тоня уселась на подоконник, сквозняк шевелил ее волосы.

— Теперь о раскладке сил… Ярчук знает все повадки Краева, как-никак двадцать лет вместе. Он принимает меры предосторожности, а сам готовит решительный шаг — надо же расквитаться с человеком, сломавшим его жизнь! Краев чует это, он усиливает контроль за ним, его люди держат Ярчука под негласным надзором почти круглосуточно. Томик, человек для особых поручений, удобства ради сближается с Губским, ведь они дальние родственники. Кружит голову этой глупышке…

— А что мог предпринять отец? Ведь Краев сам ничего не делал?

— Как же! Все планы операций, «кроки», как у нас говорят, все связи, расходы, доходы — разве удержишь в памяти? А показания самого Ярчука? А пометки Краева на его технических чертежах? И все эти бумаги он собрал и спрятал (Краев подозревал — у себя дома), но передать ничего не мог! Сам посуди, какое положение — вокруг одни враги или люди, которым нельзя довериться. Учитель Пташко к тому времени уже поменял место жительства, да Ярчук, скорее всего, не захотел бы подвергать опасности единственного приятеля. И тут он вспомнил обо мне… Тем более, студентка-юрист. Словом, Ярчук передал бумаги мне, а я уже понятно куда… В тот же день Ярчук погиб. Думаю, было так…

К тому времени Краев понял, что нужно разделаться с Ярчуком окончательно. Он решает сделать это сам — Ярчуку, очевидно, вся эта братва достаточно доверяла, этакий забавный старикан-технарь, да еще с безобидными заскоками, манией преследования, например. И против него не было никаких улик. Краев же руководствовался чутьем.

— И он…

— Да, все сделал, как и задумал: проник в дом с темнотой, оголил концы у выключателя и затаился. Вошедший Ярчук успел получить слабый удар тока — вовсе не смертельный — и второй, страшный удар по темени… Когда Краев убедился, что Ярчук мертв, он устроил эту имитацию проводки — как умел. И обшарил весь дом, но коробки не обнаружил.

— Что же это за коробка?

— У Ярчука была такая тяжелая бронзовая шкатулка старинной работы, в ней он хранил все ценное, наверное, это была единственная вещь, что осталась у него от жены… от твоей мамы, я хотела сказать. Шкатулка всегда стояла на виду, возле телевизора. Краев, конечно же, сразу заметил ее исчезновение и предположил, что она спрятана, зарыта, может быть, где-то в саду. Тогда-то и начались поиски. Чтобы заинтересовать ищеек — Томика, Козыря, Дональда — Краев раскрыл им, что Ярчук держал кассу.

— Он что, в самом деле ее держал?

— Некоторую часть, Краев рассредоточил нереализованный «желтяк» по нескольким надежным местам — обычное правило. Основной запас он держал при себе. Интересно, что Ярчуку он доверял в денежных отношениях, знал, что тот равнодушен к мирским благам. Больше того — он, скорее всего, не потратил ни единого рубля из преступного источника. То, что он посылал вашей тетке, — было с заработка — мы проверили. Так что можешь не волноваться.

— Но почему Сай немедленно…

— … не взял Краева? Сведения Ярчука касались Краева, многого он вообще не знал, к примеру, людей, что заправляли в твоем родном городе. Взять его — значило половину спугнуть, а следствие тогда еще многих не раскрыло.

— Да, ты мне тут все разложила, как по писаному.

— Я только повторила то, что Сай говорил на разборе. Конечно, кое-что добавила от себя — не посторонняя, все-таки.

— А раз так, — Клим поднялся со скрипучей качалки, — объясни еще, будь добра: где ты была последние дни, практикант Губская?

— Помнишь, я говорила тебе, что видела знакомую инвалидку возле моего жилья в городе? Краев уже тогда меня заподозрил, мне нельзя было особенно вертеться возле места событий. Кроме того, когда капитан, — Антонина искоса стрельнула глазами на Ярчука, — узнал, что я к тебе… неравнодушна, он вообще хотел снять меня с практики. Виданное дело — следователь влюбляется в подозреваемого!

— Тогда вы мне не доверяли?

Тоня вспыхнула и промолчала.

— Небось, ты следила за мной в Журавликах?

— Хватит об этом! — Девушка соскочила с окна и отвернулась к стене. — Тогда я тебя еще не знала…

— Ладно, замнем. Но все-таки, что тебе понадобилось на чердаке?

Ярчук подошел к девушке; нога все еще побаливала. Та слегка улыбнулась, стало видно, что она, все-таки, еще совсем молоденькая.

— Нужно было снять «лапшу» эту, провод, для повторной экспертизы. Дело в том, что при обследовании на месте на проводе вообще не обнаружили отпечатков. Будто его тщательно протерли, а потом работали в перчатках. Вот я и полезла — ночью, днем бы Томик засек. Ох и страху натерпелась!

— А сундук зачем трогала?

— Отодвинула. Из-за него нельзя было добраться. А рылся в нем кто-то другой, может, сам Краев. Зато второй раз я была на чердаке в целях твоей защиты. — Это было сказано с некоторой гордостью. — Не одна, правда. С Савченко…

— Спасибо! Перед вечеринкой, надо полагать? Как вы, кстати, узнали срок? Ведь, как известно…

— Сай его сам назначил тебе — срок продажи. А ты его разгласил в междугородке, это показания Дональда. К тому времени мы уже рассчитывали на тебя. Сай понял, к чему ты ведешь.

Ярчук обнял Тоню за плечи. И вдруг заметил в углу на полке фигурную бронзовую ножку под накидкой. Подошел, осторожно снял ткань со шкатулки. Спросил коротко:

— Она?

— Она самая! — нахмурилась, а затем рассмеялась Тоня. — Всевидящее око испортит любой сюрприз! Эту шкатулку твой отец подарил мне…

Ну вот, я тебе все выложила, — Антонина собрала в стопку листки отчета по практике, куда заглядывала время от времени, для большей складности. Клим рассматривал шкатулку.

— А что, красивая штука. В самом деле, тяжелая.

— Она была еще тяжелее — ведь Ярчук положил туда весь тот «желтяк», что был у него на хранении. В качестве вещественного доказательства.

— Все ясно. Хотя нет, не совсем… В показаниях отца что, не было точек Пана?

— Нет. Был только городской адрес этой самой… Клавдии, его сожительницы. В бумагах упор делался, в основном, на его дела, местонахождение Ярчук, наверное, откладывал на фазу ареста, ведь он набросал было схемку…

— …которую у вас пропустили. Ведь книжка была просмотрена?

— Ну, знаешь! — Тоня возмущенно сверкнула на него глазами. — Найти сходство в этой каракатице с картой? И ни один пункт не обозначен.

— Не обозначен, потому что он опасался ревизии Краева… А сходство тебе подтвердит любой биолог, умеющий и в деформированной клетке узнать определенный вид.

Это было единственное упущение следствия. Клим все расспрашивал:

— И еще… Я до сих пор не знаю, как развернулись события, пока я был под опекой… твоей сестрички.

— Да, Линка меня поразила… Может, у них такие приемы в обычае — в салоне красоты? Ну, ладно… Так вот, когда свидание с тобой разладилось, основная их группа убралась — достать тебя в переполненном доме было все равно невозможно. — Краев знал, что среда — крайний срок, вообще, он всегда предвидел опасность — по всем прошлым делам.

— Угадал и на этот раз?

— Еще бы не угадать, если сам капитан Сай дал ему наводку. В общем, он понял, что пора уходить, — с бумагами, без бумаг… Сай, правда, рассчитывал, что он прибудет сюда собственной персоной. Но он был слишком насторожен, ты у него особого доверия не вызывал.

— Хотел спровоцировать его выглянуть, засечь физиономию. А выглянул Томик… Но ты не отвлекайся, продолжай.

— Они должны были со всем покончить к часу, после этого Пану можно было сматываться. По обычаю своему он никого не предупредил. И вот тогда-то Козырев и Томик приступили к своей программе… Раз уж на то пошло, встречный вопрос — зачем ты намекнул Козырю, что коробка в лесу?

— Я же видел, что в усадьбе все перерыто, и сами они знали уже — там пусто. Кроме того, большая свобода маневра — в случае осложнений.

Тоня усмехнулась.

— Легче дать деру в лес? Не зря тебе Томик чуть ногу не оторвал.

— Брых — это его работа?

— Его… Томик вообще персонаж довольно черный. Сын двоюродного брата мамы, некоего Гонтаря. Этот Гонтарь все время, как говорят, варил воду — то машины перепродавал, то мебель, в общем — дал сынку хорошую закваску. Он и на отца имел влияние — до самого последнего времени… Как раз накануне всех этих дел его забрали, правда, по другому делу; мама была очень расстроена… Ну вот, а Томик пошел другим путем — сперва автоспорт, родео и тому подобные турне, жизнь легкая. Где-то он сорвался первый раз — перегонял украденную машину. Отвертелся — не знал, мол, что она краденая. Через год попался на угоне — тут уже дали срок. Вышел вполне готовым подонком и — видишь вот, докатился до убийства. Снес Брыха на московской трассе угнанным самосвалом и скрылся.

— Жаль мне Брыха почему-то. Он, я думаю, был в этом «ящике» не первой скрипкой. И, кажется мне, склонялся к повинной… Он почему-то решил, что я хочу шантажировать именно его.

— У страха глаза велики… А первой скрипкой был там один Лозинский.

Пылесос смолк, и стало слышно, как в столовой напевает Губский — фальшиво и не особенно весело, подыгрывая себе одним пальцем на пианино. Ярчук прислушался со смешанным чувством.

— Странный человек — твой отец. До сих пор не знаю, почему он так ко мне загорелся с самого начала.

— Чудак ты… — Тоня грустно опустила ресницы. — Сперва он тобой заинтересовался в связи с возможной продажей — его этот Гонтарь склонял к маклерству. Ну, а потом ты ему просто понравился — не такой уж он конченый человек, был подрывником на этих самых шахтах… Оттуда у него и шрам…

— Ну хорошо, нам пора туда, — Ярчук заговорщицки подмигнул, — а после этого важного дела мне еще нужно успеть к капитану Саю, он назначил прием в пять, в своей резиденции.

Клим поставил шкатулку на место: оказывается, он все время держал ее в руках. Тоня все время следила за ним, улыбнулась, торжествуя.

— Эх ты, следопыт! Не поинтересовался заглянуть под крышку. Сюрприз тебе я, все-таки, преподнесла.

Ярчук потянул за узорную ручку — на дне голубел конверт. «Сыну», — он узнал знакомый уже почерк. Нерешительно взглянув на Тоню, распечатал конверт.

— Ничего… Пустая бумага.

— Я ожидала чего-то в этом роде, — Антонина бережно взяла у него из рук чистый лист. — Он был уверен, что ты приедешь. Он завещал тебе начать все заново — с чистого листа…

26. Капитан Сай

— Значит, так, — капитан Сай достал из сейфа толстую папку. — За твоим батьком числится… так, ага, вот оно — установка для осаждения электролитическим способом, ну, это ты знаешь, так… техническое оборудование двух побегов — один из Калачевского лагеря, когда грузовик переоборудовали вроде бы под снегоочиститель, а затем на нем взломали ворота зоны… Вот, полюбуйся.

Клим взглянул на фото.

— И удалось им рвануть?

— Удалось. Но недалеко… А вот тебе еще штука — такое не всякому в голову придет, я тебе говорю.

Сай подал Климу еще один снимок.

— Что это?

— Не понимаешь? И охрана долго соображала, когда нашла эту штуку в тайге. Это, чтоб ты знал, летательный аппарат.

— Не может быть! Вентилятор какой-то.

— Самодельный вертолет на базе мотопилы! Этого, товарищ Ярчук, авиация еще не знала.

— Ну и ну! — Клим вглядывался в детали. — А этот далеко улетел?

— Через проволоку, дальше этот геликоптер не потянул бы. А ему это лишь и надо было. Поймали аж на твоей родине — Краев обслуживал только своих людей.

— При мне обмолвился один насчет Пана — когда я еще отбывал…

— Знаю, звонил ты Крынскому насчет запроса. А почему воспитателю, а не прямо в ваш розыск?

— Репутация ненадежная…

— …была. — Сай наклонился над его стулом. — Давай дальше смотреть. Ага, вот еще штучка, полюбуйся.

— Похоже на веревки для сушки белья. На балконе?

— На нем самом, на пятом этаже, — хмуро подтвердил капитан. — Блоки видишь?

— Конечно.

— Так вот, в этой квартире проживал Лозинский Михаил Исакович, начальник гальванического цеха с «ящика». И когда пришли к нему с арестом, он быстренько спустился вниз на тросе, посредством этого полиопаста. И весточку о себе подал семье уже из Тель-Авива! А уж я за ним охотился…

Капитан горестно вздохнул.

— Понимаешь, у выхода поставили двух, а во дворе, с обратной стороны — никого. В голову не пришло, что может деру дать с пятого этажа. Имею теперь выговор за этого альпиниста. Может, теперь снимут…

Зазвонил телефон. Сай взял трубку.

— Да… У меня, Михал Палыч. С этим не знаю как, это майору Кошкину передайте. Чем занимаюсь? — Капитан скосил глаза на Ярчука. — Да вот, беседую с нашим наследником, выясняем кой-какие подробности… Минут через пятнадцать, есть.

Он положил трубку.

— Да, так о чем мы? Ах, о твоем батьке. Что еще сказать — блестящий технический дар, но испоганенный на замыслах этого Краева. А сложись у него нормально жизнь…

— Он и водородным двигателем занимался, — заметил Клим.

— Чего? — Сай выпучился с притворным ужасом. — Хорошо еще, там не применил.

Вошел давешний лейтенант, молча положил на стол бумаги. Капитан ткнул окурок в пепельницу и мельком просмотрел их.

— Ага, я этого и ожидал. Загляни еще к баллистикам, что-то они долго ковыряются.

Лейтенант вышел. Сай поймал вопросительный взгляд Клима.

— Заключение насчет Панковской липы. Об инвалидности.

— У меня еще вот какой вопрос…

Капитан комично поднял плечи; Ярчук снова отметил их квадратность.

— Занятное положение: не привык я отвечать в этом кабинете. Но вот тебе выкладываю все, как на духу. Спрашивай, дублер!

— Что же там, в осинках нашлось? Я же сам слышал зуммер.

— В жизни не угадаешь! Танковый трак, видать, еще с войны…

— И еще. Зачем вы тогда ко мне пожаловали… Андрей Гаврилович?

Сай нимало не смутился.

— Понимаешь, хотел на месте побывать — раненько, пока все спят. И обнаружил, что спят не все, особенно у твоих соседей. Вот и пришлось прикинуться покупателем. Заодно узнал, что ты за человек есть. Понял, что Антонина не ошиблась… Ну, ладно, теперь я тебя попытаю.

— Я же вам все рассказал.

— А я не об этом, — капитан, видимо, не знал, как начать. — Значит, так: во-первых, Крынский о тебе отзывался самым лучшим образом, а Крынский — это авторитет не только для Сибири. Раз. — Капитан Сай загнул палец. — Два — проявил ты, парень, хватку, и, я бы сказал, склонность к нашему делу.

Тут уж Ярчук рассмеялся.

— Вот уж никогда не подумал бы. Нужда заставила просто…

— …А я вот о чем, — не слушал его Сай, — как ты смотришь на то, чтобы… Ну, словом — переквалифицироваться? Тоже, профессию выбрал — биолог! Будешь сорванцов учить, как червяк устроен?

Видно было, что капитан Сай преувеличивал свое отвращение к биологии.

— Нам такие ребята нужны — энергичные, смекалистые и, главное, в деле проверенные. С образованием… Ты, к слову, на каком курсе?

— Только начал.

— Во-во! — почему-то обрадовался Сай. — А то так сюда переведись, на свой биофак. Ты сгоряча не отвечай, подумай; будешь переводиться — мы поможем со своей стороны, нам люди во как нужны, но не абы кто…

Девушка в форме заглянула в кабинет.

— Андрей Гаврилович, к полковнику.

— Сейчас. Так вот, Ярчук, подумай крепко. Дар, как говорится, грех зарывать в землю… Однако, пора мне, дай отмечу пропуск… — Сай поставил корявую подпись и, сопя, подтянул ремень. — Если по правде, так я тебя только за этим и вызывал сюда. Надумаешь — дай знать.

Клим пожал жесткую ладонь.

— Не знаю, как теперь быть с отцом. Сай предупредил его, что если не оставит свои маклерские занятия и картеж — не посмотрят ни на какие прежние заслуги… И Линка — представь, она носит траур. И мне ее страшно жаль почему-то…

Они смотрели, как вдали разбегался бело-синий биплан — крохотный, утлый на фоне столпившихся дородных лайнеров. Портфель Клима с голубой биркой стоял, прислоненный к ограде летного поля. Оставалось еще минут двадцать.

— И как теперь быть мне… — Тоня отвернулась, но Клим привлек ее к себе и заставил поднять глаза. Странное дело — что ему раньше были девичьи слезы? А теперь…

— Мы ведь уже решили, как быть тебе. И незачем тревожиться напрасно. Ведь самое трудное позади.

— А мне все время кажется, что эта история еще не кончилась.

— Конечно же нет, — Ярчук держал Тоню в кольце своих рук; над полем грохотали турбины. — Подумать только, не будь всех этих дел, я бы тебя не встретил. С ума сойти! Пришлось бы дать обет безбрачия…

— Так я и поверила! Нашлась бы другая, похожая.

— Уже была такая. Похожа, как две капли воды. Устоял!

Тоня невесело рассмеялась. Клим вгляделся в толпу у посадочных секторов и заметил знакомый квадратный силуэт.

— Так и есть! Капитан Сай собственной персоной. Интересно, что ему еще от меня надо?

Сай пробирался среди поклажи, отдуваясь и поглядывая вокруг. Клим махнул ему рукой.

— Успел-таки! — капитан протянул Климу руку. — Здравствуй, Тонечка! Провожаем?

— От вас ничего не скроешь, Андрей Гаврилович.

— Я ж детектив-профессионал, не то что некоторые любители…

Посмеялись. И, сразу став серьезным, капитан сказал:

— Слушай, Ярчук. Пока ты не упорхнул, вот какая у меня возникла мысль…

И капитан Сай коротко изложил, что должен выполнить Клим в своем городе — при содействии нужных людей, это Сай брался обеспечить. Кое-что Клим записал.

— Так. Ну, с делами, считай, у тебя здесь покончено. Дома ждут?

— Ясное дело.

— Гм… ну что ж, езжай. А то, может, вспомнишь мое предложение, надумаешь приехать?

— Я уже надумал.

Капитан Сай глянул на него с недоверием.

— Шутишь, хлопец?

— Серьезно. Жить есть где, люди вокруг хорошие… Сестренку вот не знаю, вытащу ли оттуда…

— Вытащим! — зашумел весело Сай. — Еще и жениха тут найдем, а, Тонь? — Он обратил к Тоне улыбающуюся физиономию. — От, решительный парень, этот Ярчук. Ты б его хоть засватала, Тонечка!

— Уже, — скромно потупилась девушка.

— Как? — Сай, пораженный, глядел то на него, то на нее. Антонина прислонилась к парню.

— Можете поздравить — перед вами чета Ярчук. Со вчерашнего дня.

Капитан Сай не мог оправиться от изумления.

— Супруги… Ну, молодежь! Ты только предположение сделаешь, а они, оказывается уже… все осуществили! Ну, от души, от души… Как же вы, все-таки, скоропалительно? Ведь там, в этом Дворце брака, ждать надо три месяца?

— А мы без дворцов, в простом старинном деревенском загсе поселка Загородный. Станевич употребил свое влияние, чтобы нас срочно обвенчали, поскольку я сибирский гость, и когда еще сюда загляну. Так, Тонь?

— Да, конечно. Я буду ждать.

— …полмесяца.

— Неважно сколько. Я буду ждать…

На табло вспыхнул номер рейса. Сай закурил сигарету.

— Ну, добро, не буду вам мешать, да и меня машина дожидается. Прощайтесь… в новом качестве. Пока, Ярчук, не забудь позвонить, как там дела пойдут. В общем, на тебя надеюсь… Пока, Тонечка!

И Сай ушел, не оглядываясь, мелькая голубой рубашкой в толпе. Тягач подтащил самолет совсем близко, и, когда цепочка улетавших двинулась к трапу, Тоня видела высокую фигуру Ярчука с его тощим портфелем. Он поднялся по трапу и сверху, оглянувшись, махнул рукой — как бы прощаясь со всем городом, со всей этой разноцветной толпой у аэропорта, хотя — Тоня знала это всем сердцем — сейчас видел он только ее и думал только о ней…

Самолет дрогнул от свистящего грохота и начал медленно выруливать к стартовой черте.