Антология советского детектива-27. Компиляция. Книги 1-18

1

Море блестело тускло, лениво, кричали наперебой чайки ребячьими голосами. Потом небо озарила вспышка, и все завертелось перед моими глазами, понеслось куда-то мимо — пароходы, птицы, облака… Горизонт заслонило водное стекло, и я увидел перед собой черные колеблющиеся петли водорослей. Что-то холодное, липкое скользнуло по лицу и плечам… И тут внезапно дрожащий хриплый голос встрепенулся где-то совсем рядом:

— Звыняйте, будь ласка!

Я вскочил с постели и огляделся спросонья в потемках. Какой-то мужчина в одном исподнем, а именно в белых кальсонах и майке, отпрянул от меня. За стеклом мелькнула и остановилась неподалеку череда светящихся вагонов, бросая по стенам громадной комнаты неровные отблески. Вдоль длинного окна привокзальной гостиницы тянулся ряд железных коек, скорбно белели под простынями мумии храпевших транзитников, укрывшись с головой от донимавших мух.

Голос диспетчера отчетливо и бодро проговорил в динамике на дальнем конце перрона:

— Скорый поезд девяносто третий Одесса — Львов прибыл к третьему пути, стоянка пять минут.

Я потер лоб и обескураженно глянул на растерянного незнакомца, лицо которого стало в эту минуту оранжевым от огня семафора. Он торопливо бормотал слова извинений, объясняя полушепотом, что ошибся койкой, возвращаясь из туалета. Заскрипели пружины, и вскоре он уже тихо посапывал на соседней кровати. Я же не мог уснуть, лежал, уставясь в потолок со щербатым незатейливым барельефом, и прислушивался к суете на железнодорожных путях, где продолжалась посадка.

Мое сознание невольно противилось забытью, в голове еще бродили отголоски неприятного сна, навеянного мучительными раздумьями за последние дни перед отъездом. Где-то в дальнем углу комнаты мажорному булькающему храпу нежнейше вторила чья-то простуженная фистула, в коридоре то и дело хлопали двери, потом на перроне глухо лязгнули буфера вагонов, по стенам все быстрее заскользили бледные ромбовидные пятна света…

Я снова и снова перебирал в памяти все, что связывало меня с другом моего детства Костей Собецким. В последний раз мы виделись лет шесть назад, в ту пору он развелся со своей первой женой и переехал из Одессы в Ригу.

«Лучше сознавать свою независимость, чем казаться счастливым в браке, как считали древние римляне», — иронизировал Собецкий. Но своей независимостью холостяка он упивался недолго. У него в Риге была пассия, Вероника. Высокая стройная блондинка с саксонскими чертами лица и кажущейся на первый взгляд надменной неприступностью, за которой скрывалась всего лишь душевная апатия и самовлюбленная холодность. Познакомились они как-то летом на черноморском пляже, и прельстила его, скорее всего, эта инфантильная и чопорная дива с нарочитой улыбкой всепрощения на лице своей броской внешностью. Что и говорить, на людях держаться она умела и, кстати, отличалась прямо-таки патологической аккуратностью во всем, чуть не ежечасно извлекала зеркальце с перламутровой старинной оправой и расчесывала шикарные золотистые волосы, ниспадавшие ниже плеч. Вскоре Собецкий прислал мне приглашение на свадьбу, но я так и не смог тогда приехать из-за срочной командировки; меня включили в опергруппу по расследованию одного важного дела. Раза три я ему после писал, но ответа, увы, так и не дождался. Вряд ли он обиделся на меня.

И вот теперь выданный фотороботом в нашей лаборатории портрет, походивший до удивления на Костино обличье, разослан повсюду уголовным розыском. Подлинная фамилия преступника была еще неизвестна, но даже те немногие данные, которыми я располагал, рождали во мне гнетущее подозрение: приметы во многом сходились. Впрочем, чего не бывает в природе, мало ли есть схожих лиц. Даже Ломброзо, окажись он на моем месте, помешкал бы с выводами. Само собой разумеется, я не спешил делиться ни с кем мыслями об этом разительном сходстве, но невольные раздумья терзали меня теперь день ото дня все больше и больше. Ведь Собецкий был моим закадычным другом детства, и, признаться, я многим ему обязан даже помимо того, что он спас мне однажды жизнь. В тот день, двадцать с лишним лет назад, когда мы ватагой отчаянных юнцов рискнули заплыть к дальнему волнорезу, лишь Костя в критическую минуту пришел мне на выручку. Я и сейчас помню все до мельчайших подробностей. Такое непросто забыть. Этот дурацкий сон, привидевшийся нынче, словно брешь в моем сознании, которую не зарубцевало время. Единственное, где мы, наверное, никогда не стареем, так это в наших снах. Именно в них неизгладившиеся тревоги и обманутые желания не знают утешения и время от времени являются нам под флером Морфея.

Я даже пришел тогда к убеждению, что страх имеет над человеком больше власти, чем надежда, которая покидает предательски в последнюю минуту и позволяет парализовать нашу волю. Помнится, я силился крикнуть, почувствовав, как резко свело судорогой сперва одну, а затем и другую ногу, но спазмы железной спиралью перехватили горло. Я бешено молотил руками по воде и панически озирался по сторонам обезумевшими глазами, в то время как мои дружки испуганно шарахнулись от меня. «Нет, нет!» — кричало все во мне; ведь я не мог утонуть, смерть всегда казалась мне чем-то ирреальным, не имеющим никакого отношения именно к моему сознанию. В детстве из нашей души невозможно вытравить идеализм, все мы воображаем себя царьками мира, живущего только через наши глаза.

Но я шел ко дну. Горизонт опрокинулся в море, и все поверглось в хаосе. Уже почти теряя сознание, я почувствовал, как меня дернула за волосы чья-то рука… Костя из последних сил тащил меня метров пятьдесят до волнореза, где мы долго лежали, распластавшись, как медузы, на камнях безжизненными телами. Он поднялся первым и, пока я пришел в себя окончательно, успел разыскать где-то в расщелинах валунов побелевшие от солнца, выброшенные давним штормом доски. Потом он кое-как смастерил из них подобие плота. Иначе до берега мне было не дотянуть; икры нестерпимо ныли и казались одеревеневшими. После того случая я не раз просыпался вдруг среди ночи; меня еще с месяц мучили разные жуткие видения и кошмары. Ведь не окажись в ту минуту со мной Собецкого… Да, банальный случай, конечно, но легко говорить о банальности подобных ситуаций, пока это не коснется нас самих.

От великодушия до благоразумия целая пропасть, но вряд ли кто-нибудь из знакомых Кости рискнул бы назвать его благоразумным человеком. Он всегда был непредсказуем в своих поступках, мог выкинуть неожиданный для всех трюк, мало задумываясь о последствиях. Но здесь-то он проявил свое великодушие!

…Две недели назад я сделал запрос и узнал, что Костя снова живет в Одессе по прежнему адресу, где оставалась его мать, Ксения Петровна. По-видимому, с Вероникой Собецкому повезло не больше, чем в первом браке. И со временем пришлось ретироваться.

…Когда мне предложили неожиданную командировку в Тирасполь, я обрадовался — ведь это было так кстати: поездом до Одессы всего каких-нибудь полтора часа. Уж выкроить денек, разыскать Собецкого, если он окажется на месте, и вынудить его на откровенный разговор — это-то я, конечно, сумею. Надо ли объяснять, что встреча с ним рисовалась мне чрезвычайно важной. И если Костя действительно тот, кого мы ищем… Станет ли он отпираться и зря морочить меня? В сущности, что я знаю толком о последних годах с тех пор, как мы расстались? Семь лет — немалый срок. Человек подвергается разным превратностям судьбы, и все мы в той или иной мере пересматриваем свои взгляды на жизнь. Ведь еще Теофраст верно заметил: «Имей стыд перед собой, и тебе не придется краснеть перед другими».

…Здесь, на вокзале, в ночной тишине я предаюсь раздумьям, которым не видно конца.

И чего только порой не придет в голову от бессонницы. Иногда я размышляю, читая какую-нибудь повесть, почему злодей на ее страницах выглядит порой куда занимательней дотошного и рассудительного детектива, почти не знающего ошибок, уверенно идущего по следам преступления как неминуемое возмездие. Может, это происходит оттого, что автор попросту не сумел проникнуться внутренним миром положительного героя, его жизнь за пределами кропотливого розыска и следствия теряет как бы всякий интерес? Если уж в повести мелькнут прокурор или следователь, то на следующей странице обязательно жди преступление и его виновника, словно в магнитном поле, где плюс не существует без минуса. Почему сочинители не хотят понять, что за пределами службы у нас та же будничная жизнь, и вовсе она небезынтереснее, чем у людей прочих мирных профессий. Нет, в самом деле, назовите мне хоть один рассказ о любви, да что там о любви, пусть хоть о рыбалке, об охоте, где действующим лицом был бы милиционер или следователь прокуратуры. Так нет же, нет и нет. Честное слово, обидно. Будто вне работы нас не желают литераторы даже замечать. Разве наша частная жизнь лишена драматизма? Или в жизни, скажем, участкового инспектора не бывает семейных драм? Сочинители, очевидно, полагают, что их не должно быть по долгу службы.

Может, под влиянием этих размышлений и взялся описывать здесь мои юношеские и отроческие годы, когда еще и сам не знал толком, на какую ступлю в итоге стезю. Но, стань я ветеринаром или пожарным, думаете, я не сумел бы проследить и описать жизнь Кости Собецкого? Уверен, что моя природная наблюдательность оттого нисколько бы не пострадала. И скорей всего, я составил бы тогда на досуге не эти записки, а романтическую повесть о жизни пожарного депо. Ведь написал же Рэй Брэдбери «451° по Фаренгейту». А где произведения, скажите, о наших доблестных отечественных пожарниках? Или тех же, к примеру, ветеринарах? Вот уж в престижности профессии, я считаю, мне действительно повезло.

2

Тут мы позволим себе прервать на некоторое время повествование оперуполномоченного уголовного розыска Ляхова и, обратив время вспять, станем свидетелями немаловажного разговора, который произошел будничным августовским утром в кабинете начальника следственного управления полковника Фофанова.

— Составляй план, отрабатывай версии, срок на это — две недели, — протянул он майору Серобабе папку с уголовным делом № 3657, забранным из района. — Некто, назвавшийся Белорыбицыным, — говорил он надтреснутым баритоном, — явился недавно в Объединение музыкальных ансамблей и отрекомендовался директору, что он председатель садоводческого кооператива «Пробуждение». Земля под застройку им, дескать, выделена, расчищен участок за деревней Клоково неподалеку от Наро-Фоминска, но не хватает, видите ли, средств для проведения полного благоустройства. Словом, предложил желающим вступить в их кооператив. Директор оказался на редкость легковерным, поглядел мельком на удостоверение Белорыбицына, на решение наро-фоминского исполкома, заверенное оттиском поддельной печати, и через пару дней провел у себя быстренько собрание членов-пайщиков.

Майор Серобаба слушал и между делом листал папку, а Фофанов, невысокий кряжистый крепыш с массивными руками штангиста, расхаживал по кабинету и распространялся о подробностях. Случай явно заинтересовал его самого.

— Знаешь небось, какой сейчас ажиотаж вокруг этих кооперативных участков; все готовы заделаться садоводами, лишь бы поставить в пригороде небольшую дачу. А тут еще ко всему южное направление. От Москвы всего лишь пятьдесят километров. Ну, те и клюнули сдуру. Как же, соблазн! Такая горячка была, чуть не перессорились между собой музыканты. Мигом принесли по три тысячи паевого взноса, как требовал Белорыбицын. Деньги принимал наличными от головной организации Московского городского объединения жилищного строительства некто Ащеулов. Мы проверили — там такой никогда не работал. В общем, околпачили ловчилы одним махом сорок семь человек. Огребли сто сорок одну тысячу!

— Да, изрядный сорвали куш в один день. Недурно! — усмехнулся Серобаба. — А выезжали на место смотреть участки в эту деревню Клоково сами пайщики?

— Да куда там, не до того им сразу было. Поскорее бы вступить, обрести, так сказать, полное законное право на землевладение. Белорыбицын, чтобы разбередить их воображение и аппетиты, привез с собой даже небольшой макет финского домика. Для наглядности. Утверждал, что имеет твердую договоренность с одной строительной организацией в Прибалтике на поставку; все будет в полном ажуре, надо только побыстрее внести деньги на банковский счет в Риге до конца квартала, пока есть лимиты. А ресторанным лабухам и невдомек, что у садоводческого кооператива непременно должен быть свой счет в московском банке. Не подумали, что деньги надо в любом случае вносить в сберкассу, а не сдавать наличными кому-то. Да, музыканты, эстрадники, а вот ведь допустили такой ляпсус. Оказались наивными, как дети: им сказал добрый дяденька, они и принесли. Ну прямо какой-то детский сад, — усмехнулся Фофанов.

— Да чего уж тут мудреного: Белорыбицын рассчитывал на обычный в таких случаях ажиотаж, — проронил с глубокомысленным видом Серобаба. — Хорошо разыграл банальный трюк этот типчик. Просто, открыто и нагло. Интеллектуал! Д-да.

— Такие дела! — вздохнул Фофанов и, отойдя от окна, опустился в кресло. — А через неделю новоиспеченные садоводы повезли своих благоверных похвастать участками на берегу Нары, — продолжал Фофанов. — Но, к их удивлению, там оказалось громадное картофельное поле. Ни о каком кооперативе «Пробуждение» и не слыхивали во всей округе. Директор тамошнего совхоза, когда примчались с расспросами, переполошился, позвонил архитектору, в исполком…

— Такая, понимаешь, закрутилась кувыркология, подняли всех на ноги несостоявшиеся «мичуринцы». Дай им землю под застройку, и все тут! Спрашивают у них в исполкоме — как же вы согласились отдать наличными такие большие суммы? Мнутся. Поверили, говорят, человеку; директор объединения официально представил. Как не верить, если сами видели решение исполкома с печатью. А деньги, дескать, не такие уж и большие. Отчего не рискнуть, ежели подвернулся шанс. Белорыбицын не вызывал сперва ни малейшего подозрения. Да и какие основания сомневаться? Выдал удостоверения членов-пайщиков, квитанции со штампами… Все честь честью.

— Рады быстрее дачку хапнуть, как же, — заметил едко Серобаба. — Вот ты говоришь, наивны и доверчивы, как дети, эти музыканты; а я думаю, наоборот, — чрезмерно деловые, привыкли, что за деньги можно все, были бы только концы да выходы на нужных людей. Белорыбицын, судя по всему, не дилетант, — добавил он после короткого раздумья. — Все предусмотрел до мелочей.

— Понятное дело, кто-то на него работает, — согласился Фофанов. — Обеспечили всем необходимым. Может, заранее прозондировали даже почву там, в МОМА, свои люди. Придется тебе, Сергей Афанасьевич, вести дальнейшее расследование. Окончательно решено забрать дело к нам. По словесным описаниям потерпевших в райотделе был сделан портрет Белорыбицына. На этой афере он, конечно, не остановится, будет дальше эксплуатировать «удачную идейку». Вот только вопрос — где именно? Переметнется завтра черт-те куда, ищи его свищи. Сейчас повсюду садоводческие кооперативы, прямо какая-то эпидемия, а работать в колхозе никого не докличешься. Приезжал недавно брат из деревни, так у них на тридцать тракторов всего пять механизаторов. Хоть каждый день на новом выезжай в поле для разнообразия. Пустует земля.

Фофанов был родом с Орловщины, из деревни Черногрязка, откуда ушел в армию. И когда он заговорил о колхозе, на его скуластое, крупно вылепленное лицо набежала тень грусти.

Он прервал свою внезапную задумчивость и, вскинув брови, проговорил негромко:

— После экспертизы квитанций, печатей, удостоверений я лично все просмотрю. Макет финского домика тоже направишь экспертам. Где-то ведь раздобыл этот макет. Не сам же клеил. Стоит посоветоваться с архитекторами, обойти мастерские… Принес его не издалека. Говорят, пешком пришли с Ащеуловым, пешком и ушли. Сделайте фоторобот, установите, как одеты были Белорыбицын и Ащеулов; в тех же костюмах, что первый раз, или в других. Гастролеры гардероб с собой возить не будут. При дознании обратите внимание на речь мошенников (могут выплыть существенные подробности), какой у них выговор…

— А где изготовили удостоверения членов-пайщиков? — спросил Серобаба.

— Типография известна. Партия удостоверений была забракована, но не пустили под нож, а хранили в подсобке, куда мог зайти любой рабочий.

— Надо тщательно проверить там работников, вахтеров. Есть у них паренек, замеченный в выносе бракованных книг; клянется, что не причастен к хищению удостоверений. Словом, держи меня в курсе расследования, Сергей Афанасьевич. Да, и надо сделать запрос в другие республики об аналогичных преступлениях…

3

Было полтретьего ночи, а мой поезд отходил в семь утра. Я лежал и думал о том, что хотя со времени нашей юности прошло уже много лет, но тогда, при последней встрече, я не мог, да и не стремился отделаться от своего прежнего представления о Косте. Ему минуло в ту пору двадцать семь, но он выглядел уже изрядно потрепанным жизнью. Для меня он оставался по-прежнему тем же Костькой Собецким, с которым мы целыми днями ошивались в летнюю пору на море рядом с Хлебной гаванью, где на ближнем рейде высился изоржавевшими бортами огромный сухогруз «Шахтер», затопленный еще во время войны. Там размещалась база яхтсменов, к берегу были протянуты понтоны с деревянными мостками, швартовались ялики, швертботы, яхты, остроносые рыбацкие шаланды. На мостках вечно торчали свесив ноги десятки удильщиков, а в воздухе то и дело слышался свист рыбацких лесок.

Душными ночами, когда дневной зной почти не спадал и в окна едва вливался слабый бриз, разбавленный дурнотным запахом буйно разросшейся сирени, мы частенько оставались здесь же на берегу под какой-нибудь опрокинутой старой шаландой, чтобы провести ночлег с рыбаками. Два мощных прожектора, чей свет прорезал даже вглубь фосфоресцирующую аспидность моря, собирали вокруг себя стаи мальков, на которых охотилась крупная ставрида, а у понтонов сплошной шевелящейся стеной теснились миллиарды рачков, мерцая из-под толщи воды бусинками зеленоватых глаз. Мы помогали рыбакам ловить их огромными сетчатыми садками под прожекторами, затем ссыпали в большие плетеные корзины, откуда рачки старались выпрыгнуть с неутомимым упорством.

Рано утром, еще затемно, едва на востоке обозначалась бледнеющая синь у еще ярких и твердых звезд, оживление на берегу становилось все больше и больше. Мы просыпались от возбужденных голосов, хриплых окриков кормчих на шаландах, где уже начинали топить снасти; шумных споров на берегу торговок с Привоза, спешивших утром и вечером скупить рыбу и рачков оптом.

…Костя Собецкий был старше меня на два года. Мы выросли с ним в одном дворе на Пересыпи, и он в те отроческие годы усердно сочинял стихи. Их не печатали, но он настойчиво носил все новые и новые в газету «Моряк», редакция которой помещалась на Дерибасовской. Стремился он напечататься именно там, потому что газету доставляли с попутными рейсами на корабли, а его отец ходил в дальнее плавание третьим механиком на танкере и не бывал дома иной раз по три-четыре месяца.

Костя уже тогда был изрядно начитан, любил иной раз пофилософствовать, но в откровения пускался не со всяким. У него была одна любопытная особенность — он поражал искусством умножать в уме несколько чисел с необыкновенной быстротой. Бывало, кто-нибудь подзадорит его назвать квадратный корень от 106629, и он тотчас выстреливал в ответ: 327.

— А сколько минут в сорока восьми годах? — спрашивали его, надеясь, что тут уж попадет впросак.

— 25228800, — отвечал Костя, чуть помедлив.

Задавший этот каверзный вопрос все же не верил и долго высчитывал на листке тетради, после чего убеждался в его правоте и восхищенно прицокивал языком. Да, в этом у него был прямо-таки необычайный дар, но он не придавал ему какого-либо особого значения, считая все это пустяком, хотя учителя в нашей школе сперва пророчили, что он непременно станет великим математиком. Увы, их скороспелым предсказаниям не суждено было сбыться. Уже в девятом классе он частенько хватал тройки по математике: алгебра и геометрия ему давались, как ни странно, плохо. В выводе теорем, где требовался логический анализ, ему уже не помогал психический автоматизм.

Он смотрел на нас, дворовых пацанов, снисходительно и как бы свысока, хотя сознаваемое им внутреннее превосходство проявлялось, скорее, не в обидных замашках, а в молчаливой сдержанности и беззлобной иронии. Вирши его мне нравились; читал он их негромко, без всякого пафоса, но зато проникновенно. Иногда, как мне казалось, они рождались у него экспромтом, с тем же непонятным подсознательным автоматизмом. Он мог неожиданно пробудиться от своей всегдашней задумчивости и начать читать стихи, например, после очередного нашего набега на пригородные сады, когда мы брели выжженной степью к морю. Его участие в этих набегах было почти бескорыстно, яблок он с собой никогда не брал. Скорее, его прельщала сама авантюра подобных предприятий и нежелание отстать от нашей дворовой компании.

Помнится, однажды во время очередного такого вояжа нас неожиданно застиг врасплох конный объездчик, плечистый рыжеволосый парень свирепого вида. Он приблизился украдкой, совсем бесшумно, а потом с заполошным криком кинулся к нам, размахивая угрожающе плетеной волосяной нагайкой над головой.

— Трам-та-та-ра-рам, шпана, пересыпская! — вопил он, отрезая путь к отступлению через овраг.

Все мы панически брызнули врассыпную. Объездчик уж непременно задержал бы кого-то и отвез в контору.

Я отбежал метров за сто, не слыша за собой погони, перевел дыхание и оглянулся. Собецкий по-прежнему стоял на том же месте в небрежной позе и что-то спокойно говорил объездчику.

Затем объездчик спешился, направился к Косте. Они стояли и мирно беседовали. Со стороны это выглядело прямо-таки идиллической картиной: два повстречавшихся случайно знакомца обсуждают виды на богатый урожай. Потом Костя достал из кармана пачку папирос, и они закурили, миротворно продолжая свой треп. Мне было крайне любопытно, о чем они толкуют, но все же я не решался приблизиться и послушать. Позже на мой вопрос, о чем они столь долго судачили и как Косте удалось снискать расположение этого диковатого верзилы, он лишь ухмыльнулся и с нарочитой небрежностью обронил:

— Да так, побазарили о том о сем. Передай, говорит, своим дружкам, чтоб не ломали ветки, черти, а хотят яблок, так пусть приходят в сторожку, помогут чинить ящики.

Нас соблазнило заманчивое предложение, и мы впятером заявились на другой же день. Единственный, кто не принимал участия в работе, — Костя. Он сидел в сторонке, покуривал и с ироническим видом следил, как мы колотим вовсю молотками, в то время как объездчик, которого звали Митя Заяц, подтаскивал нам разбитые ящики и весело покрикивал:

— Ай да артель, ну и золотая рота! А я ж думал-то, шпана!

Однако Костя не преминул посмеяться над нашей быстрой сговорчивостью и якобы удобным поводом избежать риска в посещении садов. Хотя мы и возвращались теперь всегда с яблоками, которые оттопыривали рубахи, но походы эти стали в его глазах слишком уж прозаичны.

— Вы только гляньте на ваши унылые рожи, — подначивал он. — Нет приключения, нет риска. Мне жаль вас, приспособленцы!

— Но ты же сам предложил помочь сколачивать ящики, — защищались мы.

— Нет, братцы, — спокойно возразил он, — я только передал вам слова Мити Зайца, не больше. Разве ж я агитировал? Просто хотелось вас испытать…

Дней десять после того разговора мы не заявлялись в сторожку, но возобновлять набеги на сад нам было уже неловко. Нет, Костя не призывал вернуться к прежнему, но ему доставляло некое удовольствие видеть наше замешательство. Душа его вечно жаждала приключений. Стоило случиться поводу, где задевалось Костино самолюбие, и он всегда готов был идти на рожон.

Как-то в яхтклубе взрослые парни заспорили, можно ли прыгнуть с мачты «Шахтера» и не разбиться о борт. От палубы до верхней реи было метров двадцать, да еще с десять от воды до планшира. Рискнуть казалось дикостью. Да и ради чего?

— Можно! — веско бросил им Костя, стоявший рядом.

— Во сне, — засмеялись те.

Вот тут-то его и заело. Он разом переменился в лице, слегка побледнел, а на скулах под тонкой матовой кожей заходили желваки. Он смотрел на мачту, на воду, словно мысленно делал какой-то расчет, потом скинул рубаху, брюки, насмешливо глянул на парней и направился к сходням. Достигнув края реи, он что-то крикнул, махнул всем нам рукой, а затем сильно оттолкнулся и прыгнул, распластавшись в воздухе ласточкой. Казалось, секунду-другую он невесомо парил на головокружительной высоте, его худое загорелое тело поблескивало в лучах солнца, точно подхваченное порывом бриза.

Костя пронесся в считанных сантиметрах от борта. Зеваки, столпившиеся на палубе, невольно отпрянули назад. Он вынырнул, лег на спину и с минуту оставался недвижим. Потом он медленно поплыл к старому деревянному пирсу, выкарабкался с трудом наверх, попросил у рыбаков закурить и в изнеможении опустился на белесый от соли дощатый настил. Наверное, только теперь он оценил всю безрассудность дурацкой выходки, повторить которую не решился бы ни за что. Лицо его было бледно, синюшные круги под глазами обозначились еще резче; но в душе он конечно же сейчас торжествовал: ведь он показал характер, преодолел страх, утвердил в себе лишний раз веру в собственную исключительность.

…Много позже я пришел к убеждению, что наше счастье зависит не столько от внешних обстоятельств, сколько от строя нашей души. Разумеется, мы можем подвергаться непредвиденным несчастьям, не зависящим от нашей воли, можем терять любимых, стать жертвами катастроф, неизбежных болезней, но все же самые страшные беды в жизни, надо полагать, исходят только от нас самих, и прежде всего от несоразмерности наших возможностей и желаний. Да, в Косте уже тогда угадывалась эта несоразмерность, он всегда переоценивал себя. Желанное должно было стать для него возможным. Ведь он считал себя особенным человеком и приучался подавлять презренный страх. Вместе с тем он всегда был склонен к прожектерству, строил воздушные замки, но, когда его авантюра не удавалась, он не впадал в отчаяние и тотчас придумывал новую, еще похлеще.

Теперь-то я понимаю, что если бы нам ничто не мешало в осуществлении наших честолюбивых желаний, то, возможно, было бы попросту скучно жить.

…Оттого что не печатали его стихов и присылали назад по почте, Костя сперва недоумевал. Порождали ли в нем скупые категоричные отказы неуверенность в собственном таланте, мне трудно было тогда судить; я попросту мало задумывался над этим. По моим понятиям, совершенно различные вещи — писать стихи для собственного удовольствия, что представляется занятием сугубо интимным, и искать их признания, не говоря уже о восхищении, у кого-то.

— Стоит ли расстраиваться из-за таких пустяков?.. — пытался я его утешать. Не печатают — и черт с ним. Плюнь!

— Неужели все это действительно мура? — переживал он.

— Да что ты, Костя; у тебя есть просто мировые стихи! Но они, наверное, не годятся для «Моряка», попробуй послать еще куда-нибудь, — советовал я.

То, что он первоклассный поэт, не вызывало тогда у меня ни малейшего сомнения. Только позже я понял, что все это было подражанием. Багрицкого тогда, в юности, я, увы, еще не читал и открыл для себя много позже.

4

На другой день после разговора в кабинете Фофанова именно Ляхову, подключенному к этому делу, было поручено провести еще раз дознание в объединении музыкальных ансамблей. Сотрудники этой организации, где насчитывалось тысяча двести человек, играли в московских ресторанах и больших вечерних кафе.

У подъезда МОМА теснились «Жигули» и «Волги», все время кто-то подъезжал или отъезжал. Телефон в приемной директора трещал непрерывно, сыпались многочисленные заявки на банкеты и свадьбы. В коридоре стояли, покуривали и неторопливо вели беседу каких-то два вальяжных гражданина.

Ляхов решил не предупреждать заранее о своем визите телефонным звонком, надеялся встретить здесь сегодня кого-то из неудачливых пайщиков кооператива «Пробуждение» и запросто побеседовать, расспросить в неофициальной обстановке о том, что его интересовало.

— Скажите, Тюрина не видели? — остановил он спешившего куда-то моложавого блондина с короткими экстравагантными усиками, назвав фамилию одного из потерпевших.

— Машина его здесь на улице, значит, еще не умотал, — ответил блондин. — Посмотрите в бухгалтерии, направо по коридору.

Тюрина удалось разыскать, когда он уже отходил от окошка кассы, пересчитывая купюры.

— Что? Уголовный розыск? — Сосредоточенность на каких-то приятных мыслях таяла в его глубоко посаженных глазах с белесыми бровями и ресницами. Верхние веки чуть отечного лица закрывали наплывшие на них дряблые мешочки бровных дуг.

Ляхов вежливо, но твердо попросил уделить ему минут пятнадцать.

— Ну, раз на пятнадцать минут, а не на пятнадцать лет, то я с превеликой радостью к вашим услугам, — ответил тот с наигранной развязностью и попытался изобразить на лице благодушную расслабленность. — Чем именно обязан вниманием к моей персоне? — Услышав, что конкретно интересует Ляхова, он тотчас проявил живейшее участие к этой теме. — Описать внешность Белорыбицына? Извольте. Как сейчас вижу его перед собой, — зачастил Тюрин. Он предложил выйти на улицу и побеседовать там, чтобы не привлекать излишнего внимания любознательных до всего сослуживцев.

Все потерпевшие, да и сам директор Петухов, предпочитали хранить в тайне от остальных членов объединения случившийся с дачами казус. Вступить в члены-пайщики было предложено накануне весьма узкому кругу лиц, которые пользовались особым расположением Петухова. Из конспиративных соображений решили собраться не в конторе, а в красном уголке соседнего жэка поздно вечером при закрытых дверях. Тогда долго и до хрипоты шумели, спорили за приоритет вступления в товарищество. Но «повезло» отнюдь не всем. Да и самому Тюрину выпала «удача» лишь случайно. Он отчетливо помнил происшедшую свару. Громче всех распинался саксофонист Кругликов, который не был в числе заранее посвященных о разделе дачных участков и оказался тут лишь благодаря благосклонности эстрадной певицы Лидочки Пестрядиновой.

— Что это значит? — кричал в запальчивости он. — Затеяли какую-то тайную вечерю! Нарушение демократических принципов! Анафеме, да, именно анафеме надо предавать таких индивидуалистов! Почему не вывесили заранее объявления? Я как заместитель профгрупорга категорически протестую! Имейте в виду, если мне не выделят садового участка, то завтра же все будут знать, как их внаглую обошли. Разразится скандал, но мне плевать. Вы меня знаете, стесняться не буду, всех разоблачу.

— Уж тебя-то не знать, — косились на него эстрадники со сдержанным негодованием. — Тебя, Кругликов, вся Москва знает. И пригороды тоже! Шантажист!

— Я вон и то помалкиваю, — заметил, пользуясь ситуацией, ударник из «Метрополя», тучный, апоплексичного вида брюнет Савва Хоромушкин. — У меня как-никак неврастения! В сугубо лечебных целях необходимо работать на свежем воздухе, копаться на грядках. Руки уже во сне стали дергаться. Разве это жизнь, я вас спрашиваю?

— Меньше по халтурам бегать надо, — бросила с раздражением Пестрядинова.

— Действительно, Савва, ну разве у тебя нормальная жизнь? — ехидничал Кругликов. — Я бы на твоем месте бросил к черту ансамбль, ресторанную канитель, сел в «Волгу» и умотал на жительство куда-нибудь в колхоз. Займись травопольной системой, вырасти какой-нибудь новый вид этой, как ее…

— Люцерны, — подсказала Лидочка.

— Вот-вот, люцерны. Тебе, Савва, отвалят в колхозе не меньше тридцати соток земли. Паши с утра до вечера, выполняй Продовольственную программу! Тут уж неврастения враз пройдет, как рукой все дерганья снимет.

— Товарищи, товарищи! — пыталась призвать к благоразумию ссорящихся электрогитара Аничкова. — Так мы только наговорим друг другу дерзостей и обострим отношения. Надо прежде всего руководствоваться принципом: кто многодетный, тем и давать участки в первую очередь.

— К черту такие принципы! — возопил трубач Ежихин, убежденный холостяк и вегетарианец. — Принципы нам здесь ни к чему. Нам нужны земельные участки. Надо устроить жеребьевку, и дело с концом. По крайней мере, никому не будет после обидно.

— Правильно, проведем жеребьевку! — поддержали его со всех сторон мужские голоса. На том и порешили после непродолжительного и бурного обсуждения. Срочно раздобыли кусок картона, нарезали жетоны и сложили их в коробку. Тянули по очереди. Тюрину выпал третий номер. Он ликовал, победно глядя на всех. Пестрядиновой тоже повезло, а у Хоромушкина оказалась пустышка.

— Ничего не поделаешь, братец, такая у тебя планида, — расхаживал по комнате Кругликов и торжествовал. — Придется опять снимать дачку на лето у Клязьмы или в Апрелевке.

— Друзья, друзья, еще раз взываю к вашему вниманию, — постучал торцом карандаша по столу кларнет Сазановский, который вел протокол собрания и составлял списки. — Все по-прежнему должно оставаться между нами, никаких лишних толков. Неудовлетворенные, не отчаивайтесь! У вас еще есть шанс. Белорыбицын заверил, что у них в организации через пару дней окончательно утрясут список пайщиков, и, возможно, появятся дополнительные участки. Он немедленно нас известит.

— И что вы думаете, — рассказывал в запальчивости Тюрин, — через два дня он «выделил» нам еще восемнадцать участков. Ох и щедрец же! Нет, вы смотрите, как ловко он сумел организовать весь этот ажиотаж. Мы ведь тогда потеряли совсем головы и едва не перегрызлись. Всякий торопился внести деньги и получить квитанцию, лишь бы его не обошли другие. Когда же было в чем-то сомневаться? Сам Петухов тоже вступил!

Судя по выражению лица Тюрина и тому, с каким увлечением он живописал происшедшую на собрании свару, особого сожаления о потерянных трех тысячах он не испытывал. Злость успела в нем уже перегореть. В конце концов, рассуждал он, с кем не бывает проколов… Вся жизнь — игра!

— А личность у этого Белорыбицына самая что ни есть обыкновенная, — продолжал он. — Особых примет вроде никаких. Держится свободно, уверенно. На лацкане пиджака знак почета. Нет, на залетного фрайера он не похож. Я сразу понял, что он деловой мужик, пробивной, с железной хваткой. И ведь не я один, все наши прониклись невольным доверием к нему. Обаял, да-да. Говорит, только потому вам и повезло, друзья, что у нас создалось безвыходное положение, надо срочно внести аванс под финские домики.

— Все же постарайтесь описать подробнее внешность Белорыбицына, — попросил Ляхов. — Может, что-то особенное, запоминающееся было в его облике, какие-то характерные штрихи. Постарайтесь припомнить.

— Что? Шрам на лице, наколки на руках? — насмешливо покосился Тюрин на дотошного оперуполномоченного, которому, как полагал он, вовек не разыскать столь изощренного афериста.

— Ну зачем же такой примитив, — проронил Ляхов. — Вон как живо изложили вы сцену собрания в тот вечер, а о Белорыбицыне упомянули всего лишь в двух словах. Про кассира Ащеулова вовсе даже и не заикнулись. Вроде зла на них никакого не держите, денег своих не жаль…

— Что толку теперь тратить зря нервные клетки? — резонно заметил Тюрин с философским спокойствием. Ну извольте, попытаюсь все же описать подробнее: брюнет среднего роста, худощавый, лет тридцати пяти. На висках чуть пробивается седина. Ни усов, ни очков, ни бородки. Одет в синий финский костюм. Короткая шевелюра ежиком. Изъясняется без лишних слов, коротко, дельно. С таким поговоришь пять минут — и сразу ясно: зря трепаться человек не будет. У меня, Алексей Иванович, на всяких фармазонщиков глаз во как набит. Просто так, зазря живешь на Тюрина не облокотишься. Я в кабаках за свою жизнь всяких типчиков перевидел. Но этот, клянусь, на жулика абсолютно не похож. Белорыбицын хоть и облапошил нас, а надо отдать ему должное: сделал с артистизмом. Он по натуре организатор, умеет держать, как говорится, аудиторию.

— Вы сказали, что на нем был финский костюм, — перебил Ляхов. — А как вы это определили?

— Да у меня в точности такой же, покупал два месяца назад на Профсоюзной улице в магазине «Мужская одежда».

— Могли бы завтра в нем прийти?

— О чем речь, пара пустяков. Для вас я готов и прифрантиться, если надо.

— Кстати, а вы не помните, садился ли Белорыбицын в какую-нибудь машину в тот вечер? Ведь не унес же он макет финского домика в руках?

— Они с Ащеуловым вышли раньше, а я оставался еще обсудить с приятелем кое-какие детали.

— Кассир приезжал с ним только во второй раз?

— Конечно. Раньше ему тут делать было нечего. — И, словно предупреждая вопрос Ляхова о внешности Ащеулова, он поспешил добавить: — Невзрачный коротышка лет сорока пяти в недорогом сером костюмчике. Сидел он на нем как-то мешковато, словно бы с чужого плеча. Принимал деньги быстро, суетливо. Казалось, и не пересчитывал даже толком. У профессионального кассира отработанные навыки, между делом успевает даже переворачивать купюры, а этот швырял в дипломат, словно деньги жгли ему руки, спешил побыстрее выдать квитанции. Удостоверения вручал Белорыбицын. Он сидел у другого края стола. Между собой они всего-то парой слов и перекинулись за вечер. Называли друг друга по имени-отчеству. У них, как видно, все заранее было расписано по ролям до мелочей. Да, хочу заметить: Ащеулов чем-то напоминает внешностью актера Ролана Быкова. Помнится, я еще тогда подумал: где же видел прежде эту физиономию? — Тюрин глянул на часы, подчеркивая, что затянувшийся разговор становится для него обременительным, и добавил: — Что ж, ищите и обрящете, как говорится. Но мне лично кажется, что они давно уже умотали из Москвы и, наверное, отдыхают сейчас припеваючи где-нибудь на Рижском взморье.

— Почему именно на Рижском? — спросил Ляхов.

— Ну как же, Белорыбицын показывал нам в тот вечер билет на самолет до Риги, где ждут строители.

— И вы лично видели билет на его фамилию?

— Проверять тогда было попросту неудобно; он достал его из кармана и повертел как бы между прочим перед глазами.

Ляхов на всякий случай сделал в блокноте пометку. Условились встретиться завтра. Тюрин кивнул и тут же нырнул куда-то в проулок.

«Странно, что он не пошел к своей машине, — подумал Ляхов. — А ведь говорил, что торопится на деловое свидание». Он в задумчивости докурил сигарету и неторопливой походкой направился в приемную директора объединения Петухова.

— Ах, опять по этому делу, — поморщился после слов Ляхова Альберт Сидорович. — Со мной ведь беседовали уже дважды, и я изложил вашим коллегам все самым подробнейшим образом. Чего же еще? — смотрел он с неким вызовом на оперуполномоченного.

— Я займу вас недолго, — учтиво говорил Ляхов. — Как вы считаете, почему Белорыбицын удостоил своим вниманием именно ваше учреждение, а не другое?

— Заявись он еще куда, вы могли бы с таким же успехом задать столь проницательный вопрос, — иронически скосил губы Альберт Сидорович. — Смешно сказать! Но разве можно что-то вразумительное вам ответить? Взбрело в голову человеку, и пришел к нам.

— Так уж случайно и взбрело? Ведь у вашей организации даже вывески на улице нет. Я и то отыскал не сразу, хотя знал заранее точный адрес.

— И он мог узнать. Например, по телефонному справочнику. Ну и что? Какие отсюда следуют выводы?

— Да все несколько странно, что он с такой уверенностью явился к вам, принес сразу и макет финского домика. Значит, был уверен: дело здесь выгорит, успех обеспечен.

— В этом тоже усматривается моя вина? — обиделся Петухов. — Не хотите ли сказать, что я его соучастник? Ну как же, теперь все можно так просто объяснить — мы заранее договорились, я тоже сорвал изрядный куш, а перед вами прикидываюсь невинным ягненком. Так?

— Я этого не утверждаю, но не исключена возможность, что его адресовал сюда кто-то из ваших музыкантов.

— Что ж, подозревать — ваше право. Осталось только найти конкретные доказательства. Буду искренне рад. В чем требуется мое содействие? Может, за кем-то уже проводите слежку? За кем именно?

— Да вы не кипятитесь, Альберт Сидорович, давайте спокойно поразмыслим.

— Спокойно, увы, не могу. Я не детектив и не психоаналитик. У меня горит квартальный план! Мы тоже, знаете ли, получаем иногда премии за перевыполнение. А строить разные версии, гадать на кофейной гуще — нет уж, увольте. Мне здесь не за это деньги платят, — отрезал запальчиво директор и резким движением руки ослабил галстук на тугом воротничке.

— И все же, Альберт Сидорович, если у вас возникнут какие-то догадки по этому поводу, позвоните мне, — сказал Ляхов, отрывая из блокнота листок.

Пробыв в кабинете еще минут пять и наведя кое-какие справки, Ляхов попрощался и вышел на улицу. Раздражение директора хотя и могло сойти за вполне искреннее, но все же Ляхов пытался найти ему объяснение. Понятно, что Петухов хотел избежать широкой огласки этой истории, ведь была запятнана честь мундира, да и невольно ложилась тень подозрения на него самого. Кое-кто из потерпевших откровенно высказался на этот счет при дознании. Ведь именно благодаря его заверениям и поверили Белорыбицыну. Петухов рекомендовал его, первым горячо поддержал утопическую затею… А теперь чего проще сказать в свое оправдание: обманулся, дескать, с кем не бывает… И на старуху случается проруха. Сам, мол, потерпел. Не только материально, но и морально. Переживаю, каюсь, но не накладывать же на себя руки из-за такого, в сущности, пустяка.

Ляхову и самому казалось сомнительным преднамеренное участие Петухова в этой истории, но раз Серобаба дал указание проверить и такую версию, он собрал анкетные данные на Альберта Сидоровича. Конечно же, идя сюда, не рассчитывал на то, что директор тотчас начнет хулить кого-то из сотрудников. Отвести от себя тем самым подозрение в какой-то мере — чего уж проще. Но на это не пошел, нет. Все его предыдущие показания были скупы, категоричны даже. Введен в заблуждение, и все тут. Так-то так, допустим, но все же почему столь уверенно действовал Белорыбицын? Собрание провели тотчас же, на другой день. И знал, что красный уголок в жэке будет свободен в тот вечер. Надо зайти спросить, кто заранее интересовался этим, взял ключи и договорился с техником.

5

Взяв днем билет на поезд 192 Хмельницкий — Москва, этот моложавый, глазастый, изысканно одетый гражданин вошел с небольшим чемоданчиком в купе вагона СВ. В кармане у него лежало три паспорта, не считая своего.

Один из паспортов был на Анатолия Яковлевича Белорыбицына, жителя города Подольска, который месяц назад беспечно отдыхал в Крыму и утерял его, как заявил он позже в отделении милиции, вместе с бумажником при невыясненных обстоятельствах. Почему именно эта фамилия приглянулась гражданину больше других — трудно сказать, хотя конечно же она могла показаться несколько благозвучнее, чем Косицын и Жучков.

Белорыбицын, как рекомендовался он теперь, после непродолжительного вояжа (его запомнили как представителя заготконторы Бориса Глебыча Афиногенова), спешил покинуть благодатные места и доверчивых кооператоров Черкасской и Хмельницкой областей.

Он испытывал ту приятную расслабленность, которая всегда приходила после плодотворной сделки. Три дня назад ему удалось провернуть еще одно дельце с колхозом «Перемога», которому оставил липовые доверенности и обязательства отгрузить на товарной станции Ельня шифер и уголок из алюминиевого проката для строительства магазина. Небось теперь будут трезвонить туда, слать телеграммы, а те ответят в полном недоумении, что у них не только шифера и рубероида, а и складов на станции нет; никакой доверенности уполномоченному не давали и не командировали Афиногенова на закупку фруктов… Нет, все же не зря провел он тот день в Ельне, познакомился с секретаршей в промкомбинате, тридцатилетней смазливой разведенкой, и незаметно прихватил со стола пару пустых бланков с печатями. Казалось бы, пустяк, а вот, поди, пять тысчонок оказалось у него в кармане. Мелочишка, конечно…

Ох уж эти доверчивые селяне, жадные до того, чтобы достать дефицит в пику соседям, обходным путем. Да, доверие — мать недоверия; дурак служит не только своему уму точильным камнем, а и другим. Дурак живуч, дурак вездесущ, как невымирающий вид, и особенно приятно с ним работать, если ко всему еще страдает манией предприимчивости. Чем меньше идей, тем крепче за них всегда держатся. Конечно же и дурак иногда склонен к размышлениям, правда, только после совершения очередной глупости, когда наступает отрезвление. Но, право же, нет ничего несноснее дурака, у которого ко всему еще и хорошая память: к своим собственным ляпсусам он прибавляет глупости других, которые всегда щедры на советы. А тут заместитель председателя колхоза «Перемога», пылкий энтузиаст строительства Голущенко, оказался ему на руку, в нужную минуту поддержал при разговоре с председателем, вспомнив, что их соседи в колхозе «Маяк» обменяли пару лет назад запчасти для комбайна на водопроводные трубы в другом районе по доверенности. И все обошлось, никто не остался в обиде. Что ж, теперь им обижаться на него грех; не столь уж дорого обошелся преподанный урок нарушения финансовой дисциплины.

…Поезд мерно постукивал на стыках рельс, за окном вагона-ресторана тянулись поля уже спелой ржи и овса. Белорыбицын пил коньяк с лимоном, поглядывал с безучастной рассеянностью человека, которому не на что убить время, по сторонам и мысленно прикидывал: как лучше провернуть новую идею с садоводческими кооперативами? Нет, остановится он по прибытии конечно же не в гостинице, а, пожалуй, будет удобнее всего снять отдельную квартиру с телефоном или, еще лучше, номер в пригородном пансионате. Например, в Братцеве, у кольцевой дороги, где как-то поселился поздней осенью года четыре назад: отличная кухня, сауна под боком, а на такси до центра всего полчаса. Там ведь охотно привечают командировочных. Конечно, не без того, чтобы сделать администратору маленькое подношение — флакончик французских духов «Кристиан Диор».

— Позвольте присесть за ваш столик, уважаемый? — подошел несмело, но все же изучающе глянул из-под выступающих надбровных дуг низкорослый субъект в мешковато сидевшем зеленом костюме.

— Конечно, — кивнул он, откинулся на спинку стула с видом скучающей беспечности и закурил сигарету.

— Мне бы пивка пару бутылочек и бутербродик с колбаской, — сказал незнакомец официанту и чуть скосил подобострастно глаза на начатую бутылку армянского коньяка на столе. — Да, хороший нынче урожай, — заметил он, кивнув в окно, потягивая второй стакан чуть подсоленного тепловатого пива.

Слово за слово незаметно разговорились.

— Меня Яковом зовут. Яков Антюхин, — улыбнулся собеседник. Он оказался чрезвычайно словоохотливым, особенно после того как Белорыбицын предложил налить ему коньячка, и теперь, добавив после двух бутылок пива, захмелел и в порыве сентиментальной признательности за оказанное ему уважение стал изливать душу, распространяться, что работал экономистом в колхозе, а потом некий не в меру предприимчивый человек уговорил пойти в потребсоюз на заготовку веников. В результате произошла нехорошая история, закрутилось следствие, потянулась ниточка от одного к другому; Антюхин был рад-радешенек, что подобру-поздорову ноги унес. — Теперь же, мил человек, нельзя мне оставаться дальше в том районе. Ведь в чем только не заподозрят. Поди, снова обвинят, а я хоть в чем и повинен, так ведь не в многом: содействовал по наведению, — сетовал он, похрустывая мосластыми пальцами беспокойных рук. — Такое дело, вишь, что за пень заело, о нем прямо и не скажешь… Хитрая механика вышла.

— И не надо, — заметил Белорыбицын, наливая ему третью стопку.

— То есть как понимать? — моргал он редкими белесыми ресницами.

— А так. Не надо трепаться о том со всяким встречным и поперечным, — проронил сочувственным тоном Белорыбицын.

— Да нет, я ничего не опасаюсь, мил человек, — махнул рукой Антюхин. — Моя вина копеечная, я на том руки даже не погрел. Доказано следствием! Просто неудачник я, азартный до всякой глупости. Определенно не везет мне, и все тут. В этом разе, как говорится, не помогут никакие мази. А раньше я был тверже на пупок, сильнее на жилу, пока жена к другому не сбежала. Вся жизнь дала крутой поворот, хотя уже семь лет с тех пор минуло. Из Калуги уехал опосля, сюда вот подался. И чего искал? Чего потерял здесь? Он, Синельников из заготконторы, занозистый мужик и пройдоха, его послушать, так иной раз похлеще телевизора красно говорит. А мы люди маленькие, лыком подвязаны, сделаем как приказано. Чуть не подвел меня, дурака вислоухого, под монастырь. Такие, слышь, делишки творил, что никому и невдомек было до поры до времени, пока прокурора к нам нового в район не прислали: с виду вроде мозгляк, очкарик, росточку небольшого, тихий, неприметный, голоса не повысит ни на кого, а дошлый мужик — страсть. Расследует такое, что иному министерскому умнику и через кулак не видно.

— Следствие, значит, закончено и восторжествовало правосудие? Виновные лица строго наказаны! — проговорил Белорыбицын с нескрываемой иронией и цыкнул зубом.

— Да уж. В прошлом месяце еще суд отзаседал в полном комплекте. Семь годков определили Синельникову… С полной ликвидацией имущества. Ну да он себе, губа не дура, на черный день припрятал кой-чего. Такой не завшивеет, на нем грязь обсохнет да и отпадет, что на свинье. Выйдет — устроится снова в ласковое местечко. Это я вот стар старичок, топор стал тупичок, мотаюсь как перекати-поле…

— Ну загнул, зря, зря обрезаешь себя. Какой же ты старик? — улыбнулся Белорыбицын. — Небось и пятидесятник еще не обмыл, не приспело время. Выглядишь бодро, молодец молодцом, по таким, как ты, вдовушки сохнут в провинциальном Эльдорадо.

— Сорок восемь в июле щелкнуло. Года! — печально вздохнул Антюхин, намереваясь, очевидно, изложить за бутылкой всю свою пеструю и многострадальную биографию, которую считал немало поучительной для всякого честного советского гражданина. Не столь уж часто встретишь собеседника, который вот так терпеливо будет слушать тебя с благожелательным вниманием и соучастием в глазах. А ведь всего лишь случайный попутчик! И он невольно все больше и больше проникался симпатией к Белорыбицыну. Глаза Антюхина подернулись влажным блеском; его низкий баритон вибрировал уже почти на трагических нотах: — Нет-нет, я доподлинно знаю: неудачник я, и все тут! А есть ли вообще оно, счастье? — философствовал он, вскидывая на лошачий манер кудлатой головой. — Эх, синяя птица! В зоопарке небось чахнет. Ой, мечты, мечты, годы наши юные, где вы? — протянул он нараспев. — Ой и подлецы ж эти годы! Года как вода, текут, а куда? Бегут, бегут… Семафор им постоянно зеленый светит, как поется. Лампочка, зараза, не перегорит! А плешь уже на затылок съехала. — Антюхин помолчал, глядя куда-то в глубь вагона, где у прохода позвякивали ящики с вином, и неожиданно лицо его переменилось, точно озаренное внезапной догадкой. Он стрельнул на Белорыбицына угольной бровью с веселым задором в лукаво обузившихся глазах. — А ну его к ляду, чего зря горевать! Давай лучше в картишки срежемся, а? — чуть подался к собеседнику и проговорил знобистым полушепотом. — Время ведь надо как-то убивать. Я только утром на место прибуду. У меня там, под Медынью, мать старушка, отдельное хозяйство имеется. Корова и прочая мелкая живность… Давно писала, звала к себе, да я все мыкался, искал, вишь, синюю птаху. Ну так как? Пойдем, что ли? В дурака!

«Не такой уж он простачок, каким прикидывается, — думал, поглядывая искоса на незнакомца, Белорыбицын. — Может, сочинил заранее всю эту легенду и рисуется в моих глазах эдаким лапотником. Ну-ну, пойдем, метнем картишки, проверим твою талию».

В купе Антюхина было пусто, кто-то забронировал места до Чернигова. Когда наконец к вечеру постучались в дверь две гражданки, Яков продул в азарте без малого полторы тысячи. Таких денег у него с собой не было. Он вывернул карманы и выложил мятыми купюрами четыреста двадцать рублей.

— Пойдем, браток, в тамбур покурим, — проронил Яков упавшим голосом и поскреб затылок. Лицо его потемнело, морщины проступили еще резче под глазами и вокруг. — А может, еще сыграем? — глядел он просительно на Белорыбицына. — Может, поверишь в долг? Доедем до места, так я уж возьму у матери, расплачусь сполна. Ты не думай, я не какой-нибудь там пройдоха. Душа, понимаешь, горит, азарт мозги сушит. Я же думал, в дурачка, а тут в очко…

— Нет, милейший, в долг я никогда не играю, да и тебе не советую. И потом, зачем же обижать мать старушку? Она тебя столько ждала, а ты явишься к ней с таким приветом…

— Ладно, будя, не береди душу, — вздохнул горестно Антюхин и потер крепко ладонью загорелый лоб. — Я ж несчастный человек, азартный, как мартовский кот. Слушай, может, простишь дураку-колхознику? Станется с тебя, четыре сотенные поимел… Ты ведь, судя по всему, обеспеченный, начальник, видно.

— Грехи твои бог простит, а я карточные долги никому не прощаю. Дело чести, сам понимаешь.

— Честь-то она есть, да как деньги за долг внесть, — сокрушался Антюхин и поглядывал по сторонам.

«Пожалуй что он может мне и пригодиться, — размышлял Белорыбицын. — Избавиться от него легко в любой момент. Отправлю к мамаше в деревню, и будет сидеть там тише воды, ниже травы. Болтать никому не станет от страха. И так недавно был под следствием… Если его слегка приодеть, да чтоб помалкивал больше при деловых встречах… Кстати, он и за кассира вполне сойдет. Такой вполне примет игру за чистую монету. Беру, дескать, его к себе на работу, а потом подведу под сокращение штатов; урезали фонды и все такое… Пока он прочухается, я его с выходным пособием…»

— Ну ладно, — сказал Белорыбицын, смягчив голос и посмотрел покровительственно на Антюхина. — Дела у тебя сейчас и вправду неважнецкие, прямо-таки поражение на всех фронтах. А ведь мужик ты неглупый. Главное — честный! Может, чем черт не шутит, взять тебя к себе на работу? Я завотделом в Управлении кооперативного хозяйства. Тут такое дело… Кассир, что на выездных операциях, слег в больницу… После я все растолкую. Словом, хоть прописку сразу и не обещаю, но жить устрою в пансионате. Я сам в летнее время частенько там обретаюсь. В центре Москвы духотища, смог, а мне вечерами надо сидеть за отчетами…

— Да ты это… Шутишь, что ли? Я ведь семилетку только одолел, — выкатил на него удивленно глаза Яков. — Какой с меня в вашем деле прок?

— Сказано — честный человек нужен мне, а кассир в больнице и еще неизвестно, когда выйдет. Будешь действовать по моим указаниям — и полный порядок. А теперь достаточно о делах. Хоть нервные клетки и не восстанавливаются, а питать те, что есть, надо. Пойдем в ресторан ужинать. С проводником я после договорюсь, перейдешь в мое купе.

— Ну и дела, — вздохнул Антюхин. — Эвон какой крутой поворот.

6

Как-то во время школьных каникул я забежал зачем-то к Косте домой и тут встретил его дядю, Никифора Кондратьевича, низкорослого толстяка с пышными овсяными усами, который работал ветеринарным врачом.

Он целыми днями мотался на стареньком служебном газике по Одессе и окрестностям города, не считаясь со временем, чуть ли не в фанатической приверженности к спасению всякой живности, ибо полагал, что вскоре единственно одесситы останутся представителями фауны среди расширяющихся городских застроек.

Никифор Кондратьевич любил пофилософствовать, и помнится, в тот день, когда на веранде пили вечерний чай, произошел такой разговор:

— Куда думаете, хлопцы, податься после школы? — спросил он. — Есть уже какая-нибудь задумка или нет? Вот Константин все стихи строчит, занятие, конечно, деликатное, лирика и все такое… Но штаны себе с этого вряд ли купишь, да и не прокормишься. А профессия — дело серьезное, мужчина должен семью содержать.

Во дворе зазвонили, возвещая о том, что приехала машина за мусором. Хозяйки из всех подъездов заторопились на улицы с ведрами. Костя глянул на мать и хотел было встать от стола, но Ксения Петровна махнула рукой:

— Ладно уж, сиди, я сама сбегаю вынесу…

Никифор Кондратьевич неторопливо прихлебывал чай и продолжал рассуждать:

— Вот читаю другой раз в предисловии какой-нибудь книжки об авторе: «…работал плотником, почтальоном, матросом, каменщиком, токарем…» Выходит, вроде бы выхваляют этим — все, мол, постиг и испытал на собственной шкуре. А я подозреваю, что, скорей всего, его попросту гнали в шею отовсюду, потому и мыкался, бедолага. Каменщика из него не вышло, токаря тоже… Писакой, значит, легче быть. Оно конечно, поучать других куда проще, чем самому вкалывать на производстве. Был бы он, скажем, токарем седьмого разряда, я б его сочинительству охотно верил. Это я тебе, Константин, говорю к тому, что не лови ты журавля в небе, не порхай — легче на землю падать будет. Профессию надо выбирать, как жинку. Один раз. Чтоб пришлась и по душе, и жить с ней надежно, без дерганий и хлопот. Серьезный человек метаться от одного дела к другому не должен. А присмотреться загодя, испробовать себя все же надо, пока мамка и батька кормят да поят.

— Вы, дядя Никифор, прагматик, — заметил, тяготясь его наставлениям, Костя. — Вон Джек Лондон сколько профессий испытал. Босяком даже был. Помотался по свету, так и писать о чем было.

— Он не от хорошей жизни босячил, — ответил убежденно Никифор Кондратьевич. — Ему с малолетства пришлось самому заботиться о пропитании, а вы, хлопцы, сидите на всем готовеньком, да еще на разные экскурсии вас от школы возят. Ты б на его месте босяком и остался, — проронил он с добродушной усмешкой. — А хотите, я вам экскурсию устрою? Повожу недельку-другую с собой, приглядитесь к моему делу. Лечить бессловесных тварей, может, еще посложней, чем людей. Они тебе не подскажут, где что болит.

— Зато в вашем деле и ответственности меньше, — бросил Костя.

— Это кто тебе сказал? — воскликнул обиженно Никифор Кондратьевич. — Ты слышал про клятву Гиппократа? — Он стал убежденно доказывать, что не знает ничего интереснее своей работы.

Я представил себе всех этих гнилоглазых псов, облезлых котов, разжиревших болонок с глазами, выпученными от икоты, и меня просто смех стал разбирать от хорошенькой перспективы возиться с ними с утра до вечера и выписывать рецепты озабоченным хозяевам.

— Вы знаете, сколько в Одессе собак? — распинался взволнованно Никифор Кондратьевич. — Пятнадцать тысяч! Человек ведь душой привязан к своим младшим братьям. Я не только их лечу, но и души, человеческие души. А сколько есть одиноких пожилых людей, для которых собака — единственная, можно сказать, отрада и утеха в пустой квартире.

— Тем хуже для них, — заметил скептически Костя. — Сами в том виноваты.

— Нет, не спеши судить людей, — покачал головой Никифор Кондратьевич. — Поглядим как у тебя самого жизнь сложится.

Костина мать только посмеивалась, прислушиваясь к этому разговору.

Все же этот чудак уговорил нас поездить с ним недельку по вызовам. Мы согласились, но без особого энтузиазма.

С утра Никифор Кондратьевич торчал несколько часов на ветеринарной станции, куда поступали заявки, сыпались бесконечные телефонные звонки, а потом мы садились в машину и допоздна колесили по адресам. Он представлял нас хозяевам практикантами из техникума, и старушки почтительно смотрели на белые халаты, доходившие нам почти до пят. В каждом доме нас встречали чуть ли не с распростертыми объятиями: ведь мы могли и не явиться по заявке, потому что это делалось в исключительных случаях. Но разве энтузиастов остановят сухие предписания и инструкции? Наш опекун и наставник не жалел ни машину, ни себя, ни нас.

Я удивлялся, с каким спокойствием и уверенностью Никифор Кондратьевич обращался с бульдогами, эрдельтерьерами, боксерами, делал уколы, лез рукой в отверстую пасть, а свирепого вида псина при этом косилась на него с преданным, рабским смирением и жалобно повизгивала. Нам казалась чуть ли не магией, каким-то гипнозом манера его поведения, потому что при виде Никифора Кондратьевича у собак словно что-то ломалось в глазах.

Мы побывали в десятках квартир, где мне неожиданно открылась совершенно незнакомая прежде сторона людской жизни. Все эти старушки собачницы и кошатницы были, в сущности, столь замкнуты в себе и одиноки, что невольно вызывали к себе не меньшее сочувствие, чем их подопечные. Я и не подозревал, сколь тоскливо иногда оказывается человеку в четырех стенах, сколь спасительным может стать для иного чудака общество почти облезлого какаду.

Однажды под вечер на ветстанцию позвонил какой-то мужчина, чуть не слезно прося приехать и спасти его попугая. Привезти сам сюда птицу он не мог, недавно перенес третий инфаркт и выходил из дому разве что в магазин по соседству. Мы поехали, вняв его мольбам.

Какаду выглядел жалким и ужасным, сидел на жердочке с нахохленным видом, словно мерз от стужи, несмотря на июньскую жару. Хвост его был загажен, а весь пол клетки устилали выпавшие перья.

— Спасите его! — взвел на нас страдальческие глаза хозяин, шаркая шлепанцами, суетясь и угодливо подвигая нам дрожащими старческими руками гнутые венские стулья. — Он был со мной на кораблях неразлучно пятнадцать лет, я купил его в Кейптауне, еще когда ходил третьим штурманом. Моя покойная супруга, как и я, души в нем не чаяла. Он удивительно умный, да-да! Понимает, что обречен, молчит, не ест, не пьет уже третий день.

— Попка, ты чего приуныл? — постучал слегка по клетке Костя. Какаду чуть приоткрыл тонкую голубоватую пленку века и показал безжизненно мутный зрачок.

— Если он погибнет, я этого не переживу, — вздыхал старик, отирая слезу, которая скатилась на серебристую от щетины щеку. — Ведь, кроме него, у меня не осталось никого в целом мире. Я одинок, катастрофически одинок. Детей у нас не было. Мы всегда считали Ливингстона членом нашей семьи.

— Какого Ливингстона? — удивился Костя.

— Его, — кивнул старик на клетку. — Так его зовут.

Моряк перечислял нам многочисленные достоинства этого облезлого комка перьев, в то время как Никифор Кондратьевич открыл клетку и осматривал, казалось, уже безучастного ко всему попугая.

— Эктопаразиты! — заключил наконец он строго. Это прозвучало как вердикт, не оставляющий никакой надежды на спасение.

Старик охнул, чуть не в ужасе закатил глаза и охватил свою плешивую голову дрожащими руками.

— Что же делать, как быть? — причитал он, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Сейчас я сделаю ему укол, и все пойдет на поправку, — утешил Никифор Кондратьевич, извлек из чемоданчика ампулу, шприц, попросил меня подержать попугая и, расправив его хвостовые перья, ткнул туда иглой.

— Полундра! — слабо завопил какаду и попытался хватануть меня за палец.

Мы с Костей засмеялись.

— Однажды наш сухогруз едва не затонул в Атлантике, — рассказывал старик. — Ливингстон, как всегда, был со мной на штурманском мостике. Началась всеобщая паника. Уже стали спускать шлюпки за борт, а он сидит себе преспокойно как ни в чем не бывало и говорит…

— Вычистите клетку, — перебил его Никифор Кондратьевич, — я сейчас обработаю ее специальным составом.

Между тем какаду так и сыпал теперь разными авральными командами; после укола он стал воинственно настроен, встопорщил перья.

— Отдать концы! — кричал он, уставясь сосредоточенно на Костю.

— Через неделю попугай будет в полном порядке, — успокоил старика Никифор Кондратьевич. — Необходимо ежедневно добавлять в воду биомицин. Сейчас лучше давать побольше фруктов и овощей.

— Вот беда-то, овощной магазин далеко, от нас почти четыре квартала, — вздохнул сокрушенно старик. — Едва удается доплестись…

— Я буду к вам приходить и приносить овощи, фрукты, — неожиданно сказал Костя. — Надо помочь выходить Ливингстона.

В эту минуту я уловил какое-то странное выражение в его глазах. Нет, не жалость, не снисхождение…

— У вас доброе сердце, юноша, — умиленно прослезился старик. — Из вас определенно выйдет прекрасный ветеринар.

Я глянул на Костю не в силах скрыть невольную улыбку, но он даже не обратил на это внимания и продолжал с серьезным видом вычищать клетку.

— Ты что, и в самом деле задумал стать ветеринаром? — спросил я, когда поздно вечером мы возвращались домой.

— Послушай, — усмехнулся он, — меня всегда поражала твоя наивность. Разве мы можем сейчас в точности знать, кем мы станем? Но, между прочим, не мешало бы обратить внимание, какая у старика шикарная библиотека. Думаю, удастся раздобыть у него что-нибудь интересное. Ведь он одинок и все это, наверное, давно прочел. Вряд ли у него теперь есть охота копаться в книгах…

Меня невольно покоробило от этой откровенности, но я ничего не ответил.

…Ни я, ни Костя не пошли по стопам Никифора Кондратьевича, однако все же именно после того мы стали серьезно задумываться о нашем призвании и строить разные планы.

Моряк подарил Косте не один десяток книг, и он временами навещал его. Ливингстон, как это ни печально, пережил своего хозяина, и когда стали опечатывать квартиру, выносить вещи, осиротевшего какаду взяла к себе соседка. Она пыталась вытравить из его сознания морские словечки, но ей это так и не удалось. В один прекрасный день клетка с птицей перекочевала в Костину квартиру.

Собецкий теперь зачитывался старыми книгами о путешествиях, о Древнем Риме, Элладе, восхищался Тацитом, Геродотом, и я подумывал, уж не собирается ли он всерьез стать историком, но неожиданно для всех нас он после девятого класса пошел учеником слесаря на судоремонтный завод. Доучиваться он ходил в вечернюю школу и советовал последовать его примеру, доказывая, что все равно ничего не потеряно, так или иначе получу аттестат, но зато при поступлении в вуз у меня будет выгодный статус.

— Леха, — говорил он, — слесарничание для меня лишь промежуточный этап, штрих в биографии. Но штрих колоритный! Даже если стану когда-то министром, смогу похвастать, что начал трудовую жизнь рабочим. Пошел вкалывать в шестнадцать лет!

Он уговаривал меня столь убежденно, что можно было и вправду поверить в эти далеко идущие планы. Но надо было знать характер Собецкого, его всегдашнюю приверженность к пространным идеям, стремление пускаться во все тяжкие, идти на риск, лишь бы жизнь обрела какой-то неожиданный поворот, за которым ему грезилась заманчивая перспектива.

Конечно же вся эта затея оказалась в итоге прожектерством: он проработал слесарем месяца четыре, не больше, стал под разными видами все чаще прогуливать, и в конце концов его просто уволили с завода. Какое-то время он предавался безделью, ошивался целыми днями в яхтклубе, но вечернюю школу не забывал посещать.

Затем ему в голову пришла сумасбродная мысль пойти до осени в пожарные, а тут еще кто-то из знакомых расписал все прелести этой службы, где дежурство раз в трое суток. Может, его прельстила не только перспектива относительной свободы, но еще и возможность выгодно себя проявить на столь романтическом поприще, сулившем новые впечатления. Вряд ли он обольщался мнимым геройством, однако крещение огнем не прошло бесследно для его экзальтированной натуры.

— Представляешь, Леха, сидим забиваем козла, вдруг — тревога, — бахвалился он, чтобы раззадорить меня. — Хватаю каску, несемся с истошным воем сирены через весь город. Полыхает третий этаж в старом особнячке, а на втором общество слепых. У них как раз шло собрание. Всеобщая паника, суматоха: горим! Горим! Кинулись они на лестничную площадку, а там все дымом заволокло. Влетаем в квартиру, сломав замок, спасаем пятилетнего пацаненка… На лестничной площадке потоп, хлещем из двух брандспойтов. Слепцы, которым льет теперь на голову, орут — конец света! Тут является старушенция, виновница всех событий. Забыла включенный утюг, пошла на Привоз, где простояла в очереди за рыбой больше часа. Увидела кавардак в квартире и взъярилась на нас: «Трам-тара-рам, — кричит, — изуродовали обстановку!» Ну, соседи, у которых залило потолок, и напустились же на нее. А тут еще сбежались жильцы двора, где слепцы затоптали белье, развешанное на веревках. Такие разгорелись страсти! Комедия, да и только.

Но вскоре даже эти эфемерные восторги угасли, а первые впечатления поблекли; надо было регулярно ходить на учения, сдавать какие-то нормативы, заниматься докучливой уборкой в депо и не гнушаться взять в руки иной раз и метлу…

Никифор Кондратьевич не упускал случая поиронизировать над Костей и всякий раз спрашивал, когда же тот получит наконец медаль за доблестное рвение и геройство на пожаре. Он никак не мог смириться с тем, что его племянник за короткий срок сменил уже две работы.

— Ты, Костик, вольный стрелок, — говорил он. — Сегодня здесь — завтра там, по морям, по волнам… Только куда тебя вынесет? Годков через пять-шесть трудовой книжки не хватит, а к пенсии, глядишь, наберется целое собрание сочинений…

— Ничего, пусть узнает жизнь с разных сторон, — защищала Ксения Петровна Костю. — У него еще все впереди, найдет себя рано или поздно. Ведь не думаешь же ты, Никифор, что я и вправду соглашусь видеть его всегда чумазым слесарем или пожарником.

Ксения Петровна любила повторять это сакраментальное: «Узнать жизнь!» Я не совсем ясно представлял, какой именно смысл она вкладывала в эти слова, за ними скрывалось нечто смутное, обтекаемое, потому что можно было подразумевать и перекочевывание с одной работы на другую, и чтение книг, и дружбу с девчонками, наши тогдашние увлечения, привязанности… И выходило, что это как бы еще не настоящее, временное, чего не следует принимать всерьез, потому что мы еще «не узнали жизнь» и как слепые котята тычемся из стороны в сторону, а настоящее придет только после, не скоро, а пока что наша жизнь как бы игра… И многое дозволено, многое прощается, и время спишет все издержки. А пока у нас еще птичьи права на какое-либо серьезное суждение, но зато есть права на ошибки, на всепрощение, на снисхождение. Повторяю: так думала она, полагая, что ее мораль во всех отношениях выгодна для нас и мы ее с готовностью приемлем, укрепив тем самым авторитет Ксении Петровны в наших глазах. Она слыла у нас в маленьком, но шумном дворе, где жили семьи рабочих элеватора и портовых грузчиков, образованной женщиной; за глаза ее называли «морячкой», она со всеми умела легко находить общий язык, но вместе с тем никого из них не принимала всерьез.

7

— Вызывали, гражданин начальник? — в приоткрытую дверь сперва глянула угрюмого вида личность с оттопыренными красными ушами на стриженой голове и просунулось крутое плечо, задранное к массивному лошадиному подбородку.

— Входите, Артюшкин, смелее входите, — кивнул майор Байбаков. — Вот товарищ Петряев из Черкасского ГУВД побеседовать с вами хочет. Тут такая история, снова вашим делом заинтересовались, нужны кое-какие подробности…

— Гражданин начальник, какие еще подробности? — воскликнул Артюшкин с нарочитым удивлением. — Я вас трагически умоляю, не надо со мной больше «беседовать по душам», — хлопнул он себя рукой по груди. — Ведь накрутили мне на полную катушку. К чему еще бередить человеку душу? Вы про меня все насквозь знаете, биографию с детства изучили.

— Переоцениваете, Артюшкин, — ухмыльнулся майор Байбаков. — Знали бы все, так не вызвали. Конечно, мужик вы толковый, вину свою вроде осознали, работаете неплохо. Вы у нас, можно сказать, на хорошем счету, в пример другим приводить можно. В нарушении режима ни разу не были замечены. Вот лишний раз и убедимся сейчас в вашей искренности. Да вы не гоношитесь, выслушайте сперва все с толком, — остановил Байбаков готовое сорваться с губ заключенного восклицание. — Василий Степанович сейчас все сам уточнит.

Василий Степанович Петряев вкратце изложил обстоятельства дела и положил перед Артюшкиным портрет Белорыбицына, который переслали в Черкассы через две недели после первого запроса из Москвы. В прошлом и нынешнем году здесь произошли аналогичные преступления; первое раскрыли, совершивший его Никита Федорович Артюшкин 1945 года рождения был осужден на пять лет.

— Скажите, Артюшкин, знакома ли вам эта личность? — спросил Петряев и подвинул к нему портрет.

— Киноартист, что ли? — поглядел тот мельком.

— Ну вот, мы к вам с полным доверием, Никита Федорович, а вы дурака из себя строите, — хмыкнул Байбаков. — Этот человек, выдавший себя за Белорыбицына, а прежде за Жучкова, такой же артист, как и вы. Гастролер. И дело его весьма похоже на ваше, одна и та же, как говорится, география и приемы. Вот и пошевелите извилинами, вспомните. Это в ваших же интересах.

— У меня интерес теперь один — отбыть срок и начать честную трудовую жизнь, как у всех людей… — затараторил Артюшкин. — Я ведь, сами знаете, семейный человек, двух детей надо воспитывать…

— Все это само собой разумеется, — остановил его Байбаков. — Но перейдем все же к делу. Итак, поговорим о Белорыбицыне…

— Выходит, раскалываете меня на самопризнанку? Еще одно дело хотите навесить за чужие грехи? Я ж говорю вам… Один был тогда, и точка.

— Вот чудак человек, никто не собирается вменять вам в вину чужие грехи. Скажите честно: где и когда встречались с ним?

— Он что же, заявил на следствии, что работал со мной в паре?

— Об этом потом. Ответьте сперва на вопрос следователя.

— Гражданин начальник, не надо меня толкать, как телегу в мешок. «Знаю, не знаю я его». Что мне, из-за этого легче жить станет? Срок убавят? Нет же.

— Никто вас никуда не толкает, а проявились дополнительные материалы по совершенному факту преступления и надо вас снова допросить. Боитесь вы его, что ли?

— Это я-то? — вскинул Артюшкин бровями, и на его шее вздулись вены. — Мне бояться нечего, терять тоже. Ладно, гражданин следователь, не будем гонять порожняк. Ну, похожа эта карточка на одного человека, но я с ним никогда не работал. Сделал ему одну услугу как-то и не больше. Фамилия? Вы же сами назвали — Жучков. То ли жена прежняя, то ли любовница живет у него в Тирасполе. Сынишка у них. Подкидывает ей время от времени деньжат почтовыми переводами. Картежник он заядлый, по-крупному любит играть. Ну как-то раз я ему и продулся, такое дело. А капусты маловато, чтоб рассчитаться. Он и предложил мне сделать одолжение, съездить в Кишинев и передать пакет. Когда? Весной, в прошлом году. Адрес? Где живет, не знаю. Она буфетчицей в Кишиневе. На железнодорожном. Валентиной зовут. Лет тридцать пять, не больше. Чернявая, пухлая, смазливая бабенка. Через сутки работает.

— А что было в пакете?

— Ей-богу, не знаю.

— Так уж и не полюбопытствовали?

— Говорю же — нет. Он мне долг простил, с меня довольно.

— Расспрашивала вас о нем Валентина?

— Перекинулись парой слов и разошлись, как две пары ботинок в толпе. А через неделю он меня сам нашел. Квиты, говорит, выручил… А что, гражданин следователь, против него есть серьезные улики? Я же не знал даже, что в том пакете. Судимости? Не знаю. Сами понимаете, лишнее любопытство нам вроде ни к чему. Потом себе же дороже станет.

Капитан Петряев делал какие-то пометки в своем блокноте. После поездок в два района становилось очевидным, что мошеннические операции здесь и в Москве совершены одним и тем же преступником. В трех колхозах его опознали по фотороботу. Теперь, если верить Артюшкину, есть возможность установить конкретную личность. Найти эту Валентину не составит труда. Можно будет после дознания объявить всесоюзный розыск. Присовокупят материалы следствия на Украине, и расследованием будет заниматься Петровка. Но Артюшкин определенно что-то недоговаривает. Да ему и резон по факту преступления взять всю вину на себя. Но даже если подлинная фамилия этого Белорыбицына станет известна, где его сейчас искать? По отправлению почтовых переводов? Так ведь с любой станции проездом мог отправить. Ждать, когда выплывет новая афера? Следствие, чего доброго, зависнет в воздухе. И может, на неопределенный срок.

По раскрытому преступлению Артюшкина все было вроде бы очень просто: приехал в Черкасскую область якобы с полномочиями от Ивановской кооперации закупить излишки яблок и всего прочего, что смогут предложить. Взамен он представил липовые доверенности и обещал шифер и кровельное железо. Когда договорились с местным председателем райпо, он убедил его дать продукты самовывозом. Остановил на трассе попутный трайлер, посулил три сотни водителю и через час подогнал к складу. А вечером, при проверке, машину задержал дорожный контроль. Артюшкин попробовал улизнуть, но ему помешал сам же водитель. Где и как намеревался Артюшкин реализовать яблоки, тридцать бочек капусты и полторы тонны молотого красного перца, оставалось загадкой. На следствии заявил, что собирался перегрузить в другую машину с прицепом и сбыть в какую-нибудь заготконтору, неважно, где именно. Но на самом-то деле конечно же у него была предварительная договоренность. Определенно кто-то направлял его действия. Самому Артюшкину такую операцию вряд ли провернуть. Экспертиза установила, что оттиск печатей на его доверенностях был аналогичен тем же, что и у Белорыбицына — Жучкова.

— Значит вы с Жучковым после того не встречались? — спросил Петряев.

— Говорю же — нет.

— Тогда как объяснить идентичность печатей на ваших доверенностях и документах, что оказались у него?

— Купил. Он с меня полторы тысячи за них взял.

— Почему же вы на следствии заявили, что нашли их в потерянном кем-то портфеле?

— Ну, он нашел, а не я. В конце концов, какая разница? Действовал-то я один. Он и не знал, куда я поехал. Я так понимаю, гражданин следователь, что он где-то подшумел, а вы теперь ищете концы? Но я-то тут при чем? За мной, клянусь, никаких хвостов нет. Подделкой документов, изготовлением разных там печатей ни в жисть не занимался. Я же по профессии сантехник, сами видели, что честный трудовой путь у меня тринадцать лет… А тут польстился по глупости и сразу попался. Вторая судимость, и, клянусь, последняя, — бил он себя в грудь огромным красным кулаком.

— Ладно, Артюшкин, мы еще вернемся к разговору с вами, подумайте хорошенько. А сейчас идите работать, — кивнул Петряев. Когда закрылась дверь, он проговорил в задумчивости: — Определенно Белорыбицын — Жучков использовал его в своих интересах. Сам вышел сухим из воды, а этого дурака подставил. Ну да рано или поздно все обнаружится.

8

Утром, после заседания членов-пайщиков «Пробуждения», Белорыбицын с Антюхиным уже катили на юг. Белорыбицын еще загодя предупредил его: шеф срочно велел ехать в командировку. Перекрестная ревизия. Уже и билеты взял в СВ.

Свой черный японский дипломат с шифром на замках он упрятал в новую объемистую дорожную сумку. Когда поезд остановился в Киеве, Белорыбицын схватил ее и помчался на вокзал, велел Антюхину не выходить из купе, а сам направился в автоматическую камеру хранения. Яков решил зайти на пару минут в буфет за свежим пивом и увидел, как Белорыбицын торопливо запихивает в крайнюю справа ячейку дипломат.

«Ну и шустрец! — думал он, возвращаясь назад. — Этот, пожалуй, еще хлеще, чем Синельников, будет. Вот уж везет мне, прости господи, на проходимцев. Опять вляпался. Как же у него трудовую книжку забрать, унести ноги подобру-поздорову? Денег ведь ни копья, если не считать мелочи. Совсем он за дурика меня принимает, что ли? Сейчас, поди, хочет втянуть в какую-то новую авантюру. Покаяться, заявить в милицию? Ведь скажут — соучастник. Подсоблял! А я пока опомнился да разобрался во всем — уже поздно. Засудят, определенно засудят. Ведь такие деньги! Подумать страшно».

Размышляя таким образом, он сидел в купе, хмурый, позеленевший, и неторопливо цедил теплое пиво.

Белорыбицын успел заскочить на почту, отбил две телеграммы и вернулся к самому отходу с фруктами и бутылкой французского коньяка, поставив его с демонстративным видом на стол.

— Чего пригорюнился, Яков Александрович? Завтра доберемся в Кутаиси, снимем в гостинице номер и денек перед ревизией отдохнем, поездим по городу, посмотрим достопримечательности. Хачапури, джонжоли, лобиани… Кормить там умеют в ресторанах — пальчики оближешь.

— Домой я решил вернуться, отдай трудовую книжку, — с дрожью в голосе сказал Антюхин. — Долг я свой отработал. Мне бы только на обратный билет, в Калугу добраться. Ты уж сам на эту ревизию езжай.

Белорыбицын присвистнул от удивления и выжидательно уставился на него, держа в руке откупоренную уже бутылку.

«Неужели он выходил за мной следом и подглядел?» — обожгла нехорошая мысль. Брови на его лице напряглись, глубокая складка на лбу чуть порозовела, что не предвещало ничего хорошего.

— Я пить не буду, не наливай, — бормотал Яков.

Он мучительно размышлял, стоит ли ему завести сейчас откровенный разговор и выплеснуть в открытую все, что он думает. «Нет, с таким типчиком рискованно, пожалуй, — предпочел он поостеречься. — Пусть уж считает меня за лапотника, верит, что обвел вокруг пальца просточка-недоумка. А то еще пристукнет, поди, ненароком и сойдет на следующей станции. С него станется. Был Яков, а станет поживка для раков».

— Занемог я, — протянул он. — Какая уж тут ревизия… Не по мне мотаться с места на место, как пришей кобыле хвост. Я человек оседлый, домашний, сыромятный… Может, и подвел тебя, но какой из меня кассир? Ты уж на обратный билет дай, сойду по пути, доберусь до Калуги. Мамаша ждет все же…

Белорыбицын впился глазами в его лицо и пытался понять, что заставило Антюхина переменить недавнее решение. В сущности, он не особо нужен. Важно было в первую очередь увезти его с собой из Москвы в случае, если начнут розыск… Так или иначе вскоре избавился бы от него, а сам вернулся в Киев. Что ж, теперь придется несколько изменить планы. Нет, уговаривать и переубеждать его не стоит. Даже если попытается расколоть…

— Ладно, решил так решил, — сухо отрезал он. — Дело хозяйское. Вот твои четыре сотни, да еще две с учетом командировочных. Трудовую книжку тебе вышлют по почте. Можешь не волноваться. Но одно условие — доедешь со мной до конечной станции и выполнишь одно поручение. А на другой день махнешь назад. Сам тебе возьму билет. Идет?

Яков был несказанно рад такому простому разрешению событий и сам потянулся к бутылке коньяка в избытке благодарственных чувств.

— Ты уж прости меня, дуралея, — расплылся он в кривоватой улыбке, пряча деньги в карман.

— Да ладно, чего уж там, — снисходительно махнул рукой Белорыбицын. — Чудак ты, честное слово. У тебя семь пятниц на неделе. Ты пей, маленько взбодриться тебе сейчас не помешает, а я смотаюсь пока в ресторан, чтоб принесли какой-нибудь закуски, — накинул он пиджак и неторопливо вышел из купе.

9

Все, что мне удалось узнать накануне вечером, говорило за то, что показания Артюшкина достоверны. Здесь, в отделе кадров, подтвердили: на железнодорожном вокзале в буфете действительно работает третий год Валентина по фамилии Куренкова, у нее есть сын шести лет.

— Она взяла отгул и поехала к больной матери в Бельцы, — поведала словоохотливая заведующая. — А вы кто ей будете? Старый знакомый?

— Нам надо увидеться, — уклончиво ответил я. — Просили кое-что передать. Я тут остановился у родственников, побуду неделю.

— Так вы оставьте адресок, она к вам забежит.

— Нет, уж лучше сам наведаюсь, время терпит, — ответил я и поспешил удалиться во избежание лишних расспросов. Теперь мне оставалось дождаться Куренкову и провести дознание. В моем распоряжении было два свободных дня, можно без зазрения совести съездить в Одессу, что я и сделал.

…Еще лет пятнадцать назад, сразу после смерти Костиного отца, Собецкие нашли удачный обмен и переехали в двухкомнатную квартиру на улице Пастера. К тому времени Костя окончил строительный институт и первое время работал в какой-то лаборатории. Главное достоинство этой службы, по его словам, заключалось в том, что оставалась уйма свободного времени. Мне невольно вспомнилась та пора, когда он служил пожарным и хвастал тогда тем же. Но теперь у него был диплом, высшее образование, к немалой гордости Ксении Петровны.

Для меня оставалось непонятным, почему Костя пошел в этот институт. Профессия сантехника, вентиляция, теплоснабжение… Все это представлялось такой прозой в сравнении с тем, что я от него ожидал. Его приверженность к истории, литературе и философии в прежние годы предполагала в нем совершенно другие интересы.

— Удобная профессия, и не больше, — признался он как-то с обезоруживающей откровенностью. — И притом немаловажное достоинство: если попрут с работы, то всегда можно куда-то приткнуться без особых проблем. А ты ведь знаешь мой характер и неуживчивость. Нет, на полную независимость нельзя рассчитывать нигде и никогда, но все же важна хоть относительная свобода, в том числе и свобода перемещения, дислокации твоего письменного стола.

Езжай в любой конец страны — встретят с распростертыми объятиями, даже если не бог весть какой дока, а вот тому же филологу устроиться не так-то просто: это только идеалисты воображают, что их ждут райские кущи и окружение интеллектуалов. Нет, у гуманитариев не сладкий хлеб. Я же, — присвистнул он, — устроюсь начиная от стройплощадки, проектного института, КБ, любого зрелищного заведения кончая ремконторой, жэком, санэпидемстанцией… А еще лучше — в пусконаладочном управлении: пришел, заключил договорчик на паспортизацию или отладку систем, покрутился до обеда, сделал кое-какие замеры и умотал. Начальство на отлете, заказчик над душой у тебя не стоит. Если вентиляция не работает — особой беды не будет, план из-за этого не пострадает. В случае чего всегда можно свалить вину на строителей, составить соответствующий акт. Процентовку все равно подпишут, получу прогрессивку. Все эти пусконаладочные управления просто смех один. Словно нарочно придуманы для таких, как я, любителей свободы. Строители сдают объект и ссылаются: мол, наладчики все поправят, — а наладчики приходят и разводят руками, валят все на строителей. Но те уже умотали, тю-тю. Начинается катавасия, переписка. А денежки-то идут.

— Но ты же когда-то собирался стать чуть ли не министром, — сказал я.

— Надежды юношу питают, — ухмыльнулся Костя. — Теперь я трезвый реалист. Может, тебе все это покажется позицией приспособленца, но, Леха, будем откровенными, ведь у большинства людей настоящая жизнь начинается только после того, как уходишь с работы.

…Я позвонил в дверь на втором этаже, где жили Собецкие. Сколько лет прошло, с тех пор когда я был здесь последний раз. Целая бездна! Бездна, поглощающая дружбу, наши юношеские привязанности, увлечения и иллюзии. Меня невольно охватила щемящая грусть. В глубине квартиры что-то звякнуло, потом старчески неторопливо прошаркали шлепанцы в коридоре.

— Кто там? — встревоженно спросил столь знакомый мне голос.

— Это я, Алексей.

Ксения Петровна сняла цепочку и выглянула на площадку, щуря близоруко глаза.

— Алешка! Господи, неужели ты? — всплеснула она руками, стала суетливо поправлять пряди совершенно седых волос, падавшие на худое лицо, затем повлекла меня на кухню, где варила абрикосовое варенье, и тотчас усадила пить чай, засыпая вопросами.

— Костя на работе? — поинтересовался я.

— Хоть бы ты на него подействовал, — Ксения Петровна вздохнула. — Мотался несколько лет по командировкам, потом что-то изобрел, были неприятности по службе, идею его не признали, и он уволился. Озлобился, сидел дома, делал за плату курсовые проекты студентам. Измучилась я с ним, витает по-прежнему в высоких материях. На прошлой неделе ездил в Киев, отвез, говорит, чертежи какой-то своей новой установки на экспертизу. До этого дней десять тоже где-то в поездках пропадал. Хочешь бычков? Я вчера нажарила целую миску. Он берет по утрам лодку в прокате на Ланжероне и удит до обеда.

— Стихи пишет? — полюбопытствовал, я.

— Да какие там стихи. Не то что книг, а и газет не читает, — сказала Ксения Петровна упавшим голосом. Но тотчас лицо ее снова просветлело: — Вот уж Костик обрадуется! Ты ведь у нас остановишься? Он тебя никуда не отпустит, и не думай, Алешка. С женой, с дочкой приехал бы хоть разок в отпуск.

Мы поболтали еще немного, и я отправился на пляж.

10

Временами Белорыбицыну хотелось остановиться на месяц-другой в каком-нибудь небольшом городишке, но через два-три дня от бездеятельности на него накатывала тоска и так и подмывало напиться. Нет, все же оседлая жизнь была не по нутру ему, но и вечное бегство становилось утомительным. От кого он бежал — от розыска, от самого себя, от скуки? Или от всего вместе? В минуты меланхолии казалось, что он попал в какой-то запутанный круг — чем больше у него скапливалось денег, тем жизнь становилась тревожнее, а он сам нервознее, потому что та неопределенная цель, за которой он когда-то гнался, увы, так и не вырисовывалась на горизонте. В сущности, что он мог позволить себе, куда истратить почти полмиллиона? Дача? Машина? Они ему ни к чему. Его смятенная натура жаждала деятельности, смены впечатлений. Но все, почти все повторялось. Даже доставлявшие остроту переживаний рискованные комбинации приелись. Какой-нибудь провинциальный мещанин мечтает о пятидесяти тысячах, а дай ему пятьсот — не знал бы, что с ними делать. Лично для него важна была игра, сам процесс. Он выигрывал, но не перед кем было теперь и похвастать. Увы, чемоданчик, набитый купюрами, который повсюду таскал с собой, превратился в обузу. Он ловил себя все чаще на мысли, что без него чувствовал себя куда спокойнее. Сон в вагонах СВ, где закупал все купе, был неровен; вскакивал среди ночи, прислушивался к шагам за дверью. Ведь могли ненароком и обокрасть. Да что обокрасть — ограбить, попросту пристукнуть. Тот тип в гостинице, с которым играл в преферанс, определенно внушал подозрение, а он, подвыпив, расслабился, пустился философствовать зачем-то.

— Утверждение всякой воли, — доказывал он убежденно тогда, — уже преступление. Страдание, наказание… Чушь! Малодушен всякий из нас, кто ценит себя ниже, чем достоин. А я не хочу страдать, я сознательно закрываю глаза на то, что привыкли называть мукой совести. Причина страданий людишек — неврастения. Разве кошка страдает оттого, что ловит и поедает мышь? Естественный акт природы. Да вся история человечества — это борьба за власть и жизненные блага. Всякая война — тот же грабеж, только коллективный. И победителей, как говорится, не судят, а превозносят на щите. Александр Македонский, Аттила, Юлий Цезарь, Наполеон — кто сегодня не называет их великими? Разве при упоминании этих имен мы преисполняемся сочувствием к жертвам? Чепуха! Все дело в масштабах преступления. Великие преступления уже не преступления, тем более когда от них отделяют сотни лет. Захват чужой территории — уже не грабеж, а политический акт, благо, если бросить взгляд в анналы истории. Нет, о муках совести надо уметь попросту забыть, вычеркнуть из головы как ненужный хлам. Их выдумали слабые людишки, чтобы обезопасить себя, и не больше, а заодно украсить свое бессилие и найти ему хоть какое-нибудь оправдание. Ведь в самой основе мира таится нечто беззаконное и бессмысленное. Назовите мне хоть один год в истории человечества, когда бы не проливалась чья-то кровь, не было войн и кто-то не поживился за чей-то счет. Нет, об освободительных войнах я здесь не говорю. Возмездие существует. Но все дело в масштабах измерения, во взглядах, в широте нашего сознания, а мы заражены ханжеством, скованы условностями, которые впитали с молоком матери. Мы рабы общественного мнения, духовные иждивенцы. Помните, как там в стихах Вознесенского:

…Плечистый очкарик, назвавшийся кандидатом технических наук, только посмеивался, слушая его, и невольно вызывал раздражение.

— С такой философией у вас за плечами могло бы быть уже с десяток преступлений, если не больше, но раз вы на свободе, то, очевидно, масштабы не те… — Потом кивнул на дипломат и спросил, почему таскает за собой, не оставил в номере. Со стороны и в самом деле это должно было казаться странным. Что ж, очевидно, начал утрачивать бдительность… Даже в вагонах в туалет неизменно таскал дипломат с собой. Ведь определенно это бросалось кое-кому в глаза. А тут еще приперся в номер очкарик… И разве не странно, что кто-то якобы ошибся, стучался в номер во втором часу ночи? Какой-то тип даже орудовал в двери ключом. Тоже, видите ли, ошибся номером… Да, за утраченное спокойствие приходилось платить. Не деньгами. Нервами. Но где хранить деньги? Не дома же под полом. Мертвый капитал, который в один прекрасный день мог стать попросту ворохом бумаги. Надо обратить его в ценности, в некий эквивалент. На это тоже нужно время. Лишние хлопоты. Он обдумал было вариант запаять все в банку, снять на месячишко дачу и бросить в туалет, в выгребную яму, а через пять-шесть лет достать. Но где гарантия, что дачу не продадут? Мало ли какая может быть неожиданность. В конце концов, лучше зарыть в глухом месте за городом. Кому придет в голову там искать? И, как говорится, ку-ку, Маруся. Гарантия на сто лет! Надежнее, чем в швейцарском банке. Даже если, не дай бог, возьмут, дадут все же срок.

…Безлунной ночью, которой пришлось дожидаться целую неделю, после того как запаял специально заказанную коробку из нержавейки, наконец совершилось это таинство. Он долго прикидывал место, объездил окрестности трех сел. Теперь оставалось только выкопать яму. И он стал рыть… Обливаясь потом, то и дело поглядывал по сторонам. Растер ладони черенком лопаты до крови. Временами у него было такое ощущение, будто он копает самому себе могилу. «Могила неизвестного миллионера, — усмехался он. — Правда, мне до миллиона еще далековато». Он решил сделать перекур, но присесть было негде. Ночной ветерок стриганул холодом между лопаток. Где-то в темневших кустах вдруг истошно, пронзительно закричала какая-то птица. Он чертыхнулся и испугался звука собственного голоса, столь чужим и незнакомым показался он ему самому. Далеко, километрах в трех, маячили огни небольшой деревеньки, оттуда временами доносился тоскливый собачий лай. Небо, казалось, давило низкими облачными пластами. В редких прорехах густых туч сиротливо мерцали крапинки далеких звезд. Начал натягивать мелкий теплый дождь. Он принялся копать с удвоенным рвением, боясь промокнуть насквозь, пока успеет добраться до шоссе, но дождь вскоре кончился, небо чуть прояснилось. От разрытой земли теперь шло густое парное дыхание, отдававшее прелью. Через полчаса работа пошла медленнее, лопата уперлась в крепкий пласт глины.

…Прежде ему казалось, что истратить такие деньги — пустяк при его фантазии и образе жизни. Но богатство, увы, губительно для беспокойных людей. Количественные изменения согласно диалектике перерастали в качественные. Это касалось и человеческой души. Теперь, столкнувшись с реальностью, он был немало озабочен и в один прекрасный день пришел к выводу, что становится скрягой, утратил прежнюю дерзость в своих рискованных предприятиях. Мысли постоянно были заняты тем, на что употребить капитал. Но тут его фантазия, как ни странно, начисто отказывала. Ведь он привык уже к определенному образу жизни, к вечной деятельности и не мог позволить себе даже излишеств, чтобы не расслабиться, быть в постоянной бдительности. Ему вспомнилось изречение Наполеона Бонапарта: «Богатство состоит не в обладании сокровищами, а в умении употребить их». Тогда он, помнится, посмеялся насчет того, что злой гений войны пришел к банальной и пошлой мысли уже на острове Святой Елены. Казалось бы, этому умению не надо никого учить. Теперь он его понимал и искренне сочувствовал. Надо полагать, по характеру Наполеон был тоже игрок, причем азартный. Да, во всем нужно знать меру. Главное — вовремя остановиться. Жадность фрайера сгубила. Но в том-то и беда, что остановиться не мог, хотя сознавал пагубность дальнейших предприятий с деньгами на руках.

…Уже светлело, когда измученный, с осунувшимся лицом, Белорыбицын спустился к небольшой речушке, что протекала неподалеку от оврага.

У камыша с тревожным писком сорвался куличок и исчез за поворотом, где открывалась заводь. Словно вторя ему, дружно заголосили под берегом лягушки. Белорыбицын вздрогнул, огляделся по сторонам и только тут вспомнил про дипломат, который осточертело таскать повсюду с собой…

— Идиот! — воскликнул он и хлопнул себя по лбу. — Ведь я закопал все вместе с чемоданчиком, а в нем фальшивые паспорта…

Где-то в поле затарахтел трактор. Утренний ветерок разогнал клочья одыми у речки, и он увидел идущих по противоположному берегу двух парней с удочками. Они направлялись к небольшому мосточку.

— Сейчас накопаем червей, я знаю тут одно местечко, — сказал один из них.

11

Как уживаются в одном человеке два противоположных начала, да и так ли уж противоположны они, вовсе исключают друг друга? Если бы мы не находили в себе сил преодолеть искушения, многочисленные соблазны, столь щедро порождаемые жизнью, то все достоинства, само понятие нравственности было бы сведено на нет. В науке, да хотя и в той же биологии, не существует этических оценок, она стремится выяснить значение всех проявлений живого существа, в отличие от искусства, которое всегда пристрастный судья. Но я-то, я, оперуполномоченный уголовного розыска Ляхов, разве я не могу быть тоже пристрастен, даже если меня терзают подозрения? Нет, конечно же никаких скидок… Против совести я не пойду. Конечно же добро должно восторжествовать над злом, это само собой разумеется. Но понять, понять! И не только мне, но и ему, содеявшему. Может, последнее для меня во сто крат важнее. Куда важнее, чем уличить. Ведь в конечном счете все дело во взаимопонимании. Срок осуждения — разве это не срок для размышлений? А если их не было, если не извлечен урок? Разве мы можем измерить то, что произошло в человеческой душе? Преступление и наказание… Ведь это пропасть, которую не заполнят никогда никакие романы. Назовите мне хоть одно стоящее произведение, на страницах которого не действовал бы злодей. И разве не расхватываются на книжных прилавках даже самые заурядные детективы? Будем искренними; хоть мы и осуждаем порок, но его описание всегда вызывает в нас неизменный интерес, если автор к тому же умеет обнаружить известный психологизм, и тогда уже не столь важна сама фабула, будет пойман злодей или нет. Возмездие для него не в том, а в страданиях, в смятенности его заблудшей души, которую, увы, мы чаще всего не находим в последних главах кажущегося сперва соблазнительного чтива. Ведь читателю и без того заранее ясно, что добро восторжествует над злом, иначе ведь и быть не может. И если вся загадка построена лишь на том, кто виновен в содеянном — Иван Иванович или кажущийся сперва добропорядочным Сидор Степанович, — то, перевернув последнюю страницу, мы все же не испытываем сочувствия ни к тому, ни к другому. Ведь важны не столько масштабы преступления, сколько масштабы измерения человеческой души, потому что и большое можно показать через малое, а даже картина крушения мира иной раз не вызывает ничего, кроме скуки и зевоты. Вы думаете, и я не мог бы настрочить страниц двести с погонями и стрельбой? Но зачем? — спрашивал я себя в минуты искушения. Разве это не было бы преступлением против какой-нибудь рощицы, которая должна будет пойти на бумагу, а сейчас украшает элегический сельский ландшафт? Иногда я думаю, что мое пристрастие к отвлеченным размышлениям мешает моей работе. Что касается продвижения по службе, то это уж вне всяких сомнений. Мое воображение раздирает на части от возможности различных версий, что порой мешает мне сосредоточиться хотя бы на двух-трех наиболее достоверных, по мнению начальства. А если у преступника воображение нисколько не беднее, чем мое? Но на всякое расследование всегда четко установлены сроки. Впрочем, не будем вдаваться сейчас в подобные тонкости и перейдем, как говорит майор Серобаба, к земным материям. Итак, я был пристрастен, но истина дороже, чем друг…

В тот вечер мы долго бродили по бульварам и беседовали с Костей. Лицо его заметно осунулось за эти годы, от крыльев носа пролегли к уголкам жесткого рта две глубокие морщины, а глаза выцвели до белизны и смотрели спокойно, сухо. Но в голове его, в манере жестикулировать угадывалась скрытая нервозность.

Словно предваряя те банальные вопросы, которыми обмениваются люди, не видевшие друг друга много лет, он говорил с умеренным бесстрастием:

— Судя по твоему загнанному виду, ты не нахватался с неба звезд, зарабатываешь на хлеб в поте лица и дослужился, наверное, не выше капитана.

— Все еще старлей, но, возможно, в этом году… — проронил я.

— Да что чины. Нравилось бы, чем занимаешься. Помнишь те наши дурацкие и наивные споры о призвании? Если б у нас хватило ума вовремя убить в себе ростки честолюбия! — Он стал рассказывать, что несколько лет назад увлекся озарившей его как-то идеей, сделал изобретение, которое до сих пор так и не признали. Куда только не посылал он за эти годы свои чертежи и расчеты. — Ты себе не представляешь, что значит столкнуться с косностью, добиться пересмотра типовых решений, утвержденных двадцать лет назад. Ведь надо обойти десятки инстанций, где всякий хочет переложить ответственность на другого. Держаться за старину всегда проще и надежнее.

— Ксения Петровна сказала, что ты даже уволился с работы.

— Да, уже почти год, как я не у дел, — посмотрел он с мрачной иронией на меня. — Но твои одесские коллеги пока о сем не знают и никто меня не тревожит. Пробавлялся халтурами, чертил студентам проекты, ездил с шабашниками в совхоз… На всякий случай у меня и справка есть. Но дело не в том: опасения матери, что меня могут обвинить в тунеядстве, — чепуха. Главное, что я болен, болен захватившей меня идеей. Счастлив или несчастлив я — не знаю сам. Мы замечаем в себе только то, что требует сознательного усилия. Здоровяк от рождения не чувствует в себе своей природной силы, она для него естественна. Мы замечаем не свои способности, а скорее, недостатки в тех или иных способностях и до поры до времени пребываем в слепоте… А тут, поверишь ли, я не считался со своим временем, чертил по ночам, извел на расчеты десятки тетрадей. Это был какой-то угар, я чувствовал себя самым счастливым человеком. Даже во сне я видел разные схемы, сплетение трубопроводов, установки… А потом, когда дело дошло до конкретного воплощения, я зашел в тупик. Ткнулся в одну, другую инстанцию — слушали меня без особого энтузиазма и в конце концов стали смотреть как на одержимого, чудика. Тогда я решил сам построить установку. Но где достать материалы, оборудование? Нужны немалые деньги! Я был озлоблен как черт, готов на все, лишь бы доказать свою правоту.

— И сколько же надо было денег?

— Смотря по тому, где и как доставать все необходимое, — протянул он и ухмыльнулся. — Думаешь, меня могли смутить какие-то формальности, если б предложили хоть в треть цены датчики, насосы, автоматические клапаны?.. Тогда мне было не до страхов. Я же не дачу строил на Шестнадцатой станции, как наш сосед по лестничной площадке, директор конторы вторсырья дядя Митя. Когда речь идет об общественно полезной идее — цель оправдывает средства.

— Ну, тут позволь не согласиться с тобой.

— Позволяю, — кивнул он. — Было бы неестественно, кощунственно даже, если бы ты думал иначе.

— Так ты построил установку или нет?

— Дальше слушай: еду из Киева, настроение собачье, обивал впустую четыре дня пороги в Госстрое, и тут встречается в поезде случайно один человек… Нет проблем, говорит, настоящие одесситы должны помогать друг другу. Вы делаете нам маленькое одолжение, а мы вам.

— Ты согласился?

— Конечно же.

— Но…

— Никаких но! Деловой мужик. Он знаешь кто? Главный инженер мясокомбината. Словом, у них смонтировали четыре кондиционера семь лет назад, но плохо работают, не держат режима. Надо довести до ума. Он согласен достать все необходимое для моего стенда, если я, в свою очередь, им помогу. Заключаю договор. Чтоб проще выплатить кругленькую сумму, надо оформить по меньшей мере двоих. Я и взял паспорт мамаши, вписал ее тоже в договор. Она конечно же ничего не знает. В общем, стенд я смонтировал, достал датчики. Могу продемонстрировать завтра же — все работает по моей схеме идеально. Дожидаюсь теперь из Киева одного крупного специалиста, обещал на той неделе приехать, а пока ловлю бычков, пытаюсь расслабиться. Если удастся его убедить…

— Но у тебя ведь могут быть неприятности из-за фиктивной…

— А, плевать… Кто до этого докопается!.. Систему я им отладил, составил соответствующий акт. Какие могут быть претензии?

— При проверке финансовой дисциплины… Ты кем оформлял Ксению Петровну?

— Слесарем пятого разряда.

— Ну вот, пенсионерка, да еще слесарь. А директор с тебя не требовал ничего?

— Посидели в ресторане, провели вечерок… Да что ты к нему прицепился, дело не в нем: главное — все сдвинулось с мертвой точки. Докажу окаянным бюрократам, кто прав…

Он говорил с такой неподдельной искренностью, что не верить ему было трудно. И если в середине разговора во мне еще не рассеялось подозрение, то теперь я даже проникся сочувствием к Косте. Но я должен посмотреть эту установку. Собецкий хоть сейчас готов был ехать на другой конец города, лишь бы показать ее мне. Что и говорить, энтузиазма ему не занимать, характер его почти не изменился; мелкая авантюра, из-за которой он шел на риск в важном для себя деле, но не чувствовал угрызений совести, — это в его натуре. «Но на преступление он все же не способен», — думал я. У меня словно свалился камень с сердца. Ведь для того, что совершил мнимый Белорыбицын, нужны хоть и замаскированный, но глубокий цинизм, некая патология души и ненасытная алчность, а Костя по-прежнему мог довольствоваться малым, одет кое-как; последние годы вел целомудренную, почти затворническую жизнь и не особо следил за своей внешностью. Эти разбитые сандалии, дешевая выгоревшая рубаха, застиранные чесучовые китайские брюки, которые он таскал, наверное, уже пять лет. В квартире у Собецких была вся та же старая мебель, на стенах поблекшие, в пятнах обои; краска потрескалась, облупилась на подоконниках, на дверях…

Из экономии, как признался Костя, он даже бросил курить. Хотя неудачи и ожесточили его, но в нем продолжал жить творец. Он не утратил из-за них вкуса к жизни, не впал в безделье, не запил, не стал мизантропом. Но его погоня за свободным временем, желанным досугом в конечном итоге оказалась самообманом. Если не этим изобретением, так чем-то другим он обязательно должен был увлечься, чтобы заполнить душевную пустоту. И в конце концов, лучше быть счастливым от заблуждения, нежели несчастным от горькой истины. Может быть, все, что столь увлекает его, лишь иллюзия? Но мало ли обывателей лишены даже счастливых заблуждений. Важно гореть, потому цель нашей жизни, а она беспредельна, помещена все же в нас самих, а не во внешнем.

Несмотря на поздний час, жизнь в порту не затихала. Серебристые ножи длинных, истончавшихся отблесков пароходных огней вздрагивали на воде и упирались в кромку прибоя. Мы жадно вдыхали йодистый запах моря, в котором отчетливо угадывалась душистость переспелой дыни. Метрах в сорока у причала стоял на швартовых закопченный, черный как жук буксир. Слабая струйка пара из трубы радужно взблескивала в лучах прожектора паутиной брызг. Дверь в рубку была открыта, оттуда явственно доносило плеск эфира в рации. Кто-то настойчиво вызывал с рейда лоцмана.

— Обыватели хотели бы жить в спокойном довольстве и попирать землю как можно дольше, — проронил в задумчивости Костя. — Они мечтают таскать свои бренные тела двести, триста лет. А спроси: зачем? Они торчат часами у телевизоров, бесцельно слоняются по улицам, раздумывая, куда бы пойти развлечься — в кафе или кино, надеясь обрести спасительные средства от умственной спячки, ищут их где угодно, только не в самих себе; стараются подстегнуть мозг и нервы алкоголем, пустой болтовней, игрой на бильярде, флиртом с пикантной гражданочкой… — Он помолчал и проговорил отстраненно вполголоса: — На морском берегу бесконечных миров с криками и плясками собираются дети. На морском берегу бесконечных миров великое множество детей. Не мешайте им, пускай играют. Что толку проповедовать им, что эти домишки из песка, а то, что они называют корабликами, — пустые ракушки?.. Да, все мы страдаем манией универсальности и мним в себе скрытые до поры до времени какие-то необычайные возможности. Но как было угадать тогда, столько лет назад, в чем наше истинное призвание? Разве я мог предполагать…

— Ты все еще пишешь стихи, — сказал я.

— Писать не пишу, так, временами найдет что-то… Послушай, расскажи все же, зачем тебя направили в наши края. Интересное дело? Выслеживать кого-то? Насколько я заметил, ты даже не вооружен, если не хранишь свой пистолет в портфеле.

— Можешь быть спокоен, там его тоже нет, — ответил я. И тут мне пришла мысль: а что, если приехать к Валентине Куренковой вместе с Костей? Ведь он сейчас все равно свободен и, если я его попрошу, наверное, охотно составит компанию на пару дней. Но тогда надо все рассказать, чтобы он имел представление о деле, в котором наверняка сумеет нам помочь.

12

— У нас с ним действительно есть сходство, — смотрел с любопытством Костя на фотографию Белорыбицына. — Интересно было бы встретиться и воочию поглядеть на него. Говоришь, даже одного со мной роста? Но все равно его подруга, увидев меня, сразу поймет… Абсолютной идентичности в лицах, наверное, даже у близнецов не бывает. И потом, манера держаться, голос. Нет, женщину ни за что не проведешь. Вот другое дело, если назваться его братом. Или познакомиться как бы невзначай, где-то на улице… — Потом он с рассеянным видом спросил: — Сынишка записан на ее фамилию или другую?

— На другую. Он Потапчук Александр Николаевич, — ответил Ляхов.

— А почему же тогда не установить через загс?..

— Уже установили. Разведена три года назад с Потапчуком Николаем Борисовичем тысяча девятьсот сорок пятого года рождения. Куренкова сейчас в его прежней квартире живет, а он выписался три года назад и переехал в район, в Фалешты. Но Потапчук не тот, кого мы ищем. Сказал, что женился на ней, когда ее внебрачному ребенку был уже год, усыновил, а от кого именно — не знает, не стал допытываться из деликатности. Характер у нее, говорит, не малина: скрытная, замкнутая в себе. Не получилась у них жизнь, начались раздоры, ну и разошлись. Оставил ей квартиру, которую получили вместе. Он тогда был мастером стройучастка. Показал я ему фотографию Белорыбицына. Клянется, что в глаза никогда не видел. Потом я навел справки о Куренковой. Прежде она была прописана в общежитии, снимала квартиру, работала пять лет гравером на художественном комбинате. Побывал там, но ничего особого не прояснилось. Отзывались о ней неплохо: руки, дескать, золотые, но деваха с норовом, себе на уме, делала левые заказы. Привлекалась по уголовному делу, но попала под амнистию. Через три месяца устроилась буфетчицей… Ухажеры? Их у нее хватало. И сама недурна, и одевалась с иголочки, в одну фирму. По фотографии на комбинате тоже никого не опознали. Правда, одна бывшая сотрудница сказала, что вроде бы приходил к ней некий субъект, слегка похож, но точно утверждать не может, столько лет ведь прошло. Рассказала она, что Куренкова частенько ездила по выходным в Одессу: то ли кто-то был там у нее, то ли просто по своим делам…

— Как ни крути, а все концы так или иначе ведут в Рим, — ухмыльнулся Костя. — Другой бы на твоем месте, встретив меня где-нибудь на улице, тотчас арестовал, препроводил в отделение и предъявил обвинение. Пока то да се, очные ставки с потерпевшими, затаскают, натерпелся бы. Небось и сам невольно ловил себя на мысли: а не я ли?.. В общем, можно считать, что с твоим приездом мне вдвойне повезло. Но ладно, как думаешь теперь действовать дальше?

— У меня задание вполне конкретное: встретиться с Куренковой и провести дознание. Неизвестно еще, как себя поведет, откроется или нет? Теперь за нею установлено наблюдение, но даст ли это быстрый результат? На почтамте проверили, уже два месяца ни один перевод ей не поступал. В январе и в мае она получала по тысяче. Один перевод отправлен из Хмельницка, другой — из Брянска. Значит, в это время Белорыбицын побывал там. Поручили навести кое-какие справки местному уголовному розыску.

— Подозреваете, что именно она делает оттиски фальшивых печатей?

— Подозревать мало, надо точно установить, — ответил Ляхов и полез в карман за сигаретами.

— Да, неспроста говорят французы — ищите женщину! — заметил Костя. — Женщина становится тем, что из нее делает мужчина.

— Или наоборот, что можно утверждать с неменьшим основанием, — улыбнулся Ляхов. — Причем моя формулировка более современна, а твоя несколько устарела. Знаешь, — сказал он после некоторого раздумья, — а что, если тебе и в самом деле назваться его братом, съездить к ней с деловым поручением? Можно бы попробовать отработать этот вариант. Скажем, ты передаешь ей пакет… Но сперва я должен позвонить в Москву и согласовать с начальством, а уж после все подробно обмозгуем.

13

Капитан Мацагора из Кишиневского ГУВД сидел на вокзале и с выражением бестревожной рассеянности просматривал газету. Он проследил, как Собецкий неторопливой походкой направился к буфетной стойке, остановился, слегка помешкал, затем негромко окликнул Куренкову. Та с внезапной растерянностью глянула на Костю, лицо ее заметно побледнело, потом пошло пунцовыми пятнами.

Собецкий, как было заранее установлено, должен попросить Валентину выйти на улицу, сказать: «Брат просил передать привет», — а уж там передать ей небольшой пакет. Судя по всему, Собецкий действовал, в точности как обговорено. Он вышел на улицу, но Куренкова не поспешила тотчас вслед за ним, а повременила минут с десять.

— Я ж просил лимонад, а вы мне что даете? Не надо мне кефира, — возмущался в очереди какой-то мужчина с авоськой. — Тоже мне, нашли место, где разводить шуры-муры…

Куренкова извинилась, обслужила нервного гражданина и попросила напарницу поработать пока одной, затем быстро скинула свой мятый халатик и направилась к выходу, поглядывая встревоженно по сторонам. Надо полагать, разговор у них с Собецким происходил оживленный и, уж вне всякого сомнения, они быстро нашли между собой общий язык. По крайней мере, Куренкова стеснения нисколько не испытывала, и на лице ее читалась весьма богатая гамма чувств. Но пакет она, как ни странно, отказалась взять. Собецкий с беспомощным видом вертел его в руках, делал страдальческие глаза и переминался с ноги на ногу.

«Неужели догадалась? — подумал капитан Мацагора, следя за ними из-за окна. — Или этот простофиля в чем-то допустил промах, сказал что-то не так? — Но как было сейчас узнать, что он ей там говорил, в чем убеждал с растерянным выражением? Конфиденциальный разговор между ними продолжался недолго. Затем Куренкова вдруг резко повернулась и пошла нервной походкой назад. — Ну все, сорвалось», — подумал с тоской Мацагора. Он отошел от окна, сел на скамейку и снова развернул газету «Советский спорт».

…Ляхов поджидал Костю в кафе на соседней улице. Солнце било через витражи и густо растекалось цветастыми мозаичными отблесками по кафелю полов и стен. Он уже доканчивал вторую порцию мороженого, когда наконец вошел Собецкий, огляделся по сторонам с таким видом, словно и не замечает его. Очевидно, из конспиративных соображений Костя сперва направился к буфетной стойке, взял себе тоже порцию мороженого и только тогда подсел к нему за столик, где пустовало одно место.

— А, привет! — воскликнул он намеренно громко и хлопнул Ляхова рукой по плечу. — Прохлаждаешься? Ну-ну.

— Ох и Пинкертон, тоже мне конспиратор, — усмехнулся Ляхов, когда они немного погодя вышли вместе на улицу.

— А вдруг кто-то за мной следил? — ответил с неподдельной серьезностью Костя. — Ты ведь знаешь, я человек не робкого десятка, но рядом с этой дамочкой, ей-богу, чувствовал себя каким-то потерянным. Эта роль, черт возьми, далась мне совсем не просто. Нет, все же неважнецкий из меня актер… Заправских ловеласов выручает непосредственность в разговоре с незнакомыми женщинами. Импровизация, вот что их, чертей, выручает. Я сперва действовал по твоей инструкции, но потом смешался, понес какую-то чушь…

— Давай короче, — перебил с нетерпением Ляхов.

— Ну, подошел я к ней, так и так, мол, привет от брательника. Говорю, он сам собирался приехать, но потом задержали дела. Вот послал с поручением меня. Надо сделать срочно… Сую ей пакет, а она ни в какую не берет. Передай, говорит, твоему братцу, пусть катится к такой-сякой матери. И ты, голубчик, вместе с ним. Знать вас обоих не желаю, и все. С ней, Леха, надо держать ухо востро. Просто так эту красотку не проведешь. Судя по всему, видала она виды. Бабенка не робкого десятка. Мало того что осторожна, но вдобавок еще и неглупа. Вряд ли она мне поверила. Говорит, приходи в семь вечера послезавтра сюда же, а я за это время кое-что выясню. Дальше будет видно — стоит брать у тебя пакет или нет. Честное слово, что-то она заподозрила. Подвел я вас…

— Время покажет, — ответил Ляхов. — Уж что, а ваше сходство — немалый аргумент…

— Но я ведь выглядел перед ней сущим дураком. Она спрашивает: где сейчас сам? Я брякнул, что в Николаеве, через неделю приедет ко мне в Одессу.

— Что в пакете, не спрашивала?

— Нет. И так догадывается, очевидно.

— Ну и ладно. Так или иначе мы проведем с ней в ближайшее время дознание. Материалов, чтобы привлечь ее к ответственности, у нас достаточно. Есть и заключение экспертизы… Ты с ней встретишься, как условились нынче, а после, уж извини, придется вас обоих арестовать. Тебя, конечно, условно.

— Это еще зачем? — воскликнул обескураженно Костя и даже замедлил шаги.

— Тебе-то что переживать? — успокоил его Ляхов с добродушной усмешкой. — Езжай сейчас в Одессу, а завтра к вечеру я приеду. Проинструктирую, как тебе дальше вести себя с ней. Думаю, неделькой ты сможешь еще пожертвовать?

Но, к немалому удивлению Ляхова, когда он вернулся в Одессу, на другой день, Ксения Петровна поведала ему со смущением, что Костя срочно собрал чемодан и еще вчера вечером уехал.

— Куда? Зачем? — недоумевал Ляхов.

— Телеграмма ему срочная пришла от какого-то института, вызывают по его изобретению в Киев, — ответила Ксения Петровна. — Просил перед тобой извиниться, но обстоятельства, говорит, вынуждают завтра быть там. Вернется только через неделю.

Ляхов распрощался, взял свой портфель и в тот же день выехал в Кишинев.

«Но все же к чему была такая спешность? Ведь мог же заранее меня предупредить? — мучила его неопределенность. — Или Собецкий из-за чего-то обиделся? А может, попросту испугался? Но чего?»

Первоначальное подозрение, казавшееся столь нелепым после встречи с Костей, лезло опять в голову. И вот, сидя у вагонного окна и уставясь безучастными глазами в пустоту, Ляхов предается молчаливой оргии размышлений, начинает взвешивать и сопоставлять факты, дотошно анализировать их недавний разговор, уже не зная, чему верить, а чему не верить. Неужели все эти красивые фразы Кости — лишь выспренний треп? Неужели мог столь нагло поглумиться над ним, а он-то слушал развесив уши, как последний дурак. И Ляхов хоть и запоздало, но корит себя, что так и не удосужился съездить и посмотреть на эту пресловутую Костину установку, которая, может быть, вовсе не существует, а идея с изобретением — лишь удобная фикция для прикрытия. Что же тогда? Тогда, конечно, скандал. Хорошо, если удастся отделаться только выговором, без дальнейших последствий. А всему виной его всегдашняя доверчивость и сентиментальность… Как же, друг детства, такая встреча… Нахлынули воспоминания, разбередили воображение. Приступ злой досады накатывает на него, но вместе с тем в душе Ляхова все еще шевелится сомнение: а что, если он ошибается и поторопился с преждевременными выводами? Но в любом случае эта встреча Собецкого с Куренковой на руку следствию. Даже что бы там в дальнейшем ни произошло.

14

Осень выдалась гнилая, хлябистая, то и дело набегали нудные затяжные дожди; расплодилось столько комарья, что невольно возникала тревога, не окажется ли жизнь на планете под угрозой. На окраине маленького районного городишка Чернотоп рядом с деревянной гостиницей лежал зацветший, затхлый, но тем не менее чем-то элегически милый пруд. По ночам в нем вакханически орали сытыми утробными голосами лягушки.

Белорыбицын часто просыпался среди ночи, курил и с тоской глядел в пустое, безотрадное небо с перекошенным пьяным месяцем.

Лягушачья какофония временами чудилась ему в тревожных снах трелями милицейских свистков. Утром он заставлял себя принять холодный душ, а потом с удовольствием пил свежее козье молоко; дежурная по этажу тетя Паша ни за что не соглашалась брать деньги.

— С добрым утречком вас, товарищ главный уполномоченный, — тюкала она ручкой швабры в дверь и ворковала умильным провинциальным сопрано: — Сегодня по радиоточке опять сулили крупную облачность и дробную перемену осадков.

Белорыбицын напускал на себя эдакую ленцу благодушия, отпирал дверь, сосредоточенно и долго цедил сквозь зубы молоко, потом одевался, вбивал ноги в тесноватые японские резиновые сапоги, по случаю купленные в лавке райпо, затем отправлялся на санэпидстанцию, оттуда — в правление колхоза «Рассвет». Волею судеб попавшее к нему невесть когда удостоверение Общества охраны природы оказалось теперь как нельзя кстати. И поди ж ты, в том самом роковом месте, где всего три с лишком месяца тому закопал клад, теперь развернулось угрожающими темпами, едва не переходившими в штурмовщину, строительство нового коровника. Расторопные, шумные и бойкие шабашники из Осетии навалились бодро и споро. Бетонный фундамент в месяц вымахал выше придорожных лопухов. «Окаянные ударнички!» — подумал Белорыбицын. Они не жалели сил и спешили закончить работу до наступления холодов. У них прямо-таки на удивление все ладилось, и даже чудом завезли загодя кирпич, бревна, доски, шифер… Вкалывали от зари до зари, несмотря на непогоду, а по ночам стройплощадку охранял колхозный сторож дядя Никодим, язвенник и трезвенник, баловавшийся табачком-дергунцом. Усыпить его бдительность или, на худой конец, вынудить сделать прогул оказалось делом вовсе не легким.

Белорыбицына даже осенила идея устроиться на коровник ночным сторожем, и он разведал окольными путями виды на эту заманчивую вакансию. Однако еще одного сторожа на этот объект брать не соглашались, зато предложили стеречь зернохранилище в ближнем отделении, в Петушках. Бригадники-строители тоже наотрез отказались принять его в свою бригаду.

— Ну и черт с вами! — озлобился Белорыбицын, решив предпринять тактический обходной маневр, ибо был неколебимо убежден, что безвыходных ситуаций в жизни не бывает, надо лишь хорошенько поразмыслить. Да не может быть того, чтоб не нашелся какой-нибудь пунктик, хоть пустячное, а нарушение в бюрократических канонах и нормативах, связанных со строительством. Он подумывал было настрочить в областную прокуратуру анонимку о якобы неправильно оформленном правлением колхоза договоре с заезжими шабашниками. Как вариант можно испробовать и такой лобовой ход.

Дней через десять, как ни странно, прикатили проверяющие. Работы на коровнике временно приостановили. Белорыбицын с тайным злорадством посматривал на погрустневших работяг, а те и не догадывались, чьих рук это каверзное дело. Но в итоге все обошлось, проверяющие мирно укатили восвояси, а прерванные работы закипели с прежней силой. Вот тут-то Белорыбицына и осенило, с какой стороны можно нанести действительно сокрушительный удар, благо приходилось сталкиваться не раз со всевозможными запретами и крючкотворством в вопросах строительства.

Как-то утром он, преисполнившись оптимизма, отправился к главврачу районной санэпидстанции Наталье Петровне Местечкиной. Поправив галстук, он решительно вошел в кабинет с марлевой занавеской на оконце и предъявил видавшее виды потертое удостоверение на имя Андрея Ивановича Мыльникова, который, не исключено, давно и не существовал уже в этом бренном мире. Первым делом Белорыбицын полюбопытствовал:

— Есть ли в проекте коровника колхоза «Рассвет» согласование на предмет отвода из коровника стоков?

— Я не могу вам в точности ответить, — пролепетала она.

— Вы что же, уважаемая, изволите спокойно взирать на то, как засоряют нашу реку? Да это же частица нашей малой родины! От коровника до берега всего каких-то сто пятьдесят шагов. Ведь там через неделю-другую вся рыба передохнет. Поверьте мне: я подниму общественность и вас, уважаемая, отдадут под суд! Во всяком случае, работать вам на этом месте не придется. Безобразие!

Местечкина, недавняя выпускница института, отличница и зубрила, была веснушчата, худотела и заражена романтикой, как все не познавшие еще любви дурнушки. Она как загипнотизированная пялила на него подкрашенные глаза и виновато смаргивала.

— Да вы, наконец, сознаете громадную власть, которой вас наделило государство? — горячился Белорыбицын. — Надо немедленно запретить строительство! Штраф и еще раз штраф! И вообще вашу организацию давно следует перевести на полный хозрасчет. Природоохранная кампания идет по всей стране, а тут вон что творят! Тоже мне, горе-созидатели…

Возможно, что Местечкина после этих пылких слов и ощутила в душе справедливый и щемящий укор гражданской совести. Во всяком случае, она тотчас распорядилась и послала в правление колхоза сотрудницу за проектом. Увы, на поверку выяснилось, что злосчастный вопрос отвода стоков созидателем чертежей коровника решен не был.

— Да-да, вы справедливо заметили, товарищ, — смотрела она уже с подобострастием на воинственно настроенного Белорыбицына. — Типовое решение коровника применено без конкретного учета местности. Проектанты не приняли во внимание речку. Жижесборника, как вы справедливо заметили, в документах нет.

Сухие, казенные слова, но они звучали сейчас музыкой в ушах Белорыбицына. Ему стоило усилия воли не выдать улыбку:

— Ну вот! Я же говорил… Надеюсь, вы примете меры… В срочном, разумеется, порядке…

«Э, да теперь стройка уж точно окажется в безвыходном положении, — ликовал он. — Пока проект и смету будут пересылать в институт, пока те поставят в план, начнут пересматривать, согласовывать, пройдет никак не меньше года. Да уж, знали бы караси и пескари в речке Чернотоп, сколь неоценимая забота была им оказана в этот день».

Строительство злосчастного коровника решили приостановить на определенный срок. Все материалы с площадки свезли на колхозный склад, а неусыпного сторожа дядю Никодима перевели бдить за зернохранилищем.

Стройплощадка сиротливо опустела. Белорыбицын стоял на ней с видом победителя, оставшегося в опустевшем Колизее. Затем он прошелся с ухмылочкой вдоль бетонного фундамента, поглядел на компас, отсчитал пятьдесят шагов от старой покосившейся ольхи.

— Вымеряете чего, аль перестраивать здесь все заново будут? — раздался за спиной голос. Белобрысый паренек с удочками и вязкой плотвичек стоял на тропинке.

— На будущий год зверинец здесь откроем, слонов завезем… — с кривоватой улыбочкой отшутился Белорыбицын. Потом он присел на перевернутый ящик, закурил, долго глядел вслед, пока паренек вовсе не скрылся из виду, и снова начал шагать и отмеривать. Здесь! Прямо под фундаментом. Забетонировали сверху, черти. А может, раскопали, нашли? Нет, быть того не может. Стало бы всем известно. Да и рыл он тогда гораздо глубже. Нет, не может быть, не нашли. Это только в присказке говорится, что дуракам счастье. И надо же, эк их угораздило выбрать место для строительства. Ну да ничего, подроем сбоку, надо только дождаться темноты.

15

Подул ветер, разогнал густыню облаков, продырилось стылое ночное небо бледноватой предрассветной синью, и тогда весело выкатил в прореху щербатый молодой месяц. Кругом в скошенных полях разлилась чуткая тишь, откуда-то из дальнего оврага по временам доносился скрип неугомонного запоздалого коростеля; изредка била щука на речном плесе, пугая дремавших в низкой прибрежной осоке куличков.

…Под ногами уже хлюпало. Откуда, черт возьми, здесь взялась вода? Ах, нынче же дождливая осень! Погода и вовсе лондонская… Вот вам, сударь, и осень в захолустном Чернотопе. А вон и месяц рогатый высунулся. Классический российский пейзаж, открывающийся с фундамента недостроенного коровника. Кладоискатель-одиночка, работая по безнарядной системе, готовит котлован для жижесборника! Так сказать, совмещение приятного с полезным. Но где волнение, где предчувствие безысходной радости? Почему в груди мертвящая пустота?

Белорыбицыну было тяжело. Он никогда еще не чувствовал себя таким одиноким и неприкаянным в этом мире. Пот застил глаза, мешался с грязью, стекал по лбу и щекам. Липкие, мерзкие комки глины сползали, точно жирные улитки, у него по спине.

Ну и видок у меня небось теперь, подумал он, полез в карман брюк и достал мятую пачку сигарет, закурил мокрыми руками. От первой же затяжки перед глазами поплыли фиолетовые круги, но потом малость полегчало, мысль заработала четче и строже: чепуха, все обойдется, мало ли какая дребедень полезет в голову в минуту… не тоски, нет, какая может быть тоска у человека, отрывающего, а вернее сказать, откапывающего свой собственный миллион. Это не тоска, а попросту некое снижение биологической активности. Да завтра вечером где-нибудь в уютном номере одного из отелей Ялты ему будет, ей-богу же, смешно вспоминать эту мрачную мефистофельскую сцену. Тоже мне, принц Гамлет на арендном подряде! А что, сцена вполне эпическая. Все зависит от того, как посмотреть: с точки зрения романтика-идеалиста или диалектика-марксиста. Но почему при официально признанном плюрализме мы не признаем идеалистических концепций? Если бы не иллюзии, человечество давно бы пришло к неизбежному краху. Нам просто необходим порой спасительный самообман.

— А может, взять чуть правее? Ведь я мог и ошибиться!

Лопата глухо стукнула обо что-то твердое. «Наконец-то!» — оцепенел он от ударившей в голову крови и как-то разом обмяк, так что ноги подкосились от навалившей слабости и пришлось опереться на лопату.

…Но нет, то была всего лишь бетонная глыба, закраек фундамента. На таком фундаменте не коровник — пятиэтажку впору ставить! Да нет же, ошибиться не мог. Значит, надо взять чуток левее… Только бы не обвалилась эта глыба…

На востоке зыбкую синеву неба уже прорезали алые отблески; звезды над головой меркли и словно уплывали опять куда-то в таинственную надлунную пустоту вечности.

Белорыбицын отрыл траншею едва не в полный рост, он не чувствовал усталости, не обращал внимания на сыплющуюся за ворот землю. «Может, надо взять чуть правее?» — подумал он и ткнул лопатой вбок. Послышался глухой стук о что-то твердое. Стена, бетон! Расстарались, проклятые шабашники, вон ведь сколько навалили. Глубина едва не в человеческий рост. Чем дальше роешь, тем больше одолевают сомнения, а ведь правильно отмерил и вычислил, ошибки быть не может. Руки уже растерты до крови, ломит с непривычки от работы спину… Еще немного осталось, с полметра, не больше… Только бы не обвалился фундамент, не придавило навечно здесь.

А над горизонтом все бойчее, все сноровистее выгибалась червленая излучина зари, звезды бледнели, чахли; скоро совсем рассветет. Надо поторапливаться. «Сейчас отрою, — думал он, — и сразу же на поезд, на Юг. Поеду в Пицунду, море еще теплое. Сниму тихую дачку и буду лежать с утра до вечера на пляже пластом. Пусть меня ищут. И черт с ним, что объявлен, наверное, всесоюзный розыск. На то он и розыск, чтоб искать».

Внезапно лопата ударилась с металлическим звоном во что-то твердое…

— Костя, помочь? — донесся до него сверху знакомый голос. У него разом обмерло все внутри, земля перед глазами начала выгибаться и выстала чуть ли не в полнеба. С быстрым содроганием он хотел было обернуться и уже занес лопату для удара, но она сама собой выскользнула из рук и упала к его ногам.

— Бедный, глупый Йорик! — проговорил он с улыбкой и посмотрел на стоявшего чуть в сторонке Ляхова.

А где-то над головой, высоко в размытой безбрежной синеве, неторопливо тянул косяк гусей, они перекликивались гортанными веселыми голосами: «На юг, на юг!»

1

Марея Сядунова из деревни Чигра нельзя было назвать личностью ординарной и бесцветной. Когда-то он работал киномехаником в клубе, частенько пивал, нередко срывал сеансы, случалось и такое, что крутил ленту задом наперед, «чтоб интереснее было», как утверждал после в оправдание.

Когда надоело увещевать и перевоспитывать Марея, стали искать ему замену. Из района вскоре прислали девушку-киномеханика, а Марею не оставалось ничего другого, как пойти в скотники на ферму. Но и там он изредка чудил.

— Да и что это за должность такая: скот-ник! — восклицал он. — Одно название уже обидно для трудящегося человека, особливо если личность мыслящая, хоть ей и доводится прибирать за животными.

Он установил в коровнике динамик и запускал музыку через сеть во время кормежки — «чтоб у буренок выработался питательный рефлекс». Доярки и заведующая фермой относились к нему со снисхождением, считали, что хоть голова у мужика и непутевая, но руки золотые. Изоржавевший транспортер кормораздатчика, который стоял уже больше года без дела из-за поломки, Марей наладил в две недели, переоборудовал таль и бадью на роликах для подвозки комбикорма, а потом ударился в запой, захлестнула его окаянная страсть. Дней через пять он пришел в себя, явился на ферму и принялся снова что-то чинить, ремонтировал автопоилки, но за лопату почти не брался, игнорировал прямую обязанность. Запои объяснял тем, что «над ним довлеет знак судьбы» и не в его силах переиначить себя.

— Поговорим об алкоголиках, — разглагольствовал он в подсобке перед доярками и истопником кочегарки. — Передается эта зараза по родословной или нет? Существуют, между прочим, противоречивые мнения. Но современная наука толкует в мое оправдание. Биологический факт! Ничего не попишешь. А участковому инспектору, товарищу Кочкину, надо читать журнал «Наука и жизнь», там частенько пишут про наследственность. Знает он, к примеру, кто в нашей деревне от кого произошел? Постиг родословную, прежде чем корить запойного человека? Вот Василий Косой — отправили его на перевоспитание в ЛТП, а он на проверку по корням происхождения не то князь, не то имеет предков из Гостиного двора. Прабабка прижила деда евонного, когда трудилась в кухарках у одной фамилии в Архангельске. Предок блудничал да бражничал, видать, немало, а на Ваське Косом через столько лет по наследственной отозвалось. В чем его вина? Гена окаянная в крови бродит, а ни штрафами ведь, ни принудиловкой ее не вытравишь! Природа!

— А у тебя кто были предки, Мареюшка? — подначивали его бабоньки.

— Об этом история другая, но дед мой кормщиком был, водил ладьи и под норвежский берег, и к алеутам…

…Переломным моментом в жизни Марея послужила встреча с Федоскиным, смотрителем Воронова маяка — огромной старой башни на берегу Белого моря в тридцати километрах от Чигры. Проникся ли Егор Федоскин участием к Марею, жалостью ли к его жене Анисье (которая одна, в сущности, тянула на себе заботу о хозяйстве, о пропитании двух сыновей, неоднократно выгоняла незадачливого мужа из дома, и тогда он укрывался на дальних тонях у рыбаков по целым неделям) — однако взял его к себе Федоскин зарядчиком аккумуляторных батарей на место уволившегося помощника. Заключил Марей договор на три года в военизированной части в Архангельске по его рекомендации.

Отдаленность от магазинов, изоляция от соблазнов и охочих на выпивку друзей-товарищей вынуждала к трезвому образу жизни и некоей созерцательности существования, бедного на внешнюю событийность. Рядом с маяком множество рыбных озер, зимой в тундре можно ставить капканы на лисицу и песца, силки на куроптей. Марей в свободное от вахты время охотился, рыбачил. Вскоре он заметно подтянулся, стал суше, изменился цвет лица. Но главное, под влиянием здорового образа жизни и терпеливой заботливости Федоскина, семья которого встретила Марея доверчивой приветливостью, в нем произошел некий внутренний сдвиг. И не помышлял о спиртном, аккуратно исполнял свою работу, возился допоздна в мастерской, усовершенствовал зарядное устройство для аккумуляторов. Иногда он подолгу сидел один-одинешенек на обрывистом берегу, глядел, погруженный в какие-то думы, на море, по временам напевая вполголоса унылые старинные поморские песни. Томила ли его тоска по деревне, по прежним дружкам, по шаболдной беззаботности и гулянкам — трудно сказать. Сам ведь пошел добровольно на это вынужденное отрешение от мира на пустынном берегу. Мог сбежать, сорваться отсюда в любой день и час — с его-то неспокойным, резким характером… Тогда пришлось бы маяться Федоскину без помощника до следующей весны.

Но Марей не сбежал. Он остался, отработал положенные по договору три года. Два последних вел по вечерам в своей комнатушке записи в ученических тетрадках. Может быть, это скупое фиксирование мелких происшествий, явлений природы, подмечаемых им повадок зверей, сколько и когда попадало в капканы — придавало многозначительность каждому прожитому дню, было своеобразной психологической защитой от ощущения времени, расплывавшегося в белых ночах и в наступающем затем полярном мраке. Он не отдавал себе ясного отчета, зачем вел этот странный дневник. Начал писать — и продолжал, находя в этом занятии тайное удовлетворение. Со временем потребность запечатлевать приметы прошедшего дня перешла в привычку, и, уже вернувшись в деревню, Марей делал записи обо всем, что казалось значительным. Была у него заведена для этого специальная амбарная книга, которую выпросил у знакомой продавщицы в райпо. На обложке, где стояло «КНИГА УЧЕТА», Марей крупно начертал рядом химическим карандашом: «ЖИЗНИ».

— Факты действительности! — пояснял он Федоскину. — Непреложная картина прошлого и настоящего.

Заносил он туда не только посещавшие его изредка пространные мысли о сущности бытия, но и вообще — какой выдался нынче год, удачливый в сельдяном промысле или нет, подходила ли сайка перед нерестом к их берегам, уродила ли картошка на огородах, кто помер в деревне или утонул, кто оженился, умотал с концами в город. Ни одна деревенская сплетня не миновала этой книги, было здесь отмечено и то, кто браконьерит по ночам на реке, кто уворовал тайком из колхозных зародов на дальних покосах сено в трудное предвесеннее время, и когда сменился какой председатель, и за что сняли прежнего. Он не пропускал ни одного колхозного собрания.

С некоторых пор деревенские дали Марею прозвище Факт. За въедливость и дотошную наблюдательность некоторые мужики порой косились на него, побаивались даже. Но вреда он людям не чинил; все, что подмечал, оставалось на бумаге, и только, а книгу свою с некоторых пор никому, кроме жены, не любил показывать. Сберегал, по собственному утверждению, для потомства, для «характерной картины жизни».

Правда, если кто-либо из прежних жителей Чигры, перебравшихся в райцентр, наведывался в деревню и по совету здешней родни просил Марея почитать «Книгу учета жизни», тот после долгих уговоров все же соглашался. Досужие любители его чтений рассаживались на бревнах перед карбасной мастерской, густо дымили папиросами и внимали ему с настороженным любопытством, ибо каждый мог попасть на страницу этой безжалостной историографии. Иной, когда страницы доходили до его «похождений» в ночное время на реке, тяжело вздыхал и обводил встревоженным взглядом посмеивающихся слушателей, приговаривая смущенно: «Ладно уж про меня мутыскать, дело ведь прошлое, чего там…»

После службы на маяке пить Марей бросил, завязал подчистую. Работал с тех пор истопником в кочегарке при школе, а заодно, когда были заказы, охотно мастерил карбасы. Плотничать и рядить морские снасти набил он руку еще по молодым годам, переняв выучку у покойного отца.

Многие в Чигре диву давались происшедшей в Марее перемене. Бабы не давали проходу Федоскину, когда тот изредка наезжал по делам в деревню, чтоб взял к себе на перевоспитание и их мужиков, страсть охочих до проклятого зелья. Но Федоскин лишь отмахивался с усмешкой: «Что у меня там, профилакторий, что ли? Да и какая тут моя заслуга, что человек пить бросил? Мы его не неволили, не стращали, сам осознал, что дозу свою в жизни перебрал сверх меры…»

У Марея с Федоскиным сохранилась прежняя дружба, и тот иногда приглашал его снова вернуться работать на маяке, но Марей не соглашался.

— Здесь я теперь нужней. Да и Анисье одной нелегко справляться по хозяйству, за мальцами приглядывать. Ведь бабе всего тридцать три года, а что она со мной в жизни видела? Маету одну, да и только. Крест на себе несла, можно сказать. Другая б на ее месте давно с кем спуталась да и отреклась от меня напрочь. А теперь у нас любовь зачалась как бы сызнова, по второму кругу пошла…

Иногда по вечерам он перелистывал свои старые записи, находя в этом определенное удовольствие. И чего здесь только не было: вперемежку с новостями дня — поморские присказки, прибаутки, старинные песни, приметы…

«Если солнце село в тучу — получишь бучу».

«Нынче дядя Епифан про заведующего райпо Тараторкина сказал: его хоть в гальюн брось голышом — он со щукой в зубах вынырнет. Подмечено характерно, но такие люди нынче тоже нужны позарез, без них застой».

«Над солнцем столбы и под солнцем тоже — быть сильному шторму».

«Матвей Труба перепортил в деревне всех кобелей, оставил, можно сказать, без потомства, подпортил наследственность. В марте выпустил на улицу свою сучонку, а под хвостом у ней приладил на веревочке крышку жестяную от консервной банки. Кобельки на морозе к ней сунутся с любовью, а как обожжет — опрометью от нее с воем».

«Чайки ходят по песку — моряку сулят тоску, и пока не слезут в воду — штормовую жди погоду».

«Федька Курносовский полетел самолетом в Сосновец выдергивать больной зуб, а назад не мог вернуться две недели. Завьюжило, не давали погоды по метео. В аэропорту познакомился с Дуняшей из Ручьев, оженился и перебрался к ней на жительство. Вывод: надо бы налаживать у нас в Чигре лучше медобслуживание».

«В зимнее время на небе появляются частые звезды — к теплу, а редкие — к холоду».

Анисья считала мужнину писанину баловством, пустой тратой времени, но смотрела все же снисходительно на занятия Марея, когда по вечерам он уединялся в небольшой комнатушке рядом с поветью, где хранился его инструмент и стоял старый дедовский стол. Чем бы мужик ни тешился, лишь бы не гулеванил, не возвращался к прежнему. Всякий раз, когда приближались праздники, ее невольно охватывала тревога, как бы Марей не сорвался, не запил опять. В эти дни она специально, чтобы отвадить охочих на выпивку гостей, то затевала в доме побелку, то генеральную стирку, то нарочно сказывалась больной, варила настои из трав и подолгу лежала, охая, в постели. Поднималась разве что затем, чтобы сготовить обед.

Марей ухмылялся, но принимал эту игру, не подавая виду, что раскусил ее наивную хитрость. Прежние дружки в такие дни не раз пытались заманить его к себе в гости, соблазнить дармовым угощением, но он стойко отказывался:

— У меня, почитай, половина жизни была праздник, я свою положенную цистерну давно опростал, теперь на мне план Тараторкин не сделает, осталась на вас, охламонов, вся надежда. Но печень, между прочим, по науке восстановлению не подлежит, на что и обращаю ваше внимание.

— А может, у нас наследственность такая, — резонно возражали приятели. — Ты же сам говорил, ежели гена в крови бродит, нипочем ее, окаянную, не выгнать.

— Наследственность — штука тонкая, но по науке человек преображается через каждых семь лет. Я вот по обличью вроде тот же, что и прежде, а внутри — нет.

— Эх, Мареюшка, не доведет тебя вот эта заумь до добра, — вздыхал Василий Косой, подрагивая белесыми ресницами.

И надо сказать, прежние дружки уважали его за стойкость, а Нюра, жена Василия Косого, с некоторых пор стала специально выписывать журнал «Наука и жизнь». Она частенько захаживала к Анисье и делилась своими горестями:

— А мой-то, окаянный, никак не образумится, хоть кол у него на башке теши… В свободное время, мол, заняться ему нечем. Дак я и говорю ему: откуль у настоящего мужика в деревне свободное время бывает? Дел по хозяйству невпроворот, сараюшник у нас вот-вот зыкнет набок.

— Журнал-то хоть проглядывает? — спрашивала она Нюру, не зная чем утешить.

— Трезвый дак в руки не берет, а как нальет бельма да спочнет умничать, иной раз читает мне вслух, расхаживает по избе в трусах и критикует академиков: дескать, пишут заумно больно, простому мужику и не понять…

Сам Марей выписывал три журнала и пять газет, считал, что должен быть постоянно в курсе происходящих в стране событий.

— Ну ладно «Наука и жизнь», «Знание — сила», а журнал «За рулем» тебе зачем, Мареюшка? — недоумевали в дни подписки некоторые в деревне. — Аль по нашим топям собираешься раскатывать на «Жигулях?»

— Неважно, — прищуривался он. — Значит, есть у меня на то свой интерес.

Да и стоило ли им объяснять, что для человека с воображением открывались любые возможности, для мечтателя не было помехой ни глухое бездорожье, ни бескрайняя топкая тундра. Для него не составляло труда, скажем, мысленно перенестись в цивилизованный мир и катить на «Ладе» по шумному городскому проспекту, не зная забот о запчастях, всех этих шаровых опорах, распредвалах… В этом-то у него перед прочими автолюбителями были явные преимущества; мало трогала его и проблема вздорожавшего бензина, но он мог бы при случае со знанием дела поспорить с любым, приехавшим в Чигру из райцентра или области, о том, стоит ли переводить двигатель с одного топлива на другое.

…Однажды под вечер, в начале августа, Анисья прочла в оставленной на столе раскрытой тетради Марея такую запись:

«Сегодня в Чигре появилась неопределенная личность, а что именно за личность, еще пока не удалось установить. По виду вроде бы городской, приходил в правление колхоза, справлялся о председателе. Наверное, из центра. Не иначе как с проверкой».

2

«АН-2» приземлился на узкой полоске утрамбованной красноватой земли сразу за окраиной приморской деревни Чигра. Из самолета вышли женщины с тяжелыми хозяйственными сумками и Куковеров. Женщины миновали мосточек через ручей и направились к деревне, а Куковеров присел на лавочку рядом с диспетчерской, неторопливо закурил и проводил бесстрастным взглядом набиравший высоту самолет.

Кругом мрачно зеленели укрывший тундру ягель и сиха, кое-где темновато-бурыми пятнами проглядывали залысины влажно поблескивающей земли, холодно светлели окна бесчисленных мелких озер. Ни кустика, ни деревца — все было начисто остругано, оглажено ветрами с моря. Вдоль широкой, мутно-желтой реки сиротливо тянулась череда изб, которые выглядели на голом обрывистом берегу словно принесенными сюда половодьем. Река за угором ширилась, вода в устье становилась чернее, почти сливаясь с густой синевой Белого моря. Там, на рейде, где залив был пег от барашков, увалисто покачивались на зыби два рыболовецких бота.

В деревне было тихо. Ни лая собак, ни петушиного крика.

Зыбкие струйки дыма стлались из труб по ветру.

Куковеров прихлопнул ладонью комара на щеке, досадливо поморщился, поплевал на ладонь и, процедив: «Ну вот и начинаются северные прелести!» — полез в портфель, достал тюбик с мазью от мошек и тщательно натер лицо и руки. Потом плотнее запахнул светлый короткий плащ, подтянул к самому подбородку молнию джинсовой куртки, поправил залоснившуюся кожаную кепочку и неторопливо направился узкой тропкой с угора.

Войдя в деревню, он приостановился у большого свежесрубленного дома, где валялось на траве несколько нарт, а чуть в стороне в меланхолической задумчивости лежали на траве распряженные олени. Затем, осторожно ступая по деревянным мосточкам, обходя колдобины с жирно блестевшей водой, Куковеров вышел к реке, спросил у семенившей навстречу старушки, как пройти к правлению колхоза, и, учтиво поблагодарив, направился туда все той же неспешной, легкой походкой.

Дом, где размещалось правление, был, как и все дома в Чигре, деревянным, но в отличие от прочих в два этажа: на первом — правление и сельсовет, а на втором — гостиница, обычно пустовавшая. Лишь в марте съезжались сюда поморы из ближайших деревушек затем, чтобы отправиться на белька и нерпу.

На веранде степенно беседовали мужики в телогрейках и подвернутых до колен болотниках. Увидев приезжего, они прервали разговор и с деланным безразличием окинули взглядами его долговязую, сутулую фигуру.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Куковеров и поставил портфель на ступеньку. В голосе его угадывалось несколько неумеренное, скорее, даже показное радушие. И в том, как кивнул он, не только головой кивнул, а даже слегка выгнул спину, были некая театральность и желание подчеркнуть свое расположение.

— Здрасти, здрасти, — сдержанно ответили мужики.

— Председатель у себя? — спросил он.

— Дак бригадиры собрались у него, обсуждают насчет сенокоса, — охотно пояснил низкорослый коренастый бородач.

— Ясно, — сказал Куковеров. — Страдная пора начинается… Совещание в Чигре перед наступлением на лопушье?..

Получив утвердительный ответ, он решил обождать, когда председатель освободится, и неторопливо пошел к реке.

За два дня до приезда Куковерова в книге Марея появилась запись о том, что «поздним вечером на деревню с моря обрушился ужасный ураган». Хотя никто из жителей, к счастью, не пострадал (весь народ, кроме детишек да глубоких стариков, был в клубе, где демонстрировался фильм «Москва слезам не верит»), но повалено и изломано всего было немало во дворах, и Чигра до сих пор не успела оправиться от свалившейся на нее беды. Смерч расшвырял и опрокинул с десяток карбасов под берегом, искорежил несколько дюралевых моторок, выдавил окошки в Заручье и издробил шифер на крышах в мелкое крошево. Километрах в двух за Чигрой смерч по какой-то странной прихоти внезапно повернул назад, словно решив, что успел натворить слишком мало, чтобы оставить по себе в Чигре горькую память, и ударил по той части деревни, которая располагалась ближе к морю и звалась у чигрян Бутырками. Тут теснились самые старые дома, высился двухэтажный бревенчатый склад, построенный еще в двадцатые годы и тогда же названный Разорением — в память о том, что на это громадное строение были ухлопаны незадачливым председателем первой артели все имевшиеся тогда на балансе деньги. Выхвостав из стены Разорения бревен с двадцать, начисто снеся давно уже прохудившуюся крышу, смерч умчался в сторону леса. Потом ударил дождь с градом, но через час ветер стал слабеть, и вскоре непогода стихла. Когда народ расходился из клуба, только бурые потоки с шумом струились в промоинах поперек улиц и стекали в помутневшую реку…

Теперь чигряне с нетерпением ожидали страхового агента, который должен был приехать из района, составить акты для возмещения ущербов.

Куковеров бродил вдоль крутика, дивился множеству брошенных под угором, замытых наполовину песком старых карбасов. Часто встречались на берегу огромные кресты, замшелые от времени, с резными надписями древней вязью. Стояли они здесь бог знает с каких времен, возводились стариками в память о тех, кто не вернулся с промысла, в честь Николая-угодника, покровителя рыбаков и мореходов. Кое-где на изножьях крестов тускло поблескивали складни с потрескавшейся цветной эмалью. Куковеров часто останавливался, задирал голову, морщил лоб, тщетно пытаясь разгадать смысл слова «ИНЦИ», вырезанного на поперечинах.

Шел отлив, река обнажала неровное глинистое дно с плешивыми, лобастыми валунами.

Побродив вдоль берега, Куковеров свернул в заулок, миновал два порядка и вышел на широкую, изрезанную колеями улицу. Редкие прохожие приглядывались к нему: уж не он ли тот самый страховой агент? Но расспросить его и зазвать в свой двор никто не решался. Лишь дядя Епифан отважился — ибо всегда отличался словоохотливостью, любил поговорить «о культурном» с приезжим человеком, особенно городским. А то, что незнакомец горожанин, не вызывало у него сомнения.

— Сколь время, не скажешь ли, мил человек? — храбро через улицу спросил дядя Епифан, чтобы завязать как-то разговор, а там слово за слово разведать: что за личность.

— Четверть шестого, — охотно ответил Куковеров и, подойдя, добавил своим грудным простуженным тенором, нащупывая в кармане сигареты: — Славная деревенька у вас. Улицы широкие, мостки по обочинам всюду. И дома крепкие, прямо-таки один к одному. Вот только странновато мне — уж как-то больно тихо кругом: ни петушиного крика, ни коровьего мыка…

— Дак есть коровенки, негусто, но есть, — протянул, ухмыляясь, дядя Епифан. — А петушков да кур не дёржим, потому кормить их здесь нечем. Не то что пшеница, а и ячмень не родит на землице нашей. Да и сеять-то где, ежели кругом тундра? Природа у нас на краю земли расположена, деревня-то — поморска. От моря, а не от землицы из века кормимся. Был, правда, умник один — из прежних председателей, затеял было развести курей лет двадцать с лишком назад…

— Курить будете, отец? — достал наконец Куковеров пачку сигарет.

— Спасибо. Курить смолоду зарекся, а нюханьем дак балуюсь. Но у меня табачок свой, особый.

— И что же, не прижились у вас куры? — Куковеров облокотился на забор, приготовившись слушать старика.

— Дак поставили, значит, птичник — дело-то недолго, печами оборудовали на зиму, как велено было, — продолжал дядя Епифан. — Завезли курей на ботах из Архангельска да мешков тридцать зерна и проса. А только как притякнули морозы в декабре, почитай, в одну ночь половина курей и окочурилась. Кто сказывал — от хворьбы пали, а кто мерекал — угорели будто, когда Пелагея, поставленная в птичнике печи топить, прикрыла заслонки на ночь раньше времени. Так, может, и наговаривали на старуху, оно ведь и проще — на кого другого вину спихнуть. Тогда смозговал председатель распределить курей по дворам до весны. Яйца, говорит, можете употреблять, а птицу резать не сметь чтоб. Перечли, записали, сколько кому поручено петушков и несушек, выдали, чтоб бавить их, по нескольку ведер зерна да пшена. Кое-кто у нас и возрадовался сдуру, что яйца будут дармовы, а только я на энту уловку не пошел, хоть и был у меня со старухой разговор, обмен сомнений… Сдохнет кочечка, иди потом докажь, что сам не придушил ее на зажарку. Сараюшки-то у нас холодны, тепло только в закутье, где овцы да корова. В избах и дёржал птицу народ. Бяда! На подоконниках да лавках гадят, под утро петушок закригачит — шарахались многи со сна. Детишкам, дак тем потеха, а хозяйке — морока: то в квашню с тестом курка попадет, то на стол заберется да шаньги попортит. В течение времени согласно природе весна подошла. Которы куры и дожили, выпустили с закутья, по улицам бродят; собаки стали гоняться за ими. Ладно, собак на привязь посадили. А весной у нас с моря ветра приемисты, шторма затяжны. Раз задуло дюже порато, ну и поволокло их, сердешных, по улице. Которы, чтоб противиться стихии, на крыло, а оно, конешно, парусит. Несло чуть не выше крыш, аж за деревню. Ребятишки потом цельный день бегали по тундре, собирали едва живых… Такая вот, значит, курья история, действительный горький факт, товарищ дорогой, — хмыкнул дядя Епифан и стал разглаживать кончики своих усов. — Да что мы на улице стоим? — спохватился с деланным видом он. — Вы бы в дом проходили. Старуха моя, Августа, самовар сейчас направит, шанюжками с семужкой попотчуем.

И дядя Епифан распахнул перед гостем калитку.

— Вы к нам по служебному делу или так, в гости к кому? — как бы невзначай полюбопытствовал он, а сам подумал: «Определенно страховой агент!»

— По делу, отец, по делу, — ответил Куковеров, сняв кепочку, откидывая со лба прядь волос и оглядывая просторный двор, где неподалеку от дома возвышались уложенные в костры дрова.

— То-то я и вижу, что идете вы да с вниманьицем поглядываете по сторонам. — Глаза старика в слегка вывороченных красноватых веках обычно стеклянно слезились от постоянного употребления нюхательного табака, но сейчас они смотрели молодо и светились тайной радостью от легкого знакомства с предполагаемым страховым агентом. Он бросил взгляд на улицу, где неподалеку стояли у забора две старухи. Те делали вид, что не обращают внимания на них, а сами жадно прислушивались к разговору. Дядя Епифан подмигнул им с видом: вот, дескать, знай наших, мы не зеваем и умеем, когда надо, поддержать разговор с умным человеком! И ежели это сам страховой агент, то уж первым делом займется Епифановой бедой: поврежденным сараюшком да пробитым карбасочком, который тюкнуло князем — здоровенным бревном, венчавшим двускатную крышу соседского дома.

Августа направила самовар, кинула в запарник, не скупясь, четверть пачки индийского чая, сберегаемого для праздников и особых друзей, собрала на скорую руку снедь на стол. Была тут и икорка хариуса вперемешку с мелко наструганным диким чесноком, и соленая семужка, что в погребе таилась. Как-то неловко было сразу брать быка за рога — начинать толковать о своей беде, и дядя Епифан завел разговор исподволь: стал рассказывать гостю о налетевшем на Чигру урагане. В тот вечер они со старухой в кино не пошли, дядя Епифан был занят во дворе делами по хозяйству.

— Поперву покатилась туча с моря, — начал неторопливо и в деталях обрисовывать картину дядя Епифан. — И тучка-то сама небольшая така вроде, только больно ходка да темна. Ветер резко натягивать стал. Ветер да тучи у нас не диво, наполовину природа из этого состоит, я на тучку ту и положил глаз мельком. Кобелек мой, Норд, жалостно так отчего-то повеньгивает да к ногам все жмется. Цыкнул на него, окаянного, и тюкаю себе топориком жердину. Через како время голову ненароком вскинул, а тучка уже вот она, над самой деревней. Распласталась, мохнатая, и хвостом подперлась в землю: вот-вот рухнет! Думаю — блазень, что ли? Тут откуда ни исть как рванет ветрище, в лицо мечет щепу да порошит глаза сором. Погода — ну с ног валит. Я наскорях к дому, а в спину так поддувает — еще чуток, и на воздух подымет. Ну, прямо враз взъярилось все кругом. Я пока к дому поспешал, краем глаза приметил: карбас здоровенный, что зачален был у реки на обсушном месте, ветром опружило килем вверх да кинуло на угор, как щепу! Поперечку заулка летят бревна да доски. С крыши суседского дома князь выхвастало да тюкнуло мой карбасочек, что неподалеку от забора стоял. Со страху у меня сразу пульс начался. Замкнул дверь на запор, стою дух перевожу, а старуха моя пала на колени перед образами и творит молитву Николаю-угоднику. Вижу через окошко — клюнуло бревном сараюшник наш, дак и зыкнул он мигом. Добро, корову успели загнать допреж в закутье, а то убило бы в точности. Мимо окошка бревна летят, фуртят, как ракеты-самолеты! Хряснулся я на пол, обхватил руками голову, вот-вот, думаю, крышу сдернет. Домишко-то старый, отцом ишшо ставлен, как оженился. Да, видно, неспроста деньгу клали в оклад, как становили избу, — кряхтит да постанывает, а напор урагану дёржит. Веришь, трактор на угоре крутило так и эдак, а дом все же не повалило, хоть и сдвинуло в сторонку. Д-да, — покачал головой дядя Епифан, — зажарко было. Экого давно мы не видывали. А после загулял по крышам да стенам град с дождем. На бревнах-то и сейчас видать метины. Нашу сторону деревни, Заручье, смерч боле не тревожил, а объярился на другой край — на Бутырки. Там самы стары дома, что становили, ишшо как зачиналась деревня. У склада, у Разорения, как он прозывается деревенскими, крышу сдернуло, попортило многи домишки, а все ж не порушило лихом. — Дядя Епифан помолчал и добавил в многозначительном раздумье: — Знак особый был: крест снесло на колокольне да на самый край погоста кинуло.

Старуха Августа подсела к столу, разлила по кружкам чай, придвинула Куковерову тарелку с харьюзовой икоркой:

— Угощайтесь чем бог послал, закусывайте.

— Н-да, поглумилась над нами природа, — наливая чай из щербатой кружки в блюдечко, сказал старик. — Я с вечера до утра уж не объявлялся из дому. Только в закутье сходил, проведал корову да овец.

— И частенько такие ураганы? — спросил Куковеров, намазывая жирно ломоть хлеба икрой.

— Да не очень чтоб, слава тебе господи, — вздохнула старуха и перекрестилась. — Годов тридцать с лишком тому последний яровитай был. Дак я молода ишшо об ту пору была. Пошли мы раз с товарками в лес по грибочки. А тут и приспело ненастье. Засварило все небо враз, ветрище зафурайдал. Чисто по краю леса он и резанул. Одну бабоньку нашу подняло да вокруг ели крутит, крутит, быстро так. Одежку ободрало да кожу с мясом аж прочь, а после и хряснуло наземь сердешную. И хоронить-то нечего было. Поклали останки в мешок да заколотили в гроб… А деревню ураган стороной минул. У края лесочка осталась от него просека с поваленными деревами. Мужики опосля подпилили те ломы на пустовеньки да на дрова перевезли…

— Я, дорогой товарищ, все, что попорчено да ломано у меня в хозяйстве непогодой, записал на тетрадку, — сказал, уважительно глядя на Куковерова, дядя Епифан. — Августа, ну-ка подай энтот документ самый.

Старик водрузил на нос железные очки и, несколько отстранив руку, в которой держал опись, водил побуревшим от табака указательным пальцем по листку и читал неторопливо, пристально, вкладывая в каждое слово особенную вескость.

— Значит, первое: пила «Дружба» — порвана цепь и смят бачок для бензину. Второе: поломан руль на «Буране». Третье: попорчена сеть — восемь сажен. Четвертое: пробита крыша и бок сараюшника; чтоб справить, надо бы полтора куба леса. Пятое: карбас спорчен… — дядя Епифан вздохнул и, словно оправдываясь, пояснил подробнее: — Карбасочек, конечно, старенький, но ишшо походный был. Крепок и волны много нес. Сам строил. Пилили мы доски для бортовой нашвы пилой продольной с хозяйкой. Для штевней сукренок выбирал, добрую елку с кренем. Дно, правда, чуть рыхловато, но десяток годов ишшо походил бы карбасок и после меня добрым людям сгодился, а уж на мой век хватило бы подавно. Теперича новый карбас строить мне уж не в силу, а купить, так меньше чем за пятьсот никто не отдаст. Яшка Прялухин новый ладить меньше чем за пятьсот и не нагнется. Да чтоб мой лес, да гвозди, да смола… А без карбасочка, сами понимаете, помор — что крестьянин безлошадный. Ни рыбки к столу, ни сенца привезти с того берега, ни дров.

Куковеров сочувственно кивал головой и время от времени прихлебывал чай.

В окно постучались. Старик накинул куртку и вышел на крыльцо.

— К Августе я, нет ли у вас запасной иглы для швейной машинки? — спросила Нюра, жившая через два дома напротив, заглядывая через приоткрытую дверь в избу. — А у вас, чай, гость городской… — протянула она, недоговаривая что-то. — Может, страховой агент? Так ты уж, Епифанушка, сразу после своих дел к нам его приведи. Я уж и на стол собрала. А капроновый канат, что просил продать, а я уж тебе так отдарю, чего там, соседи ведь…

— Да погодь ты с канатом, тут такое дело, что поважней, — буркнул он, а сам подумал: «Ишь, боятся, что на всех по страховке денег не хватит… И откуда пронюхали бабы, зачем явился?» — Ладно уж, опосля приведу, — уклончиво пообещал он и прикрыл дверь. — Так вот, я теперича интересуюсь знать, — потупился, возвращаясь в горницу, дядя Епифан, — сколько начислят мне для поправки хозяйства? У нас все честь честью страховано на пять лет в позапрошлом году.

— Сколько положено, столько и дадут. Государство у нас гуманное, никого не обидит.

— Гуманно-то оно гуманно, да ведь все зависит от того, кто бумаги составлять будет. Лишнего нам со старухой не надо, — врастяжку говорил дядя Епифан и нервно теребил кончик уса, — а свое охота сполна получить. Деревня-то большая, у многих всяко по домам порчено, может, и денег на всех не хватит, — надвинул он озабоченно кустом темные густые брови, потер переносье и добавил вполголоса: — Вы, я извиняюсь, что прямо спрошу, по этому делу к нам?

Только теперь до Куковерова дошло, что его приняли за кого-то другого. Потому, значит, и пригласили в дом, выставили щедрую закуску!

— Нет, отец, тут у вас вышел маленький прокол, — развел он руками. — Я по другому делу, имеющему, скорее, характер художественный.

Старики смущенно переглянулись. Дядя Епифан крякнул и с чувством повертел головой. Потом положил руку на колено гостя, готового, судя по выражению лица, тотчас подняться, распрощаться и уйти…

— Ты не обижайся, ты погодь обижаться на стариков-то, — зачастил он и почему-то сразу перешел с Куковеровым на «ты». — Я ж к слову спросил, на всякий случай. На краю света ведь живем. Не агент, так и ладно. А спросил — что обидного в том? Может, мне теперь разговаривать проще с тобой и держаться свободнее. Ежели обидел — не обессудь. Мы ведь по-простому, без задней хитрости… Густя, — повернулся он к старухе, — а принеси-ка ты нам… того… Ну, из шкафчика синего…

Августа пошла в другую комнату, вернулась с графинчиком. Потом достала из буфета две рюмочки и поставила на стол.

После двух выпитых с гостем рюмок вина дядя Епифан окончательно переборол недавнее смущение.

— Аль с кого из нашинских портрет рисовать будешь? — интересовался он.

— Нет, отец, я — журналист.

— Журналист?! — вскинул брови дядя Епифан. — Ишь ты! Эвон с кем мы, мать, чаи распиваем да лясы точим!

— Вот ужо пропишет тебя в журнале-то, — встрепенулась старушка, — а ты ему, старый, все «ты» да «ты»… За агента принял!

— Я человек не гордый, — улыбнулся Куковеров.

— Золоты слова говоришь, — воскликнул старик. — Ты к нам с душой, по-простому, и мы тебе все про нашу житуху обскажем. А я ой много могу порассказать. Сиди себе да строчи. И выдумывать не придется, мозги потруждать.

Старик потянулся к графинчику, налил еще по одной.

— Так, так, дядя Епифан, славно, славно, — поддержал Куковеров, глядя заблестевшими глазами на старика. — Меня хлебом не корми, дай только интересные истории послушать. Глас народа, как заметил поэт…

— Тебе вот в диковинку поглянется, — лукаво прищуриваясь, говорил старик, — а знаешь ли, что в Турцию ты приехал?

— Как в Турцию? — посмеивался Куковеров в предчувствии подвоха.

— А так и есть, что в Турцию, — серьезно глядя на гостя, продолжал старик. — Хоть и зовется деревня наша Чигра, а есть у нее прозвание — Турция. История случилась в давние времена: поднимался по реке нашей боярин со товарищи на судне и послал поперед себя гонца, чтоб собрался народ на берегу встречать именитого гостя. Ну согнали баб да мужиков. Высыпали на кручу, поджидают. А как судно стало к берегу приворачивать, те, что позаду стояли, потеснились вперед чуток — всякому поглядеть ведь охота. Один мужичонка, что на краю кручи стоял, не удержался, неловкий, да и покатился с косика в воду. Конечно, смех и потеха, а не ко времени. Боярин возьми и обидься, махнул рукой своим да не велел причаливать. «Турки вы, — только и крикнул в сердцах, — неотесано мужичье». И поплыл со товарищи дальше. А про историю ту слух тотчас по всему побережью пошел, дак и пристало к нам прозвание — Турция. Так с тех пор турками и кличут повсюду. А только чигрянам оттого не холодно и не жарко. У нас, на Белом море, у всякой деревни прозвание дак есть: в Мегре — цыгане, в Ручьях — едома, в Лешуконье — кубасники, в Майде — заворуи, а в Жерди — дак кукушки…

— Кукушки, заворуи — понятно, а вот что такое кубасники? — заинтересовался Куковеров.

— Дак кубас — грузило такое на сеть, чтоб лучше затанывала. Делали лешуконцы грузила да продавали мужикам, отсюда и прозвание пошло.

— Так-так, — приговаривал Куковеров, уже сам наливая еще по одной. Дядя Епифан потянулся к своей стопке, но старуха Августа с укоризной покосилась на него:

— Куда тебе третью-то пить, старого хрена ножны.

— Вишь, как любит да бережет меня старуха, — подмигнул дядя Епифан. — Знать, пережить меня не хочет, о здоровье печется. Ничего не поделаешь, надо уважить. Ты пей, гостюшка, а я пропущу.

От сытной закуски, чаю и спиртного Куковерова разморило.

— Может, бражки с ледничка испили бы? — хлопотала старуха Августа, желая угодить гостю.

— Можно и бражки попробовать, — охотно согласился Куковеров.

Хлебная бражка, заведенная на дрожжах и сахаре, походила цветом на густо заваренный чай, была духовита, холодна и крепка. Хмель от нее незаметно ударял в голову и откатывался по телу расслабляющей истомой. Куковеров головы не терял, не болтал лишнего, только манера держаться становилась у него несколько развязнее. Он распахнул воротник рубахи, раздернул галстук, обнажив бледную, чуть поросшую волосом грудь.

Выпив бражки, он вкусно причмокнул языком:

— Излагаете вы, отец, занятно, приятно послушать про старину. Я и сам люблю другой раз запустить какое-нибудь историческое отступление. Но хотелось бы услышать что-то про историю колхоза. Передо мной стоит задача конкретного характера. Рассказали бы о периоде становления, первых годах коллективизации. Лично вы были инициатором создания колхоза?

— Дак колхоз-то у нас объявился в тридцатом году, а допрежь артели трудовы были — золота да медна. Кулацка, значит, и бедняцка.

— Соревновались, выходит?

— Да како там соревновались, — махнул рукой старик. — Ходили и ходили на промысел. У нас тут чем особо разжиться? Раньше начнешь, да позже кончишь. В Кию пароход приходил «Революция», сдавали рыбу, а там уж на артели начисляли. Получали деньгами ли, продуктами ли. У них-то, у золотоартельщиков, карбасочки да сети справные, конешно, были, добротнее, но и медноартельщики доставали неплохо: по пятьдесят семг за тоню в карбас опруживали. В те годы рыбы не в пример больше было. Страшенно ловилась. Вот только с хлебом да солью заминка у нас была. Я и первого председателя артели помню. Татарин, из двадцатитысячников, Забиров фамилия ему была. Допрежь того как к нам приехать, четыре года проливал кровь на фронте, израненный весь, оно и понятно, что нервный. Да недолго он пожил, кашлял все да кровью харкал, сердешный. Здесь и схоронили его, Забирова… А после, значит, артиста прислали на его место. Чудак человек был, большенный любитель все строить да строить. При ем и соорудили, значит, энтот самый склад, что в Бутырках стоит, прозванный Разорением. Все артельны деньги на склад ухлопал! А надо б заместо склада салотопню ставить… Я с двадцать пятого года по тридцатый плотничал, по два рубля шестьдесят копеек в день платили. Мы рабили — перекурку делали по пять минут, а теперича плотники высиживают рубли климатические да коффициенты, по часу перекурку устраивают. Десять в день заробят, а мало — говорят! Боязно с ними и разговаривать. Откуда у людей деньги берутся? А если настоящие вымерять да вычислить — что и платить им? Откуда государству для их столько денег-то набрать? Рабить будешь — и для себя и для государства хорошо. Топор-то теперь так же, как и прежде, ходит. Слабинка им — вот что обидно. Ежели сейчас их не ужать — что потом будет?!

— Что ж, теперь и работников у вас хороших нет? — вскинул глаза Куковеров. — Неужто нет таких, про кого можно бы написать, в пример поставить?

— Да как нет, есть люди хороши в колхозе, — поспешил успокоить дядя Епифан. — Доставай бумагу, пиши: Николай Сядунов да Тимоха Сядунов из Клюевских, да Серега Сядунов из Гришуткинских, да Василий Сядунов, да Афиноген из Манисиных, да Пашка Сядунов — Труба…

— Погоди, отец, — перестал черкать в своем потрепанном блокноте Куковеров. — Они что же, эти Сядуновы, все родственники? Фамильная династия рыбаков?

— Да кака така династия, не сродственники они вовсе. Просто однофамильцы, — пояснил старик, досадуя на непонятливость гостя. — У нас в Чигре, почитай, половина народу — Сядуновы. Фамилию у нас только по ведомостям на зарплату пишут. А так — враз спутаешь. Петров да Васильев у нас в деревне и по пальцам не перечтешь, хоть разуйся. А чтоб не спутать, так ишшо с давних времен пошли прозвания. От прадедов прозвания идут, и не всяко теперь объяснение имеет. А вот, к примеру, Труба, так тут ясно: значит, кто-то из прадедов мастак был дымари делать, вот и за сынами повелось Трубой называть, а от них и к внукам да правнукам перешло…

— Д-да, — протянул Куковеров и облизал губы. — Вот если бы вы, дядя Епифан, проводили меня по домам, познакомили с этими Сядуновыми, то есть… Клюевскими, Гришуткинскими… И к старичкам не худо бы зайти расспросить, разузнать о многом.

Дядя Епифан кивнул головой и улыбнулся:

— Уж я повожу, все как есть тебе обскажем!

— Я, отец, правда, с председателем переговорить еще не успел, — спохватился Куковеров и глянул на часы. — Ого! — присвистнул он. — Десятый час. Заболтались мы, однако, а я так и не устроился, смотрю в окно — светло…

— Было б о чем печаловаться, — сказал старик успокаивающим тоном. — Изба пуста, места на десятерых хватит. Хошь, на печи, хошь, на кровати в горнице уложим тебя. А утречком чайку попьешь — и в контору…

3

Все стены длинного коридора правления колхоза были увешаны красочными плакатами, и у всякого, кто входил сюда впервые, от их обилия начинало рябить в глазах. Хотя большинство плакатов и имело прямое отношение к сельскому хозяйству, но вызывали некоторое недоумение призывы «Не стоять под грузом», «Работать со страховкой при монтаже высоковольтных передач» и «Не кантовать тару с бьющимися предметами».

Из-за двери председательского кабинета доносились оживленные голоса. Низкий молодой начальственный баритон распекал кого-то:

— А я говорю — не дам тебе других лошадей! Этих возьмешь, и точка!

— Что же я, хуже всех, выходит? — надсадисто частил тенор в ответ. — Загоняют как квочку, да еще и с лошадьми норовят обойти. Ну ладно меня, а бригаду мою зачем обижать, Василий Борисович? Думаете, Афанасий все стерпит? Я-то, может, и стерплю, я человек такой, что, может и не согнусь, а как люди с сенокоса разбегутся? Опять же — кто будет тогда виноват?

— Я загодя наказывал, чтоб поймали и стреножили Голубка. Тогда не увел бы он в тундру табун. Ты меня послушал? Нет, ты ответь: послушал ты меня или нет? Молчишь, нечего возразить! А… То-то!

— Дак я ж говорил ребятам своим…

— Говорил ли, не говорил — не знаю, не присутствовал. Да меня это и не волнует. Ты бригадир. Главное — не сделали так, как наказывал. Хочешь других лошадей — дуй в тундру, лови Голубка да пригоняй табун. И никаких больше разговоров. Все, Афанасий, не отнимай у меня время, не будем толочь воду в ступе.

Дверь с треском распахнулась. Высокий мужчина в телогрейке и подвернутых до колен броднях буркнул что-то раздраженным, наболевшим голосом и быстро прошел к выходу, шаркая голенищами так, что, казалось, вот-вот посыплются искры.

Куковеров выждал некоторое время в коридоре, благоразумно дав поостыть председателю после разговора. Наконец встал, решительно постучался и, не дожидаясь ответа, вошел.

— Добрый день, Василий Борисович! Моя фамилия Куковеров, — подчеркнуто делая ударение на последних словах, сказал он таким тоном, словно упоминания одной фамилии было вполне достаточно, чтобы рассеять неловкое замешательство на лице председателя, и не требовалось никаких дальнейших пояснений — кто он и откуда прибыл.

Председатель наморщил лоб в тщетной попытке вспомнить, где бы мог слышать названную фамилию, и несколько смутился под взглядом приезжего, забыв пригласить гостя сесть. Куковеров, впрочем, нисколько не обиделся. Лицо его светилось немеркнущим оптимизмом, какой-то обезоруживающей открытостью, но без малейшей тени подобострастия.

— Читал о вас в газете «Правда Севера» статью, — говорил он и щурил в добродушной усмешке глаза.

— Да вы проходите, товарищ, присаживайтесь, — шагнул ему навстречу председатель и протянул руку. — Статья-то, в общем, была не обо мне, а по поводу пятидесятилетия нашего колхоза. Обо мне уж постольку-поскольку. Пару строчек. К слову, можно сказать, упомянули, — вяло оборонялся хозяин кабинета от подкупающей лести, однако большие мясистые уши его заалели от прилива крови и блеск маленьких, чистейшей голубизны глаз стал мягче и чуть влажнее.

Куковеров, продолжая держать чуть влажноватую пятерню председателя, смотрел не мигая тому в глаза с видом едва сдерживаемого восхищения. Наконец с явной неохотой он отпустил руку, отступил на шаг от стола и быстрым взглядом окинул маленький кабинет, где рябило в глазах от обилия плакатов, на секунду задержал внимание на застекленном шкафу с какими-то папками, справочниками и стоящей на верхней полке костяной фигурке, изображавшей несущихся во весь опор оленей в упряжке, — подарке местного умельца к дню рождения председателя. Одобрительно хмыкнув, Куковеров откинул полу плаща, уселся на стул и с развязной ленцой закинул ногу за ногу.

— Да-да, — словно продолжая нечаянно прерванную мысль, говорил он значительным тоном, — колхоз-миллионер, под началом энергичного молодого руководителя. О таких людях надо писать и писать, таких людей, как вы, надо популяризовать, вы должны делиться с другими своим опытом как можно шире…

— Я ведь здесь только третий год, — заметил председатель.

— Ну и что из того? — сделал Куковеров порывистый жест рукой, словно предупреждая ненужные объяснения. — Важно, что колхоз богатеет, дела идут не по нисходящей линии, а по восходящей. Курс правильный держите, Василий Борисович… Курить у вас, надеюсь, можно?

— Да-да, конечно, курите, — подвинул к краю стола пепельницу председатель, все еще стараясь вспомнить гостя.

— Не знаю, доводилось ли вам читать мои статьи, — сказал Куковеров, — я ведь больше печатаюсь в областной прессе, хотя изредка мои публикации бывают и в центральной печати… Впрочем, вот, извольте, представлюсь официально, — протянул он весьма потрепанный корешок с жирной, чуть смазанной печатью. Из удостоверения явствовало, что предъявитель его является внештатным корреспондентом районной газеты «Трибуна земледельца».

— Вы что же, собираетесь печатать статью о нашем колхозе в вашей областной газете? — с недоумением спросил председатель, возвращая удостоверение Куковерову.

— Не исключено, отнюдь не исключено, но я к вам, собственно, с предложением несколько иного рода.

Куковеров сделал паузу и после глубокой затяжки выпустил дым из ноздрей.

— Что, если мне задержаться здесь у вас на месячишко — а это я могу устроить при желании — и написать историю вашего колхоза? — вскинул он глаза на председателя. — Думаю, мне удастся договориться с областным издательством в Архангельске, чтобы напечатать брошюру тиражом, скажем, в две тысячи экземпляров. Понятно, за счет колхоза. Стоить это будет сущие пустяки. Полагаю, что выпуск такой брошюры ваше районное начальство только поприветствует. Сейчас есть такая линия — популяризовать колхозы-миллионеры, особенно те, что находятся в труднодоступных для прилива населения северных районах. В среднерусской полосе начинание это уже привилось, написаны десятки подобных брошюр, и они немало способствуют притоку населения в деревни. Не вам объяснять, сколь пристальное внимание сейчас уделяется Нечерноземью: снимаются фильмы, пишутся романы, поэмы… Брошюру можно разослать в вербовочные пункты, в бюро трудоустройства…

Предложение Куковерова несколько шокировало председателя. Мимика его лица была крайне живая, быстро сменяющаяся. Он жадно слушал, в то время как гость развивал во всей красочности заманчивую перспективу.

— Пройдут годы, — все больше увлекаясь, говорил Куковеров, — и что будет знать молодое поколение колхозников о труде своих отцов и дедов, о встречных препятствиях, которые приходилось преодолевать в борьбе с суровыми условиями Севера? Это же страницы нашей истории. К тому же знаменательная дата — пятидесятилетие колхоза! Неужели никто всерьез не заинтересовался?

Председатель развел руками и виновато улыбнулся, как бы давая понять всем своим видом, что где уж тут, кто удостоит нас, грешных, подобным вниманием. Живем, можно сказать, на краю света. Литераторы нас, увы, не посещают…

— Написать такую историю, конечно, здорово было бы, — вздохнул он и откинулся на спинку потертого кресла. — Вы меня прямо-таки огорошили вашим предложением… Д-да. А о каких колхозах, говорите, написаны уже истории?

— Да господи! — запальчиво воскликнул Куковеров. — Десятки колхозов в среднерусской полосе! «Гигант», «Маяк», «Рассвет»…

— Это какой же «Рассвет», не Пудожского ли района? — встрепенулся председатель, задетый чувством ревности.

— Нет, не Пудожского, речь идет о козельском «Рассвете», он на другой широте, — утешил его Куковеров.

Хотя на просторах России были десятки колхозов с подобными названиями, которые, в сущности, сами по себе ничего еще не говорили без конкретной области, района, но почему-то упоминание этих шаблонных названий успокоило председателя, и он утвердительно закивал, как бы подтверждая, что не сомневается в реальности таких колхозов и в том, что истории их написаны.

— Сейчас только предложи, — убеждал Куковеров, — любой дельный председатель ухватится за полу пиджака, чтоб написали историю именно его колхоза. Понятно, если это не какое-нибудь захудалое хозяйство…

— Да уж конечно, — покачивал головой молодой председатель и барабанил по столу пальцами.

— У вас здесь для меня что привлекательно, скажу откровенно, так это несколько необычная структура хозяйства, северная приморская экзотика. Колхозники и рыбу ловят, и зверя морского промышляют на льду, и вместе с тем у вас, как я узнал из газеты, молочнотоварная ферма… Может, это будет лучшая история о поморах, объединенных колхозом! Север, сами понимаете, притягивает внимание. Сейчас многие поехали бы с охотой на Север, важно только подсказать людям, куда ехать, обрисовать, так сказать, конкретную ситуацию. Да и для местных жителей рассказ об их крае, труде поморов будет, как мне кажется, интересен. Ох и написал бы я о вас историю!..

— Написать есть о чем и о ком, — зажгясь азартом Куковерова, уже поддакивал председатель.

— На мой взгляд, — продолжал Куковеров, ободренный расположением хозяина кабинета, — брошюру следует строить следующим образом: вначале, разумеется, вводная часть с тезисами, затем краткая климатологическая и географическая справка местности, коротко о богатствах и возможностях края, далее о зарождении колхоза, о первых трудностях, о периоде становления, о сдвиге в сознании людей. Необходимо отметить энтузиастов: тех, кто первыми сдали личных коров, лошадей в зарождающееся хозяйство. Тут, возможно, потребуются определенные архивные данные…

— Дак нету у нас никаких таких архивных данных, вот в чем будет для нас, товарищ Куковеров, первая загвоздка. Д-да. Никто ведь никогда у нас такими делами не занимался, архивов не вели, — сдвинул брови председатель и посмотрел куда-то поверх головы гостя. — Есть тут у нас в деревне, правда, один чудак, записывал от стариков разные местные события. Я не читал, но все это, по-видимому, несерьезно…

«А что, — подумал в эту минуту Коптяков, — ведь ежели толковому человеку взяться за дело и написать историю колхоза, написать, не особо копаясь в бумажных дебрях, а сделать главный упор на то, что достигнуто за последних три года, когда взяли мы ссуду и закупили сейнеры, промышляющие в Атлантике… Дать ему таблицу со сводными показателями, и пусть берет из нее что надо. Такая история может на пользу сгодиться. Отпечатаем, разошлем повсюду в районы, в области. Сам не подумаешь о своей выгоде, другие вряд ли озаботятся. Авось и окажемся на виду. Хоть мы и не хуже и не лучше других колхозов, а проявим подвижничество — дак оценят. Планы планами, а работа с массами тоже немало значит! Да уж… Вот ведь, скажут, Коптяков и тут расстарался. Но не для себя расстарался, прошу заметить. Лично мне славы не надо! А потом, кто знает: может, удастся под эту затею мимоходом выбить дополнительно стройматериалы и технику…»

Глаза его озарились живейшим блеском, он даже слегка привскочил со стула от счастливой идеи, которая неожиданно осенила его. Колхоз хоть и считался рыболовецким, входил в систему Облрыбпрома, но районное управление сельского хозяйства в свою очередь требовало выполнения планов по мясу и молоку. Когда же речь заходила о поставке сельхозинвентаря и стройматериалов, то Рыбпром кивал на управление сельского хозяйства, а там открещивались, говорили: вы не наши, вы рыбаки.

«А мы корреспондента с собой в район прихватим, поедем по вопросам снабжения вместе. Заодно у Сидора Ивановича в Сельхозтехнике интервью возьмем. Может, и станет сговорчивее. А после в Рыбпром наведаемся, про них тоже надо написать страничек десять в истории…» Коптякову идея нравилась все больше, и он уже подумывал, не позвонить ли прямо на этой неделе в Рыбпром.

— …Это не беда, что нет архивных данных, — продолжал меж тем Куковеров. — Можно поговорить со старожилами, старички многое помнят, расскажут с удовольствием… Э, да русский человек ничего не забывает, даже через двадцать, тридцать лет. Архивные данные пусть вас, Василий Борисович, меньше всего беспокоят, этот нюанс я беру целиком на себя, — заверил он. — Далее — о несломимом упорстве и мужестве народа во время Великой Отечественной… Глава о ветеранах, вернувшихся с фронта в родной колхоз. И наконец, о современной жизни, об уровне благосостояния и о тех, под чьим руководством колхоз сегодня растет и богатеет. Можно особо выделить фамильные династии тружеников, если таковые имеются в селе.

— Династии есть, — успокоил председатель.

— Ну и чудесно. Династии — это корни, социальные корни сельского населения, а если есть корни, крепко вросшие в почву, закрепившиеся, так сказать, на данном месте, — всегда рядом будет и молодая поросль. Дорогой вы мой, Василий Борисович, да через двадцать — двадцать пять лет такой брошюре цены не будет, она станет в некотором роде редкостью. Со временем, когда в колхозе откроется небольшой местный музей, а я в это определенно верю, — энергично сдвинул брови Куковеров, — наша брошюра будет экспонироваться на витрине под стеклом.

«Красно говорит, хорошо язык подвешен, — заметил для себя председатель. — Нет, определенно Сидор Иванович против него не устоит. Ежели ловко дело повернуть, может, и удастся выбить новый трактор и тонны четыре цемента…»

— И напрасно, напрасно вы улыбаетесь, Василий Борисович, — сказал Куковеров. — Ничего здесь смешного нет. Придет время, когда в колхозах будут свои музеи. То, что казалось странным вчера, сегодня воспринимается как само собой разумеющееся, как необходимое! Это же ясно видно…

— Дак нет, улыбаюсь я не насчет музея, — чуть смутился председатель, — может, у нас со временем и музей будет, а только пока кроме музея других дел невпроворот. Вспомнил, к слову сказать, о постройке общественной бани, которая особо нужна во время зверобойки. Весной к нам съезжается из окрестных деревень немало народу. У нас ведь три деревушки поблизости, вверх по реке. У наших-то, у чигрянских, при каждом доме своя баня, а вот как съедутся до полсотни человек на промысел, дак тут забота появляется. А без музея мы пока проживем, потерпим.

— Что ж, баня — тоже дело, — понимающе сказал Куковеров. — Шабашников пригласить не пробовали?

— Да как завлечь их в наши края…

— Завлечь можно, главное — обратить на себя внимание в масштабах страны… Брошюру я постараюсь распространить как можно шире… Колхоз-миллионер, руководитель — человек энергичный, вполне современный, с гибкими методами руководства… Кстати, проходя нынче по деревне, я видел тут у одного из домов ненецкие нарты. У вас что же, и ненцы живут?

— Живут. Шесть семей, тридцать два человека. Большинство, конечно, занимается оленеводством, пасут в тундре пять тысяч оленей. Есть и такие, что на общих работах. Один механиком в гараже. Сейчас пора сенокоса, не хватает мужских рук — так ненцы выехали на пожин, косят не хуже наших, приморских…

Как всякий человек, любящий похвастаться своим делом, полагающий, что для других интересно то, что занимает его самого, председатель стал рассказывать о колхозных делах с подкупающей искренностью:

— Заготовляем на зиму сено, силос, косим на пожнях в верховьях рек. Край у нас такой, что, сами понимаете, ничего не посеешь — тундра. Прежде старики так говорили: «Мы не сеем и не пашем, только шапочками машем». Картошку люди садят на приусадебных участках, да не всяк год успевает вырасти: прихватывает заморозками в конце августа. Больше привозной кормимся. Сенца и того только-только удается заготовить на мелких пожнях, чтоб прокормить скотину, но зато уж молоко у нас не привозное — свое! Н-да. Молочнотоварная ферма на сто пятьдесят голов! В прошлом году новый телятник на сто двадцать голов отгрохали.

Куковеров следил за речью председателя с живейшим интересом. Раз уж председатель заговорил о делах колхозных, тут нужно слушать не перебивая, со всем вниманием. Хоть и подмывало вернуться к обсуждению договора с колхозом, обговорить условия, а поспешать не моги — всякому делу место и час надо знать.

— Вот товарищ у меня только перед вами был, — говорил председатель. — Ушел ведь обиженным. Сейчас небось чихвостит меня перед своими бригадниками почем зря. Ехать ему завтра с бригадой в пятнадцать человек на сенокос, а теми лошадьми, что дал ему давеча, недоволен. Хочет взять из конюшни двух молодых жеребцов. А я специально не даю ему тех жеребцов, чтоб проучить. Думаете, каприз? Нет! У нас на том берегу реки против деревни пасся табун — тридцать лошадей, а вожак, сивый уже от старости жеребец Голубок, — хитрющий, бестия. Как стали готовиться ехать на пожни, свозить к берегу сенокосилки, Голубок возьми и уведи табун в тундру. Соображает, стервец, что работать предстоит. Афанасию, то есть бригадиру, я загодя говорил, чтоб стреножил Голубка. Хватит, прошлый год канитель вышла: два дня ловили жеребца, намучились, пока удалось табун в деревню пригнать. Афанасий же на мои слова ноль внимания. Новый дом себе ставит, заботы в голове у мужика… Ну да пусть теперь погоняются за жеребцом, помучаются — наука впредь будет, — усмехнулся председатель и погладил крепкий и круглый, как пятка, подбородок. — Сейчас поехал Афанасий с мужиками на тот берег, ошалел от злости небось. Может, и поймают к вечеру жеребца…

— Любопытный факт, — засмеялся Куковеров, полез в боковой карман за блокнотом, достал шариковую ручку и сделал для себя короткую запись. — Живая, так сказать, деталь из сельской жизни. Любопытно, любопытно…

— Дак у нас здесь можно любопытного много увидеть, — вздохнул председатель и, о чем-то задумавшись, опустил взгляд к раскрытой папке с бумагами.

— Так я полагаю, вы не против моего предложения насчет истории колхоза? — стараясь не показаться навязчивым, мягко спросил Куковеров.

— Я-то не против, надо бы только обсудить с товарищами… На этой неделе рассмотрим на правлении, думаю, возражений не будет. Вы только набросайте черновичок договора. Вот вам для образца, — протянул он Куковерову договор на оформление клуба. — Приезжал к нам месяца три с лишком назад ленинградский художник, клуб расписывал. Бойкий, знаете, молодой человек. Через три дня уже представил эскизы на обсуждение. Мы поглядели: хоть и чудно, но занятно. Утвердили на правлении. Клуб-то новый, большой, а стены были вовсе голы. Зайдешь туда — гулко, как в храме, посмотреть не на что, один бильярдный стол посередине стоит сиротинушкой, глазу не на чем задержаться…

— А теперь, разумеется, есть на чем? — спросил Куковеров.

— Дак конечно. Шесть картин: «Последний шаман», «Танец Арлекина в зимнем саду», «Забой тюленя»… Сейчас, правда, тюленей у нас уже не бьют баграми, технология промысла совершенно изменилась, писал он по рассказам стариков, но все равно забавно. А у пожарного выхода на двух стенах — «Гуси-лебеди над тундрой» и промысловый сюжет «На добыче наваги». Затем прямо против входа: «Чигра на Первое мая». Демонстрация и общее оживление на улицах. Да вы сами поглядите потом. Вполне нормально. По нашей сельской местности многим даже в диковинку. Притащились поглядеть даже бабки, которые по старости давно уже не выходили из дому…

Куковеров быстро пробежал глазами договор: «Мы, нижеподписавшиеся, колхоз „Свобода“, именуемый в дальнейшем заказчиком, в лице председателя Коптякова В. Б. — с одной стороны, и исполнитель — художник Петушков В. В. — с другой стороны, заключили настоящий договор о нижеследующем: заказчик берет на себя обеспечение материалами, изготовление щитов для монументальных многофигурных композиций, обеспечение исполнителя жильем, а исполнитель обязуется выполнить работы по оформлению клуба в срок, к первому октября. Оплата производится по мере исполнения работ в зависимости от категории сложности: многофигурная композиция — 180 рублей за квадратный метр, трехфигурная композиция — 60 рублей, двухфигурная — 49 рублей, однофигурная — 30 рублей. Общая стоимость исполнения эскизов, монументальных композиций и оформительных работ — 12 675 рублей (двенадцать тысяч шестьсот семьдесят пять рублей). Стоимость материалов: кисти, лаки, разбавитель, краски и меловая бумага, кроме того, пятьсот рублей. По заключении договора исполнитель получает от заказчика в качестве аванса одну тысячу рублей».

— А кто, простите, принимал по окончании работ эту стенную живопись? — поинтересовался Куковеров.

Председатель смутился.

— Мы, — словно защищаясь, возвысил он голос. — Создали специальную комиссию из членов правления колхоза. А кто ж еще? Наш клуб, нам живопись и принимать. Главное-то дело, чтоб самим нравилось.

— Что ж, это хорошо, что без лишней волокиты, без трудностей… — кивнул Куковеров. — Кстати, давайте сразу оговорим некоторые чисто практические моменты относительно оплаты. Ориентировочно я напишу четыре-пять авторских листов. Слишком растягивать вашу историю не стоит.

— А это как понимать — авторский лист? — полюбопытствовал председатель.

— Авторский лист — двадцать четыре машинописные страницы, — пояснил Куковеров. — Понятие чисто условное, но для нас, людей пишущих, необходимое. По обычным издательским нормам оплаты — четыреста рублей за авторский лист, но надо еще учесть работу по сбору материала плюс оплата суточных, пока я буду жить здесь, и расходы, которые потребуются на две-три поездки в Архангельск. Придется, наверное, в архивах покопаться… Думаю, всего выйдет что-то около трех тысяч рублей, — сдвинув брови и растягивая слова, говорил Куковеров, словно предчувствие большой и важной предстоящей работы, ответственность, значительность ее уже легли на его плечи и с этой минуты он готов был целиком отдать ей все свои силы.

— Ну что ж, — пожевал пухлыми губами председатель и полистал бумаги в лежавшей перед ним папке. Откровенно, он ожидал, что с него запросят больше, а такой пустяк, как три тысячи, почти не озаботил его.

«Черт с ним, — подумал он, — ради такого дела и тридцати тысяч не пожалею. Не в одном, так в другом определенно уж польза будет».

— Да, — спохватившись, добавил Куковеров, — еще одна маленькая деталь: тридцать процентов от договорной суммы я попрошу выдать мне авансом после заключения договора. Сами понимаете: могут возникнуть непредвиденные расходы. Придется общаться с людьми…

— За авансом дело не станет, — сразу же согласился председатель. — Мы привыкли людям доверять. Впишите в договор пункт, где будет оговорен аванс, тогда наш главбух не станет ерепениться. Договор-то будет утвержден на правлении.

— Значит, завтра все решим окончательно? — поднялся Куковеров.

— Да-да, завтра к вечеру все и решим, — заверил его председатель. — Не забудьте завтра утречком проект договора занести, — напомнил он, когда гость уже стоял в дверях.

— Непременно, — улыбнулся Куковеров, зажимая в руке записочку к Дашутке, дежурной по гостинице.

Куковеров поднялся на второй этаж, постучал в дверь с табличкой. Дашутка сидела в служебной комнатке и вязала шерстяные чулки. По совместительству она была и библиотекарем; стеллажи с книгами стояли в одном из номеров.

Она встретила гостя радушно, подхватилась, засеменила по коридору, отперла двухместный номер, откуда резко ударило застоялым воздухом, еще хранившим, казалось, запах прежнего жильца.

Куковеров прошелся по комнате, поскрипывая половицами, глянул в окно на реку, на череду изб вдоль улицы.

— А что, ленинградский художник жил в этом номере? — поинтересовался он.

— Точно, в этом, — ответила Дашутка. — А вы почем знаете? Сказывал вам? Знакомцы, поди? Вы что ж, тоже художник будете?

— В определенном смысле, конечно. Хотя прежде учился в университете, интересовался диалектикой, но вовремя бросил.

— Это насчет материализма?

— И материализма в известном смысле тоже, — усмехнулся он. — А вообще-то я литератор, свободный художник, странствующий рыцарь пера, так сказать. Рыцарь без страха и упрека, если выражаться, избегая ложного пафоса. Буду писать историю вашего замечательного колхоза. Историю со дня основания и до наших дней. Может быть, и для тебя в этой истории отыщется местечко…

Он подмигнул и со значением посмотрел на Дашутку. Лицо ее с несколько удлиненными раскосыми глазами, придававшими ей оттенок милого лукавства, тронула ироническая усмешка.

— Экая ты ладная да расторопная, — добавил Куковеров. — Хозяюшка…

Она вспыхнула пунцовыми пятнами. Рука ее торопливо прикрыла вырез блузки, но, словно стыдясь этого жеста, она откинула со лба прядь светлых прямых волос, глянула на него твердо и как бы с вызовом, чуть прикусив зубками верхнюю губу.

— А чего про меня писать, моя работа нехитрая, по мне все одно — хоть пишите, хоть не пишите… Мне оттого зарплату не набавят. Я не колхоз, какая у меня история…

— Замужем? — мягко спросил он.

— Ишшо не была. Кавалерятся тут некоторы, да все каки-то непутевы.

— М-да, — он прошелся, пружиня сухопарыми ногами, по команте, сел на кровать, качнулся раз-другой, поскрипывая пружинами.

— Ну, пойду я, — сказала она. — Вы отдыхайте с дороги. Ежели чай захотите, так я запарку дам, у меня еще горячая в чайнике.

— Спасибо, спасибо, милая, — кивнул он. — Это потом, потом чаевать будем, а ты сейчас вот что скажи: бухгалтер у вас молодой или в летах?

— Да где молодой, — махнула она рукой, — шестьдесят годов Венидикту Ермолаевичу нынешней зимой сполнилось.

— Ну и как он, ничего?

— Чего — ничего? — заморгала она.

— Ну, вообще… — покрутил он рукой в воздухе. — Вредный мужик, зажимистый или душевный?

— Башковитый, конечно, раз двадцать лет с лишком на одном месте. На его времени семь — нет, вру — восемь председателей сменилось а он всех пересидел, потому как тертый. Да и вот, сказать, до Василия Борисовича Коптякова у нас три месяца председателя не давали. Венидикт Ермолаевич за все один справлялся, кругом довольны были. А как назначили, значит, Коптякова, у них перво время вражда была, пока не обнюхались, не распознали характеров друг дружки. А теперь — ничего, признал Венидикт Ермолаевич Василия Борисовича. Да вы, если поживете у нас сколько, сами его узнаете… Так я пойду?

Дашутка вышла в коридор. Куковеров снял полуботинки, прилег на постель и в задумчивости прикрыл глаза.

4

Утром деревня провожала две оставшиеся бригады на сенокос, пять уже работало на пожнях. Еще в Прокопьев день, двадцать первого июля, в дальние урочища небольшой баржей-самоходкой завезли сенокосилки, конные грабилки, питьевые бачки, продукты.

На крутике стоял, широко расставив ноги, бригадир Афанасий Малыгин, следил за тем, как грузили снаряжение, поглядывал то на берег, то на реку. С моря шел прилив, надо было поторапливаться, чтоб успеть пройти по отмелым местам за излучиной, где в малую воду проступали песчаные кошки с валунами. Ночью Афанасий с пятью мужиками изловил все же в тундре старого жеребца Голубка, вожака табуна, и привел лошадей в деревню. Часть из них бригадники уже погнали к урочищу Наволоки, где предстояло работать на сенокосе.

День был ясный, солнечный, тихий, как на заказ: чуть бередил гладь реки шалоник, наперебой неслись отовсюду крики чаек…

— Мотька, слетай в избу, прихвати на подоконнике мазь от комаров, — кричала из карбаса раскрасневшаяся, упарившаяся на погрузке молодая бабонька. — Уже жрут, черти, а там, на пожнях, и вовсе растерзают до крови.

— Клавушка, комар, он ведь тоже вкус понимает, — посмеивался моторист Илюха. — Меня так ни один не трогает, хоть стою с тобой рядом.

— Дак конешно — не трогает, горючкой-то весь пропах насквозь, — отвечала она, отмахиваясь от мошкары и хлопая себя по рукам и лицу.

— А ты не бей их, Клавушка, не бей, — проговорил стоявший на берегу Марей. — Летом комара убьешь — решето прибавится, а ежели после Ильина дня — два решета убавится.

…В рыбкооповском магазине в это время шел горячий спор: один из бригадников, Петька Курносовский, приехавший на моторке с покосов, требовал выдачи дополнительно ста банок тушенки и ящика чаю взамен подмоченного. Коптяков тоже пытался уговорить заведующего.

— А чай у нас трехсотый номер, нормальный чай, что еще нужно косарям? Сами подмочили, сами пусть и пьют, а у меня товар сухой. Титьку я им свою еще дать должен, что ли? Могу. И не кричите на меня, хоть вы и председатель, а я вам не подчиняюсь. Пока что не вы командуете в потребсоюзе, а я. — Низкорослый, с геморроидального цвета лицом старичок яростно хлопнул по столу бухгалтерской книгой, так что очки скользнули к кончику его малиново-клубничного носа и чудом удержались только потому, что он вовремя откинул голову назад.

Петька чихнул, готовая вырваться у него брань невольно застряла в горле; смотревшее на него сморщенное лицо старика, словно разделенное двумя ярусами глаз, нижние из которых были сверкающе-слепы, а верхние буровили колючестью стиснутых веками угольков, было строго и вместе с тем комично.

— Нюрка, закрой сейчас же склад! — метнулся заведующий к дверям и стал распекать кладовщицу.

Со стороны колхозного склада два здоровенных парня несли на руках новенькую, бившую в глаза голубой краской малогабаритную сенокосилку французского производства, казалось, пригодную скорее для стрижки газонов. Раздобыл ее Коптяков по случаю, хотел показать: вот, мол, осваиваем новую технику, не жмемся, из Европы достаем, если что понадобится для колхоза.

— Куда ж в нее кобылу запрягать, узка ведь? — заметил ироническим тоном дядя Епифан, которому до всего было дело тут, на берегу.

— Ручная она, катить перед собой надо, дед, — пояснил Марей. — Толкаешь поперед, и весь сказ. Деликатная машинция. Как хошь регулируй ножи. Хошь, тебя сейчас постригу.

— Ладно, стригун… А как сломится она — где запчасть достать? В Сельхозтехнике?

— Ну, ежели сломится, тебя во Францию, дед, командируем. Может, заодно ты оттудова француженку заместо своей старухи привезешь. Они-то, француженки, сговорчивы и любят мужиков, которы с усами.

— Тут для бензопилы «Дружба» цепь никак не достать, а из Франции уж и подавно-то, — покачал головой дядя Епифан. — Бросовы деньги! С виду, конечно, игрушечка красивая, ишь как блестит лаком-то! Трогать ее прямо боязно. Хрупка.

Марей хоть и знал, что новый гость в деревне ночевал у дяди Епифана, но намеренно не стал расспрашивать его ни о чем, чтобы не выдать своего интереса. То, что Куковеров — корреспондент, было известно уже всей Чигре. Разнесла Дашутка весть о том, что будет он писать историю колхоза с первых дней основания. А раз история, то тут никак не миновать ему Марея. Но не напрашиваться же самому на знакомство с ним, лезть на глаза. Это было не в характере Марея, знавшего себе цену.

Осмотрев косилку и потрогав пальцами блестевшую никелем ручку для регулирования ножей, дядя Епифан подошел к Афанасию Малыгину.

— Больно грузно карбасы твои сидеть будут, продукты следовало б тебе загодя завезти, Афанасий. Народ ведь ишшо поместить надо.

— Ничего, по большой-то воде пройдем, — ответил тот.

— У Истомина ручья застрянешь. Давеча ездил я рюжи смотреть, совсем там мелковато. Лето жарко выдалось сей год, низка вода на озерах.

— Сами выйдем, берегом обойдем мелководье, чтоб карбасам легче было. Когда продукты при себе, все ж спокойнее. Вчера Петька Курносовский на «соянке» с покосов приплыл, заявился в рыбкоп снова продукты требовать. Загодя завезли провизию да склали в избушке, а давеча стали к пожне карбас приворачивать, смотрят — медведь на берегу с чемоданом прет. В чемодане-то тушенка была, сто банок. Они криком за ним. Где там, не догнали, как припустился косолапый, так и убег в лес, не бросил чемодана. Они к избушке — окошко проломлено, на полу оскретки стекол. Банка, что с селедкой была, опружена, один мешок с мукой разодран. Во натворил делов-то разбойник. На ухе пока держатся, а Петьку за продуктами, значить, командировали. Сейчас воюет в рыбкоопе Петька. Да могут тушенку не дать. У Павла Васильевича, сам знаешь, строгий учет, лишней банки мяса не выбьешь. Изюму, говорит, могу отпустить хоть сто килограмм, а на тушенку фонды ограничены, да и, может, зазря на зверя валите: сами небось сожрали. Тот божится, чуть не плачет, обидно ведь на одной ухе полтора месяца сидеть. Пошли сейчас Петька и председатель к Павлу Васильевичу. Вместе насели на него.

— Вот ведь наказал, шельмец косолапый! Так, говоришь, и побег с чемоданом в лес, не бросил, не испужался? — хохотал дядя Епифан, заходясь кашлем.

— Так прямехонько и почесал. С ходу, говорит, и через курью перемахнул, только брызги во все стороны полетели. Ловкай, черт.

— Яху его мать! Теперь и зверь не в пример прежним годам, ученай пошел, знает, что никто его не стрелит летом. Ну спасибо тебе, Афанасий, — утирал слезы и мелко похохатывал дядя Епифан.

— За что спасибо?

— Что племяша моего, Митьку, голодным не оставишь. Вон он на ящике с тушенкой в карбасе сидит.

— Не в корму, не в корму, а в нос, на поелы клади мешки, — прикрикнул Афанасий на одного из парней, перетаскивавших с берега продукты. Он стал спускаться к воде, отворачивая голенища бродней. — Все вроде погрузили, не забыли ничего? — глянул он по сторонам хозяйским глазом. — Ну давайте, что ли, отчаливать будем. Пока вода западать почнет, до Истомина ручья в самый раз и достигнем.

Бригадники разместились по четырем карбасам, отошли на веслах от берега, выстроили посудины цепочкой, перекинув с кормы до форштевня веревочные концы, а передний зачалили к мотодоре, где сел править погудалом сам Афанасий Малыгин.

— Ну, с богом, что ли? Заводи! — кивнул он мотористу. Илюха сдвинул замасленную кепку на затылок, крутанул ручку стартера раз, другой. Движок утробно чихнул, заклацал, застрекотал клапанами, выплюнул из свешенного за борт шланга густой клуб дыма; потом, словно продохнув, принялся дробно и споро, сотрясая дно мотодоры мелкой дрожью. За кормой взъярилось, побелело. Берег с толпившимся на угоре народом медленно поплыл назад. Зачаленные сзади на буксире карбасы клюнули носами, покорно потянулись следом, чуть оседая на кормы.

С угора кричали вслед сенокосчикам, помахивали руками. Сидевший в последнем карбасе гармонист Федор тронул меха трехрядки, затянул простуженным тенором песню. С других карбасов дружно подхватили, не забывая отмахиваться от комарья березовыми ветками. Берег опустел, там остались несколько старух. Они стояли, все еще глядели, прищурившись, вслед сенокосчикам. Доносившаяся до деревни песня слабела, растекалась над рекой. Слов уже было не разобрать.

Восьмидесятилетняя Миропия, за которой еще смолоду закрепилось прозвище Пика, данное ей за острый язычок, даже всплакнула.

— Хорошо провожать, да встречать-то все одно лучше, — тихо проговорила она. На одном из карбасов отправились на сенокос три ее внука и младший сын Дмитрий.

— Вечор уже будут на месте, — протянула хроменькая Пелагея, присаживаясь рядом на выбеленное дождями бревно.

— Дак теперь-то что не работать. Разве ж мы так в прежни года на пожни добирались? — заметила старуха Калиста. — Тащили карбасы на канатах, да сами все пехом и пехом по излучинкам: три дни волочишь, пока достигнешь места. Горбушками*["67] косили, не ведали мазей от комарья. А платили-то нам как? Что за месяц сейчас — мы за год не вырабатывали. Давеча председатель наказал из чуланов в правлении все лишни бумаги повыкидать, навели чистку, вывезли в тундру. Ветром-то и поразнесло окрест. Детишки тут побегли, стали играть для забавы, что и пожгли. А соседка внучонка, поди ж, отыскала в той куче мою стару трудовую книжку, домой принесла. Сидела я вечор, глядела на те записи заработны — хоть смейся, бабоньки, хоть плачь. До сорок седьмого году вырабатывала по двадцать копеек на трудодень, а после сорок седьмого — по два рубля. Пятьсот и выходило за год, — вздохнула прерывисто она.

— А я на скотном дворе семьсот за год вырабатывала, — сказала старуха Миропия.

Со стороны деревни к берегу торопливо шел Куковеров с фотоаппаратом через плечо.

— Вот черт, опоздал, — огорченно воскликнул он, глядя вслед карбасам, которые уже едва виднелись за поворотом реки.

— А вы нас сфотографируйте, — засмеялась, обнажая беззубый рот, семидесятилетняя Марфа Мухина, тщедушная, низкорослая, но бойкая, с мелким, остроносым птичьим лицом. — Не пропадать же зазря-то! Пусть на нас, поморочек, в газете дивуются.

— Что ж, можно щелкнуть, — снисходительно усмехнулся Куковеров и снял с плеча фотоаппарат. — Становитесь-ка, староверочки, в ряд, запечатлею.

Старухи выстроились шеренгой, поправили выбившиеся из-под платков пряди волос, придали лицам благочинную строгость.

— Только не смотрите уныло, бабуси, не надо скорбных лиц. Повеселее, повеселее! — приговаривал он, подыскивая ракурс и переходя с одного места на другое. Куковеров снял два кадра и, пообещав фотокарточки, направился к дяде Епифану.

Тот стоял у изгороди своего дома. Возле ног его терся откормленный боров. Старик почесывал ему за ухом, приговаривая: — Борька, не свинячь, не марай мне порток.

— Это что же, ваш кабанчик? Хорош, хорош! Килограммов на двести, не меньше? — льстиво заметил Куковеров.

— Дак не мой, нет, — хмыкнул дядя Епифан. — Он, шельмец, ко всем ластится. Такой уж компанейский. Хозяйка евонная улетела в Мезень на недельку к дочери, дак остался без призору. Сын полка…

— Вы, дядя, Епифан, обещали поводить меня по деревне, со стариками познакомить, — напомнил Куковеров. — Может, заглянем к кому в гости?

— А хоть к Григорию Киту наведаемся. Старик он памятливый, много чего порассказать может.

— К Григорию так к Григорию, — кивнул Куковеров.

— Фамилия ему — Котцов родом из поселка Макарьевского, что в самых верховьях Чигры, где прежде скиты были староверски, ухожья лесны. Охотником был промысловым, а опосля коллективизации на зверобойке не один год трудился. По дороге заодно и к Марею Факту завернем, — распространялся словоохотливо дядя Епифан. — Марей, слышь, въедливый мужик, у него про всяко любопытно цельная тетрадка толстящая исписана. «Книга учета жизни» зовется. Факты, говорит, непреложной местной действительности. В районной библиотеке сыскал про историю Чигры с прежних времен. Все списал в аккурат. Даже учитель брал у него, читал ребятишкам в школе. Мужики нашенски ежели заспорят о давнишнем, а припомнить в точности не могут — сейчас бегут к Марею Факту. Одним словом — хренология, — засмеялся дядя Епифан. — Недоучка он, а башковитый, азбуку для слепых изобрел.

— У вас что же, много в деревне слепцов? — удивился Куковеров.

— Дак был один старик бельмастый, дядька евонный. Для него Марей и старался. Изобрел, а тот возьми и помри через полгода. Только выучился даром. А читал. Я сам видел, как руками он по картонке шарил да губами шевелил… Раз даже участковый из райцентра товарищ Кочкин ходил к Марею справляться, как дело уголовное разбирал; уточнить нужно было, когда геологи в деревню приезжали, гулеванили. По весне уже двух мертвяков к берегу прибило, обыскались их, нигде обнаружить не могли…

Дядя Епифан вышел к реке.

— Здесь бережком и пойдем, — сказал он. — Ну, Борька, отрынь. Ишь портищи все измусолил! — прикрикнул он на увязавшегося за ним борова.

Перешли мосточек через ручей, впадавший в Чигру. Миновали колокольню, стоявшую на угоре против заколоченной церкви. Дорогой дядя Епифан стал рассказывать, что прежде здесь были колокола удивительно чистого звона, отлитые мастерами на заказ, привезены морем издалека еще прадедами.

— Ох, уж звонисты были колокола! Душу проймало! Возвертаешься, бывало, зимой из торосов волоком али на карбасах в смурну погодушку — издалече уже слыхать. Сердцу дорого-любо. Опять же — определишься другой раз в местонахождении, как берега туманом закубайдит да ни зги не видно. Сподручнее любого маяка. В непогодушку, как ждали мужиков с промысла, завсегда старался, не слазил с колокольни звонарь. Исстари был такой обычай. Дак вот же сняли. Зачем, скажи, пожалуйста, яху его мать? Кому мешали оне? Не богу ж — людям служили на пользу. Приехали, значит, четверо уполномоченных на мотодоре из Мезени, организовали, как ловчее порушить звонницу, на тросах спустили мужики колокола, подтащили к самому крутику…

Погрузить-то погрузили на мотодору, да не принайтовали веревками как след. Стали к устью Чигры уже подходить, а тут в одночасье торминушко пал. Время позднее, заосенило уж, переменчива погодушка, ненадежна. Тут на свою беду и засомневались те четверо — плыть ли, не плыть. Боязно вроде. Решили назад повертать, переждать чтоб. Стали уваливаться боком под ветер, а их захлестнуло ненароком взводнем. Опружило вмиг мотодорку. Колокола, конешно, за борт сразу пали, а мотодору ту разнесло штормягой в крошево. Хорошо хоть, сами те уполномоченные не утопли, выбрались все же на берег кое-как! Ветер-то с моря, не с горы был, тем и пофартило им, не унесло. А колокола и по сей день покоятся в глуби. Поди, уж напрочь заилило. Пробовали поднять их тогда нашенские старики со дна кошками — да где уж, не далось, тяжелы больно! Не опружить никак с воды в карбас. Вот и вышло, что ни тем, мезенским, ни деревне. Д-да, — закончил дядя Епифан, — такая вот история, яху его мать… А вон и дом Марея Факта, — кивнул он на укрытую оцинкованным железом крышу и свернул в узкий проулок с порослью бурьяна по обочинам.

5

…Марей в сарае чинил прохудившуюся мережку. Куковеров с любопытством посмотрел на него. Был он худ и костист, ростом невысок, угловатое лицо пестрело конопушками. Мелкие завитки его жестких курчавых волос, чуть тронутые на висках сединой, блестели опрятно и влажно, как после бани. Для своих сорока лет он выглядел моложаво, глаза смотрели задиристо, как бы с вызовом.

— А я к тебе с гостем, Марей, — с места в карьер взял дядя Епифан. — Поскольку ты всяким событием интересуешься, надо тебе с товарищем познакомиться. Корреспондент к нам приехал, историю колхоза писать.

— Марк Михайлович Куковеров, — протянул руку гость.

— Сядунов, — смерил Марей корреспондента цепким взглядом. Прежде чем протянуть руку, он отер ее о подол рубахи. — Так, — раздумчиво, с улыбкой сказал он, — выходит, и до нас очередь дошла? Чигрой заинтересовались?

— В известном смысле — конечно, хотя очереди в таких делах, знаете, вроде бы никакой нет, — снисходительно, с мягким добродушием и улыбкой ответил Куковеров. Проскользнувшая в его словах ирония не укрылась от наблюдательного Марея.

— Тогда отчего именно к нам, а не в какой-нибудь колхоз-гигант?

— Про колхозы-гиганты поехали другие товарищи писать, — хмыкнул Куковеров.

— Понятно. Значит, по Сеньке и шапка? — Марей стрельнул глазами на гостя и увидел, как у того дрогнули брови. Кольнуло в цель! Но пикироваться, не разведав почвы, не входило в его расчеты, и потому он неожиданно переменил тон, улыбнулся открыто и добавил как бы с оттенком участия: — Но вы не расстраивайтесь, у нас здесь тоже можно нахвататься фактов кое о чем полезном для печати. Правильно я говорю, дядя Епифан?

— Оно конечно. Да ужли ж не напишет? — кивнул с готовностью тот. — Я ему всяко рассказывал про деревню. И про людей, и про обычаи стары, и про жизнь…

— Ежели по-настоящему нашу здешнюю действительность копнуть, так способному товарищу, не сходя с места, собрание сочинений настрочить можно. Очень занятная действительность. Другой раз ненароком и задумаюсь, сидючи тут в сараюшнике, — и работа в уме не стоит. Но какие с нас мыслители… Голова не с того краю затесана. Д-да!.. Стишками не балуетесь? — неожиданно полюбопытствовал Марей.

— Вот уж избави бог, — ответил Куковеров. — Нашего брата, журналиста, кормит проблемный материал.

— Проблем у нас — как собак нерезаных, — заверил его тоном соучастия Марей. — И что характерно для настоящего момента — обленивел мужик, извелись подчистую народные умельцы. Печь сладить в деревне некому, исконно мастерство забыли — как карбасы без гвоздей строить… В рот заезжему начальству глядим, на его подсказки надеемся — что да когда ловить, какого зверя промыслить, какую корову как по-научному доить… А коров в деревне против прежних времен, несмотря на науку, меньше стало. Овчинку выделать, тулуп сшить нагольный — никто окрест не может, а уж про бахилы кожаны я и не заикаюсь, все в резиновых болотниках… Отсюда и ревматизмы, листки всяки больничны… Очередь в медпункт — будто там спирт задарма подносят… У нас вон в дворах больше трехсот овец, а забьют — куда шкуры девать? Так и гниют годами на повети, а это ведь товар ценный, ежели с умом подойти. Спрашивается: почему извелись народные умельцы, почему мужик перестал на себя надеяться? Смекалка ослабла? — говорил, распаляясь незаметно для себя все больше и больше, Марей.

— Ну, это вам лучше знать. Вы ведь человек дошлый, у вас, судя по всему, целая теория.

— Нам не до теорий, — ядовито стриганул глазами Марей. — Мы люди простые, самоучки. А я вам прямо скажу: не на себя теперь, на дядю мужик надеется — кто, мол, да в какую сторону мозги его направит. День прожили как-нибудь, а другой и подавно авось перемогемся, комар не забодает. Дак не то, что во вчера, а и в завтра глядеть не больно задорятся. А тут эвон — история…

— Ну это ты, Марей, не скажи, — осторожно заметил дядя Епифан.

— А, — махнул Марей рукой. — Вот ежели б мне доверили, я б такую историю им выдал… Всех как есть на чистую воду, без всякой жалости. Без самомалейшей утайки. У меня все они вот где, — припечатал он желтый панцирь ногтя к доске, словно что-то раздавил. — Факты жизни я доподлинно запечатлел в бумаге. По датам. И кто браконьерит семужку, и кто от штрафов увернулся, где, когда сено колхозное запарело в копешках, почему они с пожней загодя не свезены в деревню… Много всего!

— Дак не примут таку, не пропечатают, чудило ты, — робко ухмыльнулся дядя Епифан.

— А вдруг! — строго посмотрел на него Марей и перевел взгляд на Куковерова. — Сейчас большая дорога критике дадена, вострят ухо к дельным замечаниям. Читаю фельетоны в газетах регулярно. Правда, она, конечно, глаза режет кое-кому, но сейчас направление такое, что народ про все должен знать — и про хорошее, и про плохое. А надо бы из деревни: уж эти не обманут, напишут — так по делу, а не всяко там трали-вали… А мне читать скучно, мне, может, про заботу, про боль мужицкую хочется правду… Про то, что меня самого долит… Ведь читаешь книги — и по именам даже все ясно другой раз…

— Что значит — по именам? — спросил озадачливо Куковеров.

— А так, что в какой книжке ни возьмешь — как Афоня, так, значит, и недоумок. С первых страниц полная определенность, какой поворот событий будет. Уж в именах хитрости на выдумку нехватка, а в остальном и подавно… Есть, конечно, стоящие сочинители, всех хаять подчистую не буду, но сколько можно выставлять мужика дураком? Понять, конечно, можно… Но ты проникни в эту нашу дурь, так, может, и заплачешь. Нет, некоторые книги стоит другой раз и почитать. Помнится, попалась мне роман-газета про мужиков енисейских… — и он посмотрел на Куковерова, помедлил, соображая что-то, и добавил уже доверительно: — Раз уж вы про историю Чигры всерьез собрались, так вам кое-что тоже знать не худо. Мне для такого важного дела не жалко. Погодите чуток…

Марей сбегал в избу и вскоре вернулся с толстой тетрадью, обернутой в газету.

— Вот, доложу я вам, сочинитель был так сочинитель!

Он полистал заскорузлыми пальцами тетрадку, отыскал нужное место и стал читать, жестикулируя короткопалой рукой:

— «Из далеких лесов, из богатого дичью озерного края, где упираются в низкое северное небо каменистые кряжи, берет начало река Чигра. Первое рукописное упоминание о деревне Чигра в старинной поморской лоции семнадцатого века, в „Книге мореходной по морским берегам до Норвегии“, где был текст молитвы и подробное наставление с описаниями приметных мест, заходов в устья рек и становищ на всем пути от Мезени до Тромсе. Но еще раньше деревни Чигра появились первые поселения в лесах, в труднопроходимом крае, где селились беглые нижегородские раскольники, ставившие кельи. Селился люд в скитах, отрезанных бездорожьем от всего крещеного мира. Детей крестили бабушки-повитухи, венчали свадьбы-самокрутки в лесу, вокруг ракитова кустика. Препятствий в родстве между мужем и женой здесь не существовало. „Живут в лесу, молятся пенью, венчаются вокруг ели, а черти им пели“, — говорили про лесных обитателей отважившиеся забираться изредка за пушным товаром предприимчивые люди.

Когда в петровские времена была объявлена поголовная перепись населения и появились в лесах и на побережье служилые государевы люди, чинившие ревизию, нашли они, к своему удивлению, в верховьях Чигры большое поселение раскольников, называвшееся Макарьевскими выселками. Жители выселок носили название „келейники“ у обитателей этого малонаселенного края.

Позже, когда на побережье выросла Чигра, откуда способнее было ходить на промысел морского зверя и рыбы, часть келейников оставили свои скиты и перебрались ближе к морю, а к двадцатым годам в Макарьевских выселках насчитывалось не больше десяти дворов, остальные избы стояли пустыми. Со временем и эти дворы обезлюдели…» Во! — прервал чтение Марей. — Человек всегда стремился туда, где жить лучше. От добра добра не ищут. Это я в отношении настоящего момента, — подчеркнул он веско и, обведя взглядом внимавших ему гостей, продолжал читать: — «Всяко повидала на своем веку Чигра. Славилась она на все побережье мореходами, перенявшими от дедов, от отцов искусство ходить на шняках в „немецкий конец“ и назад, в „Русь по своей вере“. Была у чигрян с давних времен своя лоция, составленная опытными кормщиками. Писалась эта лоция годами, десятилетиями. Непросто было познать науку прокладывать курс Белым и Баренцевым морям…

Несколько раз случались, добро в летнюю пору, а не в зимнюю, жестокие пожары в Чигре, выгорала почти дотла деревня, но в одно короткое межзимье снова строилась — благо лесу в верховьях реки было вдоволь. Миром дело быстро ладилось, помогали друг дружке. Только диву давались жители, что ни при одном пожаре не страдала стоявшая посреди деревни колокольня на взлобье, ставленная в честь Владимирской богоматери, несшая под всегда облачным небом золоченый крест на возглавии. Чудо усматривали в том, что пламя всегда обходило стороной колокольню. Истолковывали то как особое знамение, милость божью, покровительство к строению древнему.

Погост за деревней с начала века был разделен надвое. Староверов, пришедших из лесов, из Макарьевских выселок, хоронили отдельно от приверженцев никонианской веры, молившихся „щепотью“. Позже, в тридцатых годах, появились на погосте могилки с дощатыми пирамидками вместо крестов, с венчавшими их красными звездами…

К осени тридцатого года из шестидесяти пяти дворов Чигры сорок восемь вошли в колхоз. Сообща коротким летом заготовляли сено для общего стада из четырнадцати коров, девятнадцати лошадей и восьми овец. Мужчины ходили на карбасах промышлять навагу к Канину Носу, ставили у побережья ярусы на треску.

Когда колхоз получил первые суденышки отечественной постройки с двадцатисильными моторами „Лопшеньга“, „Культармеец“, „Ворошиловец“, стали похаживать на промысел под Терский берег да в Баренцево море, ловили тягловыми и кошельковыми неводами селедку. Из Архангельска, где сдавали улов, везли домой в трюмах пшеницу, картофель, одежду, медикаменты. Двадцать зверобоев от колхоза плавали на ледоколе „Сибиряков“ промышлять тюленя.

В дальнем от моря конце деревни что ни год ставили новые дома.

Переезжали в Чигру из дальних хуторов, что сохранились на месте прежних скитов, келейники. Все чаще доходили туда слухи о колхозной жизни. Хоть и не густо, а все же потянулся народ в Чигру из глухомани, из тайболы, где иную зиму приходилось перебиваться на одной сушеной рыбе и зайчатине.

Худо-бедно, но рос колхоз. Поставили мастерскую для строительства ёл и карбасов, открыли смолокурню. Перемогла деревня лихие времена и всякие напасти, — перемогла войну гражданскую и голод…» Ну как? — торжествующе и с вызовом глянул Марей на Куковерова. — Вот человек историю писал, так да! Жаль только, мало про Чигру. Дальше там все больше про Долгощелье, про други поморски деревни, так я не стал уж списывать… Там и про то, как отбывал ссылку в Долгощелье Климент Ефремович Ворошилов. Сам он росточку был небольшого, но крепкий, ядреный, а уж за словом в карман не лез — всякого срежет, бывало. Соберутся политические у него в избе и все спорят, обмозговывают. А стражник Якимка Попов доносы на их слал в Мезень с нарочным. У хозяина-то, где жил Ворошилов, конь добрый был вороной. Сядет на коня Клим Ефремович да в Мезень к товарищам. Урядник Терминников пока по доносу приедет — Ворошилов уже в избе сидит, чаи гоняет… Напрасно избу, где жил Ворошилов, порушили. Зря. Музей бы надо.

— Что ж, изложено кое-что вполне неплохо, — проговорил Куковеров, — но надо ведь через конкретных людей, через судьбы определенные историю показывать, а здесь как-то расплывчато уж больно. Личности должны подкреплять историю, личности! Где, к примеру, энтузиазм, подвижники, зачинатели возрождения этого глухого края? Им в истории нужно отвести достойное место. Ведь люди — это вехи…

— Личностей у нас хватает, — сказал Марей. — Одни личности, и никакой наличности. Поглядим ишшо, как у вас получится, товарищ дорогой. А за недостатком фактов ко мне всегда обращайтесь, ежели что. С охотой предоставлю. Есть и вехи, и огрехи…

— Поглядим, — поднялся Куковеров. — Кстати, откуда все это выписано? — спросил он как бы мимоходом, а сам подумал: «Вот ведь дуракам счастье, бери по готовому и строчи, все равно никто не докопается».

— Нет, этого я вам, дорогой товарищ, не скажу, — ухмыльнулся Марей.

Гости ушли, а Марей долго сидел на лавке в задумчивости, забыв об отложенной в сторону мереже. Томило сознание того, что и сам бы, наверное, сумел написать историю своего колхоза. Уж кому, как не ему, знать здесь доподлинно обо всем. Опыта вот только нет в сочинительстве, а так бы, если понатореть малость в этом деле…

О договоре Куковерова с председателем он узнал еще два дня тому назад. Рассказал экономист Ванюша Сядунов, который жил в доме через два порядка. Марей и виду не подал, что знал заранее о том. Пускай гость шастает по деревне, пишет. Без его, Марея, помощи все одно не обойтись. «Книге учета жизни» цены нету, еще придет, обратится. А там уж поглядим. То, что сегодня прочел, — это ведь для затравки, чтоб раззадорить чуток гостя.

6

Председатель хоть и обещал созвать правление на другой день, а, поразмыслив, решил все же повременить, дождаться, когда бригады разъедутся на пожни. Дел сейчас у всех невпроворот, момент неподходящий, да и самого одолевали еще сомнения. Заверил Куковерова, что договор будет подписан в ближайшее время. Он позвонил в райком, посоветовался со знакомым инструктором отдела пропаганды и заручился его поддержкой. Тот идею одобрил, а во сколько обойдется «история» колхозу, не спросил.

— Да вы не волнуйтесь, это пустая формальность, оформим все честь честью, раз я сказал, — успокаивал всякий раз при встрече Куковерова Коптяков.

Через неделю в кабинете председателя собрались кроме него четверо: главбух Венидикт Ермолаевич, зоотехник Иван Сядунов, заведующая молочнотоварной фермой Таисья Абрамова и глуховатый дед Гридя, которого, чтобы как-то пристроить после ухода на пенсию к делу, зачислили в пожарные. Он по целым дням торчал на часовне в допотопной каске, надраенной до блеска толченым кирпичом. Под сводом он приспособил на веревке кусок рельса и в часы, когда пересиливал старческую дрему, оглядывал крыши Чигры. Хоть пожары в деревне за последние годы случались и нечасто, но предосторожность требовалась. Тем более перед лицом районной инспекции это было формальным прикрытием, случись что.

Коптяков загодя обсудил вопрос насчет истории с глазу на глаз с Венидиктом Ермолаевичем. С ним он считался, мог говорить откровенно, без всяких обиняков.

— Все же три тысячи многовато, — тянул с сомнением главбух, — может, поторгуемся с корреспондентом, на две согласится? И так на клуб сколь денег угрохали с этими художествами. Почитай, треть стоимости коровника.

— Нет, определенно отстал ты от жизни, Венидикт Ермолаевич, совсем в своих гроссбухах погряз, — добродушно корил его Коптяков. — Ну разве можно, чудак-человек, в таких делах торговаться? Что мы с тобой, купцы, что ли? Во-первых, для нас эта история — реклама, а на рекламу дельные люди никаких денег не жалеют. А во-вторых, под это дело определенно удастся что-то выбить для колхоза в Сельхозтехнике у Сидора Ивановича, мы ведь его, голубчика, тоже впишем в историю. Пусть фигурирует. Сколько надо страниц для него — не пожалеем. Черт с ним, отведем хоть целую главу. Мы, брат, такую закрутим романистику, такой завернем поворот событий… И Григория Олеговича из Рыбпрома тоже заодно поместим в полный, так сказать, рост на страницах. На предмет его содействия развитию колхоза! Увековечим, можно сказать, на долгие времена. Так, мол, и так, кто помогал укреплению колхоза, кто способствовал в обеспечении техникой, помогал со стройматериалами и прочим? Наш уважаемый Сидор Иванович! Дорогой Григорий Олегович! Благодетели, дескать, и оказывали самое трогательное внимание, несмотря на то что живем в медвежьем углу! В первую очередь лицом они всегда, дескать, к поморской деревне! — горячо доказывал Коптяков выигрышность своих планов. — Пусть потом попробуют отвертеться!

— А ежели они вдруг не пожелают, чтоб писали в полный рост про них? — колебался Венидикт Ермолаевич и в задумчивости катал на столе резинку пухлыми короткими пальцами.

— Да мы и согласия их спрашивать не будем, поставим перед фактом. Так и так, он им в лоб с интервью, а ты чуть погодя со своими бумагами, со старыми заявками подкатишь… Но вежливенько, вежливенько!

— Думаешь, улестит? — вскинул брови главбух.

— И не сомневаюсь! Корреспондент, да ежели дотошный, а этому, судя по всему, палец в рот не клади, может любое дело, даже пакостное, по-всякому раскрутить. Он, как прокурор, ко всякой загвоздке, ко всякой проблеме может проявить любопытство; может критику навести, а может и расхвалить. Главное — на что внимание свое направит, какой даст идейный поворот. Ну а раз для нас, для истории за колхозные денежки старается, то уж тут мы его попросим нужду нашу в полной мере уважить. Мы с него как бы натурой выжмем отдачу за каждый рупь.

— Ну, если так… — усмехнулся Венидикт Ермолаевич. — И дошлый же ты мужик, Василий Борисович! И здесь свою выгоду сообразил.

— Не свою, не свою лично! — подчеркнул Коптяков. Он был крайне самолюбив и щепетилен к малейшим намекам в разговоре, полагая, что главбух считает его карьеристом, человеком, имеющим поддержку где-то в верхах. — А на правлении, сам понимаешь, я обо всем этом и заикаться не буду, — продолжал Коптяков. — Ни к чему, да и пока по воде вилами писано…

— Ни к чему, конечно, — кивал головой и жмурился лукаво Венидикт Ермолаевич.

— Поведем такую линию, что «история», дескать, большой почет для колхоза, и надо тружеников в полный рост описать, в назидание потомкам, и все такое прочее. Большое внимание сейчас к нашим северным деревням обращено со всей страны, мол. Линия такая продиктована нынешним временем.

— Ну, в этом ты меня не наставляй, я с народом разговаривать умею, — наморщил со значительным видом крепкие складки на лбу Венидикт Ермолаевич.

— Вот и прекрасно, и договорились. Выработал, можно сказать, единую тактическую линию.

«А ведь, ей-богу, он далеко пойдет, — думал главбух. — Молодой еще, маленько оботрется, наберется опыта. А ума ему не занимать. Организаторский талант есть, быстро вошел в курс всех дел».

Коптяков же в эту минуту думал о другом, полагая, что если кто в районе случаем и упрекнет его в показухе, так невелика беда. Смотря еще как понимать это словечко скользкое «показуха». И что это за руководитель, если он не честолюбив? Ради честолюбия горы можно свернуть. У каждого человека есть свой личный стимул, один гонится за деньгами, другой — за карьерой и положением, нисколько не думая о деньгах. Деньги приходят и уходят, а слава остается! Будь его воля, он бы людей, лишенных честолюбия, вообще не допускал к руководству. А игра в благородство и всякие возвышенные побуждения — чепуха. Ханжество, выдуманное слабыми мозжечками. Лично он не боится называть вещи своими именами и трезво смотрит на жизнь, как истинный материалист. Вот, к примеру, главбух: Венидикт Ермолаевич человек хоть и недалекий, а тоже свою выгоду соображает, понял, что со мной нужно жить дружно и ему отломится не только изрядный куш в качестве премий от глубьевого лова, но и уважение сверху за проявленную деловитость. Пойду я на повышение — и он сделает в карьере шажок…

Когда члены правления собрались в кабинете, Коптяков коротко изложил суть дела, Венидикт Ермолаевич высказал свою точку зрения. Возражений, разумеется, ни у кого не было, хотя идея написать историю колхоза и не вызвала особого ликования. Однако, когда приступили к голосованию, сидевший безучастно до сих пор в углу дед Гридя поднялся, обвел всех присутствующих долгим загадочным взглядом и глубокомысленно прошамкал:

— Погодьте голосовать. Поперву для такого дела надо сюда Марея Хвакта. А потом, у меня замечание… Хворр-ма нет!

— Какого еще хворма? — пытаясь скрыть улыбку, спросил Коптяков.

— Да он насчет пожарной формы, все мозги мне проел с этим, — махнул рукой Венидикт Ермолаевич. — Будет тебе форма, дед! На этой неделе договорюсь в районе с пожарниками…

— Я не про то сейчас, я про то, что хворрма нет, — упрямо твердил старик. — Сколько сейчас нас тут в комнате?

— Ну, пятеро, — ответил Венидикт Ермолаевич со сдержанным раздражением в голосе.

— А сколько всего членов правления?

— Тринадцать, сам ведь знаешь.

— Вот и выходит, что хворр-ма сейчас нет! — самодовольно заключил старик.

— Экий ты формалист, дед Гридя, — поднялся Коптяков. — Насчет прочего, что твоей выгоды касается, ты возражений не имеешь, а тут… Понимать должен, что сейчас страда. Откуда я тебе людей для полного кворума наберу? Ну и буквоед же ты, оказывается!

— А для такого важного дела надо чтоб по всей форме, — упрямо стоял на своем дед Гридя. — Да и Марея Хфакта надо позвать. Тут такое дело, что три тыщи — деньги немалые, а он свою историю, может, задарма отдаст.

— Да какая там у него история, — махнул рукой и засмеялся Венидикт Ермолаевич. — Бабьи сплетни, да и весь сказ. А тут дело серьезное, государственное… Пропаганда!

— Все одно хворрма нет, — упрямо стоял на своем старик.

Такого оборота дела никто не ожидал. Тем более не предвидели возражений со стороны деда Гриди, который всегда на собраниях сидел с безучастным видом и голосовал «как все».

«Совсем остарел дед, из ума выживать начал, — подумал Коптяков. — Надо его при следующих перевыборах вывести из членов правления».

— Ладно, давайте голосовать, а потом, если потребуется, еще раз утвердим этот вопрос на правлении, — веско сказал он и многозначительно глянул на Венидикта Ермолаевича.

— Я тоже за это предложение, — поддержал тот.

Большинством голосов приняли решение заключить договор с Куковеровым.

— Ну, как хотите, а я при своем мнении остаюсь, — тихо проронил дед Гридя.

Вечером он зашел к Марею Факту и рассказал, что договор утвержден на правлении, но лично он голосовал против, и кворума не было, а значит, решение недействительно и можно, в случае чего, обжаловать.

— Голосуют, понимаешь! А хворрму нету! — не мог успокоиться Гридя.

— Да не хворрму, а кворума, дед, — раздраженно сказал Марей. — Вот, прости господи, слямзил где-то ж словечко! Нет чтоб просто по-человечески сказать: народ не весь собрался, меньшинство членов правления…

— Вот-вот! Не весь! А меньшинство! — обрадовался Мареевой поддержке дед Гридя. — Ты бы, Мареюшка, сам исхитрился историю написать, — ласково убеждал он Марея. — У тебя сплошные факты. Все про Чигру, с давних времен…

— Я б написал, — усмехался Марей. — Да примут ли? Им, вишь, надо для агитации, а какой с меня, к черту, агитатор? А ежели я изложу все доподлинно, так кое-кому, наверное, и не понравится.

— Дак какая агитация может быть лучше правды? Имеешь право. Строчи!

— Это дело тонкое, дед, — раздумчиво протянул Марей. — Ну да поживем поглядим. Так, говоришь, Ермолаевич сказал, что у меня собраны в «Книге учета жизни» одни бабьи сплетни?

— Так и отрубил, — кивнул дед Гридя.

— Ну ладно, может, кто другой и иначе поймет. Наше слово хоть и не последнее в этом деле, а тоже кое-что да значит. Я на него обиду не держу, время нас рассудит.

— А я говорю, садись и строчи историю. Имеешь полное право! — горячился дед. — Мы на власть Коптякова другую власть найдем. Сельсовета! Давай Жукова из Архангельска вызовем. Айда на почту отобьем телеграмму. Это ж надо — три тысячи выбросить кобыле под хвост за писанину. Шастает по избам, на дармовом угощении живет… Нет, я возражаю, имею полное право!

…Никита Жуков, новый председатель сельсовета, уже месяц находился в Архангельске на курсах совработников. Дед Гридя был уверен, что он примет их сторону и решится пойти против авторитета Коптякова. Марей заметно колебался, но все же в конце концов махнул рукой и согласился на предложение деда Гриди. Да, на власть надо было употребить только власть. Они зашли по дороге в сельсовет, взяли у секретарши адрес, где остановился Жуков, а затем отправились на почту составлять телеграмму.

— Пиши, — командовал дед Гридя. — «Никита, срочно явись в Чигру, крупная растрата кобыле под хвост! Ты как полномочная советская власть должен навести порядок. Пишут про нас историю, а на хрена, когда у Марея все доподлинно про деревню…»

— Погоди, погоди, — остановил его Марей. — Эдак ты на пятерку набалабонишь, а Никита ничего толком не разберет, подумает, что кто-то спьяну подшутил. Надо коротко, но с толком, по существу. Может, так напишем: «На правлении без кворума постановили дать согласие корреспонденту писать историю Чигры за три тысячи. Поэтому надо срочно созвать сессию, выслушать мнение народа».

— Пойдет, — кивнул дед Гридя и заблестел восхищенно глазами. — Ну и грамотей же ты, Мареюшка, а все скромничаешь, какой из тебя агитатор. Первый сорт, не меньше. Ставь мою подпись. Сколько с нас, Дарьюшка, причитается? — протянул он в окошко мятый трояк. — Но гляди, не болтай зазря никому в деревне. Дело тонкое, государственная тайна!

— Чтой-то вы затеяли, никак не разберу я, — пробежала она глазами текст телеграммы. — Простая аль срочная?

— Срочная, срочная! — подтвердил старик.

— А тайны нам не положено разглашать по инструкции, так что опасаетесь зря, — обиженно заметила Дарья, громко хлопнув по квитанции печатью на длинной ручке, будто молотком по самую шляпку вбивая в столешницу гвоздь.

7

Уходя из гостиничного номера, Куковеров всякий раз бросал взгляд на стол: не забыл ли спрятать в тумбочку объемистую папку с пожелтевшими листочками, отпечатанными на машинке, и вырезками из газет и брошюр. Но однажды впопыхах (торопился в гости к очередному новому знакомому в деревне) оставил ее открытой на столе.

Дашутка, как обычно, зашла прибрать номер, хотела собрать рассыпавшиеся по столу бумаги и мельком пробежала глазами одну из страниц: авось что-то интересное про Чигру, но против ожидания ничего любопытного не прочла. Речь шла о каком-то брянском колхозе «Красный Луч». Она полистала еще несколько страниц, просмотрела вырезки из брошюр «Передовые хозяйства страны», статьи из «Правды», «Известий» на сельскую тематику, нашла выдранные с мясом главки каких-то повестей о деревне… Но тут в коридоре послышались чьи-то шаги. Постучались робко, неуверенно в дверь библиотеки, потом протопали ближе по коридору…

Дашутка быстро собрала листки, сунула в папку, живо метнулась к окну и принялась, как ни в чем не бывало, протирать влажной тряпкой стекла и подоконник.

Кто-то остановился против номера Куковерова, дверь в который оставалась чуть приоткрытой. Скрипнула половица, и на пороге показался Микеша по прозвищу Полторы Кепки, нареченный так деревенскими за свой небольшой росточек. Микеша стоял у косяка, не решаясь войти, и робко переминался с ноги на ногу. В руке у него была перевязанная бечевкой большая стопа книг.

— А я тебя вот все ищу, — выдавил он смущенно и весь зарделся как маковый цвет.

В деревне знали, что он души не чает в Дашутке. Для нее самой это тоже не было секретом, хотя предложения ей тайный воздыхатель не делал и молча страдал, не рассчитывая на взаимность.

Микеша слыл чудаком и отшельником, большую часть года живал безвылазно в Макарьевских выселках — брошенном старинном поселке в верховьях реки Чигры. Страстный охотник на белок, куниц и песцов, он с радостью согласился лет десять назад пойти работать смотрителем водомерных постов на слиянии двух озер. Всех и делов-то было в его нехитрой работе — объехать озера на лодке и занести в специальный журнал показания уровней да скоростей течений у истоков. Свободного времени у Микеши хоть отбавляй: кругом леса кондовые, глухомань непролазная. Тайбола. Впору и одичать в этом медвежьем углу, где иной раз месяцами голоса живого не услышишь, окромя звериного рыка. Кто бы другой и за пять месячных окладов не согласился жить здесь бирюком в полном одиночестве средь зверей. Немалую тоску наводило на всякого это место, особенно безотрадное оттого, что прежде здесь было селение староверов, глядели черными провалами окон замшелые, прогнившие избы рядом с погостом, чуть поодаль стояла сиротливая часовенка на бугре, а в траве, обугленные от дождей, валялись деревянные кресты с изъеденной трухой славянской вязью.

Крикнет ночью сыч на погосте, ухнет в чащобе филин, завоет волчица в соседнем глухом овраге, прошумит заунывно ветер в макушках деревьев… Кричи не кричи — за сто верст кругом никто не откликнется, не придет на помощь, случись что. Только эхо вязнет в дремучей тайболе.

Микеша первое время обитался в землянке, потом перебрал заново сруб, который ставил когда-то его дед, выложил печь из каменьев, срубил небольшую баньку. Целыми днями охотился по лесам, ловил на озерах рыбу, а по вечерам читал романы, взятые в библиотеке у Дашутки. Уже одно-то, что книг этих, специально отобранных для него, касались ее руки, было для него отрадно. И как тут не одолеть самое скучное чтиво!.. Он конечно же предпочитал литературу об охоте и природе, но все, что имелось в чигрянской библиотеке, давно перечел от корки до корки и теперь по настоянию Дашутки усиленно штудировал английских и французских классиков. Полное собрание Золя и Альфонса Доде он уже успешно одолел за прошлый охотничий сезон. Надо сказать, что в Чигре никто из постоянных читателей библиотеки не проявлял особого интереса к зарубежным авторам, а Дашутке надо было заполнить чистые формуляры для отчетности.

— Ты уж, Микешенька, прочитай и выступи на читательской конференции, — просила она. — Я за тобой два собрания сочинений закреплю. Коротенько изложишь свое мнение об этих писателях и буржуазной жизни того времени. А на зимнее полугодие я за тобой запишу нынче Анатоля Франса и Уильяма Теккерея. Запакую в пакет и целлофаном оберну…

— Годится, — соглашался безропотно он. — Одолеем, коль надо, и Франса, и этого, как его, Уилья… У него сколь томов?

— Теккерей в двенадцати, а Франс в шести.

— За четыре месяца осилю, — кивал он. — Доложу как есть про все на конференции. А жизнь животных еще не поступала?

— Да вот все обещают выделить нам по разнарядке. Может, привезут в четвертом квартале…

Микеша нисколько не тяготился своим одиночеством, иной раз навещали его вертолетчики, приземлялись на берег озера в надежде выменять у добычливого охотника песцов и куничек. Предлагали в обмен на пушной товар дефицитное снаряжение, спальные мешки, боеприпасы, спирт…

Микеша был неприхотлив, мало в чем нуждался; боеприпасы получал в заготконторе, там же давали в зачет на пушнину иногда и импортное снаряжение, сапоги, спальники, куртки. Спиртом его тоже было не соблазнить, надо — купит, хоть залейся. Толку-то в нем для настоящего промыслового охотника…

— Микеша, а вот смотри, привезли мы тебе новенький японский магнитофон «Сони», записи битлов и самоновейших групп, — пытались улестить хоть как-то его вертолетчики.

— А ну включи, — снисходительно ронял он, задумчиво слушал музыку и хмурился. Складки на лбу твердели, он сосредоточенно внимал ритмам джаза, прикрыв глаза, как оглушенная птица. — Нет, это зелье не по мне. Очень возбуждает нервишки, выпить страшенно охота, а мне одному здесь пить нельзя. Окочурюсь. Не подходит ваша музыка, братки. Вот ежели б в городе я жил — другое дело. А тут другой ритм. Вы бы привезли что-нибудь медлительное, задушевное, душу ублажить, как тоска иной раз найдет. У меня поблизости волчица живет, логово ейное эвон в том овраге. Так я ее не стрелю, почитай, третий год: она и завоет, а все у меня на душе теплей. Я ведь их речь понимаю, для меня не просто вой, а уже со смыслом.

Микеша ухмылялся и твердил, что ему не надо ничего от гостей, только бы потолковать, посидеть дружно за столом, а уж он угостит их по-царски: медвежатиной, зайчатиной, харьюзовой икоркой. «А выпить, дак и заграничный коньяк есть, держу для дорогих гостюшек специально».

Вертолетчики, все еще не теряя надежду уломать его, шли в избу, косились по сверкающим тесом углам, где стояли дедовские иконы и складни, Микеша щедро потчевал, но сам не пил, отказывался наотрез, зная свой заводной характер.

Был случай, не устоял он однажды, перебрал чуток лишку, а потом отправился на лодчонке через озеро к самому дальнему водомерному посту. На перекате утлую посудинку бросило на камни, где ярилась страшная кипень. Чудом только и спасся тогда, ободрало его здорово, вывихнул руку. Несло течением с полверсты, пока не ткнулся, обессиленный, в песчаный мысок. Потом две недели охал и отлеживался, натирался медвежьим жиром, выгонял простуду. С тех пор дал себе зарок: пока не вернется в деревню — к спиртному без особой на то нужды не притрагиваться.

…Его возвращение в Чигру было для многих мужиков, охочих до дармового угощения, жданным праздником. Всякий мог запросто прийти к нему в гости, сесть за стол и не вылезать хоть двое-трое суток. От гостей требовалось только одно — ублажать его разговорами. Микеша пребывал как бы в состоянии духовного анабиоза и жаждал человеческого общения. Через неделю он давал отбой, застолья прекращались. Нужно было съездить сдать пушнину, запастись всем необходимым, смотаться в район на пару деньков, передать журналы с записями для обработки данных гидрографической службой. Но в первую неделю по возвращении в Чигру он был словоохотлив прямо-таки катастрофически и готов говорить о чем угодно и с кем попало.

— И как же ты, Микеша, живешь там один, как лесовин, без бабы? — посмеивался Василий Косой. — Русалки по ночам в окошко не стучат? Бес-шеликунчик не бродит, не тревожит? Живешь ведь совсем рядом с погостом. У меня, к примеру, завсегда, как возьму лишку, по ночам гальюнации, а сна — ни в одном глазу. Чудится, будто кто за печкой хоронится, юзжит, хихикает надо мной. Бры-кось! Запущу в него сапогом, а наутро глядь — у Нюрки моей фингал под глазом, дуется на меня.

— Нет, Микеша, непременно оженить тебя срочно надо, — вздыхал сердобольный сосед Петюня от жалости к другу и его холостяцкому одиночеству. — Я б тебе на зимний сезон свою лахудру командировал, допекла меня вконец дома. Так ты ж сам из лесу сбежишь от ей на другой же день…

— Эх, дуры наши девки! — ронял в избытке хмельных чувств Василий Косой. — Разве ж настоящий мужик ценится за рост? В постели мы все одного росту. А ты парень добычливый и душевный. И главное дело — тебя ведь дома по полгода нет. Что им, стервам, еще надо? Разоденешь в меха! Ну да ничего, эти мокрощелки к тебе ишшо сами прибегут, пустим только слух: сыскал ты, мол, нечаянным случаем тот самый макарьевский клад.

…Надо заметить, что многие в Чигре давно поговаривали, будто Микеша упорно держится тех глухих и забытых мест потому, что надеется отыскать золотишко, спрятанное старцами еще в петровские времена, когда чинили в глухих таежных скитах ревизии.

Микеша и впрямь отыскал однажды кубышку в разрушенной избе на выселках. Была там длинная вязка черного жемчуга и дюжина серебряных складней с цветной эмалью. Он снес их в сельсовет и отдал предшественнику Жукова, Макару Величкину. Тот выдал расписку и уверил, что передал найденное сотрудникам какой-то московской экспедиции для научного ознакомления. Однако к разговору об этом так и не вернулся спустя время. Микеша сам не стал допытываться, куда все подевалось, не до того было: начался охотничий сезон.

— А я вот вчера приехал с выселок и сразу к тебе, — говорил радостно Микеша Дашутке. — Проштудировал Франса и Теккерея от корки до корки. Этот, Уильям, позанятнее будет, а Франс уж больно вязко пишет. Мне, по моей серости, всего-то и не понять… Ты бы мне чего попроще, наших, современных авторов дала.

— Дойдет и до них черед, Микеша, — ответила Дашутка. — Ну а для конференции выступление подготовил, составил конспект? Не подведешь меня?

— По-мужицки, по-простому изложу, как умею. Обещал, дак слово надо держать. Чей номер-то прибираешь? — полюбопытствовал он.

— Гость у нас знатный в деревне. Корреспондент и писатель. Историю Чигры пишет. Интересуется про новые и старые времена.

— Молодой? — поинтересовался Микеша.

— Да не то чтоб очень, а так, средних лет. Очень занятный товарищ. Дядя Епифан водит его по деревне, знакомит с мужиками. Ты, чем охламонов всяких зазывать к себе в гости, его бы пригласил. Глядишь, и о тебе напишет…

— Ну, я без этого обойдусь, мне ни к чему, а в гости пригласить можно, коль мужик он путящий.

— Пойдем, что ль, в библиотеку, — сказала Дашутка, запирая номер. — Литературу я тебе уже подобрала. Голсуорси читать будешь. Шестнадцать томов! И еще Диккенса.

Микеша вздохнул и пошел следом за ней.

— А про охоту никакой новой книженции не получала? — спросил он робко.

— Да не пишут. Видать, нынче про охоту писателям сочинять, поди, нечего… Все зверье скрозь повыбили, только в наших местах и осталось. Вот взял бы на охоту корреспондента, он бы тебе и сочинил…

— А уж я б ему порассказал всяких историй, которые со мной в лесу приключались, — радостно подхватил Микеша. — Да только согласится ли погостевать у меня на заимке недельку-другую?

— Выдастся случай, глядишь, и съездит, — обнадежила его Дашутка.

8

«Уже третья неделя на исходе, пора и за настоящее дело приниматься, — думал Куковеров, сидя у себя в номере. — Хватит слушать чужие байки! В конце концов не за фольклором сюда приехал…»

Нет, в Чигру он не с пустыми руками прикатил — была у него заготовлена отпечатанная на ротапринте болванка, пестрая смесь из газетных вырезок и цитат из всевозможных брошюр — апробированный не раз материальчик. Но здесь для поморской истории, для колорита неплохо было бы раздобыть какой-нибудь первоисточник. Дорого бы он дал за ту книжку, из которой делал выписки Марей в одну из своих тетрадей. Но где и как ее разыскать? Не в колхозной же библиотеке! Хотя и там можно порыться на всякий случаи.

— Нет ли у тебя чего по истории Севера? — спросил он Дашутку вялым тоном, почти не надеясь отыскать что-либо интересное.

— У нас больше художественные и политические, но давайте вместе поищем, — живо откликнулась она, вызываясь ему помочь хоть в чем-то.

На одной из полок Куковеров наткнулся на брошюру «Коллективизация сельского хозяйства в Архангельской области» и отложил ее в сторону. Ему еще попалась под руку небольшая книжица «Золотые россыпи», собрание афоризмов.

— «История — это апелляционная жалоба на современные заблуждения, поданная на суд потомства», — прочел он вслух. — Глубокая мысль! Вот еще: «История того, что есть, — это история того, что будет». Очень уж путано, неопределенно, — покачал он головой. — А это толково: «История и романы суть не что иное, как рассказы об усилиях человеческих для достижения счастья!» — Да, романистам уж куда не в пример легче, — рассуждал он. — Гони страницу за страницей, разворачивай как хочешь сюжет, отдавайся на волю воображения, наплести можно чего хочешь. А историю, даже колхоза, писать не так-то просто. Дело ответственное, тонкое. Политика!

— Дак вам дядя Епифан и другие нашенские старички разве ж мало про поморску жизнь понасказывали? — проговорила с участливостью в голосе Дашутка, разбирая ворох книг на самом верху стеллажа.

— Понасказывать-то они понасказали, а я все же для обстоятельности проверить по первоисточникам должен, — заметил он строго. — Если еще чего-нибудь интересное про Север разыщешь, ты мне на стол в номер положи. Неплохо бы раздобыть где-то протоколы совещаний «Товарищества» времен первых артелей, но вряд ли они сохранились…

Взяв еще пару брошюр, он вернулся к себе и засел за работу. Постепенно дело начинало ладиться, к обеду у него была уже готова вводная часть:

«Рыболовецкому колхозу „Свобода“ исполнилось в этом году пятьдесят лет. Большой и славный трудовыми достижениями путь прошел он за полвека. Начав всего с нескольких десятков дворов, считанных коров и лошадей, старых карбасов и ёл, колхоз стал нынче многоотраслевым, экономически крепким хозяйством, располагающим миллионами средств. Постоянной заботой районного и областного руководства, государства окружено теперь колхозное хозяйство…»

— Может, немного и суховато, но зато все по делу, ни к чему не придерешься, — хмыкнул Куковеров.

«Перенесемся мысленно в прошлое. Вспомним, что сразу же после победы социалистической революции Второй съезд Советов принял исторический Декрет о земле. Сбылись вековые мечты тружеников деревни. Земля-кормилица стала всенародным богатством, и тот, кто был никем, тот стал всем…»

Первые двадцать страниц не вызывали у Куковерова никакого сомнения. Он полагал, что здесь все четко, расставлены необходимые акценты, выдержано в традиционном духе и отвечает запросам времени. Словом, комар носа не подточит. Дальше, над главой о климатологической и географической справках, которые были включены им для увеличения листажа, надо было маленько попотеть. К счастью, в колхозной библиотеке имелась каким-то чудом поступившая сюда из районного бибколлектора Большая Советская Энциклопедия, хотя и без четырех последних томов.

Но и с этим нелегким разделом он тоже справился в конце концов достойным образом. Тут выдумывать и сочинять не требовалось ничего. Главная трудность была еще впереди — вникнуть детально в экономику, оснастить материал конкретной цифирью… Вот уж тут требовалась особая внимательность. В экономике, как и во всем, есть тоже свои взлеты и падения, а ведь материал должен выглядеть ударным, служить в назидание потомкам!

Куковеров потирал лоб в предчувствии творческих мук. Предстояло показать, как же колхоз «Свобода» достиг сегодня такого высокого подъема, стал миллионером, приобрел собственные корабли, которые бороздят вдоль и поперек просторы Атлантики, и не только Атлантики. А главное — приносит хозяйству баснословные доходы! Тут красным словцом не отделаешься, нужна строгая точность и точность. Пора вторгаться в финансовые дебри, ворошить годовые отчеты и приходо-расходные книги. Пора отправиться наконец-то в бухгалтерию, посетить досточтимого Венидикта Ермолаевича Малыгина. Судя по тогдашнему первому знакомству, человек он вовсе не простой, с эдакой подковыркой, с некоторой ехидцей даже. Не иначе как честолюбец, знающий себе цену! Небось в свое время, когда сняли предыдущего председателя, сам метил взять бразды правления в свои руки…

Куковеров поправил чуть съехавший набок узелок галстука, накинул джинсовую куртку, взял чистую тетрадь и вышел из номера. Спустившись по лестнице, он неспешно проследовал в конец коридора и остановился перед дверью, где большими буквами было выведено масляной краской: «Бухгалтерия». Рядом была дверь, обитая дерматином, на которой висела скромная, но аккуратная табличка: «Главбух Малыгин В. Е.».

Кабинетик Венидикта Ермолаевича был удивительно мал. Поперек — двухтумбовый стол; напротив, чтоб не засиживались подолгу посетители, маленькая шаткая табуреточка.

В просторном, удобном старом кресле восседал, как на троне, блистая огромной лысиной апельсинового цвета под матовой лампочкой, сам Малыгин. Кряжистый, круто заквашен, пухлые щеки, а в узких прорезях умных глаз — взгляд с ухмылочкой.

— Ну как вам деревня наша, много ли написали про поморов уже? — спросил Малыгин, усадив Куковерова.

— Пишем, уважаемый Венидикт Ермолаевич, днем и ночью стараемся… Как говорится, ни единого дня без строчки. В какой дом ни зайдешь — прямо-таки Клондайк, золотые россыпи… Теперь вот экономику колхоза пришла пора копнуть, валовой и производственный доходы, чистую прибыль от морской добычи и озерной…

— Ну что ж, копайте, раз нужно для дела. Все необходимые данные вам представим, что ни попросите, — заверил с благодушной улыбкой главбух. — Ванюша! — крикнул он зычным голосом и постучал увесистым кулаком в дощатую перегородку, которая отделяла его кабинетик-мышеловку от соседней комнаты. Оттуда слышались щелканье арифмометров и сдержанные голоса.

Вбежал молодой человек с прилизанной челкой редких волос. Глаза скорбные, косо поднята левая бровь. Уважительно и застенчиво посмотрел на Куковерова.

— Ты вот что, Ванюша, — веско проговорил Венидикт Ермолаевич, — подбери за последних три года товарищу корреспонденту все необходимые показатели по улову рыбы. Для написания истории надо…

— Хотелось бы за последние десять… — прервал его Куковеров и повернулся уже к Ванюше, стараясь разъяснить: — Так, чтобы рельефнее выглядела картина экономического скачка! За последние десять, сами понимаете, гораздо нагляднее будет… Закономерный взлет!

— Хватит и трех, — твердо отчеканил Венидикт Ермолаевич. — Взлет, он и есть взлет, хоть три, хоть десять… Папки эти под рукой на полках, а если доискиваться за прошлые годы — копаться в архивах придется, ворошить материал в подсобках…

— И по кредитам тоже представить? — вскинул Ванюша наивно-вопросительный взгляд. И тотчас осекся, стушевался, уловив едва заметную перемену на лице главбуха.

— Ладно, начнем с трех, — не стал упорствовать Куковеров. — Если картина будет впечатляющей, тем и ограничимся. Ну что ж, Ванюша, приступим к делу?

— Пишите, пишите, — напутствовал его с радушной улыбкой Венидикт Ермолаевич. — Только вот что, — добавил он, — в конце недели мы с вами должны обязательно съездить в райцентр, в управление сельского хозяйства. Председатель считает, что их содействию в развитии колхоза тоже надо посвятить пару строчек. Для полноты объективной картины. Тесная связь деревни с районом и все такое прочее… Не мне вам объяснять. Познакомлю вас с самим Сидором Ивановичем! Личность замечательная, прекрасной души человек и руководитель. Ну да мы перед поездкой все подробно в деталях обговорим.

Куковеров удивленно посмотрел на главбуха. Такой оборот дела его несколько озадачил.

— Но у меня же при том увеличится листаж! И потом — задача уже выходит за рамки истории колхоза…

— Как это за рамки колхоза выходит? — удивился в свою очередь Венидикт Ермолаевич. — Какие у нас могут быть рамки?.. Никаких рамок, коль вопрос касается общего дела! Товарищи тоже заслужили доброе слово, стараются для нас. Надо их тоже обязательно уважить…

«Да, не такие они простачки, как я думал, — подивился Куковеров. — Экую ведь линию хитрую гнут! Того и гляди, заставят писать и про областное начальство. Получится целая эпопея. Галерея нужных людей, которым надо польстить. Увековечить в истории, так сказать…»

— Что ж, можно об этом на досуге подумать, — проговорил он после недолгих колебаний и вышел вслед за Ванюшей.

— Прошу сюда, — кивнул тот, когда они вошли в соседнюю комнату. Ванюша метнулся к шкафу и начал суетливо выкладывать на стол папки с годовыми отчетами.

9

Вот ведь жил человек спокойно и заботы, казалось, давно не знал, а встретился Марей с Куковеровым, поговорил с ним еще раз, стал наблюдать исподволь, как ходит он по деревне и всюду ему уважение и почет, чуть не в каждый дом зазывают, о себе, о поморской жизни рассказать стараются, и не то чтобы зависть точить стала, а с каждым днем все чаще думал — не постичь пришельцу истории деревни вот так, наскоком…

А тут еще дед Гридя каждый раз при встрече бередил его своими разговорами. Подбадривал: «Давай строчи! Имеешь право! Вот только Жукова дождемся, погодь, приедет — мы свое возьмем!»

Ночами стал просыпаться Марей, подолгу задумчиво глядел, отодвинув занавеску, в блеклое августовское небо, вставал, шел в горницу, пил воду из остывшего самовара, доставал из шкафчика «Книгу учета жизни» и неторопливо, часами листал, перечитывал, делал на полях заметки…

Избавление от пробудившегося в нем зуда виделось в одном — сесть и начать писать самому про то, что важно было сказать о Чигре. Ведь все одолеваемые маетой сочинители когда-то на ровном месте разгон брали, а потом уж, надо полагать, должно пойти легче, как с крутика… Взять Горького… Читал еще, помнится, книгу про Джека Лондона — тоже начинал американец на голом месте, можно сказать. Выбился из босяков. Современные писатели хоть и не из босяков, а куда слабее пишут. Тоже ведь допрежь сочинительства помотаться надо, да чтоб жизнью потрепало тебя, а уж как его, Марея, трепало — на пятерых сочинителей хватит. По молодым годам, с семнадцати, и на шхунах хаживал, и на зверя в торосистые льды с карабином… Раз с партией геологов, что завернули на три дня в деревню, ухлестнул больше чем на год, подрядился разнорабочим; не столько ради заработка, а скорее, чтоб мир посмотреть. Потом два года валтузился грузчиком в Каменке… А на лесосплаве в Рочегде, может, и до бригадирства бы дошел, если б из-за случайности дурацкой не покалечило… И по сю пору осталась легкая хромота. Где только не побывал он, а все же на стороне счастья не откололось, вернулся добирать его, доискивать в свою деревню. Просился тогда матросом на колхозный сейнер, что уходил весной в Атлантику, да не повезло, не прошел медицинскую комиссию, завернули из-за ноги. Тут запил сдуру, начал чудить. Может, оттого, что избаловали его бродячее вольное житье, шальные заработки, дружки-товарищи… Мнил себя умнее тех, кто никуда не срывался, жил на месте в деревне. А на поверку вышло… Нет, все же сумел он себя в конце концов переломить, а ведь было такое, что видения ему являться стали. «Гальюнации». Слуховые и глазные… Смех, да и только, горький смех, — до чего проклятое зелье может человека довести.

Марей обмакнул ручку в чернильницу и задумался. Начнем с края деревни, с Бутырок. Про Клюевских немало можно настрочить. Сказывают, прадеду их такое прозвание было дано за то, что вечно сидел на завалинке и клевал носом. Анекдоты про него сочиняли.

И он заскрипел пером:

«Старший сын деда Клюя, Петр Аверьянович по прозвищу Лысун, был одним из первых бригадиров в бедняцкой артели. Он хоть и неграмотный был, а дошлый до промыслового дела, знал в тонкости все повадки зверя и карбасы строить был мастак, хранил от стариков ту науку, не на гвоздях шил, как теперь, а на вицах, прутьях ивовых, которыми прошивал бортову нашву…»

Он начал про семейство Клюевских, но выходило так, что приплеталось и про многих других, с которыми те были в родстве. Да и пойди найди в деревне такого, кто во втором, третьем колене не породнился, не имел свояков! Семейства вроде разные, а сватаны-пересватаны, женились-переженились. С одного начал, а ниточка потянулась незаметно от человека к человеку. Выходило все вразброд, и Марей даже опечалился, отложил ручку в сторону, долго сидел в нерешительности. Но потом все же пришел к выводу, что не личности, как говорил корреспондент, главное в истории, не через них будет настоящая картина деревенской жизни, а через повседневные заботы, которые прежде и теперь долили мужика. Писать надо было, по его разумению, как раньше жили и трудились на промысле, про то, что многое теперь в рыбацком и крестьянском деле выпущено с рук, сенокосных угодий против прежних лет стало почти вдвое меньше. И сколько пожней, сколько лужков близ поймы заросло кустарником, а никому нет до того заботы, нет хозяйского отношения к земле, которой не убавилось и не прибавилось, ровно столечко и осталось, а люди от нее берут меньше, сами не замечая того. Нет, пожалуй, все же замечают, но это будто и не заботит особо, никто о том серьезно не тревожится.

Марей перевернул чистую страницу и продолжал писать:

«Недаром старики говаривали: что в удачливый час припасешь, то и в закрома положишь. Запас никогда не парит: Деревня наша от веку с прибрежных тоней кормилась и озер. И сами бавились вдосталь, и обозы отправлялись по зимнику в город с избытком, везли и соленую, и мороженую продавать. А что же получается, что наблюдается при настоящем моменте? Одни воспоминания о тех временах, когда свежая рыба была на прилавке кооперативного магазина. Нынче она на столе только у тех, кто сам расстарается рюжей, да и то ставят мужики украдкой, чтоб незаметно было для районной инспекции. Рыба, вон она, под берегом, а ловить ее не моги. Чуть что — штраф! Выходит, близок локоть, да не укусишь. Однако бросим исторический взгляд в прошлое. На тоне Конь-Камень, где ныне стало пусто, один лишь порушенный хутор семейства Клюевских, завсегда нарочный дежурил, поджидал момент, когда рыба повалит. Чуть что — опрометью скакал в деревню, в колокол бил. Народ, как, при аврале, валил на берег скопом, чтоб не упустить редкую удачу. Всей артелью неделю-другую трудились без передыху — зато был достаток в каждой избе. Почему ж сегодня, спрашивается, повернулись к береговому промыслу задом? Где-то в океане сейнеры сдают рыбу рефрижераторам, но мы ее и нюхом неймём, а колхозными отчетами да показателями сыт не будешь! Противоречие действительности и игра цифр в ведомостях. А желудок, граждане, ублажайте килькой в томате!»

Он написал в каких-нибудь три часа полтетрадки и устало отвалился на спинку стула, чувствуя, что с отвычки немеет рука и сводит плечо.

В маленькой комнатке было накурено досиня, пласты дыма теснились, вяло колыхались под низким потолком.

Марей отложил ручку, вышел из избы и сел на лавочку. Было уже за полночь. В небе несло лиловые тучи, обдерганные ветром, в бледной стылой одыми над холмами пряталась луна. Он смотрел на пустынную улицу и думал, что люди сейчас дрыхнут и никому невдомек, что он корпит над бумагой. Для них же, а прочтут ли когда-нибудь? Может, пропадут труды втуне.

Странное дело, принявшись за писание, он стал обдумывать и свою прошлую жизнь, и то, как жили другие. Столько лет составляемая им «Книга учета жизни», где собирал мелкие, в сущности, факты, незначительные происшествия, стала казаться ему попросту сводом чепухи. Подмечать и писать надо было о другом, только теперь он начал это понимать…

Жизнь в деревне за последние годы переменилась: и свет провели, и радио, стал летать в Чигру два раза в неделю самолет. Вроде должны жить в достатке, промышлять не меньше, а больше, чем в старые времена. А нынче каждый больше для себя лично старается; приходят к правлению колхоза чуть не в десятом часу, лишь бы отбыть кое-как день. Да тут еще мода на водоросли пошла. Заготовители с агарового завода в Архангельске платили по сорок копеек за килограмм — только дай. Многие деревенские выработали по три-четыре тысячи за летние месяцы, деньги шальные, даренные морем. Где уж тут до дальних сенокосов… Люди были при деньгах; чего в рыбкоопе не достать — везли из города сумками. Теперь летали за покупками в магазин самолетами…

…Марей курил, изредка вздыхал и думал о том, что одним его старанием дело не поправить. Но писать надо. Да, надо все же написать и положить на стол председателю, а там посмотрим. Время покажет. В крайнем случае можно в район, в Сосновец съездить, кое с кем поговорить. Ведь не для себя старается, не для денег… Он поднялся, в задумчивости побрел по улице. Его внимание привлек свет в гостиничном окне, где жил Куковеров.

— Ишь, не спит ведь. Поди, все пишет, — с ревнивым чувством отметил Марей. — Как же, у него рука, конечно, набита, слова как из короба сыплются…

Куковеров в это время трудился над главой о коллективизации. Он выбрал несколько наиболее удачных, по его мнению, абзацев из брошюры «Коллективизация сельского хозяйства в Архангельской области» и пытался свести их к какой-то единой мысли. Работа у него не клеилась, выходили общие плоские рассуждения. В брошюре удалось отыскать подробности о борьбе с кулаками в Шенкурском и Вилегодском районах, но о подвижничестве коммун в Чигре или Долгощелье он пока не нашел ничего. Глава получалась вялой. Время от времени Куковеров порывисто вставал, мерил комнату шагами, ерошил волосы, останавливался у окна, курил в раздумье, поглядывал на карту области, расстеленную на столе. Кое-где на ней он сделал пометки красным карандашом.

«„…Колхозное движение развивалось по преимуществу вширь по линии увеличения количества колхозов“, — писал он. Потом подумал и решительно перечеркнул. — Нет, слишком общо, общо, здесь надо бы привести хоть парочку конкретных примеров. Эх, раздобыть бы ту книгу, выведать у этого чудака Марея хоть фамилию автора, — досадовал он. — Но заведи я с ним об этом речь — непременно заподозрит, что хочу использовать для истории. Может, попросить Дашутку узнать у него? Дескать, хотела заказать для библиотеки…»

Два дня назад посреди улицы Куковерова остановил дед Гридя и, саркастически усмехнувшись, бросил с явным вызовом: «Когда ж ты, уважаемый товарищ корреспондент, строчишь, ежели все дни шастаешь по гостям? Марей-то, слышь, тоже историю Чигры составляет. Вот делов будет, когда сравним перед народом».

Куковеров попробовал отделаться от старика шуткой, но вышло у него что-то кислое, без обычной его бойкости. И хотя он не принял это оброненное мимоходом предупреждение всерьез, но все же в голове невольно саднило: «А вдруг и вправду помешают? Он ведь мнит себя местным летописцем…»

…Жуков звонил из Архангельска в сельсовет, расспрашивал, что произошло, зачем вызывают его срочной телеграммой. Пообещал вскоре приехать. Узнав об этом, дед Гридя повеселел.

Он всячески ободрял Марея, распускал на каждом углу слухи, что Жуков непременно созовет сессию сельсовета, разберется, правильно ли решение правления колхоза о договоре с Куковеровым.

— Тебе-то что до этого, дед? — спрашивали некоторые его. — В начальство метишь, что ли?

— Куды уж мне. А возражать имею право. Денежки-то наши, общественные. Вы ведь тоже не чужие в колхозе. Члены!

Стараниями того же деда Гриди теперь вся деревня с интересом следила за развитием событий. Мнения у многих разделялись. Если в глазах одних Куковеров, корреспондент, был фигурой как-никак авторитетной, заручился официальной поддержкой руководства, то соперничество Марея представлялось делом сомнительным, баловством, тем более что старался он и тратил время, дорогое крестьянину в короткую летнюю пору, не рассчитывая получить за то ни единого рубля. Уже одно это казалось для многих если не чудачеством, то уж, во всяком случае, зряшным занятием. Да и куда ему было мериться в грамотности с журналистом, приезд которого в Чигру писать про них историю был чуть ли не чрезвычайным событием в глазах селян. Другие же, напротив, радели за Марея, проявлявшего настырность, верили, что если уж он возьмется всерьез, то опишет доподлинно, без всяких прикрас, хоть кое-кому и не поздоровится — выведет на чистую воду. Дошли слухи о подвижничестве Марея и до председателя, но он не придал им значения, усмехнулся и заметил мельком: «Ну-ну, пусть строчит, бумага, она все стерпит…»

10

В среду главбух с Куковеровым отправились катером в райцентр. Венидикт Ермолаевич загодя посвятил Куковерова во все тонкости распределения техники и оборудования:

— Вы понимаете, заявок в Сельхозтехнике уйма от разных хозяйств, но кому выделяли трактора год-два назад — зря надеются, а мы имеем по праву все основания. Еще в прошлой пятилетке получили последний, да и тот колесный. Все лучшее дают образцово-показательным колхозам «Луч» и «Рассвет». Вот и попробуй потягайся с ними, чертями, при таком раскладе вещей. Им легко быть в передовиках, ежели на них нацелено все внимание.

— Одним словом, показуха, — кивнул с сочувственным видом Куковеров. — Такое зачастую практикуется в глубинке, я с этой порочной практикой искусственных лидеров хорошо знаком.

— Вот именно что искусственных! — подхватил главбух. — А нам с вами нужно так дело повернуть, чтоб ветер подул и в наши паруса.

— Ладно уж, повернем, постараемся, — заверил его добродушно Куковеров, думая о том, что если ему ничего и не удастся, то старания его все же зачтутся.

— Ежели улестить Сидора Ивановича, — продолжал главбух, — может, и выделит нам «ДТ-75» или, на худой конец, «Т-40». Только, упаси вас бог, не начинайте сразу ни с каких просьб. Подкатитесь к нему с разговором вроде бы издалека. Про то про се… Ну, не мне вас учить красно говорить. Вы в этом деле мастак немалый…

Сидор Иванович был занят какими-то бумагами, вид имел крайне озабоченный и усталый. Стопки папок бруствером теснились у него на столе, тут же стоял недопитый стакан чаю.

— Занят я, занят по горло сейчас, Венидикт Ермолаевич, — с недовольством вскинул он глаза на вошедших ходатаев. — Зайдите через денек-другой…

— Понял, — смущенно кивнул главбух и искоса посмотрел на Куковерова, ища поддержки и давая понять, что теперь вся надежда на него. — Да я, в общем-то, не специально к вам ехал, у меня в Сосновце другое дело, — протянул он. — А вот корреспондент из центра прибыл к нам, историю колхоза будет писать, так хотел непременно с вами лично познакомиться.

— Здравствуйте, Сидор Иванович, — вступил Куковеров, — право же, неудобно отрывать вас, но по замыслу «Истории» мне нужно написать несколько страниц о работе районных служб, непосредственно связанных с колхозами. Решил начать о вас, потому что еще в области немало лестных отзывов слышал. Так захвалили, знаете ли, что думаю: не дай бог, наткнусь на какое-нибудь негативное явление — и придется кое-кого разочаровать.

— Не знаю, что уж вам говаривали, — пробормотал в замешательстве Сидор Иванович, — никаких особых заслуг за нами не имеется. Но стараемся, как можем. Никто не жалуется. Вот Венидикт Ермолаевич может подтвердить, — кивнул он на главбуха. — Текучка заела, из-за нее, проклятой, иной раз времени недостает для живого разговора. Да вы присаживайтесь. Может, чайку?

«Ишь ведь какой гостеприимчивый стал! — невольно усмехнулся про себя с ехидцей Венидикт Ермолаевич. — А то ведь с порога дал отворот: „Зайдите через денек-другой“».

— Сами знаете, фонды сейчас всюду ужимают, говорят — ремонтируйте старую технику, — распространялся Сидор Иванович без особого энтузиазма. — А скажите на милость, откуда взять кадры, на какие шиши расширять мастерские в районе? Где фонды? Да и то сказать, избаловали мы некоторых руководителей колхозов, все новое им, дескать, подавай. Чуть какая поломка посерьезнее — норовят списать. А ведь все это ложится, в конце концов, на мою шею, — хлопнул он себя ладонью по затылку.

— Так-так, — кивнул Куковеров, ловя каждое слово и черкая в своем блокнотце.

— Дак вы не пишите дословно все, что я вам говорю, — пробормотал в некотором смущении Сидор Иванович.

— Ничего, ничего, я потом текст отфильтрую, главное — уловить экспрессию, зафиксировать поток сознания, как говорят психиатры, — успокоил его Куковеров.

— Поток сознания — это ладно, — а вот вам съездить бы в область, написать про нашу работу и проблемы всерьез, отразить, так сказать, деятельность Сельхозтехники в областном масштабе, — предложил, переменив неожиданно тон, Сидор Иванович.

Венидикт Ермолаевич охнул и встревоженно посмотрел на него. Такого поворота дела даже он не предполагал. Сулившая выгоду задумка могла сорваться, и колхоз мог остаться с носом. Уловив ситуацию, Куковеров ухмыльнулся:

— На данном этапе я от этого пока воздержусь, хотя позже можно подумать…

— А почему вы решили писать именно историю чигрянского колхоза «Свободы»? — полюбопытствовал Сидор Иванович, решив сделать в своих интересах заход с другого фланга. — У нас есть в районе куда получше хозяйства. Вас бы там с радостью встретили. Например, колхоз «Заря» или «Новый путь».

— Знаю, знаю, — перебил его Куковеров, — мне в области говорили: «Заря» и «Новый путь» передовики, хоть делегацию иностранную туда на экскурсию вывози. Расхвалить лишний раз эти колхозы — задача нехитрая. Для меня это представляется банальностью, а я не ищу легких путей. Другое дело — показать экономический и социальный анализ типичного среднего хозяйства, перспективы и пути его развития. В данном случае история колхоза «Свобода» послужит вместе с тем и стимулом в известном смысле для тружеников Чигры, подстегнет их честолюбие… Может быть, именно потому, что мы слишком акцентировали внимание на лидерах в прессе и на телевидении, у нас и появилось столько неперспективных деревень. Теперь же время и экономическая политика диктуют нам несколько иную линию. Мы должны, попросту говоря, нивелировать современную деревню, поднять рядовые хозяйства на должный уровень…

Куковеров говорил с такой убедительностью, столько чувства вкладывал в обрушенную на собеседника речь, что Сидор Иванович невольно проникался уважением к нему и терпеливо внимал словам, пытаясь уловить, к чему он клонит. Попадать в прессу ему совершенно не хотелось, даже с лестными отзывами.

— А все же вам интересно бы вникнуть в нашу работу, человек вы тонкий, с развитым кругозором, а решили ограничиться историей одного хозяйства.

— Нет, почему же, — возразил Куковеров, польщенный его замечанием. — Это, может быть, только первый виток, а там можно подняться и повыше. Но сперва по законам дедукции я предпочитаю от частностей…

Он говорил с таким самоуверенным видом, что Венидикт Ермолаевич подумал: «Такому, поди, с руки описать и районную, и областную Сельхозтехнику, потом историю областного управления сельского хозяйства, а там, глядишь, и дальше возьмет… От него не отмахнешься, всяк приветит, а улестить уж он начальство умеет». Где-то в душе его шевельнулось сомнение, правильно ли сделал, приведя сюда корреспондента. Могли ведь запросто сманить куда-то в любой день и час. Даже ушлый Коптяков не мог предвидеть такого оборота дела. Но отступать теперь было уже поздно.

А Сидор Иванович между тем распространялся о том, с каким трудом удается выбивать в области фонды и как его заела текучка… Куковеров, словно не слушая его, рассуждал о судьбах средних хозяйств, перспективах их развития. Разговор этот походил на беседу двух тугоухих, когда каждый старается только выговориться, не желая слушать другого.

«Что они порют?» — думал Венидикт Ермолаевич, переводя взгляд с одного на другого, поглядывая на часы, потому что скоро должен был начаться отлив и до прибытия полной воды пришлось бы болтаться в райцентре еще шесть часов до самого вечера, а предстояло еще зайти кое-куда.

— Марк Михайлович, вы, часом, не опоздаете в управление сельского хозяйства? — заметил он Куковерову, уловив короткую паузу.

«Черт его знает, какие им там в центре дают установки, — думал Сидор Иванович, несколько подавленный многоречивым напором собеседника. — То ударяются в одну крайность, то в другую, а ты тут держи нос по ветру, старайся всем угодить. Да что и говорить, закостенели мы на периферии, глохнем за работой, обузили горизонты. А пожалуй, что он во многом и прав. Ей-богу, обделяем мы отстающие хозяйства иной раз. Еще наведет на меня критику, пропишет, чего доброго, бюрократом».

— Сидор Иванович, — снова открыл блокнот Куковеров, — расскажите подробнее и в деталях о работе вашего районного подразделения, о трудностях, которые вам лично приходится преодолевать в каждодневных буднях.

— Да что тут особо рассказывать, — Сидор Иванович потер переносицу, раздумывая, как бы не сболтнуть чего лишнего и не попасть впросак.

— Неплохо бы несколько слов и о вашем личном трудовом пути, — подбадривал его Куковеров. — Портрет одного из районных руководителей в общей галерее тружеников села… Колоритные личности мне необходимы позарез. Вы уж без ложной скромности, пожалуйста. Трудовые награды, почетные грамоты у вас есть?

Сидор Иванович чуть зарделся, улыбнулся краешком губ, и глаза его стали маслянистей. Хотя ни трудовых наград, ни почетных грамот у него не было, но все же он сообщил: Сосновецкая сельхозтехника в области на хорошем счету; ряд работников, в том числе и он, неоднократно премировались.

Куковеров задавал наводящие вопросы и без устали черкал в своем блокноте. Венидикт Ермолаевич сидел на краешке стула, слушал с выжиданием их беседу и томился от все еще мучившей его неопределенности, мысленно приговаривая: «Ну, пора бы уж теперь завести ему речь и о наших колхозных заботах, а то все вертят вокруг да около. Может, передумал он, шустрец?»

— А теперь хотелось бы услышать кое-что о вашем содействии колхозу «Свобода». На данном отрезке времени, — проговорил Куковеров. Венидикт Ермолаевич тотчас воспрянул, зарделся от удовольствия и удовлетворенно крякнул.

— Дак оказываем содействие не меньше, чем другим, — протянул без особого оптимизма Сидор Иванович и, словно в подтверждение своих слов, стал перебирать бумаги на столе и что-то искать. — Вот давали вы заявку, Венидикт Ермолаевич, на грабли волковые ГВК-6. Мы вам на следующей неделе три выделим, я уж загодя пометил в блокноте, да все руки не доходили… И две прицепные — КДП.

— Я ж всегда говорил, что вы наш лучший друг и благодетель, — расплылся Венидикт Ермолаевич в улыбке. — Эх, с трактором «ДТ-75» ускорить бы поставку, Сидор Иванович, раз уж о наших кровных нуждах речь зашла. Ну да за тем я к вам в другой раз заеду. А то как-то неудобно: интервью все же…

Надо сказать, что Сидор Иванович отнюдь не слыл таким уж простачком, которого можно запросто купить дешевой лестью или взять на испуг, но у него, как у всякого, случались в работе проколы, и сейчас был именно такой момент, когда после проверки контрольно-ревизионным управлением произошли некоторые неприятности. Не хотелось, чтобы его имя лишний раз оказалось на слуху, пойди главбух с Куковеровым по этим вопросам к его начальству. Сам же Куковеров уличить ни в чем его не мог, поскольку не знал всех тонкостей дела, как дилетант в проблемах снабжения и распределения фондов. Но ненужную сейчас волну поднять все же мог.

— Да что там неудобного. Вот имеется сейчас один «ДТ-75» с небольшим дефектом, но на этой неделе обещали исправить, заменят наши слесари систему гидравлики… Потому, кстати, и хотел просить тебя, Венидикт Ермолаевич, заглянуть ко мне денька через два.

— Дак мы завтра же своего механика в помощь пришлем, чтоб ускорить дело, — возликовал главбух.

…Когда они покинули кабинет и вышли на улицу, Венидикт Ермолаевич в избытке чувств хлопнул Куковерова панибратски по плечу.

— Да ты золотой мужик! — воскликнул он, переходя на фамильярность. — Вот что значит пресса! А я, откровенно говоря, перестал уж и надеяться. Ну и горазд ты трепаться! Тебя б на годик к нам в колхоз зачислить, живо бы дела двинулись. Ладно, теперь отправимся заодно уже в управление сельского хозяйства выбивать строительный материал.

— Нет, на сегодня хватит, — отрезал Куковеров. — Как бы не вышло перебора. И потом, кстати, а как насчет аванса? Да еще с вас причитается за новенький трактор…

— Пробьем три тысячи кирпича — сразу и получишь. Пятьдесят процентов от договорной суммы.

— То есть как?.. — замедлил шаг и сделал возмущенное лицо Куковеров. — Это похоже уже на дешевый шантаж! А если в управлении сельского хозяйства предложат писать историю про них? В областном масштабе! Я ведь, знаете ли, могу и согласиться. Расторгну с вами договор и поеду в Архангельск! Выведу под ранжир галерею чиновников. Мастерства мне не занимать, платили бы только, хотя всегда душой я тяготею к простому народу…

— Никуда ты не поедешь, — засмеялся Венидикт Ермолаевич. — Теперь тебе марку терять нельзя. Сидор Иванович растрезвонит по всему району, что историю про нас пишешь… Ты уж не шебаршись, нам с тобой теперь нужно жить дружно. Да что там кратенькая история! Ты про нас трилогию пиши, валяй с широким размахом и обстоятельно. Никаких денег не пожалеем. А потом уж про Сельхозтехнику и так далее… Закончить можно исторической панорамой области! Народ у нас с широкой душой, всюду приветят! Север!

«Ай да главбух, хватка у него железная», — думал Куковеров, пока шли к гостинице, где решили пообедать в ресторане по случаю удачного решения вопроса у Сидора Ивановича.

…На другой день Венидикт Ермолаевич уговорил своего спутника нанести визит в управление сельского хозяйства к Нечаеву, который ведал строительными фондами. Уже подходя к крыльцу, Куковеров замедлил шаг, потом остановился, обдумывая что-то.

— А не заявиться ли нам лучше к самому управляющему? — предложил он. — Что мы будем выкаблучиваться перед всякой чиновничьей мелкотой и ублажать лестью? Писать — так уж про начальство. И почему обязательно хвалить? Надо попросту озадачить. Побольше неопределенности, недомолвок. Это тоже своего рода прессинг.

— Думаешь идти прямиком к Антипкину? К самому Гавриилу Прокофьевичу?

— А не один хрен? Семь бед — один ответ. Дело-то государственное, стараемся для поднятия колхоза, так что стесняться и робеть. Значит, так — делаем атаку на ферзя, а там поглядим. Дай мне к ним приглядеться и мозгами раскинуть, а наведаться можно будет и еще раз.

— Товарищи, вы по какому вопросу? — остановила их, окинув строгим взглядом, секретарша. — Гавриил Прокофьевич вам назначал или по вызову?

— Доложите — пресса! — отрезал Куковеров. Он полез в карман и с небрежным видом извлек удостоверение.

— По жалобе? — заморгала она ресницами. — По какой? На кого именно?

— В связи с эпистемологической ситуацией, — брякнул он. — Времени у меня в обрез.

— Минуточку, — кивнула она и, прошелестев платьем, юркнула в кабинет.

— Здрасьте, здрасьте, — поднялся из кресла Гавриил Прокофьевич, коренастенький низкорослый здоровячок. Нарядный крапчатый галстук сидел на его бычьей шее столь туго, что казалось, мешал дышать, и оттого голос Антипкина заметно отдавал хрипотцой. — Давно ли к нам? Чем обязаны вниманием?

…Слово за слово разговорились. Куковеров объяснил, зачем приехал в Чигру.

— Глубинку, глубинку должны мы сегодня поднять на щит! — распространялся он. — Лично для себя вижу в этом основную миссию.

— А секретарша доложила, что вы по жалобе, в связи с какой-то ситуацией… Неужто настрочили и на меня? — нервически дернулись узкие, лиловым кантиком губы над мясистым подбородком Антипкина.

— Дело не в том, настрочили или нет, — проговорил менторским тоном Куковеров. — Вот зашел позавчера я в Чигре фуфайку купить, послушал в магазинчике бабьи пересуды: сетуют, что крыша в коровнике течет, доярки отказываются работать… Детские ясли третий год все недостроены… Народ кого чихвостит? Конечно, председателя. Какое им дело, что снабженцы материалов не завозят, шифера, цемента нет? А ведь если разобраться по сути — эти упреки к вам и вашим подчиненным, хотя для критики селян человек вы недосягаемый. Но система! Косность! Ломать, ломать надо голое администрирование, обличать бюрократов. Помогать, если сами не желают того, перестраиваться. Лицом к деревне!!

— Хотите оказать нам добрую услугу? — хмыкнул Гавриил Прокофьевич. — Написать и про меня?

— А ведь хотелось написать о чутком руководителе, о человеческом внимании к нуждам тружеников. И что значат пара тонн цемента и триста кубов пиломатериалов, когда речь идет о вашем авторитете…

— Ну хорошо, я разберусь. Возьму на заметку… Пошлю человека в Чигру, — черкнул что-то на листке календаря Антипкин.

…Когда Куковеров с Венидиктом Ермолаевичем покинули кабинет, он все еще оставался в недоумении по поводу этого странного визита.

«Чудной все же народ эти журналисты, никогда не знаешь, что от них ожидать, — думал Гавриил Прокофьевич. — Пришел, набалабонил черт-те что, а потом будешь читать про себя и удивляться… Надо бы и впрямь командировать Нечаева в Чигру, пусть разберется там на месте что к чему и примет, если надо, меры».

11

Марей проснулся, глянул на часы. Было без десяти четыре. Вот так просыпался он почти каждую ночь, будто кто-то будил его под утро толчком в бок и настоятельно требовал: пиши, пиши! Теперь это затягивало его все глубже, как алкоголь. Он утратил прежний интерес к домашним хозяйственным делам, подолгу корпел за столом, исписал уже с десяток ученических тетрадок, а работе его, казалось, не предвидится конца. Аксинье стоило немалого труда уговорить его съездить в субботу к устью реки и привезти с десяток обсохших на берегу бревен для топлива.

— Совсем очумел с твоим сочинительством, — ворчала она, глядя на его осунувшееся лицо с синеватыми кругами под глазами. — Другие мужики спозаранку смотаются на тони, семги раздобудут, а ты хоть бы рюжи поставил на озерце под окуньков… Хорошо, что Петька вчерась надергал на уду ершей, а то и ухи сварить не из чего.

— Эх, — вздыхал Марей, — ну как ты не поймешь, что нельзя мне никак браконьерить, ежели я обличаю в девятой главе серьезные факты об этом.

— Плевать мне, в пятой аль в девятой. Обличитель выискался! Погоди, наломают тебе ишшо мужики шею. У других в доме бочки рыбы соленой заготовлены на зиму, а у нас пусты закрома.

— Я тебе зарплату исправно до копейки приношу, — оправдывался Марей. — Чего ж еще? Несознательный ты элемент, Анисья. Ты газеты прогляди. Большие перемены в жизни деревни по стране происходят! Вот, к примеру, статья в позавчерашнем «Труде»: «Где они, колхозные карбасы?» Правильно пишут, что сейчас настало время менять экономику рыбного промысла на Севере. Я изложил свои соображения тоже, отослал редактору. Может, глядишь, и пропечатают.

— Толку-то с того? — саркастически покривила губы Анисья. — Больно их твое мнение интересует. Как же!

Такие разговоры теперь частенько происходили между ними по утрам, и Марей, чтобы избежать их, завтракал всухомятку у себя на вышке, а затем, не заглядывая в горницу, шел на работу. Пользуясь летним временем, он спешил закончить ремонт в котельной, менял трубы, прокладки, сальники на насосах. Коптяков поторапливал, хотел после окончания ремонта отправить на сенокос.

Марей закурил, глянул через запотевшее окно в сторону гостиницы.

Куковеров спал. Он вернулся нынче поздно из гостей. Снилось ему Черноморское побережье, куда собирался под осень на отдых, виделись пальмы и кипарисы, дородные усатые духанщики, зазывавшие отведать шашлык по-кавказски под «Мукузани» и «Напареули».

…Марей перевернул чистую страницу и продолжал начатую новую главу: «Снова возвращаюсь к нерадостным думам о причинах браконьерства на Белом море. Картина печальная, но давайте поразмыслим, прежде чем впадать в тоску, как поправить дело. Фактов у нас немало, привел я их достаточно, ни для кого не секрет, что у нас в Чигре каждый третий рыбак — браконьер. А почему? — зададимся мыслью. Рыбинспекцию пока оставим в покое, до товарища Малыгина и товарища Сердюкова еще очередь дойдет. Начнем с социальных моментов. Первый: у мужиков много свободного времени, мало заняты делами в колхозе, окромя сенокоса и зверобойки. Добыча водорослей — не в счет, плана на них нет, и потому приработок, можно сказать, побочный. А от безделья, сами понимаете… Во-вторых, браконьерить можно только в одиночку, каждый норовит обойтись без свидетелей. А ежели заглянуть в наше прошлое, то легко понять, что артельность у помора всегда была в крови. Ушкуйники и новгородцы в старину и строились вместе, и рубили сообща кочи, лодьи, ставили салотопни, крупорушки. В море на зверя идти в одиночку тоже верная гибель. Почему же, спрашивается, Семен или Митька Гришуткинские, хоть и братья, норовят втихаря браконьерить? Митька — электрик, времени у него свободного хоть отбавляй; Семен хоть и колхозник, а работник сезонный. Он, может, и рад бы трудиться от зари до зари, да задача — куда определить его весной и осенью бригадиру? А раз колхоз не желает заниматься прибрежным ловом, что было с давних времен, то и пускаются в одиночку на страх и риск. Конечно, другой совестливый рыбак от этого воздержится, но втайне завидует же Семену, который не сидит без рыбы. И что же получается? Чепуха получается! Там, где могло бы богатеть государство, наживаются отдельные личности. Нет, еще не оскудели дедовские тони, есть семга, есть белуха. И надо снова вернуться туда артелями, надо строить карбасы для малого каботажа».

Марей прервал свое писание и задумался. Получалось немного по-газетному, зато мысль все же вырисовывалась. Била в цель. Но кого через десять, двадцать лет будет интересовать все это? Промысел наладится, жизнь войдет в колею… Ведь должно же все когда-нибудь перемениться к лучшему. А что может сделать для этого он? Люди прочтут и подумают, может быть, что Марей всех надоумил, заставил обернуться лицом к береговому лову. А ведь, по сути, не сделал ничего такого особого…

Временами он сожалел, что ничего не знает толком о первопроходцах их края, ушкуйниках и новгородцах. Хотелось написать и про те времена тоже для полноты картины. Съездить бы в район, а еще лучше в Архангельск, покопаться в библиотеке.

…В один из дней к нему в котельную заглянул мимоходом дед Гридя и, видя, что Марею нелегко одному управляться с тяжелой работой, предложил помогать в свободные от дежурств часы. За перекурами Марей читал ему главы своей «Истории».

— Гладко, — кивал одобрительно тот, — здорово ты их ущучил про заброшены пожни и затопленное в половодье сено. Жестоко разрисовал. А вот, Мареюшка, какая происходила на наших берегах жизнь… скажем, двести, триста лет назад? Сравнить бы! — заметил старик, словно угадав нечаянно его недавние мысли.

«История» у Марея начиналась так.

«В глубь мрака древности скрылись те времена, когда первый человек ступил на наши берега. Чигра означает по-древнему, по-морскому — песчаная отмель, заливаемая приливом. Выгадливы были те новгородцы, которые поставили здесь становище. Неопытному мореходу, не зная берега, в устье реки не войти — сядет на мель. С моря же берег всюду кругом неприступный из-за каменистых корг. Сколь рыбаков погибло здесь в шторма. Немало деревянных крестов сохранилось и по сей день. Ставили их не только в знак несчастья, но и радостной встречи, возвращения с удачного промысла. Крест, кроме того, был ориентиром для путника, перекладина завсегда направлена строго с норда на зюйд.

На всю деревню нашу были издавна две фамилии: Сядуновы и Ефимкины. Издавна славилась Чигра плотниками, карбасными мастерами. Носы у посудин разлатые, форштевни из сукренка, бортовы нашвы такой крепости, что не пробить и льдине, а уж волны много несут и мореходны, не хуже финских „Дорхен“.

Нестор Афанасьевич Сядунов — самый древний крест ему стоит на погосте — первым пришел сюда из лесных скитов. Ходил круглый год с пятью сыновьями на промысел, ловил нитяными сетями, брал белуху и тюленя на кутило (багор). Сам Нестор Афанасьевич и карбасы строил на вицах, прутьях ивовых. Без гвоздей. От него и переняли другие мужики в деревне эту науку.

Что характерно — кормились в те времена только от прибрежного промысла. Рыбы в избытке столь оставалось, что приезжали сюда скупщики не только из Архангельска, но и из Норвегии, что подтверждается записями в поморских лоциях».

Но Марею хотелось заглянуть в старину и поглубже. Сказывали, что на месте Чигры было становище еще до петровских времен.

К пятнице они вдвоем окончили ремонт в котельной, и Марей после обеда собрался, надел выходной костюм, повязал галстук и отправился в райцентр. В музее поморского быта он просмотрел старые поморские лоции, а затем в библиотеке разыскал «Известия Архангельского общества изучения русского Севера». Марей на всякий случай сделал оттуда выписку: «Являющихся в городе ханжей, которые иногда живут не в домах, но в шалашах, являя себя простому народу святыми, сидящих на рынке вымышленных рассказчиков, поющих некия басни для прельщения простого народа, дабы тем обманом себе тунеяцкий хлеб получить, ловить и приводить в губернскую канцелярию без всякого послабления и упущения».

В другом номере он прочел:

«Одиннадцатый век, сделавшись особою эпохою для Двинского Заволочья, ознаменовался полною утратой чудской независимости. Тот же век выразился и как начальный пункт коренного обрусения чуди, которая сливалась с населившими ее владения новгородцами, усвояла их язык, обычаи, занятия и бытовой порядок…» «В свое время Биармия (Пермия) захватывала не только бассейн Камы, но и простиралась на запад дальше Печоры. В пермяцко-зырянском языке „ма“ означало земля, отсюда можно проследить: „Пер-ма (оленья земля), Мур-ма (приморская земля), Моск-ма (коровья земля)…“»

Чем дальше он читал, тем поразительнее для него было, сколько крови пролито в ратоборстве за Поморье: набеги норвежских «мурманов», ватагов на коренное население, отстаивание этих земель срубившими здесь «погосты» новгородцами… «Черные миры», прятавшиеся по лесам, «посадские стороны» на побережье, борьба новгородцев с верхневолжскими князьями…

Он просидел за чтением в библиотеке допоздна. Несколько старых книг ему дали даже с собой.

— Что это вы увлеклись так историей Севера? — полюбопытствовала моложавая и внимательная методистка, когда они разговорились.

— Охота о своем крае побольше узнать, — ответил Марей уклончиво. — Новые книги о поморье древнем не попадаются, вот и решил копнуть старину. Здесь уже факты доподлинные! Хорошо, что нашелся умный человек, описал для потомков. Пройдет лет сто — о наших временах тоже факты жизни писать будут. А романы — это так, беллетристика… Для развлечения на досуге.

12

Дядя Епифан шел с Куковеровым в дальний конец деревни берегом реки. Рассказам его, казалось, не было конца. Встречные люди, дома, мимо которых проходили, какой-нибудь развалившийся, рассохшийся карбас под угором, что наполовину замыло песком, — все было поводом для любопытных баек или замечаний. Память его была неистощима, словоохотлив старик был без меры. Для Куковерова все эти истории могли составить сущий клад. Сама судьба, казалось, благоприятствовала его удаче. По дороге дядя Епифан не упускал случая перекинуться с односельчанами парой слов, отпустить шутку в адрес сидящих на лавочках под берегом старух. Те глядели им вслед и сокочили промеж собой:

— Ишь старается, языкастый чертяка! Скурсовод! Пылит глаза корреспонденту, чтоб и про самого лестно написал. Сошлись два голыша, да любовь хороша. Вот долгоязыкай! Не соврет — дак и не угодит небось…

День был погожий, от реки тянуло свежестью, взблескивала медленная тугая гладь. На перекате у пологого мысочка пестрели говорливые белесые бурунчики, и изредка серебристой стрелкой вспрыгивал хариус.

— Отсюда до избы Григория Кита уже недалече, — проронил дядя Епифан, поднявшись на изволок. — Эвон под крутиком опрокинут его карбасочек зеленый.

— А этот Григорий Кит не старовер ли? — спросил Куковеров, прослышав в деревне от стариков, что жители из лесных скитов не отличаются особым хлебосольством.

— Да как тебе сказать… — протянул дядя Епифан. — Богу вроде не кланяется, а в душу человеку не заглянешь. Залетный уж старик, да крепкий еще, как корень. Он, слышь, одним из первых сдал тогда коров в артель в тридцатом годе. Бригадирствовал опосля на тюленьем промысле. Хоть и стукнуло недавно восемьдесят три, а ум у него еще светлый, бает завсегда с толком.

Они миновали клуб, дорога глинистыми извивами стала спускаться в ложок. Сразу за клубом по правую руку стоял большой, крытый железом пятистенок, украшенный резьбой по фронтону. Крепкая железная изгородь и обширные надворные постройки выделяли этот дом от всех других по соседству.

— Это чьи же хоромины? — бросил придирчивый взгляд Куковеров.

— Дак эвон сидень там за окошком маячит, — кивнул в ту сторону дядя Епифан. — День-деньской за улицей наблюдает хозяин. Уж сколь годов из дома он не объявляется. Паралик его давненько разбил.

— Кто ж такой? — пристально пригляделся Куковеров к темневшей за мутным стеклом фигуре.

— Малыгин. Председателем колхоза у нас до пятьдесят четвертого года был. Вдвоем с сестрой нынче под одной крышей обитают. Бирюк. Ежели бы не она — дак доглядеть, бавить старика некому. Бездетный, холостым всю жизнь обретался. Никто к нему из нашенских в гости не наведывается.

— Что ж такая немилость? — заинтересовался Куковеров.

— Дак заслужил! — махнул рукой дядя Епифан. — Погубивец! Оговорил, было дело, семерых неугодных ему мужиков. Сослали тех кого на остров Врангеля, кого на Вайгач. Окромя Григория, никто и не возвернулся. Дак и Григорий-то опосля прожил недолго, здоровье уж было порушено. В пятьдесят четвертом сродственники тех, загубленных, составили бумагу, в Москву направили. Комиссия целая приехала, долгенько расследовали, бумаги подымали, выспрашивали народ. Докопались-таки до правды, вызнали, что те были неповинны и сосланы только по злому навету. Судить хотели Малыгина, да ему уж в ту пору было за шестьдесят, болел, все охал да охал. Так что махнули на него рукой, с должности сковырнули только. Моя б воля — засудить его все ж следовало, отправить туда, куда Макар телят не гонял. Дак все едино наказал бог погубивца, трясовица на него пала, а потом параликом ноги отгрузило, обездвижел. И ведь не прибирает смерть скаженного, который год сидит вот так под окном и глядит сычом на улицу. Чигряне его сычом и прозывают. Бабы стращают малых детишек, как не слухаются.

— Интересно, о чем же он думает? — проронил, остановившись, Куковеров.

— А поди то знай? Как угадать нам про то? Глаза-то, вишь, стоячи. Глядит, иначе бы мертвяк. Може, умом тронулся, може, жизнь свою прежнюю вспомянывает. Аль, может, просто так, со скуки наблюдает, куда да зачем люди идут. Я ведь к нему не захаживаю, не интересуюсь его здоровьем. Сестрица евонная тоже баба нелюдимая. Выйдет в магазин за хлебом — и сразу тут же назад. Ни с кем и не промолвится словцом, хотя на ее-то люди зло нисколечко не держат. Из-за брата сама стала наче опрокидень. Не доглядай она за ним — свезли бы Малыгина давно в инвалидный дом. За всяко дело приходит час ответить перед людьми, перед совестью своей. Не от гребня, как говорится, голова плешивит, а от годов прожитых…

Перешли через мосточек, поднялись тропочкой в дальний конец Заручья. Дядя Епифан отворил калитку подворья Григория Прокофьевича, постучал в окошко, взошел на крыльцо. Светловолосая девочка выскочила из сеней.

— Деда дома? — спросил дядя Епифан.

Та кивнула и еще шире открыла дверь. Гости прошли в избу, пригибая головы под низкой притолокой. Полы всюду были нашорканы веником с дресвой до белизны, горница просторная, светлая, цветастые занавесочки на окнах. С широкой дощатой лежанки у печи слез, кряхтя, долговязый старик в ситцевой рубахе навыпуск. Был он необычно для северян смугл, резко выделялась белая борода на скуластом лице, обрамленном длинными прядями расчесанных надвое волос, которые отдавали сухим блеском. Григорий Прокофьевич при виде незнакомых гостей с неожиданным проворством метнулся к тумбочке, достал из стакана розоватые пластмассовые челюсти, отвернулся, ловко вставил их. Улыбнулся простодушно, открыто, в глазах его заиграли смешливые лучики.

— Дело наше стариковское, зубы, как говорится, на полочке храним, — произнес он шутливым тоном, пряча смущение.

— Я, Григорий, с товарищем вот из центра… К тебе, значит, в гости… Говорить с тобой по важному делу желают, — сказал дядя Епифан, устраиваясь на лавке под окном.

— Милости просим, гостям мы завсегда рады, — кивнул Григорий Прокофьевич.

Он подошел к старухе, что-то шепнул ей на ухо, и та шмыгнула из горницы в соседнюю комнату.

Куковеров направился в угол избы, где был киот, стояли на поставце, висели на гвоздочках иконы в позеленевших окладах. Справа от киота, закрывая треть стены, было еще с десяток темных, писанных искусным мастером досок, но уже размером поменьше. Теплился, чуть колебался язычок пламени в лампаде, бросая вздрагивающие отблески на лики святых, и оттого, казалось, мерцали зрачки в темных провалах глазниц.

— Иконы у вас древние, — заметил Куковеров с восхищением.

— Известно дело, — ответил с достоинством Григорий Прокофьевич. — Из скитов еще привезены. Мы последними снялись тогды с Макарьевского, с лесных выселок, в двадцать шестом, дак я и взял каки получше с собой…

— Что же, молитесь на них?

— Дак каки грехи у нас? — усмехнулся простодушно старик. — Молиться не молимся, а висят, есть не просят. Не для бога — для себя красоту держим.

— Вызнает он, Григорий, про жизнь прежню, — сказал дядя Епифан. — Марк Михайлович будет историю колхоза писать.

— Историю? — Григорий Прокофьевич остановил внимательный взгляд на Куковерове и с сомнением покачал головой. — Тебе бы с годочек, мил человек, пожить у нас. Пожить, а то и малость поработать, чтоб все спознать да описать толком. Деревня наша ведь особенная, старей ее после Макарьевских выселок на всем приморском берегу, пожалуй, не сыщешь.

— Рад бы, да дел по горло, отец. Нельзя задерживаться… А месячишко-другой побуду, постараюсь в вашу жизнь вникнуть. Я ведь приехал не роман сочинять, а писать историю колхоза, — ответил добродушно, но с оттенком снисходительности Куковеров. — Сейчас век индустриализации, надо работать повышенными темпами. Для меня главное — отметить сдвиги в сознании людей, переломные моменты в развитии хозяйства. Но и быт надо тоже отразить. Народ у вас, надо признать, гостеприимный, щедрый на хлебосольство. Такого радушия, как у северян, нигде прежде не встречал… Слышал я, Григорий Прокофьевич, что вы одним из первых сдали в колхоз коров и лошадь, пример тем самым подали? Что вас побудило?

— Да как тебе сказать, — замялся старик. — На вид перед людьми чтоб выставиться у меня и в мыслях не было. Не в моей это натуре. А обществом жить — лучше, чем особицей. На рыбу да на зверя одному-то не больно ловко. Артелью завсегда способнее. К людям идешь — что ж за свое добро держаться-то? Жили мы допрежь в лесах, на отшибе да при лучинушке. Свечечки порой недоставало, не то что уж хлебушка. Мясца, конешно, промыслишь, а без хлебушка и оно не больно-то по нутру. Старики говорили: хлеба край — под дверью рай, а хлеба ни куска — в горнице тоска. В Чигру муку завозили морем с Архангельска, а о тех, кто обитал в лесных выселках, разве кто станет заботиться?

— Когда перебрались с семьей в Чигру, чем занимались? — сразу приступил к делу Куковеров, часто вскидывая на старика взгляд и черкая огрызком карандаша в блокноте.

— Дак всяку работу сполнял. Плотничал, гарпунером на ледоколе «Русанов» ходил, рыбачил… Я еще время захватил, когда покрученниками рядились, исполовья; за половину доли от промысла да за то, что хозяин тебя кормит и поит. Мужик ежели потонет — хозяину не обидно. Обидно, что бахилы кожаны пропали. Эдак от. На лодках-ледянках волочились, спину в гребах рвали на разводьях. Четыре гребца да два гарпунера в лодке. Ежели гармошка с собой — так еще ничего! Как выйдем на чисто место, где только слабый нилос намерз по краям, — гармонист и заиграет. Зверь очень любит, когда на гармошке играют. Занятно ему да в диковинку музыку послушать. Объявится из-под воды — тем временем его и стрелишь как раз… А ночевали мы запросто на льду. Дровишки-то с собой, впрок припасены. Разведешь тут же и костерик, сварганишь рыбник тресковый. Ночью ворухаешься в лодке, костье ломит, а утром вскочишь, побежишь на промысел — и про усталь всяку забудешь. Кровь-то играет — азарт, охота поболе других зверя взять. Допрежь трудно жили, а как на ледоколах побежали в торосы — куда легче нашему брату помору жить стало. И заробишь хорошо, и паек на рулоны давали в лавке. У нас тогда товарищество было — «Гарпунер». Всяк старался на ледокол попасть, а ведь на всех мест не хватало. Ох и сварились другой раз нескольку ден кряду: кому сей год идти. Всяк заботится, чтоб не только самому попасть, а и сродичам, братьям да кумовьям. Один вопит, что у суседа надел земли поболе для покосов, другой — что у него семейство бедняцко, нет морского инвентаря. Третий — что сын в Красной Армии, кормильцев в доме не осталось. Кто и затаит обиду, что его обошли… Случай был, выбрали вместо братилы Парамона Сядунова, мужика из деревушки Майда, Романа Титова из бедняцкого семейства. У братилы Парамона и карабасок свой, и снасть, а у того — ни шиша, всю жизнь покрученником хаживал, на других горбатился. А только стало за досаду Парамону, что из-за Титова обошли его братилу. Раз на промысле разошлись кто куда за зверем — он Романа и стрелял. Потом объяснял, что за тюленя ненароком принял; снежинушко в тот день вьюжил, сляся. Роман ползком, искровянился весь, на помочь кличет. Побежал к нему Парамон да один нашенский мужик, что неподалече был. Роман там, на льду, и заколел. Перед смертью простил Парамона, думал, без умысла он его… Только и молил, чтоб детишек голодными не оставил, спомогал семейству. Разбирались опосля, да ведь не докажешь, что с умыслом убийство, погодушка и вправду была смурна. Не стали судить Парамона. Да только не долгонько прожил с грехом на душе — шалый наче стал мужик. Идет, бывало, по льду, а под ноги наче не глядит; что ни стрелит зверя — подранок, в майну тот уходит. Исхудал за неделю Парамон, совсем с лица пал. Глядеть было жалко.

— Что ж его жалеть, убийцу? — заметил Куковеров.

— А как не жалеть, — вздохнул старик. — Зло завсегда рядом с добром ходит… Каялся, видать, человек, невмоготу снести грех было. Пока в голове худое держишь — одно дело, а сотворил, оно уж и для самого злом обернется, камнем на душу ляжет, мертвит ее, да назад не отрынешь. Раз и угодил Парамон в полынью. То ли сам кинулся, то ли случайно вышло, а факт, что не вынырнул. Один карабин его только на льду остался. Правду баяли старики, что без покаяния перед людьми не всяк грех под силу снести. Сам в себе не очистишься, а открыться людям — сил недостало. Переполнил в содеянном меру и увидел, что счастье от него отринулось…

— Это о какой же такой мере греха говорите вы, Григорий Прокофьевич? — скептически заметил Куковеров.

— Дак о той мере, которая всякому человеку в душе определена. Сказано в заповеди: «Не убий!»

— А то, что тюленей убивали, это как расценивать — грех или нет? — спросил с оттенком иронии в голосе гость.

— Дак в этом нам попущено, — твердо и убежденно ответил старик. — В наших местах беспахотных чем иначе кормиться будешь? Как проживешь? Зверь, он и есть зверь… Охотой люди завсегда кормились.

— Так вы все же веруете, а говорите, что не признаете бога, — с лукавством глянул на него Куковеров.

— Да как тебе сказать, верую я аль нет, — покачал старик головой. — Бог не там, — воздел он руку к образам, — а в нас. Бог ли, совесть ли — называй как хошь. Сами себе люди и творят закон. Вера, как я понимаю, не только в тех, кто поклоняется божественному, а во всяком человеке, который несет в себе откровение.

Тем временем в горнице накрыли на стол, появились закуска и две бутылки вина. Старуха принесла из сеней закипевший уже самовар. При виде щедрого угощения гости оживились, глаза потеплели. На лице Куковерова расплылась благодушная улыбка. Хозяйка пригласила к столу. Разговор пошел оживленнее. Григорий Прокофьевич завел речь о том, как хаживали в предвоенные годы промышлять на двух дюжинах карбасов на белуху под Конушин:

— Мы за ей, бывало, артелями на месяц снаряжались. Загоним под берег, спутается она в сетях, тут ее на востро кутило — багор такой — и примешь. Здоровущая! Тонна в ей. Сала натопишь, шкуры засолишь. У нас тогда рыбой ли, зверем ли склады полнились. Что ни год в Архангельск обозы тянулись по зимнику. Своим морем да озерами кормились, всяко хватало, хоть кораблей тогда не было у нас железных. Теперь снова мода пошла: под берегом да на озерах не ловят, в океаны нацелились. Колхозных карбасов нонче — раз, два и обчелся. Нынче и белуху не промыслят. А ведь сколь развелось ее, сети на селедку рвет, иной раз под саму деревню заходит. Мы, сказать тебе, народ береговой, хоть не с поля жнем, а с моря. Бывало, всей деревней отправлялись на путину. Весело да наживно, дружно робили, а возвернешься с путины — всей деревней праздник. Попаришься в баньке, выйдешь вечор на улицу — парни с гармошками гулеванить идут. На посиделки соберутся молоды — поют, пляшут. Каки песни были! Теперь разве что старики да старухи помнят. Гуляли — да не блажили; хоть трезвы, да веселы. Сейчас-то и гулянок таких у нас не увидишь, разучился плясать народ. Заведут молоды пленку с музыкой и ходят табунком по деревне. Она, окаянная, орет, даром что на батарейках. А они идут блажат. Сами не запоют. Душа-то, душа молчит, нет выхода ей! Мне и не льстит глядеть на таки гулянки…

— Д-да, — прерывисто вздохнул дядя Епифан и покачал головой. — Я вот другой раз заверну вечор мимоходом в клуб, парни гоняют шары на бильярде, стукают без толку палками, а други на лавках сидят, дожидаются, когда кино показывать станут. Молоды ведь, да скушны, слова лишнего с губ не сронят. Не знаешь, что каждый про себя и мыслит. Побогаче многи стали жить, дак и замыкаются в себе, редко хаживают в гости друг к дружке. Нужда сродняет, а в достатке каждый сам по себе норовит: катерки завели моторны, сетки, кто половчей, на семужку. Да промыслят украдкой. Ночью приволокут мешок с рыбой, чтоб сусед не видел, и в погреб, в тайник…

— А все же, что ни говорите, отец, лучше стали люди жить, — заметил Куковеров.

— Лучше-то, оно, может и лучше для некоторых, а только не хлебом единым, как говорится, жив человек, а согласием и душевностью. У нас ведь почему сенокос и по сей день праздник? Миром робить едут, артелью. Тут всяк про свою личну выгоду забывает. Мы ведь, окромя как на сенокосе, артелями теперь не робим. Девятьсот жителей в селе, а рыбаков всего тридцать душ на прибрежном лове. Нонче только на сенокосе и услышишь, как поют.

— Э, да что об этом сожалеть, что вздыхать о том, что не пляшут, не поют, — встрял Куковеров. — Теперь зато новая культура проникает в село, меняется сознание людей. Меньше карбасов деревянных, зато сейнеры у колхоза, доход больше.

— Мы доходов, конечно, не считали, в бухгалтерски книги не заглядывали, — сказал, разглаживая усы, дядя Епифан. — А только и на сейнерах нашенских мужиков не больно-то видать… Кому охота надолго от своего дома, от хозяйства отрываться? Рейсы ведь по семь-восемь месяцев. А сенца для коровенки кто за тебя накосит, дровишек на зиму припасет? Рыбу ту заморску глазом не видим, зубом неймем. У кого рожа есть — тот и расстарается добыть себе на уху да на зажарку.

— Без закуски, конечно, жить несладко, — мутно усмехнулся Куковеров. Он полез в карман, достал сигареты, чиркнул спичкой.

— А ты, родной, не кури. Тихвинская не любит, — заметила ему с мягкой укоризной в голосе старуха и указала на большую икону. Она не принимала участия в застолье, лежала на печи, но с интересом прислушивалась к разговору.

— Виноват, виноват, — спохватился Куковеров и затушил спичку. — А что же вы, матушка, обособились, не присядете к столу, не пригубите малость с нами? Здоровьице позволяет?

— Ты, родной, не спрашивай здоровье, смотри лицо, — полушутливо обронила она и вяло махнула рукой: — Крепкого я не пью, голова слаба стала, давление крови шибко играет. Остарела.

— Давление, матушка, верхнее или нижнее? — поинтересовался Куковеров. — Если нижнее, то настой из ромашки отлично помогает.

— А кто его разберет — верхнее аль нижнее. Шумит в голове, и все тут. На краю могилы стою, из последних сил тянуся. Когда нам по медпунктам-то мотаться, фершалам голову морочить. Ежели смолоду здоровье не уберегла, что сейчас толку об нем печься. Всю жизнь по путинам хлопалась, спину в гребах рвала…

— Тоже на промысел хаживали? — спросил Куковеров.

— Дак всяко было. Чего не приведется, у моря живучи. И на промысле, и кушником робила.

— Кушником — это как понимать?

— Дак прежде по берегу станции были, где обозники останавливались, лошадям лямки сменяли — полупряжье значит. Кто по зимнику едет, тот и завернет, отогреется да подсохнет в избе у кушника. Мужики-то все на промысле, вот женки кушниками и робили.

— И не страшно было оставаться с проезжими, чужими людьми?

— Да как чужи? У нас тут чужих нету. По берегу все знакомцы, никто не забидит. А против шального зверья карабин есть.

— Выпьем за поморских женщин, за вас, матушка! — поднялся расчувствовавшийся Куковеров. — Выпьем, потому что, как говорил покойный Анатоль Франс, не одни боги жаждут!

Дядя Епифан покачал головой:

— Ох и мастак ты красно говорить… На словах гладух, а вот поглядим, каку историю сочинишь…

— Раз уж взялся писать историю, то непременно все опишу, Григория Прокофьевича и вас, матушка, и вас, дядя Епифан. Все вы найдете достойное место на страницах моего труда. Вы, дорогие мои, замечательнейшие люди. Главное — гостеприимные. Я вас, Григорий Прокофьевич, еще не раз навещу… Очень любопытно было про старину послушать.

— Дак мы завсегда рады, приветим, как умеем, — добродушно ухмылялся и кивал головой хозяин.

Старуха Пелагея уже позевывала украдкой и крестила рот. Жестяные ходики показывали половину одиннадцатого.

— Однако пора и честь знать, засиделись мы у тебя, Григорий, — поднялся с лавки дядя Епифан. — Спасибо этому дому, пойдем к своему.

…Проводив гостей до крыльца, Григорий Прокофьевич вернулся в избу, неторопливо разделся и улегся в постель. Он долго ворочался, покашливал. Сон не шел в голову. Растревожил случайный этот разговор. Снова и снова перебирал он в памяти прожитые годы. Чуть слышно поскрипывали балки и косяки большого пятистенка, который хозяин ставил в молодые годы своими руками, — словно жаловался дом приглушенными шорохами на что-то.

Старик поднялся, оделся и, тихо прикрыв за собой дверь, вышел на улицу, побрел к облитой лунным светом реке.

«Вот эдак прошла жизнь, сошла на убылую воду, как ледостав, а рассказать о прожитом толком и не могу», — думалось ему в ту ночь.

13

Пятая, ударная глава, где должны быть сведены основные показатели, отображающие экономический взлет колхоза «Свобода», подвигалась вяло. Днем Ванюша был занят учетом комбикорма и уделить внимание Куковерову мог только под вечер. Да и представленные данные не удовлетворяли Куковерова, он копался все в новых гроссбухах, искал впечатляющие показатели, выписывал цифры колонками в свой затасканный блокнот. Видя рьяность корреспондента, Ванюша проникся к нему симпатией, и они частенько засиживались в конторе за полночь.

В один из таких долгих вечеров в бухгалтерию неожиданно заявился Марей. Нарушив их уединение, он решительно вошел и заявил, что хочет осведомиться о финансовых делах колхоза.

— Чего это тебе в голову взбрело вдруг? — удивленно вытаращил глаза Ванюша. Марей был в выходном костюме, рубаха с отглаженным воротничком. Из бокового кармана торчала свернутая в трубочку школьная тетрадка.

— А что, по колхозному уставу это вроде не запрещено, — деловито и сухо отрезал он. Веки его чуть вздрагивали, глаза смотрели твердо и с вызовом. — Колхозник я или не колхозник? Вот и интересуюсь знать, — добавил он уже спокойнее.

— Да я, собственно, не против, — замялся Ванюша. — Тебя что именно интересует, объясни ты толком…

— А первый момент такой, — загнул палец Марей, — во сколь обошлись нам сейнеры и расплатились ли за кредиты? Второй — сколь убытку от озерного лова, вернее, от того, что не ловим по-хозяйски?

— Ну ты даешь! — хмыкнул Ванюша и перевел встревоженный взгляд с лица Марея на Куковерова. Тот молчал и загадочно улыбался, наблюдая эту сцену, хотя поведение Марея и его внезапный интерес к колхозным делам несколько удивили.

— Эх, Ваня, — вздохнул Марей, ероша волосы. — Ну ладно Коптяков, — а тебе-то почто голову приезжему человеку морочить? Забыл о том, что давеча мне сказывал? По уши, дескать, мы в долгу у государства, сейнеры в кредит куплены, а когда отдадим — еще неизвестно. По океанскому лову только в этом году перевыполнили план на семь процентов, потому как с мойвой повезло… Может, будешь отказываться от своих слов? Передергивать? Эх, едрена качель, измельчали поморы…

Ванюшино лицо покрылось пунцовыми пятнами, отчего белесый пушок на щеках проступил явственней. Он облизал губы, хотел что-то сказать, но только деликатно прикрыл рот рукой и кашлянул.

— Эх, Иван Тимофеевич, не отцовский у тебя характер, — продолжал Марей. — Тот зверобоем был, жизнь положил на промысле, а тебе только бумагами шуршать… Ну да ладно, не обессудьте, что потревожил. Я в другой раз зайду. Пораньше. Цифры ты мне все же дашь. — Он поднялся со стула и, не глядя на Куковерова, вышел из бухгалтерии. Тишина в комнате стала напряженной. Ванюша мял в потных руках резинку и смотрел погрустневшими глазами в окно.

— Что все это значит? — вывел его из задумчивости Куковеров. — Что он тут плел?

— Дак значит!!! — неожиданно заговорил Ванюша срывающимся фальцетом, заикаясь от волнения. — Я и сам собирался рассказать вам, да не решался никак. Вы историю пишете, стараетесь для нас, — частил он, постреливая в окна смятенными глазами. — Так вот, я скажу, хоть велено было дать только показатели за последние три года по глубьевому лову. Самого главного вы-то не знаете. Какая у нас история, если честно разобраться?! Сюда погляньте, — метнулся он к шкафу, достал папку, стал ворошить бумаги. — Мы ведь по уши в долгу у государства! Прав Марей. Команда-то на сейнерах не наша: подрядили в Мурманске «бичей», что из тралового флота списаны. Чигрян в команде только пятеро всего. Валовой доход у нас — миллион, а производственные расходы — полтора, — выпалил он знобистым полушепотом и уставился на Куковерова расширившимися глазами.

Тот медленно отложил ручку и прицокнул языком.

— Это что же выходит? Значит, колхоз ваш дутый миллионер? — нервически хохотнул он.

— Дутый, дутый, — словно обрадовавшись чему-то, затараторил Ванюша. — Уж кому, как не мне, знать-то! Вся надежда у нас, что долги государство спишет. Если станет со временем не колхоз, а совхоз — тогда конечно… Тогда все подчистую погасится. Разузнали б толком, какие у нас дела творятся, на каких дрожжах пекутся доходы, так не хвалить — ругать в газетах следовало. Наружно — одна только видимость. Сейнеры-то не новые, списанные купили уже. Придет скоро время на ремонт ставить — где деньги взять? Чем тогда план давать будем? Снова кредит? А отдавать когда? У Коптякова — расчет: славу заработает да и переметнется в район. А расплачиваться придется тому, кого после пришлют. Здесь, в деревне, какие дела на нем? То да се, по мелочам. Зверобойка в марте две недели, так руководить приезжают из Архангельска. Разве что сенокос, и только? Так взяли кредиты, купили сейнеры — совсем махнул он рукой на прибрежный лов. Белухи звон сколько развелось, а промыслить ее никто не шевелится. В тундре двести сорок рыбных озер! Да не ловим там. Это, дескать, мелочь! Зачем лишняя морока? Завозить бригады, рыбу вывозить, сдавать… Не то что в Мезени, а у нас в Чигре свежую рыбу не увидишь в магазине. Чем народ, спрашивается, кормить?

— Ну, Ванюша! Оказывается, ты для Коптякова внутренний враг, — нехорошо засмеялся Куковеров. Он судорожно вздохнул и тяжело откинулся обмякшим телом на спинку стула. На лбу у него пролегла еще тверже морщинка к переносью, губы расщепила недобрая улыбка.

— Для кого враг, а для своей деревни — нет, — поспешил уверить с горячностью Ванюша. — Знаете, сколько у нас сменилось за последние десять лет председателей?

— Ну сколько? — смотрел на него Куковеров, пытаясь понять, что толкает собеседника на откровенность.

— Шесть! Да-да, шесть, — воскликнул тот ломаным фальцетом. — Раньше у нас отделение было в сорока пяти километрах отсюда, прямо на побережье. Деревушка Мижа. Так из-за того, что увлеклись глубьевым ловом, похерили деревушку. Свет отключили, почту закрыли, школу. Вынудили, можно сказать, сдать коров и перебраться в Чигру. А тут нашим, кроме как на зверобойке да на сенокосе, заняться нечем. В Миже прежние годы мужики неплохо в путину доставали навагу, селедку. А покосы какие там рядом с деревней! Голов двести скота держать можно было. Так нет же — укрупняться нынче модно. Оно и сподручно для председателя — переселить народ из Мижи. Ездить не надо, все на виду, под рукой. Зачем держать на отшибе отделение, когда дадим план глубьевым ловом! Вы не подумайте, — сделал Ванюша красноречивый жест, — я не против глубьевого лова, ежели хозяйство не будет придатком траулеров. Ненадежный от них план. Надо и на береговой промысел посылать народ. Под боком ведь рыбы сколь хошь. Семь или восемь бригад держать можно бы. А мы возим из-за моря телушку… Эх, жалко Мижу! — вздохнул сокрушенно Ванюша. — У меня тетка родом оттуда. Летом иной раз по три месяца у нее живал. Теперь дома там пусты, ветер ставни на окнах мотает, в оборванных проводах свищет. Трава-то, трава на покосах какая сей год вымахала! А мы ездим на сенокос черт-те куда обкашивать мелкие лужки, где и конной грабилке не развернуться толком. Зимой трактора гоняем. Ведь зароды с сеном кругом по озерам на пятьдесят километров раскиданы. Горючее изводим, технику не жалеем, сена по пути сколь пропадает. Как морозы да рыхловат лед — трактору и не пройти к тем местам. Стоят зароды, пока не вскроются реки. Летошний год ветки рубили да в комбикорм подмешивали, чтоб как-то животину продержать до весны…

— Зачем же ликвидировали это отделение? — удивился Куковеров.

— Так народ-то не очень тогда спрашивали. Я помню то собрание. Коптяков только-только к нам приехал. Поднимается на трибуну: «У нас, говорит, колхоз рыболовецкий, а не животноводческий. Сдадим государству коров, что на ферме в Миже, и в четыре раза перекроем план по сдаче мяса. Тогда и кредиты охотнее выделят на покупку сейнеров. Больше попросим. А сейнеры купим — в Атлантику выйдем. На широкий простор! Тогда такие доходы потекут, что и не снилось. Миллионами ворочать будем». Во как лихо захвастнул! Все и развесили сдуру уши. Про то, что рейсы будут по восемь месяцев и накладно мужику от хозяйства отрываться, никто не подумал. Не заикался, что долгие рейсы будут. А как сходили да поштормовали чуть не с год мужики, так поняли, что не очень-то сладки те морские заработки. Бабам одним с домашним хозяйством не сладить. А каково оставаться одной да растить детишек?

— Нет, братец, это что же ты со мной делаешь, все в пух и прах ломаешь, путаешь все карты? — перебил его Куковеров. — Если колхоз — дутый миллионер, о чем же тогда писать? — хлопнул он рукой по колену.

— Дак об этом и пишите, — воскликнул Ванюша с искренним простодушием. — Вам все можно разоблачить… Вы ведь корреспондент! Вам многое дозволено.

— Ах, чудачина! Я ведь не фельетон, а историю колхоза подрядился писать. Договор составлен, как тебе известно. За газетный фельетон что? Копейки заплатят. Нет, ты понимаешь, что ты со мной сделал? Аванс получен, четыре главы уже готовы набело… А если обо всем этом написать начистоту — кому такая история нужна?

— Нам и нужна! Не только про хорошее, а и про плохое писать надо, про ошибки наши, чтоб повторять неповадно было. Вы правду пишите, ежели хотите, чтоб вам люди верили.

— Так никто же не примет у меня такую историю, если я изложу обо всем, что сейчас от тебя услышал.

Только теперь до сознания Ванюши дошло, в какое затруднительное положение поставил он Куковерова. Он смущенно потер лоб, опустил глаза, часто смаргивал длинными ресницами.

«Вот она, наивная сельская простота, — думал Куковеров. — И псу под хвост вся месячная работа. К черту потраченное зря время. И что же теперь прикажете делать? Оставить им четыре главы за полученный аванс и уехать подобру-поздорову?»

Он поднялся и стал нервически вышагивать по комнате, часто и коротко затягиваясь сигаретой. Правое веко у него подергивалось от тика.

— Да, дела, — приговаривал он сокрушенно и ерошил волосы. — Но им-то, им зачем было вводить меня в заблуждение?

— Дак льстит… А историю вообще-то про нас надо писать! Деревня старая, и народ хороший. Народ славный, — оживился Ванюша.

— Что народ! — вспыхнул Куковеров и ожег его взглядом. — Мне про колхоз надо писать, отражать контраст между вчерашним и сегодняшним днем… Понимаешь ли ты, что такое агитация и пропаганда? Понимаешь, в чем задачи идеологии? Не имею я права писать, что колхоз увяз в долгах. Никому не нужна такая история. Не напечатают ее и денег мне не заплатят. Чудак ты человек. Эх, святая простота… «История» должна быть прежде всего показательна. Это материал эпический! Не ударный, не газетный, которым можно что-то изменить к лучшему сиюминутно. Ведь так? Не согласиться с этим может только дурак. — Он остановился посреди комнаты и неожиданно заговорил с вкрадчивой проникновенностью: — А может… может, побоку всю эту цифирь? Ну черт с ними, с кредитами, старыми кораблями, которым скоро на починку… Сегодня ведь они дают план. Было даже один раз перевыполнение… Ведь отметила газета… Кстати, а как же в таком разе проскочила о вас хвалебная статья? Неужто корреспондент не разобрался толком во всей этой липе?

— Дак пятидесятилетие-то колхоза было в мае. Вешней порой к нам никак не добраться, кругом одна мокрядь, самолету никак не приземлиться. Звонили тогда из газеты, председатель и дал сводку по их просьбе — сводку за последнюю добычу сейнерами. Остальное там сами, наверное, уж доделали.

— Ну, понятно, дежурный материал в номер… Сто строк по телефону.

— Эх, да ежели б истинную правду про нашу жизнь написать мог я сам, — проговорил с какой-то тоской в голосе Ванюша. — В нашей деревне ведь кому живется хорошо? Тому, кто имеет свои личные моторки да сети. А каково вдовым старухам да одиноким старикам? Не с руки уже ходить в море, добираться на озера в тундру. Давеча вон баба Маня, вдова смотрителя маяка, ставила яруса под бережком за деревней, поймала четыре камбалки с ладошку и рада-радешенька, что ушицу из свежей рыбки сварит. На консервах да на крупе не очень-то проживешь с пенсией в сорок шесть рублей. Молоко дак и то не каждый день в магазине. Коптяков из кожи лезет перекрыть поставки в район. А бабе Мане от глубьевого лова не холодно и не жарко… Она ту морожену зубатку да хека не видит. Сдают рефрижераторам, к нам не доходят. А ведь тридцать лет на промысле прежде горбатилась…

— Ну ладно, — прервал его внезапно Куковеров. — То плохо, это плохо, эко у тебя все в мрачных тонах… А что бы сам делал на месте председателя? Его ведь тоже понять надо.

— Дак поперву отделение в Миже снова бы отстроил, увеличил стадо, — загибал пальцы Ванюша. — С покосов в Миже сколь корма. Опять же — береговой промысел селедки да семги там под рукой. В тундре озера облавливать надо, коптильню ставить. Не только деревню — район прокормить можно. Доходы не скоры, а надежны, хоть и морочливо поперву. Да выловить сорную рыбу — окуня, ерша, зарыбить ценными породами озера. Время нужно на то, конечно… Я бы…

— А Коптяков, значит, глупее тебя? — дернул бровью Куковеров.

— Дак не глупей, конечно, но за скорой славой погнался. Когда еще приспеют те доходы, а тут с глубьевого лова — сразу. Сразу, да ненадолго. Доходы те временны… Деревню, прибрежные угодья, а не корабли во главу угла ставить надо. От веку мы своими покосами кормились, в каждом доме корова была, а теперь чуть что — комбикорма завозить, иначе скотина подохнет. Прежде-то не дохла, хоть втрое больше держали. От земли, от старых тоней оторвались, в океан глядим, на дальние моря надеемся, а комбикорма требуем, трезвоним по телефонам, шлем бумаги в Архангельск!

— Проблематично все это, проблематично. Не так все просто, Ванюша. Но, с другой стороны, приличнее не говорить ничего лживого, нежели говорить все истинное. Впрочем, я мог от тебя всего этого и не слышать. Посвящать меня в финансовые тонкости, надо полагать, никто тебе не поручал. Нет, я не выдам, — заверил он с медлительной усмешкой. — Откровенность Куковеров умеет ценить! Но, понимаешь, если они так со мной… так отчего бы и мне не принять эту двойную игру? Написать все же историю оптимистично, а потом уж развяжутся руки… После мы и фельетончик сварганим. Но после, друг мой, после…

— Нельзя нам никак правды не написать, — проговорил Ванюша сдавленным голосом и грустно поглядел на него.

— Вот заладил как сорока: «Правда, правда!» — вспыхнул Куковеров. — На хлеб намазывать твою правду, что ли? Сами и воюйте тогда за правду, нечего на чужого дядю надеяться. А то рассчитываете, что кто-то другой будет за вас весь этот жар разгребать.

Сердце Куковерова переполнялось досадой, но все же что-то подкупало невольно в этом простодушном парне, который возлагал на него такую надежду. «А что в сложившейся ситуации можно предпринять? — думал он. — Игра диктует козыри, масть выбирать не приходится».

Словно издалека в его сознание пробивался голос Ванюши:

— Тоже вот, в соседней деревне, в Соянах, отгрохали ферму на двадцать тысяч несушек, а держат всего пять тысяч кур. Остальная площадь гуляет. На хрена, спрашивается, таку ставили? Цыплят завозят самолетами из Северодвинска, а корм — морем из Архангельска до Каменки. Обходится комбикорм в десять раз против первоначальной цены. А как почнут куры нестись — развозят яйца по району, опять же на вертолетах. Пятьдесят тысяч убытку за один прошлый год. Позарились на быстры доходы. Ферму-то под Архангельском строить следовало, а яйца сюда завозить самолетом.

«Ах, Ванюша, он все еще убеждает меня в чем-то, — тронула губы Куковерова усмешка. — Прожектер, Дон-Кихот, рыцарь арифмометра в зеленых нарукавниках. Надеется, что я могу что-то изменить. Смотрит на меня, как на бога. Святое простодушие! Но чем, чудак-человек, я могу помочь? Скверная история. Фельетон разве сдвинет дело? Бумажный шорох, и только. Никакими фельетонами делу не помочь».

Ванюша молча глядел на него и теребил завязку на папке испачканными в чернилах пальцами.

— Утро вечера мудреней, устал я сегодня, — сказал Куковеров и раздавил в пепельнице окурок. — Пойду отдыхать. Голова кругом идет.

«А все же я приму эту игру, — думал он, лежа на продавленной кровати у себя в номере. — Можно бы переметнуться и в другой колхоз, дело для нас недолгое. Но время, время! Если к концу августа не раздобуду трех тысяч… Да и чего суетиться, есть ведь неплохой ход, в конце концов. И плевать мне на всякие сантименты! Завтра же припру Коптякова, куда ему деваться, пойдет как миленький на мои условия».

14

«…Привожу для примера наглядности нашей жизни в Чигре в прошлом протоколы заседания правления товарищества „Гарпунер“ за 1927 год, — писал в шестой главе Марей. — „Слушали, постановили. Вопрос о покупке моторно-парусного судна „Жанна д’Арк“. Принимая во внимание малый тоннаж судна при случае перевозки грузов, непригодных для использования его на тюленьих и зверобойных промыслах — для какой цели товарищество только и думало купить, невозможность использования его на ранних тресковых промыслах, а также за неимением кадра специалистов — от покупки означенного судна отказаться и сообщить о том нынче же в Севморсоюз…“ „Исключить из основного списка зверобоев Малыгина Дмитрия Алексеевича, так как у него сильное хозяйство, и зачислить Сядунова Ивана Михайловича как большесемейного и не имеющего своего морского инвентаря. Вопрос о Сядунове Василии Парамоновиче оставить открытым до выяснения; если он получает землю, кроме основного надела за своего родственника дьячка, то тогда его из списков зверобоев исключить. Титова Ивана Михайловича включить в список, поскольку сын его находится в Красной Армии, а также включить Сядунова Гаврилу Романовича (семейство бедняцкое, два брата в Красной Армии). Избрать делегатом на собрание кустового объединения Котцова Феропонта Прокофьевича…“

„…Случай убийства на льду из винтовки Потапкина Семена Семеновича после дознания на ледоколе считать несчастным случаем ввиду плохой видимости и снежной метели. Малыгина Василия Ивановича к суду не привлекать, так как убийство совершено не умышленно, а потому, что принял он Потапкина за зверя, почему и стрелял…“

„…Двадцать шестого июля 1915 года купец деревни Чигра Иван Малыгин завербовал и доставил шняком работать на засолке рыбы партию бездомных китайцев кули в количестве двадцати человек, означив в договоре с ними, что они будут трудиться от зари до зари. А поелику ночи у нас об эту пору белые и зорь как таковых не бывает в природе, то вышеозначенные кули и должны были трудиться согласно договора круглосуточно. А поелику условие они не соблюли, то считать их жалобу в уездный суд необоснованной и освободить купца Малыгина Ивана Афанасьевича от платы им за месяц по договору“. Выписку сделал из писцовой книги уездного Сосновецкого суда собственноручно я, Марей Сядунов…»

У вдовы бывшего лоцмана, Ивана Питимирьевича Сядунова, он выпросил хранившиеся на повети «Архангельские губернские ведомости», откуда тоже почерпнул немало любопытного для себя.

«Ведь сколь нелепостей было в Поморье в прежние времена», — думал он. Взять хотя бы вот эту заметку, опубликованную в 1869 году: «Было предложение приохотить поморов к хлебопашеству и полеводству, даже в Сороцкой волости и Терском скалистом берегу, для чего в 1862 году послано в селение Варзугу 6000 пудов овса для посева. Нередко здесь в июле бывают заморозки, уничтожающие всю жатву, и увлеклись бы этим, если бы грунт хоть сколь был удобен. Между тем поморов, которых вынудили к хлебопашеству и за семена долгов не заплатили, отдали для отработки долгов на лесопильные заводы иностранцам за крайне ничтожную плату, по 27 копеек в сутки, а также забрали у них последний скот… Жители принуждены унавоживать свои луга, которые они называют полями, очищают их от мха и камней, обносят изгородями, борясь за каждый клочок земли, чтобы накосить сено для прокормления скота… Поморов считается при берегах Белого моря в 59 селениях и деревнях 19 314 душ. Положение их незавиднее положения карелов; та же бедность, тот же недостаток в хлебе. Школ почти нет, дороги отсутствуют не только по Архангельску, но и в Кеми, Онеге. Минувшим летом уездный доктор Кеми, господин Фрей, привез сюда на судне кабриолет и лошадь, но вынужден был продать ввиду невозможности пользоваться и утратив надежду облегчить перемещение по окрестностям…»

15

В сенокосную пору деревня кажется осиротевшей, безлюдной. Редко кто на улице объявится, пройдет по рассохшим деревянным мосткам. Сидят старухи на бревнышках под берегом; дремлет гагара белая на выступающем из-под воды камне, подвернув голову под крыло. Тихо, только легкие мерные звоны изредка доносятся со стороны кузницы, где два старых рыбака отковывают якорь.

Из молодежи в Чигре остались немногие: кто работал на ферме, был занят по ремонту в гараже и котельной, да бригада плотников, второй год уже строивших колхозные ясли. Работа затягивалась не по их вине.

Возвели кирпичные стены по проекту, а тут приехал по авторскому надзору из Архангельска, от конструкторского бюро старший инженер, немало подивился, что под нагрузкой просел в некоторых местах фундамент. По его указке делали сверху фундамента бетонную подливку, пришлось разбирать кое-где кладку, перестилали уже готовые полы, перенавешивали заново столярку…

В воскресенье вечером перед клубом на лавочке сидели пятеро плотников, покуривали, дожидались, когда начнут продавать билеты в кино. Подошел, поздоровался, сел на лавочку рядом с бригадиром Михаилом Сорокой механик гаража Сергей Сядунов. Был он в нарядной голубой рубахе с отложным воротничком, лицо выбрито до глянцеватого лоска, разрумянившееся после бани.

— Серега, когда уголь будут в дома завозить? — спросил молодой плотник, вихрастый рыжеволосый Тишка. — Дни стоят погожи, безветерь, пылить не будет. Экскаватор-то на ходу?

— По мне, так хоть завтра, была б команда от председателя…

— Дак, может, Коптяков и не почешется, ежели ему не напомнить. Летошний год стали завозить в октябре, ветра пораты, так вся улица была от пыли черна, запорошило углем дворы начисто.

— Погоди, Тишка, дай с сенокосом управиться. У Коптякова сейчас други заботы в голове, — заметил Михаил Сорока, стряхивая с рукава своего новенького пиджака пепел.

— А одно другому не мешает. Выделил бы трактор, да отдали распоряжение на склад, мы б сами завезли. Чего тянуть, с сенокоса для этого дела сымать людей не надо.

— Ну дак пойди к председателю да скажи, так, мол, и так, чего ушами хлопаешь, ждешь, когда застанет ветрена погода. Может, он тебя и послухает, может, ему только твоего совета и недоставало.

— Эх, только бы дождей не послало, с сенокосом управиться успели, — вздохнул, глянув на небо, старый плотник Андрей Степанович.

— Дак не должно, не натянет. Погодушка-то — ведро, — живо отозвался Тишка. — Вон дымок над банькой бабы Мани как по отвесу торчком в небо идет. Сама моется али постоялица ее, Танюшка… Ох уж и попарился б я с ей.

— Не тебе долить таку девку, хиляк, — усмехнулся Сорока. — Танюха девка строгая, к ей особый подход нужон. Мне б годков десять скинуть — может, и сам бы за ей приударил. В молоды года я куда понатуристей был, ни одна хлесткая женщина моего обхождения не выдерживала. За сколькими волочился, со сколькими миловался, а вышло так, что бунчлива женка попалась.

— Не угадал, выходит. На всех баб зарился, а теперь чего ж жалиться.

— Так-то оно так, — усмехнулся Сорока. — А вон уже дед Кит с дедом Анкиндином и якорь готовый из кузни несут. Славно отковали деды, — заметил он, отводя разговор. — Когда новый карбас спускать на воду будете?

— Дак осмолить для надежности еще разок надо, — ответил Кит.

— Что же вы, деды, в воскресенье-то трудитесь? — обронил Тишка. — По писанию священному, грех ведь великий.

— Дак то писание Никонианское не по нас писано, парень. И сказать тебе к слову — сегодня по старому стилю вовсе не воскресенье, — ответил дед Анкиндин. — Прежде старики такому мозгляку зеленому, как ты, ухи надрали бы за насмешку. Подсоби лучше, чем зубы скалить.

— Это мы запросто можем. Давай, Серега, донесем им якорек, что ли, — подхватился Тишка.

— Сидите уж, ладно, — махнул рукой дед Кит. — Сами справимся. А вы вот что, мужики, чем время зря терять да лясы точить, смотались бы лучше на берег, к тоне Колотихи. Штормом давеча кита выбросило на отмель. Сколь мяса зря пропадает. Его хоть соли, хоть вяль… Важнецкое мясо и долго не портится. Мы, я помню, опосля войны одного небольшого загарпунили, дак, почитай, три месяца кормилась вся деревня.

— Так то ж убоина была, а этот — сам издох, — проговорил с ленцой в голосе Михаил Сорока.

— Не издох, зря клепишь, а ослеп он от нефти, — сказал дед Кит. — Выбросило, дак был живехонек. Он, поди, еще и сейчас не окочурился. Легкими ведь дышит…

— Нет, китовое мясо не по мне, — расслабленно протянул Сергей Сядунов. — Мы уж как-нибудь без него обойдемся, пока есть семужка. А председатель мог бы расстараться: враз перевыполнит план по береговому лову. Вот ему и доложите.

— Уехал он в распадки, где промыслят архангельские мужики по договору печуру, — вставил Тимоша. — Сегодня уж, поди, до вечера не вернется в Чигру.

— Эх, и ледащий же нынче пошел народ… Вечор с Анкиндином вдвоем поедем на Колотиху, — сказал дед Кит.

Старики подняли якорь и понесли вдоль улицы к берегу, где стояла небольшая карбасная мастерская.

16

Никита Жуков, председатель Чигрянского сельсовета, шел от аэропорта к деревне наторенной дорожкой, сдвинув кепку на затылок, широко озираясь по сторонам, пристально поглядывая на берег реки, словно ощупывал хозяйским взглядом — не изменилось ли что здесь за тот месяц, пока находился он в Архангельске на курсах совработников. Остановившись, раздвинув ноги в порыжелых от пыли ботинках, он закурил и прислушался к доносившимся со стороны кузницы мерным звонам. Чуть уловимым горьковатым запахом дыма тянуло от близстоящих изб, неярко, умеренно блестела гладь реки, все кругом было спокойно и миротворно.

На мостках вдова Марфа Седельникова, пышнотелая, не старая еще бабонька, полоскала белье. Жуков пошел вдоль крутика, поравнялся с ней, и на воду упала его длинная, чуть вздрагивающая на ряби тень. Марфа подняла раскрасневшееся лицо и обернулась, щуря глаза от солнца.

— С возвращеньицем! — улыбнулась приветливо она. — Загулял ты, видать, Никита Афанасьевич, в городе. Ишь, и лицом малость осунулся. Измочалила небось городская укрепа?

— Дак не скажи. А по деревне успел соскучиться, — ответил Никита и поставил на траву портфель. — Ну как тут у вас, все бригады сенокосчиков разъехались на пожни?

— Почитай, три недели, как последних проводили. В деревне, слышь, корреспондент объявился. Бают, историю про нас пишет. Все избы обхаживает. Уж и не знают хозяюшки, чем ли кормить, чем ли поить… Да ты спускайся, притулись под бережком, покури.

Марфа была женщина словоохотливая, имей только время да терпение слушать ее бойкую речь.

— И откуль это счастье на нашу голову откололось, — продолжала она, поправляя выбившиеся из-под косынки волосы. — За три тыщи, бают, подрядился мужик. Деловитый — слов нет!

Жуков спустился к мосткам и присел на бревнышко.

— Давеча Павла сказывала — пришел к ним в избу, расспрашивал про всяко. И уж до чего прожорлив к вину — два пузыря за вечер с дедком опростали, а сам все строчит напропалую, хоть и хмельной. Блокнотец-то ить выскочил из-под руки, на пол свалился, так он, значит, на скатерти невпопад. Рьяной — страсть. Насилу Павла после застирала те каракули… Все наскрозь про нашу жизнь запечатлел достословно. Цельны дни по деревне с Епифаном шастают. А меня обминули, трясовица их забери. Я б тоже немало могла чего насказать. Да, а Марей-то, слышь, тоже наперегонки с им засел сочинять. Ну прямо-таки на потеху соревнуются. Тот хоть за деньги, понятно, а этот чего старается? Аль ущучить в чем норовит? — Она яростно захлопала вальком по белью, и сверкающие на солнце брызги полетели на Жукова. Теперь ему стало понятно, зачем дед Гридя и Марей отбили ему срочную телеграмму.

— Из района прислан корреспондент, что ли? — поинтересовался он.

— Нет, не нашенский, это уж точно. И говор у него другой. Может, из самой Москвы, — многозначительно сузила глаза Марфа, напрягая белесые брови. — А про что вызнает — сам у него и спроси. Может, ему указка дадена разведать, как и про что у нас тут мыслят…

— Ну это уж ты зря так, — махнул рукой Жуков. — Пустые твои догадки.

— Пустые не пустые, а только неспроста его председатель привечает. Да, может, то и к добру, что меня корреспондент обминул. Слово ить не воробей… А то б я, грешным делом, в «историю» попала. Спокойнее спать будет…

И тотчас она перевела разговор на другое, зачастила о том, что на этой неделе выбросило под берег штормом ослепшего кита, бабы и ребятишки ходили за два километра смотреть. Лежит эдакая туша, раздергивают чайки и песцы, сколько сала пропадает зря.

— В район сообщили? — спросил Жуков.

— Дак председатель только вчера вернулся с распадков, где камень-печура. Не докладывали без него, еще заругает.

«Опять Коптяков занялся добычей печуры на точильные камни», — поморщился Жуков. Он поднялся и направился к своему дому, размышляя дорогой, что за историю колхоза затеял председатель и зачем она ему нужна.

В сельсовете Жуков работал второй год, до этого был трактористом, заочно окончил сельскохозяйственный техникум. С новой должностью освоиться оказалось не так-то просто. Одно дело быть облеченным властью, а другое — уметь пользоваться ею с толком. Он рьяно принялся за работу, два раза вызывал Коптякова на исполком, требовал ускорить затянувшееся строительство яслей, выкорчевать кустарник на заросших пожнях, ставил на вид, что ржавеют водопроводные трубы под открытым небом, пришли в негодность пятьдесят тонн цемента под дырявым навесом… Коптяков снисходительно выслушал, но и только. Все осталось по-прежнему. Да и что ему Жуков? Ну, председатель сельсовета, формально — власть, а по сути, он, Коптяков, хозяин положения в деревне. У него и техника, и счет в банке, и покосы… А у Жукова всей техники — велосипед, да только на нем дальше околицы Чигры не уедешь.

Терпение председателя переполнилось в тот день, когда Жуков категорично заявил, что добыча печуры в распадках беззаконна, необходимо разрешение управления геологии. И вообще этот побочный промысел отвлекает, дескать, его, Коптякова, от его прямых обязанностей. Совершенно запущен прибрежный лов, который год ведутся толки, что нет больших весов в телятнике, скотницы не получают доплату с привесов…

— Может, сядешь сам на мое место, поменяемся ролями? — вспылил тогда Коптяков. — Наводить критику да тыкать носом все горазды, на это много ума не надо. Тоже мне указчик! Лучше бы своими делами занимался. В прошлом году еще вышло постановление о налоге за собак, ясно писано: на привязи держать должны, чтоб не шастали по деревне стаями. А что получается? Недавно за околицей задрали двух овец. Кто ответил? Организовал бы охотников перестрелять дворняг, обложил кое-кого штрафом… Так нет же, все выискиваешь на колхозном дворе огрехи. Чем бы председателя ущемить да подковырнуть. Копаешь под меня, что ли? Ты же представитель советской власти, первым помощником должен быть, а не настраивать против руководителя из-за всякой мелочи людей.

— Критиковать за дело — не значит настраивать против меня людей, — секущимся от волнения голосом ответил Жуков.

— Дак критику надо понимать с толком! Что тебе до печуры, если геологи молчат? Ну пошли им кляузу, бодягу разведи… Нет, рано тебе власть дали, много на себя берешь, а в сельсовете без году неделя. Ладно, поговорим в райкоме, там тебе вправят мозги, — пообещал в запальчивости он.

Второй секретарь райкома Андронников пригласил через неделю обоих. Досталось не только самому Коптякову, но и Жукову за то, что обострил отношения с председателем, не проявил гибкости, занял позицию критикана. Выйдя из райкома, Жуков чувствовал себя как побитый. Не ожидал он, что столь важный для него разговор пройдет наспех. Андронников толком не вникнул в детали, а когда Жуков повел речь о колхозных бедах, о волюнтаризме Коптякова и нежелании реагировать на критику, резко осадил:

— Я вас не затем вызвал, чтоб жалобы друг на друга выслушивать, а с тем, чтобы положить им конец. Гибкости надо больше проявлять в работе, умения находить контакты…

«Какие, к черту, гибкость и дипломатия, — думал Жуков, — если Коптякову нужно только одно — чтоб я не совал нос в его дела, сидел в сельсовете, шуршал бумагами, вел земельно-шнуровые книги. У него, дескать, своя епархия, а у меня своя. Дальше отведенной межи не рыпайся. Недаром в этом году не ввели предложенных им колхозников в правление».

Все же надеялся он, что Коптяков прекратит добычу печуры. Ан нет, не отказался от соблазнительной выгоды. Добро хоть, местным мужикам давал бы заработать, а то приезжали весной из города бравые артельщики, заключили соглашение, вел с ними Коптяков какие-то сложные денежные расчеты. И теперь, узнав от Марфы, что председатель снова затевает добычу печуры, Жуков решил пока в это дело не вмешиваться. «А вот „история“ — это что-то новое. Конечно, колхоз вправе за свои деньги… Но о чем писать, чем выхваляться? А может, имеется установка свыше? — размышлял он дорогой. — Вмешаешься — опять угодишь впросак. Ну да ничего, вникнем, разберемся без суеты, а там видно будет».

17

…Часу в восьмом, когда солнце уже скатилось к зубчатой кромке леса, синевшего далеко за низким берегом реки сплошной стеной густого ельника, и в воздухе роилась мошкара, по дороге от правления шли Ванюша Сядунов и Никита Жуков.

— Дак мне и самому удивительно, — частил Ванюша. — Коптяков подписал и велел сделать расчет. Тысячу авансом да еще тысячу сейчас корреспондент получит. А договор-то был на три. Председатель говорит: «По непредвиденным обстоятельствам срочно отбыть должен, потом вернется и допишет». По мне, так когда вернется да кончит, и сделали б оплату. Нет, что-то здесь не так. И ведь всего три дня назад приходил в бухгалтерию корреспондент, я ему выложил начистоту и про кредиты, и про все остальное… Ведь не собирался уезжать, телеграммы даже ему не было. Я уж и на почте справлялся. Он еще говорит мне: а не плюнуть ли на всю эту цифирь? «История», мол, — материал эпический…

Из проулка навстречу им вынырнули дед Гридя с Мареем.

— А мы тебя, Никита, уже второй час ищем, — радостно и облегченно сказал старик, отирая лоб и переводя дух. — Тут такое дело, понимаешь ли…

— Знаю, знаю, уже рассказали мне обо всем, едва в деревню ступил, — прервал его Жуков. — И про то, что Марей всерьез заделался писателем. Ты у него, дед, личным секретарем, что ли?

— А че? Имеет полное право! — обиделся старик. — Уж кому, как не ему… И потом, он же без всякой корысти… Из уважения! А три тыщи собаке под хвост выбрасывать — это по-хозяйски? Я тебя спрашиваю. Утвердили на правлении… я один и голосовал только против… Дак кворума не было. Нарушение колхозного устава! Имею законное право на критику!

— Да ты не кипятись, дед, — прервал его Жуков с усмешкой. — Обскажи все толком. Надо спокойно разобраться. И не здесь, на улице. Пошли в сельсовет.

Выслушав всех, Жуков понял, что Коптяков неспроста затеял это дело. Надо, конечно, поговорить и с ним, познакомиться с корреспондентом. Решение насчет договора, конечно, можно обсудить и в райкоме… Хватит с нас промашки с художником, размалевавшим черт знает как клуб. Но с другой стороны, вся эта затея с «историей» может разрешиться и сама собой, чтобы не выносить, как говорится, сор из избы.

— Ты что, и вправду задумал о Чигре всерьез написать? — обратился он к Марею.

— Да какое «задумал», он уж пятнадцать тетрадок настрочил, — встрял дед Гридя. — Изложено — все начистоту. Уж почешутся опосля некоторы!

— Погоди, я не тебя спрашиваю.

— Пишу, дак кто мне запретит, — ответил Марей. — Ежели хочешь — могу дать почитать. Я ведь не боюсь, ежели кому что-то и не понравится.

— Тогда вот что, — подумав, сказал Жуков. — Повесим у клуба объявление, что состоится вечер…

— На предмет разоблачения подлинной истории Чигры! — не утерпев, брякнул дед Гридя.

— Не годится, — заметил Ванюшка. — В чем историю-то разоблачать? Может, проще: «Чтение двух „историй“ с разных точек зрения — приезжего и местного жителя».

— Больно уж вычурно, — покачал головой Жуков. — Ладно, объявление я сам напишу. Но только чур — никому ни слова заранее. Пусть для Коптякова все это будет неожиданностью. А ты, Ванюша, расчет корреспонденту пока не делай. Договор запри в сейф, а ключ… Ну, словом, протяни как-то немного времени. Изловчись. Пусть и Марей свою «историю» прочтет народу, и корреспондент тоже — сами чигряне увидят, стоит ли ему платить деньги.

На том и порешили. Марей с дедом Гридей направились в свой конец деревни, а Ванюша проводил немного Жукова и свернул в проулок. Дом Жукова стоял несколько дальше, в Заручье. Дорогой он вспомнил давний разговор с Коптяковым насчет пенсионеров. Многие в деревне хотели получить официальное разрешение председателя, чтобы работать истопником или сторожами в магазине, в школе, на почте, не теряя при этом колхозной пенсии. Сперва Коптяков заартачился, а потом все же смилостивился, разрешил трем старухам. Я, говорит, подумал и трезво взвесил. Пусть идут техничками в школу и уборщицами в магазин, раз не под силу трудиться в колхозе…

А если б не соизволил? И почему от его воли, от воли одного человека, все зависит? Ведь не он, а правление всему голова, но на деле выходит — как решит председатель, так и постановят? Подобрал тех, кто в рот ему смотрит, пляшет под его дудку. Разве б посмел без разрешения правления добычу печуры в распадках? Ведь судебное дело могли запросто открыть. Все понимали, а никто слова даже не сказал. Разве что зоотехник Иван Сядунов. Теперь вот бодяга с этой «историей»… Утвердили, недолго думая, на правлении. Жаль, меня не было. А подписал Коптяков корреспонденту на расчет, правление не созывал, не счел нужным. Чувствует свою власть. Думает, райком выдвинул, райком в случае чего и поддержит, не станут корить за такое мелочное дело, подрывать его авторитет…

Жуков вышел к реке, неторопливо побрел вдоль крутика. В блеске малинового кроткого вечернего солнца стелилась сверкающей зыбкой дорогой к морю Чигра. Высоко в бестревожном небе тянула со стороны моря стайка уток.

«А ведь другой бы на моем месте спокойно и беззаботно не воевал с Коптяковым, — думал Жуков. — Тогда бы и в райкоме довольны были: проявил гибкость, наконец-то сумели найти общий язык… Да только надо ли его находить, если мыслим по-разному? А тебе говорят: сиди, не дергайся, набирайся опыта. Молод еще. Придет твое время. Дак откуда оно придет, если смиришься со всем и будешь молчать? Дни проходят в суете. И что особенного успел сделать?»

Хотелось, чтоб люди ему верили, а трудно, ой как трудно, когда идут к тебе с сокровенным, а помочь не всегда можешь, да и не все можно объяснить. Сам порой оказываешься в дурацком положении. Стоит чуток ворохнуть поглубже, вмешаться в колхозные дела, того и гляди, опять укорят в неумении ладить с председателем.

Незаметно Жуков миновал околицу. Строго белели высокие рубленые кресты на погосте — древние, побелевшие, расщепленные от времени, изъеденные солью и ветрами с моря.

Погост разделен был натрое. Межи поросли буйным кустарником у крайних могил. Староверы, никониане, а ближе к реке — холмики, увенчанные пятиконечными звездами. У некоторых венки с пожухлыми лентами.

«Вот прежде вера разделяла людей, — с тоской думал Жуков. — Даже на этом клочке земли, на исходе. А взять веру в завтрашний день?.. Сколько можно сулить в будущем? Нынче хорошо жить должны, от нас зависит. А выходит, что люди о своем больше радеют, чем о колхозном, во всякую свободную минуту норовят мужики ухлестнуть на реку, озеро. Оно и удобно, что колхозом места эти выпущены из рук. Другие завидуют ловкачам, насякают в закутье, а на колхозном собрании молчат, в глаза всяк сказать боится. Не привык еще народ чувствовать за все свою ответственность. Насякать по углам да валить вину на кого-то уж чего проще. Из-за робости своей да лени и дают безоглядно действовать Коптякову…» Он закурил, постоял в раздумье и неторопливо направился в сторону деревни. Вспомнился виденный недавно по телевизору в архангельской гостинице отрывок из пьесы «Синие кони на красной траве». Записал он тогда с ходу, по памяти в блокнотце то, что говорил Ленин в споре с молодой активисткой: «Советская власть — это участие широчайших масс в управлении государством… Не формальное, когда массы голосуют, а решает и проводит в жизнь далекий от интересов масс чиновник… Советская власть — это власть не для народа, а самого народа». Жаль, отрывок только показали. Было б у нас телевидение — деревенским не худо бы послушать, в толк те слова взять. «Власть не для народа, а самого народа!» Сидят на собрании — как в рот воды набрамши, всяк друг на дружку надеется. Только и дела, что вздыхают да шеями вертят, потеют. А правление? На прошлом заседании половину заявлений от людей не рассмотрели. Да и разве всерьез планируется там работа? Все самотеком. После спохватятся — одно, другое забыли обсудить; ан и ладно, будет час — может, удосужатся в рабочем порядке. А когда у нас кворум правления был? Отмечал в прошлый раз на ревизионной комиссии, что кворума почти никогда нет; значит, решения, если строго подойти, неправомочны… То клуб затеют расписывать, то «историю» сочинять… А ясли который год достроить не можем, на мастерскую ребятишкам при школе денег пожалели, старухам и старикам, у которых по тридцатке пенсия, пятерку добавить жмемся… Вот тут и разберись, что важнее сегодня, какую линию надо гнуть? Да, такие дела…

Проходя мимо избы бабы Мани, вдовы смотрителя маяка, он остановился. На всех окнах задернуты занавески, но резные ставенки не были прикрыты. Здесь жила на квартире приехавшая недавно после техникума ветфельдшерица Танюшка. Пару раз провожал ее после танцев в клубе… В соседнем доме скрипнула дверь на крыльце. Словно смутившись чего-то, Жуков отвел глаза от окон и направился дальше, перешел на другую сторону улицы. В соседнем дворе послышался чей-то возбужденный говор. На крыльце стояли двое. Жуков обошел поленницу, выложенную вровень с забором, и приблизился к калитке.

— Тетя Таня велела вас на конюшню звать, — говорил взволнованно стоявший на ступеньках дома зоотехника Сядунова семиклассник Тимоха. — Шальянка три часа уже мучается. Не знает, забивать ли, нет ли…

— А, черт, нашла время жеребиться, — буркнул Сядунов.

Он нырнул в сени и вскоре вышел в телогрейке. Коротко бросил, обернувшись, жене:

— Я на конюшню, может, задержусь там… — Увидев Жукова, он крикнул: — Видишь, Никита, нет спокою ни днем, ни ночью. Эх, что за жизнь!

— Тетя Таня аж плачет, кобылу жалко, молода ишшо, — частил, поспешая за ним, Тимоха. — Уж всяко, сказывает, пробовали, а не выходит. Братья Курносовские тоже там. Митька говорит: забивать, и точка, нечего мучить зря животину.

— Поглядим на месте, дак увидим, не гомози, — отрывисто бросил крупно шагавший вразвалку Сядунов.

— Летошний год дак выкидыш был, — пояснил он, обращаясь к Жукову. — Ни в коем разе покрывать не следовало, а Митька Курносовский, черт, из озорства подпустил Вьюнка. Гнать его с конюхов давно следовало, писал докладную, так Коптяков пожалковал… Зря!

…В конюшне был полумрак. После свежего воздуха с реки в ноздри ударил стойкий запах пота и навоза. Жуков пропустил вперед себя Сядунова, остановился в сторонке. Невысокая рыжая кобыла была в деннике.

Прислонясь к перегородке, курил папиросу Петруха, а рядом на перевернутом ведре сидел его брат-близнец Митька. Он поигрывал хворостиной и чему-то глуповато ухмылялся. Молоденькая ветфельдшерица Таня, блондинка невысокого росточка, оглаживала блестевший от пота круп кобылы. Вид у девушки был виновато-растерянный, глаза красны от слез.

— Ну, что тут за трудности? — спросил Сядунов.

— Дак вот, Иван Степанович, — всхлипывала Таня, — подвернулись ножки у жеребчика, а не выправить никак. Какой час бьюсь впустую.

— Да хватит попусту мучить животину и самим здесь торчать без толку, — заметил со сдержанным раздражением Митька. — Забить — и весь сказ.

— Забить — дело нехитрое, — обрезал его Сядунов.

— Правильно, Иван Степанович, — послышался со стороны распахнутых ворот голос председателя. — Прежде чем забивать, надо испробовать все возможности. Мы не Рокфеллеры, у нас лошадей в хозяйстве раз, два и обчелся…

Но когда Коптяков убедился, что все старания зоотехника тщетны, а ждать дальше и стоять здесь ему не хотелось, то махнул рукой.

— Ладно уж, — проговорил с кислой миной на лице председатель. — Спишем, и дело с концом.

Как часто за последнее время приходилось слышать Жукову это отрывистое и решительное «Спишем, и дело с концом», которое бросал привычно не раз председатель и по поводу изоржавевших труб, и окаменелого под прохудившимся навесом цемента, и старых карбасов с мятыми бортами… Но сейчас слова эти особенно едко резанули слух, он не имел морального права распоряжаться и судить со знанием дела здесь, но что-то в нем возмутилось.

— А может, погодя еще попробовать… — сказал он.

Сядунов смыл руки в ведре, устало отер лоб рукой и попросил закурить.

— Конечно, погодим, вот только отдохну маленько и снова постараюсь.

Коптяков глянул на часы и куда-то заторопился.

— Ушел, слава богу, а то стоит за спиной, на нервы действует, — проронил Сядунов.

Наконец с третьей попытки ему все же удалось выправить ножки жеребчика. Теперь Танюшка могла справиться и без его помощи.

— Вот так-то, — улыбнулся с облегчением Сядунов. — А ежели забили бы кобылу, Коптяков после припомнит мне это к случаю, хоть сам дал команду списать. Изворотливый мужик! Всегда себе оправдание найдет…

Жуков пошел проводить Танюшку. Над деревней стояла призрачная светлая ночь, где-то за околицей перекликались в траве наперебой золотистые ржанки. Со стороны моря неторопливо плыла чуть позолоченная опавшим солнцем раздерганная фиолетовая тучка, за которой сквозил ломоть месяца.

— Хорошо ведь как, — сказала Танюшка.

— Это ты о чем? — выйдя из задумчивости, спросил Никита.

— А все хорошо, — засмеялась она. — Жить хорошо, ночь тихая, спокой кругом какой… У меня с сердца точно камень свалился теперь. И спать вроде нисколечко не хочется, так бы и брела по бережку до самого утра.

Она сдернула с головы платок, и тяжелая русая коса скользнула вдоль спины.

— Нравится тебе жить у нас? — спросил Никита. — Или отработаешь два года — и назад к себе, в Пертоминск, к мамаше под крылышко?

— Да кто ж его знает, как сложится. Может, и останусь… Вдруг влюблюсь в кого да выйду замуж здесь, — сказала она, но тут же смутилась и покраснела, сорвала мимоходом травинку, стала покусывать.

— Кто уж на примете, приглянулся? — стараясь придать голосу шутливый тон, бросил Никита.

— Да и если, кто ж про то сказывает…

— Эх, только б с сенокосом управиться поспели, дождя не послало, а то запарит сено, что в копешки за рекой сметано, — говорил Никита, а у самого кровь бунчала в висках: «Неужто сама… Неужто дурак я? А вот возьму сейчас за руку… Возьму да и поцелую».

— Не должно запарить, — ответила Танюшка. — Дни стоят погожи, безветерь…

— Может, и не пошлет дождя, может, и пронесет, — обронил он сдавленным голосом и коснулся ее руки. Ладонь была горячая, влажная, податливая.

— Ну, пора мне, — тихо сказала она и, попрощавшись, направилась к избе.

Со стороны реки послышался долгий пароходный гудок, сиплым басовитым звуком качнул устоявшуюся тишину. Потом еще три коротких раз за разом. В устье входил двухмачтовый плашкоут. Палуба его была плотно забита грузом в мешках, не прикрытых сверху брезентом.

«Не иначе как комбикорма привезли, — решил Жуков, пристально глядя в сторону устья. — Ну, сейчас начнется горячка. Вот всегда так: либо угодят в сенокосную пору, либо когда заосенит да шторма спочнутся».

Плашкоут развернулся правым бортом к морю, загрохотала цепь в носовом клюзе. Отдали якорь, ухнувший с тяжелым всплеском в реку. Вскоре спустили на талях катерок, в него сошли двое. Застрекотал мотор, весело побежал пенистый бурунчик. Правили к пологому берегу, где была небольшая пристань и стоял зачаленный на тросах понтон, изоржавевший от времени, с мятыми боками.

Жуков направился к пристани, поздоровался с моряками.

— Где председатель? — спросил краснолицый толстяк с нашивками старшего помощника капитана. — Надо поторопиться с разгрузкой комбикормов, через четыре часа вода западет, тогда понтон к берегу не подтащить.

— Нет чтоб прийти вам недельки три-четыре пораньше, а то приспели в саму сенокосну пору, — сказал Жуков. — Народа-то в деревне теперь — одни старики да старухи.

— Таких, как ты, орлов с пяток — и трактора не понадобится, — шутливо ткнул его пальцем в грудь моряк. — Главное — свалить мешки на берег, нас не задерживать.

— На берег нельзя, — ответил Жуков. — Дождь застанет — враз раскиснет.

Подошел Коптяков, поздоровался с Жуковым и тут же начал препираться с моряками, возмущаясь, что привезли комбикорма в неурочное время, даже радиограмму заранее не послали, не предупредили.

— Это замечание не по адресу, наше дело принять груз и доставить на место, — отвечал с невозмутимым спокойствием помощник капитана. — Двадцать четыре часа вам на разгрузку, а не уложитесь — простой судна будет за счет колхоза, уплатите штраф пароходству.

— Черт знает какие у вас порядки, — кипятился Коптяков, размахивая руками. — Я жаловаться буду товарищу Черезседельникову! Призовем вас к ответу через газету! У нас здесь сейчас находится корреспондент. Специально пошлю за ним. Пусть увидит, можно ли разгружать судно в отлив. Пусть расчихвостит вас в фельетоне… — Он окликнул паренька и велел сбегать в гостиницу, позвать Куковерова.

— Эко напугали! — снисходительно посмотрел на него моряк. — Фельетон фельетоном, а вы лучше не теряйте времени зря, катер у вас есть, буксируйте понтон к правому берегу, а я вернусь на плашкоут. Что толку препираться зря.

— Пойду подгоню трактор да захвачу троса подлиннее, — сказал Жуков Коптякову. — Как застанет малая вода — будем волочить груз на санях. Хоть сколько перетащим, а все не ждать без дела.

Коптяков кивнул, продолжая стоять с насупленным видом, скрестив руки на груди.

Из-за здания старого склада вынырнула фигура Куковерова.

— А вот и товарищ корреспондент! — громко сказал председатель. В двух словах он объяснил Куковерову суть дела.

— Это же чистое шкуродерство, — воскликнул тот. — Я разберусь, зайду по приезде в Архангельск к начальству пароходства. Куковеров, — протянул он руку помощнику капитана.

— Патрикеев, — отрекомендовался тот.

— Очень приятно, товарищ Патрикеев. Нехорошо получается, обижаете колхозников. Они пупки, можно сказать, надрывают, борются за высокие показатели на сенокосе, а вы… Мало того что радиограмму не послали, так еще пришли перед отливом и угрожаете штрафом. Чем писать фельетон, я бы с радостью сделал заметку об экипаже вашего доблестного дредноута в «Водный транспорт». Что вам стоит задержаться здесь на несколько часов? Сошлитесь после на мелкую поломку, неполадку в лебедках…

— Ну, знаете, это несерьезно, — покривил губы старпом.

— Тогда придется переговорить лично с капитаном. Не хотите по-доброму — буду действовать иным образом… Чем можно добраться на сей дредноут? — спросил он у Коптякова.

— А мы сейчас идем обратно, — заметил Патрикеев. — Попутно прихватим и вас. — Они спустились к берегу и сели в дюральку.

— На слова-то корреспондент дошлый, ишь как лихо захвостнул, — сказал один из стоявших неподалеку стариков. — Может, и уломаете капитана, скосит тот нам маленько время на кроткую воду.

— Как же, спеши радоваться, — махнул рукой сосед. — Курьи титьки с их возьмешь да свины рожки. Не первый год спорим с ими.

На понтон уже заводили концы. Маленький буксировочный катерок гулко постукивал дизелем, поджимаясь левым ботом. К берегу спускался народ. На двух старых кобылах волокли развалистые сани с выдававшимися по бокам креслинами.

Капитан плашкоута первым делом потребовал у Куковерова удостоверение, долго вертел в руках, придирчиво разглядывал, поинтересовался, почему просрочено. И вообще — какое дело внештатному корреспонденту газеты «Трибуна земледельца» до морских уставов? В разговоре с ним Куковеров как-то разом осекся. Не рад уже был, что ввязался в это дело. Сухо объяснил, что некогда все продлить, мотается то в одну командировку, то в другую…

Наконец тот вернул удостоверение и сухо отрезал:

— Говорить нам с вами не о чем, отправляйтесь на берег.

…Уже шла вовсю разгрузка, повизгивали лебедки; на понтоне укладывали мешки три парня и четверо стариков.

На угор выкатил старый трактор, из кабины вылез Жуков, подошел к Коптякову.

— Из области, что ли, корреспондента прислали?

— Как же, пришлют… Сам в творческую командировку приехал, — обронил, глядя на реку, Коптяков. — Орловский он. Очень сознательный и грамотный товарищ. Сейчас познакомлю.

— Дак я уже кое-что о нем прослышал. Сказывают, пьет он, однако, любит застолья…

— Дак чего не сделаешь ради знакомства. Может, и употребил для контакта, как говорится. Да вон он с понтона по сходням идет.

— История-то у нас не шибко… — заметил скептически Жуков.

— А это еще как посмотреть. Пусть хоть какую напишет. Для нужного дела сгодится. Пусть отразит контраст между вчерашним и сегодняшним днем… Сам понимаешь, идеологическая работа сейчас важнее всего. На такое дело мне денег не жалко. Пусть читает про нас народ…

Подошел Куковеров. Вид у него был несколько смущенный, чуть подергивалось от тика левое веко.

— Спорить с этим капитаном бесполезно, бюрократ чертов. Формалист! Ему хоть кол на голове теши — не хочет ничего знать, кроме инструкций. Записал фамилию, продерну в фельетоне. Всыплю по первое число. Я им покажу штрафы, покажу, как подрывать колхозный бюджет! — горячился он.

— Познакомьтесь, это наш председатель сельского Совета Никита Афанасьевич Жуков, — сказал Коптяков.

— Весьма рад, — протянул руку Куковеров. — А я видел с понтона, как вы из трактора вылазили, принял сперва за тракториста.

— Ну, это он ради необходимости вспомнил свою прежнюю профессию. Наши-то механизаторы все разъехались на сенокос… — пояснил Коптяков.

— Вот это замечательно — от сохи, так сказать, от трактора — к командному посту! Вполне яркий образ молодого руководителя… — заметил Куковеров с радушной улыбкой. Он полез в карман, достал тюбик и стал натирать лицо и руки. — Комары у вас, право же, какие-то остервенелые. Не хотите ли натереться… — предложил он.

— Дак мы привычны, не замечаем уж их, — поблагодарил Жуков. — Я вот что хотел у вас спросить, почему именно к нам на Север приехали? Неужели там, в Орловской области, не нашли, о ком написать? Или про все тамошние колхозы уже напечатаны истории?

— Ну что вы, простор для творческого человека еще есть и на Орловщине, но лично мне давно хотелось попасть в ваш экзотический край… Ради такой поездки даже своим летним отпуском решил пожертвовать…

— Никита, давай подгоняй трактор! — крикнули с понтона.

Беседу пришлось прервать. Жуков забрался в кабину и тронул рычаг.

18

«История, — писал тем часом Марей, — завсегда была, говоря по-простому, поисками человеком своего счастья. И чтоб не делать нам ошибок теперь, не вредно оглянуться на них в прошлом. Конечно, завеса мечтаний скрывает наше будущее, но давайте мечтать трезво. Хочу привести для примера некоторые исторические факты из былого Поморья:

„Всеподданнейшее ходатайство мещан гор. Колы Ее Императорскому Величеству Всемилостивейшей Государыне Екатерине Великой. Ваше Императорское Величество, осмелимся всеподданнейше просить внять нашим нуждам. В городе Коле хотя и не имелось никогда лодейного строения, но жители имеют небольшие ладьи, называемые кочмары, кои покупают в городе Архангельске, да сверх того и архангельских купцов приходят суда в Колу с казенною привескою, а иногда и для распродажи хлеба и протчего, а обратно увозят изловляему жителями рыбу и ежегодно от случающихся в море бурь получают вред, а иногда гибель и имеют нужду в поправке судов, для чего неименуемо ежегодно надобно пятьдесят дерев длинною одной с половиной сажен, в отруби от пяти и до шести вершков. Избавьте от взыскания с лодок за топорную работу по пяти рублей, за лес для домового строения — попенных денег, да даруйте право беспошлинно строить ледники купцам третьей гильдии. Обучающиеся здесь промыслу голландцы, скандинавы и другие иностранцы строят беспошлинно ледники и скупают у нас рыбу, вывозят ее и наживаются на том. У поморов же из-за обложения большой пошлиной нет ни коптилен, ни ледников, отчего нам большой убыток…

Так вот, — продолжал писать Марей, — с тех пор прошло почти двести, а у нас и по сей день нет на побережье ни коптилен, ни холодильников, а потому и негде хранить выловленную под берегом рыбу. В Архангельске же о том вроде и не заботятся. Председатель тоже не думает об этом, а зря!»

Иногда, копаясь в старых библиотечных книгах и журналах, он подолгу задумывался и, давая волю своему воображению, мысленно переносился в давние времена и словно становился свидетелем кровопролитных распрей между викингами и биармами в древнем Поморье. Потом он делал еще скачок во времени и вот уже брел непроходимыми лесами с раскольниками, которые тайно пробирались в их край, тогда еще малообжитой, шел с ними на медведя, устраивал запруды на притоках рек, рубил становища, ставил часовни…

«Богом данная земля, здесь век не пропадем с рыбой и зверем», — говорили старообрядцы, поражаясь красоте и богатству здешних мест. И хотя с тех пор прошло немногим больше трех веков, места ведь эти почти не изменились, остались девственными те озера и реки. Даже развалины древних становий можно было еще разыскать среди каменистых кряжей в верховьях Золотицы и Кулоя. Только народ теперь жил не в лесах, а на побережье, у вольного моря. Здесь, на месте одного из поздних становищ, и была теперь их деревня Чигра. Колхоз «Свобода».

19

Согласившись читать «историю» в клубе, Куковеров ясно сознавал, что ничем не рискует. Материал у него был заготовлен впрок. Зайди серьезный разговор о том, что сегодня колхозу похвалиться нечем, — он сумеет придать делу нужный оборот. В откровенной беседе с председателем деликатно, без нажима ввернул: мол, авторитет Коптякова в немалой степени зависит от того, под каким ракурсом он все нынче преподнесет чигрянам.

— Вы не только меня, вы себя прежде всего поставили в неловкое положение, — долдонил, вышагивая по комнате, Куковеров. — Даже не передо мной, не столько передо мной, сколько перед людьми, ради которых пишется история. Ведь я зажегся материалом! Какой виделся богатый антураж! А теперь придется лавировать, обходить, так сказать, подводные рифы. Нет, я решительно не понимаю: зачем понадобилось вводить меня в заблуждение?..

Разыгранная сцена была для Куковерова чрезвычайно важна. Не только ее результат, но и само течение, словно в эти минуты он утверждал в себе пошатнувшуюся уверенность, брал реванш за просчет и мстил за ущемленное самолюбие. Раздражение в его голосе, которое в начале разговора было отчасти наигранным, приобрело совершенную искренность. «Нет, так просто от меня не отделаешься, — думал он. — Теперь ты и договор аннулировать готов, выпроводить на все четыре стороны, в шею гнать рад бы. А не так-то это просто. Узелок завязан! Теперь тебе не до честолюбия, теперь как бы со мной договориться миром. Хоть в мелочи, а может, и не мелочи даже, ненароком навредить могу. Воздействовать, так сказать, на общественное сознание. И тут Жуков со своей наивной принципиальностью только на руку. Вот ведь какой неожиданный союзник! Кровь из носу требует, чтобы выступил я в клубе, прочел „историю“. Объявление на виду повесил…»

— Да что вам лавировать, что мудрить, сдались вам эти кредиты, — кипятился в разброде чувств председатель. — Вы историю взялись писать или анализировать экономику? Ведь я, позвольте заметить, тоже не господь бог, а всего лишь доверенное лицо. Действую, как умею. На меня тоже давят сверху с планом. В районе начинание наше с глубьевым океанским ловом поддержали. А со временем средства будут — доберемся и до озер. Даже больше скажу вам по секрету: через полгода нас сделают совхозом… Да и деревушка Мижа, если о ней речь, — небольшая, стоит ли особо сожалеть, семьдесят жителей всего. Опять же — куда молоко, что надоят на ферме отделения, девать? Морем везти, горючее изводить — самим дороже станет, а гнать на сливки — тоже убыток. Сливки да творог в плановый зачет нам не идут. План спускают из района исключительно на молоко и мясо. А холодильников для хранения у нас нет…

— Значит, надо было развивать не молочное, а мясное животноводство, — возразил резонно Куковеров.

— Это сейчас вам с оглядкой рассуждать хорошо, — защищался Коптяков. — Тоже ведь не от меня одного все зависело. Была четкая ориентация свыше, а ты исполняй. К примеру, существующие расценки на морскую рыбу в два раза больше, чем на озерную. А почему? Необоснованно ведь это. Опять же доставка озерной рыбы из тундры на комбинат — за счет колхоза. Какая тут, к черту, выгода? Коптить на месте Рыбпром не разрешает: дескать, уже готовая продукция, им ничего не оставим для плана. Они в продажу сдают ее по нормативам в три раза выше той цены, по которой у нас закупают. Да еще получают сверх того дотацию от государства. Правильно, озерная рыба у нас под боком, да только ловить ее сегодня в убыток колхозу. Вот и крутись, как хочешь. Другое дело, если б разрешили по кооперативным ценам продавать. Насчет белухи, — продолжал он, — так что вам сказать… Бить ее по старинке кутилом, гнать под берег в сети артелью и нерентабельно, и молодые рыбаки навыков не имеют. Стрелять карабином — затонет, со дна не поднять. Отпустили нам в этом году лимит — тысячи три голов. А как промышлять ее, если современной технологии до сих пор нет. Ладно, начнем все же промышлять дедовским способом, хотя и тут с доходом сомнительно, а нам тут же быстренько план на нее спустят. Нет уж, лучше пока обождем. Воздержимся до лучших времен. Пусть сперва в Рыбколхозсоюзе прикинут трудозатраты…

— Но я ведь с первых страниц писать про колхоз радужно начал. Знал бы, что у вас столько неразрешенных проблем… — сокрушался Куковеров.

— Дак в таком же духе и продолжайте, — пытался ободрить его председатель. — Начали за здравие — не кончать же за упокой. Вам-то что? Я сам за все в ответе. А мужикам про эти тонкости и загвоздки знать абсолютно ни к чему. Поменьше напирайте на экономику, больше про личности, про старичков, про ветеранов. Сами же интересовались династиями рыбаков… А денежки вы свои получите в любом случае — понравится им написанное или нет. Вы-то стараетесь исключительно ради целей пропаганды, что вам забот до нашей экономики? У вас же другая задача, чисто идеологического характера…

— Но что за разговор об идеологии без экономики? — расслабленно протянул Куковеров.

— Такой вот разговор. Именно он мне и нужен. Напирайте на историю, перемены в образе жизни, отразите заодно и хорошее в работе в сфере обслуживания… Ну и не забудьте о внимании к нам со стороны районного руководства. Можете свести в одной главе заслуги Сидора Ивановича и Гавриила Прокофьевича. Я консультировался в райкоме, лично ни о ком из их работников не надо, сказал товарищ Андронников, но о заботе партии надо все же упомянуть в общих словах. Не мне вам объяснять…

20

…Выступление Куковерова в клубе назначили на следующую субботу в двенадцать. Коптяков вынужден был согласиться с тем, что Марей тоже прочтет написанную им «историю», но все же потребовал принести ему заранее текст. Мало ли чего мог наплести этот вздорный, по его мнению, мужик.

Марей пришел рано утром в правление и положил на стол председателю двадцать тетрадок, исписанных мелким убористым почерком.

— Изложено все доподлинно с давних времен, — сухо сказал он.

— И конечно же факты, как ты любишь выражаться, доподлинной жизни? — усмехнулся Коптяков и добавил с оттенком иронии: — Как будто у нас кроме подлинной жизни есть еще какая-то другая, скрытая от глаз. Правду, ее ведь тоже по-разному понимать можно, и не следует хорошее и дурное валить скопом в одну кучу. Мужик ты въедливый, глаз у тебя злой и острый; многие тебя даже побаиваются сегодня в деревне, зная, что пишешь… Но согласись, одним, так сказать «жареным», то есть отражением негативных моментов, ты хоть и вызовешь у слушателей определенный нездоровый интерес, но кому это будет на руку, если согласимся вдруг напечатать? А я такую возможность не исключаю. На руку, милейший, будет только злопыхателям и всяким там диссидентам… Ты должен нынче трезво учитывать международную обстановку, знаешь ведь, сколь врагов у нас… Мы, наоборот, сплотиться сейчас должны, поддерживать друг дружку, не мутить воды и не трезвонить о наших бедах. Деревня наша хоть и не больно велика, а все ж таки на виду, про нас в газетах написано, отметили добрым словом пятидесятилетие колхоза. Там, — кивнул он многозначительно в сторону окна с открывающимся видом на море, — небось тоже прочитали и взяли на заметку… А тут ты со своей критикой. Это, братец, можно нынче расценивать как аполитичный акт… То, что взялся с давних времен описывать Чигру, — это хорошо. Историю своего края всякий должен знать, и в этом тебе моя поддержка завсегда и спасибо, но в остальном ты свою позицию, Марей, пересмотри и в корне перелицуй. Не как председатель говорю тебе это, а как старший друг.

— Дак разве ж я смакую наши беды, Василий Борисович? — проговорил глуховатым голосом Марей, несколько не ожидавший упреков подобного рода. — Если и помянул, дак потому, что натвердела в сердце обида. А замалчивать станем, дак разве избавимся когда? Я ведь не со злым умыслом, а оттого, что щемит… Это ж и дураку ясно. Да кого нам бояться-то? Папу римского аль самих себя?

— Ты брось разводить на эту тему дискуссии, брось! — стукнул кулаком по столу Коптяков. — Пока ты на завалинке почитывал мужикам свои так называемые «факты», я еще смотрел сквозь пальцы, видел в этом баловство, но позорить колхоз и людей принародно не позволю! Надо будет — обращусь в соответствующую инстанцию…

— А это уж вы зря, Василий Борисович, — твердо и раздельно отчеканил Марей, играя скулами. — На испуг меня ведь не возьмешь! И голосок повышать не надо, давить на психику. Может, те, — кивнул на окно с открытой форточкой, — сейчас за нами по спутнику наблюдают. Могут нехорошо о вас подумать. — Он решительно шагнул к письменному столу, сгреб свои тетрадки и вышел, хлопнув дверью.

Марей торопливо спускался к берегу реки, хмуро улыбался, порою тяжело смотрел на череду изб вдоль угора, и глаза его то стекленели, то вспыхивали. «Ужо погоди, — думал он, — тоже мне цензор нашелся. Эвон какую ловкую политику загнул… Ну да ничего, сейчас не то время, чтоб робеть и говорить с оглядкой. Люди прочтут и сами рассудят, кто из нас прав».

Он представил себе переполненный зал, и как он выступает с трибуны, и как все его жадно слушают с притихшим видом… Эх, чертовски жаль, что народ разъехался сейчас на сенокос, остались в деревне старички да старухи… Разве ж станут участвовать в прениях? Прийти-то придут, но больше из любопытства. Некоторым все едино: про историю ли Чигры, про жизнь ли на Марсе пойдет разговор. Занятно будет — послушают, а скучно станет, дак и соснут украдкой.

…Неподалеку от уреза воды он видел снаряженный карбас старого деда Кита. Чуть мотало легким ветерком приспущенный латаный грот, а сам хозяин перетаскивал с крутика и складывал на поелы рюжи, собираясь ехать в низовья Чигры попытать удачу на вечерней воде. Хоть и подпирали уже года, силенки были не те, но старый Кит всегда находил себе какое-нибудь занятие: латал сети, понемногу плотничал, мог изладить, коль попросят, печь, но денег от соседей никогда не брал, что заставляло их всякий раз испытывать неловкость и измысливать всевозможные способы, чем бы его отблагодарить. Знали, что на вино Кит не польстится, соленая рыбка да икорка у него завсегда были припасены в своем погребке. Отдаривали кто капроновым канатом, кто гвоздями и дверными навесками, кто приносил банку белил или полбочки смолы для карбаса — мастеровитому человеку все сгодится, а мотаться в район не с руки, да и не любил старик летать на «кукурузнике», неделю после шалило давление. Сидеть дома или валяться днями на печи было для него невмоготу, Он любил повторять старую поговорку: «Кому суждено помереть на печи — в море не сгинет, а смерти бояться, так и на печку лезть боязно».

— Что, в моря решил удариться, Григорий Прокофьевич? — спросил, подходя к нему, Марей.

— Дак к устью проскочу, рюжки поставлю на камбалку, — ответил Кит.

— В клуб-то придешь в субботу? Обсуждение будет насчет истории Чигры.

— Дак отчего не послушать. Чай, бесплатно пускать будут. Ты, бают, целое писание составил, решил корреспонденту нос утереть… Выходит, как бы соревнование меж вами.

— Да како там соревнование, — махнул рукой Марей.

— Нет уж, паря, не лукавь, раззадорил он тебя все ж. Даже любопытно мне — как все обернется. Председатель-то небось и приз уже определил?

— Десять мешков комбикорма, — засмеялся Марей.

— А я так мерекаю, — заметил Григорий Прокофьевич, — не ко времени вся эта затея. Страда ведь…

— Оно и на руку Коптякову. Ежели что не так — кто станет особо возражать, — проговорил Марей. — Вот я и думаю, не слетать ли мне на моторке к урочищу Наволоки, где бригада Афоньки Малыгина. Мужик он дельный, за словом в карман не полезет и если уж отрубит, дак начистоту, без стеснения всякого и оглядки.

— Так-то оно так, да согласится ли Афанасий отрывать бригаду? — покачал с сомнением головой Григорий Прокофьевич. — Ему каждый час дорог, пока не приспели дожди. Да и от Коптякова за самовольство получит нахлобучку. Однако попробуй съезди, может, и удастся уговорить. Он такой, что повод завсегда измыслит, ежели ему особо надо.

21

Наконец наступил долгожданный субботний день. Приехавшая накануне с урочища Наволоки бригада сенокосчиков Малыгина должна была вернуться по большой воде, пока не начался отлив. Марею все же удалось уговорить Афанасия. Тот согласился и решил заодно пополнить запасы провизии. Удивительно, но слушать историю притащились чигряне от мала до велика. На сцену по такому случаю выволокли из кладовки обитую красным ситцем еще на Майские праздники трибуну. Куковеров маячил за ней, посверкивал ястребиным взглядом на рассаживавшихся по скамьям. «Забой тюленя» и «Танец Арлекина в зимнем саду» украшали две стены, символизируя могущество искусства, призванного поднять культурный уровень жителей Чигры.

Афанасий Малыгин придирчиво разглядывал разодетого художником в пух и прах упитанного, розовощекого Арлекина. Прочел и надпись над картиной.

— Смехота, да и только, — передернул он плечами, обращаясь к соседу. — Обрядился мужик в красные исподники да скачет на морозе, от жира бесится.

— Арлекин — значит иностранец, им впору и не такое чудить. Карикатура, заноза в задницу разлагающегося капитализма, — пояснил назидательно тот с глубокомысленным видом. — Ты не отвлекай, дай послухать, начинает, кажись.

Когда все расселись, Куковеров бодро покатил отработанный текст на притихший почтительно зал:

— «…Сегодня, с высоты полутора десятков лет, оглядываясь на пройденный вами путь, уважаемые товарищи колхозники, — набирал он разгон, — трудно не поразиться масштабам проделанной работы. О ней наглядно и убедительно свидетельствует повседневный, будничный облик сегодняшнего села, тот качественный уровень жизни и производства, когда в обиход вошли такие понятия, как интеграция, специализация, промышленная основа и многое другое. Колхоз представляет собой не только хозяйственную, но и массово-общественную организацию крестьянства, выражающую их коренные интересы».

Он звякнул пробкой графина, налил в стакан воды и, сделав несколько глотков, продолжал с самозабвенным видом читать дальше:

— «Как добровольная, построенная на демократических принципах организация, колхоз представляет… пардон, обеспечивает реальные условия для участия крестьян в управлении общественным производством. Наконец, товарищи, колхоз сегодня имеет еще и воспитательную функцию!»

Сидевших в зале текст этот понемногу укачивал, словно прибаюкивало на малой волне в легкую зыбь.

— Эвон как гладко стелет. Точно по газете, — толкнул позевывающего украдкой соседа дядя Епифан.

— Да уж, — вздохнул тот. — Бьет без промашки. Развитой. И не собьется.

— Тихо вы! — цыкнула на них сзади старуха Калиста.

— Ишь ухи навострила, ждет, когда про нее будет. К ней ведь тоже он захаживал, — ухмыльнулся сосед дядя Епифан.

Куковеров чеканил бодро, без запинки, будто расходившийся тетерев на току:

— Да, товарищи, колхоз у вас без пахотной земли; признаться, кому-то сегодня это может показаться парадоксальным, однако не следует забывать, что речь идет о хозяйстве, расположенном неподалеку от Полярного круга, где окрест дикие просторы топкой тундры. И все-таки у вас есть культурные земли, свыше трехсот гектаров сенокосных угодий. Пасутся тучные стада на обильных летних травостоях.

С первых лет своей деятельности колхоз немало заботился о развитии животноводства, хотя начал всего лишь с десятка коров и дюжины лошадей. Начало ему было положено в 1934 году, когда был построен с перспективой скотный двор. Тогда же был создан у вас и первый птичник, завезли кур на ботах из Архангельска. Правда, это благое начинание обернулось для несушек чуть ли не трагедией, не мне вам рассказывать подробности… Хм-хм.

По залу пошла зыбкая рябь смешков. И точно через брешь, пробитую в тягостной атмосфере официоза, смех побежал по рядам, кто-то шумно сморкался, послышались возгласы.

Куковеров бросил многозначительный взгляд на Коптякова, как бы давая красноречиво понять, что материал можно повернуть по-всякому, заставить молчаливо внимать аудиторию или рассмешить легким намеком в адрес былой нелепицы.

— Да, товарищи, не мне вам повторять эту трагикомическую историю, но я хочу напомнить о ней в связи с тем, что всякая идея остается голой идеей, если не находит под собой реальной почвы. Вашему колхозу эта маленькая неудача с птичником не принесла особого ущерба, а вот в соседнем, в Соянах, от нынешней птицефермы значительные убытки. Да, как говорится, семь раз отмерь, а один раз отрежь. Не были сделаны соянцами предварительные экономические подсчеты, не учли трезво местные особенности. В поморском крае, как диктует сама жизнь и вековечные традиции, рыбный промысел должен ставиться во главу угла. И не надо никаких эфемерных утопий, которые зачастую рано или поздно приводят к печальному положению хозяйство. В вашем колхозе решили пойти по другому пути, сделали акцент исключительно на глубьевой океанский лов.

— Насчет утопий — это правильно, — басовито загудел, почтительно вытерев губы, какой-то низкорослый дедок во втором ряду. — Наши корабли хоть и не утопли, это вы правильно говорите, но они ж таки калоши развалющи, что, того и гляди, либо море в непогоду приберет, либо угодят в док на капиталку. Мы ведь загодя ту покупку не щупали, позарились, что в кредит, вот и промахнулись. А теперь на-кася, выкуси! Да еще плати за них долги. Вы, как столичный корреспондент, не могли б, часом, помочь вернуть прежнему хозяину хоть в полцены, а нам заместо их чтоб один новый сейнер дали? Вот это было б дело!

— К сожалению, уважаемый, это не входит в мои компетенции, — замялся Куковеров. — Вопрос сугубо ведомственный… Но старые корабли — это частность, можно и подремонтировать. Со временем появятся у вас новые. Главное, товарищи, что вы на правильной стезе, стезе рыбного промысла. И при вашем горячем энтузиазме…

— Дак в разбитых калошах далеко не забредешь, хоть и по мощеной дорожке путь будет, — выкрикнул кто-то в зале.

В первом ряду поднялся Коптяков.

— Мы здесь собрались историю слушать или устроим дискуссию? — сказал он угрожающим тоном и обвел зал напряженным взглядом. — Надо же уважение к товарищу иметь, не перебивать на всяком слове. Он приехал историю писать, а не решать за нас хозяйственные вопросы.

— Дак история и есть хозяйственный вопрос, как я понимаю, — поднялся со своего места Марей. — У нас здесь, кажется, свободное обсуждение, а не лекция для малограмотных. И корреспондент давеча популярно выразился насчет демократических принципов… Надо, чтоб в истории было подлинно отражено и про кредит, и про стары карбасы, как помянул дед Анкиндин, и про невыплаченный долг государству…

— Ты погоди ерничать, ты сперва выслушай, пойми все с толком, прежде чем с критикой лезть, — осадил его Коптяков. — Имей же терпение. Потом и тебе дадут слово, ежели язык свербит.

— А мне не надо давать, я и сам возьму, — бросил Марей и сел на место, набычив голову. На скулах заиграли желваки.

Куковеров стал читать дальше. Он не сомневался в поддержке Коптякова. Задача у них сейчас была общая.

— Поморский труд в старые, еще дедовские времена был весьма нелегок. Вот картина, запечатленная известным советским писателем Серафимовичем: «Стоит Сорока на торосе, в руках длинный багор держит и пристально смотрит в холодную даль. Чтобы прокормить семью, залез он в долги к соседу-богачу. Надо рассчитаться с „добродетелем“ Вороной, и он отправляется на трудный и небезопасный промысел.

Бежит Сорока по льду, прыгая со льдины на льдину, проваливаясь по пояс. Вот уже ночь наступает, близится время отлива. Пора в обратный путь, но как возвращаться с пустыми руками? Чем расплачиваться с богачом Вороной? Ведь ждет он на берегу должника.

А тот отчаянно высматривает добычу. Смилостивилась к Сороке судьба — он добыл тюленя. Однако начинается отлив, и ему грозит опасность быть унесенным в открытое море. Спастись можно, только бросив зверя и налегке поспешив к берегу. Но страх перед алчным Вороной пересиливает. Сорока не решается бросить зверя. Его уносит в море. Отчаянно орудует он багром, чувствуя в душе, что близится его погибель…

Теперь никто уж не поможет, не поспеет, не услышит. И закричал: „Братцы, пропадаю, отцы родные!“ И этот безумный вопль дико нарушил ночное безмолвие… И замер в тонком морозном тумане».

Да, товарищи, многих постигла такая горестная участь. Хотя место этой разыгравшейся трагедии писателем умышленно не названо, но я могу с уверенностью сказать, что происходило это в ваших суровых краях.

…Честная политика раскулачивания надула паруса бывших купеческих судов уже не в их сторону — подвела к бедняцкому берегу. Народу стали принадлежать корабли! И это отрадно сознавать, товарищи. А теперь на смену деревянным шхунам в колхозы пришли железные сейнеры, они не дадут уйти юркой рыбе далеко…

— Куда уж ей уйти-то! — буркнул Марей, беспокойно ерзая на скрипучей лавке в заднем ряду. Он сидел насупившись, разглаживал шершавой ладонью на колене тетрадки. Чем далее подвигалось чтение истории, тем язвительнее становилось выражение лица Марея. Изредка вскидывал сухо блестевшие глаза, ерошил волосы, утирал лоб платком.

Куковеров как заведенный гнал страницу за страницей дальше и дальше актерски поставленным голосом. Время от времени он делал паузы, обводил ряды испытующим взглядом, расставлял в местах эффектные акценты и явно любовался модуляциями своего чуть осипшего баритона.

— Не такие люди живут в Чигре, чтобы довольствоваться прошлыми заслугами, чтобы спокойно остановиться на достигнутом. Одолевая все препятствия, они каждый год открывают новые страницы трудовой летописи хозяйства, добиваются все новых и новых результатов…

— Ох-тех-тех, — покачивал головой Афанасий Малыгин, — складно чешет, да только все это, братцы, не про нас. «Открываем что ни год новые страницы трудовой летописи!» Насмехается он над нами, что ль?

Слушай он такую многоречевую похвальбу на каком-нибудь торжественном собрании в другом колхозе, так, может, пропустил бы безболезненно мимо ушей, но тут дело касалось истории его деревни, которую будут после читать сыновья и внуки, на долгие годы ведь останется. А что останется? Пустые, мертвые слова… Бесстыдная, приукрашенная ложь… Кому от того будет польза? История есть история, и какой бы она ни была, а своя и от нее не отмахнуться. Из своей шкуры, как говорится, не выпрыгнуть, моя боль дороже чужой радости.

Не забыл упомянуть в своем писании Куковеров и тех, у кого побывал в домах. Не скупился на лестную похвальбу, сознавал, что сидящие в зале ревниво ожидают услышать про себя.

Но выходило по его писанию, что все жители Чигры — герои трудовых будней, каждого оделил он красным словом, выстроил как бы в почетную, но безликую шеренгу. И когда в числе прочих он назвал дядю Епифана и Григория Прокофьевича «патриархами рыбного и зверобойного промысла, атлантами, вынесшими на своих плечах первые трудности в годы коллективизации», старики украдкой только крякали смущенно и знобко поеживались от этих слов.

Афанасий Малыгин не сдержался, резко встал, хлопнул откидным сиденьем и направился к выходу. Следом за ним демонстративно покинули ряд три его бригадника. Поднялся и Марей…

— Афанасий, ты куда? — бросил властно вслед ему побагровевший Коптяков.

— Да что словами зрячину бесстыдну мутыскать, — обернулся порывисто тот. — Меня работа ждет, а это ж чисто комедия. Чего здесь время терять попусту.

— Ну подождите же, товарищи, сейчас закончится читка, и выскажете свое мнение. Корреспондент поправит, перепишет, если что не так, — зачастила, угодливо поглядывая на Коптякова, молодая в кокетливых кудряшках экономистка.

— Дак что править-то, что уж там переписывать, — вспылил Афанасий, яростно двигая крыльями ноздрей, и так глянул на нее обузившимися побелевшими глазами, что она невольно подалась назад. Мелкое ее кукольное личико в конопушках пошло пунцовыми пятнами.

Ситуация назревала скандальная. Ванюша Сядунов злорадно улыбался. Куковеров желчно поморщился и перевел взгляд с Афанасия на Коптякова. «Малость переборщил, наверное, — подумал он. — Надо исправлять положение. Придется принести в жертву Коптякова».

Афанасий и два его бригадника заговорили наперебой, послышался чей-то возглас в зале:

— Жили век без похвальбы, дак мир по сю пору не забрал!

— «История» нам для дела нужна или чтоб под сукно? — напирал на Куковерова, гремя зычным баритоном, худой, со взъерошенными перьями редких волос Федор из бригады Малыгина. — Приехал ты, пошастал по деревне, ан думал схватить жизнь с лету. На-кася, выкуси! А ты поработай с нами, сходи на путину да на сенокос. Взялся описывать, так дело, дело говори! А то: «достигаем, перекрываем». Красны слова сыпешь в ухо… Пришел да ушел, тебе здесь не корячиться, маета наша побоку. А ты в суть вникни! Да вот, к примеру сказать, сей год весной ударилась сайка в нашенские берега. Кинулись мы ее ловить? Почесались сразу же, я вас спрашиваю? Ведь прежде с Мижи весточку подадут, что рыба да зверь повалили, — все дела кидали, чуть не деревней сымались. На лодках, на санях волочились промыслить, потому знали: не озаботимся, дак кормиться нечем будет. А сей год Мишка Гришуткинский, бригадир, первым делом спрашивает: «Сколь платить будете за центнер?» Выгода первым делом в уме у мужика. Ну, хорошо Венидикт Ермолаевич не растерялся, пообещал по среднетарифным, как на строительных работах. Взяли немало, хоть одну только рюжу в майне поставили. Морожену продавали Рыбпрому, а не солили, не запасали впрок. Тары не было! Проворонили удачу, не были готовы. После уж сообщили, что архангельская птицефабрика соленой возьмет. Да ежели эту сайку на консервы… — рассуждал он с взволнованными нотками в голосе. — Хорошо жить будем, коли станем птице рыбу скармливать…

— А проворонили удачу из-за того, что надеемся на глубьевой лов, — поддержал его Афанасий, зажигаясь все больше азартом. — Потому и стадо нынче меньше, от тоней дальних оторвались, сенокосы стары запущены. Председатель о береговом лове мозгами не шевелит, потруждать себя не старается. Вот это бы писать в «историю» надо. Пробрать тут следовало, а не захваливать впустую. Толку-то с того?

— Но позвольте, товарищи, — оборонялся Куковеров. — Это же частности, временные трудности. Надо извлечь из промаха урок. Все поправимо. А «история» — материал эпический! Ведь не переписывать же ее через каждые пять-шесть лет. Отдельные моменты неналаженности обсудите в рабочем порядке… Где ж раньше были с вашей критикой? Почему не подняли вопрос на колхозном собрании, не озадачили правление? Почему прежде молчали? Ведь сами хозяева всему, от вас зависит…

— Значит, худы мы хозяева! — отчеканил хмурый бородатый бригадник. — И ты нас не жалкуй, крой лучше правду-матку, чем гладить по шерстке. Но с другой стороны, ежели разобраться, недаром поговорка: «Каков поп — таков и приход». Не больно-то к мнению колхозников председатель прислушивается, не благодарит за подсказки. Сей год, как было собрание в феврале, дак нашу бригаду специально отправили лапник рубить в верховьях Чигры, а то б я непременно выступил…

— А вот что интересуюсь узнать, — подал голос из угла зала Марей, — как выбирали председателя — обещался поселиться всей семьей в Чигре, а женка с дочкой по сю пору обитают в мезенской квартире. Вроде как тылы для отступления сберегает. Коптяков два с лишним года в Чигре, но досель не прописан. По закону — нарушение паспортного режима! Танюшку, что три месяца живет на квартире, участковый из района теребит, оштрафовать грозится, а председателя нашего стороной обходит. Где ж принципиальность?

— Правильно, Марей, — поддержал его кто-то в зале. — Что ни месяц, председатель командировки себе в Мезень выписывает… На одни только поездки туда-сюда сколь денег извел!

— Дорогие товарищи, но я-то здесь при чем? — развел руками с обескураженным видом Куковеров. — Мы же отвлеклись от главной темы и затронули круг вопросов, которые совсем не входят в мою компетенцию. Есть же такие нюансы, по которым председатель не всегда может дать вам отчет. Не на все следует добиваться объяснения. Есть вещи, о которых не так-то просто…

«Тьфу, черт, что за чушь я несу, — осекся он. — Стану выгораживать Коптякова, так под горячую руку заодно и мне еще попадет. Пожалуй, самая удобная минута отступить сейчас в тень…»

— Объявляется перерыв на двадцать минут, — поднялся и громко сказал Коптяков. Сквозь наполнивший зал гул все еще сыпались возбужденные выкрики; многие выражали недовольство, что председатель не в меру увлекся добычей печуры в распадках, не подвигается строительство яслей, который уже месяц тянут волынку с прокладкой труб от котельной в телятник…

Никто не расходился из клуба, мужики столпились на веранде и у крыльца, густо дымили папиросами, спорили, перебивая друг друга:

— Наши деньги, нам и решать. Не заплатим — и точка! — кипятился Федор, бросая независимые взгляды в сторону Коптякова. — Спросили нас, нужна нам эта писанина или нет? Да кто читать такое будет?

— Ан не отмахнуться теперь, ежели документ подписан? — качал головой с сомнением дед Анкиндин.

— Дак мы за глаза писанину не покупали, не наша вина, что гора мышь родила…

— Надо, так призовем правление к ответу! — сказал один из бригадников.

— На то и собрание уполномоченных, чтоб их проверить да поправить.

— Договор отменим! — поддержал Федора Афанасий Малыгин. — Запишем в протоколе решение собрания.

Марфа Седельникова с раскрасневшимся лицом честила зоотехника:

— Ты чего не выступишь, Иван? В коровнике, в помещении случки холодно, где уж там яриться животине, если иней куржавится на потолке… Тебя жданками кормят уж второй год, обещают ремонт. Надоело, сыта пустыми словами по горло!

Жуков стоял рядом с Ванюшей в сторонке. Не предполагал он, что выступление Куковерова вызовет такую бурную реакцию.

«Значит, пробрало их, эк разбередило, — думал он. — Почему же раньше на собраниях молчали, а теперь, как дело коснулось истории, прорвало?»

22

После перерыва на сцену поднялся Марей:

— А теперь позвольте, невзирая на момент, представить доподлинную историю Чигры, — потряс он над головой зажатыми в руке ученическими тетрадками. — С 1465 года!

Зал охнул. Марей начал чтение, чуть заикаясь от волнения, о первых поселенцах, об ушкуйниках, новгородцах, о закладных Марфы Борецкой монастырям, чьи вотчины были на побережье, в том числе и в Чигре…

— Это сколько ж он читать будет! — послышались в зале возгласы. — Эдак мы и к вечеру не кончим. Скотина еще не кормлена не поена!

Для всех стало ясно, что придется выслушивать его долго, в то время как еще не успели прийти в себя после выступления Куковерова.

— А что? Имеет право! — вскочил, размахивая рукой, в первом ряду дед Гридя. — Теперь его очередь.

— Хватит, устали, давай покороче, — выкрикнул кто-то.

— Короче? — едко сказал Марей, глянув на зал обузившимися глазами. — Тогда так, начнем с самой сути, — раскрыл он другую тетрадку. — Факт первый: восьмого июня сего года на реке браконьерили Семен и Дмитрий Гришуткинские, девятого июня ночью — Михаил Труба… Десятого — Матвей Сорока. Он же с братом Михаилом привезли под утро четыре мешка сена из прошлогодних стожков, что на Волчьем мысу. Зададимся, дорогие товарищи, мыслью, почему происходят такие досадные явления…

— А ты сперва докажь! — крикнул, пригибая голову, Матвей Сорока. — Может, у тебя и акты задержания имеются?

— Актов, к сожалению, пока нет, но зато фактов предостаточно, — бросил хладнокровно Марей. — Могу еще привести некоторые для полноты картины. Факт второй: седьмого мая сего года…

— Хватит, кончай! — посыпались выкрики из зала. — Ишь прокурор какой выискался!

Особенно дружно кричали те, кто опасался при чтении «фактов» услышать кое-что и про себя.

И народ в зале понял, что эта история им тоже не подходит, хотя многих одолевало любопытство, кого он там прописал.

— Нет, почему же, пусть, товарищи, зачитает, — подхватился Куковеров. — Все это крайне любопытно. Натуралистические детали! — Он обрадовался поводу отвлечь внимание от обсуждения его выступления, надеялся, что сравнение с писаниной Марея будет выгодно для него, потешит слушателей.

— Имеет право! Читай, читай! — шумел дед Гридя, ободряя Марея и порываясь подняться на сцену, но его удерживали за полу куртки.

— Будя бодягу разводить да из кулька в рогожу перекладывать, — строго и раздельно сказал Афанасий Малыгин. Он считал себя человеком дела и ко всякой писанине и ораторствам относился скептически. — Так нам и по вечерней воде не уехать на покосы. Давайте голосовать — кто против… и чтоб, значит, не платить зря тыщи корреспонденту, подымай руки.

— Правильно! Пора по домам! — поддержали его десятки голосов со всех сторон. — В другой раз соберемся, послушаем, что написал.

Читать свою историю дальше Марею теперь не имело никакого смысла. Он глянул на Малыгина и сразу смяк, глаза его потухли. Марей свернул свои тетрадки, спрятал в карман и с оскорбленным видом направился к выходу. И даже не обернулся поглядеть, как за его спиной над залом выпростался лес рук, натруженных, загрубевших, с узловатыми пальцами. Не видал он и того, как из другой двери, что была за сценой, незаметно выскользнул Куковеров и, озираясь, торопливо зашагал к гостинице.

— Так и пиши в протоколе, — сказал Афанасий белокурой девице-секретарше, которая сидела за столом. — Порешили большинством голосов против…

— А я возражаю, имею право! — все еще кипятился дед Гридя. Но на него уже никто не обращал внимания.

…Марей брел по улице с понурой головой, миновал крайние избы, поваленный ураганом частокол за околицей.

В небе быстро неслись лиловым дымом жидкие тучи, изредка прорезаемые снопами света от заволоченного багрового солнца.

Поднявшись на изволок, он остановился, закурил, достал из кармана тетрадки с историей Чигры, смял их и швырнул в обдерганные кусты вереска. Ком тут же подхватило ветром и поволокло в сторону деревни.

— Ничего, мы еще поборемся, время покажет, кто прав, — проговорил он твердо и сухо.

23

— Главное — не расслабляться, — бормотал Куковеров, склонившись с циркулем в руке над областной картой. — Расслабляться сейчас нельзя. И на старуху бывает проруха. Ну да ничего, мало ли у нас деревень и колхозов?.. В какой же лучше податься район? Так, Пинега, Кижма, Усть-Поча… — Он тщательно вымерял циркулем расстояние до Усть-Почи и, полистав блокнот, нашел выписанное предусмотрительно расписание самолетов. На всякий случай у него кроме удостоверения внештатного корреспондента газеты «Трибуна земледельца» было еще старое удостоверение многотиражки «Жиздренская новь», где он когда-то работал с полгода разъездным репортером на договоре.

«Ведь ради чего отрываюсь от нормальной жизни, комфорта, тащусь то в одну республику, то в другую… То изнемогаешь от среднеазиатского пекла, то от чертового комарья, перебиваешься флиртами с провинциальными Дашутками, ведешь жизнь странствующего историографа. Погоня за утраченным временем, утраченными иллюзиями? Где она, пульсация жизни? Чепуха! Вся пульсация в конечном итоге сводится к одному, — думал он. — И к черту, к черту все феноменологии духа. Надо помотаться еще немного, малость добрать, и тогда у меня будет свой домишко с приусадебным участком на Оке. Ради того и отражаю крупноформатно действительность. На полосе Нечерноземья и прочих межполесьях».

Общественное призвание? Лавровые венки? Из них супа не сваришь. Да, писания его канут в Лету, как ворохи пожелтевших газет, вся эта конъюнктурная трескотня на потребу дня. И пусть о нем, скромном рыцаре пера, никто не вспомнит, но ведь оставил все-таки и свои зарубки на шатких вешках времени… Что ни говори, а он нужен, помогает формировать общественное мнение, заставляя десятки ротозеев принимать себя всерьез, платить гонорары куда выше, чем получают иные титулованные писаки. И разве он не создал свой жанр? Разве не угадал болевые точки провинциальной жизни? Люди наворочали столько, что трезво осмыслят еще не скоро, и если посмеются, то не над ним, а над теми, для которых он стряпал весь этот фарс… Довольно умствований! Дорога ждет! Вперед, туда, где можно начать все снова… Нет, скорее, не начать, а продолжить, потому что корабли сожжены и к розовым мечтам юности возврата нет. Да и мечты эти были лживы, обманчивы и противоестественны. Летописцы, бродячие рыцари пера, сегодня еще нужны, на пыльных дорогах российской провинции ждут новые свершения! Так думал Куковеров, пытаясь успокоить себя и обрести свою обычную уверенность, хотя на самом деле ничего утешительного в создавшемся теперь положении не было. Чем больше в человеке энергии и чем легче она возбуждается, тем скорее всякое стеснение и затруднения становятся для него тягостными и причиняют душевные страдания. Однако, как личность деятельную и авантюрного склада, Куковерова увлекали элементы сангвинического темперамента, и он предавался спасительным самообольщениям.

…В дверь номера постучались. Куковеров вздрогнул, прикрыл карту газетой, поднялся из-за стола и отпер дверь. На пороге стояла Дашутка. Вид у нее был встревоженный, из-под косынки выбились прядки волос, на щеках пылал румянец.

— Марк Михайлович! — проговорила она знобистым полушепотом. — Уезжать вам срочно нужно! Я не поняла толком, то ли пришел ответ на какой-то запрос, то ли уведомление, но самолично слышала, как Жуков сейчас разговаривал с Мезенью по телефону. Интересовались вами… Участковый новый приедет в Чигру…

— Что за чушь! — уставился на нее Куковеров остекленелым взглядом. — При чем тут участковый?.. Какое еще уведомление? Кто именно интересовался?

— Разыскивают вас, что ли. Ей-богу, не вру, — смотрела она на него расширившимися зрачками. — Самолет завтра только к вечеру будет, так что лучше уехать вам нынче на моторке. Есть у меня один верный человек, Микеша. Он охотник, знает все места окрест, как свои пять пальцев. Вечор свезет по большой воде в верховья Чигры, к Макарьевским выселкам, а там через озера и наволоки доберетесь до Сояны. Оттуда спокойно улететь можно самолетом или подняться катером вверх по Кулою до Пинеги.

— Ну прямо мистификация какая-то, — нервически хохотнул он. — События развиваются чуть ли не в детективном жанре. Нет, определенно кто-то решил мне напакостить и подмочить авторитет. Может, и вправду умотать с этим Микешей… Заодно и развеяться; маленькое путешествие меня даже развлечет. Столько наслышан об этих Макарьевских выселках от деда Кита, что самому давно охота побывать там.

— Ну так я мигом слетаю, предупрежу, чтоб ждал Микеша ровно в десять вечера с лодкой на берегу за амбаром.

— Что ж, придется, как видно, отбыть по-английски, ни с кем не прощаясь. «Историю» я оставил Коптякову, аванс получен, а остального после решения собрания мне уже не выбить. Пусть зачтут как дар от меня колхозу. Я не мелочен, да и нервы все же дороже денег. Решено, ровно в десять буду на берегу. Этот Микеша человек надежный, не подведет?

— Уж плохого я бы вам не присоветовала. Доставит в целости и сохранности, — заверила его Дашутка и опрометью выскочила из номера.

Оставшись один, Куковеров предался раздумьям: кто и зачем его может разыскивать? Ну получил он не так давно три тысячи от одного из северных колхозов на Летнем берегу в Приморском районе, так криминала в этом никакого нет. Работу сдал по договору, тамошний председатель остался доволен. Не придерется ни один прокурор… Конечно, неприятно будет, если установят, что он больше года нигде не работает в штате… Но ведь есть копии договоров, что ездил по Орловщине и Брянщине, писал «истории» колхозов. В тунеядстве не упрекнешь. Человек творческий! А сопоставлять написанные «истории» никому и в голову не придет.

…Деревня уже спала, когда Куковеров, кутаясь в плащ, быстро прошел по улицам и свернул узким проулком в сторону амбара.

Вечерний воздух был тяжело неподвижен и густо напоен сыростью. Небо бледно синело вдали, где околица выходила пологим скатом к реке.

«Цезарь бежал под покровом ночи, без свиты и охраны!» — вспомнились строки из прочтенного когда-то романа. «Что ж, прощайте, доверчивые чигряне, и вы, ушлый патриот колхоза гражданин Коптяков. В своих мемуарах я вас не забуду, когда предамся воспоминаниям на старости лет, как отвергнутый всеми Джакомо Казанова».

…Где-то неподалеку тронули тишину звуки музыки, они доносились все явственней, и вскоре в туманном воздухе обозначились три силуэта. Кто-то пел тягучим тенором:

— Товарищ Куковеров! — тихо позвал его кто-то. Низкорослая фигура отделилась от стены амбара и направилась к нему. — Идите сюда! Осторожней спускайтесь по доске в лодку. Пора отчаливать. Скоро начнется отлив, а нам надо проскочить пороги у Истоминского ручья.

— Вы и есть Микеша? — оглядел Куковеров с нескрываемым любопытством нахохлившегося парня в надвинутой по самые уши мохнатой кепке неопределенного цвета.

— Микеша, Микеша, — кивнул тот, осклабив крупный рот до коралловых десен. — Проходите, устраивайтесь на передней банке. Там лежит под брезентом старый кожушок, так вы накиньте, а то на реке может часом прохватить. Добираться нам долгенько придется.

— Спасибо, любезный, спасибо за трогательную заботу, — проговорил Куковеров, поеживаясь от ночной сырости…

Микеша несколько секунд колдовал над мотором, потом резко рванул заводной шнур. За кормой тотчас взъярилась, заклокотала вода у винта. Лодка с мягким толчком устремилась от вязкого берега к середине реки. Поплыли мимо избы с запотелыми окнами, задернутыми занавесками, тяжело уткнувшиеся разлатыми носами в глинистый откос карбасы. На чьем-то огороде заполошно залаяла собака…

Микеша надвинул еще глубже козырек кепки, прибавил оборотов, и лодка побежала шибче. Мелкие брызги от форштевня радужно и весело взблескивали над бортами, секли лицо.

Минут через десять миновали излучину реки. Чигра осталась далеко позади расплывчатым туманным пятном среди тундры.

— Ну как вам понравилось у нас? — спросил Микеша, тяготясь молчанием своего непростого спутника.

— Милая деревенька, и народ замечательный, — ответил, прервав раздумья, Куковеров. — Только живете немного скучновато…

— Дак нет, не скучно у нас, — улыбнулся с виноватым видом Микеша и покачал головой. — А только нужно понять… Житуха у нас важнецкая, особливо если любишь охоту и рыбалку. Вот достигнем тайболы, дак поглядите, сколь тут кругом всякого зверья. Медведи, дак те и вовсе не пугаются человека. Потешные они, когда рыбу ловят. Погодите, насмотритесь еще разных прелестей… Заберемся в самые дремучие места, а там — где волоком, где под мотором — выйдем к Сояне, притоку Кулоя. Судоходная, большая река, рыбная… Нынче заночуем в моей охотничьей избушке. Можно будет, ежели желаете, в баньке с веничком попариться. — Он немного помолчал и добавил: — Дашутка сказывала: вы страсть какой любитель до путешествий, потому и напросились со мной…

— Да уж, — ответил с насмешливой снисходительностью Куковеров. — Спасибо, что уважил. Меня хоть хлебом не корми, только дай побродить по дремучим лесам. Я, брат, с детства мечтал стать географом и путешественником, зачитывался взахлеб Жюль Верном… Да вот судьба-злодейка распорядилась иначе… Кидала она меня в один конец, в другой и десятый, била о подводные рифы…

— Жюль Верна у нас в библиотеке нет, а вот Франса, Теккерея и Доде я проштудировал. И еще Золя. Докладывал тут как-то давеча про них на читательской конференции. Дашутка поручила. Собранные сочинения во всех томах одолел. Теперь вот везу Диккенса с Голсуорси…

— Миленькая у нас компания собралась, — хмыкнул Куковеров.

— Писучие были прежде классики, — заметил уважительно Микеша и покачал головой. — Это ж надо — тридцатку полную томов отмахать… И как только мозги за разум не забегали? Я вот сидел кумекал и прикинул, между прочим: ежели просто от руки переписать этого Диккенса — года три-четыре надо, не меньше. А у вас, товарищ Куковеров, личные авторские книжки имеются? Аль пробавляетесь только передовицами в газетах?

— А ты малый не промах, — ответил с мутной улыбкой Куковеров. — Дашутка говорила мне, что простой охотник… Видишь ли, братец, как тебе доходчивей объяснить… Я пишу на злобу дня. В отличие от Диккенса, задачи несколько иного рода. Да и материальные обстоятельства, надо заметить, не те. Он творил, можно сказать, для вечности, а лично я стараюсь ради того, чтоб люди видели, как им хорошо живется на белом свете… Но могло бы быть еще лучше… Должен же кто-то пропагандировать передовые идеи, повышать духовное сознание масс. Человеку нужно дать понять, отчетливо почувствовать, что он счастлив. Дикарь не мог это осознать, пока не пришли миссионеры, не открыв ему глаза на суть вещей…

— А как вы сами для себя понимаете счастье? — спросил Микеша, несколько озадаченный таким расплывчатым объяснением.

— Счастье? — покривил скептически губы Куковеров. — Если уж говорить откровенно, счастье — это своего рода мираж. Им можно любоваться только издали, в мечтах, а стоит приблизиться — и этот красивый мираж исчезнет черт знает куда… Мы мучаем себя для увеличения нашего счастья и тем самым частенько превращаем его в ничтожество. Да-да, мы сами привыкли обманывать себя, сами его разрушители, потому что, как правило, желаем большего, чем можем достигнуть, — раздумчиво протянул он и замолчал, глядя рассеянно куда-то вдаль.

— А вот у нас в Чигре старик древний был, родом из Макарьевских выселок, так он мне, помню, втемяшивал, когда лодку у меня угнало паводком: «Ты, Микеша, не бери это в толк; что бы ни случилось в жизни — спеши обрадоваться… Лодку угнало — так и быть тому предопределено. Может, потонул бы на ней». Чудной был старик. Тоже философ, как и вы. Спрашивает меня как-то: «Кто страшнее — совершивший один большой грех аль те, кто всю жизнь совершают мелкие грешки?»

— Ну и что же ты ему ответил? — полюбопытствовал Куковеров.

— Я так мерекаю: один большой грех совершить труднее, а мелкие грешки, дак они застят друг дружку; о прежних-то и не вспомнишь опосля, — ответил Микеша. — Я вот клад отыскал как-то в порушенной избенке, сдал в сельсовет, а книга там еще была старинная, дак себе оставил. Много чудного там писано, только разбирать трудно: вязью все изложено… Дак писано там, что один покаявшийся грешник стоит десяти праведников.

— Вознаграждение за клад дали? — спросил Куковеров.

— А я и не ходил не просил. Мне ни к чему, — небрежно проронил Микеша.

— Эх ты, объегорили тебя. Может, там еще где на выселках сокрыт клад староверов?

— Кто ж его знает… Может, где и сокрыт. Сказывали старики, что схоронено в давности много золотишка, как чинили в наших местах ревизию еще при Петре.

…Вскоре за поворотом высокого берега открылись пороги. Вода с шумом ярилась на черных лобастых валунах белесыми бурунами, пенистые хлопья несло широко по всей реке.

Микеша сбавил ход и направил лодку ближе к глубокому месту у края стремнины.

— Вот он, знаменитый Истоминский ручей! — громко сказал он, стараясь перекрыть неумолчный грохот воды. — Когда-то тут, малость ниже по течению, старатели золотишко мыли…

— Где? — встрепенулся Куковеров.

— Сидите ровно, не дергайтесь. Ежели нас кидать набок станет, держите равновесие. Место коварное! Жаль, припозднились маленько, отлив пошел; корги открылись…

— Нам рисковать — не привыкать! — ответил с нарочитой бравадой Куковеров. На всякий случай он поспешно скинул с себя тесноватый кожушок и расстегнул плащик.

Высокие стоячие гребни волн на порогах почти захлестывали борта легкой лодчонки, но она упрямо, хоть и медленно продвигалась вперед. Сразу за последним перекатом река стала плавно шириться, течение здесь казалось и вовсе спокойным. То тут, то там из воды по временам стреляли серебристыми стрелками юркие хариусы; под берегом сильно плеснула крупная щука. Над низким тростником слева взмыла небольшая стайка серых уток, сделала круг и опустилась неподалеку за мысочком впереди.

— Фу, черт, проскочили! — облегченно вздохнул Куковеров, весело блестя глазами. — А я, признаться, испытал изрядный мандраж. Да, славны бубны за горами!.. Ну, маэстро, теперь прибавьте ходу. А вон впереди и какой-то дымок виднеется. Наверное, стан косарей. Пожалуй, не стоит к ним приворачивать, терять время на разговоры. Проскакивай мимо и держись противоположного берега. Мне сейчас хочется покоя и тишины, устал я что-то от людей. Заделаться кладоискателем, что ли? Пожить месячишко в лесах… Написать что-нибудь возвышенное… — проговорил он расслабленно.

— Дак живите! — обрадованно подхватил Микеша. — На медведя сходим, напишете про охоту… Клад поищем…

— Рад бы, — жидко рассмеялся Куковеров. — Эх, жаль, дела зовут, дела. А ведь какой соблазн — отдохнуть от суеты, бесконечных дерганий… Лет десять назад я был еще наивным мечтателем-сумбуристом, тогда бы тебе уговаривать меня даже не пришлось. Но все мы перерождаемся, время накладывает на нас неизгладимый отпечаток. Кроме того, я ведь человек особенный, не от мира сего: в пробирке стерильной родился. Зачатки моего сознания формировались, можно сказать, под колпаком, а потом мои гены взбунтовались…

— Это как под колпаком? — вылупил глаза Микеша. — Разве ж можно в пробирке?

— А запросто! Порождение высших достижений человеческой мысли. Изобретен такой способ, ей-богу, не вру. Да и все мы живем под своего рода колпаком, только не все это замечают и ощущают… Как там сказано у поэта: «Раб стандарта, царь природы, ты свободен без свободы…» И может, именно потому, что я пробирочник, надо мной постоянно довлеет неосознанный страх к замкнутому пространству. Вот я кручусь, мотаюсь с места на место, и это переходит уже в какой-то нездоровый азарт, словно боюсь упустить что-то, расслабиться и потерять предприимчивость. Во мне особенно остро развито чувство внутренней свободы, противоречие ко всяким стеснениям и ограничениям духа. И знаешь ли, я никогда не вижу снов. Где-то я читал, что сны — это воспроизведение пребывания в чреве матери. Так вот, я обделен в этом смысле, хотя в детстве меня считали гениальным ребенком. По крайней мере, так считали папаша и мамаша. Мне уши прожужжали, что я вундеркинд и меня ждет какая-то особенная судьба. Как выразился один философ: «Каждое дитя до известной степени гений, и каждый гений до известной степени дитя…» Папаша твердил мне частенько: «Паскаль в тринадцать лет открыл учение о конических сечениях, Виктор Кузен, выдающийся историк по Древней Греции, в двадцать лет был профессором греческого языка; шахматист Морфи в тринадцать лет победил известного гроссмейстера Левенталя…» И так далее, и так далее, вплоть до Марка Аврелия, который в восемь лет усвоил учение стоиков и был принят в орден жрецов Марса… — Он помолчал, мутно улыбнулся и добавил: — Славный ты парень, Микеша.

— Это отчего же? — смутился тот и поправил свой картуз, съехавший набок.

— Потому что умеешь молчать. С тобой разговариваешь, словно с самим собой. А главное — не лезешь в душу с расспросами…

24

Под утро прошел дождь, в небе лениво волоклись раздерганные ненастьем тучи, из-за которых скупо проглядывало временами солнце, и тогда море и река, казалось, разом оживали, подернутые золотистым мягким светом, матово взблескивали крыши домов, дорога, жирно мерцавшая колдобинами, разъезженная вдрызг колеями тракторов.

Почтальонша Клава, бойкая бабенка-холостячка лет тридцати пяти, поднялась на второй этаж в гостиницу, отыскала Дашутку и передала ей газеты и журналы для библиотеки.

— А в каком номере проживает энтот самый столичный корреспондент? — справилась она. — Тут телеграмма ему из Мезени. С уведомлением. Надо, чтоб лично расписался.

— Из милиции? — быстро и с тревогой в голосе спросила Дашутка.

— Да вроде как нет, — протянула певуче Клава. Она развернула телеграмму и зачитала вслух: «Уважаемый товарищ Куковеров, приглашаем пятидесятилетие колхоза „Светлый луч“. Ждем 20 в среду. Председатель Сдобышев-Легкоступов».

— Да неуж! — охнула растерянно Дашутка и уставилась на почтальоншу.

— А тебе-то что? — глянула та с интересом на нее. — Аль расставаться жаль? Так у себя корреспондент? Проводи-ка лучше…

— Не ночевал давеча, — ответила уклончиво Дашутка. — Может, задержался у кого в гостях. Да ты оставь, я передам опосля.

— Только пусть непременно на почту сегодня же зайдет распишется.

— Уж непременно скажу, — заверила ее Дашутка.

Только сейчас до ее сознания дошло, как нелепо она ввела в заблуждение Куковерова, подслушав случайно телефонный разговор в сельсовете. Но как, как воротить его сейчас назад? Небось пробирается теперь через леса и озера, бедолага. Когда еще прибудет в Сояну? Кто разыщет и упредит, чтоб не улетал?

…Управляющий Сельхозтехникой Гавриил Прокофьевич Антипкин звонил накануне вечером Жукову, не застав Коптякова на месте. Утром он дозвонился Коптякову и просил непременно обеспечить явку корреспондента. Уже забронировали ему и место в самолете. По прилете в Мезень Куковерова должна была встретить машина, отвезти в «Светлый луч», где с нетерпением поджидали.

— Будьте уверены, разыщу тотчас и доложу о приглашении, — заверил бодрым голосом Коптяков. О происшедшем вчера в клубе инциденте он решил не упоминать и теперь несказанно радовался отъезду Куковерова. «Ничего, — думал он, — пусть улягутся страсти, пусть про „Светлый луч“ строчит. Для меня сейчас избавиться от него — что гора с плеч. А там видно будет, печатать историю аль нет. Вот только как быть с договором на оплату? Согласится ли, чтоб деньги выслали позже? Игнорировать решение собрания сейчас нельзя, хватит и без того мороки…»

— Ты уж извини, Василий Борисович, что забираем его у вас, — говорил с ласковой теплотцой в голосе Антипкин, — но сам понимаешь, ответственное мероприятие, передовое хозяйство! Надо сделать показательный материал. Сам же расхвалил его в райисполкоме. Товарищ он грамотный, сумеет преподнести все в нужном разрезе… В декабре, сам знаешь, намечается областная конференция. Надо представить лицо района в лучшем виде. Сдобышев-Легкоступов с речью выступить должен.

— Понимаю, Гавриил Прокофьевич, — вздыхал с деланной удрученностью Коптяков. — Что ж, надо так надо. «Светлому лучу» конечно же есть чем похвастать. Жаль, конечно, что покидает нас. К слову хочу спросить: как там решили с выделением нам строительных фондов? Обещали ведь…

— Подкину кубов триста леса, — ответил, помешкав немного, Антипкин. — Ох и жох ты, расстарался для тебя этот молодец Куковеров, выбил с Венидиктом Ермолаевичем у Сидора Ивановича новенький трактор «ДТ-75» и грабли валковые…

— Так разве ж мы просили его? Интервью брать ездил, — ухмыльнулся Коптяков. — Хочу, говорит, непременно написать о чутком внимании районного руководства… Я и не стал отговаривать. Целую главу отмахал, написал про Сидора Ивановича и про вас…

— Ну ты это брось, какие такие мои особенные заслуги, — бросил в трубку Антипкин с притворной небрежностью. — Прежде чем отдавать печатать, обязательно дай поглядеть. Значит, о главном мы договорились…

— А как с кирпичом и шифером для фермы? — поспешно вставил Коптяков.

— Что-нибудь постараемся придумать в конце квартала, — пообещал Антипкин.

Когда разговор был окончен, Коптяков вызвал секретаршу и велел срочно разыскать Куковерова.

«Ну теперь поглядим, как развернутся события, — думал со злорадным ликованием он, потирая руки… — Жуков определенно не станет трезвонить о всей этой неурядице с „историей“. Раздувать конфликт не больно-то в его интересах. Скажут, поди: „Вот так руководители, дожили что мужики их уму-разуму учат, а сами опростоволосились“. Пусть сперва пропечатают про „Светлый луч“, тогда и поговорим в райкоме — как бегал да настраивал против меня народ. Вправят ему мозги! Сказано же было Андронниковым: „Всемерно повышать духовный уровень масс…“ А он комедию устроил и, может, заранее даже подговорил мужичков обсмеять. С него станется…»

Кинулись искать повсюду Куковерова, побывали в гостинице, расспросили Дашутку, наведались к дяде Епифану и Киту… Исчез корреспондент! Как в землю канул. Но не отправился же пехом через тундру?.. Переполошили всю деревню, ходили по домам, доискивались всюду, а только без толку.

— Уж не топиться ли с горя и позору побег в Чигру? — заметил с язвительностью вмешавшийся и тут дед Гридя. — Сочинители, они народ такой… Дюже самолюбивый. Упокой, господи, его душу, раба грешного! Да, на людях и смерть красная, хоть другой раз и напрасная. А тут за утопленником рыскай по реке… Вот Марей мне сказывал, читал он про одного стародавнего писателя, так тот чуть что — пистоль к виску: печатайте аль пущу себе пулю в лоб! Куковеров этот тоже был страшенно нервный, курил папиросы да сигареты одну за одной… Родственникам надо бы сообчить… А куды?

— Ты мне брось распространять эту панику и разжигать нездоровые страсти, — распек его Коптяков. — Мелешь ерундовину, старый черт. Он еще нас с тобой переживет!

— А может, морем подался с кем попутно в Мезень? — высказал предположение Федоскин.

Стали перебирать в уме всех мужиков — кто бы мог уехать? Поглядели, чьего карбасочка нет под берегом. Разве что только Микешиной лодчонки. Но ему-то в Мезень зачем ехать? Собирался ведь давеча к себе в Макарьевские выселки.

Долго судили и рядили. Ну что ты будешь делать, хоть розыск через милицию объявляй. А тут еще новый участковый инспектор товарищ Удушуев самолетом из Мезени прибыл…

— Как так исчез корреспондент? — подивился он. — Найдем! Хоть живого, хоть мертвого, — заверил убежденно. — На моем участке не должно быть никаких таинственных исчезновений! Кто видел гражданина Куковерова в последний раз? — бегал и спрашивал он народ.

— На собрании только и видели, — отвечали чигряне.

Так и улетел послеобеденный самолет в Мезень без корреспондента. Антипкин снова позвонил Коптякову, отчитал за то, что из-за него срывается важное мероприятие. Специально пришлось отложить на день торжественное собрание в «Светлом луче».

— Исчез он, Гавриил Прокофьевич, — божился Коптяков. — Ума не приложу: куда мог подеваться? Новый участковый велел дверь в его гостиничном номере открыть — вещей нигде нет. Прямо мистика какая-то, да и только.

— Отвечаешь за него головой! — бушевал, дрожа от негодования, Антипкин. — Могут быть крупные неприятности… Я тебе покажу «мистификация»! Ты не юли, все равно заберем от вас.

Удушуев вечером вызвал к себе Дашутку, долго и обстоятельно расспрашивал, дал подписать показания, довел чуть ли не до слез. А как признаться, что спровадила корреспондента по своей бабьей дурости? Заругают: какое имела такое право подслушивать служебные разговоры? После ведь стыда не оберешься, засмеет народ в деревне. Так и не открылась Удушуеву. А на другой день полетела самолетом в Мезень, оттуда другим рейсом махнула вечером в Сояну. Думала, удастся перехватить Куковерова в аэропорту. Три дня ждала без толку, оставила на его имя письмецо запечатанное диспетчеру, ни с чем вернулась обратно в Чигру.

Антипкин еще два раза звонил Коптякову, а потом забыл и напоминать о корреспонденте. Не до того было: приехала нежданно-негаданно комиссия из области, из Контрольно-ревизионного управления, нашли неправильно оформленную документацию, нарушения в распределении стройматериалов и техники. Закрутилось неприятное дело, вызывали для выяснения некоторых обстоятельств Сдобышева-Легкоступова. Пришлось отложить торжественное празднество в «Светлом луче». Но через пару недель все уладилось, отделался Антипкин взысканием, жизнь вошла в прежнюю колею.

Пятидесятилетие колхоза отметили с помпой. А что до написания истории, так решили отложить до лучших времен.

Куковеров Дашуткину весточку в Соянском аэропорту все же получил, но не пожелал почему-то ехать в Мезень, махнул в Усть-Почу с попутным рейсом.

…Коптяков через месяц попытался все же протолкнуть в печать пухлую папку с трудом Куковерова, ездил два раза в райком, доказывал, но секретарь райкома Андронников предпочел воздержаться от обнародования чигрянской историографии. Слух о том, что мужички на собрании отчихвостили Куковерова, стал известен уже чуть ли не всему району. И как тут навязывать людям брошюру с приукрашенной историей колхоза?.. Может выйти скандал. Жила без писаной до сей поры истории Чигра и впредь обойдется. Пусть народ трудится, поднимают хозяйство. Вперед глядеть куда важней, чем старое ворошить…

— А авторитет ты свой, Василий Борисович, все ж уронил. Д-да! — заметил с тяжеловесной серьезностью Андронников. — Ведь смотри: Жуков — молодой тракторист, работает председателем сельсовета без году неделя, а люди за него ну прямо-таки горой стоят. А почему? Потому что верят! Деловой! Сразу, как завезли в Чигру стройматериалы, уговорил плотников перейти на бригадный подряд, достроили ясли за две недели… А перед этим ведь сколько волынку тянули…

— Дак кто помог выбить стройматериалы? — оправдывался Коптяков. — Разве Жукова заслуга? Корреспондент помог! А кто организовал мероприятие? Выбил новый трактор и грабли валковые? Чья идея была?

— Ну ты мне эти дешевые методы выбивания брось, — отрезал сухо Андронников. — Технику и материалы так или иначе получили бы…

— Это ясно, да только когда? — ухмыльнулся Коптяков. — Может, только на будущий год…

— Знаешь, Василий Борисович, мужик ты деловой, да жаль, не умеешь с людьми ладить, допускаешь перегибы, нарушаешь элементарные принципы демократии, — проговорил назидательным тоном Андронников. — Увлекаешься кампанейщиной не в меру. У тебя осенняя путина не за горами, готовиться надо, а ты уже второй раз приходишь ко мне с этой писаниной…

— Дак вы сами говорили: всемерно повышать духовный уровень масс! — поспешно вставил Коптяков. — А тут как раз… этот Куковеров приехал…

— А не приехал бы? Так и не нашел других средств? Смешно ведь сказать, да и только…

— Лестно все же… история колхоза, — бормотал, потупясь, Коптяков.

— Понимаю, лестно, но не вытанцевалось, раскритиковал народ. Так плюнь на эту затею. Не сошелся свет клином на истории вашего колхоза.

Вышел из райкома Коптяков в подавленных чувствах. Проклинал на чем свет стоит Куковерова, тот день, когда с ним связался.

Эпилог

Об этих событиях мне рассказал в сосновецком аэропорту сам Марей, пока мы дожидались в ненастье летной погоды.

— Ну и чем же все кончилось? — спросил я.

— Дак ничем. Живем, — улыбнулся он. — Теперь у нас председателем колхоза Никита Жуков, а Коптякова вскоре после того перекинули куда-то в район снабженцем… Я сейчас бригадирствую. Ездил вот получать да отгружать сети для прибрежного лова. Такие, значит, дела, товарищ. В гости к нам как-нибудь приезжай порыбачить.

…А через месяц, когда я заехал однажды по делам в Усть-Почу, мне случайно попалась под руки брошюра: «История колхоза „Рассвет“». Автором ее был некий Куковеров.

1

Июнь и начало июля беспрерывно дождило, а потом на Москву обрушилась умопомрачительная жара. В пригороде жухла и никла к земле картофельная ботва, огуречная завязь; над болотами и полями переливался и ходил вялыми волнами призрачный жирный зной, а в городе, где асфальтовый панцирь стал упруг и податлив под каблуками, было вовсе невыносимо.

По пятницам пригородные электрички ломились от пассажиров; истомленные пеклом москвичи рвались на дачи, ехали на Клязьму, Протву с палатками, рюкзаками. Берега Десны буквально кишели «робинзонами», они селились колониями, ставили наспех крытые полиэтиленом бунгало, фанерные вигвамы, а рядом на воде покачивались десятки разноцветных резиновых лодок.

…У семейства Кавыкиных не было ни дачи, ни садового участка. Полдня Иннокентий Иванович проводил в ванной, писал диссертацию на положенной поперек ванны гладильной доске о вторжении Аттилы в Галлию и сражении с Аэцием и визиготами. «Микиан держался мнения, — строчил Иннокентий Иванович, — что войн следует избегать, пока есть возможность сохранить надежный мир без унижения собственного достоинства. Он был убежден, что мир не может быть ни прочным, ни почетным, если монарх обнаруживает отвращение к войне. Это сдержанное мужество подсказывало ему ответ, данный на ультиматум Аттилы, который настойчиво требовал дани и грозил…»

…К половине седьмого приходила жена, забирала по дороге из детсада Дашутку и еще с порога их малогабаритной квартиры спрашивала:

— Ну что, звонил, отыскал какой-нибудь подходящий вариант? Я еще одно «Рекламное приложение» принесла.

Иннокентий Иванович спешил закончить абзац: «Аттила предупреждал, что накажет за промедление, но колебался в раздумье — на какую из двух империй направить свои неотразимые удары».

Потом он вылезал из ванны и, следя на паркете голыми ступнями, брел к телефону, проглядывая на ходу колонки «Продаю» и «Разное».

С улицы, где напротив их дома шла новостройка, доносился натужный рев бульдозеров, грохот отбойных молотков. Выжженное небо в проеме окна перечеркивала надвое стрела башенного крана, и слышался истошный визг лебедок.

— Опять во вторую смену работают. Ударнички! — с раздражением бросала жена, косясь на улицу. — Нет, если они сегодня будут, как и на прошлой неделе, греметь тракторами до утра, ей-богу, я куда-нибудь сбегу. Ищи, Иннокентий, ищи! Ведь люди находят же как-то… Устраиваются.

Сколько раз Кавыкин предлагал ей снять дачу, как делали в минувшем году и прежде. Конечно, из-за ее щепетильного характера иногда возникали трения с хозяевами… Теперь она решила безоговорочно и твердо: надо приобрести свой летний домик. Или, на худой конец, избу в деревне где-нибудь, часах в двух езды электричкой. Для нее это постепенно стало уже навязчивой мечтой, идефикс, императивом, мобилизовавшим все резервы ее личности.

Купить дачу вблизи Москвы было явно не по средствам — заламывали тридцать, сорок, а то и все шестьдесят тысяч… Суммы умопомрачительные, представлявшиеся Иннокентию Ивановичу чем-то мифическим. Когда монотонный и слегка раздраженный голос на другом конце провода в ответ на его вопрос называл подобную цену, его одолевало невольное искушение бросить в ответ какую-нибудь колкость, а то и надерзить. Да, цены аховые, но что поделать: спрос рождал предложение…

— Нам бы хоть клочок земли, пятачок, чтобы поставить передвижной вагончик! — вздыхала порой с щемящей грустью в голосе жена.

У тестя был шанс достать через знакомого строи-теля-дорожника за бесценок нечто вроде передвижного сарая на колесах. «Главное — закрепиться на первое время, окопаться», — изрекал тот, словно речь шла об атаке труднодоступной высоты. Иннокентию Ивановичу хотелось ответить, что он «шляпа», проворонил такие возможности, когда прежде, лет двадцать назад, садовые участки буквально навязывали на службе; да и небольшую дачку тогда можно было приобрести сравнительно недорого километрах в пятидесяти. Да, полтора-два десятка лет… Как многое изменилось в жизни, в психологии людей… «От избы пахаря мы ушли, а теперь пришли снова, только уже в новом качестве, — философствовал Иннокентий Иванович. — Увы, вернулись не пахарями, а созерцателями. Нет, ничто не возвращается на круги своя…»

«Продается сейф с тройным секретом… Чучело аллигатора в отличном состоянии… Яхта „Ассоль“… Дельтаплан „Атлас“, бивень мамонта…» — прыгали перед глазами строчки, набранные нонпарелью. Нет, все не то, не то…

— Если бы ты не проводил целые дни дома, не мок, как идиот, в ванной, а поездил по садовым кооперативам, поговорил со знающими людьми, то, может, и удалось бы что-нибудь… — ворчала жена. — А под лежачий камень… Нет, предприимчивости в тебе ни на грош!

От этих всех упреков у Иннокентия Ивановича начиналась мигрень. «Ах, как славно было бы, — думал он, — бросить все к черту, вырваться из дому, купить дельтаплан „Атлас“, подняться на головокружительную высоту, где царит тишь, а воздух освежающе прохладен… Ведь, в сущности, мы, горожане, задавленные смогом, должны завидовать птицам…»

— Натусечка, что толку мотаться по садовым участкам, морочить голову людям, — слабо защищался он. — Ты ведь прекрасно понимаешь: никто дешево не уступит, пустая трата времени. А у меня сейчас ответственная глава с Аэцием. Поворотный момент… Крушение империи… Падение Рима!

— Вот-вот, — вспыхивала она. — Ты заранее так настроил себя… Плевать мне на твоего Аэция! Дача для меня важнее. О ребенке ты думаешь или нет?

— Ну хорошо, завтра же я поеду искать, — опускал он смиренно глаза. И ехал, бродил по пеклу вдоль чьих-то высоких заборов, робко стучался в калитки, досаждал хозяевам наивными вопросами. На него смотрели, как на лунатика, а он мямлил смущенно:

— Не знаете ли случайно, кто продает недорого, тысяч за пять, небольшой вигвамчик?

И потом, возвратясь, обессиленный, домой, он опять приходил к отчаянно смелой мысли: купить дельтаплан «Атлас» и устремиться куда-то туда, где у самого горизонта плыли в величавом спокойствии облака, с мягким шорохом задевая землю. Среди безмерного покоя и блаженства птичьего простора, наверное, столь ничтожной представляется мирская суета, мечты о жалком клочке земли, собственная дача, мнимая отгороженность от людей заборчиком, крашенным олифой, когда тебе могут принадлежать неохватные просторы. И что в сравнении с ними даже владения могущественного Аттилы… Иннокентий Иванович прикрывал в истоме тяжелеющие веки и видел себя прорезающим стремительно чуть наискось серебристое облако; вот он летит, обгоняя косяки утиных стай, автомашины, поезда… Людишки ползают муравьями по обочинам дорог… О, какие возвышенные и яркие мысли посетят, наверное, его там. Ликующее чувство свободы вдруг охватило его, он не ощущал уже ни духоты в вагоне электрички, ни толчков пассажиров, продирающихся к выходу… Да-да, с ума сойти от такого счастья!

…Их несуразная, нескладная семейная жизнь, отношение друг к другу, прикрытое ненужными условностями… Ведь, по сути, все это абсурд, ханжеская, понятная обоим игра. Во всяком случае, лично ему не нужная. По натуре он был убежденным холостяком, сторонником того, что человек науки, подлинно интеллектуального и творческого труда, должен жить один. Но он поступился независимостью, дал опутать себя липкой паутиной опеки, нарочитой ласки в первую пору их совместной жизни до рождения ребенка. Теперь же их семейное содружество все чаще представлялось ему нелепицей. Его женили, но он продолжал существовать, замкнувшись по-прежнему в себе, и только из деликатности и природной мягкости характера шел на уступки жене. Уступил он ее обольстительной настойчивости и тогда, когда она впервые, в пору девичества, осталась у него ночевать, а потом жалость, да, жалость, а не любовь пробудила в нем рыцарские чувства… Натуся оказалась в положении. Пришлось жениться. Ах, как сожалел он о прежнем суверенном быте холостяка, тихом уединении в его однокомнатной кооперативной квартире. А теперь, теперь что же… Остается только мечтать о дельтаплане… Но даже имей он его, где держать? На крыше крупнопанельного дома? Крепить тросами к вентиляционным трубам? ЖЭК определенно не разрешит, поднимут скандал, чего доброго, и жильцы. Скажут, стройте личный ангар.

Увы, столь заманчивая перспектива воспарить над обыденщиной и обрести свободу в новом качестве рассыпалась в прах. Возвратясь домой после очередного бесплодного изматывающего вояжа, он снова принимался за диссертацию, находя в этом единственное средство забыться. Войны, распри, заговоры… Но история не должна унижаться до того, чтобы сделаться отголоском враждований и злопамятств, хотя примеров тому бесчисленное множество. И кто только не прибегал к помощи Аттилы из императоров пятого века… «Две дочери готского короля были выданы замуж за сыновей королей свевов и вандалов, но эти браки привели лишь к преступлениям и раздорам… Вандальская принцесса была заподозрена Гензерихом в намерении отравить его, и за это воображаемое преступление он отрезал ей уши и нос, отправил обратно к отцу в Тулузу. Отец ее Теодорих захотел отомстить. Жестокосердие Гензериха оказалось бы гибельным, не прибегни он к помощи Аттилы. Богатые подарки и настоятельные просьбы разожгли его честолюбие. Он помешал Теодориху, вторгшись неожиданно в Галлию… Едва закончилось кровопролитие, Аттила приступает к новой авантюре только лишь потому, что случился удобный повод: обесчещенная камердинером пятнадцатилетняя галльская принцесса Гонория, которую отправили в ссылку в Константинополь, передает через евнуха ему свое кольцо как право на законную невесту, с которой он втайне помолвлен. И хотя эти непристойные заискивания претят ему, только для законных жен он выстроил чуть не целый город, но нельзя упустить случай потребовать доли императорских владений. Он снова вторгается в Галлию…»

…Поздно вечером, когда Иннокентий Иванович сидел на кухне и печатал на машинке, его оторвал от вдохновенных занятий неожиданный телефонный звонок.

— Вы давали объявление по поводу дачного участка? — спросил приятный, сочный баритон.

— Да, я, да, давал, — встрепенулся Иннокентий Иванович.

— Надо бы встретиться для делового разговора, — сказали в трубке. — Как насчет того, чтобы завтра, ближе к вечеру?

— Где? — порывисто спросил Иннокентий Иванович.

— На «Кировской» у магазина «Чай». Ровно в шесть. Я буду в зеленой рубахе с газетой «Труд» в руках. Правее входа…

— Договорились! В шесть я приду. А позвольте спросить…

— Подробности на месте, — коротко ответил незнакомец и повесил трубку.

…Иннокентий Иванович какое-то время мысленно возвращался к недавнему телефонному разговору, но потом снова окунулся с головой в пятый век и сидел за машинкой допоздна.

…Смерть Аттилы, увлекшегося новой женщиной, послужила причиной упадка империи гуннов… «Отказавшись от Гонории, прежде чем удалиться, он пригрозил, что вернется еще более неумолимым и жестоким.

Аттила успокоил свою сердечную тревогу тем, что к списку многочисленных жен прибавил новую: прекрасную девушку Ильдико. Бракосочетание совершилось с варварской пышностью и весельем в деревянном дворце, по ту сторону Дуная, и отягощенный винными парами монарх, которого клонило ко сну, удалился поздно ночью с пира в брачную постель. В течение ближайшей части следующего дня его прислуга опасалась прервать наслаждения и отдых, пока необычайная тишина не возбудила опасения и подозрений. Наконец вломились в царский апартамент, и глазам предстала дрожащая от страха Ильдико. Царь испустил дух еще ночью: внезапно лопнула артерия. А так как Аттила лежал навзничь, то его задушил поток собственной крови…

Он был положен посреди равнины; избранные эскадроны гуннов совершили вокруг военные эволюции, распевая надгробные песни в честь героя, который был отцом своего народа и предметом ужаса всего мира…»

2

Встретились, где было условлено. Высокий гражданин в зеленой рубахе, пестревшей попугаями и кипарисами, стоял в надвинутой на брови соломенной шляпе и читал газету «Труд».

— Простите, это вы? — пробормотал Иннокентий Иванович. — По поводу летнего домика вы звонили?

— Да, здравствуйте, здравствуйте, меня зовут Альбертом, — протянул руку незнакомец, ослепив золотой улыбкой, неожиданной на его моложавом розовощеком лице.

Они разговорились, быстро найдя общий язык, и неспешно направились к Чистым прудам.

— Послушайте, — ласково убеждал Альберт, придерживая Иннокентия Ивановича под локоть, — ну зачем вам участок в каком-то там садоводческом кооперативе? Во-первых, земли дают всего лишь шесть соток, коза переплюнет.

— Я вовсе не такой уж завзятый огородник, с меня и этого вполне предостаточно, — доверчиво откликался откровенный по натуре Иннокентий Иванович.

— Да бог с вами, что вы такое говорите, — воскликнул с чувством Альберт. Глаза его от нарочитого удивления и чуть ли не испуга метнулись к мятым полям шляпы. — Нет, вы понимаете, что такое земля? Да это же… Единственное, что никогда не девальвирует, не упадет в цене! Иной покупает дачный участок с каким-нибудь покосившимся сараем за пятнадцать тысяч только для того, чтобы иметь право поставить там дом. Не перебивайте, имейте чуточку терпения, — сделал он порывисто предупредительный жест, видя, что Иннокентий Иванович хочет что-то возразить. — Во-первых, — загибал тонкие нервные пальцы Альберт, — в садоводческих кооперативах теснота; это же какой-то общественный курятник: ни единого деревца, какие-то клетушки, заборчики… Вы вечно у окружающих на виду, никакого интима, негде укрыться от любопытствующих глаз. Вас будет постоянно тревожить визг пил, стук молотков. Один сосед только начал строиться, а другой уже ладит над своим бунгало второй этаж для пополнившегося семейства, потому что выдал дочку замуж… Соседи, за редким исключением, будут вашими первейшими врагами и соглядателями. Раздобыли вы, скажем, какой-нибудь дефицитный материал — тотчас же на вас готова анонимка в ОБХСС. Чтобы спать спокойно, вам непременно придется запасаться кипой справок на каждый гвоздь, каждый шпингалет и лист железа, не говоря уже о кирпиче, лесе, трубах, цементе… Потом новая обременительная забота — на чем все это доставить, куда сложить, чтобы те же соседи не растащили. Нет, вы не представляете себе, что значит строиться. Постоянная маета иссушит ваш мозг, душу. Вам будут сниться тягостные сны…

— Я не понимаю, — замешкался, часто смаргивая, Иннокентий Иванович, — вы обескуражили меня этими красноречивыми доводами, но тогда зачем же вы мне звонили?

— Напротив, напротив, — перебил Альберт, — вот здесь-то мы и приходим к самому главному, — подмигнул он весело и хитро, со значительным видом. — Как человек деловой, я предпочитаю с клиентами полную откровенность. Д-да. Скажу искренне и прямо: я дачный маклер. Впрочем, это всего лишь хобби: работа позволяет мне свободно распоряжаться своим временем. Так вот, перейдем к существу вопроса: судя по характеру вашего объявления, крупную сумму вам не осилить, а потому предлагаю вариант попроще и выгоднее для вас во всех отношениях. Купите дом в деревне. У вас сразу отпадет куча забот. Перед всеми этими кооператорами-мичуринцами у вас будут громадные преимущества: строиться совершенно не надо, вы обладатель большого участка в пятнадцать, двадцать соток, рядом лес, река, кругом полная тишь, свежее молоко от хозяйской коровы… Ну чем не райское житье? Идиллия, да и только!

— Но где найти дом в деревне, да еще и сравнительно недалеко? — вздохнул Иннокентий Иванович. — И потом, как оформить покупку? Сейчас ведь с этим, говорят, большие сложности. Не идти же моей жене трудиться в колхоз дояркой?..

— Ну зачем же такие крайности, — снисходительно засмеялся Альберт. — Бумаги пусть вас не смущают. Все трудности с оформлением я беру целиком на себя. На этот счет у меня есть вполне твердые гарантии. Надо знать гражданский, жилищный, земельный кодексы… Д-да. Я в этих вопросах, что называется, собаку съел, могу потягаться с любым нотариусом, — хвастал он. — Вы ведь живете где-то на Юго-Западе, судя по номеру вашего телефона?

— На проспекте Вернадского, — кивнул Иннокентий Иванович.

— Ну и чудесненько. Киевская дорога вас должна устроить. Есть домишко в деревне Лаптево, неподалеку от станции Балабаново. Полтора часа электричкой, а там минут пятнадцать автобусом. Хозяева (их двое) родные братья. Наследовали избу от покойной матери. Хотят всего три тысячи. Мне за хлопоты и информацию — пятьсот рублей. Итого три с половиной обойдется эта роскошь вам. Дешевка! Двести я беру авансом, прежде чем познакомлю с хозяевами и отвезу на место. После оформления — полный расчет. Ну как, устраивает мое предложение?

— В общих чертах, конечно. Надо только посоветоваться с женой, съездить посмотреть, обсудить…

— Само собой, — улыбался благодушно Альберт. — На семейном совете надо взвесить все «за» и «против». Дело серьезное. Не козу купить… Я вас ни боже мой не тороплю.

«Сдались ему эти козы, — подумал Иннокентий Иванович. — Он хоть и ловчила, а в вопросах этих знает толк; резон в его словах есть. Лучше уж иметь дело с откровенным маклером, чем с честным дураком… А цена вроде подходящая».

Условились ехать в Лаптево утром в ближайшую субботу.

— Сперва познакомитесь и договоритесь с одним из братьев, он живет поблизости, в райцентре, — сказал Альберт. — С другим уже после… Я вам часиков в десять позвоню. Не забудьте же захватить сразу половину суммы! А для меня — аванс, — напомнил он.

Иннокентий Иванович по приходе домой снова засел за шестую главу.

«…Варвары укоротили волосы, обезобразили лица искусственными ранами и оплакивали своего отважного вождя.

Останки Аттилы положили в три гроба — один золотой, другой серебряный, третий железный — и предали земле ночью: рядом с золотыми чашами, доспехами и оружием бросили трупы рабов, что копали могилу. Закончили обряды шумным пиром, предаваясь веселью.

После его смерти варварские вожди заявили притязания на царское достоинство, а многочисленные сыновья стали оспаривать верховную власть и наследство.

Старший сын Эллак был убит первым, затем последовала очередь его брата Денгизиха… Империя гуннов распалась при первом же нашествии ингуров, населявших Сибирь… Но этот стремительный и, казалось бы, позорный переворот только послужил к славе Аттилы и доказал всему миру его злой гений: что ни говори, а этот человек умел сплотить миллионные орды. Жизнь недавнего владыки мира лишний раз подтвердила простую истину — человек скорее создает, нежели встречает слепо свою судьбу…»

3

Старший из братьев Черемисиных, Андрей Ефимович, жил на окраине Боровска в большом, крытом шифером доме с мезонином, рядом зеленел раскидистый яблоневый сад, вдоль забора теснились клетки с деловито и непрестанно шуршавшими травой кроликами…

— Я вас представлю как шурина, — предупредил загодя Альберт, когда они шли пыльной и извилистой улочкой от автобусной остановки. — Вы с ним особо не откровенничайте. Человек он со странностями, временами на него находят, знаете ли, приступы упрямства и несговорчивости, к тому же пять лет назад ослеп из-за болезни. Постоянная погруженность в себя, фиксированные идеи, если эти рудименты можно назвать идеями… С братом они видятся редко, отношения натянуты. Да и наведываться сюда тому недосуг. Вы не поверите, сколько труда и изощренной дипломатии стоило мне оформление всех необходимых бумаженций в соответствии с буквой закона. Старуха умерла полгода назад, изба так и стояла, не записанная ни на кого. Месяц-другой — и прибрал бы к рукам колхоз, выплатил лишь страховку. Но я все уладил.

…На стук им открыла дверь девочка лет двенадцати.

— Кто там, Маша? — послышался с веранды сипловатый баритон.

— Это я, Альберт. Вот шурина привез, — представил он Иннокентия Ивановича. — Историк и обаятельный человек. На него оформлять дом будем.

— А мне все едино, хоть академик, хоть слесарь, — сказал слепой и уверенно шагнул навстречу. — Лишь бы человек был хороший в родительском доме, пьянок не чинил, девок блудливых не возил, не поджег часом.

— Помилуйте, Андрей Ефимович, какие пьянки, какие уж тут блудницы… — смущенно хмыкнул Иннокентий Иванович и заморгал белесыми ресницами. — Я человек семейный, работаю день и ночь над диссертацией. Для меня главное — абсолютный покой и чистый воздух. А поджигать… Какой резон, если деньги плачу?

— Деньги деньгами, они шальные у иного, не в обиду будь сказано, — заметил слепой. — Вы ведь очумели там, в городе, от суетни, бензина и давки в автобусах, а тут, на приволье, глядишь, кровь шибанет в голову, блажь часом найдет.

…В Лаптево он взял поводырем свояка Николая, который жил рядом, — заросшего двухдневной щетиной мужика лет тридцати пяти.

Добирались сперва на попутке, а потом от шоссейки, чтобы сократить путь, прямиком через поля скошенного клевера.

— Давненько, давненько не бывал я в этих местах, — вздыхал по временам слепой, останавливаясь у какой-нибудь рощицы и отирая костяшками загрубевших пальцев слезящиеся глаза.

Пятистенок был большой, две комнаты в каждой половине; высился он на метровом кирпичном фундаменте шагах в ста от проселка, который убегал глинистыми извилинами за холмы, теряясь в лесах. Стены дома обшиты тесом, краска облупилась, изгородь заметно покосилась, огород зарос бурьяном. Малина вымахала чуть ли не в человеческий рост. Кругом полная заброшенность, сиротливое запустение. Да и кому было смотреть за хозяйством, если восьмидесятилетняя старуха перед смертью два года тяжело болела. Хорошо хоть, сердобольные соседи изредка помогали ей по мелочам, приносили воду, дрова.

Иннокентия Ивановича несколько смутил внешний вид избы, неухоженной, с мутными, потрескавшимися стеклами в чуть перекошенных створках.

— М-да, — причмокивал он губами и топтался под окнами. — А не завалится ли сия обитель через пару лет?

— Да ты погляди хорошенько, — воскликнул с обидой в голосе слепой. — Стены обшиты доской, кровля напущена на полметра, дождь не засекает…

— А как под обшивкой, не гнилые ли бревна? — постукивал по дереву ключами Иннокентий Иванович и слушал озабоченно, какой идет звук.

— Чего? — опять обидчиво вскинул голову слепой. Влажные, слипшиеся ресницы его дрогнули над отечными веками. — А ну-ка, Никола, сбегай в сарай, принеси топор, дай недоверчивому гражданину.

Никола живо метнулся к дровянику, принес красный от ржавчины топор. Андрей Ефимович шагнул к Иннокентию Ивановичу и с вызовом просипел:

— На, рви!

— Что рвать? — испуганно отшатнулся тот и удивленно округлил глаза.

— Рви, ядрена мать, обшивку. Сейчас убедишься — сгнили венцы или нет.

— Но зачем же портить? Я ведь просто так спросил, — отнекивался Иннокентий Иванович и малодушно отступал к сараю.

— Нет, ты рви! — напирал слепой. — Хочу, чтоб товар был лицом виден. Начистоту! Мой покойный родитель, как ставил оклад, бревна эти в навозе выдерживал для крепости. Не на продажу, навечно строил! А ты сомневаешься — гнилье, дескать. — Он шагнул к стене, пошарил по ней рукой, вставил топор в паз между досок и резким уверенным рывком отодрал напрочь одну из них. — Гляди! Ну как? — с угрожающим выжиданием бросил он.

Казалось, в эту минуту для него было уже не столь важно продать родительский дом, сколько доказать свою правоту, защитить задетую фамильную честь Черемисиных. Желваки на его скулах набрякли, лицо было мрачно, руки вздрагивали. Он с напряженным молчанием ждал, какой будет произведен эффект. Дерево потемнело от времени, но нигде не было и следа гнили, червоточинки от жучка.

— Действительно, все сохранилось в отличном виде, — нарушил тягостное молчание Альберт. — Товар — первый сорт! Можно заворачивать. У покупателя претензий нет, — подмигнул он Иннокентию Ивановичу и, подойдя к слепому, опустил с умиротворенным видом руку на плечо: — Андрей Ефимович, право же, не стоит по таким пустякам горячиться и портить еще не проданное строение.

— Нет, ты погоди, — сбросил тот резким жестом его руку. — Я хочу, чтоб все было честь честью. Я, может, если гражданин сомневается, и не продам… — Он уверенно двинулся вдоль стены, нащупал угол. — Теперь здесь отдираем, — снова поднял он угрожающе топор.

— Не надо! Ради бога, не надо, — кинулся к нему с воплем отчаяния Иннокентий Иванович, но не успел остановить.

Кра-х-х-х! — снова затрещала жалобно доска и отлетела в сторону.

На лице Иннокентия Ивановича отразились такая мука и боль, словно ему выдернули по ошибке здоровый зуб.

— Я верю вам, Андрей Ефимович, верю! — умолял он, забегая то сбоку, то сзади.

— А ты верь, да проверяй, — размахивал в запальчивости слепец топором. — Может, мужик обманет, гнилушку трухлявую подсунет за две тысячи.

— Как за две? — пробормотал Иннокентий Иванович и уставился на Альберта, который в эту минуту сделал ему страшные глаза и приложил палец к губам.

Андрей Ефимович, казалось, и не слыхал в смятенности этих слов. Он бросил топор наземь и отступил к забору:

— Эх, да ежели б я зрячий был, разве ж продал? Ни в жисть! Сам бы ездил сюда, на огороде трудился. Участок ведь — тридцать соток! А вода здесь какая… Ключевая! Ты не гляди, что колодец рядом, не поленись под горушку спуститься, холоднющая в роднике там — зубы ломит. Прет, как нарзан, из-под земли. — Он помолчал и отер рукавом рубахи взопревший лоб. — Ежели б Федька хоть летом наезжал сюда по выходным, я б свою половину ему даром отписал. Все же как-никак родились мы здесь; отец да мать с братьями на погосте в землю опущены. Да что говорить… Укропник он! — сказал в сердцах Андрей Ефимович.

— Укропник? — засмеялся Альберт.

— Это я брата Федьку так прозываю. Дом от тещи у него в деревне на Десне: выращивает цветы, рассаду, петрушку-моркушку… Продает на базаре. А ведь работает в Подольске на электромеханическом заводе, слесарь-инструментальщик высшего разряда. Три сотенных в месяц замолачивает. Хоть и родной брат, а за мелочность недолюбливаю его.

— Зато помогает выполнению Продовольственной программы, — заметил дипломатично Альберт.

— Да уж! — хмыкнул саркастически слепой. — У него своя программа — личная. Деньгу копит. Не говорю уж про «Жигули», а небольшой реактивный самолет в точности мог бы купить. Ну да каждому, как говорится, свое… — Он прислушался к отдельному звону ботала за рекой, где пастух гнал по скошенным жнивьям стадо, повертел головой из стороны в сторону, словно встревоженный чем-то, и неожиданно спросил: — Иннокентий Иванович, ты где?

— Я здесь, здесь, — откликнулся тот и заспешил к нему семенящей походкой от крыльца, где еще раз оглядывал придирчиво веранду и крышу, постукивал для проверки по доскам порога. — Кровлю смотрел. Шифер положен прямо на стропила или поверх старого железа? — спросил он с оттенком робости в голосе.

— В крыше, значит, тоже сумлеваешься? — дрогнули брови у Андрея Ефимовича. — Сейчас и ей устроим проверку. — Он вскочил с неожиданным проворством и стал шарить руками по земле, отыскивая топор. — Никола! — крикнул он. — Ну-ка приволоки сюда из сарая лестницу.

— Да отличная кровля, бросьте вы. Зря! — веско сказал Альберт.

— Хорошая кровля, вижу и нисколько в этом не сомневаюсь, я просто так спросил, — оправдывался, забегая впереди слепого, Иннокентий Иванович и растопырил комично при этом руки. Он уже сожалел о столь неосторожно сорвавшемся у него вопросе. — Ну что вы, ей-богу, за человек!.. Слова нельзя сказать. Ведь я покупатель, могу же просто из любопытства поинтересоваться. Беру дом, беру! Согласен!

— Нет, ты уж проверь, — решительно отстранял его слепой. — Твое законное право. Тебе здесь жить. У нас, у Черемисиных, все без обмана…

— Нельзя же так, — миролюбиво и чуть ли не заискивая говорил Иннокентий Иванович. — Какой вы, право… Пойдемте лучше в дом, сядем перекусим.

— Да-да, покупку надо непременно хоть пивом обмыть, — поддакивал Альберт. — А заодно подпишем заготовленные мной бумаги, прежде чем ехать к нотариусу. Контора сегодня работает до трех. Время нельзя терять.

Он выбрал минуту, когда Андрей Ефимович с Николаем вошли в горницу, а они с Иннокентием Ивановичем остались наедине, и с торопливой деловитостью спросил:

— Значит, берете? Сомнений нет?

— Беру, — вздохнул Иннокентий Иванович, чувствуя, что у него снова начинается мигрень. — Кстати, — добавил он, — ведь Андрей Ефимович отдает дом за две тысячи, а вы говорили — три.

— Но вы забыли, что есть еще младший брат Федор, тому надо дать непременно две тысячи. На меньшее не согласен ни в какую, — раздраженно выпалил Альберт. — Все должно оставаться в полнейшей тайне, чтобы после не возникло разногласий. Ваше дело — получить бумаги и заплатить, как договорились. Так согласны, черт возьми?

— Ну что ж… Хорошо, — проронил Иннокентий Иванович. Он чувствовал неловкость положения, неприязнь от сознания, что участвует в обмане слепого. «В конце концов, какое мне до всего этого дело, — пытался успокоить он себя. — Богу — богово, а кесарю — кесарево. Не вмешиваться же мне в их расчеты и устанавливать справедливость! Еще, чего доброго, все сорвется…»

— Значит, так, — подытожил Альберт, раскрывая папку. — Ввиду сложности оформления деревенских домов предпринимаем следующий маневр: каждый из братьев подписывает Иннокентию Ивановичу договор жилого найма домовладения на сто лет. Согласно жилищному кодексу это вполне законно. Да и заверять нигде не надо. В случае чего такой документ имеет юридическую силу. Черкните, Андрей Ефимович, здесь внизу, а я сейчас приглашу двух соседей, которые удостоверят подписями, что текст договора вам, как слепому, зачитан вслух.

— Не согласен я, — нахмурился Андрей Ефимович.

— Как не согласны? — опешил Альберт.

— Не согласен, чтоб соседи… Им-то какое дело? Лишняя болтовня после пойдет, а у меня здесь родня в деревне… У нас все должно быть на доверии, на честном слове. Ты, может, не веришь мне? — отодвинул он листок с договором.

— Ну ладно, ладно, пусть будет по-вашему. Ставьте подпись, — направлял Альберт руку слепого. — Но доверенность на управление домом и завещание вы ведь не откажетесь подписать у нотариуса?

— Это можно, — коротко отрезал тот.

— Ну вот и чудесно. Одна бумага подписана. Деньги Иннокентий Иванович заплатит, когда окончим оформление. А сейчас можно и закусить. Возражений, надеюсь, ни у кого нет?

Иннокентий Иванович сидел с сумрачным видом, вяло жевал бутерброд, слушал болтовню Альберта о какой-то приключившейся с ним недавней истории. И потом, когда наконец рассчитались, мигрень по-прежнему не проходила, не покидало тягостное чувство.

Альберт подбадривал, пытался развлекать его разговорами, пока мчали на такси в Подольск, к Федору, условиться и оформить окончательно все в тамошней нотариальной конторе.

— Надо ковать железо, пока горячо, — наставлял Альберт. — А то ведь этот фрукт, чего доброго, набавит цену. С него станется. Такие дела надо обстряпывать быстро и четко. — Затем он обронил с хвастливым видом, что без него Иннокентий Иванович, может быть, и вовсе не купил бы ничего в этом году. — Я человек действия, меня вдохновляют подобные предприятия, — разглагольствовал по дороге Альберт. — Они скрашивают сон жизни и поднимают тонус. Алкоголь? Женщины? Нет, это не для меня, не заполняет вакуум души… А душу надо чем-то пьянить, нужен какой-то катализатор. Нет, шика я не люблю, но мне нужна гарантия обеспеченности. Я стал изобретателен только в силу необходимости…

«Экий болтун, — досадовал на его трескотню Иннокентий Иванович. — Его энергию и предприимчивость, да в гуманных целях… — Он думал было спросить, где работает Альберт, но решил, что тому ничего не стоит и солгать. — Поскорее бы разделаться окончательно», — морщился Иннокентий Иванович, чувствуя к своему спутнику все большую и большую неприязнь, но вместе с тем сознавая, что без него в этой затее он, наверное, не смог бы ступить и шагу, так как начисто лишен деловитости и умения быстро находить с незнакомыми людьми общий язык.

«Почему даже это простое благо — жить в деревенской избе, не нужной никому, где я намеревался обрести покой, дается ценой уступок совести, какими-то хитромудрствованиями с оформлением, сделкой с жуликом?» — размышлял Иннокентий Иванович и вспоминал разговор с женой накануне, когда она корила его, что он размазня и чистоплюй, абсолютно не умеет устраиваться в жизни…

«Да-да, — повторял он мысленно про себя, — приобретая какие-то внешние блага, мы неизбежно должны поступиться чем-то в себе… Древняя, как мир, альтернатива».

Мысли его снова вернулись к незаконченной шестой главе, он думал о том, что при всем свирепом высокомерии Аттилы тот положил основание республики и способствовал рождению в век феодализма духа коммерческой предприимчивости. Спасаясь от меча гуннов, жители Падуи нашли убежище на островах Адриатики, где возникла Венеция. Но сознавал ли сам Аттила последствия своих действий? Был ли достаточно дальновиден? Нет, он не мог подняться выше честолюбивых притязаний, оттого и не был счастлив… Владыка мира тоже оставался, по сути, всегда одинок.

4

В конце августа неожиданно похолодало, снова зарядили, как и ранней весной, дожди. Погода словно издевалась.

— Ничего, еще потеплеет, — говорил жене Иннокентий Иванович. — Придет бабье лето. Поживем в деревне в своем доме хоть недельку-другую. Скоро в лесу пойдут рыжики, опята, белые…

…В один из дней он собрался и поехал в Лаптево. Надо было навести перед переездом порядок в избе, вынести все лишнее, а заодно и проверить печь. Тогда, при слепом, он побоялся даже заикнуться о ней. Еще, чего доброго, тот стал бы в запальчивости ломать свод, показывать дымоход… «Ишь ведь, — думал в тряском и переваливающемся со скрипом на ухабах автобусе Иннокентий Иванович, — кричал тогда, хвастал: „Тяга что надо, лешего в трубу с ногами утащит…“ А ведь так и не затопил, хотя собирался… Ну да ничего, были бы добротные стены и крыша, а все остальное приложится после. Найму мастера за тридцатку…»

Отворя калитку, оглядывая, теперь уже по-хозяйски, крыльцо, двор, отпирая собственным ключом массивный навесной замок, он испытывал в душе какую-то особенную приятность. Как-никак, а личная дача!

Из сеней в остудную предвечернюю тишь дохнуло застоялым запахом пересохшего сена с повети, спертым воздухом обезлюдевшего жилья, перестоялой золы. Иннокентий Иванович отправился в сарай, принес охапку березовых дров. На блестевшей грязью улице было пустынно, попрятались даже куры. Со стороны леса, черневшего неровными уступами за кладбищем, быстро двигались на деревню рваные пласты низких свинцовых грозовых туч. День засумерился, небо густело сырой одымью. Где-то в крайних избах сиротливо затеплились в окнах жидкие огоньки…

«Ах, какая жалость, что я не познакомился ни с кем из соседей, — думал Иннокентий Иванович, растапливая печь. — Сейчас можно бы пригласить кого-то в гости, побаловаться чайком, разогнать скуку за разговором». На всякий случай он прихватил с собой пару бутылок пива…

Наструганные перочинным ножиком лучины занялись споро в поде печи; за открытой заслонкой в дымоходе то гудело тромбоном, то яростно завывало. Поленья угрожающе потрескивали, огонь метал по стенам пляшущие отблески.

Иннокентий Иванович закурил, откупорил пиво, выпил, морщась, с полстакана, оглядел еще раз просторную горницу, где братья Черемисины оставили все, как было здесь при жизни их матери: облупившийся шифоньер, столик с потемневшим по краям зеркалом, шаткую железную кровать, старенький продавленный диван. Даже семейный портрет, сделанный, очевидно, сельским фотографом-любителем лет тридцать назад, по-прежнему красовался на стене в засиженной мухами раме. Приезжавший накануне из Подольска Федор, при всей его скаредности, забрал из чулана лишь столярные инструменты, гвозди, ржавые навески, нанизанные на проволоку, и прочий железный скарб, который мог сгодиться в хозяйстве.

Из рамы на Иннокентия Ивановича глядел в упор с некоторым недружелюбием и, как казалось ему, ехидцей даже преклонных лет мужчина с горбоносым скуластым лицом и впалыми щеками. Рядом с ним сидела женщина с гипнотически застывшими глазами и скорбно поджатыми губами на мелком обличье, а за ними стояли плечом к плечу четыре брата Черемисиных, двое из которых, получив тяжелые ранения на войне, скончались здесь же, в доме, еще задолго до смерти матери.

Иннокентий Иванович прошелся по комнате, подкинул в печь еще пару поленьев, глянул в окно, где уже зиял непроглядный мрак. Странное ощущение, что кто-то уставился ему в спину и словно с выжиданием наблюдает за каждым его движением, заставило невольно обернуться. Он непроизвольно поймал себя на том, что не может избавиться от странной сковывающей неловкости и напряжения в нервах; снова вперил встревоженный взгляд на старую фотографию. Горбоносый, казалось, с таинственным прищуром следил за ним из-под насупленных бровей.

«Фу-ты, чертовщина какая, — ухмыльнулся недобро Иннокентий Иванович, подивившись тягостному чувству, которое внушало ему между тем все большее беспокойство в этой пустынной избе, стоявшей в двухстах шагах от кладбища. — Надо снять фотографию и отнести ее пока в чулан», — решил он, подошел к дивану и с трудом размотал проволоку, на которой держалась рама. Он вынес ее в чулан и едва не оступился в потемках. Здесь теснился громадный, окованный по углам железом сундук, валялось несколько пар плесневелых сапог, были свалены в кучу платья, телогрейки.

«Мог ли догадываться хозяин, когда строил этот дом, мастерил сундук, лавки, двор, старательно прилаживал каждую дощечку на крыльце, что сыновья бросят родительский кров и продадут все случайному человеку, забыв взять даже портрет?» — размышлял Иннокентий Иванович. Печь потрескивала еще догорающими в темном закопченном поде дровами, огонь вскоре опал, только едва мерцали переливчатыми оранжево-синеватыми отблесками угольки. Один из них слабо стрельнул, на пол брызнули затухающие на лету искры. В избе стало тихо. Но тишина эта оказалась обманчивой. От тепла то и дело поскрипывали приглушенно балки, доски, оконные рамы. Иннокентию Ивановичу явственно послышалось, будто кто-то с мягким кошачьим шорохом приоткрыл двери за перегородкой и теперь расхаживает по другой половине, горестно вздыхает о чем-то. Потом в ближнем углу чердака хлопотливо забегали мыши, заскребли с торопливым и настойчивым упорством под обоями у одной, у другой стены… Что-то слабо звякнуло в чулане. Оттуда донеслись жалобный писк и какая-то странная возня. Все, казалось, в доме пробудилось, наполняя его новыми и новыми шорохами. И тут Иннокентий Иванович с жесточайшей ясностью осознал, что он себя не чувствует полноправным хозяином здесь. Напротив, он был сейчас как бы непрошеным гостем, встревожил кого-то, кто по-прежнему обитал в старой избе.

«Да ведь тут ночью и не поспать, — вздыхал с отчаянием Иннокентий Иванович, ворочаясь с боку на бок на раскладушке. — А как избавиться от мышей, даже если переменить обои, ободрать вовсе к черту… Ведь их, окаянных, тут целый легион: на чердаке, под полом, за перегородками, всюду, всюду. Надо заводить, по меньшей мере, пять котов. — Он с тревожным чувством прислушивался к каждому малейшему звуку и понимал, что уже не уснет спокойно. — И как же я раньше не подумал о мышах», — сетовал он, отгоняя от себя навязчивую мысль о чьем-то еще присутствии там, на другой половине.

Дрема все настойчивее смежала его отяжелевшие ресницы, голова устало клонилась к подушке, но он подсознательно все ждал еще какой-то стерегущей его неприятной неожиданности. Наконец все же Иннокентий Иванович забылся тревожным сном. Страшные видения теснились в его возбужденном мозгу. То представлялось, что Аттила со своим многочисленным войском разбил стан за околицей деревеньки Лаптево, и он явственно угадывал доносящееся до него бряцание оружия, ржание коней… То вдруг перепаханное поле окутывалось дымкой, видения и войска гуннов исчезали, а сон бередило чье-то тоскливое, щемящее завывание за окном. Нет, пожалуй, это было скорее песней, в которой угадывалась глухая, мертвая тоска.

«Черт-те что, — беспокойно ворочался спросонья Иннокентий Иванович, — вот тебе и деревенская идиллия, тишь да миротворная благодать… А ведь рабочий день в колхозе, наверное, с шести?» Потом от окна до него внезапно донесся чей-то угрожающий голос: «Дачку захотел? Будет, ужо погоди, съедят тебя мыши! А сундук-то придется отдать. Небось не разглядел, что в нем двойное дно?»

Шаги на другой половине дома становились все явственнее, дверь открылась, и в комнату осторожно вошел слепой. Нет, вовсе даже не слепой. Теперь Андрей Ефимович неожиданно чудодейственным образом прозрел, но из глазниц смотрели остекленелые черные зрачки мертвой пустотой, наводившей жуть. Он стал шарить по стенам руками, беспокойно шепча: «Куда же запропастился портрет?»

Иннокентий Иванович хотел тут же вскочить и крикнуть, что злополучный портрет в чулане, но с леденящим ужасом сознавал, как все его тело цепенеет, а язык немо присох к гортани.

Не найдя портрета, Андрей Ефимович сокрушенно опустился на табурет и горько заплакал. «Эх, все продал, родительское гнездо продал, — причитал он, раскачиваясь из стороны в сторону. — Деньги! Что деньги, когда портрет назад не воротить…» С неожиданным остервенением и проворством он выхватил из-за пазухи мятую пачку кредиток и швырнул в потухшую печь. Оттуда с воем метнулось пламя, лизнуло его сапоги, побежало стремительно вверх… Он со стоном вскочил, но его тут же окутало едким облаком дыма и утянуло с воем в закопченный под. На пол избы с грохотом посыпались откуда-то сверху кирпичи…

«Что же вы позволяете себе вытворять в моем доме?!» — возопил истерическим фальцетом Иннокентий Иванович и… проснулся, обливаясь холодным потом.

Со стороны двора внятно доносился какой-то стук. Там откинули щеколду и, топая, вошли в коридор. Тут уж нервы Иннокентия Ивановича не выдержали вовсе, и он весь затрясся, забился мелкой дрожью, стал торопливо и судорожно шарить непослушными руками по столу, отыскивая коробок со спичками. За перегородкой щелкнул выключатель, зажегся яркий свет, дверь распахнулась с визгливым скрипом настежь…

На пороге горницы стоял перепачканный в глине Альберт. Увидев Иннокентия Ивановича, он немало опешил, испуганно прянул назад и наступил на ногу тучному незнакомцу, который при этом слабо вскрикнул.

Возгласы удивления хозяина и нежданных гостей смешались в эту минуту. Затем последовали беспорядочно бурные восклицания, торопливые, сбившиеся слова приветствий… Альберт, в отличие от несказанно обрадованного Иннокентия Ивановича, был чем-то смущен. Он счел непременным долгом объяснить свое посещение в столь позднее время и, малость поостыв, прокудахтал нервической скороговоркой:

— Ездили мы тут неподалеку в одну деревеньку… Дом Владимиру Петровичу смотреть. Да вот случилась неожиданно оказия… Дорога размокла, и угрузли чертовы «Жигули» в этих хлябях. Пришлось до утра бросить. Ну, я и вспомнил ненароком про ваш «особняк». Не ночевать же ночью в поле… А как открыть щеколду со стороны двора, я знаю, Андрей Ефимович, показывал… Вы что же, один, без семейства?

— И слава богу, что жену не привез, — ответил с судорожной полуусмешкой Иннокентий Иванович, но тотчас осекся. Ему внезапно пришла в голову спасительная мысль. — Послушайте, — заговорил он торопливо, обращаясь к Владимиру Петровичу, который деловито оглядывал просторную горницу. — Купите у меня этот прекрасный дом, чем искать где-то на отшибе. Я вам с охотой уступлю. На машине сюда подъезд прекрасный… Совсем ведь рядом с дорогой. У меня, видите ли, возникли чрезвычайные семейные обстоятельства, да и вынужден отбыть в длительную командировку. А изба, право слово, отменнейшая! Участок — почти тридцать соток. Рядом лес, речка. Благодать! И недорого, всего лишь три тысячи. — Он старался говорить как можно громче, опасаясь, что Владимир Петрович услышит, если заскребут под обоями мыши. Иннокентий Иванович намеренно расхаживал по комнате, поскрипывал половицами, передвигал с места на место стул.

— Нет, вы серьезно? — оживленно блеснул глазами Владимир Петрович. Он успел уже оценить достоинства просторной, теплой избы и невольно позавидовал хозяину. — Вы не шутите?

— Какие уж тут шутки, — ответил Иннокентий Иванович и покосился на Альберта. — Сказано — продаю! Ввиду чрезвычайных обстоятельств…

— Тогда что ж… — пожевал ночной гость пухлыми губами. — Домишко вроде бы недурен. А как крыша? Не протекает?

— Крыша? — воскликнул Иннокентий Иванович. — Да я хоть сейчас отдеру при вас лист шифера. Под ним настлано железо…

— Нет, что вы, что вы, — махнул рукой Владимир Петрович и сделал испуганные глаза. — Я ведь просто к слову спросил. Чисто из любопытства. Погляжу еще избенку снаружи, и хоть на этой неделе поедем оформлять. Дом на вас числится или на родственниках?

— На мне, на мне, — твердо заверил Иннокентий Иванович. — Я вам, голубчик, и доверенность дам. На сто лет! Все честь честью, согласно жилищному кодексу, — говорил он и сам дивовался своей неожиданной находчивости и прыти.

— Так мы у вас того… Если не возражаете, переночуем? — благодушно смотрел на него Владимир Петрович.

Иннокентий Иванович с радостью ответил бы согласием при ином обороте дела, но поскольку речь теперь шла о продаже избы, рисковать не желал.

— Да какой там сон, помилуйте, уже полчетвертого, скоро светать начнет. Да и уложить мне вас, увы, негде. А машину вы зря оставили на дороге, лично я бы не рисковал… Трактора утром пойдут в поле, могут ненароком задеть…

Альберт хранил молчание и с любопытством наблюдал за Иннокентием Ивановичем. Он никак не мог взять в толк, что тот задумал и почему вдруг решил продать дом.

— Пойдемте-ка попробуем вытолкать ваши «Жигули», — предложил Иннокентий Иванович и начал торопливо одеваться.

5

В тот же день к вечеру Иннокентий Иванович укатил домой, условясь на прощание с Владимиром Петровичем, что тот позвонит ему завтра. Надо было подготовить документы и обсудить продажу избы с женой.

— Натусик, нам опять не повезло с дачей, — грустно вздыхал он и смотрел на нее виноватыми глазами, покрасневшими от бессонной ночи.

— Ну что там еще случилось? Пожар? — всполошилась она.

— Нет, пожара пока нет, — робко протянул он, — но, видишь ли, в избе уйма мышей, они кишат всюду: под обоями, на чердаке, под полом… Целая колония! Да и избенка мрачная, чувствуешь себя там несколько беспокойно. Все пропиталось каким-то гнетущим запахом застарелого, неухоженного жилья. И возможно… Возможно, там существует некое биополе… Во всяком случае, мне снились всю ночь кошмары. Какие-то беспрестанные шорохи в темноте, поскрипывание… Конечно, ты скажешь, что у меня расходились нервы и попросту это вздор, слуховые галлюцинации от усталости. Но, поверь, Натусик, я не могу отделаться от гнетущего чувства. Ни о каком душевном отдыхе там и речи быть не может. Словом, я подумал хорошенько и решил продать избу. Уже подвернулся и серьезный покупатель, вернет полностью уплаченное с учетом комиссионных Альберту…

— Ты совсем спятил? — недоуменно уставилась на него жена. На ее красивом, ухоженном лице застыло выражение растерянности, словно он оскорбил ее дурацкой шуткой. — Какое, к черту, биополе, какие мыши?

— Обыкновенные, серые, с хвостиками, — лепетал смущенно Иннокентий Иванович.

— Нет, надо же выдумать — продавать дом из-за подобной чепухи. Может, ты и квартиру нашу завтра побежишь менять, если увидишь на кухне таракана? Немедленно звони этому прыткому покупателю, скажи — передумал. А с мышами я быстро разделаюсь. Завтра же вызову из Боровска санэпидстанцию!

…Минуло две недели. Владимир Петрович досаждал телефонными звонками и утром и вечером, спрашивал Иннокентия Ивановича, когда наконец поедут оформлять дела к нотариусу, но потом отчаялся и перестал тревожить. А еще через неделю пришла повестка, Кавыкина неожиданно вызвали в ОБХСС.

«Этого только мне не хватало», — терзался он всевозможными догадками всю субботу и воскресенье. Работа не шла, в голове стоял какой-то туман, мысли ворочались тяжело, вяло. Он не мог воспарить над материалом и завершить седьмую главу, где описывал расправу государя Валентиана над римским полководцем Аэцием — кровавое его убийство евнухами и царедворцами. Отважный и дерзкий на полях сражений, Аэций пал жертвой ничтожных интриганов, оклеветавших его. Недалекий, распутный Валентиан выказывал наивную доверчивость и поколебал тем самым основы собственного могущества. Новый фаворит, евнух Гераклий, занял место воина, столько лет ограждавшего империю от набегов варваров. Но вскоре и Валентиан, и Гераклий пали от меча слуг, приверженцев Аэция…

…Иннокентий Иванович с унылым видом бродил по квартире, тщетно ждал прилива вдохновения, проглядывал от скуки газеты. Листая «За рубежом», он наткнулся на любопытную статью: в штате Алабама пилот «боинга», снижающегося для захода на посадку, сообщил в аэропорт, что видит парящего под облаками человека. Минут через десять диспетчеру передали с борта другого самолета аналогичное сообщение. Пришлось поднимать вертолет службы безопасности. Загадочным летуном оказался некий фермер Джон Макинтош, который возносился на надутых гелием шарах, прихватив с собой духовое ружье. Джон Макинтош в ответ на предъявленное ему обвинение в нарушении техники безопасности полетов над аэропортом ответил с невозмутимым видом, что отдыхает таким образом от забот и семейных неурядиц, обретая душевное спокойствие и равновесие. Когда он находит нужным спуститься на бренную землю, то стреляет по очереди в надутые шары и таким образом плавно снижает высоту…

«Господи, — думал, прочтя все это, Иннокентий Иванович, — как я его, бедолагу, понимаю. Сам бы последовал его примеру. И на что только не вынудит тоска… Газетчики ради сенсации выставили его чудаком и оригиналом, но понять человека труднее, чем осмеять…»

6

В среду он отправился с нелегким сердцем по вызову в ОБХСС. Все оказалось куда печальнее, чем можно было предполагать. Альберта арестовали за какие-то махинации, шло вторую неделю расследование. Нотариус из Боровска дал исчерпывающие показания обо всех клиентах, которых приводил к нему маклер.

— Иннокентий Иванович, — расспрашивал дотошный следователь с теплыми, интимными интонациями в голосе, пытаясь установить дружеский контакт, — когда вы познакомились с гражданином Уклейкиным Альбертом Эдуардовичем? Брал ли он с вас денежное вознаграждение за посредничество? Сколько именно?

Ах, как обременительны были для Иннокентия Ивановича эти долгие скрупулезные выяснения! Он чувствовал себя безмерно униженным, словно и его самого уличили в чем-то постыдном и низком. Ведь слепого Черемисина Альберт объегорил как-никак именно с его помощью… Теперь и это обстоятельство выплыло наружу, провели очную ставку. Сделку пришлось расторгнуть по соглашению обеих сторон. Но деньги обещали вернуть только после суда и выяснения всех многочисленных подробностей аферы.

Для Иннокентия Ивановича это был удар. Черт с ними, деньгами, но какой пришлось испытать позор. Он слег в постель с тяжелым нервным расстройством. Жена вскоре взяла на работе горящую путевку и уехала отдыхать вместе с дочкой в пансионат под Евпаторией.

…По вечерам он теперь сидел у распахнутого окна, не замечая кипящей напротив их дома допоздна новостройки, не обращая внимания на надсадный грохот тракторов, всецело погрузившись в себя, и следил безотчетным печальным взглядом за медленно плывущими далеко над горизонтом перистыми облаками