Антология восточно–христианской богословской мысли, Том II

Прп. Феодор Студит (759—826 гг.) является одним из самых ярких церковных деятелей IX в.: он вошел в историю Византии как автор монастырской реформы, борец за соблюдение канонического права и за независимость Церкви от императорской власти, богослов, проповедник, гимнограф и один из главных защитников иконопочи–тания в период второго иконоборчества. Современники признавали, что он более всех потрудился ради торжества православия — его письма и окружные послания, опровержения иконоборцев и призывы к верующим держаться иконопочитания и не общаться с еретиками переписывались многократно и расходились по всей империи; братия его монастыря, в которых св. Феодор воспитал твердость и мужество, почти все сохранили православие во время гонений и способе гвовали утверждению веры среди монахов и мирян — Феодор называл студитов «светом Византии»[717]. Когда св. Феодор скончался, его ученик и преемник по игуменству св. Навкратий не преувеличивал, когда писал: «Быв доселе поражаемы многими другими бедствиями и злоключениями, мы, однако же, еще не получали столь тяжкого и опасного поражения. Но вот, для нас помрачился теперь прекраснейший мир; сетует Церковь, рыдают народы, что не стало борца, что умолк провозвестник и мудрый советник. Священное сословие ищет своего началовождя, исповедники — соучастника в исповедании, борцы — своего подвигоположника, больные — врача, скорбящие — утешителя. <… > Мы ходим теперь с печальным и унылым лицом. Мы сделались предметом поношения и радости для противников и еретиков.. .»[718]. То что православные выстояли в гонениях, развернутых императором Львом Армянином в 815—820 гг., во многом было заслугой св. Феодора, который не уставал письменно и устно утверждать в вере и ободрять всех — и епископов, и клириков, и монахов, и мирян, — не страшась ни угроз от иконоборцев, ни бичевания, ни темничного заключения и ссылок.

Будущий исповедник родился в Константинополе в семье императорского чиновника. Его родители, Фотин и Феоктиста, происходили из знатных родов. Фотин служил в императорском казначействе; Феоктиста в раннем детстве лишилась родителей и воспитывались родственниками. Фотин, по–видимому, поначалу не отличался ревностью о благочестии: по словам св. Феодора, Феоктисте приходилось читать Псалтирь тайно по ночам, «чтобы не огорчить мужа»[719];

религиозным воспитанием детей занималась тоже она. Феодор был старшим ребенком и получил хорошее образование — его готовили к карьере государственного чиновника. Однако когда после смерти императора Константина V закончились гонения на иконопочита–телей, в Константинополь приехал прп. Платон, брат Феоктисты, который давно подвизался в монашестве и был игуменом монастыря Символов; под его влиянием Феоктиста решила принять постриг и уговорила последовать своему примеру мужа и детей (у Феодора были два брата, Иосиф и Евфимий, и сестра, имя которой неизвестно). Феодор стал монахом в возрасте 22–х лет. Его семейство основало монастырь в местечке Саккудион и Платона попросили быть у них настоятелем. Феодор предался иноческим подвигам, стяжал уважение всех братий и стал главным помощником настоятеля; около 790 г. он был рукоположен в священный сан, а в 794 г. св. Платон тяжело заболел и настоял на избрании нового игумена — по общему желанию братий им стал св. Феодор.

В 795 г., когда император Константин VI вступил во второй, незаконный, брак, свв. Платон и Феодор воспротивились этому, перестав поминать императора и патриарха Тарасия, что привело к их изгнанию из Саккудионского монастыря и заключению под стражу. Однако к тому времени влияние саккудионцев уже было велико и подвигло многих других на протест против неканоничного брака императора; в конце концов Константин был свержен и после воцарения его матери Ирины св. Феодор и его братия были освобождены, а вскоре, в 798 г., императрица предложила им занять Студийский монастырь в Константинополе. Основанная в V в., эта обитель получила наибольшую известность именно при игуменстве Феодора и стала самым влиятельным монастырем не только в столице, но и во всей империи, благодаря тому продуманному устройству, которое дал Феодор монастырской жизни — студийский устав распространился впоследствии по всему Востоку, в том числе в России, — а также интеллектуальной деятельности монахов: Феодор хотел, чтобы его братия были способны приносить пользу Церкви, и полагал обязательным изучение богословия и философии для тех, которые могли извлечь из этого пользу; он также организовал в обители обучение церковному пению, гимнографии, иконописи, миниатюре и каллиграфии; в монастырском скриптории переписывалось множество книг; Студийская обитель сыграла большую роль в распространении только что появившегося минускульного письма[720] и стала одним из центров византийского книжного дела. Феодор, был искусным каллиграфом и плодовитым гимнографом: многие его сочинения — стихиры, каноны и иные литургические произведения — вошли в состав Миней и особенно, Триоди[721] наряду с сочинениями его брата–исповедника архиепископа Иосифа Солунского и других студитов.

С именем св. Феодора связывается начало реформы общежительного монашества: в современном ему устройстве иноческой жизни Феодор видел много отклонений от святоотеческих правил и ввел в своем монастыре устав, основанный на правилах св. Василия Великого. Монахи жили на строго общежительных началах, не имея никакой личной собственности или рабов и прислужников — все необходимые работы исполнялись самими братиями. Феодор учредил целую иерархию надзирателей и должностных лиц, наблюдавших за порядком и за точным исполнением всех послушаний, т. к. число братий в монастыре сильно возросло — в лучшие годы обитель, вместе со своими метохами, насчитывала до 1000 монахов, — и игумен не мог лично вникать во все дела. Феодор ввел обычай несколько раз в неделю произносить проповеди братиям, воодушевляя их на иноческие подвиги; впоследствии из этих огласительных поучений были составлены сборники, так называемые «Великое» и «Малое оглашения», которые разошлись и по другим монастырям; позже их чтение вошло в церковный устав. Сохранилось также несколько похвальных слов Феодора на разные случаи[722].

После смерти св. патриарха Тарасия (806 г.), император Никифор обратился к епископам и клиру империи с вопросом, кого бы они хотели видеть новым предстоятелем, и большинство, не без влияния св. Платона Студита, высказались за св. Феодора; однако император не желал иметь патриарха со столь независимым и твердым характером и Константинопольскую кафедру получил св. Никифор. Уже в самом начале его патриаршества встал вопрос о прощении эконома Святой Софии Иосифа, повенчавшего в свое время второй брак Константина VI, — на возвращении Иосифу священного сана настаивал император Никифор, и его желание было удовлетворено. Однако Феодор и его братия воспротивились этому и снова прервали общение с императором и патриархом, за что поплатились изгнанием из монастыря и ссылкой: Платон, Феодор и его брат архиепископ Иосиф больше двух лет (809–811 гг.) провели в заточении на Принцевых островах, а другим братиям приходилось скитаться. Но студитов тайно или явно поддерживали многие монахи и миряне, и после воцарения Михаила I все изгнанники были освобождены, патриарху пришлось признать правоту протеста студитов по делу эконома Иосифа и Феодор с братией торжественно вернулись в свой монастырь.

Но вскоре им пришлось вступить в новую борьбу — на этот раз с иконоборческой ересью, которую возобновил император Лев Армянин. 25 декабря 814 г. св. Феодор был вместе с другими православными на приеме у императора, взял слово после всех выступавших и сказал: «Не разрушай, о государь, церковное устроение, ведь сказал апостол: «И поставил Бог в Церкви, во–первых, апостолов, во–вто–рых, пророков, в–третьих, пастырей и учителей» (1 Кор. 12, 28), а о царях не сказал. Тебе, о государь, вверено устроение государства и войска — о них и забогься, а Церковь оставь пастырям и учителям, согласно апостолу. Если же не хочешь, то если даже ангел с неба будет благовествовать нам извращение нашей веры и его не послушаем, не то что тебя»[723]. Когда же император с иронией спросил: «Итак, ты, Феодор, сегодня извергаешь меня из Церкви?», преподобный ответил: «Не я, но упомянутый невестоводитель ее и божественный апостол Павел; впрочем если ты хочешь быть ее сыном, то ничто не препятствует, только следуй духовному отцу своему»[724], — и указал на св. патриарха Никифора. Именно после этого Лев разгневался и изгнал православных из дворца. Вскоре Феодор был заключен в азиатскую крепость Метопу, однако из ссылки он продолжал писалъ послания, воодушевляя православных на борьбу с ересью и опровергая взгляды иконоборцев. Когда еретики стали заманивать православных, призывая их только раз вступить в общение с ними, причастившись с иконоборческим патриархом, а потом почитать иконы как прежде, Феодор неоднократно разъяснял, что раз вступивший в общение с еретиками становится таким же еретиком, независимо от того, как он верует сам в себе. В царствование Льва св. Феодор несколько раз менял место ссылки, дважды претерпел бичевание и едва не умер, но не сдался.

Михаил II, воцарившись, прекратил гонения, освободил иконо–почитателей и по их просьбе весной 821 г. согласился встретиться с ним. Прп. Феодор обратился к нему с письмом, призывая восстановить православие, и вместе с другими иконопочитателями был во дворце на приеме у императора. Однако Михаил оставил официальным вероисповеданием иконоборчесгво и Феодор, не желая жить в столице пока господствует ересь, удалился в Вифинию, где жил с частью своих братий по монастырскому уставу. К этому времени авторитет Феодора среди православных был столь высок, что к нему обращались за советом не только простые верующие и монахи, но и настоятели монастырей, и епископы. Во время одной встречи православных архиереев и игуменов в монастыре, где жил в ссылке патриарх Никифор, произошла знаменательная сцена: Никифор «не только словесными похвалами отдал ему [Феодору] первенсгво, но еще более самыми делами; ибо, когда они приступили к трапезе, то предоставил ему одному сидеть на одном возвышении вместе с собою, сказав священным гостям: «Позвольте, братия, многое гра–дальному отцу нашему председательствовать так же, как и мне, хотя он, мудрый, вовсе не желает этого, дабы нам обоим, сидя вместе, совершить преломление хлеба; ибо кто больше явил знаков любви к общему Владыке, тому больше и воздастся, как и Господь сказал в Евангелии… если же так у Бога, то следует быть так и у нас смиренных»».[725]

С конца 821 г. но весну 823 г. прп. Феодор проживал в Константинополе, куда император вызвал почти всех известных православных исповедников в связи с восстанием Фомы Славянина, боясь как бы те не поддержали мятежников; однако Феодор никогда не сочувствовал бунтовщикам и называл их не иначе как «агарянами»[726]. После подавления мятежа Студит снова перебрался в Вифинию.

Преподобный скончался 11 ноября 826 г. и был погребен на острове Принкипо; после восстановления православия мощи его были 26 января 844 г. торжественно перенесены в Студийский монастырь[727].

Св. Феодор Студит много потрудился для обличения иконоборчества и утверждения догмата иконопочитания. Писания его на эту тему разнятся между собой по уровню аргументации, в зависимости от того, к каким людям он обращался — образованным или простым. Обоснованию иконопочитания Феодор посвятил некоторые из своих Оглашений, значительное количество писем[728] и несколько богословских трактатов, из которых до нас дошли три «Опровержения иконоборцев» («Антирретики»). Поскольку иконоборцы распространяли в народе ямбы со своими доводами в пользу ереси, Феодор тоже составлял ямбы в защиту икон. Так, в одной из эпиграмм «О святых иконах» он пишет:

Здесь изложен один из богословских доводов, которые св. Феодор подробно развивает в своих «Антирретиках», из которых первые две написаны в форме диалога между православным и еретиком, а третья излагает учение об образе Христа в форме опровержения с разных точек зрения тех доводов, которые приводили иконоборцы. Феодор настаивал на том, что икону Христа следует называть «Христом»; этому посвящено много места в его второй «Антиррети–кел>. Так, на возражение иконоборца, что «невозможно, чтобы Его изображение получало участие в поклонении Христу и чтобы оно называлось тем же именем, как и Христос», Феодор отвечает, что тогда и изображение креста нельзя называть крестом. Иконоборец возмущен: «Полно [говорить] нелепости! Ведь есть одно и общее поклонение тому и другому; и каким именем называется животворящее древо, тем же самым… называется и его изображение, ибо и то, и другое — крест». На это Феодор отвечает: «От тебя — моя победа», — поскольку изображение Христа можно назвать тем же именем, что и Самого Христа, «и что говорится о первообразе, то же самое может быть сказано и о его подобии», хотя и «в значении только сходном, а не в собственном». В ответ на просьбу иконоборца прояснить это, Феодор говорит: изображение креста «называется крестом только по значению наименования, а не по природе оживотворенного древа. <… > И оно получает участие в имени первообраза, а равно и в его почитании и поклонении, по природе же оно совершенно ему чуждо. Поэтому какими именами называется животворящий крест, теми же наименованиями называется и его изображение». Точно так же и икона Христа «называется Христом по образу наименования, а не по природе Божества и человечества. <…> И в отношении имени изображение сходно с первообразом, равно как и в отношении чести и поклонения, по природе же совершенно обособлено от него»[730]. Здесь Феодор развивает учение VII Вселенскою собора о том, что образ имеет общение с первообразом по имени.

Довод, что икона Христа может называться «Христом», был важен и для практических целей борьбы с ересью: иконоборцы, издеваясь над иконопочитателями, говорили, что онн терпят гонения не за Христа, а просто из–за глупой преданности «бездушным изображениям». Подобные насмешки, очевидно, сеяли большое смущение среди исповедников, судя по тому, что св. Феодор неоднократно возвращался к этой теме, причем не в частных письмах, а в окружных посланиях, ободряя православных: «И ныне явно подвизающийся за Христа разве не мученик, как говорят некоторые? Да, истинный мученик, который ничем не меньше тех, кто замучен язычниками или иудеями. <…> Если презирающий изображение креста оказывает презрение Христу, то тем более отвергающий икону Спасителя направляет хулу на Господа. Таким образом, терпящий мучения за то и другое является истинным мучеником, особенно — за икону, ибо первое является знаком, а второе — образом Христовым»[731]. И в другом послании: «Как? Маккавеи, отказавшись вкусить свиною мяса, запрещенного тогда законом, сделались мучениками, а ты, страдая за то, что не отказываешься от начертанною Христа, не мученик? Иоанн Предтеча, убитый за правое обличение Ирода, сделался украшением мученикам, а ты, умирая за Христа, не в числе мучеников?»[732] Феодор говорил, что отрицающий икону Христову отрицает Самого Христа: «Можно ли утверждать, как говорят некоторые несчастные, что подвизающийся за Христа не есть мученик? <…> Если отрицающий образ Креста распространяет отрицание и на Крест, тем более отвергающий икону Христову распространяет отрицание на Христа. Таким же образом тот, кто страдает и за Крест, и за его образ, есть в полном смысле мученик; и страдающий за икону — в большем смысле, ибо то есть знак, а это — вид Христа»[733] .

В IX в., как и в VIII, иконопочитатели настаивали на том, что отрицание иконы есть отрицание возможности изобразтъ воплощенное Слово, а это равнозначно отрицанию истинности самого воплощения. Св. Феодор доказывал это с особенной ревностью. В письме св. Платону[734] он говорит, что иконоборцы, «отрицая, что Христос описуем по плоти, и изобличаются в нечестии наравне с теми, которые учили, будто Бог обитал с сущими на земле в воображении и представлении». То же самое он повторяет в «Антирретике» (1.7): «Если бы достаточно было только одно созерцание Его в уме, тогда в этом же смысле и достаточно Ему было прийти к нам; но в таком случае видимость и обман были бы в том, что Он совершил, пришедши не в геле, а равно и в его невинных, подобных нашим, страданиях»[735].

Таким образом, но православному учению, иконы нужны вовсе не для того, чтобы воображать их себе при молитве — аскетическое учение об «умной», лишенной всяких образов молитве остается в силе, — а как доказательство реальности воплощения Слова. Предосудительно изготовление ложных образов, таких как изображения языческих богов, а не образов истинно воплотившегося Бога. Если Бог–Слово принял плоть, значит Его можно и изобразить по плоти: «Все, что подлежит чувству зрения, должно подпадать и очертанию, особенно же это нужно сказать о том, кто имеет руки и ноги, плоть и кости, подлежи! осязанию и находится вместе с другими»[736]. Этот довод, основывающийся на евангельском повествовании о явлении воскресшего Христа апостолам (Ин. 20,19–29), был особенно важен в полемике с иконоборцами IX в., т. к. те учили, что Христос стал неописуемым после воскресения[737].

Поскольку иконоборцы утверждали, что по учению иконо–почитателей выходит, будто Божество можно описать на иконе, св. Феодор разъяснил этот вопрос более детально, чем это делалось в VIII в., изложив понятие «отношения» (pykoiс;) между иконой и первообразом и подробно разъяснив, что означает «относительное поклонение» иконе в отличие от служебного, которое приносится только Богу, настаивая, согласно с учением VII Вселенского собора, что честь образа восходит к первообразу и что при этом не происходит «разделения» Христа и не возникают два Христа, иконный и истинный[738].

Иконоборцы говорили, что «если Божество действительно при–сугствует в изображении, то [отсюда следует] описуемость Его, если же не присутствует, то поклонение нечестиво», — на это св. Феодор отвечает, что Божество не страдало — т. е. не стало описуемым — даже при страдании Самого Христа по плоти, нераздельно соединенной с божеством, но тем не менее неописуемое Божество присутствует и поклоняемо в иконе, как соединенное с «тенью» плоти, и поскольку Божество вообще присутствует везде, однако «в соответствии с воспринимающими природами, в большей или меньшей степени», поэтому «кто сказал бы, что Божество присутствует и в иконе, не погрешил бы против должного», но присутствует оно там «не по природному соединению», как в теле Христа, а «по относительному причастию (стхетисг] цгтаЛг^а)»[739].

Основным аргументом христологического характера, который иконоборцы выдвигали против иконопочитателей в IX в., было обвинение в несторианстве. Православные настаивали, чго на иконе изображается ипостась Христа, Которая имеет две природы и изоб–разима благодаря свойствам одной из этих природ — человеческой; присутствующий на иконе характир Христа создает присутствие Самой ипостаси: по учению св. Феодора Студита, «нет никакой ипостаси, кроме Христовой, на иконе Его, но Сама ипостась Христа, то есть характир, являющий видом Его [внешний] облик, созерцается в иконе и приемлет поклонение»[740]; «в иконе Христовой и во Христе одна ипостась Христа, а потому одно им и поклонение — ясно, что по причине тождества единой ипостаси, а природы у Христа и у иконы различны»[741]. Однако, по мнению иконоборцев, изображение на иконе характера Христа, т. е. совокупности Его ипостасных особенностей, которыми Он по плоти отличается от других людей, означало, что во Хрисге присутствует человеческая ипостась, а значит, в Нем две ипостаси — Бога–Слова и человека Иисуса, — что неминуемо ведет к несторианству. Чтобы избежать этого, иконоборцы учили, что Христос «чудесно воспринял плоть в Собственной ипостаси» — тут они были согласны с православными, — но плоть «не какого–либо [отдельного человека], а человека вообще»[742], именно потому она и неописуема на иконе.

Св. Феодор более всех потрудился, чтобы оправдать православных от обвинения в ереси Нестория. Помимо достаточно очевидных доводов относительно того, что все имеющее внешний вид — а Христос по человечеству его, разумеется, имел, — должно быть опи–суемо, Феодор приводи!' и другой аргумент: «Человек вообще — имя нарицательное» и «если бы Христос, вочеловечившись, назывался в Писании только Богом и человеком, то значит, Он воспринял только общую нашу природу», но Он назвался также и собственным именем — Иисус, «которое отличает Его ипостасными особенностями от прочих людей; вследствие этого Он и описуем»[743]. Что же касается общей природы, то Феодор замечает, что она может существовать только в отдельных ипостасях и «человечества не было бы во Христе, если бы оно не существовало в Нем как бы в некотором [отдельном человеке]», и тогда, значит, «Он и воплотился в представлении», а не истинно[744]. Итак, во Хрисге по плота, по мнению Феодора, были особенности отдельного человека, но при этом не было отдельной человеческой ипостаси[745]. Здесь иконопочитатели в своем учении о соединении природ и природных особенностей в ипостаси Христа следовали не принципу «сложения», а принципу «дополнительности», который сформулировал в VI в. св. Евлогий Александрийский, и поэтому они считали, что ипостась есть нечто большее, нежели «сумма» ее «слагаемых», т. е. сущности и ипостасных идиом.

Св. Феодор Студит. Письмо св. Платону Студиту о почитании икон[746]

Мы утешаем самих себя, когда говорим со священною главою нашею. Ибо что утешительнее для сына, как не беседовать с отцом, особенно же с таким отцом, и столь великим, добродетель коего прославляют многие города, страны и острова? Таков мой любезный отец, хотя плод не похож на дерево, по причине негодности моего смирения; однако мы имеем в тебе установленное правило благочестия и не только мы, но и все, избравшие благочестивую жизнь, окрыляемые мужеством и побуждаемые к благому жительству. Поскольку же давно добивалась твоя святыня, чтобы я составил слово о том, каким образом должно поклоняться священной иконе Христовой, — не по неведению, но желая таким образом подвигнуть мое неразумное слово[747], — а мне, однако, доселе не удавалось ответить, то теперь, вспомнив об этом, я решил, что, насколько возможно, должен исполнить порученное мне, при содействии священных твоих молитв; хотя кое–что о сем предмете я, пожалуй, достаточно высказал в другом месте.

Итак, всякое искусственное изображение является подобием того предмета, чьим образом оно является, и путем воспроизведения показывает в себе начертание[748] первообраза, как говорит сильный в божественных вещах Дионисий: «Истина в подобии, первообраз в образе; каждое в каждом, при различии по сущности»[749]. Следовательно поклоняющийся изображению поклонился тому, кого изображение верно представляет. Ибо не сущности изображения он поклонился, но начертанному на нем, — и образ неотделим от первообраза вследствие одного и того же поклонения, ибо в отношении подобия образ тождествен первообразу. Поэтому и Великий Василий говорит: «Царем называется и изображение царя, но [при этом] не два царя: ибо и сила не рассекается, и слава не разделяется. Ибо как правящее нами господство — одно, и власть — одна, так и славословие [ей] от нас одно, а не много. Поэтому честь образа переходит к первообразу»[750]. Если же она переходит к первообразу, то не иное и иное, но одно и то же бывает почитательное поклонение, как один и тот же есть первообраз, которому воздается поклонение и в образе.

Но одно дело — природный образ, а другое — образ подражательный: один по отношению к причине имеет не природное различие, а ипостасное, как Сын по отношению к Отцу, — ибо одна ипостась у Сына, а другая у Отца, природа же ясно, что одна, — другой же, напротив, имеет различие природное, а не ипостасное, как образ Христа по отношение ко Христу. Ведь одна природа у вещественного изображения, а другая у Христа, ипостась же не иная, но одна и та же у Христа и в начертанном образе, о чем опять говорит божественный Василий: «Что там образ по воспроизведению, то здесь Сын по природе; и как в произведениях искусства существует подобие по наружному виду, так в Божественной и несложной природе — единство вследствие общности Божества»[751].

Итак, заметь различие: в природном образе и в причине, то есть в Сыне и Отце, одна природа, одно и поклонение вследствие тождества природы, а не ипостаси — поскольку мы исповедуем как одну природу, так и одно поклонение и славословие Святой Троицы, но ипостасей три, Отца, Сына и Святого Духа, — в подражательном же образе и в первообразе, то есть в иконе Христовой и во Христе, одна ипостась Христа, а потому одно Им и поклонение — ясно, что по причине тождества единой ипостаси, а природы у Христа и у иконы различны. Если же мы скажем, что единое поклонение образу и первообразу бывает как по причине тождества ипостаси, так и по причине тождества природы, и уже не признаем различия образа и изображаемого, но будет как одна ипостась, так и одна природа у иконы Христа и у Самого Христа, то мы впадем в эллинское многобожие, обоготворяя всякое вещество, с помощью которого начертывается образ Христа. И этим мы откроем уста иконоборцам для обвинения нас — не без оснований — в том, что, поклоняясь единому Богу в трех ипостасях, мы покланяемся многим богам и почитаем их. Если же кто–либо скажет, что воздаваемое образу поклонение ни по тождеству ипостаси, ни по тождеству природы не относится к первообразу, то очевидно, что этим он рассечет силу и отделит славу первообраза от образа, и, таким образом, поклоняясь изображению Христа, явно будет идолопоклонствовать, вводя не одно, но два поклонения. Это и стараются доказать иконоборцы, по этой причине, естественно, отрицая, что Христос описуем по плоти, и изобличаются в нечестии наравне с теми, которые учили, будто Бог обитал с сущими на земле в воображении и представлении.

Но нечестие тех и других одинаково да низвергнется в свойственную им тьму. Истинная же вера христиан, по выше сказанному, как во Святой Троице исповедует одно поклонение по причине общности Божества, так и по отношению к образу Христа исповедует одно и то же поклонение, по причине тождества ипостаси Христа, ибо она одна и та же и у поклоняемого, и начертанная. Если же образ оторвался и отделился бы в чести от первообраза, он бы стал неким са–моипостасным предметом. И вот, таким образом, воздается и единое поклонение иконе Христовой, и единое славословие всепетой и блаженной Троице.

Но, может быть кто–нибудь, скажет: «Значит, поскольку поклонение (προσκύνησις) есть служение (λατρεία), то при служении Святой Троице совершается служение и иконе Христовой». Но таковой представляется незнающим различия в поклонении, поскольку мы поклоняемся святым, но не служим им. Хотя они и предводители наши в законе Божием, мы не воздаем им служения. Итак, да научится таковой, что не сущности иконы воздается поклонение — ибо это [нам] чуждо и есть дело «служащих твари вместо Творца» (Рим. 1, 25), — но когда в иконе воздается поклонение Христу, вещество изображения (εικονική ϋλη) пребывает совершенно не причастным поклонению, воздаваемому [начертанному] на нем Христу через подобие, которое принадлежит ипостаси Христа и отделено от вещества, хотя и зрится в нем. И мне кажется, что это подобно отражению в зеркале, ибо и там лицо смотрящего как бы начертывается, а подобие пребывает вне вещества. И если бы кто–либо пожелал поцеловать там собственное изображение, он приложился бы не к веществу, поскольку не ради него он подходит [к зеркалу], но к отображенному в нем своему подобию, ради которого он и приник к веществу. Если же он отойдет от зеркала, вместе с ним отступит и образ как не имеющий ничего общего с веществом зеркала; конечно, то же самое и с веществом иконы: когда уничтожается видимое в нем подобие, которому поклонялись, вещество остается без поклонения, как не имеющее связи с подобием.

Другой [пример] — перстень с начертанным изображением царя, которое затем отпечатано на воске, на смоле, на глине. Конечно, отпечаток один и тот же, неизменный на всех веществах, вещества же отличаются друг от друга. Отпечаток и не может не остаться неизменным на разных веществах, и он не имеет ничего общего с веществами, но мысленно (τή έπινοία) отделен от них, пребывает же на перстне. Конечно, то же самое и с подобием Христа: на каком бы веществе оно ни начертывалось, оно не имеет общения с этим веществом, пребывая в ипостаси Христа, которой и принадлежит. И попросту говоря, служение воздается не иконе Христовой, а пок–лоняемому в ней Христу, и ей поклоняются вследствие тождества ипостаси Христа, при том, что по сущности икона отличается.

Таким образом, как мне представляется, поклонение иконе Христовой основывается на учении святых отцов. Если его упразднить, необходимо упразднится и Христово домостроительство, и если упраздняется поклонение иконе, точно так же упраздняется и поклонение Христу. И потому, божественный отец, со страхом и благоговением нужно приступать к иконе и покланяться ей, поскольку поклонение переходит ко Христу, и нужно веровать, что в ней пребывает Божественная благодать и что приступающим к ней с верою она сообщает освящение. Ибо как в образе животворящего Креста, так и в иконе Всесвятой Богородицы и всех святых всякое поклонение святейшим образам через посредство изображенных на них первообразов восходит к Богу, и потому одно и единственное служебное поклонение воздается Святой и Единосущной Троице, ради Которой бывает различное поклонение другим, и к Ней одной возносятся все поклонения. Если же по неведению чего–либо я ошибся и сказал меньше или больше надлежащего, то ты, как добрый отец, удостой одно исправить, другое восполнить, а иное и удалить, молясь и молясь усиленно о моем смирении, чтобы я и мыслил правильно, и говорил без преткновений, и действовал, не вызывая порицаний.

Св. Феодор Студит. Первое опровержение иконоборцев (фрагменты)[752]

Наступает время говорить, а не молчать всякому, кто сколько–нибудь оказывается в состоянии, так как возникла некоторая ересь, восстающая на истину и пустословием внушающая страх душам неутвержденных. <…>

1. Православный. Итак, противники, одна у нас, христиан, вера, и служение, и поклонение, то есть Отцу, и Сыну, и Святому Духу: хотя Покланяемое едино по природе Божества, однако по ипостас–ным свойствам мы разумеем Трех, как бы в постепенной последовательности.

2. Еретик. Нет, вера не одна у нас, коль скоро предмет вашего почитания представляется многопоклоняемым вследствие воздвижения икон, перешедшего злохудожеством демонским в кафолическую Церковь от эллинского предания — покланяться идолам. Ведь Божество совершенно необъятно и неописуемо, по согласному свидетельству богословов.

Православный. К тому, что Божество необъятно и неописуемо, я присоединю, что Оно и беспредельно, безгранично и не имеет внешнего образа; и вообще, здесь можно присоединить все то, что, как всякому ясно, получается путем отрицания того, что Оно не есть. <…> Что общего между священными иконами и идолами демонов? Не следовало ли вместо произведенного почитать Причину его и Ей поклоняться, — а не воздавать поклонение… разнообразным богам греков? Эти последние, перенесши, по неведению демонского заблуждения, поклонение с сотворившего Бога на творения, «послу–жиша, как написано, твари паче Творца» (Рим. 1, 25) и низверглись в одну пропасть многобожия. У нас же один Бог, в Троице покло–няемый. К тому же, согласно учению богословия, не только следует избегать изыскивать способ описания или понимания [Божества], — это изобретение эллинского измышления, — но мы не знаем даже, как Бог существует или что Он есть, так как Он знает о Себе только Сам. Когда же Единый из Троицы, по неизреченной благости Своей, нисшел в человеческую природу, соделавшись подобным нам, то совершилось соединение несоединимого, смешение того, что не смешивается, — неописуемого с описуемым, неограниченного с ограниченным, бесконечного с конечным, не имеющего образа с имеющим наружный образ. <…> Поэтому Христос изображается на иконе и невидимый становится видимым: получает естественное описание Своего тела тот, кто по Своему Божеству пребывает неописуемым, дабы то и другое [естество] проявилось и в действительности, как оно есть, и ни одно из двух не есть ложно, вопреки твоим измышлениям.

3. Еретик. Но говорят, что Божество не остается неописуемым, в то время как Христос изображается в телесном виде. Так как Божество соединено с плотью в ипостасном единстве, то по необходимости в очертании плоти изображается и неограниченное, неописуемое Божество. Ибо невозможно одно отделить от другого, не вводя вместе с тем неприятного разделения.

Православный. Согласно с твоим рассуждением, необъятное не может остаться таковым в тот момент, когда оно объемлется, — и, однако, Христос был повит пеленами; и невидимое не может остаться таковым, когда его видят, — и, однако, Христос был видим… и бессмертное не может оставаться таковым, когда умирает, — и, однако, Христос был предан смерти. Таким же образом представляй, что Христос остается неописуемым и в то время, когда Он изображается [на иконах]. Таковы же равным образом и свойства Его: одни являются свойствами Его неописуемой природы, в которых познается Бог; другие же — свойствами Его описуемой природы, в которых проявляется человек, с… > Но Он по ипостаси остается один и тот же, имея в установленных границах неслиянно начало той и другой Своей природы. Поэтому или прими описуемость, или, если ты не согласен, отвергни также видимость, осязаемость и восприемлемость и все, что принадлежит к тому же разряду, а затем ты окажешься не принимающим даже того, что Слово соделалось плотью, а это уже — верх нечестия.

4. Еретик. В высшей степени нелепо признавать, говорят, что Христос — простой человек; описуемость же — свойство простого человека. Следовательно, Христос — не простой человек, почему и совершенно неописуем.

Православный. <…> Христос не родился только простым человеком и никто из благочестивых не может сказать, что Он воспринял какого–либо определенного человека, но всецелую или всю природу, хотя и созерцаемую в отдельном человеке. Ибо иначе, как Он мог быть и доступен зрению? Соответственно же Своей природе, Он бывает видим и представляем, осязаем и описуем: сообразно с ней Он вкушает пищу и питие, мужает и возрастает… вообще, делает и терпит все, что свойственно и каждому человеку. Итак, Христос описуем, хотя Он и не простой человек, ибо Он не один из многих, но Бог воплотившийся, а посему пусть не спешат вторгаться драконы ересей в лице утверждающих, будто Он пришел кажущимся образом или в воображении, за которыми и ты сам следуешь. И вместе с тем Христос — неописуем, хотя Он — и Бог, соделавшийся человеком, а посему должно отвергнуть нечестие тех, которые пустословят, будто Он получил начало от Марии. <…>

5. Еретик. Говорят, что в Писании вообще запрещено воздвигать изображения. Ибо оно говорит так: «Не сотвори себе кумира, и всякого подобия, елика на небеси горе, и елика на земли низу, и елика в водах под землею: да не поклонишися им, ни послужиши им: аз бо есмь Господь Бог твой» (Исх. 20,4–5).

Православный. Когда и кому [это было сказано]? До благодати, — соблюдаемым под законом и возводимым к единобожию, — когда Бог еще не явился во плоти и древние ограждались от языческих идолов. <…> [И им было сообщено], что один Бог и Отец всех, «егоже никто–же видел есть от человек, ниже видети может» (1 Тим. 6, 16), как написано. <…> О Нем можно сказать совершенно определенно: «Кому уподобисте Господа? и коему подобию уподобисте его?» (Ис. 40, 18). Умолчу о том, что не все то, что запрещено по отношению к Богу, запрещено и по отношению к другому. Запретив ранее священному Моисею, затем вскоре повелел: «И сотвориши, — говорит Он, — два херувима злата изваяна, на обоих странах. <…> И познан буду тебе оттуду и возглаголю тебе» (Исх. 25, 18–22). И в книге Чисел: «Сотвори себе змию [медяну], и положи ю на знамя» (Чис. 21, 8–9). Ты видишь, что это — слова Писания, — хотя ангелы не имеют грубого, подобного нашему, тела, хотя змей, который таинственно был принят за образ Христа, своим видом животного слишком отличался [от этого образа]. Если в древности Бог благоволил, чтобы Он таинственно был представлен посредством изображения змия, то неужели Ему неугодно и непристойно, чтобы было воздвигаемо изображение телесного вида, с тех пор как Он соделался человеком? <…>

7. Еретик. Говорят, что изображать Христа в материальных формах–значит уничижать и умалять [Его]. Пусть [образ Христов] пребывает в созерцании разума, пусть, как можно более, изображается в нас некоторый божественный образ, который влагается [в нас] Святым Духом чрез освящение и оправдание. <…>

Православный. <…> Что ты стараешься представить как несвойственное Богу и низменное, это в действительности прилично Богу и возвышенно по величию тайны. Разве слава высоких не может быть унижена, а бесчестие униженных разве не может быть, наоборот, возвышено? Так и для Христа, пребывающего в свойственном Ему величии Божества, украшенного славой нематериальности и неопи–суемости, служит к славе Его высочайшее к нам снисхождение и материальная описуемость принадлежащего Ему тела. Ибо веществом, затем плотью соделался Тот, Кто создал все. И Он не отрекается быть и называться тем, что Он воспринял: свойство же вещества — иметь материальное очертание. Что касается того, чтобы довольствоваться созерцанием ума, так как Его образ в нас напечатлен Святым Духом, то это можно было бы разуметь относительно крещения.

И речь идет, конечно, не о том, чтобы напечатлеть в нас образ ипостаси Бога и Отца, но о том, чтобы мы отпечатлевали изображение человеческого вида вещественными красками. Если бы достаточно было только одно созерцание Его в уме, тогда в этом же смысле и достаточно Ему было придти к нам; но в таком случае видимость и обман были бы в том, что Он совершил, пришедши не в теле, а равно и в его невинных, подобных нашим, страданиях. Но пойдем дальше. Плоть во плоти страдала, принимала пищу и питие и совершала все, что делает и каждый человек, кроме греха. И таким образом то, что тебе представляется бесчестием, в действительности служит к чести всечестному и преславному Слову. <…>

8. Еретик. Почему же, говорят, не написано об иконе, как [написано] о кресте? «Слово бо крестное, говорит, погибающим убо юродство есть, а спасаемым нам сила Божия есть» (1 Кор. 1, 18). Также: «Мне да не будет хвалитися, токмо о кресте Господа нашего Иисуса Христа» (Гал. 6,14). <…>

Православный. Скажи, дерзновенный, что [апостол] прославляет и чем хвалится, — крестом или образом креста? Очевидно первым. И однако слава подобия неотделима от первообраза, как от света [неотделима] тень. И все, что говорится о причине, вполне может быть сказано и о происшедшем от этой причины; но одно говорится в собственном смысле, потому что [обусловливается] природой; другое же в несобственном смысле, потому что говорится по подобию. Точно так же когда в начале была проповедь о Христе, то она сопровождалась и соответствующей речью об изображении, и мы имеем столько показаний относительно изображения Христа, сколько сказано о Самом Христе. Равным образом и относительно образа креста было представлено столько же свидетельств, сколько и о самом кресте. Нигде [не сказано] относительно образа и иконы, хотя и то, и другое по значению представляют одно и то же; нелогично исследовать [это], так как во всем, что мы наблюдаем, причина и происшедшее от причины по значению одинаковы. Разве не есть всякое изображение печать или отпечаток, в самом себе носящий подлинный образ того, чьим именем оно называется? Крестом мы называем и отпечаток креста, и самый крест — и однако не два креста; и Христом мы называем как изображение Христа, так и Самого Христа — и однако не два Христа, так как одно от другого отличается не общностью имен, но природой. <…>

9. Еретик. В результате, как говорят, получается, что называются многие Господами и Христами, по различию изображений; а отсюда — многобожие; у нас же один Господь и Бог покланяемый.

Православный. Что это такое? Разве не Господь [Бог] Отец? Разве не Господь Бог Сын? Разве не Господь Дух Святый? Разве не Бог, Бог и Бог? Да, конечно. Но разве поэтому — три Бога и Господа? Это нечестиво. Один Бог и Господь. Так же, любезный, следует понимать и относительно икон: хотя изображений по числу и много, но один Христос, а не многие; также и Господь один и тот же, а не различные. <…> Призывание одного имени [возводит] многие образы к единому виду; из этого видна пустота твоего неразумного возражения. <…>

11. Еретик. Итак, что же делается видимым? Изображение Христа или Христос? Конечно не то и другое вместе, так как тень и истина — не одно и то же. И как можно говорить, что в каждом из этих двух заключается то и другое, или же одно из двух? Это до очевидности нелепо.

Православный. Никто не мог бы дойти до такого безумия, чтобы… утверждать, что Христос и Его изображение — одно и то же: но по природе иное Христос и иное Его изображение, хотя по нераздельному их наименованию они — одно и то же. И если кто стал бы рассматривать природное свойство иконы, то он не только не мог бы сказать, что он видит Самого Христа, но даже не мог бы сказать, что он видит Его изображение. Она окажется, быть может, деревом, или краской, или золотом, или серебром, или чем–либо иным из других различных материалов, от которых получает и самое имя. Если же внимание обращается на [достигаемое] посредством изображения сходство с первообразом, то [икона] называется Христом или изображением Христа; но Христом [называется] по одинаковости наименования, изображением же Христа она именуется по отношению к Нему, ибо подобие есть подобие именно первообраза, равным образом и имя есть имя того, что им называется. <…>

12. Еретик. Каким же способом, ты полагаешь, в изображении находится Божество Христа? По природе? И в таком случае Ему также воздается поклонение или же нет? И если Божество действительно присутствует в изображении, то [отсюда следует] описуемость Его. Если же не присутствует, то поклонение нечестиво, ибо нельзя покланяться тому, что [только] называется, но что [в действительности] не есть [Божество]. Христовой плоти всегда воздается поклонение вместе с Божеством, потому что они соединены нераздельно, но это не изображение и не икона.

Православный. Ты продолжаешь находиться в [области] тех же нелепостей. Если совсем не одно и то же — первообраз и изображение, так как одно — истина, а другое — тень, то какой смысл в твоем заключении? В теле Господнем и Божество, по причине природного соединения, пребывает совместно с Ним, является поклоняемым и славимым, хотя плоть и подпадает ограничению. <…> Относительно иконы [этого нельзя сказать] никоим образом. Где не присутствует даже природа изображаемой плоти, а только один наружный вид, там тем менее можно говорить об описуемости Божества, Которое настолько и присутствует, и является поклоняемым в иконе, насколько присутствует в ней, как в тени соединенной с Ним плоти. Где находится место, в котором бы не было Божества, — в [существах] разумных и неразумных, в одушевленных и неодушевленных? Но в соответствии с воспринимающими природами [Оно всюду присутствует] в большей или меньшей степени. Так и тот, кто сказал бы, что Божество присутствует и в иконе, не погрешил бы против должного. <…>

13. Еретик. Вот что говорят: не полезнее ли только показывать иконы, но им не поклоняться? А еще более полезно одновременно чрез посредство слуха возвышаться к самым предметам и [их] воспоминать, — с тем, чтобы избегать низменного изображения материи. «Дух есть Бог: и иже кланяется Ему, духом и истиною достоит кланятися» (Ин. 4, 24), — говорит Писание.

Православный. Если ты отчетливость зрения признаешь одинаковой [с ясностью] слуха, что и справедливо, то признавай и равное их значение. И Священное Евангелие пусть остается при одном слушании, без поклонения, хотя и оно служит предметом почитания. Но если это неразумно, то разве не окажется таковым же и прежнее? Ведь ты признал их одинаковое значение. <…> Таким образом и в иконе, и в Евангелии, и в кресте, и во всяком другом священном предмете Бог является поклоняемым в духе и истине; материальное устраняется вследствие возвышения ума к Богу. <… >

14. Еретик. Следует ли, говорят, покланяться надписи или только изображению, название которого написано? И во всяком случае — одному из них, а не двум? И чему именно?

Православный. Этот вопрос подобен тому, как если бы кто спросил, следует ли покланяться Евангелию или наименованию, [написанному] на нем, — образу креста или тому, что на нем написано? Я прибавил бы относительно людей, [следует ли почитать] известного человека или его имя, — например Павла и Петра, и каждого из отдельных предметов одного и того же рода. Разве это не неразумно, чтобы не сказать — смешно? И что из видимого глазами лишено имени? И каким образом может быть отделено то, что названо [известным именем], от своего собственного наименования, чтобы одному из них мы воздавали поклонение, а другое лишали [поклонения]? Эти вещи предполагают друг друга: имя есть имя того, что им называется, и как бы некоторый естественный образ предмета, который носит это имя: в них единство поклонения нераздельно. <…>

18. Еретик. Но, говорит, не всякий изображенный на иконе достоин поклонения, но лишь тот или другой; и возможно, что окажутся не прославившиеся и недостойные восхваления.

Православный. Однако, с другой стороны, есть достойные поклонения и прославления, ибо одни должны почитаться ради их мученической крови, другие за святую жизнь.

19. Еретик. Но тогда, говорит, поклонение оказалось бы многовидным. На самом же деле поклонение одно, а не много.

Православный. Поклонение одно только в отношении к Богу, в отношении же к остальным поклонения различны. Цари и начальники получают поклонение от нас, господа — от рабов, отцы — от детей, но не как боги. <…> Отсюда, зная различие поклонения, которое воздается первообразам посредством их изображений, воздавай поклонение в собственном смысле и особенно одному только Богу; остальным же [изображениям] — по соответствии с теми [лицами], которых они служат подобием: [иконе] Богородицы — как Богородицы, [иконам] святых — как изображению святых. <…> И как может быть ниспровергнуто соблюдение древних обычаев и преданий, преданное с давнего времени? Будем крепко держаться [их], утверждаемые божественными отцами, хотя это и трудно для логического доказательства. Ибо говорят, что «простота веры должна быть сильнее логических доказательств», и в другом месте: «Пусть господствуют древние обычаи». <…>

20. Итак, кто не исповедует, что Господь наш Иисус Христос, пришедший во плоти, плотью описуем, по Божественной же природе остается неописуемым, — тот еретик.

Если кто станет утверждать, что описуемо и Божество вследствие того, что описуема плоть Слова, и в то же время не будет в одной ипостаси различать того и другого по природному свойству, тогда как на самом деле одно не уничтожает другого в нераздельном единстве, — тот еретик.

Если кто описание телесного вида Слова не называет изображением Христа, или Христом, по одинаковому наименованию, но называет идолом заблуждения, — тот еретик.

Если кто поклонение Христу, относящееся к изображению Его внешнего вида, дерзко называет поклонением идолам, а не самому Христу, тогда как, по свидетельству Василия Великого, слава первообраза неотделима от подобия, — тот еретик.

Если кто станет говорить, что достаточно одного только изображения Христа, причем ни почитает его, ни бесчестит, как отвергающий относящееся к Его почитанию поклонение, — тот еретик.

Если кто запрещения Священного Писания, относящиеся к идолам, приводит и применяет к священному изображению Христа и вследствие этого называет Церковь Христову языческим храмом — тот еретик.

Если кто, поклоняясь изображению Христа, говорит, что он в нем покланяется Божеству по природе, а не постольку, поскольку оно есть тень соединенной с Божеством плоти, хотя Божество и везде присутствует, — тот еретик.

Если кто возведение к первообразам чрез священные изображения считает низменным, так как он, будто бы и без этих изображений, посредством слуха возводится к созерцанию первообраза, и молчаливое живописное изображение не считает равным словесному повествованию, как [признает] Василий Великий, — тот еретик.

Если кто отрицает, что изображение Христа, в частности то, которое напечатлевается на кресте, должно начертываться и показываться во всяком месте во спасение народу Божию, — тот еретик.

Если кто иконам Богородицы и всех святых не воздает должного поклонения, [иконе] Богородицы, как — Богородицы, [изображению] святых, как — святых, по различию поклонения Матери Божией и сорабам, но называет спасительное украшение церкви идольским изобретением, — тот еретик.

Если кто не ставит наряду с другими ересями ту ересь, которая неистовствует против священных изображений, тогда как она одинаково отлучает от Бога, но говорит, что общение с такими людьми безразлично, — тот еретик.

Если кто, преувеличивая честь иконы Христовой, говорит, что не следует и приступать к ней, ибо она не приносит пользы тому, кто предварительно не очищен от всякого греха, — тот неразумен.

Святитель Никифор Исповедник (ок. 758–828 гг.), патриарх Константинопольский (806–815 гг.), родился в Константинополе в знатной семье. Его отец Феодор был императорским секретарем при Константине V, но попал в немилость из–за иконопочитания, был сослан вместе с семьей и остаток жизни провел в изгнании. Евдокия, мать Никифора, после смерти мужа вернулась с сыном в столицу и молодой человек, получивший хорошее образование, поступил на придворную службу в канцелярию, возможно, по протекции будущего патриарха Тарасия, преемником которого на Константинопольской кафедре Никифору суждено было стать, — св. Тарасий приходился ему дальним родственником, до патриаршества служил в императорской канцелярии и даже в какой–то момент занял там высший пост протоасикрита. После смерти императора Константина и воцарения его сына Льва IV отношение к иконопочитателям стало более мягким, и Никифор, обладая даром убеждения, обратил к иконопочитанию многих людей. Предположительно между 775 и 787 гг. он написал свой первый труд — «Краткую историю»[753], охватывающую время с 602 г. (воцарение Фоки) по 769 г. (женитьба будущего императора Льва IV на Ирине).

На VII Вселенском соборе Никифор присутствовал в качестве императорского представителя. После восстановления иконопочитания он некоторое время продолжал служить при дворе, однако в какой–то момент, задумавшись о суете мирской жизни — быть может, после свержения и ослепления императора Константина, — удалился из столицы и поселился на берегу Босфора, где в уединенном месте на горе основал монастырь. Там он вел подвижническую жизнь, еще не принимая пострига, с некоторыми единомудренными друзьями, изучал Священное Писание и творения отцов, не оставляя при этом и светских наук.

Воцарившийся в 802 г. император Никифор I поручил свт. Никифору заботу об одном из странноприимных домов в Константинополе, а затем, после смерти патриарха Тарасия, настоял на поставлении своего тезки на патриаршую кафедру. Никифор был пострижен в монахи, за несколько дней прошел все церковные степени и 12 мая 806 г. был возведен на патриаршество. Поскольку многие епископы хотели видеть патриархом св. Феодора Студита, то Никифор с самого начала был как бы обязан императору своим избранием, и василевс сразу же после его возведения на патриарший трон обратился к нему с просьбой восстановить в сане изверженного эконома Иосифа, который, будучи ловким дипломатом, уже пригодился и еще мог понадобиться императору для различных поручений. Новоизбранный патриарх согласился, но это вызвало раскол со студитами и достаточно сильную церковную смуту, прекратившуюся только после смерти императора, убитого на войне с болгарами в 811 г. Его сын Ставракий процарствовал недолго и был свершут в результате бескровного переворота, возведшего на престол Михаила I Рангаве, который благоволил студитам и настоял на примирении патриарха с ними. Никифору пришлось пойти на уступки и признать, что Феодор был прав в своем протесте, а вину за разгоревшуюся смуту свалить на покойного императора.

После воцарения Льва Армянина патриарх, видя, что в обществе усиливаются иконоборческие настроения, потребовал у нового императора дать обещание «не колебать устои Церкви». Когда же патриарх к концу 814 г. понял, что император все–таки склоняется на сторону ереси, он стал готовить ответный удар и на Рождество Христово созвал собор из епископов и игуменов, на котором все подтвердили свою верность решениям VII Вселенского собора и предали анафеме епископа Антония Силейского, к тому времени уже открыто проявившего свои иконоборческие симпатии. Император, узнав об этом, потребовал патриарха к себе для отчета, а затем призвал и остальных участников собора, чтобы обсудить вопрос об иконах. Попросив слова, патриарх спросил присутствовавших: «Скажите мне, может ли пасть несуществующее?» Император и предстоявшие тут же синклитики не поняли вопроса. Тогда св. Никифор уточнил: «Пали ли при императорах Льве и Константине Исаврийцах иконы или нет?» Синклитики закивали: «Да, пали!» — и патриарх заключил: «Значит, они, конечно, стояли. Ведь не бывшее как может упасть?»[754] Никто не нашелся, что ему возразить, а император стал уверять присутствовавших, что он не собирается колебать Церковь, а только хочет «успокоить» некоторых сомневающихся, и призвал патриарха и его сторонников вступить с иконоборцами в прения об иконах, но православные отказались и призвали императора не потрясать Церковь, говоря, что вопрос об иконах уже решен на Вселенском соборе и что не дело императора вмешиваться в церковные дела. В конце концов Лев с гневом изгнал всех православных из дворца и не изменил своему намерению: уже на Богоявление, 6 января 815 г., он не воздал за богослужением поклонения иконам и приказал группе иконоборцев во главе с епископом Силейским Антонием и Иоанном Грамматиком[755] убеждениями, посулами и угрозами склонять на свою сторону православных епископов и шуменов.

К весне, когда императору и его единомышленникам удалось перемантъ на свою сторону некоторое количество епископов и клириков, из них был созван собор во дворце, на который был призван свт. Никифор, чтобы «дать отчет о своих действиях». Однако патриарх заявил, что он, будучи предстоятелем Церкви, не созывал никаких соборов и потому это не собор, а незаконное сборище, и никакого отчета он перед ним давалъ не собирается, участники же этого собора подлежат низложению как самочинники. Когда стало окончательно ясно, что переубедить Никифора не удастся, император приказал сослать его в один из посфоенных им монастырей на Босфоре; вместо свт. Никифора Константинопольскую кафедру занял Феодот Мелиссин, и начались гонения на православных: им предлагалось или принять иконоборчество, или по крайней мере письменно пообещать не учить об иконопочитании и не устраивать собраний; отказавшихся ссылали или сажали в темницы.

Оставшиеся годы жизни ссыльный палриарх прожил в монастыре св. Феодора под более или менее строгим надзором; ему уже никогда не пришлось вернуться в столицу — он скончался в изгнании 2 июня 828 г.; после торжества православия его мощи были перенесены в Константинополь и положены в храме Святых Апостолов — это случилось 13 марта 847 г.[756]

В ссылке св. Никифор написал большинство из своих догматических трудов в защиту иконопочитания, а также (после 820 г.) историю царствования Льва Армянина, которая до нас не дошла. Из богословских писаний святителя нам извес тны следующие:

1) послание папе Римскому Льву III (811 г.)[757];

2) «Защитительное слово ко Вселенской Церкви относительно нового раздора по поводу честных икон» (814—815 гг.)[758];

3) «Суждение, или Разъяснение по поводу неблагочестивых истолкований против употребления святых икон, сделанное защитниками правого догмата Церкви» (814 г.)[759];

4) «Обличение и опровержение невежественного и безбожного пустословия нечестивого Мамоны против спасительного воплощения Бога–Слова», в трех частях (818–820 гг.)[760];

5) «Слово в защиту непорочной, чистой и истинной нашей христианской веры и против думающих, что мы поклоняемся идолам» (818–820 гг.)[761];

6) «Обличение и опровержение слов Евсевия и Епифанида, суесловно изреченных против воплощения Спасителя нашего Бога» (818—820 гг.)[762];

7) «Против нечестиво дерзнувших назвать идолом божественное изображение, и о том, что нужно следовать отеческим преданиям; еще же о том, что есть написанное и описанное; и о том, как понимать «не сотвори всякого подобия»; и опровержение врагов Церкви, нечестиво отметающих отеческие предания» (818—820 гг.)[763];

8) «О херувимах» (820—828 гг.)[764];

9) «Обличение и опровержение беззаконного, неопределенного и поистине лжеименного определения, вынесенного отступившими от соборной и апостольской Церкви и присоединившимися к чуждому мудрованию на разорение спасительного домостроительства Бога–Слова» (820—828 гг.)[765].

Свт. Никифор занимался систематическим и детальным опровержением современных ему иконоборцев, а также писаний тех богословов, на которых они ссылались — императора Константина V («Мамоны»), Евсевия Кесарийского, св. Епифания Кипрского[766]; последний труд святителя представляет собой детальное опровержение решений иконоборческого собора 815 г. и подкреплявших их цитат из Писания и отцов Церкви[767].

Как и св. Феодор Студит, свт. Никифор настаивал на том, что отрицание икон ведег к отрицанию самого воплощения Бога–Слова — эта мысль проводится даже в самих названиях некоторых из его трудов; уже в первой, самой краткой апологии — «Защитительном слове» — он говорит, что иконоборцы безумствуют «против домостроительства Спасителя Бога нашего»[768].

Поскольку иконоборцы внушали народу прежде всего наиболее простую мысль — что иконы не отличаются от идолов, — святитель довольно много места в своих сочинениях посвятил опровержению этою утверждения. «Икона, — пишет он, — есть подобие первообраза, сходственно запечатлевающее в себе внешний вид изображаемого, но отличающееся от него, при различии сущности, материею. <…> Таким образом, икона, копия и изображение возможны только в отношении к действительно существующему. А идол есть изображение того, что не имеет действительного существования»[769]. Именно такие изображения «несуществующих чудовищ» — кентавров и других идолов — делали язычники. Однако можно возразить, что язычники делали изображения не только «чудовищ», но и своих богов, в существование которых верили, и патриарх предваряет это возражение: «С другой стороны, иконы суть изображения хорошего и дурного, и честь, им оказываемая, неодинакова: иконы хорошие должно почитать, а дурные отвергать и отвращаться от них, как от идолов, и особенно от тех из них, которые употреблялись для почитания идолов древними, не знавшими Бога всех сущих и первую Причину»[770]. В «Защитительном слове» свт. Никифор подчеркивает, что если иконоборцы признают иконы идолами, то они, поскольку были рукоположены после Никейского собора, анафематствовавшего подобное мнение, и соглашались с этим исповеданием, сами теперь подпадают под эти анафемы, «отрицаются того учения веры, в котором были рукоположены», а потому «должны отречься и от рукоположения»[771]. Еретики, сколько бы много их ни было, отрекаясь от прежнего исповедания, оказываются вне Церкви, настаивает патриарх, и даже «если и совсем немногие останутся в православии и благочестии, то и тогда именно эти суть Церковь, и сила и власть церковных постановлений пребудет у них»[772]. По сути уже здесь свт. Никифор заложил основания для последующего решения св. патриарха Мефодия в 843 г. об извержении из сана всех иконоборцев — не только рукоположенных еретиками, но и тех, кто сначала был православным, а потом отпал в ересь, поскольку, по слову свт. Никифора, «вина их возрастает и осуждение их становится еще большим потому, что не при исследовании новых вопросов, но зная о решении вопроса в Церкви с давних времен и подписавшись[773], они добровольно предались беззаконию — и это после прохождения ими должности учителей догматов Церкви и после долгого пребывания в этом учении»[774].

Свт. Никифор, как и прп' Феодор Студит, подчеркивал, что иконы освящаются через начертание на них имен первообразов. В ответ на довод иконоборцев, что иконы не святы, в отличие от храмов, поскольку храмы «святы по причине совершаемых в них жертвоприношений, а также священных молитв и призываний, возносимых при их основанию), тогда как над иконами обряд освящения не совершается, патриарх говорит, что, во–первых, иконы являются неотъемлемой частью храма и «нельзя представлять дело так, что одна часть храма наполнена благодатью, а другая лишена ее», а во–вторых, «иконы причастны благодати еще и другим образом» — они, так же как и храмы, освящаются именами святых, поскольку Христос «уяснил силу и благодать имени», сказав: «Именем Моим изгонят бесов» (Мк. 16, 17). Поэтому и в храме, и в иконе «благодать одна и та же»[775]. Кроме того, поскольку' иконы через имена соединяются со своими первообразами, они, в отличие от разных украшающих храмы тканей с изображениями, например животных, — поклоняемы не только вместе со святынями храмов, «но могут быть чтимы и вне святых храмов»[776].

Доказывая, что по божеству Своему Христос присутствует в Его иконах, хотя Его Божественное естество остается неописуемым, патриарх проводит параллель между силой Божией, пребывающей в иконах благодаря начертанному имени, и силой, которой Христос творил чудеса при земной Своей жизни, в том числе и там, где телесно не присутствовал: «Ученики говорили Ему: «И бесы повинуются нам о имени Твоем*’ (Лк. 10,17). В это время тело было в каком–либо другом месте. Итак, ясно, что по телу Христос был описуем, чудеса же всюду творила необычайная и непобедимая сила Его имени»[777].

Свт. Никифор посвятил особый трактат вопросу об изобразимости ангелов. Действительно, этот вопрос вызывает определенные трудности: если, по учению иконопочитателей, на иконе изображается характир первообраза, то как можно написать образы таких существ, которые не имеют внешнего вида? Ведь ангелы бесплотны, т. е. хотя и занимают, будучи тварными, некое «умное» место, однако нельзя говорить о том, что они имеют характир в обычном смысле этого слова. В факт are «О херувимах» патриарх выделяет особый род образов, которые имеют тождество со своим прототипом не по ипостаси, в отличие от икон Христа и святых, а только по энергии. У тех образов херувимов, которые по повелению Божию сделал Моисей у Ковчега Завета, были энергии настоящих херувимов, т. е. херувимы действовали через них точно так же, как Христос или святые действуют через свои иконы. Так и ангелы действуют через их иконы, хотя ипостась ангела и изображена быть не может: изображения ангелов на иконах — будь то в человеческом облике или в виде животных и т. п. — всегда условны.

Поскольку иконоборцы обвиняли православных в том, что те описывают на иконах божество Христа, тем самым как бы «уничижая» его, свт. Никифор с силой опровергал это мнение, подчеркивая, что Божественная природа Христа хотя и была соединена с человеческой, но никак при этом не страдала и не подвергалась никакому телесному воздействию, а значит, не может подвергаться ему и в иконах, оставаясь по–прежнему неописуемой. «Во время воплощения Слово стало описуемым по собственной неизреченной природе или нет? — вопрошает патриарх. — Если Оно стало описуемо в этом смысле, то нужно допустить, что Оно описывается и изображением. Если же нет, то какое основание заставляет признавать, что в изображении Оно описывается так же, как плоть?»[778] — и подчеркивает, что от описуемой по плоти Девы не мог родтъся неописуемый по плоти Христос, иначе «придется упразднить Его естественное родство с Родившей Его, слить в одно естество божеское и человеческое… отказаться видеть различие между Богом и человеком»[779].

Таким образом, свт. Никифор обвиняет противников в моно–физитстве. Иконоборцы, однако, не оставались в долгу и обвиняли иконопочитателей в несторианстве. На первый взгляд, даже сам свт. Никифор давал к этому повод: в отличие от прп. Феодора Сгудита, он в полемике с еретиками нередко позволял себе рассматривать человечество Христа как бы «отделенным» от Его божества. Это обстоятельство смущало и некоторых современных исследователей[780], замечавших, что патриарх словно бы отказывается от ставшего привычным после V Вселенского собора «феопасхизма», наглядно выразившего учение о том, что Бог пострадал во плоти, в известном церковном песнопении: «Единородный Сыне и Слове Божий, безсмертен сый и изволивый спасения нашего ради воплотится… распныйся же, Хрисге Боже, смертию смерть поправый». Забавно, однако, что исследователи, говоря о «нес–торианствующей тенденции» у свт. Никифора, цитируют то г самый параграф — «Обличение» (1.22), — где патриарх сам обвиняет «Мамону» в несторианстве![781]

О чем же говорит свт. Никифор? Он возражает «Мамоне» — Конс–тантину, который, упомянув о единении во Христе божества и человечества, утверждает, что иконописец, изображая на иконе одну плоть Христ а и в то же время «придавая ей и лицо», делает таким образом из Божества «чудовище», в котором три Божественных Лица, т. е. Лица Святой Троицы, и одно человеческое. Из этого рассуждения, как указывает святитель, следует, что иконоборец готов признать в лице воплощенного Слова только какое–то одно естество, — и если э го естество божественное, то тогда получится, что невидимое и бестелесное божество Бога–Слова было видимым, а значит, и описуемым; если же человеческое, то у Христа было бы только одно естество — человеческое и видимое. «Мы скажем, — заключает патриарх, — что ты разделил ипостась, признав Христа простым человеком, и совершенно ясно и очевидно создал четверицу[782]. Ты приписал особое лицо плоти, сделал Христа простою тварью» и «явно впал» в несторианство[783]. Между тем православные должны исповедовать во Христе ипостасное единство двух природ, сохраняющих каждая неотъемлемо свои свойства: «Никто из обладающих разумом не признает, что Слово претерпело страдание, и не припишет чудес плоти, — пишет свт. Никифор — Не сила плоти являет чудеса, а при посредстве ее всесильное действие соединенного с нею Слова совершает их. <… > Каждому из естеств должно придавать то, что ему собственно и свойственно»[784], — а значит, по плоти Христос может быть описуем на иконе.

Представляется, что рассуждения патриарха, если не вырывать их из контекста, не дают права обвинять его даже в «несторианствующей» тенденции — особенно если учесть совершенно недвусмысленный текст «Обличения» (1.47) [785]: «Итак, следует сказать, что имя Христос без сомнения означает двоицу естеств в одной ипостаси, как говорилось часто и пространно об этом раньше. Боговдохновенное Писание и славнейшие отцы, возвышенно рассуждая о значении имени, всесторонне разъясняли это при помощи понятий взаимообмена и присвоения»[786]. При этом отцы Церкви, «когда рассматривают естества во Христе сами по себе», приписываю!' каждому соответствующие природные свойства, не смешивая их, «и то, что говорят об одном естестве, не приписывают другому», т. е. не приписывают Божеству страданий или человечеству нетварности; но, говоря о составной ипостаси воплощенного Слова, отцы «называют ее Христом по тому и другому естеству; свойства соединенных естеств они считают свойствами ипостаси, поскольку Христос есть вместе и Бог, и человек, Бог воплощенный». Поэтому «Бог называется страдавшим и Господь славы распятым не как Бог, а как человек. И наоборот, именуется человеком безначальным, бесстрастным, несотворенным, небесным и Отроком предвечным не как человек, а как Бог. Вследствие тесного единения естеств, единства ипостаси и тождества Лица Христос есть един и в одно и то же время есть то и другое: одним существуя безначально от Отца, а другим став потом по человеколюбию. И таким образом, каждое из естеств сообщает принадлежащие ему свойства (i&ia)|iaxa) другому, вследствие единства и тождества ипостаси». Вот почему, хотя Слово «нисколько не страдало в Своем естестве, однако говорится, что Оно пострадало, дабы мы верили в единого Спасителя всех»[787].

Можно также привести цитату из «Послания» патриарха к папе Льву, где свт. Никифор, излагая официальное исповедание своей веры, не ос–танавливаегся даже перед употреблением знаменитого «моноэнергист–ского» термина св. Дионисия Ареопагита и исповедует, что Христос «совершил все Своим богомужным действием[788]. Ибо как Бог Он действует божественное, совершая вследствие этого богознамения и чудеса, а как человек Он же добровольно восприял страдания и поношения»[789].

Итак, представляется, что в общем контексте богословия свт. Никифора говорить о противоречии его богословия с «феопасхитским» языком вообще неуместно: патриарх, хотя и сильно заостряет свое внимание на некоторых христологических аспектах, не выходит тем не менее за рамки традиционного богословского языка.

Св. Никифору патриарх Константинопольский. Послание ко Льву III, папе Римскому (фрагменты)[790]

Всесвятейшему и блаженнейшему брату и сослужителю господину Льву, папе старейшего Рима, Никифор, Божиею милостью епископ Константинопольский, — радоваться.

Поистине велик и досточуден и всякой похвалы достоин тот верный и благоразумный раб, который описывается в притчах священных евангельских повествований[791]. Поставленный от господина своего над имением его, он рассудительно управляет порученным ему, расходует не чрезмерно и расточительно, а на пользу вверенного ему производит издержки целесообразно, выдает вовремя своим сорабам определенную часть содержания, доставляет и соразмерно распределяет каждому прибыль и за это снискивает себе полную благодарность и благоволение владыки, получает от него награду и обещание быть поставленным над всем, что он мог вверить его управлению. <…>

Я же оказываюсь не из тех, кто может так управлять и направлять, а из тех, которые имеют нужду быть управляемыми и водимыми, поскольку весьма мал я и всех ничтожнее, и совсем не достоин столь высокой участи и такого жребия, и потому полагаю, что Церковь, которая по апостолу есть «дом Божий» (1 Тим. 3, 15), отнюдь не должна была быть вверяема человеку столь слабых и бедных дарований и еще нуждающемуся в Божественных наставлениях, чтобы, не говоря о другом, сказать только о главнейшем. Не благоустроив себя самого и не возвысившись над низменным и земным, я отнюдь не должен был бы брать на себя управления и попечения о душах, ибо даже и те, кто не перестает стараться о собственном усовершенствовании, едва в состоянии оказываются хорошо управлять другими. <…>

Но так как, по соизволению и по попущению Божию, я подкло–нил себя под иго Его и принял эту службу и обязанности вопреки своему желанию, даже некоторым образом по принуждению, то расскажу обстоятельства моей прежней жизни и до какого положения дошли они, о чем знают почти все здешние. <…>

Едва я миновал юность и успел достигнуть возмужалости, как оказался в царском дворце и получил должность, и притом не какую–нибудь незначительную и ничтожную, а отправляемую рукою и пером, ибо я сделался царским писцом, каковых мы обыкновенно называем на латинском языке «асикритами»[792]. Прослужив в ней некоторое время, связанный человеческими делами, и придя к сознанию непостоянства сей жизни, я начал размышлять и возбуждать в себе мысли о том, как трудно и неудобно занятым такою службою отдаваться предметам высочайшим, особенно если кто не окажется лишенным наилучшей надежды. И я счел одно ребяческим, а другое важным — с первым начал прощаться, а ко второму, по мере сил, стремиться — и полагал, что лучше видеть себя преуспевающим в этом, чем оказаться блистающим в том. <… >

И вот, я немедленно обратился к исследованию самого себя. Ради этого, с помощью Божией, я отказался от должности, удалился из царского дворца и от городского шума и поселился на вершине одной отдаленной приморской горы, утесистой и едва доступной. Таким образом, я удалился от столицы на несколько стадий в области Пропонтиды[793] и здесь старался устроить свою жизнь как мог, предаваясь уединению, ибо к нему–то я больше всего и стремился, и мною обладала столь сильная любовь к уединению и безмолвию, что я решил встретить конец жизни не в другом каком месте, но здесь. Но ведь невозможно, чтобы все происходило согласно с нашими намерениями, и бывают случаи, когда господствует необходимость и предприятия получают тот исход, которого хочет Бог. Это именно и случилось со мной. Я не достиг того, что предполагал. Не знаю, для каких целей, которые ведает соизволивший и попустивший это Бог, я был отторгнут от любезного мне уединения и приведен снова в царский дворец — свидетель тому Бог, определением и решением занимавших тогда царский трон[794] общего церковного священного собрания и сената. Вот они–то — так как в то время уже переменил жизнь предстоятель столицы [795], отдав как человек долг человеческий, — с непоколебимою и неумолимою властью и возвели меня на священный сей трон, хотя я сильно не желал и отказывался, так что дело сие было устроено скорее принуждением, чем по согласию.

Итак, поскольку я подъял иго сие против желания и принял на себя заботы о душах недостойно — не так, как подобает по благодати, — то я боялся прежде всего разнообразных и хитросплетенных козней изобретателя зла и нападения злых и невидимых духов, чтобы они, застав меня беззащитным и не вооруженным доспехами добродетели… не начали разгонять богоизбранное стадо Церкви и приводить в беспорядок ее благоустроенные ряды, издеваясь над поражением невежественного и неискусного военачальника. А потом, увидав неприязненность начальства и враждебность ненавистников, я стал замечать коварство и злокозненность тех, кто весьма старательно следит за нашими делами, хорошо или нет обстоящими. Не видя в своих глазах бревен и не желая очищать с них гной, но усердно занимаясь чужими сучками, они ради дел совершенно ничтожных, пустых, не стоящих никакого внимания, нечестиво вооружают свои языки против предстоятелей и отовсюду нападают жестоко и в высшей степени несправедливо[796].

Но приняв на себя такой подвиг, к какому помощнику и защитнику прибегну, как не к попустившему это Богу? У Него прошу сил и помощи — чтобы Он воззрел милосердным и благосклонным оком на смирение мое, поддержал меня десницей Своей и руководил по воле Своей и ко спасительному управлению вверенных мне. <…>

Если брат, получающий помощь от брата — «как укрепленный город и напоминает нам, по словам Соломона, утвержденное царство» (Притч. 18, 19), то я призываю на помощь молитвы многих других, а более всех я прибегаю к священным молитвам и предстательству перед Богом вашего наиболее желанного о Духе и священного братства. <…> Посему пособите моей немощи и возденьте вверх святые руки ваши… чтобы укрепить и ободрить существо слабое и немощное… чтобы нам сохранить силу души крепкой и непоколебимой, а также чтобы успешно и смело противодействовать непокорным и противящимся и усыновить их как чад Церкви, чтобы привести к исправлению словесных овец избранного стада Христова и уготовить им пристанище в божественной ограде Церкви, через то сделав их недоступными волкам, свирепо терзающим их, чтобы они пребыли отмеченными знаками единомыслия и единодушия, недоступными для козней и невредимыми, покорялись главе всех нас Христу–Архипастырю и подклоняли Ему свои послушные выи[797].

Также чтобы нам очиститься, просветиться и совершенно соде–латься порождениями совершенного света, так чтобы быть в силах и другим сообщать просвещение и очищение. <…> Да направятся сюда ваши молитвы и духовная помощь! Теперь настало время послушать великую трубу истины, громогласнейшего глашатая Евангелия, славного Павла, который, наставляя древних верующих Рима, веселясь духом, хвалясь и величаясь по причине ревности и теплоты их веры и свидетельствуя, что о ней рассказывается с похвалами повсюду во всех концах мира, сообщая им об этом, говорит: «Благодарю Бога моего Иисусом Христом о всех вас, за то, что вера ваша возвещается во всем мире» (Рим 1,8). А поскольку и наша евангельская вера чиста и непорочна и выше нее нет иной, то она не ограничивается пределами римскими, не заключается даже пределами мира, но скорее далеко выходит за них и, пользуясь пророческими и апостольскими речениями, можно оказать: «Во всю землю вышел глас божественного вещания и в концы вселенной глаголы» (Пс. 18,5; Рим. 10,18) проповедующих. Если же нужно сказать и более сего, то и на небе она признается высшими и умными силами: ведь раз Церковь одна и на небе, и на земле, и оправданная «Церковь первородных» (Евр. 12, 23) [пребывает] на небесах, как слышим оттуда, и есть город оправданных верою вышний Иерусалим[798], «которого художник и создатель Бог» (Евр. 11, 10)… то посему мы справедливо составляем единое и нераздельное целое, когда тварь верою сходится в разумении и единодушии. Ибо не только в Иудее знают Бога[799].

И мы, унаследовавшие новое имя римлян[800], воздвигнутые на одном и том же основании веры, именно [на основании] всемудрых [и] искусных апостолов и пророков, имея краеугольным камнем Спасителя всех нас Христа и Бога[801], ни в чем в вере не уступаем старшим [римлянам][802]. Ибо в Церкви Божией нет счетов, как «нет ни иудея, ни эллина, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного» (Кол. 3,11), но все мы едино во Христе. Посему и нами также да превозносится, да величается и да хвалится божественный Павел, соединяя новое с ветхим и слагая одно учением и проповедью[803]. Следуя его учению и наставлениям, и мы на них утверждаемся, укрепляясь исповеданием нашей веры, в которой стоим и хвалимся, и с открытым лицом во всеуслышание возвещаем наши взгляды, какие только [у нас] есть о по–истине славном и непорочном богопочитании, которым мы служим Богу и каковое непоколебимо [храним], всегда дыша им, как воздухом. <…>

Итак, я исповедую веру во единого Бога Отца Вседержителя, Творца всего, Владыку и Господа; и в Сына Его единородного Господа нашего Иисуса Христа, истинного Бога, предвечное Слово, безначально и неизреченно от Него рожденного, непостижимо и недомыслимо для всякой умной и чувственной твари; и в Духа истины живоначального и всесвятого, — Троицу единосущную, пре–сущную, невидимую, непостижимую, нераздельную, неизменную, простую, неделимую и несложную, непротяженную, вечную, бестелесную, бесколичественную и бескачественную, равночестную, равнославную и равнобожественную, неосязаемую и неприкосновенную, безвидную, преблагую, Свет присносветлый, трисветлый и вышесветный, всегда саморавную и одинаково сущую, всевидящую и всесовершающую Силу, всех разумных и духовных тварей духовно и неделимо излиянием Божественного света озаряющую сообразно восприятию просвещаемых, в бытии и благобытии сохраняющую, познаваемую в самих делах, а не в одних именах, единым Божеством, властью и царством, славимую и поклоняемую от всякой видимой и невидимой твари.

Из созерцаемых в Троице [ипостасей] Отец безначален и существует беспричинно, поскольку не происходит от кого бы то ни было, имея бытие в Себе Самом. Сын же не безначален, ибо Он от Отца, ведь начало Сына есть Отец как [Его] причина; если же иметь в виду начало во времени, то Он и безначален, ибо есть Творец времени и не подчинен времени; рождением вечно и непротяженно воссиявая от Отца, как «сияние славы и образ отеческой ипостаси» (Евр. 1, 3). Дух же Святой имеет бытие от Отца не рождением, а исхождени–ем, вечно созерцаемый вместе с Отцом и Сыном, не безначальный вследствие исхождения от Отца, ибо Отец является и Его началом в смысле причины, по времени же и Он безначален.

Итак, «один Бог Отец, из Которого всё, и один Господь Иисус Христос, через Которого всё» (1 Кор. 8,6), и один Дух Святой, в Котором всё[804]. Из трех совершенных — единое пресовершенное и изначала совершенное Божество: различия между Ними — в определенных и личных свойствах, ибо Каждый из Них, нераздельных по природе вследствие единства сущности, отделяется в умопредставлении и исповедуется нами Богом, и мы веруем, что Каждый совершенно исполнен всех свойств Божества. И трое, соединенные друг с другом, есть единый Бог, поклоняемый от нас, троичный по ипостаси, единый же по сущности, и нами чтится единоначалие, а не многоначалие по бесчинству и мятежности эллинской глупости и смятения. <…> Да отчуждится же и да отсечется от нас злославие и неистовство Ариева безумия, ибо единая Троица не разнится в славе и вечности и не отчуждается, причем богоначальные ипостаси не превращаются и не переходят друг в друга, но Каждая из них пребывает неизменной, неслиянной и вечной, ибо да будет далеко изгнано и отброшено ложное слияние суемудрого Савеллия.

Почитаю и поклоняюсь прежде всех веков определенному таинству, в последние времена явленному на спасение всего рода нашего и совершенному через великое снисхождение и неизреченное домостроительство Единого от Святой и животворящей Троицы, Христа, истинного Бога нашего, — чтобы откуда явилось нам бытие по неизреченной Его благости, оттуда же даровано было нам и благо–бытие. Посему я исповедую и верую, что Сам единый от живоначальной и блаженной Троицы Божий Сын и Слово, вечно спокло–няемый и сославимый с Отцом и Святым Духом, как единосущный и сопрестольный, подвигаемый по беспредельному человеколюбию на сострадание к Своему созданию, Отеческим благоволением и милостью, благодатью же и содействием Всесвятого Духа, снизойдя с небес, обращался с людьми, чтобы нас, осужденных некогда за грех, лишившихся райского наслаждения и подвергшихся тлению, спасти благодатно и сделать «причастниками Божественного естества» (2 Пет. 1, 4). Ибо вселившись во чрево Девы — в истинном и собственном смысле Богородицы, предочищенной Духом по душе и плоти, и восприняв в Себя от Нее все наше, как и в начале сотворил человека, явился Бог воплощенный, пребыв тем, кем был, — Богом.

Сверхъестественно и неизреченно [Его] родившую Он и после родов сохранил Девой, причем ее природное девство нисколько не изменилось, в истинное показание того, что и во время Его рождения она пребыла непричастной изменению. Ибо соприродный Отцу став единосущным нам по всему, кроме греха, Он… воспринял одушевленную плоть со словесной и разумной душой, отнюдь не предсуществовавшую до момента соединения, но плоть с разумною душою, веруем, воедино соединилась в том, что воспринял Христос, не по благодати обитавшем в нас, но соединившись весь со всей человеческой природой, неслиянно, нераздельно и сверхъестественно совершив соединение, так что соединенные естества, Божественное и человеческое, сохраняют свои природные свойства и никоим образом не прелагаются одно в другое, хотя мы благочестиво считаем допустимым в речи соединять их через совместное употребление имен[805], по причине сверхъестественного единения сошедшихся естеств, ибо только в мысли, а не на деле, полагаем, разделяются они.

Веруем, что [при этом] сохраняется единство и единственность ипостаси, пребывая неделимо и прочно, — ибо да изринется придуманное лжецами Евтихием и Диоскором слияние и смешение. Посему исповедуем Одного и Того же сотворенным и несотворенным, вечным и временным, небесным и земным, описуемым и неописуемым, страстным и бесстрастным, без матери и без отца — одно по неизреченному, безначальному и предвечному рождению от Отца, а другое по таинственному и непостижимому единению с нами, и проповедуем два Его рождения, непостижимых и превышающих всякое разумение. <… >

Итак, ипостасное единство во Христе соединяет одно с другим[806] [естества], из которых Спаситель, то есть невидимое и видимое, страстное и бесстрастное, но не иное и иное[807] — да не будет! Того же самого исповедуем истинно совершенным Богом и совершенным человеком, признавая различие природ, зная, что Он один и тот же и после воплощения, без разделения на двоицу сынов из–за различия природ, сошедшихся воедино по ипостаси, — да удалится из божественной ограды безумный Несторий! — и что Он совершил все Своим богомужным действием[808]. Ибо как Бог Он действует Божественное, совершая вследствие этого богознамения и чудеса, а как человек Он же добровольно восприял страдания и поношения. Поэтому вместе с двумя природами соответственно по необходимости я славлю и равночисленные природные Его действия как являющие и представляющие свои сущности или природы, согласно благочестивым и боголепным преданиям наших богомудрых отцов. Точно так же чту и два хотения или две природных воли одного и того же Господа и Бога нашего Иисуса Христа. Ибо признаю Его волящим соответственно каждой из природ, из которых и в которых Он существует и мыслится, а потому таким образом действующего и волящего, и на спасительное страдание добровольно пришедшего.

Верую, что Он был распят не в том естестве, которым блистает со Отцом — хотя и говорится, что распят Господь славы[809] в смысле взаимообмена [природных свойств], — но по нашей земной природе, по которой Он воспринял наше земное смешение[810]. <…> [Верую, что] преданное погребению тело Свое Он сохранил нетленным, нисколько не отделенным от таинственного и неизреченного соединения, хотя на протяжении трех дней оно и было отделено от Его словесной и разумной души, с которой Он и во ад нисшел, и находившимся в темнице духам, как сказал верховный и божественный Петр, придя, проповедал воскресение[811], даровал освобождение и искупление, сделался для нас начатком нетления, в этом [теле] Он ожил, первенец из мертвых[812]. Ибо Он воскрес как Бог, поправ смерть, пролагая путь к воскресению для всякой твари, и совосставил нас, павших падением греха.

[Верую, что] по воскресении Он предстал женам, провозвестил им радость и уничтожил печаль, нашедшую на нас через жену, явился же и Своим божественным ученикам, уверяя тайну Своего воскресения, и показал, что Он пребыл тот же, что и до воскресения, через принятие пищи и прикосновение мудрого Фомы к божественному ребру, восшел на небеса и воссел одесную Бога и Отца с воспринятой [плотью][813], с которой придет в боголепной славе и со властью над всякой тварью и воссядет как судия, воздавая каждому по его жизни, «ибо всем нам надлежит явиться перед судилищем Христовым» (2 Кор. 5, 10).

Затем верую и в воскресение плоти, когда произойдет перестановка элементов мира[814], да смертное наше облечется в бессмертие и тленное в нетление оденется[815]. Исповедую и едино крещение во оставление грехов, в Отца, и Сына, и Святого Духа совершаемое по евангельскому и Божественному преданию. Сии честные догматы и таинства православного и священного нашего служения, по переданному нам от божественных тайноводцев высокому и чистейшему богословию, и спасительное о нас домостроительство Бога–Сло–ва, и все, что ни проповедуется этому подобное и равночестное, я со всяким принятием[816] и верой соблюдаю и приветствую.

Принимаю же и испрашиваю ходатайства и молитв перед Богом, прежде всего и особенно всечистой и всенепорочной Присно–девы Владычицы нашей Богоматери, затем божественных и небесных сил, святых и всеславных апостолов, блаженных пророков, славных и победоносных мучеников, богоносных отцов и всех святых. <…>

Поклоняюсь же и лобызаю честные их мощи, как подающие исцеление душевных и телесных немощей. Посему воспеваю священные и божественные их деяния, славные их подвиги и страдания, чту их гробницы и венчаю их высочайшими почестями, потому что ради славы Спасителя всех нас Бога они проливали кровь и из любви к Нему презрели временную жизнь, став подражателями животворящих и спасительных страданий Его, — лобызаю вместе с честной иконой Спасителя всех Христа и Пречистой Богоматери и честные и святые изображения (χαρακτήρας) их, воздавая им поклонение по достоинству.

Я также с радостью принимаю и чту семь святых и вселенских соборов и все Божественные, преестественные и спасительные догматы, на них определенные и возглашенные святыми и богоносными отцами нашими, которых некогда Дух Святой поставил пасти и направлять Церковь[817] Свою[818]. <…>

Еще же принимаю после этого собравшийся вторично в Никее в наши времена седьмой священный собор ста пятидесяти отцов, который запечатлел все предшествовавшие святые соборы и догматы их, принял искони преданное Церкви поклонение честным и священным иконам, определив поклоняться им так же, как изображению животворящего креста. Мы изгнали из Церкви пустословивших о вреде и [необходимости] низвержения их и обвинявших христиан в том, что они поклонялись им, как богам, то есть Феодосия, Василия, Сисинния[819], по Божию попущению начальствовавших епископскими престолами.

И сии упомянутые святые вселенские соборы я принимаю, и догматы и писания всех избранных и блаженных отцов признаю как непорочное учение и основание спасения; и тех, кого признает кафолическая Церковь, принимаю, а от тех, от кого она отвращается, отвращаюсь. <…> Итак, чтобы явить относительно этого свой образ мыслей перед вами, блаженнейшим и богонаученным, мы обратились [к вам], следуя издавна господствующему церковному установлению, как бы одушевленного глашатая употребляя наше писание, представляющее залог любви во Христе и единодушия и единомыслия друг с другом. <… >

Опущенное же нами восполните сами по вашему братолюбию и горячей любви, дабы ваш избыток восполнил нашу скудость[820], — и чего недостает нам в словах и делах, то священнолепной по жизни вашей и честною властью устройте и приумножьте, отнюдь не скупясь данными вам [благодатными] дарами, ибо не оскудение приносит щедрое их раздаяние, но в свое время многократное воздаяние избранным славных плодов. <…>

Тому же, что мы так поздно выступаем с вышеизложенным, никто да не удивляется и не обвиняет нас в непочтении, но да ведает боголюбезное братство ваше, что не по пренебрежению или какой–либо беспечности мы нарушили священный обычай, но непреклонное и суровое решение [царской] власти помешало и силой воспрепятствовало нам в намерении исполнить подобающее и необходимое для мужей Церкви[821]. И да будет снисходительна ко мне священная душа ваша, если я должен подвергнуться какому–либо порицанию за медлительность, ибо вы и сами испытали, как нелегко бывает сопротивляться властям, увлеченным собственными желаниями и стремящимся исполнять все [свои] замыслы. Ибо они рассчитывали выставить благовидный предлог, чтобы возбранить [исполнение] возложенного на нас при рукоположении[822], и с негодованием разглашали, будто вы сами удалились [от общения] с Церковью[823]. Поскольку вы и сами претерпели такое же насилие, то можете быть снисходительны к попавшим в сходные [обстоятельства]. <…> Настоящее наше соборное послание к вашему возлюбленному и любезнейшему братству вручаем Михаилу, преподобнейшему митрополиту христолюбивого города Филадельфии[824]. <…> Приветствуем все сущее с вами многочисленное братство во Христе. Сильный о Господе, молись о нас, святейший и блаженнейший брат, имея посредником и помощником пред Богом общего нашего предстателя и покровителя, великого верховного апостола[825], которому не поленись возносить молитвы за нас, недостойных рабов его. <…>

Св. Никифору патриарх Константинопольский. Защитительное слово ко Вселенской Церкви относительно нового раздора по поводу честных икон (фрагменты)[826]

1. Так как святая Церковь Божия зиждется твердо и непоколебимо на основании апостолов и пророков с краеугольным камнем Христом[827], истинным Богом нашим, и украшается всеми священными и Божественными догматами и в ней не существует никакой защиты или опровержения касательно нашей православной и непорочной веры и религии, то касательно пустых речей со стороны некоторых, числящихся в священном чине, но отделивших себя от общего тела Церкви, для требующих предлагается нижеследующая апология.

2. Что существование и почитание честных икон дошло до настоящих дней от времен изначальных и исконных, то есть от предания апостольского и отеческого, об этом возвещают и свидетельствуют и древние храмы и священные сосуды, сооруженные благочестивыми царями и другими христолюбцами и полагавшиеся в местах священных для почитания вместе с другими священными предметами. Но еще боле ясное и непреложное свидетельство в пользу этого [представляют] изображения, находящиеся вместе с честными крестами на солеях святого алтаря, ибо не для чего иного они помещаются здесь, как для поклонения; существуют по той же причине изображения на святых вратах и священных дверях. Есть и правила относительно почитания их в числе определений шестого Вселенского собора, называющие их достопоклоняемым писанием[828]. Существуют о них и другие свидетельства в писаниях святых отцов.

3. Царствовавший некогда Лев, отец Константина[829], безумствовавший против домостроительства Спасителя Бога нашего, нашед–ши почитание икон в предшествовавшее ему время, решился их низвергуть, для чего устранил от священной должности блаженной памяти Германа, архиерея сего царствующего града[830], так как он противодействовал его злочестивым замыслам. И если кто пожелает познакомиться с этим точнее, пусть обратится к сочинениям этого блаженнейшего архиерея. Попирая таким образом волнуемую Церковь, нечестивый Константин, упорнее вооружаясь против православных наших догматов, <…> сделал все, что зависело от него, чтобы устроить низвержение икон, осмелившись, безбожник, называть христиан идолопоклонниками и постановив в определении этого нечестивого скопища не поклоняться впредь священным иконам и не изготовлять их. <… >

4. Если же кому нужно удостовериться в этом через свидетельства противной стороны, то для сего могут служить так называемые доказательства Епифания[831]. Епифаний, как говорится там, видя, что христиане поклоняются иконам, старался подвергнуть их уничтожению. Однако благочестивые цари того времени, к которым сочинение его, кажется, было послано, не признали основания для уничтожения их, как показывают храмы, ими воздвигнутые, и существующие священные изображения. Кроме того, и самые церкви Кипрские громогласно свидетельствуют, что там никогда не слыхали подобных речей. <…> Между тем, поскольку все это было не угодно Богу, Он благоволил собраться второму Никейскому, седьмому вселенскому святому собору, составление которого было устроено рассудительно и согласно церковному обычаю тогдашними архиереями. Павел[832], выше названный архиерей Византии, видя, что архиереи старого Рима и прочих престолов не признают его архиерейства, подвергают его анафеме и низложению, отказался от священного сана и, явившись к царям, как об этом свидетельствуют многие и доселе существующие очевидцы, смело сказал: «Вот доныне я жил с неправою совестью, а теперь всем вам я объявляю, что ввиду господства ереси и ана–фематствования между прочими престолами я не могу быть вашим епископом». Сказав это, он немного спустя заболел и умер.

5. После него возведенный на святительский трон блаженной памяти Тарасий выступил перед тогдашними царями, синклитом и всем народом столицы с таким заявлением: «Если я не получу удостоверения в том, что состоится вселенский собор из епископов как находящихся в городе, так и прочих престолов, для исправления нового заблуждения в Церкви, то я не приму патриаршества». Получив такое удостоверение от всех, он был рукоположен во архиерея. И с Божией помощью он достиг своей цели: собор был составлен законно и по канонам из епископов и местоблюстителей, причем были доставлены соборные послания от архиереев прочих престолов. Определение, составленное собором, было принято во всей вселенной — с ним были согласны и императоры. И это определение не должно быть переисследуемо. Как прочие шесть святых вселенских соборов изложили свои определения и никто им не противоречил, а тогдашние цари, следуя решениям епископов, принимали и утверждали их, причем никто из правомыслящих после провозглашения их не возбуждал сомнения, но все христиане принимали провозглашенное, как запечатленное Духом Святым, так было и с названным седьмым собором и по Божественной благодати провозглашенное им определение было принято во всех пределах, притом оно возобновляло и подтверждало древнее прежде существовавшее в Церкви предание и не вводило ничего своего и нового. Посему по справедливости это соборное определение должно всячески храниться христианами и вне всякого сомнения.

6. Когда свято и благочестиво закончился этот священный собор, то рукоположенные потом в священный сан с готовностью собственноручно, по преданному издревле Церкви обычаю, начертав кресты, подписались под составленным ими определением. Из них некоторые теперь, удалившись и отторгшись от тела Церкви, подвергли себя возглашенным на этом самом соборе проклятиям. В определении же говорится: «Веруя во единого Бога, в Троице воспеваемого, принимаем святые иконы; поступающие иначе да будут анафема; и мыслящие иначе да будут изгнаны из Церкви; мы следуем древним законоположениям; мы храним установления отцов, а преступающих их и упраздняющих мы отлучаем от кафолической Церкви, поступающих иначе мы подвергаем анафеме; изречения Священного Писания, направляемые против идолов, прилагающим к честным иконам — анафема; называющим священные иконы идолами — анафема»[833]. Все это исповедали собственноручными подписями те, кои теперь отторгли себя от Церкви. И если они отказываются от своего исповедания, то попирают собственноручные свои кресты, подвергают себя вышеупомянутому анафематствованию и ни в коем случае не пребывают в Церкви. Так как они отрицаются того учения веры, в котором были рукоположены, то они должны отречься и от рукоположения и быть низложены, как иначе учащие. Вследствие этого их не следует допускать до рассуждений и прений с человеком священного сана, ибо в противном случае тот, кто с ними спорит о церковных догматах, подвергает себя тем же самым анафе–матствованиям. Вина их возрастает и осуждение их становится еще большим потому, что не при исследовании новых вопросов, но зная о решении вопроса в Церкви с давних времен и подписавшись, они добровольно предались беззаконию — и это после прохождения ими должности учителей догматов Церкви и после долгого пребывания в этом учении. И другим образом оказываются они низложенными по божественным канонам, именно как составляющие сходбища и утруждающие слух царский[834]. Наконец, им препятствует вступать в рассуждения с духовными лицами и удаляет их из священнического собрания еще и нечто другое — именно то, о чем нарочито говорилось на святом шестом Вселенском соборе, как это явствует из соборного послания Агафона, папы старого Рима[835]. В этом послании говорится: «Кто из иереев пожелает вместе с нами чистосердечно проповедовать содержащееся в сем исповедании нашего смирения относительно нашей апостольской веры, тех мы приемлем как единомышленников, как соиереев, как сослужителей, как единоверцев и, говоря кратко, как духовных братьев и епископов наших. А тех, которые не хотят с нами соисповедать этого, мы признаем врагами кафолического и апостольского исповедания, достойными вечного осуждения, и никогда не примем таковых в сообщество нашего смирения, если они не исправятся. Пусть никто из них не думает, что мы преступим то, что приняли от наших предшественников»[836].

7. Достойными еще большего осуждения, заслуживающими гнев Божий и недостойными покаяния и спасения выставляет и являет их то, что уже прежде говорилось вселенским светилом, украшавшим престол царствующего града, Иоанном Златоустом, в толковании послания к Ефесянам божественного апостола Павла, где содержится следующее: «Ничто так не может разделять Церковь, как властолюбие. Ничто так не прогневляет Бога, как раздор в Церкви. И хотя бы мы творили бесчисленные добрые дела, мы понесем наказание, не меньшее наказания истязавших тело Его, если будем рассекать тело церковное, ибо то [истязание] было на благо вселенной, хотя и не по мысли убийц, а это [разделение] не приносит никакой пользы, а только великий вред. <…> Это я говорю против тех, которые свободно входят в общение с затевающими в Церкви раздоры»[837]. Так говорит учитель.

8. Если они говорят о себе, что до настоящего времени служили идолам, то и пусть считаются идолопоклонниками, пусть стоят в качестве оглашенных и не смешиваются с христианами. Полезно будет им и раскаяние в том, что замышляли и делали неразумно, так что хотя деяния их и не были благоусмотрительны, покаяние их будет принято в Церкви. Если же они пребудут в этой самой ереси и окажутся в силах совратить и других невежд и простецов, станут возбуждать народ и собирать толпы, то они суть вне священной ограды Церкви. Ведь если и совсем немногие останутся в православии и благочестии, то и тогда именно эти суть Церковь, и сила и власть церковных постановлений пребудет у них, хотя бы им предстала необходимость претерпеть и гонения за веру, кои послужат им только в вечную славу и спасение души. Никаких споров относительно священных икон происходить не должно, ибо учение о них появилось не с недавнего времени, но обсуждалось уже давно и получило утверждение от собора. Ведь всякий догматический вопрос, возникающий в Церкви Божией после соборного обсуждения и провозглашения, прекращается и уже не допускает никакого сомнения. Так было на прочих святых и вселенских соборах.

9. А относительно нечестивых определений Константина[838], кажется, самое лучшее — лицам, принадлежащим к клиру, не входить в их исследование и рассмотрение, ибо из доказательств, приводимых в его безбожных сочинениях, одни, как принадлежащие писа–телям–еретикам, должны быть совершенно отвергнуты, а другие, как неправильно им толкуемые, оказываются бездоказательными и к делу не относящимися. Если же между этими свидетельствами оказались некоторые идущие к делу [соборные] книги, в которых говорится об иконах, то Церковь для убеждения благочестивейшего императора нашего приняла их и разъяснила. И как одних только убеждений со стороны лиц церковного клира недостаточно, то они [эти лица], опираясь на церковные обычаи и правила, созвали все ленский собор, чтобы архиереи и иереи прочих престолов приняли участие в обсуждении и рассмотрении подобных книг и под водительством Божественного Духа провозгласили свои мнения о них. Обязательны также, и ныне сохраняются и действуют, правила святого шестого собора, провозглашенные благодатью Божественного Духа, — и Церковь, принимая их, по их руководству карает вины лиц священного сана. Уже свыше ста двадцати лет имеют в ней силу эти каноны и упразднение их причинило бы Церкви величайший вред, так как многие проступки лиц священного сана оставались бы без исправления. Достоинство тех, которые их изложили, а также их численность и достоверность лиц известны всем христианам. Бывшие в то время святейшие патриархи и другие епископы числом до 240 признали эти каноны и скрепили их своими подписями. С ними был согласен и им содействовал тогдашний император Юстиниан[839], который своею подписью доказал, что он чтил преславную и пречистую веру нашу.

10. Посему разве не богохульно и не беззаконно — не принимать мнения такого множества иереев и не предпочесть его одному историку?[840] Повествуя о том, что было до собора, они говорят, что честные иконы существовали и что христиане почитали их[841]. И не себя в образец поставили они, а, видя изображения и зная повествования, высказались о них на благоустроение Церкви и распространение и прославление благодати. Это доказывают и первенствующие престолы и тогдашние цари и иереи, мыслившие одинаково с ними. Если же некоторые пустословы говорят, что каноны эти были обнародованы несколько лет спустя после шестого собора, то учение Церкви из–за этого нисколько не страдает и промежуток времени не препятствует им называться канонами шестого собора, ибо причиной их [правил] собрания было то обстоятельство, что ни пятый, ни шестой собор правил не издавали. Посему для пользы и обязательности их собрали и обнародовали для общего дела Церкви. И [отцы собора] ни по числу, ни по достоинству ни в чем не уступали, напротив, преимуществовали [перед отцами шестого собора], ибо на шестом соборе было около 170–ти отцов, а при составлении правил 240.

11. Относительно почитания святых икон нашему благочестивому императору были предложены многие свидетельства святых отцов, благодаря которым у всех должна была явиться непоколебимая уверенность. Этих свидетельств собор имел целые книги, как со всею истинностью свидетельствуют об этом те из присутствовавших на нем, кои живы еще доселе. Что же касается Евсевия Памфила, то во многих своих сочинениях он является чистым арианином, и особенно в том письме, где он высказывается против икон, оказывается, что он Сына Божия ясно называет вторым Богом, творением и слугою Отца. Кроме того, он думал, что и человеческий образ, который принял Господь Бог наш ради нас, был растворен божеством Его и всецело изменился, что совершенно противоречит учению Православной Церкви. Известно также, что несколько лет после его смерти он соборным определением некоторых отцов был извержен из Церкви, как арианин, вместе с другими подобными еретиками, причем было выражено порицание и тем, которые совершали поминовение их. Итак, пусть рассудит каждый из православных христиан, может ли быть принят в Церкви тот, кто изрыгает такие богохульства на Спасителя нашего Христа Бога, и можно ли даже сколько–нибудь похва–лять его, как и Оригена и других многих находящихся вне Церкви? При таких условиях никто из благомыслящих не должен осуждать Церковь за замешательства, ни за вину и грехи тех, которые сами добровольно отделяют себя от Церкви, если только по попущению Бога продлится это восстание против Его уставов и канонов. Как выше сказано, Церковь обыкновенно созывает вселенский собор для устранения всяких споров и для водворения в ней, по благоволению и благодати Божией, мира во веки веков. Аминь.