Апостолы правды

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Граф Аракчеев встал в тот день раньше, чем всегда. Ему снился плохой сон: будто над имением Грузино кружит огромная стая черных птиц. Что за птицы — Алексей Андреевич не разобрал, но подумал, что такие сны не к добру. Граф накричал на слугу, помогавшего ему одеваться, потом опустился на колени перед киотом и долго молился.

Завтракал без обычного аппетита: зажаренная на конопляном масле рыба была пересолена, пирог оказался черствым.

Аракчеев сделал выговор Никите, который был ему за камердинера и повара, и пообещал за недобросовестность всыпать в субботу на конюшие пятьдесят плетей — на память. А не поможет — посадить на неделю в «едикуль», на пищу святого Антония.

Никита молча выслушал его и вышел. Эта комната служила Аракчееву кабинетом, столовой и спальней: он и спал здесь на широком, довольно обшарпанном диване, который когда-то подарил ему вместе с прочей мебелью купец Карпов — в благодарность за услугу, оказанную графом в отношении поставок зерна для армии.

Через несколько минут слуга вернулся:

— Там, ваша милость, люди дожидаются. Просятся на свидание...

— Остолоп, сколько можно тебя учить? Надо говорить — на аудиенцию просятся, — поправил Аракчеев Никиту. — Когда же я научу тебя, дурака, докладывать, как полагается? И, входя, вытягивайся у порога в струнку. Дважды секли тебя в этом году, а толку все нет. Да ничего, я тебя вымуштрую, будешь ходить, как на параде.

— Я и говорю, удиенции просят люди... Ну, то есть чтобы приняли их и поговорили с ними, ваше превосходительство.

— А что за люди и с чем пришли?

— С пустыми, видать, руками. А что в карманах — неведомо.

— Проси по очереди, — нетерпеливо махнул рукой Аракчеев.

Не дело Никиты знать, с чем приходят сюда люди, то бишь просители. Его обязанность: доложить, впустить или прогнать — вообще досконально выполнять приказания графа.

Вошел широкоплечий бородач в довольно-таки потертом кафтане, мордастый, с припухшими веками, из-под которых смотрели красные глаза. Поклонился низко и трижды набожно перекрестился на угол, где перед иконой Алексея — человека божьего светился огонек лампадки.

— К вашей милости, граф, — поклонился он Аракчееву. — Спасите... Век буду бога молить за вашу доброту.

— Что у тебя за беда? — спросил Аракчеев, глядя на приплюснутую голову просителя, щедро смоченную маслом. — Рассказывай коротко, у меня нет времени.

— Понимаю, ваше степенство! Лесом мы промышляем. Купил, значит, я у асессорши Скобликовой пятьдесят десятин леса, половину-то вырубил, а тут напасть: асессорша нежданно-негаданно богу душу отдала, царство ей небесное! Не успели и сорокоуст отслужить, как налетели ястребами сродственники покойницы и давай рвать наследство на куски. И за мой лесок ногтями и зубами вцепились. Дескать, будто купчая не по форме составлена, или бог их ведает, что еще. Одним словом, суд запретил рубить лес до полного расследования дела. А разве вы не знаете, ваше степенство, чем это пахнет? Затаскают по судам, до Сената дойдет. Пока последнего кафтана с плеч не сдерут, не успокоятся. А я же заплатил Скобликовой за этот лес сполна, он мой по закону.

— Знаю! Понимаю, сочувствую твоей беде, — перебил Аракчеев жалобщика. — Лесу тебе не видать.

— Где же правда, ваше степенство?! — в отчаянии воскликнул бородач, красный, словно только что из бани.

— Правда в руце божией и в законе государевом, — поучающе прогнусавил Аракчеев, костяшками пальцев левой руки стуча по краю стола. — Наберись терпения, жди, хвалу богу воздавай ежедневно, — может, и сподобишься его милости.

— Не дождусь, — в отчаянии выдохнул лесопромышленник, вытирая лоб рукавом кафтана, — помру преждевременно от горя. Заставь, ваше степенство, вечно бога молить, заступись! Твое слово — как царское. Скажешь — сделают! Ни один судейский не пойдет против тебя. Нешто мы не понимаем, хоть и темные смерды...

— Не знаю, право, что с тобой и делать, — с сомнением покачал головой Аракчеев и задумался, точно решая важное дело. — Душа моя всем людям добра желает, не могу никому отказать. Но это дело требует времени и немалых забот.

— Не откажи, ваше степенство. Мы уж не поскупимся, отблагодарим за помощь твою...

— Опиши подробно свою жалобу. Передай мне в руки есь либо в столице. Иди с богом!

Бородач вышел. Снова появился Никита.

— Кто там еще на аудиенцию? — спросил Аракчеев, взглянув на слугу. — Впускай, только поскорее, я к императору спешу.

В кабинет вошел приземистый, плотный, похожий на чиновника человек. Он не кланялся и не крестился набожно, как бородач, только склонил голову в знак почтения. Волнуясь, изложил цель своего посещения: просил назначить его на вакантное место пристава.

— А вам уже приходилось попробовать на этой службе свои способности или не удостоились? — полюбопытствовал Аракчеев, придирчиво разглядывая гостя, вытянувшегося перед ним, как перед монархом. — Ведь на подобной службе нужны качества, которыми сам бог наделяет человека при рождении. На полицию возлагается ответственность за порядок, а также надзор за всем, что может угрожать его величеству императору. И особливо нужен талант, чтобы нюхом учуять злоумышленника и арестовать его прежде, нежели он осуществит свое намерение. Вы об этом подумали?

— Нюхом мы наделены, ваше превосходительство. Имеется опыт по этой линии, служил шесть лет... ну, так сказать, тайным. Могу поручиться, что должность пристава займет достойный и верный слуга.

Сказав это, посетитель вынул из бокового кармана розовый конверт, сделал несколько шагов и осторожно положил его на стол.

Аракчеев притворился обиженным.

— Что такое? — спросил он строго. — Как это понимать?

— Ваше превосходительство, — торопливо забормотал гость и, отступив на прежнее место, опять вытянулся в струнку, — это моя лепта на святую обитель, которую вы, как я слышал, собираетесь построить. От чистого сердца вношу. Примите от верноподданного его величества и покорного слуги вашего. Мы службу знаем.

Аракчеев сразу успокоился, еще раз взглянул на конверт уже другим голосом прогнусавил:

— Ежели на храм божий, тогда дело другое. Принимаю сей дар от щедрот ваших. Ну, а перед полицмейстером слово замолвлю. Нам верные слуги нужны.

Отпустив просителей, Аракчеев направился к карете, поджидавшей его у крыльца. Он спешил в Петербург.

Александр готовился к отъезду на юг империи. Лейб-медик Виллие советовал ему пожить несколько месяцев в тихом Таганроге вместе с больной императрицей. Там им обоим будет полезно отдохнуть от государственных дел, от петербургских туманов.

Александр с удовольствием принял совет врача, ему и самому осточертела столица, интриги между министрами и придворными, болтовня в салонах, двоедушие одних и зависть других...

Из Таганрога Александр решил отправиться в путешествие по Крыму и по крайней мере до весны не возвращаться в столицу. Он устал от дел и был уверен, что, отъехав от Петербурга, сразу почувствует облегчение и вернет себе утраченное спокойствие. А чувство свободы вызовет интерес к жизни. Прилив энергии благотворно подействует на утомленный организм, что не под силу никаким лекарствам.

Лишь бы поскорее выполнить надоедливые формальности, которых требует этикет, — попрощаться с родственниками, министрами, сенаторами. А впрочем, можно проститься только с матерью. Да еще предстоит обед с братом Николаем. Хотя и не лежит к нему душа, однако отказывать нехорошо. Семья монарха должна служить примером дружбы и любви для верноподданных, ибо это не просто семья, а святое семейство, с издевкой подумал он, вспомнив мать и братьев. Только старшая сестра вызывала в нем уважение, только ее он ценил за ум и дальновидность.

Флигель-адъютант доложил о приезде Аракчеева.

— Проси! — заволновался Александр, вставая из-за стола.

Вошел граф и остановился на пороге. Александр шагнул навстречу своему любимцу, протянул руки.

— Мой друг, почему так долго не приезжал? Что-нибудь случилось? — спросил он ласково и, обняв Аракчеева правой рукой, повел его к столу и усадил в кресло. — Нынче так нехорошо на дворе — холодный туман, слякоть. Ненавижу осенний Петербург. Ну, рассказывай, друг мой, как себя чувствуешь, что нового? Я соскучился по тебе.

Аракчеев неловко примостился в глубоком кресле, заморгал, глаза слезились от холода.

— Ничего не случилось, просто нездоровилось, потому и не мог вовремя приехать.

— Может быть, сказать Виллие, чтобы он полечил тебя? — встревожился Александр, с нежностью глядя на графа. — Я прикажу. Если нужно, пусть он не едет со мной, а останется тебя лечить. Ведь твое здоровье для меня дороже всего.

— Не волнуйся, ангел наш, — отвечал Аракчеев, с благодарностью глядя на императора, — от одного твоего слова я уже здоров. А печаль моя перед разлукою, тяжко мне будет без тебя, цезарь мой!

— А ты приезжай в Таганрог! Непременно! Только тебе позволяю.

— Благодарю! Обязательно проведаю места хоть и далекие, но богом благословенные, ежели ты там будешь, ангел наш. Как здоровье Елизаветы Алексеевны?

— Спасибо, она чувствует себя хорошо. Немного тревожится, что вполне естественно перед дальней дорогой. Осенью подобный променад не назовешь приятным. Но чего не сделаешь ради здоровья? Сам знаешь, Виллие настаивает на этом путешествии. А лейб-медикусу должны покоряться даже монархи.

— Знаю и молю всевышнего, чтобы охранил в дороге и исцелил болящих, за которых Россия денно и нощно будет возносить молитвы во все время пребывания твоего на юге. А что дорога тяжела, мне известно! Особливо не расстояние пугает, а лета наши. Скинуть бы десяток — сели бы в седла да махнули хоть на край империи. А ныне проедешь в Новгородскую губернию, в свое имение, и уже устал. Сказано в святом писании: дневи довлеют над телесами нашими убо грехи мирские, убо сатанинские страсти и помыслы мерзкие, — витиевато выразился Аракчеев.

Александр хотел было прервать его невразумительную речь, но подавил раздражение и сдержался. Ведь это, может быть, последняя беседа перед разлукой с «без лести преданным» наперсником.

— Друг мой, — обратился он к Аракчееву, когда тот кончил и закрыл глаза: то ли задремал, то ли задумался, — на время моего отсутствия назначаю тебя своим помощником и государственным советником. Блюди наши интересы и обо всем оповещай. Меня тревожит эта моровая язва, поселившаяся в полках. Нужно все узнать досконально. Скажи, сын того британского механикуса не выведал ничего нового? Я забыл его фамилию...

— Шервуд, — подсказал Аракчеев. — Он теперь служит в полку и присоединится к заговорщикам как их единомышленник, чтобы войти в доверие и все разузнать.

— Как только тебе станут известны фамилии недругов, немедленно сообщи.

— Твой приказ будет выполнен, мой цезарь! — склонил голову граф.

— А тот майор из Шестнадцатой дивизии так и не назвал сообщников, помогавших ему сеять заразу в умах воспитанников юнкерской и ланкастерской школ? — спросил Александр.

— Раевский? Упрямится, хоть режь его на куски, ни слова про злоумышленников. Сочиняет стишки, сидя в каземате крепости. Некоторые из них, переписанные от руки неизвестными, разошлись в списках. На дыбу бы его, чтобы развязал язык, да в наше время этот инструмент может вызвать нежелательные толки в Европе. Ведь мы народ просвещенный, не какие-то там азиаты. А уж Раевскому-то именно дыба и нужна.

— Держать и впредь этого стихоплета в крепости, и как можно суровее. Бог поможет нам и без него выявить всех государственных преступников. Министру юстиции князю Лобанову-Ростовскому и управителю министерства внутренних дел Ланскому, а также барону Дибичу даны надлежащие указания касательно злоумышленников, которые будут обнаружены. Напомнишь им об этом, мой друг.

— Барон едет с тобою?

— Да! Начальник Главного штаба всегда должен находиться при монархе. Сегодня я обедаю у брата, великого князя Николая Павловича, — не без иронии произнес император.

— Желаю хорошего аппетита и приятной беседы, — усмехнулся Аракчеев, зная нелюбовь Александра к братьям. — Не смею задерживать и отнимать дорогое время. Приеду проводить. А ежели будет на то твое желание, проеду вместе с тобою за околицу столицы.

Своего брата Николая Александр держал в чине командира бригады, тогда как в руках старшего брата Константина были польская армия и литовский корпус. Только прибыв на обед, Александр решил сказать Николаю о предстоящем повышении по службе.

— Поздравляю с чином командира дивизии, великий князь! Я приберег эту приятную новость на сегодня и рад лично сообщить тебе о ней.

— От души благодарен вашему величеству за любовь и заботу, — отвечал Николай, едва наклоняя голову. На его одутловатом лице не мелькнуло и проблеска радости по поводу монаршей милости. В глазах навыкате был свинцовый холод, от которого собеседникам всегда делалось не по себе.

Обедали втроем: Александр, Николай и его жена Александра Федоровна — сухощавая дама с длинной шеей, с лицом землистого цвета.

— Я думал, что и великий князь Михаил приглашен на обед, — заметил Александр, вспомнив младшего брата.

— Он вместе со своим адъютантом Ильей Долгоруким еще позавчера уехал на какой-то банкет. Развлекаются!

«Шалопаи!» — беззлобно подумал Александр, вспомнив селения с цыганками и балеринами, устраивавшиеся Михаилом, а также его дебоши, о которых потом долго говорили в придворных кругах.

Александр то выступал в роли судьи, порицавшего непристойное поведение младшего брата и его развращенных друзей, то снисходительно прощал им всевозможные безобразия, успокаивая себя тем, что с годами к человеку приходит мудрость, если, конечно, это настоящий человек.

«Но что касается моих братьев, они до конца жизни останутся полудурками, — подумал он сейчас. — Горбатого могила исправит!»

Он взглянул на Николая, жевавшего жареного рябчика с таким безразличным видом, словно это было сухое лыко.

«Он как будто весь изо льда: лицо белое, каменное, глаза оловянные, как те солдатики, которыми он любил играть в детстве. Впрочем, все мы тогда увлекались военными играми. Бывало, среди ночи проснемся, алебарды или винтовки в руки — и стоим неподвижно по команде «во фрунт»... Все это в прошлом... А что нынче? Завтра? В будущем? Цезари тоже смертны. Кому передать трон Российской империи? Кому?..»

В Государственном совете давно лежал пакет с надписью, сделанной рукой Александра I: «Хранить в Государственном совете до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия в чрезвычайном собрании». Речь шла об отречении Константина от российского престола, что держалось в глубокой тайне.

Александру сделалось не по себе. Боль пронзила сердце. Он закрыл глаза.

— Ваше величество, — словно издалека донесся голос невестки, — вам дурно?

Александр вздрогнул, открыл глаза.

— Ничего, дорогая, просто вспомнил детство, — ответил он спокойно, в глубине души жалея, что пришел сюда.

— Самое ценное, чем владеет человек, — это воспоминания, — отозвался Николай, продолжая жевать рябчика. — Прошлое хорошо тем, что не вернется. В этом заключена мудрость природы.

Александр, прищурившись, точно с большого расстояния, рассматривал белое, как у Аполлона, тяжелое, неподвижное лицо брата.

Девять лет тому назад Николай женился на дочери прусского короля Фридриха-Вильгельма Третьего. Николай командовал тогда Измайловским полком, но из донесений агентов Александр знал, что гвардия ненавидит его за высокомерное обращение с офицерами и жестокость по отношению к нижним чинам. За глаза его называли родным братом палача Шварца, который когда-то командовал Семеновским полком. Шварцу пришлось устроить отдельное кладбище для замученных муштрой, скончавшихся под шпицрутенами и казненных. Те же самые агенты доставили Александру письмо графа Милорадовича к принцу Вюртембергскому, в котором говорилось, какую недобрую славу заслужил в гвардии Николай Романов.

Николай был мелочен, мстителен, способен на подлость и предательство ради удовлетворения своего честолюбия. В войсках издевались над его пристрастием к барабанному бою. Александр и сам почитал прусскую муштру, а Фридриха Великого называл военным гением, однако чрезмерный энтузиазм Николая его раздражал. Он даже надумал заказать огромный барабан, какой только сумеют сделать мастера, и преподнести его брату в день рождения.

Неприязнь братьев была взаимной. Николай тоже не любил Александра, однако тщательно скрывал свои мысли и чувства от всех, в том числе и от матери. Она гордилась сыном-монархом, считая его чуть ли не гением, которого впервые за всю историю дал России род Романовых. Итак, поверять свои тайные мысли матери было неосторожно. За это можно было поплатиться жизнью: лица, занимающие престол, никому не прощают нелюбви и непризнания их исключительности.

Угощая обедом императора, Николай думал:

«Серое лицо, печальные глаза, весь его вид говорит о том, что брат болен. И быть может, безнадежно. Недолго уж ему царствовать. А потом? Что будет потом? Он доверяет Аракчееву не только личные, но и государственные тайны. Наверное, собираясь в дорогу, поручил ему важные дела в столице. Граф Аракчеев — его правая рука. Министры и сенаторы будут советоваться с ним, а не со мною, братом императора. К сожалению, это так. Завидую Константину: живет в Польше независимо, командует армией и ждет только часа, когда его позовут на русский престол. Наследник! А мне предстоит жить подачками то одного, то другого брата, хотя оба они недостойны занимать место самодержца. Этот орешек не по их зубам, не их рукам держать скипетр».

Молчание затянулось. Хозяева почувствовали себя неловко.

— Как здоровье императрицы, ваше величество? — спросила невестка, подняв на Александра усталые глаза.

— Вашими молитвами, она чувствует себя хорошо, — ответил Александр. На лице его промелькнула фальшивая улыбка, но через мгновение оно опять приняло выражение отчужденности: Александр думал о своем, на обеде у брата они только отбывал повинность.

Вдруг он спросил, бросив быстрый взгляд на Николая:

— На измайловцев можно положиться? Они преданы нашему престолу?

На лице Николая, как на мраморной стеле, ни эмоций, ни даже простого человеческого чувства.

— Русские войска преданы престолу и вашему величеству, — неторопливо произнес он, и ни один мускул не дрогнул в его лице, ничего живого не вспыхнуло в глазах.

— Вы можете поручиться, скажем, за Измайловский полк? — улыбнулся Александр уверенности брата. — Тем, кого вели на гильотину, тоже казалось, что армия им предана. Но они окончили свой дни на эшафоте. Либерализм — страшная язва на теле государства. И именно он поселился в наших полках. Не нужно закрывать на это глаза...

— Я ручаюсь за вверенные мне полки, ваше величество! — патетически воскликнул Николай, перестав жевать.

Александр уже не слушал его, он рассматривал свои костлявые пальцы, забыв, о чем только что спросил.

— Вы встревожили меня, ваше величество. — Лицо прусской принцессы еще больше посерело и, казалось, утратило последнюю теплоту. — Раскрыт заговор, не так ли?

— Почти раскрыт, — уклонился от прямого ответа император. — Во все времена живут рядом Цезари и Бруты. И всегда побеждает тот, кто своевременно обо всем узнает и первым нападет на противника.

Александр больше ничего не сказал, а Николай не посмел расспрашивать, чтобы не вызвать подозрений. Как знать, кого имел в виду брат, намекая на заговор... Николай вспомнил, как однажды на балу баронесса Крюденер, эта фанатичка и психопатка, пристально глядя на него, промолвила: «Будьте готовы к знаменательным событиям! Фортуна преподнесет вам сюрприз, только не провороньте...»

Что скрывалось за этими словами, Николай не знал. Однако очень испугался пророчества придворной львицы, которая насквозь видела чужую душу и умела читать чужие мысли. Он испугался, потому что ее слова слышали посторонние — они, наверное, донесли Александру. Может быть, брат на это и намекал? Разве угадаешь, о чем думает другой...

Николай весь напрягся в ожидании, но Александр больше ничего не прибавил, Николай не спрашивал. За равнодушием легче скрыть тревогу. Он все еще ждал, что брат скажет, на кого оставляет столицу, быть может, что-нибудь поручит ему. Однако император поблагодарил за гостеприимство и откланялся.

Всю ночь сеял мелкий осенний дождь. В густой тьме тоскливо гудели деревья. Было такое впечатление, словно где-то рядом хлюпает в камышах вода, а когда налетал шквальный ветер, с шумом били о каменистый берег грозные волны.

Чего только не привидится темной, холодной ночью, когда земля и небо сливаются воедино и возникает чувство, будто мимо тебя стремится могучий поток, которому нет ни начала, ни конца.

В темноте затерялось село. Лишь одна звездочка блестела во всей Балабановке. Это был огонек в хате ротного командира. Только он, капитан Майборода, не спал, хотя час был поздний.

От склонившейся над столом фигуры на стену падает неуклюжая, похожая на корягу, тень. Скрипит перо, точно по бумаге ползет что-то твердое, да шипит свеча, и огонек испуганно дрожит в душном воздухе.

Время от времени капитан отрывается от письма. Отложив гусиное перо, задумывается и как будто прислушивается к разгулявшейся непогоде. А в трубе воет на разные голоса ночь.

И опять широкоплечая фигура склоняется над столом, и опять перо стелет черный след по белому полю.

Так проходит не один час. Догорит одна свеча — Майборода зажжет новую. При колеблющемся свете свечи он не похож на военного. Он напоминает сейчас лесовика, который курит деготь, мало заботясь о своем внешнем виде. Небрит, волосы спутаны, взлохмачены. Испещренное морщинами лицо опухло, как у пьяницы, который уже несколько дней беспробудно пьет.

Кончив писать, он внимательно читает написанное. Потом достает чистый лист и переписывает, старательно выводя каждую букву.

«...Ежели, благодаря вашему величеству, будет дана вера моему письму, извольте повелеть кому-нибудь прибыть в село Балабановку, Липовецкого уезда, Киевской губернии, где пребываю я с вверенной мне ротою на квартирах. Я укажу место, где спрятаны некоторые законы под названием «Русская правда» и много иных сочинений, составлением коих занимаются здесь генерал-интендант армии Юшневский и полковник Пестель, а в Петербурге — служащий Генерального штаба Никита Муравьев.

Государь, с этого момента жизнь моя в опасности. Потеряв меня, ваше величество вряд ли найдет человека, которому случай помог бы узнать дело настолько, насколько оно известно мне...»

Майборода на мгновение закрыл глаза, представив себе, как император читает его письмо, а потом приказывает немедленно привезти к нему верноподданного капитана, раскрывшего заговор в армии и тем спасшего престол и монарха...

«И вот меня везут в столицу. Петербург! Царский дворец! Стройные гвардейцы на часах, огромные залы, пышность, воистину неслыханная. И сам монарх, самодержец Всероссийский, отечески обнимает меня и горячо целует. А потом — чины, награды, много денег, красивые женщины, хмельные ночи... Даже голова кружится! Поскорее бы отослать письмо, а то кто-нибудь опередит, донесет об обществе раньше меня. Тогда все надежды рассыплются в прах. Жизнь — вечная игра в карты: один выигрывает, остальные проигрывают».

Майборода представлял себе все так отчетливо, словно будущее зримо разворачивалось перед ним и он сидел не в бедной хате, а в залитом ярким светом дворце. И не ветер гудел за спиной, а гремел оркестр, звенели шпоры гвардейцев, павами проплывали мимо красавицы. И среди офицеров — он, до сих пор никому не известный капитан Вятскополка! Теперь его имя знает вся Россия. Сам император ласково улыбается ему. Майбороде завидуют министры, генералы — ведь заслужить благосклонность царя не так-то просто.

Не хотелось открывать глаза, возвращаться из пышных хором в эту давно надоевшую хату, в свою роту, на службу... А еще хуже — встречаться с командиром полка Пестелем, которому он дал слово в ближайшее время вернуть растраченные деньги. Где их раздобыть?..

Он взял перо, дописал последнюю строчку.

Утром пришел поручик Михаил Старосельский, единомышленник и друг Майбороды.

Капитан как раз брился. Повернув к гостю намыленное лицо, сказал:

— Поручик, я еду на квартиру корпуса, дай мне своего дончака. Он идет легко и быстро, а мне надо как можно скорее домчать до Житомира. Если я когда-нибудь разбогатею, обязательно куплю себе этакого вороного черта. А может быть, куплю твоего, — насмешливо покосился он на поручика.

Старосельский обиделся:

— Я не барышник! А за своего Казбека не взял бы и целого поместья. Это же не конь, а вихрь. А ты по какому делу в Житомир? — полюбопытствовал он, присаживаясь к столу.

— Да все по тому же, — выругавшись, ответил Майборода и продолжал скрести жесткую щетину на подбородке. — Ведь я обещал вернуть долг, вот и приходится добывать нужную сумму. В Житомире ростовщиков пруд пруди, может, кто-нибудь и даст денег.

— А что, если нам написать письмо на имя императора, как мы с тобой условились? Сразу и отвез бы его.

— Нет, поручик, мне нужно ехать немедленно. Писать некогда, — возразил Майборода, вытирая полотенцем мокрое лицо и шею. — Рапорт императору напишем, как только я вернусь из Житомира. А сейчас все мои мысли об этом долге. Ведь я дал слово чести, а честь для офицера дороже всего! Ты, наверное, боишься, что нас опередят? — с издевкой спросил он Старосельского. — И кому-нибудь другому, а не тебе, посыплются чины и деньги? Не беспокойся! Что фортуна для тебя приберегла, то будет твоим, мой друг!

Старосельский смутился:

— Я не думаю о награде, я сделаю это потому, что присягал императору. И не забывай: это такое дело, в котором промедление измене подобно. А вдруг и правда кто-нибудь донесет раньше нас? Тогда мы пропали. Жандармы и нас схватят...

Майборода засмеялся.

— Оставь сомнения, поручик! Все будет хорошо! Ты много сделал, подслушивая и наблюдая, — честь и слава тебе за это! Если заговор будет раскрыт, я, ей-богу, сам доложу императору, что большую часть работы выполнил именно ты. Ну да об этом потом. А сейчас веди своего Казбека. И смотри в оба, слушай, о чем болтают наши офицеры. Вернусь — сразу сядем и напишем рапорт императору.

Командир Третьего корпуса генерал-лейтенант Рот Логин Осипович, заметно растолстевший, но еще очень живой и энергичный человек, разговаривая с подчиненными, никогда не повышал голоса, и все-таки его побаивались. Именно эта уравновешенность и спокойный тон да еще пристальный взгляд серых глаз гипнотизировали людей. Поэтому офицеры обращались к нему неохотно.

Майбороду Рот слушал внимательно, внешне сохраняя спокойствие, хотя в действительности испугался не на шутку. Заговор в полках, вверенных ему императором! Неслыханно!

А Майборода продолжал:

— Я просил бы ваше превосходительство немедленно отправить нарочным мое письмо в Петербург на имя его величества, дабы положить конец пагубному влиянию и предупредить восстание, которое может вспыхнуть в любой день.

Рот даже вспотел. В первую минуту он смутился, хотя, как и подобает военному человеку, редко терял самообладание в сложном положении.

— Прежде нежели посылать монарху письмо, я должен ознакомиться с его содержанием, капитан, — произнес он таким тоном, точно его не очень взволновало все услышанное.

Майборода возмутился.

— Ваше превосходительство, русский офицер в исключительных случаях всегда имеет право обращаться прямо к императору!

Рот понял, что Майборода не желает открывать ему свою тайну. Рот обиделся.

— Да, имеет право, если того требуют обстоятельства дела, — согласился он, не собираясь уступать заносчивому капитану. — Однако здесь речь идет о чести моего корпуса. Поэтому именно я должен решить, отправлять ли письмо императору или рассмотреть вопрос на месте, не беспокоя его величество.

Майборода притих, от его высокомерия не осталось и следа. Он сам распечатал пакет и подал Роту письмо.

Командир корпуса дважды прочитал написанное, просмотрел список заговорщиков. Он не мог поверить, чтобы полковник Пестель, тот самый, который вывел Вятский полк в число лучших, оказался руководителем заговора.

— Это немыслимо! — произнес он наконец с таким трудом, точно ему не хватало дыхания. — Откуда и как вы все это раскопали? Не может быть, чтобы в армии существовало политическое общество.

— Существует, ваше превосходительство, и не один год. Откуда мне это известно? Должен вам сказать, что я сам принадлежу к нему... И вступил в него с намерением разоблачить эту преступную свору, посягнувшую на священную особу нашего монарха.

Вконец растерявшийся командир корпуса несколько минут молчал, держа в руках список преступников.

Замер и Майборода, ожидая, что скажет генерал-лейтенант.

— Вот что, капитан, — наконец отозвался Рот, — возвращайтесь немедленно в свою роту, чтобы ни у кого не вызвать подозрений. Ваше письмо будет отослано в Петербург! Вы поняли?

На прощание он окинул недобрым взглядом массивную фигуру доносчика.

В тот же день Рот адресовал пакет на имя императора. Написал и начальнику Главного штаба Дибичу, изложив все, что услышал от Майбороды. Он писал, что денщику Пестеля Савенко известно, где спрятаны секретные бумаги полковника, и потому советовал арестовать денщика и допросить с пристрастием.

Генерал-лейтенант не знал, что Александра Первого уже нет в столице и что вместе с ним в Таганрог уехал и барон Дибич.

Бестужев-Рюмин в третий раз прочитал отцовское письмо. Листки, исписанные знакомою рукою, лежали перед ним на столе, а он никак не мог прийти в себя. Так долго ждал ответа, столько надежд возлагал — и вот все кончилось, жизнь стала непривлекательной и серой, как этот осенний день за окном.

Что сказать Софье? Имеет ли он право глядеть в чистые глаза невольно обманутой девушки? Уверял, что они поженятся зимой, что родители его любят и благословят на брак. А теперь?.. Зачем подал надежду, разбередил душу? За что так обошелся с нею? За все хорошее, чем одарила его Софья, за чистые чувства юной души? Где взять мужество, чтобы оказать ей правду?..

«...Ты еще молод, погуляй на воле, узнай жизнь, а тогда уж заводи свою семью...»

«Странная философия у пожилых людей. Боятся сказать детям правду, ссылаются на какие-то причины, якобы не ими выдуманные. Разве я, прожив на свете двадцать два года, совсем не знаю жизни? И разве моя вина, что пришла любовь?..»

Михаил Павлович отошел от стола, остановился у книжного шкафа, постоял там несколько минут, машинально скользя взглядом по полкам, и опять вернулся к столу, на котором лежали исписанные ровными строчками листки бумаги.

«Если они не понимают сына, если не желают ему счастья, то какие же это родители? Сами когда-то были молоды, влюблялись и, наверное, волновались не меньше меня. А теперь написать такое холодное письмо! Да пусть весь мир будет против, я не могу отказаться от Софьи, я люблю ее больше жизни».

Михаила Павловича терзали сомнения, обида, гнев на себя и на тех, кто заставлял его растоптать и забыть первую любовь. В душу незаметно проникали отчаяние, разочарование и равнодушие; еще недавно жизнь обещала огромную радость, и вот все погибло.

И, как нарочно, Муравьев-Апостол замешкался. Поехал в Умань поговорить с князем Волконским, обещал вернуться вчера, да то ли забыл, то ли что-нибудь стряслось по дороге.

Текут мысли, холодом и тоской веет от них. Куда спрячешься, где найдешь покой?..

Что-то прогремело по мерзлой земле за окном. «Наверное, вернулся Сергей Иванович», — подумал, отрываясь от своих дум, Бестужев-Рюмин и заторопился навстречу другу: после Софьи Муравьев-Апостол был ему дороже всех.

Увидел в дверях неуклюжую, широкую от теплой одежды фигуру Муравьева-Апостола и бросился к нему.

— Наконец! Почему так долго? Я очень тревожился.

Помогая Федору снимать с Сергея Ивановича шинель, он даже на минуту забыл о своей боли.

Они вошли в комнату, служившую хозяину кабинетом. Там на столе лежало страшное письмо.

— Читай! — сказал Михаил Павлович и отошел поодаль. Тягостные мысли опять обступили его, обида на отца сделалась еще сильнее.

— Что-нибудь интересное? — спросил Сергей Иванович. — Да... — сказал он сочувственно спустя минуту, с трудом заставляя себя поверить прочитанному. Он понимал, что Михаил Павлович ждет совета. Но что сказать в таком случае? И изменит ли что-нибудь его совет?

Муравьеву-Апостолу были известны интимные дела друга, поэтому письмо произвело на него удручающее впечатление. Надо как-то утешить Михаила Павловича, обнадежить хоть ненадолго. Когда человек в отчаянии, самое главное — успокоить его на первых порах, потом он сам найдет выход из положения. Как бы ни была сильна боль, время ее притупит.

Сергей Иванович подошел к Михаилу Павловичу, положил ему на плечо руку.

— То, что легко дается, не стоит внимания. Пусть не огорчает тебя это письмо. Отец написал его сгоряча, он одумается, рассудит и убедится, что с твоей стороны это не временное увлечение, а серьезное чувство. И согласится на твой брак. Время — лучший судья наших поступков.

— Ты уверен, что все будет хорошо? — встрепенулся юноша, поднимая глаза на Сергея Ивановича.

— Конечно! — отвечал тот с такой твердостью, точно все зависело только от него и потому не стоило сомневаться и беспокоиться.

— Нет, ты не знаешь моего отца, — вздохнул Михаил Павлович. — Это кремень! Сказал — как отрубил, от своего он не отступится. Такая уж натура.

Однако лед был сломан, Муравьев-Апостол верил, что его товарищ со временем будет относиться к этому неприятному событию не так болезненно.

— Упрямый старик, — продолжал Михаил Павлович, — деспотом его не назовешь, но характер крутой. Придется с ним повоевать.

— И повоюешь, Михаил. На то мы и военные. Надо грудью отстаивать свое счастье, надо бороться за него. А ты, пожалуй, похож на своего отца, — пошутил он, чтобы развеселить друга, — тоже с характером!

Бестужев-Рюмин немного повеселел, уже не так печально смотрел на мир божий. Улыбка преобразила его лицо, он ожил.

— Потерпи немного. Сам знаешь, скоро все в России переменится. Ты станешь независим, начнешь поступать по своему разумению. Это наше законное право — распоряжаться своей жизнью, но сторонники патриархальной старины присвоили его себе, обокрав молодежь. В республике их привилегии потеряют силу. Будут другие взгляды на жизнь, на обычаи, родятся новые традиции. И не родители будут выбирать нам невест, — упразднив дворянство, мы отменим и эту привилегию. Семья станет иною. Мы отбросим прочь все, что мешает человеческому счастью. Так что, дорогой подпоручик, наберись терпения, и все будет хорошо.

— Друг мой! — Михаил Павлович горячо обнял Муравьева-Апостола. — Спасибо тебе! Я знал, что только ты сумеешь меня успокоить. Недаром с таким нетерпением ждал тебя. Ты как будто воскресил меня. Но что мне сказать Софье? Посоветуй...

— Пока не говори ничего, молчи до поры до времени. Ты не так уж часто с нею видишься. К тому же твой отец мог захворать. И вообще старики не торопятся с ответом на подобные письма... Вот так! Ну, а теперь пусть Федор нас угостит, я промерз в степи. Да и тебе не мешает принять лекарство...

— Шутник! — засмеялся Михаил Павлович.

Обедали за длинным столом, застеленным вышитой скатертью. На деревянной тарелке лежал ароматный хлеб. Шел пар от картошки, на сковороде шипело сало.

— Что дашь нам выпить? — спросил Сергей Иванович у Федора. — Чем наполнишь эти сосуды? — показал он на кубки червленого серебра — подарок знаменитого деда Апостола.

— Терновкой, — отвечал Федор тоном знатока, которому доподлинно известно, что полагается пить после осеннего путешествия. — А можно отведать и турчаковки. Тоже полезно. Уж на что султан турецкий — и тот турчаковку употребляет, коли на морозе продрогнет. Басурман, и водка у них законом запрещена, потому как Магомет был непьющий, а все же султан только ею и спасается, чтобы своих султанш не сделать вдовами.

Сергей Иванович захохотал.

— А ты откуда знаешь про султана?

— Да слух идет по всему свету, господин подполковник. Нет такой тайны, про которую люди не узнали бы.

Когда денщик вышел за турчаковкой, Сергей Иванович невесело заметил, что Федор прав, их тайна тоже пошла гулять по свету.

— Иногда мне кажется, что мы сидим на бочке с порохом. Стоит кому-нибудь поднести искру — и взлетим на воздух. Волконский привез неприятную новость: из достоверного источника стало известно, что кто-то донес о существовании Общества императору.

— Кто же этот предатель? — вспыхнул Михаил Павлович, — Я первый с ним разделаюсь!

Муравьев-Апостол беспомощно развел руками:

— В том-то и горе, что имени мы не знаем. Да если бы и знали, трогать его нельзя — только повредишь делу. Волконский просил немедленно сообщить обо всем Пестелю и «славянам». Придется тебе поехать...

— Вот вам и турчаковка, — входя, сказал Федор и поставил на стол пузатую бутылку с напитком красного цвета. — Пейте, ешьте, а я пока подам суп.

— Выпей и ты с нами, Федор, — предложил Бестужев-Рюмин. — Давай свою посудину, — кивнул он на фарфоровую чашку. — А то ты почему-то невесел сегодня...

— Будешь тут весел! — вздохнул Скрипка, заморгав глазами, и безнадежно махнул рукой. — Нынче повесился крепостной нашего судейского. Хороший был человек и молодой. Ему бы жить да жить...

— А в чем причина самоубийства?

— Рубль, — вздохнул Федор. — Барин послал за чем-то Якова, дал ему рубль. А тот каким-то случаем потерял, или, может, воры вытащили. Что делать Якову? Чем помирать под плетями на конюшне, лучше на себя руки наложить.

— А может, барин простил бы.

— Да, такой каин простит, как же! Яков хоть напоследок насолил ему. Пробрался в залу, встал на стол да и закинул веревку на люстру. На люстре и смерть свою принял. Да надо бы сначала ножом в пузо судейскому, чтобы кишки вывалились, а уж тогда голову в петлю...

— О, какой ты, оказывается, гайдамак! — то ли удивленно, то ли одобрительно посмотрел Сергей Иванович на Федора, который, выпив турчаковки, вытирал усы. — С тобой жить опасно.

— За зло и платить надо злом. Гадюку убить — святое дело, сами же говорили. Ну, я пойду принесу суп. Рыбный!

— Да ты сам поешь, а то захмелеешь.

— Я там чего-нибудь пожую...

— Похвально, что они помнят нашу науку, — сказал Бестужев-Рюмин, когда Федор затворил за собой дверь. — То, что глубоко западет в душу, никакими плетями не выбьешь.

Сергей Иванович согласился:

— Да, зерно нашего «Катехизиса» хорошо всходит и прорастает. Главное, чтобы нижние чины поняли, что в ответ на притеснения можно сурово карать и что рыба гниет с головы. А кто в империи голова — сами догадаются. Тогда уж они непременно пойдут за нами.

...Ни терновка, ни турчаковка не помогали Михаилу Павловичу. Письмо отца, вести, привезенные от Волконского, — все завязалось в один узел, который хотелось как можно скорее разрубить.

Александр Первый распорядился вызвать графа Витта. Приказ императора так переполошил начальника военных поселений, что он всю дорогу не пил и не ел, беспрестанно заглядывал в молитвенник, стараясь отыскать в святом Писании совет, путь к спасению.

Граф был уверен, что царю донесли о растрате денег и казенного имущества. Поэтому, уезжая в Таганрог, он со слезами на глазах попрощался с родными и близкими: боялся, что Александр отдаст его под суд.

В полузабытьи тянулось время. Граф просто не замечал его, поддавшись страху, — ведь за последние годы он растратил целый миллион. Проклинал врагов, донесших императору, грозился отплатить им, если только все обойдется благополучно.

И наверно, молитвы графа дошли до бога. Витт не помнил, как вошел в кабинет императора, не расслышал первых слов и лицо Александра видел в каком-то тумане. Но все прошло, когда до него долетел спокойный голос венценосца. Граф ждал бешеного гнева, бури, ругани, на которую был щедр император под горячую руку, — и вдруг...

— Граф, вы дурно себя чувствуете? — ласково спросил лександр. — Дороги весьма скверные. В России трудно путешествовать. Для путешествий хороша только Европа. Не так ли, граф?

— Да, ваше величество, дороги отвратительные, — чужим голосом отвечал Витт, все еще думая, что доброжелательный тон императора — хитрость, за которой скрывается то, чего он так боялся. — Осень на дворе, ваше величество, — выдавил он из себя; казалось, падали не слова, а тяжелые камни.

— Вы правы, граф, — сказал Александр таким тоном, что Витт совсем смешался.

Александр начал что-то искать в куче бумаг на столе. Витта бросило в пот, потом словно кто-то сунул ему за шиворот льдинку. Ноги ослабели. Граф уже готов был бухнуться на колени и, слезно каясь, вымолить у императора прощение. «Да, я растратил миллион, но кто в России без греха? Притом если близко лежат деньги или государственное имущество... Вот так и признаюсь монарху, как господу богу на Страшном суде».

В тот день Витт на собственном опыте убедился, что никогда не следует торопиться. Александр оторвал взгляд от бумаг, посмотрел на гостя. В его голосе не слышалось гнева, только упрек.

— Что происходит на юге моей империи, граф? Злодеи замышляют измену, а вы ничего не знаете? Во всяком случае, молчите. Как это понимать? Вы, как начальник военных поселений, где не так давно происходили волнения, могли бы внимательнее следить за лицами, не вызывающими доверия. А вы?..

— Ваше величество, — вздохнул свободнее Витт, — я писал барону Дибичу, а также графу Алексею Андреевичу сообщал. Прослышав о существовании заговора в полках Второй армии, я решил сам присоединиться к преступникам как их единомышленник, чтобы узнать, кто именно враг престола, и доставить вам список. С этой целью я обратился к лицам, коих подозревал в неблагонадежности, однако мне было сказано, что никакого Общества нет, все это выдумки и фантазии.

— Так как же — существует или не существует гнездо заговорщиков? — резко спросил Александр: он не любил велеречивости и часто обрывал даже Аракчеева, когда тот говорил слишком долго.

— Не берусь утверждать, ваше величество, потому что у меня нет доказательств. Но обещаю все узнать. Херсонский помещик Бошняк уверял меня, что заговор существует. Он хотел вступить в Тайное общество с благим намерением и свое обещание исполнил, однако захворал и пока ничего определенного не выведал. Не смог поехать в Тульчин, где у него есть знакомые офицеры, которых он подозревает.

Граф еще раз поклялся, что в ближайшее время все узнает и сообщит императору фамилии неблагонадежных — как офицеров, так и штатских лиц.

На этом аудиенция закончилась. На следующий день граф благополучно выбрался из Таганрога, куда ехал как на заклание. А еще через несколько дней фельдъегерь из Петербурга доставил письма Майбороды и командира Третьего корпуса Рота со списком заговорщиков.

Теперь Александр был убежден, что в армии, расквартированной на юге страны, существует Общество, уже успевшее составить свою конституцию. Еще после встречи с Шервудом он задумался о либерализме, который сам когда-то поддерживал, желая с помощью легкого вольнодумства и намеков на реформы привлечь на свою сторону офицеров: они в заграничном походе набрались революционного духа и могли стать потенциальными врагами монархии. Тогда он тешил себя надеждой, что офицеры, немного поболтав, растеряют свой юношеский пыл и пойдут той же дорогой, какою шли их отцы. Он хотел привить молодежи мысль, что благоденствие отчизны — забота монарха, что он один отвечает перед всевышним за империю и сам все сделает, когда настанет подходящее время для реформ. «Главное, — думал он, — спокойно окончить свое царствование, а после меня — хоть вселенский потоп...»

Так он думал, однако жизнь повернула по-своему. Надежды Александра не оправдались. В армии росла ненависть к монархии, а значит, и к венценосцу. Вот к чему приводит либерализм...

Донесение Шервуда обеспокоило его, а письма Майбороды и командира Третьего корпуса Рота поселили в сердце глубокую тревогу. Александр стал еще подозрительнее, никому не доверял, в каждом видел врага, который, улучив удобный момент, может стать русским Брутом и первым поднять на императора оружие.

Как всегда, когда он был взволнован, Александр не в силах был усидеть на месте и ходил, топая ботфортами, как будто мог таким образом вернуть себе утраченное спокойствие и присутствие духа.

Заложив за спину длинные худые руки, он мерил шагами кабинет, и глаза его то вспыхивали гневом, то делались пустыми и бесцветными.

«Графа Алексея Андреевича надо бы сюда, — твердил — он, словно споря с другим Александром, старавшимся отбросить навязчивую мысль, завладевшую всем его существом. — Только он может посоветовать и помочь. Дибич хороший служака, штабист, но не советчик монарху. Тут нужен гений. Да, гений!»

Он несколько раз повторил это слово, точно продолжая сучить невидимую нить в сумерках комнаты.

Камердинер зажег свечи, Александр усталой походкой подошел к столу. Какое-то время сидел, закрыв глаза. Потом придвинул к себе лист бумаги и начал писать письмо Аракчееву, прося его немедленно приехать в Таганрог. Писал долго. Утомившись, отложил перо и засмотрелся на золотистый огонек свечи, чуть-чуть дрожавший, как символ вечно неспокойной жизни.

Написал и архимандриту Фотию, просил повлиять на графа, чтобы тот ехал как можно скорее.

Оба письма фельдъегерь в ту же ночь повез в столицу.

Тогда только Александр успокоился. Не хотелось брать на себя хлопоты с Обществом. В душе он был недоволен капитаном Майбородой, чье письмо догнало его в Таганроге.

«Мог бы дождаться, пока я вернусь в столицу, — думал Александр, не испытывая благодарности к верноподданному офицеру. — Полковник Пестель... Генерал-интендант Юшневский! Может быть, в каждом полку есть свои Пестели? И в гвардии, среди моей охраны? Недаром я долго не хотел давать ему полк. Он недостоин доверия, хотя командир из него вышел неплохой... Быть может, если б здесь был граф, опасность не угрожала бы русскому престолу?»

Он слишком верил в могущество и способности своего любимца.

Дни тянулись однообразно и уныло. Не было вестей от Аракчеева, и сам он не приезжал в Таганрог. Александру пришлось написать второе письмо, намекнуть, что дело политическое и требует немедленного решения.

Снова помчался гонец к Аракчееву. Но не успел фельдъегерь отъехать от Таганрога и сотни верст, как из Петербурга пришла печальная весть: Настасью Минкину убили крепостные, дворовые...

Александр был как громом поражен. Надежда на приезд Аракчеева лопнула, точно мыльный пузырь. Императору было хорошо известно, как привязан Аракчеев к этой женщине, он знал, что тот не выедет из Грузина, пока не выявит виновных и не накажет их.

Итак, придется приниматься за дела Общества самому. Настроение окончательно испортилось...

Вечером Александр пошел на половину императрицы. Елизавета Алексеевна никогда не отличалась красотой, а теперь и вовсе выглядела некрасивой. Даже притирания не могли скрыть серого цвета ее похудевшего лица, замаскировать выпирающие скулы и морщины на шее.

Александр спросил ее о здоровье.

— Благодарю, ваше величество, — растроганно отвечала Елизавета Алексеевна.

Она попробовала улыбнуться, но улыбка получилась вымученной. Александр и смолоду ее не любил, а теперь и подавно, хотя в последнее время стал более терпим. Быть может, потому, что заметно одряхлел и уже ни за кем не волочился.

— А как вы себя чувствуете? — спросила Елизавета Алексеевна, не спуская глаз с мужа.

— Недурно, — сказал он безразличным тоном.

— Погода скверная. Наверное, она влияет на здоровье и настроение.

— Да! — подтвердил Александр, листая томик французской поэзии.

Разговор был исчерпан.

— Лизетт, — после паузы произнес Александр, — не желаете ли вы осмотреть Крым, проехать по побережью Черного моря? Правда, уже поздняя осень, однако на юге смена времен года не так заметна, как в Петербурге.

— Весьма благодарна вам, ваше величество. Если медикус не будет возражать против этого путешествия, я охотно поеду. В дороге не так скучно. Вы согласны, ваше величество?

— Вот и хорошо, — одобрил Александр. — Посоветуйтесь с Виллие, и мы назначим день отъезда. Покойной ночи!

— Покойной ночи, ваше величество!

Аракчеев уже вторую неделю с пристрастием допрашивал своих крепостных. Каких только мук им не придумывал! Всех мужчин отхлестали нагайками, да так, что у многих на спине живого местечка не осталось. Они едва переставляли ноги от ежедневных побоев и голода: Аракчеев приказал лишь раз в сутки давать им похлебку с репой и ломтик плохо выпеченного хлеба. Все добивался, чтобы назвали убийц.

В тюрьме «едикуль» вповалку лежали на голом полу люди. Посреди двора каждый день происходили экзекуции, и «кобыла» почернела от крови.

Молча выносили они пытки, никого не выдавали. Граф лютовал. Даже устал от ежедневных экзекуций и допросов. Раньше, наказывая кого-нибудь, боялся, как бы не покалечить: ведь это живой товар, его всегда можно продать. Не раз выговаривал Минкиной, которая увечила девушек и парней так, что их потом никто не покупал. А теперь и сам не думал, останется ли тот или иной в живых либо отдаст богу душу еще на «кобыле».

Одна мысль терзала графу сердце: во что бы то ни стало найти убийцу своей любовницы... О, он придумал бы для него такое наказание, что все содрогнулись бы! Приказал бы с живого кожу содрать. Разрезал бы на куски или сварил бы в котле со смолою: пусть крестьяне видят, какой ценой платит убийца за смерть хозяйки Грузина.

Двор имения превратился в ад. Казалось, даже солнце светило здесь более тускло, и в воздухе стоял запах крови, а осенние ветры не успевали осушать слезы людей. Дух Минкиной витал над Грузином и после ее смерти, терзал тела крепостных. А ведь она и при жизни доставляла людям ужасные страдания, недаром выведенные из терпения дворовые убили тиранку.

Однажды утром староста доложил, что некого ставить на работу: одни сидят в «едикуле», другие так избиты, что едва держатся на ногах. Да и харчи — лишь бы не померли с голоду...

— Еще и не того дождутся, ежели не выдадут убийцу, — ответил граф.

— А молотить кто будет? — резонно заметил староста, пытаясь защитить полумертвых людей. — И прочие работы выполнять? А купцы-то уже спрашивали про рожь, овес, просо. И хорошо дают.

— Женщин поставим молотить, подросткам и детям тоже найди дело. А то задаром их кормим. Женщин били легко, больше для порядка и страха, они здоровы. А чтобы не подохли с голоду, прибавь им репы и немного хлеба. Пусть жрут!

— Никита Голопуз, Ивашка Карнаухий и Егорка Мастак ночью померли, не вынеся последнего наказания. А Марфа Чапурина, жена казненного Вавилы, повесилась в сарае на балке. Пока заметили ее, она уж окоченела.

— Прикажи закопать всех в одной яме. Кладбище и так расползается на всю долину, а там неплохой овес родит. Мертвым можно и потесниться. Иди с богом и смотри за порядком. Ведь Настасьи теперь нет, а без хозяйки дом сирота. Позови ко мне Тимофея, потом кликнешь Матрену Федюкову и молодую Чернявку.

Староста вышел. Аракчеев поправил лампадку перед иконой Анастасии-римлянки, очень похожей на Минкину, и набожно перекрестился. Год тому назад эту икону написал богомаз из Петербурга, а митрополит освятил ее в день рождения хозяйки Грузина.

Аракчеев опустился на колени, начал молиться. Он не читал обычных молитв, а точно жаловался богу на свое нынешнее сиротство:

«Боже, зачем ты призвал ее к себе? Никогда уж не прозвучит в моей обители ее ангельский голос, осиротила нас ее святая душенька. Правда, покойница была ругательница, да кто из нас без греха? Бывало, и меня грязным словом обругает... Но господь милостив, авось простит ее прегрешения... Зато какою она была хозяйкою: не давала спуску лентяям, трудились от зари до зари во страхе божием. У соседей-помещиков работы затягивались, а у нее всегда вовремя сеяли и убирали. Царицей была в имении. От одного ее голоса все дрожали. За это и погубили ее лиходеи. А каково-то теперь мне без нее? Найти бы только убийц и достойно покарать их, чтобы ее душенька в раю потешилась. Да и я бы тогда успокоился, что выполнил свой долг, отомстил за ее смерть. Боже, помоги выявить злоумышленника среди рабов моих, перстом своим укажи на него! Аз молю тя, грешный!..»

Вошел палач Тимофей, широкоплечий толстяк с длинными руками и мощными кулаками, словно сплетенными из жил.

— Звали меня, ваша милость? — спросил он, и его кустистые вылинявшие брови шевельнулись.

— Что же ты, Тимофей, плохо работаешь? — стал укорять палача Аракчеев. — До сих пор не нашел лиходея. А ведь я приказал тебя хорошо кормить и водки давать. Вот как ты платишь за мое добро и ласку?

— Я не ленюсь, ваша милость, — обиделся палач, испуганно поглядывая на Аракчеева. — За день рук не чую, не жалею плетей и лозы. Нешто моя вина, что они молча дуба дают и не каются?

— Ну что ты мне говоришь, точно я сам не вижу, как ты работаешь! — недовольно прогнусавил граф. — Разучился, Тимофей! Выходит, надо другого на твое место поставить, постарел ты.

Палач испугался не на шутку. Кормили его сытно, к обеду давали рюмку водки, а тут, не дай бог, придется голодать и вместе со всеми ходить в поле. Да и дворня загрызет за то, что не жалел никого, служил барину, как верный пес.

— Я не постарел, ваша милость! — глухо оправдывался Тимофей, переступая с ноги на ногу. — Пять раз ударю — кости трещат, богу душу отдает. Сила в руках у меня есть. Однако вы и покойница предупреждали, чтобы не забивал мужиков до смерти...

— Насмерть забить и дурак сумеет. А ты наказывай так, чтобы сходил с ума от боли, но калекой не остался. Ведь всю жизнь на этой должности. Сначала в помощниках ходил, теперь самостоятельно орудуешь, должен бы уже, кажется, иметь опыт. Жилы из живого тяни, и чтобы не помер. Понимаешь?

— Рад служить, — сказал Тимофей, рукавом вытирая со лба пот.

— Заруби себе на носу, что за хлеб и водку надо верной службой платить. Последний раз предупреждаю. Иди с богом!

На пороге выросла немолодая уже женщина — смуглая, с лицом, точно опаленным ветром и непогодой. В главах ее, когда-то красивых, застыли безутешная печаль и тревога. Мертвым взглядом смотрела она на графа, словно окаменев в ожидании.

— Матрена, — подошел к ней Аракчеев, — перед святым образом великомученицы Анастасии-римлянки поклянись, что будешь говорить правду и ни в чем не покривишь душой, ибо это грех, который нельзя замолить. Будешь вечно гореть в геенне огненной, ежели клятву нарушишь. Становись на колени и повторяй за мной...

Женщина какое-то мгновение стояла, непонимающе глядя на Аракчеева, потом до ее сознания дошел его приказ. И, загипнотизированная взглядом графа, она опустилась на колени.

Машинально повторяла маловразумительные слова клятвы. Приказал креститься — перекрестилась. Велел положить перед киотом три поклона — положила.

— А теперь вставай и говори: кто убил нашу хозяйку и благодетельницу? Неправду скажешь — на месте испепелит тебя, как клятвопреступницу, огонь божий.

Женщина молчала, будто оглохла, только по ее поблекшему лицу пробегала дрожь.

— Матрена, почему молчишь? Голос потеряла? Так я прикажу Тимофею, чтобы он развязал тебе язык.

Женщина вдруг схватилась обеими руками за голову, громко зарыдала.

— Не знаю, ваша милость! Ничего не ведаю, я в поле была...

Она шаталась, словно под ногами у нее был не твердый пол, а болото.

— Дура! — закричал Аракчеев и больно рванул ее за плечо, та едва на ногах устояла. — Спрашиваю тебя, так признавайся, лентяйка!

— Хоть режьте — не знаю ничего! Как перед: богом...

Аракчеев понял, что Матрена не скажет, а может быть, и не знает, кто убил. Значит, не стоит терять время. Он приказал ей идти и на свободе подумать. Коли не выдаст убийцу, пусть пеняет на себя.

— Продам в чужую губернию, разлучу с мужем и детьми. До самой смерти их не увидишь. Долой с глаз моих!

Как пьяная, вышла Матрена из барских покоев. За конюшней ее ждали люди.

— Не выдала, Матрена?

— Нет! — одними губами ответила она, чтобы успокоить их, и, едва переставляя непослушные ноги, побрела к хате, где жили крепостные, как овцы в кошаре.

А перед Аракчеевым уже стояла девушка Чернявка, боясь поднять на него глаза. Он ласково гундосил, что, коли она хочет себе счастья, пусть назовет имена преступников.

— Ты еще молодая, выдам тебя замуж, за кого сама пожелаешь. И хату новую велю поставить. Заживешь в счастье со своим любезным, будешь деток плодить. А не признаешься — приведу солдат на постой и отдам им на потеху. Надоешь им — прикажу попу повенчать тебя с дурачком Потапом. Станешь ему кости по ночам греть, а днем ходить на работу. Голодом заморю, вздохнуть не позволю. Смерти будешь рада, а помереть не дам.

Девушка дрожала, как верба на ветру. Слезы оросили лицо. Она вся съежилась, ожидая, что вот-вот просвистит вымоченная в соленой воде розга.

Аракчеев гневался, кричал, угрожал, стараясь устрашить и так насмерть перепуганную девушку.

— Ничего не слыхала я, барин, не знаю... — громко всхлипывала она, вытирая рукавом рубахи глаза.

— Не знаешь? — грозно спрашивал он, глядя на ее красивую фигуру и мысленно прикидывая, сколько можно взять за Чернявку, если продать ее какому-нибудь сладострастнику. — Так запомни, чтобы потом не каяться за свою непредусмотрительность. Даю тебе день на размышление. Надумаешь — приходи.

На пороге появился Никита и доложил:

— Барин, приехали их преподобие!

— Архимандрит? Или кто другой?

— Да они, стало быть. Ну, те, что пьют калгановку... Пузатые такие...

— Дурак, подавай мундир.

Одеваясь, Аракчеев думал: «Не вовремя принесло архимандрита. Будет просить, чтобы я дал что-нибудь на помин души Анастасии новопреставленной. Черные вороны!..»

Девушка, воспользовавшись случаем, выскользнула за дверь и, не оглядываясь, побежала через двор к хате, где ее ждал парень. Он бросился к Чернявке, напуганный не меньше, чем она.

— Ну, что сказал этот ирод? Ты не призналась?

— Как ты мог такое подумать, Клим! — задыхаясь, все еще дрожа от страха и вытирая слезы, отвечала она. — Пообещал выдать за Потапа, а перед этим отдать солдатам на потеху...

— У, проклятый! — Он заскрежетал зубами и так стиснул кулаки, что ногти впились в ладони. — Когда же придет на него погибель?..

...Аракчеев низко поклонился гостю, почтительно опустил голову для благословения.

Архимандрит Фотий взмахнул широким рукавом рясы над лысиной графа:

— Во имя отца и сына... Мир дому сему!

— Милости прошу, ваше преподобие. — Аракчеев открыл дверь в столовую, пропуская вперед гостя.

— Слышал, слышал про горе, постигшее тебя, граф, — пробасил Фотий, входя в теплую комнату, обставленную дубовой мебелью.

Стол был покрыт зеленой скатертью. На стенах висели портреты императора и двух императриц — матери Александра и Елизаветы Алексеевны. На камине скульптурной работы стояли позолоченные и серебряные безделушки, а в переднем углу, как и в каждой комнате у Аракчеева, был устроен киот и горели лампадки.

Гость перекрестился на угол, подергал гриву на голове, разгладил бороду.

Кухарка и молоденькая горничная, поклонившись хозяину и гостю, молча принялись хлопотать у стола, ловко расставляя вина и закуски.

Никита в таких случаях не показывался, все делали женщины, предназначенные для приема важных гостей.

Аракчеев пригласил гостя к завтраку.

— Разделите со мною трапезу, ваше преподобие! Один, аки перст, остался. В посте и молитве провожу дни скорби.

— Сие похвалы достойно. Не оскудеет душа не токмо на молитвы, но также и на деяния благие. По новопреставленной рабе божией Анастасий сонмом возглашаем сорокоуст, и во здравие твое на ектенье часть из тела господня вынимаю. Вот привез тебе просвиру.

Аракчеев, перекрестившись, поцеловал небольшой хлебец и отнес его к киоту, где на полочке уже лежало немало черствых, трухлявых просвирок.

— Анастасия — блаженная душа, — промолвил он, садясь за стол, — не ведала, что мученическую смерть примет за свои благодеяния и любовь к ближним.

Фотий слышал, как жестоко обращалась с людьми покойница, как издевалась над ними, однако счел неучтивым сказать горькую правду, поглощая графские хлеб-соль.

— Никто не ведает, когда придет его смертный час. Блажен, кто постоянно глаголет: «Помяни мя, господи, во царствии своем!» — проговорил архимандрит, опрокидывая большую рюмку калгановки.

— Я в монастыри на вечное поминовение послал кое-что, — печально произнес Аракчеев, следя, как уминает гость жареную рыбу. — И столичному духовенству уделил от щедрот своих. И в первопрестольную придется немного послать, чтобы замаливали грехи новопреставленной рабы божией.

— Похвально сие и достойно подражания, — повторил архимандрит, налегая на напитки и закуски. — Оскудевает вера — вот в чем причина вольнодумства и либерализма. Страху божьего мало, а это ведет к непокорству и будит дьявола, пребывающего в каждой душе и ожидающего только часа для своих поганых деяний.

Наконец Фотий, разомлев от вина и сытной пищи, откинулся на спинку кресла. Посидев так немного, он будто случайно завел разговор об отъезде императора на юг, о нездоровье императрицы и о том, что, конечно, вдали от столицы монарх грустит и печалится.

Фотий ни словом не обмолвился о письме Александра, хотя именно из-за него и пустился по осенним дорогам из столицы в Грузино.

Аракчеев сидел насупившись, надувшись, как сыч, и как будто дремал, слушая неторопливую речь архимандрита.

— Граф Алексей, — наконец обратился прямо к нему Фотий, — почему бы тебе не поехать в Таганрог? Императору будет приятно. Ведь в разлуке нам особенно нужна духовная пища, какую может дать только возлюбленный друг. А ты, граф, всегда пользовался любовью монарха, ибо он считает тебя кладезем премудрости и верности.

— Ваше преподобие, почему вы об этом заговорили? — спросил Аракчеев, подозрительно поглядывая на гостя. — Какая тут причина?

Фотий не растерялся, ответ был приготовлен заранее.

— Единственная причина — тревога за здоровье самодержца, — отвечал он спокойно, желая рассеять подозрения Аракчеева. — Кто в России более дорог монарху, чем ты? Потому и ехать тебе следует сей же час.

Слова архимандрита были приятны честолюбивому графу. Однако он не хотел отправляться в Таганрог.

— Не могу я, отче, бросить имение без хозяйского глаза. Кто после смерти Настасьи присмотрит за Грузином? Мне надо навести порядок, найти и наказать убийцу.

— Вряд ли, граф, найдешь, — с сомнением покачал головой Фотий. — Это все равно что искать иголку в стогу сена, сам знаешь.

— Найду, ваше преподобие, — сверкнул глазами Аракчеев, рассердившись на гостя. — Всех казню, пусть меня бог судит. За святую душу не грех сто грешников замучить.

— Самоуправство чинить закон не позволит. И Сенат. Законы, граф, пишут для всех. И выполнять их должны все. А в Таганрог обязательно нужно ехать. Смотри, ты ставишь под угрозу вашу дружбу. За любовь императора можно платить только любовью, граф. Святая церковь благословляет тебя на это путешествие.

Говорили долго. Аракчеев возражал, ссылаясь на осень, плохие дороги и здоровье, подорванное убийством Минкиной.

— Бог даст тебе сил и сократит дорогу, — стоял на своем Фотий.

Ему хотелось угодить Александру. И хотя упрям был «без лести преданный» царский любимец, Фотий не сомневался, что уговорит его выехать в Таганрог.

Архимандрит остался на ночь в Грузине.

В тот день крепостных не стегали плетями на «кобыле» и палач Тимофей отдыхал в каморке поблизости от «едикуля».

В дворцовой церкви митрополиты Петербургский Серафим и Киевский Евгений служили благодарственный молебен во здравие императора Александра. На молебне присутствовали члены царской семьи, министры, сенаторы и кое-кто из высшего чиновничества.

На Серафиме ярко-красная шелковая риза, на Евгении — зеленая. Обе шиты золотом и при свечах сверкают, словно усыпаны драгоценностями.

Пел хор.

Все притворялись, что усердно молятся, в действительности же каждый думал о своем. Просто этикет предписывал делать вид, что возносишь богу молитвы за здоровье императора.

Перед тем как дьякону провозгласить многая лета, в церковь вошел курьер, только что прибывший из Таганрога, и подал Николаю Павловичу пакет.

Великий князь, забыв о молебне, сразу вскрыл конверт и начал читать. Его бледное лицо на миг покрылось румянцем, но тут же стало еще бледнее обычного.

Николай Павлович выступил вперед и громко, так, чтобы все слышали, произнес:

— Его императорское величество самодержец всероссийский Александр почил в бозе...

Все замерли. Воцарилась мертвая тишина, только позванивала кадильница в руке митрополита Серафима, и кто-то глубоко вздохнул, словно с души у него свалилась огромная тяжесть.

— Приказываю служить за упокой души новопреставленного, — отчеканил Николай, точно он командовал на параде.

Митрополиты, еще не вполне придя в себя, торопливо переоделись в черные ризы и печальными голосами начали новую службу.

Ударили в колокола. Тоскливо пел хор. Однако лица у присутствующих были не грустные, а возбужденные, красные.

После службы во дворце собрались члены царской семьи, Государственного совета, министры, представители высшего духовенства. Николай прочитал сообщение барона Дибича и первый присягнул на верность новому императору Константину Павловичу. За ним последовали остальные. Было двадцать седьмое ноября тысяча восемьсот двадцать пятого года.

...Новость молнией облетела столицу. Хотя подробности смерти Александра были пока неизвестны, однако никто не сомневался: русский престол займет Константин Павлович, находящийся сейчас в Польше. В Варшаву помчались курьеры с сообщением, что цесаревич должен ехать в Петербург, где ему уже присягают на верность. А через несколько дней в витринах художественных магазинов появились портреты похожего на отца курносого претендента на русский престол, которого готовились торжественно встретить в столице.

Царица-мать получила письмо из Таганрога. Невестка писала, что, путешествуя по Крыму, Александр захворал, вернулся в Таганрог и умер там от лихорадки. Виллие сделал все, чтобы спасти монарха, но богу было угодно призвать его к себе.

В русских церквах и монастырях печально звонили колокола, служили панихиды, а по дорогам носились курьеры. В Тульчин спешил генерал-адъютант Чернышев с последним приказом Александра — начать следствие по делу членов Тайного общества и арестовать Пестеля.

Когда в Линцы дошла весть о смерти императора, Пестель немедленно написал в Васильков Муравьеву-Апостолу, предлагая ему быть готовым к началу акции, а сам выехал в Умань, чтобы посоветоваться с Волконским и Давыдовым. Уезжая, он приказал Лореру связаться с адъютантом командующего армией Крюковым, а также с князем Барятинским и Юшневским, находившимся в Тульчине, чтобы узнать их мнение и предупредить, что полки выступят, как только он, Пестель, вернется из Умани.

Неожиданная смерть Александра спутала все карты, нарушила планы, вызвала растерянность среди руководителей Общества. Единственным благом было то, что ушел с дороги человек, особенно мешавший революции. Однако эта смерть внесла в планы и непредвиденные коррективы, потребовала решительных мер, которые следовало осуществить немедленно, чтобы не упустить счастливого случая.

«Но действительно ли это счастливый случай? — думал Пестель, торопясь в Умань. — В такой ситуации всего не предусмотришь, а обстоятельства требуют решений ясных и определенных. Как быть? С чего начать? Наше влияние в полках еще недостаточно, нет договоренности с членами Общества, разбросанными по всему югу. А действовать надо дружно. И что в Петербурге? Что решили «северяне»? Готовы ли они поднять полки? На них падает главная задача: заставить Сенат обнародовать конституцию республики. Если бы иметь ответы на все эти вопросы, если бы знать, что думают товарищи, легче было бы начинать».

Холодный степной ветер хлестал по лицу, пронизывал до костей, хотя Пестель был тепло одет. Но он не чувствовал холода, он думал, что вот наконец пришел час, когда решается судьба отечества. Теперь или никогда! Победа или смерть! Так поставила вопрос сама жизнь. Император как будто нарочно столь внезапно ушел в небытие — словно решил посмеяться над недругами...

Пестель не заметил, как проехал околицу местечка, миновал раскиданные в вишневых садах белые хаты. Только очутившись у дома графини Браницкой, пришел в себя. Здесь квартировал бригадный генерал князь Сергей Волконский.

Хозяин был дома, радостно встретил гостя, но Пестель успел уловить в его глазах тревогу.

Они поцеловались, вошли в кабинет.

— Я сейчас на положении холостяка, — пошутил Волконский, приглашая гостя садиться.

— А где княгиня Мария Николаевна?

— Уехала к родителям... Она же... — Он искал подходящего слова. — Понимаете ли... в таком положении...

Пестель улыбнулся.

— Понимаю! Называться отцом — большая честь. И не меньшая ответственность перед человечеством. Ведь оно на единицу возрастает. И хочется, чтобы этот новый, еще не родившийся человек не знал наших забот, жил в лучшем, более чистом мире, навеки освобожденном от тиранов.

— Будем надеяться, полковник, что так оно и случится. Вот этого тирана смерть уже увела с нашей земли. Быть может, он был последним.

— Я приехал условиться, что и когда нужно предпринять, — Пестель опять начал волноваться, мысли, всю дорогу не дававшие ему покоя, снова обступили его в этой уютной комнате.

— Я и сам стал в тупик, услыхав эту новость, — признался Волконский. — Рано его величество переселился в царство Аида. Не дотянул до весны, нарушил наши планы.

— А весною пришлось бы нам силой переправлять его на тот берег Леты, — попробовал пошутить Пестель. — Теперь надо решать, что делать. Причем немедленно. Дорога каждая минута.

— Вот приедет Давыдов — решим. Я послал за ним гонца. А пока прошу в столовую: гостя полагается сначала накормить, а уж потом угощать баснями Лафонтена или Крылова.

Ночью приехал Давыдов. Он напился чаю, и они сразу приступили к делу — еще никто не спал. Таганрогское событие произвело ошеломляющее впечатление, они растерялись: так бывает всегда, когда непредвиденные обстоятельства разрушают, казалось бы, основательно составленные планы. Никто не знал, с чего начинать, когда выступать. Немедленно или подождать, посмотреть, как решится вопрос о престолонаследии?

Волконский и Давыдов предлагали придерживаться старого плана и ждать до весны. Пестель советовал готовить полки к январю: он знал наверное, что Вятскому полку в январе предстоит дежурить при главной квартире, тогда легче будет арестовать штаб армии и двинуться сначала на Киев, а потом на Москву и Петербург.

— А вы, — обратился Пестель к Давыдову, — займитесь военными поселенцами. Вас там знают и уважают, значит, успех обеспечен. Подполковник Ентальцев хоть сегодня поднимет своих людей. Ахтырский гусарский тоже наготове, как сказал мне Сергей Муравьев-Апостол: он недавно разговаривал со своим родственником Артамоном Муравьевым, командиром гусар. Тот заверил его, что Ахтырский полк обязательно выполнит приказ Общества. «Славяне» не подведут — за это можно ручаться, потому что среди артиллеристов и в полках, расквартированных вокруг Житомира и Новоград-Волынска, очень много наших единомышленников. Да и другие воинские части, узнав, что восстание началось, поддержат нас. Я думаю, Трубецкой, Никита Муравьев, Рылеев и иные «северяне» тоже подхватят наш призыв. Об этом мы с ними договорились. Итак, время выступления неожиданно приблизилось, нужно действовать решительно. Повторяю: теперь или никогда!

Долго обсуждали они разные варианты, однако вопрос так и остался открытым. Условились лишь поддерживать постоянную связь между управами и быть готовыми начать акцию, если обстоятельства заставят действовать немедленно.

С невеселыми думами возвращался из Умани Пестель. Раньше он сам сдерживал слишком горячих членов Общества, а теперь его отговаривают немедленно начинать восстание, хотят оттянуть события до весны.

«Просто все растерялись, — думал Павел Иванович по дороге. — Нет единства, нет тесной связи. И ясного плана недостает. Есть отдельные островки в океане, а нужно, чтобы был один материк: островкам не выстоять, если поднимется сильный шторм. Вот так и наши группы. Много людей, преданных революции, готовых к самопожертвованию, но, к сожалению, нет сильной руки, чтобы как следует ударить по монархии. Вот в чем наша слабость. Да, наверное, это так. А может быть, я тоже растерялся и недооцениваю нынешние обстоятельства? Волконский и Давыдов видят дальше, они правы, настаивая на том, чтобы оставить все до весны и не ломать старого плана. Как поступить, чтобы избежать ошибки? У нас есть примеры других революций. Они вспыхивали сразу, подхваченные стихийной силой — вооруженной толпой, однако в короткий срок теряли весь свой запал, а правительство легко подавляло их. Ведь на стороне правительства не только сила, но и опыт подавления. Быть может, и мой план тоже приведет всего лишь к вспышке? И, не разгоревшись, огонь погаснет, вернее, его погасят. Сейчас трудно сказать нечто определенное, еще труднее предвидеть, как будут развиваться события, и заранее обеспечить успех акции. В России это первая попытка совершить революцию. Болотников, Пугачев — то другое. Они возбудили чернь. Но с помощью одной лишь ярости пусть даже многих тысяч людей революции не сделаешь. И чернь на это не способна. Только армия может стать тем тараном, который пробьет дорогу свободе. Итак, нужно поднять восстание в январе. Вятскому полку выпадет честь первому сделать шаг к революции или к виселице. Третьего пути нет».

Думы, сомнения, а где-то в уголке сознания опасения, колебания. И по-прежнему тревожно, сердце вещует недоброе.

— Ваше благородие, вон и Линцы видно, — подал голос Савенко.

И, как вспугнутые воробьи, разлетелись мысли. Но лишь на мгновение.

Майор Лорер нетерпеливо ожидал возвращения Пестеля, поэтому, увидев, что из переулка выбежали на площадь лошади, бросился навстречу, поймал за уздечку гнедого и повел во двор. Павел Иванович спрыгнул на землю.

Лорер крепко обнял его.

— Идемте, полковник. Скорее!

По виду Лорера Пестель понял, что у майора есть важные новости, и быстро вошел в дом.

— Что-нибудь важное, Николай Иванович?

— Да. Адъютант графа Витгенштейна сказал мне, что капитан Майборода через корпусную квартиру отправил в Петербург донос на наше Общество.

Пестель остановился как вкопанный, Даже не стал раздеваться, просто забыл, что в комнате тепло. Зная неприязнь Лорера к Майбороде, он по-своему отнесся к этой новости. Предательство Майбороды почему-то не вязалось с его мыслями. Павел Иванович все еще верил в искренность капитана.

— Любое обвинение, Николай Иванович, требует доказательств, — произнес он, хмуро взглянув на майора. — И должной проверки. Тем более если речь идет о чести нашего товарища и единомышленника.

Лорер возмутился:

— Я не с базара принес эту новость, Павел Иванович. Мне сказал Крюков, наш общий друг. А Майборода никогда не был мне товарищем.

Пестель понял, что обидел Лорера, он извинился.

— Все наша раздражительность, дорогой друг. Стыдно, что мы иногда так несдержанны, грубы. Точно не друзья, а политические противники. Да... Однако послушайте, что предлагают Волконский и Давыдов...

В тот же день из штаба армии прибыл гонец. Пестеля вместе с его денщиком Савенко вызывали в Тульчин.

Это распоряжение удивило их и очень встревожило. «Почему мне приказывают ехать вместе со Степаном? — думал Павел Иванович. — Это неспроста. Наверное, что-то случилось...»

Лорер, взволнованный, бледный, шагал по комнате. Он думал то же, что и Пестель. Нет, не по служебным делам вызывают командира Вятского полка. Разумеется, это результат предательства Майбороды, не иначе. Его работа. Майор весь кипел от гнева, он готов был сейчас же ехать в Балабановку, чтобы расквитаться с изменником. Убить его без сожаления, как гадюку, которую так неосторожно пригрел у своего сердца Пестель.

— Что же делать, Павел Иванович? — не выдержал долгого молчания Лорер.

В его глазах было столько преданности и сочувствия, что Пестелю стало жаль друга.

— Да ничего, — отвечал он равнодушно, чтобы успокоить Лорера. — Утром поеду. И Степана возьму. Не понимаю — почему в штабе армии начали интересоваться денщиками?

— Все ясно, — горячился Лорер, — это он, Майборода! Я чувствую, что он предал вас. Этого следовало ожидать.

— Николай Иванович, может быть, вы и правы, однако пока сохраняйте спокойствие. Зачем лишние волнения? Мы же еще ничего не знаем. Больше выдержки и терпения, мой друг!

— Нет, я убью его! Только тогда я успокоюсь.

— Глупости! Это не принесет нам добра.

— Вы не должны ехать в Тульчин. Вас не выпустят оттуда.

— Предположим. Но что же дальше? Ждать, пока приедут, силой посадят в возок и повезут в штаб? Если б мы жили в крепости, то и тогда было бы нелепо отсиживаться за толстыми стенами. Не поехать — значит признать, что чувствуешь за собой вину. К чему давать в руки врагу лишние козыри...

— И все-таки я советую воздержаться от поездки. А если они сами приедут, поднять полк. За вами пойдут все, и это будет началом того, к чему мы уже давно готовимся. За Вятским полком восстанут остальные, мы огласим всенародно «Русскую правду» — пусть люди знают, за что мы боремся. А будут знать цель — пойдут на смерть.

«Наверное, и я в молодости был таким же пылким, — улыбнулся про себя Пестель, однако тотчас вспомнил, что Лорер всего на два года моложе его. — Разница невелика, просто Николай Иванович унаследовал от матери грузинскую кровь, вот почему он так несдержан. Мы дети одного поколения, на нашу долю выпала хотя и трудная, но почетная ответственность перед будущим. Но нам нести ее не как крест на Голгофу. Мы выполняем веление времени, мы осуществляем мечту о свободе. Да, России особенно необходима свобода...»

— Нет, дорогой друг, — сказал он вслух, — ехать нужно, и без промедления. Зачем вызывать у начальства подозрения? Ну а действовать, разумеется, буду так, как подскажут обстоятельства.

Лорер был вне себя.

— Вас арестуют! Вы об этом не думаете?

Он был готов отдать жизнь за Пестеля.

— Ну и что же? Арестуют, а потом отпустят. Как они докажут мою вину? Донос может быть обыкновенной клеветой. Не так ли?

— Нет, — в отчаянии покачал головой Лорер, — они запутают любого, и не так уж они наивны, чтобы не поверить Майбороде.

— Тогда я попробую выпутаться, — пошутил Пестель. — А вы, дружище, берите «Русскую правду» и ночью закопайте где-нибудь. Самое важное — сохранить ее, чтобы она не попала в руки полиции. Вот вам мой наказ.

— Исполню, Павел Иванович, не беспокойтесь, — пообещал Лорер. — Все сделаю, лишь бы вас отпустили из Тульчина домой.

— Вот и хорошо! Теперь не будем терять времени на разговоры и приступим к делу. Надо проверить наши бумаги, ведь иногда какой-нибудь пустяк может стать той ниточкой, за которую вытянут весь клубок. Главное — сохранять спокойствие и выдержку. Они наши верные помощники. Может быть, мы зря себя пугаем. А пуганая ворона и куста боится.

— Вы еще в состоянии шутить? — Лорер не одобрял подобного оптимизма. — А меня грызут злость и тревога. Я не могу успокоиться.

Всю ночь не спали, готовясь к тому неведомому, что уже поджидало их. Утром собрались в дорогу. Пестель сказал Савенко, что его тоже вызывают в штаб.

— Меня? — удивился Степан. — Чудеса, да и только! Зачем я им понадобился? Вызывают! Словно и без их напоминания я не поехал бы с вами.

Лорер волновался еще сильнее, чем вчера. Он посоветовал Савенко поменьше болтать, если его начнут допрашивать.

— Не извольте беспокоиться, знаем, где раки зимуют, — ответил денщик.

Пестель поцеловался с Лорером, они пожали друг другу руки.

— До свидания, Николай Иванович!

— Счастливого возвращения, Павел Иванович! — вздохнул майор, долгим взглядом провожая всадников, пока они не скрылись за поворотом дороги.

Уже после смерти Александра Первого генерал-адъютант Чернышев получил приказ выехать в Тульчин, арестовать полковника Пестеля и других членов Тайного общества, которые будут выявлены во время следствия, и ждать дальнейших распоряжений.

Одиннадцатого декабря Чернышев прибыл в Тульчин и остановился на квартире начальника штаба генерал-адъютанта Киселева, ожидая прибытия командующего Второй армией графа Витгенштейна. Тот в это время находился в своем имении, занимался хозяйственными делами, которым всегда уделял больше внимания, чем службе.

Чернышев не сказал о цели своего приезда, а Киселев не расспрашивал. Разговор вертелся вокруг Таганрога и столичных новостей. Только когда в Тульчин вернулся граф Витгенштейн, Чернышев сообщил, по какому делу он приехал.

Граф оторопел, услышав про заговор. Что касается Киселева, то он отнесся к известию спокойно: для него не было тайной, что в армии распространились противоправительственные настроения, поэтому он не видел ничего удивительного в том, что существует заговор против монархии. Его лишь удивляло, что Обществом руководит Пестель. Он даже усомнился в этом.

— А впрочем, — откровенно признался он Чернышеву, — полковник Вятского полка настоящий талант. На любом посту принесет пользу, проявив при этом должное достоинство.

Граф Витгенштейн поддержал начальника штаба:

— Да, прикажи Пестелю командовать армией или назначь его министром — он везде будет на своем месте. Потому и полк свой сделал образцовым. Его величество на последнем смотру дивизии любезно похвалил выправку солдат, четкость и слаженность их действий, каковые в самом деле заслуживают быть отмеченными.

«Похвалил!» — с иронией подумал Киселев, вспомнив, как долго император не желал давать Пестелю полк. Почему Александр с таким предубеждением относился к Пестелю — неизвестно. Однако, подписывая указы и артикулы относительно продвижения офицеров по службе, он всякий раз вычеркивал фамилию Пестеля. А Киселев опять включал ее в список, напоминал, даже сам просил Главный штаб назначить Пестеля командиром Вятского полка, именно его, а не кого-либо другого, потому что нужно было вывести отстающий полк в образцовые.

Наконец Александр смилостивился. Правда, и после этого дежурный генерал Главного штаба Закревский не раз предупреждал, что надобно следить за новым полковником. Что именно имел в виду Закревский, догадаться было трудно, но Киселев не забывал его предостережений. Вспомнил он их и сейчас. «Ай да Макиавелли!» — то ли с удивлением, то ли с одобрением подумал Киселев: это он когда-то назвал Пестеля именем хитрейшего из итальянских политиков. Киселев и теперь верил в разум и военные способности Пестеля и, слушая Чернышева, жалел, что полковника ожидала незавидная судьба.

Киселев хотя и догадывался о существовании какого-то Общества среди офицеров, однако почитал за лучшее быть подальше от политического авантюризма, в котором обвиняли тогда всех, кто мечтал о реформах, о конституции, о республике. Он любил слушать пылкие речи юных либералов, но был уверен, что эта болезнь молодости с годами незаметно пройдет — так же, как и пришла.

Все это припомнилось Киселеву, пока разговаривали Чернышев и граф Витгенштейн. Граф был подавлен. «Подумать только — в моей армии! Что скажет его величество?..»

Сообщение о заговоре очень напугало Витгенштейна. Он уже давно лишь номинально числился командующим, проводя свое время по большей части в имении близ Тульчина. Армией фактически командовал Киселев.

«Надо самому подать рапорт об отставке, пока мне не предложили это сделать», — решил граф. На душе у него было скверно.

Чернышев хотел отправиться в полки и арестовать всех, кого выдали Майборода и Шервуд. Но граф был против.

— Подобная акция вызовет нежелательную реакцию со стороны офицеров, — предупредил он царского посланца. — Пойдут слухи, пересуды. Это же пятно на всю армию. К чему? Кроме того, не доказано, что данные лица действительно политические преступники. Я предлагаю прежде всего вызвать Пестеля и здесь его допросить. Потом других, если возникнет необходимость. Сделать все тихо, без лишнего шума. Что касается генерал-интенданта Юшневского, то я сам займусь им. А пока он в штабе, генерал Байков произведет обыск у него на квартире, а также на квартирах тех, кого ваше превосходительство будет допрашивать.

Чернышев молча чертил что-то на бумаге, слушая командующего Второй армией. «Граф прав, дело деликатное, лучше, чтобы все обошлось без шума. Речь идет об офицерах из богатых и влиятельных семейств, с ними полезно жить в мире».

— Еще хочу обратить внимание вот на что, — продолжал взволнованный Витгенштейн. — Если эти офицеры в самом деле заговорщики, то они могут оказать сопротивление и поднять свои полки. Тогда вспыхнет восстание. Кто поручится, что у них нет единомышленников и что они не распространили свое влияние на других? Следовательно, надо провести акцию так, чтобы не вызвать лишнего возбуждения в воинских частях, где преступники несут службу.

Чернышев без возражений согласился с графом. Решили вызвать из Линцов Пестеля. Поскольку Майборода в своем доносе назвал имя денщика Савенко, не раз помогавшего Пестелю прятать «Русскую правду», то вместе с полковником вызвали и его.

При въезде в Тульчин, у шлагбаума, Пестеля встретил жандарм и подал письмо от дежурного генерала Байкова, который приглашал полковника к себе на квартиру. Пестелю пришлось ехать в сопровождении жандарма до самого центра местечка.

Генерал-майор Байков любезно поздоровался с Пестелем и пригласил его к столу. А когда они остались вдвоем, сообщил о приказе командующего арестовать его и поставить караул. В голосе генерала звучало сочувствие.

Известие не произвело особенного впечатления на Пестеля: он догадывался, почему его вызывают в главную квартиру, и был готов к любой неожиданности.

— Пока для вас приготовят комнату, полковник, побудьте здесь. А скоро, может быть, вернетесь в свои Ланцы, — сказал генерал и, ссылаясь на занятость, оставил Пестеля одного.

«Вот и заперли в клетку, — с иронией подумал Пестель, не теряя, впрочем, присутствия духа, словно речь шла о случайном недоразумении. — Недаром у Лорера было недоброе предчувствие. Но ехать все равно было необходимо. Ссылаться на болезнь или какую-нибудь другую причину бессмысленно! Правительство скорее поверит Майбороде, чем мне. Подлость всегда привлекает тиранов».

Вдруг дверь отворилась, и Пестель увидел на пороге Волконского в новом мундире, который очень шел к нему. Лицо Волконского было бледно, взволнованно. В глазах светилась тревога.

— Князь, какими судьбами?! — воскликнул Пестель, вставая со стула и бросаясь к нему.

— Спокойно, Павел Иванович. Мужайтесь, друг мой! — по-французски сказал Волконский, чтобы не понял стоявший на часах жандарм.

— Мужества нам не занимать, Сергей Григорьевич, — отвечал Пестель, не отпуская руки главы Каменской управы и глядя на него с благодарностью. — Уничтожьте немедленно всю переписку, вам тоже не миновать обыска. Предложите сделать это всем товарищам. Я ничего не выдам, не признаю никаких обвинений, от меня они ничего не добьются. Меня гнетет лишь одна мысль: что именно им известно о нашем Обществе, а чего они еще не выведали? Задача со многими неизвестными. Но сейчас главное — выдержка и спокойствие, победит тот, у кого крепче нервы. Словом, не беспокойтесь, ничего не открою, хотя бы меня в клочки разорвали. Спасайте только «Русскую правду».

Им не дали договорить, вошел генерал Байков. Увидев Волконского, он разгневался:

— Как вы сюда попали, князь?

— Очень просто, генерал, — спокойно отвечал Сергей Григорьевич, — Вошел в ту же дверь, что и вы. Я приехал к командующему, а тут мне сказали, что у вас гостит полковник. Вот я и заглянул на минутку.

— Полковник под арестом, и разговаривать с ним запрещено! — отрубил Байков. — Это нарушение приказа царского посланца и графа Витгенштейна; они распорядились держать арестованного под строгим караулом.

— Я этого не знал, генерал, — сказал Волконский таким тоном, словно ему и в самом деле ничего не было известно. — Не смею нарушать приказ и потому ретируюсь...

Когда за Волконским закрылась дверь, Байков напал на караульного жандарма:

— Не смей никого сюда пускать, дурак!

Жандарм не сводил глаз с генерала. Он точно окаменел, ни один мускул не дрогнул на его смуглом лице.

На допросе в присутствии Чернышева и Киселева Пестель не признал обвинения относительно своего участия в работе Тайного общества и руководства им. Внешне он держался совершенно спокойно, хотя в душе спокойствия давно не было, тревожные мысли сверлили мозг: что успел сообщить Майборода, кто еще внесен в его списки, кого уже допрашивал Чернышев и что ему известно об Обществе?

Чернышев вел себя как некое божество, всем своим видом показывая, что судьба заговорщиков в его руках. Тон у него был чрезвычайно высокомерный.

— Полковник, вы отрицаете, что принимали участие в политическом заговоре, и не желаете назвать лиц, причастных к нему? Так я вас понял?

— Да, отрицаю. Я не чувствую за собой вины, за которую должен нести ответственность перед правительством и императором. Поэтому и не могу никого назвать. Тем более что впервые слышу из ваших уст о каком-то Обществе.

Чернышев, прищурясь, смотрел на Пестеля. Он любовался его деланным спокойствием. Чернышев понимал, что Пестель будет все отрицать, пока его не поставят перед непреложными фактами, и, как опытный следователь, заранее торжествовал победу, впрочем, делая вид, что верит каждому слову.

— Ну что же, тогда я вас больше беспокоить не буду, — с подчеркнутой любезностью произнес он, провожая Пестеля из кабинета, словно тот был не арестованный государственный преступник, а важный гость.

— Приведите денщика полковника Пестеля! — приказал Чернышев жандармскому поручику, ожидавшему распоряжений в соседней комнате.

Савенко заметно волновался, отвечая на вопросы генералов, однако выдавать он ничего не собирался. Глядя в потолок, с трудом вспоминал разные события и людей, которыми интересовались следователи, взвешивал каждое слово.

— Кто чаще всего приходил или приезжал к твоему полковнику? О чем они разговаривали? Долго ли находились у него? — допрашивал Чернышев, не спуская глаз с денщика.

Степан пожимал плечами, забывая, что перед генералами полагается стоять навытяжку, отвечать коротко и ясно.

— К нам завсегда приезжают, потому как их благородие полковник любят всех угощать обедом да разными теликатесами и винами. Это уж точно.

— Ты, братец, не разводи тут антимоний — обеды, теликатесы, — а отвечай прямо: кто чаще других бывал у полковника, сколько времени сидел, о чем они разговаривали? Я знаю, денщики имеют привычку торчать у дверей и подслушивать. У денщика уши чуткие, как у зайца.

— Верно изволите говорить, ваше превосходительство, насчет ушей. Грешны! Ухо иной раз так само к дверям и липнет. Только вот горе наше, что господа офицеры по-хранцузскому разговаривают, а мы этой премудрости не обучены, потому и не разбираем, что к чему. Бормочут, а о чем — неведомо!

Чернышев злился, кричал на Степана, угрожал сгноить его на каторге, если не будет говорить правды. Но Савенко плел одно и то же.

— Распустился, чертов хохол! Пойди лучше на досуге подумай. За откровенность и верную службу получишь награду и поедешь на побывку, дурак!

— Мы, ваше превосходительство, со всем вашим желанием. Хотя мы грамоте не обучены, да как-никак понимаем, что начальству надобно говорить одну правду. Недаром присягу приносили...

— Прочь с глаз моих, остолоп! — заорал Чернышев, от природы грубый солдафон, выскочка, правдами и неправдами дослужившийся до высокого чина у начальника Главного штаба барона Дибича.

Савенко отвели на гауптвахту, так ничего и не добившись от него.

«Прикидывается дурачком, а сам хитрющий, бестия, — подумал Киселев, внимательно следивший во время допроса за денщиком Пестеля. — Было бы неплохо, если бы царский посланец ни с чем вернулся в Таганрог. Меньше хлопот. А то спросят, куда смотрели, почему допустили возникновение Общества и не донесли своевременно. Только лишние неприятности. И без них служить не очень-то весело...»

— Генерал-интендант Юшневский! — громко доложил молоденький адъютант командующего, появляясь на пороге кабинета.

— Проси! — бросил Чернышев, просматривая лежавшие перед ним бумаги.

Алексей Петрович тоже догадывался, по какому делу прибыл в Тульчин приближенный Дибича. Как только Чернышев поселился на квартире у Киселева, Юшневский сразу известил об этом письмом Волконского и врача Вольфа. А сам занялся своими бумагами и все, что могло вызвать подозрения, уничтожил.

Юшневский держался с достоинством. На вопрос Чернышева, давно ли ему известно о существовании Тайного общества, отвечал спокойно и даже с ноткой обиды:

— Ваше превосходительство, хотя мне и прискорбно слышать этот вопрос после двадцати четырех лет безупречной службы, однако имею честь доложить, что ни о каких обществах я не знаю.

— Так! — многозначительно произнес Чернышев, глядя прямо в глаза Юшневскому. — А не вашей ли рукой писаны некоторые страницы в сочинениях о политическом переустройстве части или даже всей Российской империи и не выправляли ли вы чьи-либо статьи такого же содержания?

«И об этом знает», — подумал Юшневский. Но выражение лица его не изменилось, оно оставалось холодно и равнодушно.

— Из сказанного мною вы можете сделать вывод, что подобных сочинений я не писал, не выправлял и потому ничего не могу о них сообщить.

Отрицательно отвечал он и на другие вопросы Чернышева. И все это записал собственноручно на двух листах бумаги — разборчивым, четким почерком, каким переписывал по просьбе Пестеля «Русскую правду».

Пока шел допрос, жандармы на квартире у Юшневского делали обыск. Перепуганная Мария Казимировна никак не могла взять в толк, чем провинился перед начальством ее муж и в чем его подозревают. Вся переписка Юшневского с братом Семеном Петровичем, чиновником девятого класса, а также с другими лицами была изъята и доставлена в штаб-квартиру Чернышева.

Читая показания Юшневского и глядя на строчки, только что выведенные его рукой, Чернышев заметил:

— Почерк четкий и твердый. Так писать может только совершенно спокойный человек.

— Скорее всего, это поклеп на генерал-интенданта, — сказал Киселев. — Не может быть, чтобы столь уравновешенный, политически лояльный человек имел отношение к заговору.

— Гм... Вы так думаете? — улыбнулся Чернышев, уколов взглядом начальника штаба Второй армии. — Я докажу вам, что вы ошибаетесь, Павел Дмитриевич.

На следующий день прибыл вызванный в штаб-квартиру армии Майборода.

Киселев слушал капитана, стараясь подавить отвращение к предателю. А тот подробно рассказывал о Пестеле и о том, как ему, Майбороде, удалось вступить в Тайное общество и войти в доверие к заговорщикам.

— Пестель хорошо относился к вам, капитан? — спросил Чернышев.

Ему доставляла удовольствие мысль, что он доказал начальнику штаба наличие заговора во Второй армии и активное участие в нем офицеров, за которых так ручались и он и граф Витгенштейн.

Майборода охотно отвечал на все вопросы.

— Полковник Пестель доверял мне секреты, считая меня своим единомышленником и даже другом. Я действовал как верноподданный его величества, ибо готов пожертвовать жизнью ради венценосца и престола российского.

— Что вам известно о законе или конституции, которую вы в своем письме назвали «Русской правдой»?

— Основные параграфы в ней следующие: отмена крепостного права, наделение землею тех, кто получит волю. Землю отнимут у ее собственников — помещиков, причем половину разделят между крестьянами, а другую половину отдадут в общественное пользование. Военные поселения надо уничтожить, а поселенцев освободить. Гвардию лишить привилегий, дарованных ей монархами, и вообще все гвардейские полки переименовать в обыкновенные армейские. Срок службы нижним чинам установить вместо двадцати пяти лет в пятнадцать. Кормить солдат хорошо, одежду и форму сделать удобною и цветом не похожею на нынешнюю. Запретить наказание шпицрутенами, а офицерам предписать обращаться с солдатами благородно и гуманно.

— И все это известно нижним чинам вашего полка?

— Да! — твердо отвечал Майборода. И прибавил, что Пестель приказывал и ему лично, и другим офицерам излагать основные пункты этой программы нижним чинам как во время учений, так и на досуге. — Полковник приказал мне готовить роту к восстанию с оружием в руках, Он учил, как заслужить доверие подчиненных, чтобы они впоследствии выполняли распоряжения Общества.

— Знаете ли вы, где хранится «Русская правда»?

— К сожалению, ваше превосходительство, сейчас я показать это место не могу, однако это может сделать майор Лорер. После лагерей Лорер сказал поручику Александру Крюкову, что в полку появился шпион, посланный правительством, и потому «Русскую правду» пока спрячут в бане. Я подслушал это случайно. Майор Лорер с первого дня относился ко мне с предубеждением, даже ненавидел меня. Я уверен, что именно ему Пестель поручил хранить и прятать «Русскую правду». И еще я слышал от Пестеля, что нужно уничтожить царскую семью. Причем сразу всех, чтобы никто из дома Романовых не спасся. После убийства должны были выпустить прокламации и манифест к армии, объяснить необходимость этой акции во имя революции и безопасности республики.

— Как поддерживалась связь между заговорщиками, вам известно?

— Да, ваше превосходительство! Связь между управами поддерживал подпоручик Полтавского полка Бестужев-Рюмин. Он почти не нес службы в своем полку, а постоянно разъезжал или жил в Василькове у Муравьева-Апостола. Этому беззаконию потакал полковник Тизенгаузен, который тоже замешан в заговоре.

— Вы утверждаете, что все названные в вашем списке лица были членами Общества?

— Да! — прогудел Майборода и почему-то захлопал главами. — Могу подтвердить это под присягой. В письме на имя его величества я назвал лишь сорок пять человек, о которых мне доподлинно известно. Однако заговорщиков в армии гораздо больше.

Рассказ Майбороды произвел неприятное впечатление на Киселева и графа Витгенштейна. Выходило, что во Второй армии действовали не отдельные реформаторы, а большая группа противогосударственных преступников. И к этой группе принадлежали не одни лишь молодые офицеры, но и такие опытные военачальники, как Пестель, Волконский, Муравьев-Апостол, Юшневский...

Киселев упал духом.

«Романовы никогда мне этого не простят, — думал он. — Начальник штаба обязан все слышать, все знать. А я не раз бывал у Пестеля, слышал, о чем говорят офицеры, но не придавал значения болтовне про конституцию, республику, русское якобинство. Следовало принять меры и прекратить эти постыдные разговоры, дабы вольнодумцы не отравляли юные души своими высказываниями о российских порядках. Да, я это проворонил...»

Граф Витгенштейн до сих пор не мог поверить, что столь достойные, обладающие большими познаниями люди, — как Юшневский, Ентальцев, Повало-Швейковский, принадлежат к заговорщикам...

«Какой ужас! Уничтожить в России монархию! Не заменить одного императора другим, а истребить весь род Романовых... — с трепетом думал Витгенштейн. — Неслыханное преступление! Отменить все права дворянства! Лишить гвардию привилегий, которыми она обладает испокон веку. И эти якобинцы служили в моей армии, а я ничего не знал. Нужно подавать в отставку. Буду выращивать капусту, жить на лоне природы и никогда не знать капитанов майбород...»

А Чернышев торжествовал:

— Ну что, Павел Дмитриевич, чья правда? Не я ли говорил, что Пестель и Юшневский только притворяются невинными овечками? Да мы стреляные воробьи, а тактика этих умников рассчитана на наивных юношей, неопытных в делах сыска. А вы еще пытались их защищать.

В его тоне было высокомерие и еще что-то очень обидное. Но Киселев сдержался и не ответил грубостью на тираду заносчивого выскочки.

Чернышев предложил кроме Пестеля арестовать майора Порера и поручика Крюкова, адъютанта графа Витгенштейна, и обо всем известить барона Дибича.

Вызванный на допрос поручик Вятского полка Старосельский подтвердил все написанное Майбородой и очень удивился, что под доносом нет его фамилии. Ведь он помогал капитану разоблачить заговорщиков и выведал не меньше, чем он.

В тот же день в Тульчин пришло известие о смерти Александра Первого в Таганроге. Уже целую неделю об этом ходили слухи, однако не все им верили. Теперь о кончине монарха официально сообщили из Петербурга.

Чернышев опечалился. Он надеялся выслужиться перед императором, раскрыв и юридически доказав существование заговора во Второй армии. И вот все рухнуло. Он не знал, как поступить.

Зато Киселев вздохнул с облегчением: гроза миновала. У нового монарха он сумеет заслужить доверие и расположение: ведь великий князь Константин всегда относился к нему благосклонно, а теперь именно он займет престол.

Киселев предложил приостановить следствие, пока не будет получен приказ нового императора. А тем временем запросить барона Дибича, что делать с арестованными государственными преступниками. Ну, а те, кого собирались арестовать, пусть до поры до времени погуляют на свободе. Только нужно на всякий случай установить за ними негласный надзор, чтобы они не вздумали удрать за кордон, который, кстати, не так далеко отсюда.

Из Тульчина помчались курьеры в Петербург — в Таганрог уже незачем было ездить. В Таганроге хлопотали о том, чтобы перевезти кое-как набальзамированное тело недавнего самодержца России, который отныне никого не интересовал. Все готовились присягать новому Романову.

Цесаревич Константин по-прежнему сидел в варшавском Бельведере, весело проводя время с княгиней Лович, и не спешил возвращаться в столицу. Николай Павлович первый присягнул на верность Константину, желая заслужить у старшего брата доверие и благосклонность.

В соответствии с законами и обычаями российского престолонаследия вступление на престол считалось совершившимся с момента освобождения его предшественником. Александр I умер, однако Константин не пожелал дать формальный акт отречения — это противоречило обычной практике и создавало чрезвычайно сложную ситуацию. Все Романовы в письмах просили Константина нее оставлять Россию надолго без монарха, но он как будто издевался над родственниками — писал о всяких пустяках. Сообщал варшавские новости, а о своем приезде молчал.

Скоро тревога охватила и членов Государственного совета, министров, сенаторов. Всех пугало междуцарствие. Дошло до ссоры между Марией Федоровной и Николаем Павловичем. Царица-мать упрекала сына за то, что он поторопился присягнуть Константину: надо было сначала получить его согласие на престол.

— А впрочем, — проговорила она с иронией, — какое может быть согласие, если еще два года тому назад он отказался царствовать! Я думала, Константин хоть сейчас опомнится, но выходит — нет. Да он и не имеет права занять трон, потому что связал свою жизнь с особой не царской крови. Польская графиня Иоанна Грудзинская слишком дорого обошлась Константину.

Николай вытаращил глаза, на его каменном лице мелькнула тень тревоги, удивления или, может быть, радости.

— Почему же вы до сих пор молчали, ваше величество? — посмотрел он на мать так, как смотрят на лютого врага. — Не понимаю! И удивляюсь вам!

Великий князь Михаил Павлович поглядывал то на мать, то на брата, не вмешиваясь в этот деликатный разговор.

— Я молчала, — рассердилась Мария Федоровна, — потому что такова была воля нашего светлого ангела Александра. — Она приложила к глазам платок. — Ты знаешь, что тайна монарха священна! И тот, кто ее нарушит, — отступник. Покойный император Александр тогда же приказал Филарету, митрополиту Московскому, составить проект манифеста, который и был подписан в Царском Селе. Один экземпляр этого документа хранится в московском Успенском соборе, а второй, собственноручно переписанный князем Голицыным, лежит в Государственном совете. Этот манифест наш ангел завещал огласить после его смерти. Теперь мы имеем право распечатать конверт и прочитать его всем, поскольку Константин своим молчанием еще раз подтверждает отказ от престола.

Для Николая это была ошеломляющая новость. Однако он выжидал. Вслед за ним Константину начали присягать полки. Николай Павлович знал, что его не любят офицеры гвардии, а ведь именно гвардия сажает на престол и сбрасывает с него венценосцев. В душе он был зол на мать и на Голицына, до сих пор хранивших тайну умершего брата.

Константин продолжал отмалчиваться, хотя между Петербургом и Варшавой каждый день носились курьеры, насмерть загоняя лошадей. Николаю хотелось, чтобы старший брат подтвердил свой отказ. Вся Россия ждала манифеста нового императора, но его по-прежнему не было.

В ту ночь Николай плохо спал. Задолго до рассвета встал с постели и ходил по опочивальне, думая все об одном и том же. Честолюбец, эгоист от природы, он наконец стоял рядом со своей мечтой: перед ним был русский престол! Он рвался к нему, как голодный человек к хлебу, как путник, измученный жаждой, рвется к роднику. Он во сне и наяву видел трон, всю жизнь завидовал Александру, ненавидел Константина. Но прятал свои чувства за каменной холодностью, которая так нравилась прусскому двору и еще кое-кому в Европе.

И вот наконец он в двух шагах от цели! Но сделать эти шаги не легко. Николай боялся, что, как только зачитает в Сенате свой манифест, явится Константин и все пойдет шиворот-навыворот. Сенат присягнет Константину хотя бы потому, что его поддержит гвардия, Николай знал, какова сила аристократии, дворянства. И сейчас могут появиться, откуда ни возьмись, новые зубовы, палены, бенигсены...

Целую ночь взволнованно шагал по своей опочивальне будущий император России, шаркая шлепанцами. А утром адъютант подал пакет от барона Дибича. Такой же пакет был послан в Варшаву, на имя Константина: в Таганроге не знали, кто будет царствовать. Начальник Главного штаба сообщал о наличии заговора во Второй армии, о доносах Шервуда и Майбороды.

Николая прошиб пот: да, вожделенный престол мог ускользнуть от него, мечта — развеяться, как мираж. «Сейчас или никогда!» — решил он и позвал камердинера, чтобы одеться.

В мундире дивизионного командира он подошел к большому зеркалу, висевшему в простенке. На него смотрел верзила с загадочной иронической улыбкой.

«Вид цезаря, — подумал Николай, любуясь собственной персоной. — Среди ныне живущих Романовых только я достоин имени монарха всея Руси, это бесспорно!»

Была суббота, двенадцатое декабря. За обедом Николаю подали письмо из Варшавы. Константин и на этот раз не сообщил ничего нового, только рассказал анекдот, весьма непристойный, так что письмо нельзя было прочесть вслух. Другое письмо было от министра двора генерал-адъютанта Волконского, просившего позволения похоронить Александра в Таганроге, так как тело покойного императора, хотя и набальзамированное, уже почернело и гроб нельзя будет открыть в Петербурге.

Пока Николай читал вслух это письмо, все сидели молча. Слышно было, как всхлипывала царица-мать, дрожащею рукой вытирая слезы.

Она уже видела гробницу сына в Петропавловском соборе, ключ от которой должен был находиться у министра двора, потому что именно он охранял место вечного покоя царствующей семьи Романовых. Еще одна гробница в царстве мертвых...

Николай не обратил внимания на слезы матери, не произнес ни одного утешительного слова. Он встал из-за стола и молча направился в кабинет, проклиная Константина, явно глумившегося над семьей Романовых в столь беспокойное время.

«Может быть, монархия на краю гибели, а он, курносый кретин, все шутит и развлекается. Заговор в армии! И кто участники? Генералы, полковники, князья, графы, бароны! Выходцы из славных родов, верхушка дворянства! Столпы, на которых держится русский престол! А в империи междуцарствие. Этим могут воспользоваться враги монархии. Нет, довольно ждать, нужно немедленно принять меры. История осудит меня, если в России погибнет абсолютизм. Я должен его спасти. И бог поможет мне выполнить эту священную миссию».

Адъютант подал запечатанный конверт и вышел из кабинета. Подпоручик лейб-гвардии Егерского полка Яков Ростовцев предупреждал о заговоре в столичных полках.

Николая бросило в жар. Зловещее предупреждение! Над его головой навис дамоклов меч.

Он вызвал командующего гвардейским корпусом генерала Воинова и приказал тринадцатого декабря собрать во дворце всех полковых командиров и генералов.

И, только отдав этот приказ, почувствовал, что тревога улеглась, сомнения исчезли и вместо них появилась уверенность, что не все еще потеряно. Если действовать решительно, можно будет занять трон.

Когда в воскресенье во дворце собрались командиры гвардейских и иных полков Петербургского гарнизона, в зал торжественно вошел Николай.

— Здравствуйте, господа! — поздоровался он, едва наклоняя голову. Холодным взглядом окинул тех, от кого в эти часы зависело, быть ему российским императором или нет.

На какое-то мгновение все замерли. Потом, точно по мановению невидимой руки, молча наклонили головы.

Николай вздохнул с облегчением: его признали достойным претендентом на престол.

Голос его прозвучал твердо и уверенно:

— Великий князь Константин Павлович отказался занять престол. В завещании покойного монарха, один экземпляр которого хранится в Государственном совете, а другой — в московском Успенском соборе, престолонаследником назначены мы. Отныне волею божией беру на себя ответственность за Российскую империю. Надеюсь, что вы будете верны новому императору, как были верны Александру Первому, брату нашему. Возвращайтесь в свои полки и завтра приведите их к присяге. Присяжные листы получите сегодня у дежурного генерала. Полагаю, что вы примете надлежащие меры для обеспечения порядка в столице.

Кивком головы Николай дал понять, что аудиенция окончена.

Командиры покинули зал, в котором с ними впервые разговаривал новый император. Все были взволнованы, хотя сохраняли вид спокойный и уравновешенный, как будто их ничуть не поразило сообщение Николая.

Вернувшись в кабинет, Романов распорядился назначить на восемь часов вечера собрание Государственного совета, а к утру следующего дня подготовить манифест о восшествии на престол императора Николая Первого.

Как только в столицу пришла весь о смерти Александра, деятельность Северного общества оживилась. Члены Общества почти каждый день собирались у кого-нибудь, разрабатывая планы восстания. Горячо спорили, отбрасывали то один, то другой вариант, искали наиболее подходящий. Одни настаивали на том, чтобы выступить немедленно, другие доказывали, что лучше не торопиться, а тщательно подготовиться. В том, что удобный случай представится, они не сомневались. Близкие ко двору знали, что Константин, не подтверждая своего прежнего отказа от престола, все же не выезжает из Варшавы и как будто что-то замышляет. Ни для кого не было тайной, что Николай рвется к трону, но и он почему-то выжидал. Складывались условия, при которых легче всего было осуществить план Общества и навсегда покончить с монархией.

Все были согласны в одном: Рубикон перейден, или теперь, или никогда! Александр неожиданно развязал им руки. Еще недавно они спорили о том, каким образом убрать его с дороги, и вот сама судьба помогла им. Итак, нужно готовить полки к открытому выступлению и революционному перевороту.

В это время подполковник Батенков и капитан-лейтенант Николай Бестужев известили членов Общества, что составляется манифест и войскам отдан приказ присягнуть вновь, теперь уже на верность не Константину, а Николаю Павловичу.

На квартире Рылеева, в тесных комнатах, день и ночь толпились офицеры столичных полков. Из Москвы приехали подполковник в отставке барон Штейнгель и отставной поручик надворный советник Михаил Пущин. Их беседам не было конца.

Уже несколько ночей Рылеев и братья Бестужевы Николай и Михаил, жившие в том же доме, что и он, ходили по Петербургу. Встречая солдат, заводили с ними разговор, уговаривая не присягать вновь, ибо это противозаконно. Заявляли, что если солдаты не присягнут Николаю, то срок воинской службы будет сокращен до пятнадцати лет и для всех настанет облегчение. Просили рассказывать об этом своим товарищам в казармах, чтобы и они с оружием в руках пошли за офицерами, которые борются за свободу и права для всех, кто живет в России.

Штатский Рылеев и братья Бестужевы говорили, что великий князь Николай Павлович хочет незаконно занять престол, а Константина насильно лишить его, так как он намерен отменить крепостное право.

В эти холодные зимние ночи Рылеев простудил себе горло. У него болела голова, опухли веки. Глаза были красными от бессонницы. Какой уж там сон: приляжет на полчаса на диване — и снова на ногах. Снова все о том же: революция, республика, план восстания. Беседы и дискуссии не прекращались в течение целых суток.

Особенно подробно Рылеев расспрашивал Штейнгеля и Пущина о московских единомышленниках. Интересовался настроениями москвичей, выяснял, делают ли они что-нибудь для революции. Спросил и про графа Михаила Орлова, когда-то непримиримого врага монархии.

— Это было давно, — с сожалением отвечал Пущин. — Нет уж прежнего орла. После женитьбы да еще после того, как у него отняли Шестнадцатую дивизию, орел превратился в обыкновенного петуха. Жизнь обломала крылья, погасила огонь юности.

— Жаль! — с грустью резюмировал Рылеев. — Он мог бы немало сделать для республики. Революции такие люди очень нужны. Ну а что в Москве? Каковы настроения?

— Как и повсюду, — сказал Штейнгель. — Зловещая тишина. Перед бурей...

— Вот скоро и нарушим эту тишину, — заметил исполненный решимости Рылеев. — Было бы хорошо, если бы одновременно началось восстание и в Москве. Жаль, что новости так долго идут по нашим бесконечным дорогам. Нет возможности вовремя договориться с друзьями, разбросанными по империи. Это хуже всего. Однако нам уже ничто не может помешать. Как говорится, возврата нет!

Приехал посиневший от холода князь Трубецкой, привез манифест Общества, который ему поручили составить. Рылеев внимательно читал параграф за параграфом, иногда задерживаясь на какой-нибудь фразе. Согласно этому документу царское правительство распускалось, отменялось крепостное право, всем сословиям предоставлялись равные права перед законом: свобода печати, совести и занятий. Манифест гарантировал гласность судопроизводства, чиновники заменялись выборными лицами, сокращался срок службы в армии, упразднялись рекрутчина и военные поселения, вводилась обязательная воинская повинность и внутренняя народная стража. По манифесту отменялась также подушная подать и все недоимки по ней. Форму правления для новой России должен был избрать Великий собор. Ему же предоставлялось право решить вопрос о земле и определить судьбу арестованного семейства Романовых.

— Вот и хорошо, — сказал Рылеев, дочитав манифест, и глаза у него загорелись. — Мы силой оружия принудим Сенат не присягать Николаю и обнародовать этот документ. — И он потряс в воздухе бумагами.

Наталья Михайловна, жена Рылеева, пригласила гостей в столовую. Она побледнела и извелась за эти две недели. Их квартира напоминала теперь государственное учреждение. Круглые сутки суета и суматоха! Однако Наталья Михайловна не жаловалась, а мужественно несла этот крест, как верная жена своего неутомимого мужа.

Трубецкой отказался от завтрака, он куда-то спешил. Но еще не прощался, обещал к вечеру приехать.

— Все дела да хлопоты, любезная Наталья Михайловна, — сказал он шутливо, словно речь шла о заурядных вещах, а не о восстании. — Дела! Вот когда их не будет, тогда мы снова начнем собираться у вас на литературные беседы, а вы станете угощать нас ржаным хлебом и квашеной капустой. Я один целый кочан съем. Тогда эту обитель будут населять лишь музы, а не столь беспокойная братия, к которой принадлежу и аз, грешный.

— Я всегда рада гостям, князь, — искренне отвечала хозяйка. — Тем более друзьям Кондратия.

— Сколько хлопот мы вам доставили! Простите великодушно.

— Сергей Петрович, — сказал Рылеев, вставая с дивана, — подвези меня, не хочется брать ваньку. К тому же у тебя сани крытые.

— Куда же ты опять, Кондратий? — всполошилась жена. — Тебе надо полежать в тепле, а не выходить на мороз. Сегодня ветрено.

Рылеев стал ее успокаивать.

— Я чувствую себя хорошо, Наташа, а в санях князя как в боярских хоромах. У меня срочное дело, понимаешь? Надо встретиться с одним человеком.

— У тебя всегда дела. И все срочные, — вздохнула она безнадежно, опуская голову.

Рылеев поцеловал жену, быстро оглянулся и, уже выходя из комнаты, извинился перед Пущиным и Штейнгелем.

— Завтракайте, я скоро вернусь. Тогда поговорим.

Стучали подковы о мерзлую землю, мягко катили сани по улицам столицы. Какое-то время они молчали. Потом Трубецкой сказал:

— Сегодня на юг уезжает младший из Муравьевых-Апостолов — Ипполит, прапорщик квартирмейстерской службы. Он получил назначение в один из полков Второй армии. Я напишу Сергею Ивановичу, что мы собираемся поднять восстание во время переприсяги. Думаю, что такому почтальону, как Ипполит, можно доверить подобную тайну.

— Ну что же, пиши. Только осторожно, не называя фамилий. Время беспокойное, все может быть.

— Ипполит достоин своих братьев. Он скорее умрет, чем выдаст.

Они помолчали.

— Как там, на юге? — задумчиво произнес Рылеев, этот вопрос особенно беспокоил его в последние дни. — Готовы ли наши друзья поднять свои полки? К сожалению, люди еще не научились за короткий срок преодолевать расстояние в сотни верст.

У австрийского посольства Трубецкой вышел и велел кучеру отвезти Рылеева, куда тот пожелает. Сам же направился к своему родственнику, свояку Лебцельтерну. На прощание Трубецкой сказал:

— До вечера, друг мой!

Рылеев поехал на квартиру князя Оболенского, чтобы сообщить ему об измене Якова Ростовцева, за которого князь поручился, когда того принимали в Общество. Войдя в кабинет, Рылеев остолбенел: у стола, опираясь на него левой рукою, стоял красный от гнева Оболенский, а почти у окна — подпоручик Ростовцев. Яков Ростовцев испуганно взглянул на Рылеева и сразу же опустил глаза. На его продолговатом лице блестели капли пота, он был бледен, — словом, выглядел как вконец растерявшийся человек, которого застали на месте преступления. Рылеев понял, что князю все известно.

— Повтори! — приказал Оболенский Ростовцеву.

Тот, казалось, хотел исчезнуть из этой комнаты, провалиться сквозь землю, убежать куда угодно от суровых, может быть даже беспощадных, судей.

— Оставь! — прервал Рылеев Оболенского, с отвращением глядя на предателя.

— Я не назвал ни одной фамилии, — оправдывался Ростовцев, пряча взгляд, как вор, который боится расплаты за свое преступление. — Я только хотел предупредить императора, чтобы он всех вас спас, потому что во время этой акции прольется невинная кровь.

— Ты изменник, ты выдал товарищей и предал святое дело, которому поклялся служить, поэтому тебя ждет позорная смерть! — кипел от гнева Оболенский и швырял на пол бумаги, нащупывая в ящике стола пистолет. — Вот я сейчас расквитаюсь с тобою, иуда, чтобы ты не смел поганить нашу землю! Не на дуэли убью, а просто уничтожу, как паршивого пса.

Ростовцева словно ветром сдуло. Рылеев только успел заметить в дверях перекошенное от страха лицо и съежившуюся фигуру. Ростовцев выскочил из кабинета в одном мундире, забыв шинель. Так и нырнул в холодный петербургский туман.

За ним с пистолетом в руке бросился Оболенский, но Рылеев остановил его:

— Оставь, друг! Этим только навредишь себе, ты же знаешь. Николаю и без Ростовцева кое-что известно о нашем Обществе. Теперь главное — опередить этого прусского Аполлона, рвущегося на престол, ударить его по рукам: ведь он уже переселился в Зимний дворец, как настоящий монарх, хотя ему еще не присягали.

— Сегодня должен собраться Государственный совет, а четырнадцатого будет присягать Сенат, — сказал, тяжело дыша, Оболенский. Он все еще не мог успокоиться, чувствуя себя виноватым, что доверил тайну Ростовцеву, поручился за него и к тому же не убил его сейчас здесь, в кабинете, а отпустил на свободу.

— Нет, четырнадцатое декабря станет нашим днем, дружище, — решительно заявил Рылеев, и в голосе звучала такая уверенность, что Оболенский положил пистолет в ящик и, облегченно вздохнув, опустился в кресло. — От нас зависит, — продолжал Рылеев, — чтобы Сенат не присягнул Николаю и сенаторы сделали то, что мы им прикажем. Ты ручаешься за Финляндский полк?

— Как я уже докладывал на совещании, думаю, что он с оружием в руках выйдет на Сенатскую площадь.

— И другие товарищи говорят то же самое о своих полках. Тут важно опередить Николая. В конце концов, можно и малыми силами ударить по Зимнему, арестовать Романовых и их родственников. Лишь бы начать, потом к нам присоединятся другие полки и откроется путь для революции. Единственное, о чем я прошу тебя, Евгений, — это чтобы никто пока не знал об измене Ростовцева. Надо оберегать наш боевой дух перед тяжким испытанием. Пусть мы умрем, лишь бы Николай не переловил нас, как воробышков в гнезде. Есть только две дороги — к жизни или в могилу! И обе очень короткие. Однако я думаю, что мы победим.

Искренняя вера Рылеева подействовала на Оболенского как глоток свежего воздуха, который был ему сейчас так необходим. Князь с благодарностью взглянул на друга, и от его недавней мрачности и гнева ничего не осталось. Как будто сквозь тучи неожиданно пробился луч солнца и упал на утомленное лицо Оболенского, патриота, всей душой преданного революции.

— Да будет так, как ты говоришь, Кондратий! — тихо произнес князь Оболенский и на мгновение закрыл красные от бессонницы глаза.

Накануне восстания на квартире Рылеева в последний раз собрались члены Северного общества. Бурным и тревожным было это последнее совещание. Возбужденные приближением огромного и грозного события, все очень волновались. Ведь они готовились к этому испытанию не один год — и вот оно наконец, долгожданное, неведомое! Через несколько часов либо они упадут на камни мостовой, либо восторжествует свобода и перед отчизной откроется новый, светлый путь.

Бледные и раскрасневшиеся лица, болезненный блеск глаз, сдержанные и резкие движения, простуженные, но бодрые голоса. Разные натуры, но в душе у всех одно — готовность умереть или победить. Такими увидел своих товарищей Рылеев, когда они окончательно утверждали разработанный и одобренный на многих тайных собраниях план восстания.

Диктатором единогласно избрали Сергея Трубецкого, хотя он и отказывался от такой ответственности, ссылаясь на разные причины. Однако на его доводы не обратили внимания.

— Князь, глас большинства — глас божий! Кому, как не тебе, взять на себя общее руководство полками?

— Разве ты забыл Бородино, бои под Люценом, Кульмом и Лейпцигом? — напоминали ему товарищи годы Отечественной войны и заграничных походов.

— А теперь твой военный талант и мужество послужат общему делу. Мы твои помощники. Приказывай — пойдем на смерть.

— Веди нас на последний бой с абсолютизмом! Да будет благословен наш путь!

Растерявшийся Трубецкой больше не отказывался. Доверие друзей глубоко тронуло его. Были распределены обязанности, все получили приказы на завтра.

Капитану Нижегородского драгунского полка Александру Якубовичу поручили командовать отрядом, который должен был занять Зимний дворец и арестовать Николая и остальных Романовых.

С черной повязкой на лице, Якубович при тусклом свете свечей казался грозным и загадочным. Он подошел к столу, обвел взглядом комнату, словно хотел запомнить, кто собрался здесь в этот декабрьский вечер, и сказал:

— Благодарю за честь! Помните, когда-то я добровольно соглашался убить императора Александра? То была бы личная месть: он перевел меня из улан в драгуны и отправил на Кавказ. А нынешняя моя миссия благородна, я выполню ее во имя благоденствия России, я принимаю ваше поручение как приказ.

Якубович почтительно наклонил голову и отошел в угол, где сидел раньше в старом кресле. Его перевели из гвардии в драгуны и отправили на Кавказ за участие в дуэли графа Завадовского и Шереметева, стрелявшихся из-за известной балерины Истоминой. Однако наказание не возымело действия на бретера-секунданта. Скоро на дуэли с Александром Грибоедовым Якубович прострелил ему левую ладонь. Капитана считали храбрым и мужественным человеком за его отчаянные наскоки на позиции горцев. В одном бою Якубович был ранен в голову и с тех пор всегда носил черную повязку.

Все знали, что Якубович ненавидит монархию, и поэтому были уверены, что он захватит Зимний дворец и выполнит поручение Общества, к которому формально не принадлежал.

Итак, капитан Якубович и лейтенант гвардейского экипажа Арбузов Антон Петрович должны были утром вместе с моряками и измайловцами выйти по Вознесенскому проспекту на Сенатскую площадь, по знаку диктатора Трубецкого ворваться в Зимний и смять охрану, если она окажет сопротивление.

Рылеев не сомневался в успехе Якубовича, тем более что младший из братьев Бестужевых, мичман Петр, докладывал о готовности моряков выступить за революцию в день новой присяги.

Слова попросил Каховский — отставной поручик, незаметный сухощавый человек с лихорадочно блестевшими глазами.

— Прежде чем выводить на площадь полки, — сказал он, и его всегда немного оттопыренная верхняя губа нервно задрожала, — нужно убить претендента на престол. Не ждать Великого собора, а уничтожить его сразу ради успешного завершения революции. Поручите это мне, господа! Я пройду во дворец и собственноручно заколю его кинжалом, как Занд шпиона Коцебу.

— Поручику не дают покоя лавры российского Брута? — в шутку спросил кто-то.

Каховский вспыхнул от обиды:

— Я ищу не лавров, но пользы для республики.

Решили, что Михаил Пущин со своим конным эскадроном присоединится к морякам, а Михаил Бестужев выведет на Сенатскую площадь солдат и офицеров Московского полка.

Полковнику Булатову поручалось захватить Петропавловскую крепость. Он долго служил в лейб-гренадерском полку, солдаты его любили, и никто не сомневался, что они пойдут за Булатовым.

— Штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка князь Щепин-Ростовский обещал первою вывести из казармы свою роту. Хотя Щепин-Ростовский, как и Якубович, не являлся Членом Общества, однако он принимал активное участие в его делах, и Рылеев надеялся на него как на преданного революции патриота.

В тот вечер на совещании не было только Никиты Муравьева, он отдыхал с женой в своем имении далеко от столицы и, разумеется, не догадывался о происходящих событиях.

Казалось, план был разработан очень тщательно, все предусмотрели. Засиделись допоздна. Все были возбуждены пережитым, а еще больше тем неведомым, которое наконец приблизилось к ним вплотную.

Вдруг на минуту все умолкли. В квартире Рылеева в первый раз за последние дни наступила тишина.

Молчание нарушил Рылеев:

— Завтра утром мы впервые объявим войну, — но не стране, а монархии. Либо мы сложим свои головы, либо распахнем дверь в новый мир, в новую Россию. Другого пути нет!

— Он нам и не нужен, — подхватил Щепин-Ростовский. — Клянемся, что не отступим ни на шаг. Пусть падет тирания! Виват свободе!

— Клянемся! Смерть монархии! Да здравствует республика! — подхватили присутствующие, вставая.

— Встретимся утром на Сенатской, — говорили они друг другу на прощание.

Все спешили домой, хотя каждый понимал, что вряд ли удастся прилечь в эту ночь.

Сразу опустели комнаты. Внезапно воцарившаяся тишина показалась Рылееву странной и необычной. Жена, наверное, уснула, будить ее не хотелось. Она и так осунулась за последнее время. Видно, догадывалась, почему собирались у мужа друзья и спорили иной раз до утра. Однако она ни о чем не расспрашивала, ничего не говорила ему, и он был ей за это благодарен. Только чувствовал себя виноватым за то, что каждый день доставлял жене столько хлопот.

«Если судьба отвернется от нас, какое огромное горе свалится на Наташу и Настеньку, — с замиранием сердца думал Рылеев. Настенька была его единственной дочерью. — Как переживет Наташа такую трагедию? Молча ли будет нести свой крест или возненавидит меня за то, что я разрушил наше счастье во имя несбыточных идей? Ведь она далека от них. Женщина! Мать! Гражданские порывы ей неведомы. Политические идеалы чужды. И то сказать: благоденствие для всех — понятие относительное... Да, что их ждет?.. Но даже если представить себе, что люди отшатнутся от Наташи и Настеньки, все равно я не остановлюсь, не сверну с дороги, избранной раз и навсегда».

Он, вероятно, задремал на несколько минут, но тут же проснулся. Свеча оплыла, на стене дрожала тень. Стояла та тишина, от которой шумит в голове. Тревога не проходила. Скорее бы утро!

Еще не рассвело, когда неожиданно явился Николай Бестужев.

— Никак не мог уснуть, — виновато объяснил он свой ранний визит. — Поедем не спеша на площадь, подождем первых повстанцев.

— Лучше пойдем пешком, — предложил Рылеев. — Кода идешь, легче думается.

— Ну что ж, пошли пешком, я не возражаю, — согласился Бестужев.

Рылеев быстро оделся, радуясь, что жена спит и не услышит, как он выйдет из дома.

Однако, когда он взял шапку, на пороге выросла Наталья Михайловна, бледная, измученная. По-видимому, она не сразу поняла, куда собрался муж. Но потом бросилась к нему, в отчаянии крича:

— Я не пущу тебя, Кондратий! Ты идешь на гибель... Умоляю...

Она вцепилась в него, обливаясь слезами, и не отпускала.

Рылеев растерялся, не знал, что делать.

— Наташа, не нужно... Прошу тебя! Я скоро вернусь, — пытался он успокоить ее.

Но жена не верила его словам. Сердце подсказывало ей недоброе. Она решила любой ценой защитить свое счастье.

— Николай Александрович, не уводите Кондратия. Я ж знаю, вы ведете его на гибель. Оставьте, прошу вас...

Бестужев был взволнован, смущен словами Рылеевой: ее не обманешь, но и сказать ей правду невозможно.

— Наталья Михайловна, я не виноват... Успокойтесь. Все будет хорошо...

— Вы идете на смерть! — закричала она в отчаянии, теряя надежду. — Настенька! — позвала она дочь. — Проси папу, чтобы он не покидал нас. Встань на колени!.. — И сама упала на пол перед мужем.

Пятилетняя девочка чувствовала, что у матери горе. Она тоже зарыдала и обняла ручонками ноги отца.

Рылеев, бледный, ни слова не говоря, вырвался из их объятий и опрометью бросился из дома. Вслед за ним выбежал взволнованный Бестужев.

Еще не рассвело, когда офицеры разъехались по своим полкам, чтобы подготовить их к выходу на Сенатскую площадь. Старший адъютант командующего гвардейской пехотой князь Оболенский объезжал казармы, отдавая последние приказания офицерам-повстанцам. Он торопил их поскорее вывести свои подразделения — до того, как, согласно приказу Николая, прибудет начальство для принятия присяги.

В казармы лейб-гвардии Московского полка приехали оба Бестужевы, Михаил и Александр, и князь Щепин-Ростовский, командовавший одной из рот. Когда-то этот полк назывался Литовским, здесь начинал военную службу Пестель. Московский полк состоял по большей части из старых, опытных солдат, они обещали отказаться от присяги новому императору.

В казарме раньше обычного сделали побудку — так приказал генерал-майор барон Фридерикс: он должен был приехать очень рано. Когда явились Бестужевы и Щепин-Ростовский, солдаты их рот уже были одеты и готовы строиться по команде, чтобы выйти на полковой двор.

К солдатам с короткой речью обратился Щепин-Ростовский.

Он призвал их проявить твердость, отказаться от присяги Николаю, не слушать тех, кто хочет выслужиться перед новым тираном. Щепин-Ростовский советовал не верить коварным наговорам николаевских лизоблюдов и не бояться угроз.

— А у нас есть оружие, ваше благородие, — отвечали ему солдаты, разбирая боевые патроны и заряжая ружья.

— Будет, поиздевались, мы тоже люди! Пришел и на нашу улицу праздник. Лучше умрем с оружием в руках, чем под шпицрутенами, — раздавались отовсюду голоса. В солдатах чувствовались решимость и вера в свою правоту. Эти отчаявшиеся люди решили либо сложить головы, либо победить.

— Друзья, на нашей стороне правда. А где правда, там и бог. Берите все, что нужно солдату в походе, главное — оружие и припасы, — сказал Александр Бестужев, обращаясь к московцам. — И выходите во двор строиться.

Кроме оружия и ранцев прихватили артельную кассу, чтобы ею не воспользовались враги и те солдаты, которые побоялись пойти против полкового начальства и отказались присоединиться к повстанцам.

Вооруженные солдаты уже выходили из казарм, когда дорогу им преградил командир полка генерал-майор Фридерикс.

— Куда? Кругом — и марш в казармы! — завопил он.

Солдаты на мгновение остановились, но команды Фридерикса не выполнили.

— Барон, прочь с дороги! — крикнул Щепин-Ростовский, подходя к разъяренному генерал-майору.

— Как вы смеете, князь! — заскрежетал тот зубами. — Я здесь командир и приказываю вернуться в казарму. Сию минуту...

— Вы негодяй, барон! Прочь с дороги! — И Щепин-Ростовский, выхватив саблю, ударил посиневшего от злосли Фридерикса. Тот тяжело сполз вдоль стены на пол.

— Собаке собачья смерть!.. Всем бы им такого гостинца, чтобы заткнуть рот! — закричали вокруг.

Солдаты поспешили во двор.

— Стройся! — прозвучала команда. — Смирно! Шагом марш!

— Мы пойдем на Сенатскую, там соберутся все столичные полки.

И точно река прорвала плотину — полк вышел на улицу.

— Стой! — раздался вдруг бас командира бригады генерал-адъютанта Шеншина, шедшего вместе с полковником Хвощинским. — Стой! Кто позволил выходить из казармы?

Но не успели Шеншин и Хвощинский опомниться, как к ним бросился Щепин-Ростовский и саблей ранил полковника. Командир бригады, напуганный неожиданным нападением, кинулся наутек.

Щепин-Ростовский догнал его и ударил саблей плашмя по спине.

— Убивают! Караул! — завизжал генерал и побежал еще быстрее.

Солдаты хохотали.

— Братцы, а мы же не взяли знамени! Как же без него? — вспомнил Михаил Бестужев.

— В самом деле! Бегите за знаменем!

Через несколько минут восемьсот человек из Московского полка во главе с обоими Бестужевыми и Щепиным-Ростовским вышли на Сенатскую площадь и построились четырехугольником у памятника Петру Первому.

Накануне несколько дней стояла оттепель, а нынче ударил мороз, задул ледяной ветер, пронизывавший до костей. Однако московцы шутили, смеялись. Они пришли первыми и ждали теперь других. Остальные полки почему-то замешкались.

Александр Бестужев снял шинель и остался в одном мундире, в белых лосинах и гусарских сапогах. Выхватив из ножен саблю, он принялся царапать ею пьедестал памятника.

Как только солдаты построились, Щепин-Ростовский приказал выставить оградительную цепь, поручив командование корнету князю Одоевскому. Немедленно заняли подъезд к Сенату со стороны Исаакиевской площади, не пропуская никого постороннего.

Полковника Бибикова, которого Николай Павлович послал в казармы конной гвардии, московцы тоже не пропустили. А когда он решил силой прорваться сквозь солдатские ряды, наградили его тумаками и велели возвращаться в Зимний.

Офицеры в то утро явились на Сенатскую как на парад — в новых мундирах, шарфах, киверах. И настроение у них было праздничное; все верили, что с этого утра начнется история новой России, России без Романовых и Аракчеевых.

Выбежав из дома, Рылеев и Николай Бестужев встретили Ивана Ивановича Пущина. Он тоже не спал всю ночь и бродил по улицам и площадям столицы.

— А я к вам, — сказал он, поеживаясь и пряча лицо в воротник пальто, чтобы хоть немного согреться.

Втроем они дошли до Сенатской площади, где гулял пробиравший до костей ветер.

— Николай Александрович, — сказал Рылеев Бестужеву, — отправляйся к своему гвардейскому экипажу. Если восставшие замешкаются, Николай успеет принять присягу сенаторов.

Вдруг они остановились, встревоженные: из большого дома выходили пожилые сенаторы в треуголках с плюмажами, в шинелях с бобровыми воротниками, усаживались в легкие сани и исчезали в утренней мгле.

— Неужели Николай опередил нас? — простуженным голосом спросил Кондратий Федорович, впиваясь взглядом в широкую спину кучера, который повез знакомого ему сенатора.

Действительно, Николай успел опередить повстанцев, приказав сенаторам собраться ровно в семь часов. Через несколько минут сенаторы присягнули на верность новому императору и разъехались.

Николай Бестужев быстро направился в казармы своего экипажа, а Рылеев и Пущин, постояв еще несколько минут на безлюдной площади, пошли в дом Лаваля, к Сергею Трубецкому.

По широкой лестнице, мягко ступая по коврам, поднялись на второй этаж. Навстречу им спускался Трубецкой — в мундире, готовый к выходу.

Он встретил ранних гостей с деланной любезностью, проводил в кабинет, пригласил садиться.

— Нам некогда сидеть, князь! — взволнованно проговорил Рылеев. — На Сенатской еще никого нет. Боюсь, что сенаторы присягнут раньше, чем мы соберем полки.

— А они уже присягнули, — спокойно отвечал Трубецкой. — В семь часов. Сегодня. Конная гвардия тоже присягнула, — прибавил он таким тоном, словно речь шла о чем-то будничном, незначительном.

На Рылеева новость произвела удручающее впечатление, но он постарался скрыть тревогу.

— Ну что же, обойдемся без Сената. Соберутся полки, захватим Зимний дворец и Романовых вместе с их присными и зачитаем им наш манифест.

— А я полагаю, что мы проиграли дело, — печально заметил Трубецкой, не глядя на друзей. — Я же советовал не спешить, потому что, во-первых, у нас слишком мало сил для подобной акции. И, во-вторых, почему бы не попробовать договориться с Николаем мирным путем? Он согласится на ограниченную монархию, если будет знать, как много у него противников. Да, в такой ситуации он принял бы наши предложения. В крайнем случае можно было бы посадить на престол Елизавету Алексеевну, жену покойного императора Александра Первого. Она женщина, с нею легче договориться о реформах и прочем.

Рылеев задрожал ог гнева.

— К дьяволу престолы и императриц! — воскликнул он, до глубины души возмущенный словами Трубецкого. — Мы стали членами Общества не затем, чтобы договариваться с тиранами. За революцию надо бороться. Нам нужна свобода, республика! Поздно рассуждать об ином, князь! Мы долго дискутировали, настало время действовать, бороться за то, во имя чего было создано Общество, к которому принадлежите и вы. Вас назначили диктатором, князь. Извольте на Сенатскую! Сейчас туда придут восставшие полки, которыми вам надлежит командовать. Прошу вас, не опаздывайте!

И Рылеев быстро вышел из дома Лаваля. За ним последовал Пущин, также негодуя на Трубецкого.

— Мы ошиблись, назначив его диктатором, — с сожалением констатировал Иван Иванович. — Напомажен, словно собрался на бал. Не способен он командовать восставшими.

Потрясенный Рылеев ничего не отвечал.

На Сенатской площади уже стояли солдаты лейб-гвардии Московского полка, Рылеев и Пущин направились к ним. Здесь они встретили мрачного Якубовича.

— Александр Иванович, а вы почему тут?! — воскликнул Рылеев. — Где моряки и измайловцы, которых вы обещали привести?

— Наверное, в казармах, — равнодушно отозвался Якубович, глядя в сторону Зимнего и Дворцовой площади. — Я встретил мичмана Петра Бестужева и просил его передать вам, что идти на Зимний и арестовывать Николая Павловича не буду. Это императору Александру я когда-то собирался мстить за то, что он перевел меня из гвардии в армию. А Николай Романов мне лично ничего дурного не сделал, так что и вражды к нему у меня нет. Сводить с ним счеты было бы несправедливо.

В это хмурое декабрьское утро на Рылеева точно вылили бочку ледяной воды.

— Капитан! — глухим голосом обратился он к Якубовичу. — Как вам не стыдно! Вы нас предали. Ваш поступок достоин лишь одного названия — подлость.

Якубович побагровел от оскорбления.

— Об этом мы поговорим где-нибудь в другом месте и при других обстоятельствах, — отвечал он гневно, подступая к Рылееву и едва сдерживаясь, чтобы не броситься на него. — Я пришел сюда как солдат и вместе со всеми несу ответственность за свои поступки. А овладеть Зимним предоставляю вам, господин Рылеев! — И он медленно, словно прогуливаясь, зашагал на Дворцовую площадь.

Рылеев беспомощно пожал плечами, вытер со лба холодный пот. От ветра слезились глаза, болела голова.

— Вот к нам грядет сам градоначальник, — долетело до него, и он увидел губернатора столицы Милорадовича: тот ехал на коне, в полной амуниции, с регалиями и андреевской лентой через плечо.

— Сейчас мы его встретим! — пронеслось среди солдат.

А Трубецкого все не было. Рылеев опять поспешил в дом Лаваля. Подойдя, увидел Кюхельбекера, как раз выходившего из подъезда.

— Вильгельм, где Трубецкой? — крикнул ему Рылеев еще издали.

— Дома его нет. Говорят, только что ушел. А куда — никто не знает.

— И на Сенатской его не было, — взволнованно произнес Рылеев.

На востоке порозовело небо, но сразу надвинулись тучи.

Где-то послышалась барабанная дробь. Над Сенатской площадью повисла тишина, в которой чувствовалось мучительное ожидание. Солдаты, промерзнув на ветру, ждали приказов офицеров, а офицеры все выглядывали Трубецкого. Однако диктатор не появлялся...

Беспокойно провел эту ночь Николай Павлович. Он часто вскакивал с постели и прислушивался к звукам, доносившимся из-за двери. Каждый шорох внушал ему страх, он никому не доверял. Как и в прошлые ночи после переезда в Зимний дворец, Николай Павлович ходил по своей опочивальне, нарочно шаркая ногами по полу, чтобы дежурные гвардейцы слышали, что он не спит. А в голове сновали мысли, не давали покоя сомнения... Завтра судьба определит, быть ему императором или лежать в могиле. Мороз пробегал по коже. А декабрьская ночь все тянулась, бесконечная, тревожная, полная неизвестности ночь.

В пять часов камердинер помог ему одеться. В мундире командира дивизии Николай оглядел себя в зеркале: какой-то незнакомец величественно и высокомерно смотрел на него холодными глазами.

Он позвал флигель-адъютанта.

— Полковник, сенаторы еще не съезжаются?

— Ваше величество, — вытянулся Адлерберг, глядя в мраморное лицо нового монарха, — вы приказали им прибыть в семь часов, а сейчас начало седьмого.

— Иди! Как только соберутся, доложишь!

В Сенат приехали также высшие чиновники и командиры полков. Отсюда они должны были разойтись по казармам и привести к присяге подчиненных.

Церемония прошла очень буднично. Все своевременно, не мешкая выполнили необходимые формальности и разъехались по еще темным петербургским улицам.

Хотя Ростовцев и предупреждал о заговоре, Николай думал, что войска присягнут ему на верность раньше, чем заговорщики успеют что-либо предпринять. Николай успокаивал себя, однако волнение не покидало его.

Генерал-губернатор Милорадович немного опаздывал в Зимний. Он, как всегда перед службой, заехал на часок к своей любовнице, балерине Телешовой. Когда адъютант доложил, что на площадях собираются подозрительные толпы, особенно вблизи Исаакиевской, Сенатской, Дворцовой, а также на соседних улицах, Милорадович отмахнулся от него, как от надоедливой мухи:

— Глупости! Нынче знаменательный день — переприсяга. Простолюдинам любопытно посмотреть, как оно все будет. Чернь любит зрелища.

— Ваше превосходительство, кроме черни на Сенатскую пришли две роты Московского полка...

— Оставь! Говорю тебе, глупости, — повторил Милорадович, почти не слушая адъютанта. — Разгоним нагайками, а нет — пустим в ход сабли.

Но когда он, уехав от Телешовой, хотел направиться на Дворцовую площадь, его остановили солдаты. Милорадович злобно выругался и ударил одного из них. И тут произошло такое, что адъютант и еще несколько человек едва вытащили генерал-губернатора из толпы.

В расстегнутом мундире, без воротника, с помятой лентой, до смерти перепуганного Милорадовича наконец провели в безопасное место.

— Бунтовщики! — бранился он, угрожая солдатам всевозможными карами. — Дорого вы мне заплатите за буйство...

Когда Николаю доложили, что на Сенатскую площадь идут войска, он растерялся. Но, чтобы не показать своего страха перед окружавшими его подданными, взял себя в руки и как можно спокойнее велел узнать, сколько восставших числом и из каких они полков.

Через некоторое время адъютант доложил:

— Ваше величество, взбунтовался лейб-гвардии Московский полк. Бунтовщики ранили барона Фридерикса, а также командира бригады генерал-адъютанта Шеншина и полковника Хвощинского.

Это поразило Николая. Он был готов к любой неожиданности, но чтобы восстал Московский полк, шефом которого был его младший брат Михаил, Николай все-таки не допускал. «А впрочем, что взять с дурака? Пьянствует со своим адъютантом князем Долгоруким да волочится за фигуранточками из балета. А что делается в полку, понятия не имеет. Помоги мне, господи, твердо встать на ноги, а тогда уж я наведу в империи порядок!»

Вслух он сказал:

— Вызовите конную гвардию!

Адъютант исчез, только малиновый звон шпор повис в кабинете.

А может быть, это звенело в ушах при мысли, что за стенами Зимнего дворца не только решается судьба русского престола, но и поставлена на карту жизнь тех, кто до сих пор владел империей, как своим поместьем.

«Сегодня или никогда! — твердил он себе, пытаясь побороть страх. — Решительность и действие. Не упустить времени — значит выиграть победу! Никакой жалости, никаких сантиментов. Пусть прольется кровь, лишь бы удержать престол, который принадлежит мне по закону».

Николай отдал приказ вызвать из казарм верные полки, присягнувшие ему. Он гневался на генерал-губернатора, который почему-то опаздывал. Требовал от присутствующих докладывать обо всем, что происходит в столице.

Когда все вышли, Николай приказал адъютанту пригласить племянника матери принца Вюртембергского. Принцу он сказал, чтобы тот позаботился о каретах на случаи бегства из столицы.

Принц побледнел, непослушными губами едва выдавил:

— Нужно немедленно бежать, они всех нас уничтожат, растерзают...

— Оставьте! — сердито прервал его Николай. — Будьте мужчиной. Истерикой не подавить бунта. Идите и распорядитесь насчет экипажей...

Потом он приказал дежурившей во дворце роте зарядить винтовки, накричал на флигель-адъютантов и дежурного генерала Главного штаба Потапова за то, что на Дворцовую площадь до сих пор не явились полки — Измайловский, шефом которого он был, и Преображенский, а также конная гвардия...

В окружении генералов и офицеров штаба Николай вышел на Дворцовую площадь, откуда было видно восставших — они уже давно стояли поблизости от памятника Петру. Еще больше вокруг было штатских. Казалось, все жители столицы высыпали на улицы. Черной тучей толпились они вдоль домов, облепили деревья, самые смелые влезли на крыши, на леса вокруг Исаакиевского собора. Куда бы ни бросил взгляд Николай, везде были люди и люди...

«Если они присоединятся к восставшим из Московского полка, — подумал новый император, — это будет пострашнее, чем пугачевщина».

Вдруг где-то позади по мерзлой земле протопали десятки ног. Николай оглянулся и увидел, что через двор Зимнего бегут лейб-гренадеры во главе с поручиком, бегут, точно на штурм неизвестной крепости. Офицеры, окружавшие Николая, хотели было преградить им дорогу, но зловеще сверкнул лес штыков. С криком «ура» живой поток понесся дальше, готовый смести все на своем пути.

Николай в страхе проводил взглядом лейб-гренадеров. Это была пусть небольшая, однако грозная в своей решимости сила. Спросил, как фамилия поручика.

— Панов, — услужливо ответил один из штабных офицеров.

Опять далекое «ура» тяжело прокатилось в морозном воздухе. Генералы, стоявшие подле Николая, замолчали, прислушиваясь к зловещим звукам, которые, казалось, наплывали на Дворцовую площадь со всех сторон.

— Усилить караулы у главных ворот, еще раз послать в казармы Измайловского, Преображенского, Семеновского, Кавалергардского и других гвардейских полков и приказать им немедленно прибыть сюда во главе с командирами, — сказал Николай флигель-адъютантам, остановившимся поодаль и ждавшим его распоряжений.

Николай подозвал коменданта Зимнего дворца Башуцкого и велел ему поставить у главного входа во дворец Девятую стрелковую роту лейб-гвардии Финляндского полка, а саперам поручить общую охрану Зимнего.

Откозыряв, Башуцкий бегом бросился выполнять приказание нового монарха.

Рядом с Николаем стояли Бенкендорф, Васильчиков, Комаровский, Толь, Левашов и другие генералы. Дежурному генералу Главного штаба Потапову Николай приказал:

— Как только придут полки, первый и второй взводы Преображенского, а также весь Кавалергардский полк выстроить на Дворцовой площади. Мост около Крюкова и Галерную улицу занять павловцам. Конную гвардию поставить полукругом у здания Исаакиевского собора, лицом к Неве. Измайловцам занять место от Синего моста вплоть до Адмиралтейского проспекта. В Конногвардейский манеж послать Семеновский полк. Приказ поняли?

— Да, ваше величество! — подтвердил Потапов.

Генералы советовали вызвать артиллерию и пехоту, чтобы окружить повстанцев, а когда начнут подходить другие бунтовщики, не дать им объединиться и поодиночке разгромить по дороге на Сенатскую площадь.

Николай нервничал. Казалось, прошло много времени с тех пор, как он послал в казармы, а полков еще не было видно. Не возвращались и гонцы.

«Что, если они присоединились к заговорщикам? Тогда все погибло, — молнией блеснула мысль, от которой ему сразу сделалось не по себе. — Принц Вюртембергский так напуган, что вряд ли сумеет подготовить все необходимое для побега нашей семьи. Племянник матушки храбр лишь в обществе женщин да на балу, а на самом деле обыкновеннейший трус...»

Тревога с каждой минутой нарастала. Усилием воли Николай, как и окружавшие его генералы, заставлял себя сохранять внешнее спокойствие. Генералы тоже волновались, в душе моля бога, чтобы повстанцы еще хотя бы час-другой проявляли такую же нерешительность, как до сих пор, и ничего не предпринимали. Потому что стоило им сейчас двинуться на Зимний — и они бы легко им овладели, арестовали бы и нового императора, и его верных приверженцев. В этом никто не сомневался, и Николай также.

А полки все не шли, хотя дорога была каждая минута. Николай был близок к отчаянию. У него даже мелькнула мысль оседлать коня и с верными офицерами из стражи бежать куда глаза глядят, лишь бы остаться в живых. Его уже не беспокоила судьба семьи. Пусть каждый спасается, как знает.

А тут еще точно из-под земли вырос флигель-адъютант полковник Адлерберг.

— Ваше величество, капитан-лейтенант Бестужев и лейтенант Арбузов привели на Сенатскую морской гвардейский экипаж. Поручик Сутгоф провел свою роту лейб-гренадеров по льду через Неву и построил ее рядом с другими бунтовщиками.

К Николаю приблизился Бенкендорф.

— Ваше величество! — произнес он спокойно. — Поручите это мне. Я пробьюсь к казармам и приведу сюда кавалергардов и преображенцев. Если же командиры этих полков присоединились к заговорщикам, я поступлю с ними как с изменниками.

В глазах Бенкендорфа Николай прочитал решительность и преданность — самые ценные качества в столь опасную и грозную минуту. Он был растроган.

— Александр Христофорович, — проговорил он глухим голосом человека, вконец утомленного тяжкими испытаниями, — этой услуги я никогда не забуду. Ты мой верный друг, преданный слуга нашего престола. Благодарю! Позволяю тебе совершить это путешествие в казармы и благословляю на подвиг, друг мой! Верю, что ты приведешь сюда верные нам полки...

Однако в эту минуту раздался чей-то голос:

— Господа, гвардия!

Николай увидел конную гвардию под командованием графа Алексея Орлова. Полк, миновав Исаакиевский собор, выехал на Сенатскую площадь и построился спиной к дому князя Лобанова. Скоро подошли кавалергарды во главе с графом Апраксиным, за ними граф Ливен и князь Мещерский привели преображенцев. Появились измайловцы...

Николай приободрился, начал увереннее отдавать приказы. Доложили, что командир лейб-гренадерского полка Стюлер тяжело ранен, но Николая сейчас не интересовали подобные вещи, он не дослушал, поглощенный своими заботами. Еще издали он заметил генерал-губернатора Милорадовича. В помятом мундире с оторванным воротником, с непокрытой головой, генерал шел, прихрамывая на левую ногу.

— Где вы были? — накинулся на Милорадовича Николай, возмущенный его опозданием. — Вы должны были первым явиться ко мне, как генерал-губернатор столицы.

— Я защищал престол вашего величества, — отвечал Милорадович, все еще негодуя на военных и штатских, которые так дурно обошлись с ним по дороге к Зимнему да к тому же намяли ему бока. — Бунтовщиков целые легионы, полиция не может их разогнать. Сейчас я сам отправлюсь на Сенатскую и поговорю с ними...

Милорадович вскочил на подведенного к нему коня и, не ожидая приказа Николая, направился к выстроившимся в каре повстанцам. С трудом протолкавшись сквозь толпу штатских, он приблизился к каре и гневно закричал солдатам и офицерам:

— Позор! Нет тут ни одного офицера, ни одного солдата! Нет, тут мальчишки, буяны, разбойники, мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, название солдата! Вы пятно России! Вы преступники перед царем, перед отечеством, перед светом, перед богом!

— Ваше сиятельство, — крикнул Оболенский, — извольте отъехать и оставьте в покое солдат, выполняющих свою обязанность!

— Почему же мне не говорить с солдатами? — заорал Милорадович.

Тогда Оболенский выхватил ружье у стоявшего рядом солдата и штыком заставил повернуть лошадь графа, при этом ранив его самого в правую ногу. В ту же минуту к Милорадовичу шагнул Каховский и, подняв пистолет, выстрелил. Раздалось еще несколько выстрелов из солдатских рядов. Лошадь испуганно шарахнулась, смертельно раненный Милорадович склонился на луку седла и начал валиться наземь.

...Николай приказал брату Михаилу, как шефу Московского полка, попробовать уговорить нижние чины вернуться в казармы. Великий князь только что принудил к присяге на верность Николаю тех солдат Московского полка, которые не пошли на Сенатскую, а остались в казарме. Теперь Николай хотел с помощью Михаила вернуть в расположение полка остальных.

Михаил Павлович не доехал до московцев, его остановили моряки, которые стояли впереди каре и готовы были отбить любую атаку приверженцев нового императора. Великий князь обратился к восставшим с речью, напоминая им о законах престолонаследия и говоря, что они совершают преступление перед новым монархом. Однако его никто не слушал.

Пущин крикнул Кюхельбекеру:

— Виль, ссади с лошади этого пьяницу, чтобы он не болтал чепухи...

Кюхельбекер прицелился, но пистолет дал осечку. Великий князь ретировался, кляня себя за неосторожность. «Они поступят со мною, как с Милорадовичем, а я хочу жить...»

Генерала Воинова, который по приказу Николая хотел было приблизиться к восставшим, стащили с лошади и чуть не убили. Насмерть перепуганный генерал убрался подобру-поздорову, стараясь не попадаться на глаза Николаю. А Николай, встав во главе преображенцев, хотел было вести их на угол Адмиралтейского бульвара, мимо недостроенного здания министерства финансов, но тоже едва не поплатился за эту попытку. Со всех сторон полетели камни, поленья, один кирпич чуть не угодил ему в голову.

— Самозванец! Палач! Вурдалак! — страшнее камней преследовали нового монарха зловещие выкрики. И он все пятился и пятился подальше от разъяренной толпы. В эти минуты Николай почувствовал, какая это неудержимая, могучая сила — человеческая масса!

«Если восставшие перейдут к действиям, никакая гвардия их не остановит», — подумал он в ужасе.

Понимая, как велико влияние церкви на простых людей, Николай приказал позвать митрополитов, которые как раз собирались в дворцовом храме служить молебен во здравие нового императора. Николай предложил им ехать к восставшим и попытаться усовестить их: пусть разойдутся по казармам и не совершают преступления против законного монарха.

Оба митрополита — московский Серафим и киевский Евгений — в зеленом и пунцовом бархатных облачениях, с бриллиантами на панагиях, высоких митрах и крестах — вышли на площадь и приблизились к каре повстанцев. Их сопровождали два дьякона в парчовых стихарях.

Митрополит московский Серафим, подняв крест, обратился к восставшим со словом. Но ему не дали говорить. Из толпы кричали:

— Какой ты митрополит, когда на двух неделях двум императорам присягнул?!

— Ты изменник, ты дезертир, николаевский холуй!

— Не верим вам, пойдите прочь! Это дело не ваше, мы знаем, что делаем!

Чтобы заглушить речь митрополита Серафима, повстанцы начали бить в барабаны.

Митрополитам не оставалось ничего иного, как удалиться. При этом они так спешили, что, заметив дыру в заборе, которым был обнесен Исаакиевский собор, юркнули в нее. Близ Синего моста они взяли извозчиков, на запятки встали дьяконы в стихарях, и митрополиты Серафим и Евгений возвратились в Зимний дворец.

— Чем нас утешите? Вняли ли вам мятежники? — спросили их придворные.

Митрополит Серафим, тяжко вздохнув, ответил:

— Обругали и прочь отослали.

...Тысячи людей ожидали начала событий, но некому было приказать идти на штурм Зимнего и стрелять в генералов, окруживших Николая. Тот, кому было поручено руководить восстанием на Сенатской, не пришел. Его повсюду искали, но не могли найти.

Трубецкой и сам вряд ли смог бы сказать, почему вдруг испугался ответственности, которую взял на себя на последнем собрании Общества. Как случилось, что он, один из основателей Тайного общества, изменил товарищам, друзьям, предал то, за что обещал бороться вместе с другими?

Ему доверили самое главное, тысячи людей отдали себя в его распоряжение, а он в решительный момент бросил товарищей на произвол судьбы. Он мучился, клял себя, глядя из окна на площадь, где его ждали, но пойти туда не хватало мужества. Не хватало силы воли, чтобы побороть неверие, отчаяние. А идти к восставшим нужно было с надеждой и верой в победу. Трубецкому казалось, что восстала вся Россия, что вся она сейчас подобна этой толпе, запрудившей улицы, площади, облепившей крыши, деревья, леса у Исаакия. Вот-вот лавиной двинется вперед и сомнет, сметет, растопчит все на своем пути. И никто ее не удержит, не остановит.

«Эта темная сила ждет только приказа, сигнала, команды. Если я встану во главе восстания и прикажу штурмовать Зимний, чернь бросится нам помогать. А можно ли давать волю черни? Это стихия. Она не только возьмет дворец, но вместе с Николаем сметет и дворянство. И тогда история покроет позором мое имя, а дворянство проклянет мой род. Ведь я, уничтожив одно зло — монархию, буду способствовать рождению другого — русского якобинства, оно может оказаться пострашнее, чем абсолютизм. Нет, на это я не пойду. Не могу».

И уже не было раскаяния, он не чувствовал себя предателем. Скорее бы наступила развязка. Когда же Трубецкой увидел, что прибыли кавалергарды, конная гвардия и гренадеры, а возле пушек заняли свои места пушкари, он понял, что победа за Николаем, восставшие либо сложат свои головы, либо будут арестованы. Тогда он пошел к свояку Лебцельтерну в австрийское посольство, чтобы там провести этот тревожный день. За бокалом крепкого вина, за беседой не так грызут человека сомнения и тревога.

Измученный физически, потрясенный нравственно, вернулся на Сенатскую площадь Рылеев. Офицеры без слов поняли, что ему тоже не удалось найти Трубецкого.

— Заячья душа! — гневно произнес Пущин. — Пропал или спрятался!

— Изменник! Подвел не только нас, но и их, — указал Бестужев взглядом в сторону каре солдат. — Достоин позорной смерти.

— Друзья, судить Трубецкого будем потом. Сейчас не время философствовать, — прервал их Рылеев и посмотрел на солдат, голодных, подавленных, измаявшихся от многочасового ожидания на холодном ветру. — Наверное, здесь больше трех тысяч штыков. Если дружно ударить, пробьем дорогу и штурмом овладеем Зимним. Я уверен, что к нам присоединятся и те, кого заставили присягнуть Николаю. Назад дороги нет. Только вперед, друзья мои, только вперед!

— Мы упустили время, господа, — с грустью заметил Щепин-Ростовский, — но ошибку еще можно исправить. Только вот кого поставить диктатором, чтобы нашим войском командовал один человек? Я предлагаю князя Оболенского, которого Трубецкой как диктатор назначил начальником штаба. Князь Оболенский с апреля старший адъютант в дежурстве пехоты гвардейского корпуса, его хорошо знают солдаты, а сейчас это самое важное.

— Евгений Петрович, вам выпал жребий начальствовать, — проговорил Рылеев, обняв Оболенского.

Все согласились с предложением Щепина-Ростовского. На миг мелькнула надежда, что еще не все потеряно, что, обратившись к петербуржцам за помощью, они приобретут тысячи новых сторонников. Пусть не вооруженных, но в руках простолюдинов даже камень и палка грозное оружие. Однако никто не хотел возложить на себя эту ответственность, надеясь, что новый диктатор сам обратится к населению.

А короткий зимний день, не успев разгореться, потухал над площадями и улицами, заполненными простонародьем, над Невой и Зимним дворцом, над Адмиралтейством, откуда уже двинулась в атаку на повстанцев конная гвардия. Ее поддерживали со стороны манежа кавалергарды, а от Невы — конногвардейский эскадрон.

Люди бросались на всадников, хватали лошадей за уздечки, били их, и напуганные животные не слушались гвардейцев. В ту сторону, где стоял император, по-прежнему летели камни, куски железа, поленья, доносились ругань и проклятия.

Николай боялся, что, когда стемнеет, толпа осуществит свои угрозы. Людей все прибывало, хотя, казалось, уже негде было яблоку упасть.

Еще накануне распространились слухи, что будет переприсяга и зачитают манифест о даровании всем свободы, отмене крепостного права, сокращении срока солдатской службы и иных реформах, которые якобы до сих пор скрывались от народа по приказу Николая. Столица бурлила: дескать, вот уж в какой раз хотели обмануть народ!

Поэтому, увидев, что происходит на Сенатской площади, люди поняли, что солдаты пришли сюда защищать свои права, а значит, им нужно помочь чем только можно.

Трубецкой был прав, думая, что, если он поведет восставших на штурм Зимнего, простолюдины без всяких приказов и просьб бросятся помогать солдатам.

— Ваше величество, — доложил генерал-майор Стрекалов, — наготове девять тысяч пехотинцев, три тысячи сабель в кавалерии, тысяча двести артиллеристов. На заставе резерв — десять тысяч человек.

— Передайте начальнику гвардейской артиллерии Сухозанету, чтобы он предложил бунтовщикам сдаться без боя. Обещайте всем помилование. Если же они не сложат оружие, по ним будут стрелять.

Получив приказ, генерал-майор Сухозанет поскакал на вороном коне к повстанцам, однако моряки встретили его такой бранью, что он, увидев обветренные, почерневшие от холода лица и исполненные гнева глаза, повернул назад.

— Ваше величество, — подобострастно произнес флигель-адъютант Бибиков, которому солдаты успели намять бока, — князь Оболенский назначен командовать бунтовщиками.

— Их надо картечью, ваше величество, — посоветовал генерал-адъютант Васильчиков. — И чернь тоже неплохо бы постращать. Надо сделать это, пока не стемнело.

Николай и сам об этом подумывал, но притворился, что просто воспользовался советом генерала.

И подал команду артиллеристам:

— Батарея, заряжай! Пальба орудиями по порядку. Правый фланг, начинай! Первая...

Но выстрела не последовало. Фейерверкеры словно не слышали команды, хотя ее дважды повторил командир батареи. Тогда офицеры сами бросились к пушкам, и семь раз прогремели пушечные и винтовочные залпы.

Михаил Бестужев начал строить солдат повзводно на льду Невы, несмотря на свистевшие вокруг пули. Успел выстроить три взвода, как вдруг в лед ударило ядро. Оказывается, на Исаакиевском мосту стояла батарея. За первым ядром посыпались другие. Раздались отчаянные крики: «Тонем! Тонем!» Лед не выдержал, люди гибли в реке, напрасно взывая о спасении.

Повстанцы начали отступать по Крюкову каналу, Галерной улице и Английской набережной. Сидевшие на деревьях, карнизах домов и на лесах у собора падали, как подстреленные охотником птицы. От порохового дыма стало темно, а пушки все гремели и гремели, и снег на Сенатской площади сделался красными под телами убитых и раненых. Казалось, само небо, пронизываемое молниями, рухнуло на головы восставших. Повсюду слышались стоны; их заглушали выстрелы.

Николай скомандовал кавалергардам и конногвардейцам:

— В сабли!..

И тех, кто не успел спрятаться, догоняли и на ходу рубили саблями. Охваченные ужасом солдаты и штатские не знали, куда бежать, где искать защиты.

Сенатскую площадь и соседние улицы и площадь очистили от живых, только мертвые оставались лежать там, где их настигла смерть. Да еще издалека доносились конский топот и душераздирающие вопли.

Николай победил. Он вздохнул с облегчением, вытер надушенным платком лоб.

Генерал-адъютанту Бенкендорфу было приказано взять шесть эскадронов конной гвардии, собрать повстанцев, разбежавшихся с Сенатской, и под усиленной охраной отправить их в Петропавловскую крепость.

Неторопливой походкой победителя Николай направился в Зимний дворец. Там его встретила заплаканная, испуганная царица-мать.

— Какой ужас! — шептали ее бледные губы. — Теперь вся Европа будет писать о нас.

— Европа напишет то, что прикажу я, — перебил ее Николай. И не останавливаясь прошел в свой кабинет.

Увидел Аракчеева, несколько часов назад приехавшего из Грузина, но сделал вид, что не заметил его. Любимец покойного брата не нужен был новому императору. Аракчеев так и стоял с опущенной головой, пока за Николаем не закрылась дверь кабинета.

Дежурный генерал Главного штаба Потапов, флигель-адъютанты Дурново и Адлерберг, сопровождавшие монарха, остались у дверей ждать его приказаний.

Рылеев долго бродил по безлюдным улицам Петербурга. Не помнил, как оказался на берегу Невы. Полицейские очищали лед, сбрасывая в полыньи убитых и раненых. Дворники засыпали кровь снегом.

В домах не светилось ни одно окно, тревожно встречала столица первую ночь с новым императором на престоле.

На Дворцовой площади горели костры, около них грелись несшие караул солдаты.

Рылеев вспомнил, что у него могут быть бумаги, которые следует немедленно уничтожить, чтобы не навлечь беды на кого-нибудь из товарищей, и поспешил домой.

На пороге его ждала взволнованная жена.

— Дорогой мой! Я уже потеряла надежду увидеть тебя живым, — порывисто обняла она постаревшего за день мужа; от усталости он едва держался на ногах.

— Наташа, надо сейчас же разжечь камин... Ты понимаешь?

— Я все понимаю, дорогой! Сейчас сама принесу дров и затоплю. А ты поешь чего-нибудь, ты так осунулся. Ушел из дома голодный да еще больной.

— Потом, потом!.. — Кондратий Федорович быстрым шагом направился в кабинет.

Там уже сидели Пущин, Штейнгель и Каховский. Скоро прибежали Оболенский, братья Бестужевы и отставной штабс-ротмистр Оржицкий, который этой ночью собирался ехать на юг, погостить к родителям.

Все были подавлены, утомлены. Разговаривали мало.

Рылеев рылся в ящиках стола, торопливо просматривал бумаги, некоторые бросал в камин. Ярко вспыхивал огонь, на миг вырывая из углов комнаты угрюмые лица.

— Ну, кажется, все! — сказал Рылеев, приведя в порядок стол. — Можно и отдохнуть. — Он тяжело опустился в старое кресло, положил руки на свои острые колени. — Друг мой! — обратился он к Оржицкому. — Обещайте, что как можно скорее доберетесь до Василькова и расскажете все Сергею Муравьеву-Апостолу или Бестужеву-Рюмину. Постарайтесь также встретиться с Пестелем. Его полк расквартирован в Линцах. Скажите, чтобы не повторяли нашей ошибки, действовали решительно, не теряя времени. — Он помолчал и прибавил: — Приветствуйте всех.

Оржицкий попрощался и ушел.

Они еще сидели, как перед дальней дорогой. Каждый понимал, что в этой квартире он последний раз и никакие слова сейчас не нужны. И так все ясно.

Потом, будто по команде, все встали и начали прощаться.

Было далеко за полночь, когда на квартиру Рылеева приехал флигель-адъютант Дурново в сопровождении шести солдат Семеновского полка.

— По приказу его императорского величества... — начал было Дурново.

Но Рылеев его прервал:

— Знаю!

Он быстро оделся, вошел в детскую комнату, где спала Настенька, минуту постоял, глядя на разрумянившееся во сне лицо дочери. Стараясь не разбудить, тихо поцеловал ее в головку и вышел. Обнял окаменевшую от ужаса жену, которая непонимающими глазами смотрела на него и молчаливых ночных гостей.

Когда мужа повели, Наталья Михайловна бросилась за ним. Но у нее подкосились ноги, и она, цепляясь за косяк двери, сползла на заснеженный порог. Со двора ворвался холодный воздух, в опустевшей комнате испуганно заметался огонек свечи.