Апостолы правды

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Дом подполковника Гебеля, командира Черниговского пехотного полка, сиял огнями. Каждый год на рождественские праздники Гебель давал бал для офицеров и местного дворянства. На бал съезжалось множество гостей не только из Василькова, но из окрестных сел и поместий.

Особенно много забот выпадало на долю женщин: ведь то был не обычный бал, а негласные смотрины, на которые почтенные матушки вывозили своих дочерей-невест. Задолго до бала шились новые платья, обсуждались фасоны и моды, и сколько было волнений и хлопот! Неудивительно, что праздничный вечер в доме командира полка был большим событием.

Молодые девицы и офицеры танцевали, играл полковой оркестр. В конце бала предполагался ужин. На этом празднике можно было развлечься и пожилым людям. Мужчины усаживались вокруг зеленого стола, надеясь, что им повезет в картах. Женщины устраивались в уютной комнате, откуда была видна зала, где танцевали их дочери, впервые вывезенные в свет. Это напоминало ярмарку невест: среди неженатых офицеров было много покупателей. Кто знает, думали матери, быть может, в этот вечер их чадо найдет свое счастье. Где же и искать его, если не здесь?

Умолкала музыка, офицеры отводили девиц на место — до следующего танца, а сами стояли рядом, как верные телохранители стройных, прекраснейших на земле созданий природы.

Поручик Сухинов подвел свою любимую к стулу под роскоштной пальмой, занимавшей весь угол залы, и стал украдкой любоваться ее милым, раскрасневшимся от танца лицом. Это была дочь васильковского заседателя земского суда Рубашевского — Александра, или, как звали ее в семье, Леся.

Они познакомились еще летом и сразу полюбили друг друга. С тех пор часто встречались то на прогулке, то на балу у кого-нибудь из васильковских дворян.

В тот вечер Сухинов чувствовал себя счастливым. Он наконец добился перевода из Черниговского пехотного в Александрийский гусарский полк. Осуществилась его давнишняя мечта: через неделю он станет гусаром, попрощается с черниговцами и переедет из Василькова в Траянов, где расквартирован Александрийский полк. Потом он будет просить у полковника позволения на брак с Лесей. Он уверен, что ни родители невесты, ни командир не станут возражать. Все рисовалось Сухинову в розовом свете, ему даже не верилось, что можно быть таким счастливым. Все было как в сказке.

В самом деле — разве перед ним не сказочная русалка? Маленький рот с припухшими губками, окрашенные нежным румянцем полные щечки, а глаза бездонной синевы.

— Почему вы на меня так смотрите, будущий гусар? — игриво спросила Леся, смущаясь от своей смелости и откровенности и боясь, что поручик обидится.

— Во-первых, не «вы», а «ты». Во-вторых, зачем такое обращение — гусар? Мне хочется услышать что-нибудь более благозвучное, нежное... Я люблю тебя, Леся! Ты понимаешь эти слова, лучшие из слов, придуманных людьми? Люблю!

— Тише! — остановила она Сухинова, со страхом оглядываясь по сторонам — не услышал ли кто-нибудь его признания. Но все были заняты собой, в зале стоял ровный шум, точно в лесу ветреным днем. Да и кому было прислушиваться к их разговору? Разве что мать издали незаметно следит за нею, но и ей не расслышать, что говорит поручик. Слышит только пальма, да предательский блеск глаз выдает влюбленных.

Заиграла музыка, молодежь, как на невидимых крыльях, парами порхала по зале. Леся опустила глаза, ей казалось, будто все проникли в ее тайну; ее смущал пристальный взгляд Сухинова. Она чувствовала силу и власть над собою любимого человека и потому предалась его воле, танцевала сегодня особенно легко и грациозно, словно была не обыкновенной женщиной, а явилась из волшебного царства, где все люди счастливы.

...Было далеко за полночь, когда у дома Гебеля остановились сани и из них вышли двое военных в шинелях и башлыках, покрытых инеем.

Они быстро вошли в дом.

— Поручик Несмеянов!

— Прапорщик Скоков! — отрекомендовались жандармские офицеры командиру Черниговского полка.

— Проводите нас в кабинет, — сказал Несмеянов хозяину.

Просьба прозвучала как приказ, но Гебель не обиделся: что поделаешь, жандармы!

Гебель тщательно притворил дверь, пригласил офицеров садиться, однако они не сели и даже не разделись. Они стояли посреди комнаты.

— По приказу начальника Главного штаба Первой армии генерал-адъютанта Толя мы прибыли, чтобы сделать обыск и арестовать подполковника вверенного вам полка Муравьева-Апостола, — сказал Несмеянов, пристально глядя на взволнованного хозяина. Поручик Несмеянов всегда радовался этому ощущению собственной власти и впечатлению, которое производил на любого человека, будь он в большом или малом чине, когда являлся вот так — нежданный и незваный, как смерть.

— Вот предписание, — прибавил Скоков, подавая Гебелю бумагу.

Подполковник Гебель прочел: «По воле государя императора покорнейше прошу ваше сиятельство приказать немедленно взять под арест служащего в Черниговском пехотном полку подполковника Муравьева-Апостола с принадлежащими ему бумагами так, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого под строжайшим присмотром в С.-Петербург прямо к его императорскому величеству».

— К сожалению, подполковник Сергей Муравьев-Апостол сегодня уехал в Житомир вместе со своим братом Матвеем, гостившим у него, — отвечал Гебель жандармам. Он вернется в Васильков через несколько дней.

— Тогда проводите нас на его квартиру, — сказал Скоков. — Мы в вашем присутствии просмотрим его бумаги.

— Хорошо! — согласился Гебель, понимая, что жандармы никогда не привозят добрых вестей. Он быстро оделся и вместе с ними поехал на квартиру Муравьева-Апостола.

А в зале гремела музыка, все веселились, и казалось, ничто не могло омрачить радости гостей на балу у командира Черниговского полка.

Один лишь васильковский исправник Кузьмин успел пронюхать про ночных посетителей и, дав знак местному начальству, вышел в соседнюю комнату. За ним незаметно проскользнули казначей Литвинов, секретарь уездного суда Краковецкий, городничий — коллежский советник Девильерс, майор инвалидной команды Новгородцев и поручик Терпиловский вместе с уездным стряпчим Пивинским.

— Господа, предупреждаю вас, — зашептал исправник, плотно закрыв за собою дверь, — только что сюда прибыли жандармские офицеры. Переговорив с командиром полка, они отправились на квартиру подполковника Муравьева-Апостола. А жандармы даром не приезжают. Да еще среди ночи! Это не к добру...

— Что же могло случиться? — встревожился городничий, успевший проиграть пятьдесят рублей ассигнациями и потому чувствовавший себя неважно.

— Могут испортить рождественский ужин, — сокрушенно вздохнул секретарь уездного суда. — А там такой окорок зажарен... да под хреном... И колбас больше двух пудов припасено...

— Помолчите же, ради бога! — огрызнулся городничий. — Кому что, а курице просо.

— В Тульчине арестовано много военных. Говорят, всех повезли в Петербург. Заговор против монарха! Ужасно!

— А вы тут с окороком да с колбасами! — бросил недобрый взгляд на Краковецкого Девильерс. — Смотрите, как бы из вас самих не сделали колбасы на ужин помощникам Вельзевула.

— Я православный, а значит, не по вкусу нечистой силе, — обиделся Краковецкий, готовый затеять ссору: у него уже начали нервно подергиваться брови и потемнели глаза.

— Господа! — повысил голос исправник. — Сейчас не время для распрей. Тут не колбасой пахнет. Разойдемся незаметно. Наблюдайте и будьте настороже. Присматривайтесь, прислушивайтесь к каждому слову. Разнюхивайте, чтобы быть в курсе всех дел. Времена тревожные, дай бог их пережить.

На квартире Муравьева-Апостола спал Флегонт Башмаков, немолодой уже человек, неудачник, разжалованный из полковников в рядовые; Сергей Иванович держал его при себе из сострадания.

Жандармы забрали все бумаги Муравьева-Апостола и, не задерживаясь более, вернулись на квартиру Гебеля, где по-прежнему под звуки полковой музыки веселились гости.

Хозяйка дома, с грустью поглядывая на опечаленного мужа и этих верзил — непрошеных ночных посетителей, приказала горничной подать в кабинет чай и ужин.

Напрасно васильковский исправник думал, что только его бдительное око заметило приезд жандармов. Некоторые офицеры тоже видели их и проследили, куда они отправились с командиром полка. Как только жандармы вернулись к Гебелю, из залы, никем не замеченные, ретировались барон штабс-капитан Соловьев и поручик Кузьмин. А через несколько минут, извинившись перед Лесей, исчез и поручик Сухинов.

После ареста Пестеля, Юшневского, Лорера и других членов Общества оставшиеся на свободе словно повисли над пропастью, каждый день ожидая ареста. Вот почему появление жандармов всех очень встревожило.

Бестужев-Рюмин рассказал, что Гебель и жандармы забрали бумаги, перерыли все в квартире, спрашивали о Сергее Ивановиче. Жандармы ничего не сообщили, однако без слов ясно, что они приехали арестовать Муравьева-Апостола. Нужно предупредить его. И немедленно, этой же ночью.

Но как отлучиться из полка? Позволит ли Гебель? Какую выдумать причину?

— Поеду я, — сказал Бестужев-Рюмин: он еще до разговора с товарищами решил выехать навстречу Муравьеву-Апостолу. — Позволение мне не надобно. Положим, я отправился в свой Полтавский полк. Мой отъезд из Василькова не вызовет подозрений.

— Хорошо, Михаил Павлович, — согласились присутствующие.

На всякий случай они вывернули карманы, отдав Бестужеву-Рюмину все, что имели при себе. В дороге каждая копейка могла пригодиться.

— А вы возвращайтесь на бал, — посоветовал Бестужев-Рюмин друзьям, — не исключено, что за нами следят.

Братья Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы в пути все время вспоминали последние события, сильно беспокоившие обоих. Речь шла об измене в их рядах, об аресте единомышленников. Кто знает, что уготовила им судьба, кого еще выдал предатель...

Матвей Иванович в свое время служил адъютантом у генерал-губернатора Малороссии князя Николая Григорьевича Репнина, брата Сергея Волконского, потом вышел в отставку в чине подполковника и жил в отцовском имении Хомутец на Полтавщине. Последние дни он очень волновался за младшего брата Сергея, тревога не покидала его ни на минуту.

— Мы же знали, на что идем, — успокаивал Сергей брата, — так что не следует впадать в отчаяние. Пестеля предал капитан Майборода, это сейчас всем ясно. Просто отомстил ему. Если бы Майборода назвал кого-нибудь еще, их тоже арестовали бы. Он не мог знать о других управах, кроме Тульчинской. Во всяком случае, я так считаю. Мы с Давыдовым, Волконским и другими хотели было поднять полки и идти в Тульчин, чтобы освободить арестованных. Но, подумав, отказались от этой пагубной затеи. Я теперь пришел к заключению, что только весной мы будем готовы начать восстание. План есть план, и нарушать его, пусть и с добрыми намерениями, значит повредить нашему делу. Мы не пустые мечтатели, мы действительно установим в России новый строй, покончим с абсолютизмом. Иначе зачем же было создавать Общество? Бесплодная болтовня еще никого не осчастливила. Мы поставили себе целью бороться за благоденствие отчизны и добьемся своего. Благоденствие для всех живущих в России — вот наша цель!

Последние слова он произнес с такой верой, точно предупреждал, что его убеждения тверды и их никому не пошатнуть. Он уже видел на горизонте ту новую страну, ради которой стоило пожертвовать жизнью.

Матвей со страхом смотрел на брата. «Он не изменит клятве, которую мы дали когда-то, вернувшись из Парижа в Хомутец. И не успокоится, пока не добьется своего, или погибнет».

— Я знаю, ты вспоминаешь Пугачева и других, — продолжал Сергей. — Так это же стихия, неосознанные действия притесняемых, озлобленных людей. А мы не собираемся разрушать государственность, мы только сделаем ее справедливою. Россией будет править не один человек по собственному разумению, а весь народ. Все население. И не будет рабов — только свободные граждане. За одно лишь это стоит бороться. Но, чтобы нам не поссориться после долгой разлуки, оставим эти мудрствования. Лучше расскажи о Хомутце, о сестрах, о нашем названом брате, — словом, рассказывай все.

— Ну что тебе сказать? — пожал плечами Матвей. — Ипполит писал, что получил чин прапорщика и назначен служить к нам на юг. Сестры живы-здоровы. Хомутец занесло снегом, речка Хорол закована льдом. Вот и все.

— Нет, не все, — пошутил Сергей, обнимая брата. — А как твои сердечные дела? Часто бываешь в Кибинцах? Как поживает княжна Хилкова?

Он напомнил о внучке Трощинского, за которой ухаживал не только Матвей, но и Капнист, и другие молодые люди из семей богатых помещиков.

Матвей покраснел, смутился.

— Да, я иногда бываю и в Кибинцах, — признался он, не глядя брату в глаза. — Там хорошо, прелестные окрестности. К тому же Трощинский гостеприимный хозяин.

— Дело не в окрестностях, наш Хомутец несравненно красивее. Просто Кибинцы пришлись тебе по душе потому, что там живет княжна. Нужно называть вещи своими именами. А я зарекся ездить в Хомутец, пока ты не пригласишь меня на свадьбу.

— Долго придется тебе ждать, — улыбнулся Матвей, но лицо его сразу омрачилось. — Сестры очень соскучились по тебе, часто вспоминают. После смерти матушки Хомутец осиротел. Все делается не так. Мачеха хотя и доброжелательна, внимательна к нам, однако все-таки ей дороже Дуняша, Елизавета, Василий — ведь они ее родные дети. Много лет прошло после смерти матушки, а мы никак не смиримся с этой ужасной потерей.

Вспомнив прошлое, они приуныли. Долго ехали молча.

На последней станции перед Житомиром от сенатского курьера, развозившего присяжные листы, братья узнали о событиях в столице.

Командир корпуса генерал-лейтенант Рот принял Сергея Ивановича любезно. Однако в ответ на его просьбу предоставить Бестужеву-Рюмину отпуск для поездки к отцу, тяжело захворавшему после смерти жены, недовольно заметил:

— Разве подполковнику не известно, что император запретил отпускать бывших «семеновцев»?

— Я сам «семеновец», ваше превосходительство, но полагаю, что император не имеет права лишать родителей сыновней ласки. Поручика не отпустили даже на похороны матери. Это жестоко и несправедливо.

— Подполковник, — резко возразил Рот, — приказы его величества священны для подданных. Может быть, новый император отменит эти ограничения, тогда я охотно и с удовольствием исполню вашу просьбу. А теперь, господа, — сказал он братьям Муравьевым-Апостолам, — прошу отобедать со мною и моими ближайшими друзьями и помощниками.

Из Житомира решили поехать к троюродному брагу Александру Муравьеву, командиру Александрийского гусарского полка. Прибыли в Траянов на второй день рождества, однако хозяина дома не застали — он принимал в церкви присягу у гусар. Зато хозяйка встретила их радушно.

— Александр будет счастлив видеть вас, — щебетала она, провожая нежданных гостей в уютную, со вкусом обставленную гостиную. — Для нас сегодня двойной праздник — присяга новому императору и ваш визит. Александр скоро вернется.

В самом деле, не прошло и получаса, как они увидели брата — он шел в сопровождении офицеров, которых после присяги пригласил к себе на обед. А еще несколько минут спустя все трое Муравьевых уже обнимались.

— Откуда вас бог принес? — удивлялся Александр, не скрывая радости и поглядывая то на одного, то на другого: не постарели ли после их последней встречи?

— Мы из Житомира, — объяснил Сергей. — Ездили поздравлять командира корпуса с рождеством. А возвращаясь домой, решили навестить тебя. А то узнаешь, что мы были недалеко и не заехали, — обидишься. Ты же у нас такой.

— Правда, так оно и было бы, — пробасил Александр.

Он познакомил братьев с офицерами своего полка.

Хозяйка пригласила гостей к столу. Разговор вертелся вокруг петербургских событий, однако не все верили в расстрел на Сенатской площади. Сергей тоже выразил сомнение — с умыслом, чтобы услышать мнение гусар:

— Может быть, это преувеличение, господа? Мы любим гиперболы, часто даем волю фантазии.

— Ну что ты выдумываешь! — недовольно воскликнул Александр. — Сведения точные. В столице действительно пролилась кровь, восстание силой подавлено.

— А чтобы у вас не осталось никаких сомнений, — вставил подполковник граф Шуазель, доставая из бокового кармана письмо, адресованное его жене графиней Самойловой, — вот вам подробное описание всего, что произошло.

В письме рассказывалось о событиях на Сенатской площади, о смерти генерал-губернатора Милорадовича, а также о ранении Стюлера и Фридерикса. Сообщалось и об арестах заговорщиков.

Письмо произвело на Сергея угнетающее впечатление. Он сидел грустный, забыв о еде.

— Сергей Иванович, — с обидой обратилась к нему хозяйка, — вам не нравится наш обед?

— Что вы! — вздрогнул Сергей, отвлекаясь от своих мыслей. — Обед прекрасный, но я сыт. Благодарю за гостеприимство! Прошу извинить меня за рассеянность.

Александр Муравьев не принадлежал к Тайному обществу, однако среди офицеров его полка было немало вольнодумцев. И Сергею казалось, что они поддержали бы повстанцев, если бы полки не успели присягнуть Николаю. Да и сам Александр Муравьев не раз критиковал аракчеевщину, высказываясь за реформы в России. Все это вспомнилось за обедом Сергею. Он обвел взглядом присутствующих, пытаясь прочитать по их глазам, откликнулись бы они на призыв выступить против монархии, за свободу и революцию или нет.

Обед уже заканчивался, когда явился унтер-офицер Проскурин и доложил, что застрелился старший вахмистр эскадрона Дяченко. Александр Муравьев встал из-за стола, извинился перед гостями и торопливо направился в канцелярию полка.

Самоубийство вахмистра произвело на всех неприятное впечатление. Офицеры тоже стали прощаться.

Воспользовавшись отсутствием хозяйки, Сергей посоветовал Матвею сейчас же ехать в Любар, к Артамону Муравьеву, чтобы предупредить его о возможных обысках и арестах.

Тот согласился.

— Обязательно! Если новый монарх устроил в столице расправу, значит, можно ждать всего. Я хорошо знаю великого князя Николая Павловича как шефа измайловцев. Немало он испортил им крови. А если уж дорвался до короны, милости от него не жди. Мстителен и хитер!

— Это закономерно! Еще Вергилий говорил, что единственное благо побежденных — не надеяться на спасение. Какая уж тут милость! К тому же от тирана!

В этот момент вернулась хозяйка. Муравьевы-Апостопы, поблагодарив за гостеприимство, начали собираться в дорогу.

— Нет, нет, не отпущу, пока не вернется Александр, — запротестовала она. — Хоть один денек погостите. Ну прошу вас!

— Нельзя. Служба государева! — вздохнул Сергей, разводя руками: дескать, рад бы в рай, да грехи не пускают. — Время такое: всем нужно быть в полку.

Они уже оделись, когда вернулся хозяин.

— Это что такое? — строго спросил он. — Куда вы собрались? Не отпущу до завтра. Поедете утром.

— Нет, мы решили ехать теперь, Александр, — твердо отвечал Сергей. — Хотим навестить Артамона. И надо торопиться в полк. Сам видишь, какие времена настали...

Александр лишь вздохнул. Не говоря больше ни слова, пошел проводить братьев.

Потом, озабоченный самоубийством вахмистра, отправился в полковые конюшни. «Как будто и причины никакой не было, а вот погиб хороший гусар. И что ему вздумалось стреляться, ума не приложу! И как раз нынче, в день присяги... Неприятная история».

Уже сгустились сумерки, когда Александр Муравьев увидел тройку с жандармами, остановившуюся у его квартиры. Он быстро пошел домой.

Поздоровавшись, Гебель объяснил причину своего визита:

— Мы прямо из Житомира. Командир корпуса генерал-лейтенант Рот сказал, что сюда направились братья Муравьевы-Апостолы. Пришлось и нам ехать вслед за ними.

— К сожалению, подполковник, вы опоздали, после обеда они уехали.

— Куда, позвольте спросить?

— Собирались заехать в Любар, а оттуда в Васильков.

Разыгралась метель. Александр предложил заночевать у него, а утром двинуться в путь.

Гебель и жандармы взглянули на дорогу — там громоздились сугробы. Подумав, что никуда этот преступник Сергей Муравьев-Апостол от них не уйдет, они направились в теплый дом Александра Муравьева.

Кончался короткий зимний день. Сергей и Матвей приехали в Любар, где квартировал Ахтырский гусарский полк. Его командир Артамон Муравьев принял троюродных братьев очень приветливо, он надеялся, что они проведут у него рождественские праздники.

— Нет, Артамон, — разочаровал его Сергей, — мы хотим только предупредить тебя, что в Петербурге наши друзья восстали, однако тиран задушил восстание. Подробностей еще не знаем, но все это, безусловно, вызовет осложнения. Возможны обыски, аресты. Нужно ко всему быть готовым.

Веселое настроение Артамона развеялось как дым. Он сразу приуныл, задумался. Сидел, упираясь локтями в колени и опустив голову, словно рассматривал что-то на чисто вымытом сосновом полу.

— Ну, что скажешь, гусар? — спросил Сергей, нервно шагая по комнате.

— М-да... — тяжело вздохнул Артамон. — Дело серьезное.

Матвей, откинувшись на высокую спинку дубового кресла, не вмешивался в разговор и, казалось, не слушал.

— Я приехал сказать, — продолжал Сергей, — что тебе, Артамон, надо поднять свой полк и вместе с Черниговским идти на Житомир. А оттуда мы двинемся на Киев. К нам присоединятся соседние полки. Я обо всем напишу «славянам», а ты, пожалуйста, утром пошли гонца к Петру Борисову. Пусть он вручит мое письмо подпоручику той же Восьмой артиллерийской бригады Андреевичу Якову Максимовичу: они должны быть готовы и ждать нашего знака, чтобы начать действовать.

— А может быть, не стоит торопиться? — недоверчиво посмотрел на него Артамон. — Мы еще точно ничего не знаем. И опять-таки, если в столице эта акция провалилась, не исключено, что то же самое произойдет и у нас.

Словно пламя обожгло Сергея. Как на врага взглянул он на Артамона.

— Ты испугался? — спросил он, подойдя к нему вплотную. — Будь мужествен, Артамон! Настал час испытаний, ты должен доказать свою преданность республике. Пойми — переприсяга вызвала сомнения даже у нижних чинов. Это порука тому, что акцию начинать стоит. Наши силы возрастут...

Голос подал Матвей:

— Ты ведь сам говорил, Сергей, что, поскольку восстание назначено на весну, нельзя нарушать план. Почему же ты сейчас изменил свое мнение и бросаешься в водоворот, где тебя ждет гибель?

Заступничество Матвея приободрило Артамона.

— Это правда, — подхватил он. — Еще ничего точно не известно относительно событий в Петербурге. А главное — мы не готовы к немедленному восстанию. И раз некоторые полки уже присягнули Николаю, он с их помощью разгромит своих противников.

— Довольно разговоров, нужно действовать, — настаивал Сергей, не обращая внимания на возражения братьев. — Мы раздуем такой пожар, что никакой тиран не в силах будет его потушить.

Они продолжали спорить. Никто не уступал, защищая свою точку зрения.

— Скажи откровенно, Артамон, — решительно произнес Сергей, он был крайне возбужден: все случившееся за последний день тяжелым камнем лежало у него на душе. Скажи, можно надеяться на твой полк? Только отвечай искренне.

Артамон колебался. Сергей ждал. Он стоял рядом с Артамоном и внимательно следил за выражением его лица.

— Ну что же, мы не отстанем от других. Гусары никогда не плелись позади.

Голос Артамона звучал не вполне уверенно, но все-таки его ответ произвел на Сергея немалое впечатление. Точно луч яркого света упал на давно выношенное в душе.

К действиям поощряло и то, что подавленное в столице восстание должно было вызвать волну арестов. Вслед за Пестелем за решетку попадут все члены Общества. Итак, сама жизнь подсказывала, что медлить нельзя.

Сергей сел писать письма Борисову и Андреевичу.

Артамон пригласил братьев поужинать. Но не успели они выпить первую рюмку за успех общего дела, как в дом вбежал, весь в снегу, Бестужев-Рюмин. Как видно, стряслось что-то необычайное, если подпоручик пустился в дорогу в такое ненастье.

Молча выслушали они печальный рассказ о приезде жандармов, об обыске на квартире и изъятии бумаг.

Вот и началось то, чего все так боялись после ареста Пестеля.

— Что же делать? — вырвалось у Артамона.

Матвей сидел бледный, очень взволнованный. Он всегда боялся за судьбу младшего брата, близко к сердцу принимая все, что могло угрожать Сергею как руководителю Васильковской управы.

Ужин был забыт. Артамон посоветовал Сергею бежать. Можно незаметно добраться до границы, это недалеко. А очутишься в чужой стране — и концы в воду! В Европе нашли себе пристанище десятки противников русских царей.

Сергей отказался.

— Я считал бы себя предателем, если бы оставил друзей в час испытаний. Нет, об этом не может быть и речи. Подлинные единомышленники разделяют друг с другом не только радости, но и горе, которое выпадет им на долю. Не нами это заведено. Лучше давайте обдумаем план действий. Я уверен, что «славяне» нас поддержат, Значит, не все потеряно, можно рискнуть.

Проговорили всю ночь.

Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин считали наиболее целесообразным немедленно поднять полки и, арестовав в Житомире штаб, идти на Киев. А по дороге привлечь к восстанию другие воинские части.

Матвей и Артамон возражали, они придерживались иной тактики: ничего не предпринимать, пока не выяснятся все обстоятельства и не будет полной договоренности между полками.

Утром, еще раз посоветовав Артамону послать гонцов с письмами к Борисову и Андреевичу, братья Муравьевы-Апостолы и Бестужев-Рюмин выехали в Паволочь, собираясь по пути заглянуть в Бердичев, связаться там со «славянами» и условиться с ними о восстании.

За ночь дорогу замело, лошади с трудом пробирались через сугробы. Хмурый день, заснеженное поле, которому, казалось, не будет конца, — все угнетающе действовало на путников. Долгое время они молчали. Потом Матвей предложил:

— Лучше нам застрелиться и положить конец этим мукам. Все равно мы обречены.

Сергей с жалостью посмотрел на старшего брата, возразил:

— Это никогда не поздно. В Паволочи выясним, что происходит в преданных нам полках. А главное — я опять напоминаю, — надо связаться со «славянами» и окончательно обо всем договориться. Потом в зависимости от обстоятельств решим, что делать.

Однако в Паволочи они узнали, что до Восьмой артиллерийской бригады добраться уже нельзя — на всех дорогах усиленные караулы. Некоторые полки начальство подняло по тревоге, и они выступили в неизвестном направлении.

Они решили ехать на Фастов. По дороге им встретилась крестьянская подвода. Пожилой дядька рассказал, что еще накануне полк выступил из Фастова, а на окраине, у шлагбаума, поставлен усиленный караул и солдаты проверяют документы. У кого нет, тех задерживают и ведут в арестантскую.

Все поняли, что полки подняты недаром. Царь Николай решил принять меры и на юге, чтобы предупредить эксцессы, могущие возникнуть из-за заговорщиков.

Сергей предложил возвратиться в расположение Черниговского полка, но остановиться на околице и разузнать, что творится в Василькове и в селах, где расквартированы роты.

Смеркалось, когда они въезжали в Трилесы. Они торопились на квартиру командира Пятой мушкетерской роты поручика Кузьмина. На рождественские праздники солдат отпустили «по миру», чтобы они на даровщинку пожили у местных жителей. А сам Кузьмин поехал на кутью в Васильков и до сих пор не вернулся.

Дверь открыл денщик Кузьмина.

— Празднуют! На то и рождество бог дал, чтобы опрокинуть по чарке да повеселиться, — объяснил он не без зависти: ведь ему-то пришлось остаться в Трилесах. — А вы, ваши благородия, заходите в дом, я вам чаю горячего принесу.

Они решили здесь переночевать. Но Бестужев-Рюмин, немного согревшись, заторопился в дорогу.

— Может быть, поедешь, Михаил, утром? — беспокоясь за друга, говорил Сергей. — Отдохни, а то у тебя не хватит сил добраться до Новоград-Волынска.

— Нет, нужно ехать, — решительно отвечал Бестужев-Рюмин, натягивая шинель. — Дорог каждый час. Мы же ничего не знаем, мой друг! И чем скорее я встречусь со «славянами», тем больше надежды на успех. Я уверен, что Восьмая пехотная дивизия и Восьмая артиллерийская бригада восстанут. Там люди надежные, солдаты подготовлены. И конная артиллерия нас поддержит. Если удастся, обязательно побываю также в полках Алексопольском в Радомысле и Кременчугском в Брусилове. Ими командуют наши товарищи.

— Скажи, что Александрийский и Ахтырский гусарские полки прибудут в Брусилов. А оттуда все вместе пойдем на Житомир.

У Бестужева-Рюмина заблестели глаза.

— Я хочу, — признался он, — вместе со «славянами» добраться до корпусной квартиры. И если меня не арестуют, то застрелю генерал-лейтенанта Рота, чтобы он не мог послать против повстанцев верные ему части. Ну а затем сами обстоятельства подскажут, как быть. Пока я еду в Новоград-Волынск.

— Удачи тебе, друг, — поцеловал его на прощание Сергей. — Мы будем ждать тебя здесь. Я вызову из Василькова Кузьмина и узнаю, что там происходит.

Михаил Павлович вскочил в седло, и лошадь понесла его в холодную мглу ночи. Сергей еще несколько минут стоял во дворе задумавшись, не чувствуя холода.

Из хаты вышел Матвей, стал упрекать брата: так, мол, недолго и простудиться.

Сергей вернулся в дом и велел денщику позвать кого-нибудь из солдат. А сам сел писать письмо Кузьмину.

«Анастасий Дмитриевич! Я в Трилесах и нахожусь у вас на квартире. Приезжайте и скажите барону Соловьеву, Щепилло и Сухинову, чтобы они тоже приехали сюда как можно скорее. Ваш Сергей Муравьев».

Вошел рядовой Пятой роты Савицкий. Сергей приказал солдату ехать в Васильков, найти командира роты и отдать ему письмо.

— Только в собственные руки, понял? И никому ни слова, что я здесь!

— Слушаюсь, ваше благородие! Будет исполнено.

За тонкой перегородкой в небольшой спальне Кузьмива крепко спал Матвей, измученный путешествием, но еще больше всем пережитым за эти тревожные дни.

А Сергей так и остался сидеть за столом. Он был похож сейчас на человека, остановившегося на распутье и не знающего, по какой дороге идти дальше.

Свеча догорела и погасла, он этого не заметил. Сидел неподвижно, думая свои тяжкие думы.

Гебель нервничал. Жандармы бранились — они никак не могли догнать подполковника Муравьева-Апостола, которого должны были арестовать.

На последней станции перед Бердичевом решили зайти в корчму погреться и чего-нибудь выпить. И в корчме случайно встретили жандармского поручика Ланга. Тот сказал, что генерал-лейтенант Рот получил приказ арестовать подпоручика Полтавского полка Михаила Бестужева-Рюмина и что он, Ланг, едет в Любар, где находится этот преступник.

— Поручик, — заявил Гебель жандарму, — мы только что оттуда, ночевали у командира гусарского полка и можем подтвердить, что Бестужева-Рюмина в Любаре нет. Он, как нам сказали, уехал вместе с братьями Муравьевыми-Апостолами в Бердичев.

— Тогда нам, господа, по дороге! — воскликнул Ланг, он был рад, что у него нашлись попутчики.

Гебель не возражал.

— Ну что ж, — сказал он, — в компании веселее.

Однако в Бердичеве ни братьев Муравьевых-Апостолов, ни Бестужева-Рюмина они не застали — все трое уже уехали в Паволочь. Жандармы решили немного отдохнуть, а потом разделиться на партии, отправиться по трем дорогам и задержать преступников, когда они будут возвращаться в Бердичев.

Гебель и Ланг прибыли в Паволочь раньше Несмеянова и Скокова и, расспросив корчмаря, поскакали вслед за Муравьевыми-Апостолами и Бестужевым-Рюминым в Фастов.

Близилась ночь, поэтому они решили в Трилесах накормить лошадей, перекусить и согреться после своего длинного путешествия.

Гебель пригласил Ланга на квартиру командира роты Кузьмина. Тот охотно согласился.

У Кузьмина не горел свет, однако двери были не заперты. Гебель и Ланг вошли в теплую хату, зажгли огонь и остолбенели! За столом сидел Сергей Муравьев-Апостол. У Гебеля на минуту отнялся язык. Он смотрел и не верил, что перед ним не привидение, а преступник, за которым он вот уж какой день гоняется.

— Подполковник, каким образом вы здесь оказались? — наконец спросил он, опомнившись. — А где подпоручик Бестужев-Рюмин и ваш брат?

— Знать это не входит в мои обязанности, — спокойно отвечал Сергей, словно речь шла о чем-то обыденном, не стоящем внимания.

Но Гебеля как будто вело чутье. Он пошел за перегородку, где мирно спал старший Муравьев-Апостол.

— Вставайте, одевайтесь! — приказал он Матвею, разбудив его.

Через минуту тот вышел из-за перегородки, ничего не понимая спросонья. Гебель громко зачитал приказ об аресте и приказал денщику Кузьмина позвать фельдфебеля. Скоро пришел Шустов.

— По вашему приказанию явился, — доложил он, стоя на пороге.

— Поставь караул, — распорядился Гебель. — Троих — на улице, под окнами, одного — у дверей в сенях. Восемь человек держи на кухне, чтобы сменять часовых.

— Слушаюсь!

Гебель пошел на кухню и стал допрашивать денщика, куда поехал Бестужев-Рюмин и когда обещал вернуться.

— Куда поехал, не знаю, ваше благородие. Вернуться обещал сюда, но когда, мне неведомо! — ответил солдат.

Гебель успокоился.

— Готовь ужин и чай. Поскорее!

Гебель и поручик Ланг были голодны, они не ели почти весь день.

Когда денщик Кузьмина принес ужин и вино, Гебель пригласил к столу обоих Муравьевых-Апостолов.

— Господа, быть может, этот ужин и не таков, каким бы ему полагалось быть на рождество, однако тут моей вины нет, — пошутил или съязвил Гебель.

Матвей все еще был растерян, никак не мог прийти в себя, а Сергей внешне сохранял полное спокойствие, точно ничего особенного не произошло. Но от ужина он отказался.

С тех пор как Гебель с жандармами уехал искать Сергея Муравьева-Апостола, офицеры, члены Общества, не знали покоя. Каждый был уверен, что пришло время действовать, пока не арестовали всех заговорщиков. Но никто не мог встать во главе восстания, возложить на себя эту ответственность, поскольку не было приказа главы Васильковской управы.

Они волновались, составляли разные планы, отбрасывали их, заменяли новыми и с нетерпением ждали Бестужева-Рюмина, который уехал, чтобы предупредить Сергея Муравьева-Апостола, и должен был вернуться с хорошей или дурной вестью. Тогда, во всяком случае, они знали бы, что им делать, что предпринять.

Но Бестужев-Рюмин не возвращался. И Гебель больше не появлялся в местечке.

Члены Общества строили всевозможные догадки, становились раздражительны, нетерпимы. По Василькову поползли слухи, и чего только в них не было! Помещики из окрестных сел и имений разнесли повсюду то, что им стало известно на балу у командира Черниговского полка, а людская фантазия дополнила эти сведения.

Наконец в ночь на двадцать девятое декабря из Трилесов примчался гонец с письмом Сергея Муравьева-Апостола.

— Надо немедленно ехать, — сказал барон Соловьев, прочитав письмо.

Щепилло и Сухинов поддержали его, Кузьмин и подавно. Он сразу начал собираться в путь.

Сухинов предложил, чтобы Соловьев и Щепилло ехали по большой дороге, а он с Кузьминым по проселку. Тогда они не разминутся с Гебелем, если, допустим, тот со своими жандармами нашел братьев Муравьевых-Апостолов и арестовал их.

Первыми добрались до Трилесов Кузьмин и Сухинов. Кузьмин еще издали заметил у своей квартиры часовых, недоброе предчувствие охватило его. Подъехав, он спросил солдата, кто его здесь поставил, и, получив ответ, вошел в сени, хотя Гебель запретил кого-либо пускать.

В сенях тоже стоял на часах солдат его роты, он без возражений пропустил командира.

Кузьмин вырос на пороге. За столом сидели Гебель, жандармский поручик Ланг, а по другую сторону — Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы.

Раскрасневшийся от ужина Гебель рывком вскочил на ноги и закричал:

— Как вы тут очутились, поручик? Кто позволил вам войти?

— А мне не нужно позволения, я дома, — спокойно отвечал Кузьмин, принимаясь раздеваться. — Я сам хотел узнать, подполковник, как попали сюда вы.

— Не смейте со мной так разговаривать! — взвизгнул Гебель, охваченный яростью при мысли, что столь неожиданно явившиеся друзья арестованных, чего доброго, попробуют их освободить. Он хотел запугать вновь прибывших и отбить у них охоту осуществить свои пагубные намерения. — А вы почему приехали? — набросился он на Сухинова. — Вам, кажется, полагается быть не в Трилесах, а в Траянове, в гусарском полку, куда вас перевели.

— Вы ошибаетесь, подполковник, — невозмутимо отвечал Гебелю Сухинов, — мне именно здесь и полагается быть этой ночью.

— Кто дал вам право так разговаривать со мною? — зашипел от злобы Гебель.

— Вам тоже недурно было бы научиться разговаривать с людьми по-человечески.

Кузьмин на правах хозяина отправился на кухню, где сидели солдаты его роты, а Сухинов подошел к Сергею Муравьеву-Апостолу, чтобы поговорить с ним.

Однако Гебель закричал:

— Не смейте приближаться к арестованному и разговаривать с ним! Запрещаю! — И, повернувшись к Лангу, приказал: — Поручик, распорядитесь готовить подводы и конвой. Мы повезем арестованных на квартиру полка.

Ланг вышел в сени и, предчувствуя недоброе, решил было бежать. Но в этот момент как раз подъехали Соловьев и Щепилло. Увидев жандарма, они задержали его и приказали солдатам где-нибудь запереть.

— У нас, ваше благородие, для таких господ есть амбар, — сказал служивый.

— Сюда бы и того кровопийцу немца посадить, — прибавил второй, подталкивая Ланга штыком.

— Да вот он, легок на помине! — отозвался первый, увидев Гебеля.

Гебель налетел, как петух, и заорал на Соловьева и Щепилло:

— Как вы смеете! Я вас под суд отдам за самоуправство!

— А я тебя без суда отправлю в ад, чертям дрова подвозить, — сказал Щепилло. Он выхватил у солдата винтовку и бросился на Гебеля, собираясь заколоть его штыком.

— Что ты, остановись! — схватили Щепилло за руки Сухинов и Соловьев, понимая, что убийством немца накличут беду на весь полк. — Намять ему бока, и пусть пешком добирается до Василькова.

— Нет, отпускать ни в коем случае нельзя, — возразил Щепилло; будь его воля, он бы сию минуту расправился с командиром полка. — Поднимет шум, напакостит нам. Это же свинья. От подобной твари всего можно ожидать. Пустите, я его прикончу...

— Караул! — завизжал Гебель, вне себя от страха, и, упав на колени, стал ползать на снегу у ног офицеров, умоляя не убивать его. — Отпустите, я никому ничего не скажу... Клянусь... господа!

Сергей Муравьев-Апостол, услыхав крики, ударил ногою по оконной раме, и не успел часовой опомниться, как он оказался рядом с друзьями, готовый в любую минуту прийти им на помощь. Ведь он не знал, что случилось. Думал, что на них напали подручные Гебеля.

А Гебель, воспользовавшись случаем, пустился наутек, крича, что его убивают. Щепилло обязательно прикончил бы его, но ему снова не дали сделать это Соловьев и Сухинов. Щепилло только ранил Гебеля штыком.

Насмерть перепуганный Гебель неподвижно лежал на снегу, точно мертвый. Однако стоило офицерам уйти в хату, как он выполз на дорогу. Там его подобрал случайно проезжавший мимо солдат. Он узнал командира полка и отвез его в дом управителя поместья Браницкой. В ту же ночь управитель переправил Гебеля в Васильков.

После этого происшествия ни у кого не осталось ни сомнений, ни колебаний. Случай с Гебелем послужил тем сигналом, которого так долго ждали. Все поняли, что возврата назад нет, восстание неизбежно, эта ночь разделила их жизнь надвое.

— Ну вот и началось, — произнес барон Соловьев, когда друзья окружили стол, за которым еще недавно пили чай Гебель и Ланг.

Все знали, что это начало того великого, к чему они стремились, о чем мечтали, вступая в Тайное общество, и что отныне не только судьба заговорщиков, но и судьба солдат Пятой роты зависит от их решительности, личного мужества и преданности делу революции.

Кузьмин вышел на кухню, где собрались солдаты из караула, и спросил, согласны ли они бороться за правду и справедливость, о которых он не раз говорил им во время учений и на досуге.

— Согласны! — отвечали они ротному все как один. — Приказывайте, ваше благородие. Мы от вас не отстанем.

— Благодарю! Тогда сейчас же соберите роту и готовьтесь к походу. Пойдем отвоевывать то, что отняли у нас тираны.

Сергей Иванович сел писать письмо «славянам» и подпоручику Александру Вадковскому в Белую Церковь. Он просил Вадковского в тот же день прибыть со своими единомышленниками в Васильков.

Соловьеву, Щепилло и Сухинову Сергей Иванович приказал ехать в свои роты, привести их в состояние полной боевой готовности и ждать дальнейших распоряжений. А сам с Кузьминым и солдатами Пятой мушкетерской роты, которые в ту ночь находились в Трилесах и поблизости от них, отправился в Ковалевку.

На управительских лошадях Гебеля привезли в Васильков. Жена заголосила, как по покойнику, перепугались горничные. И только денщик в глубине души обрадовался, что этому кровопийце наконец досталось так, что, может, и чертям душу отдаст.

Однако штыковая рана оказалась неопасной. Через некоторое время Гебель встал с постели; казалось, он чувствует себя великолепно, словно и не было того происшествия в Трилесах. Вызвав своего заместителя майора Трухина, он приказал усилить караулы, собрать в Василькове все роты, а когда приедут Соловьев и Щепилло, арестовать их как преступников, подлежащих военному суду.

Закрутилось колесо фортуны. По местечку поползли слухи один ужаснее другого, еще больше напугавшие и так насмерть перепуганных обывателей.

Соловьева и Щепилло арестовали, как только они появились на околице Василькова, и под усиленной охраной отвезли на гауптвахту. Муравьевы-Апостолы и Кузьмин привели в Ковалевку Пятую мушкетерскую роту. Здесь к ним присоединилась Вторая гренадерская.

В Ковалевке решили заночевать, а утром отправиться в Васильков.

Бестужев-Рюмин не возвращался, и Сергей Иванович послал гонца в Восьмую артиллерийскую бригаду и Восьмую пехотную дивизию с сообщением, что восстание началось. Он приказывал немедленно идти в Васильков, где должны были собраться все повстанцы.

Настроение у солдат было бодрое. Они верили в победу, верили, что теперь им станет легче, так как срок службы сократят на десять лет. Это же десять лет жизни, украденных царем и правительством! И вот их вернут служивым!

Ковалевские крестьяне тоже радовались: конец крепостному праву, настала воля, о которой они так долго мечтали! Да еще каждому семейству нарежут господской земли. Как тут не радоваться! И они отдавали восставшим солдатам последнее, что у них было: пусть не голодают и хорошенько всыплют помещикам.

Надежда на счастье и волю согревала крестьян и солдат в тот декабрьский вечер. Но никто не сомневался, что восставший полк — всего лишь капля в море, маленькая горстка по сравнению с дивизиями и корпусами царя Николая, которому почти везде присягнули на верность.

Ночью в Ковалевку приехал Бестужев-Рюмин. Усталый, измученный, казалось, он даже постарел. Бестужев-Рюмин не привез ничего утешительного и как будто чувствовал себя виноватым перед Муравьевым-Апостолом за то, что не выполнил его поручения.

— Ну рассказывай, Михаил! — торопил его Сергей Иванович, помогая раздеваться. И крикнул, чтобы принесли чаю и чего-нибудь поужинать.

— Нечего рассказывать, — отвечал Бестужев-Рюмин, присаживаясь к столу. — Я не смог добраться до Новоград-Волынска. В Брусилове случайно встретил офицера нашего полка Вроловича, он сейчас в отпуску. От Вроловича узнал, что меня везде ищут жандармы. То же самое подтвердил и граф Олизар, к которому я заехал отдохнуть. У графа уже были жандармы, обшарили все углы и закоулки: им кто-то донес, будто я прячусь в имении. Граф посоветовал мне как можно скорее уехать. Я каждую минуту рисковал попасть в когти жандармам. По той же причине я не мог увидеться с полковниками Набоковым и Повало-Швейковским. На дорогах расставлены караулы, задерживают всех, у кого нет пропуска и разрешения путешествовать. Фельдъегери носятся, как безумные: наверное, везут в столицу арестованных.

— Ничего, Михаил, не огорчайся, — утешал друга Сергей Иванович. — Завтра мы выступаем на Васильков, попробуем оттуда еще раз послать гонца к «славянам». Я уже написал им, да, наверное, гонцов перехватили жандармы. Жаль, что Борисов в Андреевич так ничего и не узнают о наших намерениях. Но Черниговский полк должен выступить в поход в полной боевой амуниции и со знаменем, по пути к нам присоединятся другие. Я верю, что так будет.

Еще затемно вышли из Ковалевки. За околицу их провожало все село. Крестьяне благословляли восставших, желали им счастья и победы. Сочувствие мирного населения ободряло солдат, придавало им веры. «Знать, недаром пошли мы за своими офицерами против нового царя», — говорили они между собой.

Тридцатого декабря около трех часов дня подошли к околице Василькова.

Майор Трухин попытался было задержать повстанцев силами Четвертой мушкетерской и Шестой рот.

Как только восставшие приблизились, он обратился к ним с речью, предлагая прекратить бунт — иначе они будут преданы военному суду.

Но заместителя командира полка никто не стал слушать, солдаты только посмеивались над ним.

А когда Сухинов и Бестужев-Рюмин, точно в шутку, толкнули майора в солдатскую гущу, солдаты мгновенно сорвали с него погоны и разорвали мундир. С грубого солдафона сейчас же слетела вся его напыщенность, и он, перепуганный насмерть, завопил:

— Братцы, я не виноват... Это Гебель послал меня к вам... А я с вами, братцы!..

Солдаты хохотали. Они охотно подняли бы майора вместе с немцем на штыки: не могли забыть их жестокости.

— А что, ребята, проучим этого плешивого! — крикнул кто-то.

— Не губите, братцы, простите меня, отпустите! — хрипло кричал Трухин, ползая на коленях у солдатских сапог, готовый целовать их, лишь бы его не убивали. — Я искуплю свои грехи...

Но беда все же настигла бы майора, если бы за него не вступились Бестужев-Рюмин и Сухинов. Трухина отвели на гауптвахту, а Соловьева и Щепилло освободили.

Простой люд Василькова радостными возгласами приветствовал повстанцев. Солдаты Чевертой и Шестой рот присоединились к своим товарищам, решив выступить вместе с ними в поход против правительственных войск.

Муравьев-Апостол приказал удвоить караулы на дорогах, ведущих к Василькову, а путников задерживать и доставлять в штаб. Поручику Сухинову и прапорщику Мозалевскому он поручил взять на квартире у Гебеля знамя и ящик с деньгами, а также архив полка и печать. Однако архив найти не удалось — его захватил адъютант командира полка Павлов и исчез вместе с ним.

Почти весь день искали этого верного слугу Гебеля. И плохо бы ему пришлось, если бы жена городничего Девильерса не догадалась спрятать его у себя под кроватью. Так и лежал Павлов пластом целые сутки, моля бога, чтобы восставшие не нашли его и не убили. Потный, перепуганный, он напряженно прислушивался к каждому звуку. И, как видно, бог внял молитве молоденького адъютанта, никто не догадался искать его там.

У квартиры командира полка пришлось поставить часовых, потому что солдаты угрожали расправиться с ненавистным немцем, а его жилище разнести в щепки. Дело в том, что накануне присяги Гебель приказал дать триста розог одному солдату, не ожидая общего помилования в связи с воцарением нового монарха. Наказанный был при смерти. Эта жестокость так возмутила солдат, что Сергей Иванович побаивался за жизнь бывшего командира Черниговского полка. Он приказал также поставить часовых у острога и казначейства, чтобы бесчестные люди не выпустили на волю убийц и воров и не разграбили казну.

Муравьев-Апостол не был на своей квартире с того дня, как выехал с братом Матвеем в Житомир. Очень соскучился по Сергею Ивановичу Федор Скрипка. Услышав, что братья идут во главе восставших на Васильков, он побежал на Соборную площадь встречать их, а увидев Сергея Ивановича в толпе солдат и офицеров, бросился к нему, как к родному. В этот момент никто не осудил его за нарушение субординации.

— Никуда больше вас не отпущу и не вернусь без вас домой, — категорически заявил Федор; в голосе его слышалось искреннее волнение.

— Я не мог иначе, Федор, — сказал Сергей Иванович, который в самом деле ни разу не разлучался с Федором со времени семеновской истории. — Я же отпросился в Житомир всего на два дня, но дела сложились так, что мое путешествие затянулось.

— Вот видите! А если бы, не дай бог, с вами что случилось?

— Да ничего не случится, Федор, — улыбаясь, отвечал Сергей Иванович. — Вот ужо завоюем волю для всех в России, поедешь на свою Черниговщину. А потом позовешь меня на свадьбу. Я уверен, что твоя невеста Дарина ждет не дождется тебя.

— Дай-то господи, чтобы все было, как вы говорите, — растроганно произнес Федор. — Может, и нам судьба улыбнется. — Он еще раз повлажневшими от радости глазами взглянул на своего подполковника. — А теперь пора обедать! Куда вы, туда и я. Куда иголка, туда и нитка, как говорят у нас.

Когда солдат отпустили на отдых, а офицеры тоже разошлись с площади, Муравьевы-Апостолы в сопровождении Федора отправились к себе на квартиру.

Обед был простой, но вкусный. Кулеш удался на славу, а вареники получились такие, что прямо таяли во рту.

Матвей ел молча, точно выполняя обычную и обязательную процедуру, не приносившую ему никакого удовольствия.

Сергей хотел поговорить с братом, как-то развлечь его и успокоить. Но в это время из Белой Церкви приехал подпоручик Александр Вадковский, брат прапорщика Нежинокого конно-егерского полка. Федор и его угостил обедом и вишневкой.

Федор был очень рад, что подполковник наконец дома и жизнь снова идет своим порядком.

— Можно положиться на ваш Семнадцатый егерский полк? — спросил Вадковского Сергей Иванович.

— Конечно, — заверил подпоручик. Он сам подготовил свою роту к восстанию и не сомневался, что за нею пойдут и остальные.

— Тогда немедленно возвращайтесь в Белую Церковь и ведите сюда полк. Я напишу в Умань, князю Волконскому, а также Артамону Муравьеву, что восстание началось и что они вместе со своими полками должны прибыть сюда. Полтавский полк Тизенгаузена тоже выступит, как только я его извещу. Одному лишь Борисову мы никак не можем передать, чтобы он поднял Восьмую артиллерийскую бригаду и известил о начале восстания полковников Набокова и Повало-Швейковского.

Взволнованный всем услышанным и увиденным в Василькове, где восстал почти весь Черниговский полк, Вадковский заторопился к себе. Но на окраине Белой Церкви, у шлагбаума, его уже ждали жандармы. Они даже не позволили подпоручику заехать домой, сразу повезли его в острог. Перед тем на квартире у Вадковского жандармы произвели обыск и забрали все бумаги.

Вадковский был вне себя от горя: он не мог сообщить в Васильков, что Семнадцатый егерский теперь поднять некому.

Сергей Иванович ничего этого не знал. Он был озабочен тем, чтобы наладить снабжение солдат, чтобы в местечке не было пьяных, не притеснялись жители и поддерживалась должная дисциплина. На киевской и богуславской заставах он сам проверял караулы. Успокаивал часовых, говорил им, что эта лютая зима скоро кончится и придет весна, а с нею воля.

На совещаниях обсуждалось положение с продовольствием и дисциплиной, вырабатывался план дальнейших действий, следовало все обдумать, все предвидеть.

В военный совет входили братья Муравьевы-Апостолы, Бестужев-Рюмин и четверо «славян» — Кузьмин, Соловьев, Сухинов и Щепилло.

Когда встал вопрос о том, куда идти и что предпринять в ближайшие дни, выяснились резкие расхождения между членами Южного общества и «соединенными славянами».

«Славяне» настаивали на том, чтобы немедленно выступить на Житомир. Они считали, что по дороге к восставшим присоединятся расквартированные там полки. А Муравьев- Апостол и Бестужев-Рюмин советовали подождать, пока к Василькову подойдут другие полки, чтобы вместе с ними идти на Житомир, а оттуда на Киев.

Сергей Иванович, не без влияния Матвея, возражал против излишней спешки. Отстаивая эту точку зрения, он старался и других привлечь на свою сторону.

Разгорелись споры — явление обыкновенное, если нет единого взгляда, общего мнения, да еще в столь решительный час, когда на карту поставлена жизнь многих людей.

Сухинов горячился, с молодым задором рвался в бой, готовый пожертвовать жизнью во имя светлой цели — революции.

— Наша бездеятельность, — страстно доказывал он, — посеет сомнения, неверие, а это пагубно повлияет на восставших, и правительственному войску легко будет погасить огонь, впервые вспыхнувший не среди крестьян или городского населения, а в армии. Нет, друзья, нужно идти на Житомир, а не отсиживаться в Василькове. И сделать это надобно немедленно, пока солдаты не остыли и у них не пошатнулась вера в победу.

Сухинова поддержали все «славяне». Бестужев-Рюмин тоже в душе склонялся к этому плану, однако не желал идти наперекор Муравьеву-Апостолу, с которым так давно дружил. Он предложил отправить гонцов в полки, расположенные вокруг Житомира, а также отрядить кого-нибудь в Киев, чтобы и там стало известно о восстании черниговцев.

Сергей Иванович ухватился за этот совет. Было бы хорошо, если бы Киевский гарнизон узнал обо всем. Там тоже найдутся единомышленники.

— Да, это непременно нужно сделать. У меня есть знакомый майор в Курском полку — Крупенников. А нему и пошлем гонца с моим письмом.

После совещания одни офицеры поспешили в свои роты, другие отправились проверять караулы, а Сергей Иванович приказал Федору найти и позвать к нему прапорщика Мозалевского.

Через полчаса Мозалевский предстал перед руководителем повстанцев.

— Честь имею явиться, господин подполковник, — браво отрапортовал он.

— Александр Евтихиевич, — сказал ему Сергей Иванович, избегая официального тона, — садитесь! Я хочу дать вам поручение. Вы согласны его исполнить?

— Да, подполковник, — ответил Мозалевский.

— Отвезите в Киев, майору Крупенникову, письмо. Вручите ему в собственные руки! Письмо секретное и ни при каких обстоятельствах не должно попасть к чиновникам. А на словах передайте майору, что к черниговцам уже присоединилось много полков, пусть он со своим Курским немедленно выступает на Брусилов. Туда придут Кременчугский пехотный, Ахтырский и Александрийский гусарский полки, Второй и Четвертый пехотные корпусы. Везде есть наши единомышленники, которые ждут лишь знака, чтобы восстать. Вы запомнили?

— Да! Я все передам, как вы приказываете.

— Кроме того, я дам вам несколько экземпляров «Катехизиса», подбросьте их где-нибудь. А еще лучше — наклейте на видном месте, чтобы прочитало побольше народу. Действуйте, как подскажут обстоятельства. С собой возьмите надежного унтер-офицера и несколько рядовых. Выберете сами. Вы поняли?

— Да, все ясно, — обрадованно произнес Мозалевский, гордясь, что ему поручено столь серьезное дело.

— Только, Александр Евтихиевич, придется ехать в партикулярном платье, так вы не вызовете подозрений в Киеве. К сожалению, я не знаю точного адреса. Курский полк. Поняли?

— Язык, как говорят, до Киева доведет, — пошутил Мозалевский. — Найдем.

Через час он стал похож на молодого чиновника.

Мозалевский привел с собой унтер-офицера Ивана Харитонова и рядовых Алексея Федорова, Павла Прокофьева и Акима Сафронова.

Сергей Иванович приказал солдатам спороть с шинелей погоны. В Киев посоветовал добираться по проселку: на Васильковском тракте, наверное, расставлены караулы.

Проводив Мозалевского и солдат, он вызвал из полковой канцелярии писарей Патутова, Щелканина, Васильева, а также унтер-офицеров Дмитриевского, Шевелева и рядовых Хоперского, Балякина, вручил им всем по экземпляру «Катехизиса» и приказал к утру сделать как можно больше копий, чтобы во время похода раздавать их в каждом населенном пункте. Сергей Иванович собирался послать «Катехизис» в некоторые полки, надежным людям, чтобы они тоже переписывали и распространяли его среди солдат.

Как только унтер-офицеры и рядовые вышли, часовой доложил, что на дороге задержаны жандармы. Он спрашивал, что с ними делать.

— Где они? — встал из-за стола подполковник, отодвигая листы бумаги: он как раз собирался писать воззвание к солдатам и населению.

— В сенях, ваше благородие! Такие хамы — ни в какую не подчиняются. Пришлось надавать тумаков, смирнее стали!

Сергей Иванович вышел. Это были жандармские офицеры Несмеянов и Скоков, приезжавшие в Васильков арестовать его.

— Вы опять здесь, господа жандармы? — закричал Сергей Иванович.

— Да, подполковник! Нас задержали, отняли сабли и пистолеты.

— Мы просим вернуть оружие.

— Оно нужно нам больше, чем жандармам, — резко отвечал Муравьев-Апостол.

Он хотел было приказать часовому запереть арестованных на гауптвахте, но тут появился Матвей и посоветовал брату отпустить их:

— Пусть идут своей дорогой. Они люди подчиненные.

Жандармы даже не поблагодарили и во всю прыть бросились бежать, радуясь, что вырвались живыми из рук бунтовщиков.

Утром Сергей Иванович вызвал полкового священника Даниила Кейзера и приказал ему отслужить молебен и зачитать перед ротами «Катехизис».

Священник перепугался, стал креститься, попятился, надеясь шмыгнуть за дверь. Но его остановил грозный окрик Муравьева-Апостола:

— Батюшка, не мне же служить молебен! Вот вам двести рублей ассигнациями, берите!

— Подполковник, поймите мое положение... Семья, дети... Если ваше предприятие не удастся, что будет с ними? Бедность, нищета и даже позор ожидают мою жену и моих сирот.

— Все понимаю, поэтому даю вам на содержание семьи...

Священник не спускал глаз с ассигнаций, но все еще колебался. Его пугало будущее: что, если царское войско подавит восстание?

— Не задерживайте меня. Берите деньги и готовьтесь к службе.

Кейзер вздохнул, еще раз перекрестился и взял. В душе он молился, стараясь успокоиться и надеясь, что бог спасет его от беды.

На площади под горой с великокняжескими залами и Феодосиевским собором с утра толпились жители Василькова. Было морозно, но не ветрено. День обещал быть погожим, в просветах между белыми облаками проглядывало ясное небо.

«Пять рот и семнадцать офицеров — вот войско, с которым нужно пробить стену правительственных полков», — думал Сергей Иванович, подъезжая верхом к площади.

Население Василькова восторженно встречало руководителя повстанцев. Сергей Иванович, здороваясь, поднял правую руку.

Священник, дьякон и певчие начали службу. Все стояли неподвижно, только снег скрипел под ногами опоздавших и, напуганные многолюдьем и пением, с криком кружили вокруг колокольни и старых деревьев галки.

Люди молились от души, ведь в последний день декабря могла кончиться их неволя. Может быть, с этой площади распространится по всей стране свет правды, и больше никогда не будет горя, столь знакомого бедным людям. Не будут их продавать, обменивать и бить, как скотину. Не останется у помещиков таких прав.

А солдаты думали о сокращении срока службы, о человеческом обращении с ними. Теперь их не будут грабить ротные командиры, забудут солдаты о голоде и шпицрутенах.

После молебна отец Даниил читал «Катехизис». Бестужев-Рюмин помогал ему разбирать нечеткий почерк полкового канцеляриста, произносил слова громко, чтобы их слышала вся площадь.

В морозном воздухе над толпой звенели призывы, резкие, смелые. Однако Сергей Иванович с сожалением чувствовал, что они не доходят до всех сердец. Как будто речь шла о чем-то далеком и маловразумительном.

— Для чего же русский народ и русское воинство несчастны? — вопрошал отец Даниил.

А Бестужев-Рюмин как можно громче отвечал, заглядывая в «Катехизис»:

— Оттого, что цари похитили у них свободу.

— Стало быть, цари поступают вопреки воле божией?

— Да, конечно, бог наш рек: болий в вас, да будет вам слуга, а цари тиранят только народ.

— Должно ли повиноваться царям, когда они поступают вопреки воле божией?

— Нет! Христос сказал: «Не можете богу работати и мамоне». Оттого-то русский народ и русское воинство страдают, что покоряются царям.

— Каким же образом ополчиться всем чистым сердцем?

— Взять оружие и, низложив нечестие и неправду тиранства, восстановить правление, сходное с законом божиим.

— Какое правление сходно с законом божиим?

— Такое, где нет царей. Бог создал всех нас равными и, сошедши на землю, избрал апостолов из простого народа, а не из знатных и царей.

— Стало быть, бог не любит царей?

— Нет! Они прокляты суть от него, яко притеснители народа...

— Стало, и присяга царям богопротивна?

— Да, богу противна. Цари предписывают принужденные присяги народу для губления его.

— Отчего упоминают о царях в церквах?

— От нечестивого приказания их самих для обмана народа, и ежечасным повторением царских имен оскверняют они службу божию вопреки спасителева веления...

— Что же наконец подобает делать христолюбивому российскому воинству?

— Для освобождения страждущих семейств своих и родины своей и для исполнения закона христианского ополчиться всем вместе против тиранства и восстановить веру и свободу в России. А кто отстанет, тот, яко Иуда-предатель, будет проклят.

«Наверное, прав был Пестель, не веря в силу составленного мною «Катехизиса», — разочарованно думал Сергей Иванович. Он видел, что слова падают, как снежинки на мерзлую землю. А ему хотелось, чтобы они обжигали душу, призывая к борьбе с монархией. И больно и горько становилось Сергею Ивановичу от сознания, что его труд напрасен. — Если в Василькове «Катехизис» принимают так холодно, значит, и в других местах он не произведет впечатления... Люди везде люди! По-видимому, нужны какие-то другие слова, чтобы проникнуть в душу и навсегда там остаться. Но какие, какие? Где их взять?..»

После чтения «Катехизиса» Сергей Муравьев-Апостол произнес горячую речь, поясняя его содержание и лозунги восстания.

— Друзья, — говорил он, — поздравляю вас, вы свободны от оков рабства. Нынче мы выступаем в поход, чтобы повсюду зажечь огонь правды и свободы. Сначала нас было мало, теперь уже пять рот в наших рядах, скоро с нами будет весь корпус, а потом и вся армия встанет под наше знамя, чтобы нести народам свет счастья. Вы первые зажгли этот огонь, так пусть из него разгорится великое пламя и навсегда погибнут в нем тираны. Будьте до конца преданы святому делу. А кто изменит, да будет, анафема, проклят!

— Проклят! — стократ прозвучало над площадью.

— Проклят!.. — откликнулось эхом за собором и под холодным небом.

— Помогай бог тем, кто за нас старается, — растроганно повторяли крестьяне.

Как раз в тот момент, когда говорил Сергей Иванович, у края толпы остановилась повозка. Из нее выскочил молоденький прапорщик в новой, недавно сшитой форме. На прапорщика никто не обратил внимания, все внимательно слушали предводителя повстанцев. Но когда над площадью прокатилось громовое: «Смерть тирану! Свобода народу!» — прапорщик пробрался сквозь толпу и бросился к Муравьевым-Апостолам.

— Ипполит! — задохнувшись от радости, воскликнул Матвей Иванович, обнимая младшего брата.

— Как ты попал к нам именно сегодня? — спрашивал Сергей Иванович, горячо целуя румяное лицо Ипполита и глядя в его чистые, еще совсем детские глаза.

— Потом. Все расскажу потом. А сейчас одно: твои слова о свободе — это и мои слова, Сергей. Это знамя моей души. Я горжусь тобою и хочу быть похожим на тебя.

Площадь бурлила. Васильковцы, возбужденные и счастливые тем, что именно в их местечке впервые прозвучали слова о свободе, звали солдат и офицеров к себе обедать.

Матвей и Сергей повели Ипполита на квартиру. Федор уже все приготовил. Через несколько минут на столе дымился вкусный борщ и рубиновым светом отсвечивала пузатая бутылка с вишневкой.

Муравьевым-Апостолам никто не мешал беседовать.

— Я вез тебе, Сергей, письмо от Трубецкого, да не довез, — сказал Ипполит. — В Москве остановился у кавалергарда Свистунова, а ночью к нему нагрянули жандармы, устроили обыск, и я, улучив удобную минуту, сжег письмо, чтобы оно не повредило вашему Обществу. Что было в нем написано, Трубецкой мне не сказал. И вот письмо пропало. Я не мог поступить иначе, Сергей. Ты на меня не сердишься?

— Ну что ты! — успокоил Сергей Иванович брата. — Твой поступок достоин похвалы. На твоем месте я поступил бы точно так же. Лучше рассказывай, что в столице. Ведь ты первая ласточка оттуда.

Ипполит подробно рассказал братьям о петербургских событиях, о том, как прошел первый день царствования нового императора, о крови, пролитой на Сенатской площади, и об арестах.

Печальные вести привез Ипполит. Восстание на севере подавлено. Все погибло, хотя победа была так близка... Не сумели победить. Разве остались бы полки верными Николаю, если бы повстанцы пошли на штурм Зимнего дворца и овладели им? Безусловно, солдаты присоединились бы к своим товарищам.

Но все обернулось не так, как думалось. Теперь Николай чинит расправу. Арестованных свозят в крепости. На дорогах усилены караулы, никого не пропускают без разрешения, фельдъегери, как вороны, днем и ночью носятся по империи.

Точно не слова Ипполита, а острые камни падали на легкоранимое сердце Сергея Ивановича. У него даже закружилась голова. Усилием воли подавил минутную слабость. «Теперь не время для сомнений и раскаяния, — приказал он себе. — Нужно держаться. Отныне я должен взять на себя еще большую ответственность, хотя бы во имя тех, кому отомстил тиран».

Матвей тревожился за Ипполита, так некстати явившегося в Васильков. Скорей бы отправить Ипполита в Тульчин, чтобы и его не постигла грозная кара, если здесь тоже все окончится поражением...

— Почему вы вдруг приуныли?! — воскликнул Ипполит, сердясь на братьев. — Послушайте, что сказал наш славный пиит Кондратий Рылеев:

Эти слова достойны быть выгравированы золотом на мраморе для будущих поколений. А вы упали духом. Стыдитесь! Я сейчас на площади все видел и слышал. У всех на устах — смерть или свобода. А в глазах решимость и преданность делу. С такими людьми мы завоюем волю. Пусть наши единомышленники на Сенатской потерпели поражение, зато мы здесь поднимем бурю, и Николаю Романову придется отпустить арестованных, чтобы его самого не посадили в равелин. Я верю, что так оно и будет, если действовать решительно и не терять времени.

Старшие Муравьевы-Апостолы смотрели на Ипполита со страхом. Нет, они не имеют права подвергать опасности младшего брата, он должен нынче же выехать в Тульчин, куда его назначили служить.

— Никуда я от вас не поеду, — решительно заявил Ипполит тоном человека, который наконец нашел свое место в жизни и уже не сойдет с него.

— Как же так? — одновременно спросили Сергей и Матвей. — Это невозможно, пойми...

— Все понимаю, потому и остаюсь. И никакая сила не прогонит меня отсюда. Мое решение окончательно, не тратьте лишних слов. Я хоть сейчас готов в поход. Вы идете в Мотовиловку? Это село? И я с вами. Наверное, уже все пообедали и ждут нас. Пора. — Он взглянул на братьев глазами, сиявшими от счастья. — Вперед и только вперед зовет нас свобода!

Сергей Иванович смотрел на Ипполита в восторгом. Он любил таких пылких, самоотверженных.

Матвей Иванович молча качал головой.

О событиях в столице узнали в Новоград-Волынске утром двадцать шестого декабря. На следующий день Петр Иванович Борисов созвал совещание, чтобы разработать правила, которых должны придерживаться повстанцы. Все были уверены, что Южное общество не станет выжидать, а воспользуется переприсягой и поднимет восстание во Второй армии. Итак, следовало быть наготове, чтобы присоединиться к «южанам» с оружием в руках.

В первую очередь «славяне» нашли нужным разъяснить подчиненным, что во время восстания они должны поддерживать дисциплину и порядок, ибо только это гарантирует свободу, неприкосновенность личности и справедливость. Нарушителей правил решили привлекать к суровой ответственности, как врагов святого дела русского народа.

Твердый порядок даст возможность быстро создать Временное правительство, которое будет руководить государством, пока не созовут Великий собор из представителей армии и гражданского населения. С обывателями повстанцам предлагалось обходиться вежливо, не унижая и не обижая их.

Наверное, никогда еще не было столь волнующего и в то же время торжественного совещания накануне великого испытания. Революционные идеи заговорщиков укладывались в краткие строки «славянского» «Катехизиса»: «Не желай иметь раба, если сам быть рабом не хочешь! Ни на кого не надейся, кроме своих друзей: они тебе помогут и защитят».

А друзьями «славяне» считали всех несчастных, всех, кого объединяли общие интересы, общее ярмо бесправия, тяжкое горе. Итак, друзьями им был весь народ, независимо от того, на каком языке говорили те или иные, какое платье носили — военное или партикулярное.

«Славяне», хотя и присоединились к Южному обществу, все-таки не понимали, как можно совершить революцию только руками военных, не привлекая к ней неимущие слои населения. Они хотели ориентироваться на крестьянские массы и городскую бедноту, потому что лишь в участии народа видели гарантию победы над монархией.

Каждый день ждали «славяне» вестей из Василькова или из Тульчина, но вестей не было.

Отставной подпоручик Андрей Иванович Борисов выехал в Харьковскую губернию известить членов Общества о начале восстания. По дороге он должен был сообщить эту новость и всем сторонникам «славян», чтобы они были готовы к выступлению, как только получат приказ.

Подпоручик Восьмой артиллерийской бригады Яков Андреевич, находившийся в это время в Киеве, узнав, что произошло в Петербурге, без разрешения начальства отправился к Сергею Муравьеву-Апостолу. Он хотел узнать, что предпримут управы в сложившейся ситуации. Но, к сожалению, в Василькове Андреевич уже никого не застал. Ему рассказали о последних событиях и посоветовали поскорее возвращаться в Новоград-Волынск, а по дороге передать всем единомышленникам, чтобы они ждали сигнала к выступлению.

Товарищи наняли Андреевичу лошадей, дали денег на дорогу, и он выехал в Белгородку, а оттуда в Радомысль, к полковнику Повало-Швейковскому.

Но юнкер Энгельгардт, живший у полковника, сказал, что тот еще утром уехал из дома и вернется разве что через сутки. А быть может, надолго останется гостить у знакомого помещика.

Слова юнкера огорчили Андреевича. Он сел к столу, написал письмо и попросил Энгельгардта немедленно отправить гонца к полковнику. Андреевич не мог уехать, не повидавшись с бывшим командиром Алексопольского полка, до сих пор пользовавшимся в этом полку значительным влиянием. Вместе с тем он интуитивно чувствовал, что юнкер неискренен и его слова не что иное, как выдумка.

Андреевич попросил чаю и решил остаться в Радомысле, пока не вернется Повало-Швейковский.

Шло время.

Юнкер заметно волновался, видно было, что он ищет способа как-нибудь выпроводить незваного гостя. Потом он куда-то вышел.

Воцарилась тишина. И тут чуткое ухо Андреевича уловило в смежной комнате шаги и шепот...

Подпоручик ударил ногой в дверь, она распахнулась. За дверью стояли бывший командир Алексопольского полка и юнкер.

Оба растерялись. На мгновение наступила зловещая тишина. Ее нарушил Повало-Швейковский:

— Что вам угодно, подпоручик? Прошу оставить мой дом! Я ничем не могу помочь. И не поведу на гибель свой полк. Вы поняли? Так и передайте остальным.

— Полковник, вы предатель и трус! Мы будем судить вас, когда революция победит! — гневно отвечал Повало-Швейковскому Андреевич. Ведь тот когда-то уверял Общество, что поднимет Алексопольский полк, как только получит приказ! Теперь он стоял приниженный, ничуть не похожий на того бравого полковника. Перепуганный обыватель, больше ничего.

— Дайте мне хотя бы оружие, на дорогах сейчас небезопасно, — попросил Андреевич, с отвращением глядя на него.

— Я вам ничего не дам, — придя в себя, заявил Повало-Швейковский. — Оружие — вещь казенная. Я не знаю вас. Вы меня тоже не должны знать. Ни к какому Обществу я не принадлежал и уже присягнул на верность императору Николаю Первому. Прошу оставить мой дом!

Если бы у Андреевича был пистолет, наверное, жизнь полковника была бы кончена. Но, к сожалению, оружия у подпоручика не было.

— Трус! — с ненавистью проговорил Андреевич, выходя из дома, в котором надеялся отдохнуть телом и душой.

Он поехал в Житомир. Там он рассказал «славянам» о событиях в Василькове и о том, что «черниговцы» поднимают восстание. Велел прапорщику Кирееву и провиантскому чиновнику Иванову, выполнявшему обязанности секретаря Общества соединенных славян, а также братьям Веденяпиным — Алексею, он был прапорщиком, и Аполлону, подпоручику, — готовить свои части, чтобы по получении приказа от Сергея Ивановича Муравьева-Апостола сразу начать действовать.

Слова Андреевича произвели большое впечатление на житомирцев. Они поклялись быть готовыми к походу.

— Лучше умереть с оружием в руках, чем позволить себя арестовать!

Окружив Андреевича, они опять и опять расспрашивали его о Василькове и черниговцах.

Из Житомира Андреевич поехал в Траянов. Однако не застал там командира Александрийского полка Александра Муравьева и офицеров штаба. Впрочем, Александр Муравьев не принадлежал к Тайному обществу, и рассчитывать на него в сложившейся ситуации не приходилось.

Из Траянова подпоручик Андреевич на взмыленной лошади направился в Любар, надеясь, что Артамон Муравьев даст ему коня и поднимет гусар, чтобы защитить руководителя Васильковской управы.

Артамон Муравьев уже все знал, у него ночевали Гебель и жандармские офицеры. Выслушав Андреевича, он нервно произнес:

— Подпоручик, то, что наше Общество раскрыто, мне известно. И что всех нас арестуют, в этом я не сомневаюсь. Но прошу вас здесь не задерживаться. Ахтырский полк я никуда не поведу, так и передайте тем, кто послал вас сюда. Рисковать карьерой, а быть может, и жизнью я не желаю! Лошади для вас у меня нет. Идите к ротмистру Малявину, он продает своего гнедого, — прибавил он неохотно.

— Полковник, у меня нет при себе даже ста рублей.

— Согласен дать вам в долг. Но не более четырехсот. Поезжайте, ради бога, от меня, я своего полка не выведу, делайте вы там как хотите, меня же оставьте и не губите: у меня семейство. Уезжайте из Любара. Так будет лучше для вас и для меня.

— Лишь бы вам, полковник, было хорошо, — язвительно заметил Андреевич. — Что касается меня — не беспокойтесь! Я умру честным человеком и клятвы не нарушу.

В Траянове Андреевич встретил своих знакомых — ротмистра Семичева и поручика Никифораки. Он хотел с их помощью поднять гусар, но они отсоветовали. Полк разбросан по селам. Чтобы его собрать, нужен приказ командира. Пустая затея. Семичев и Никифораки лишь помогли Андреевичу нанять подводу до Фастова, на которой он и выехал из Любара, когда стемнело. Андреевич торопился и, чтобы успокоить Артамона Муравьева, не хотел ночевать в Траянове.

Был поздний вечер двадцать девятого декабря. В чистом поле разгулялась метель, свету божьего не видно! На душе у Андреевича было тяжело. Его путешествие оказалось напрасным. Можно было не уезжать из Киева.

Свищет ветер, пробирает до костей, не греют мундир и шинель.

Кажется, не вихри снежные пляшут по полю, а злая сила дергает за башлык, хочет сбросить подпоручика на землю.

Лошади, все в мыле, измученные, остановились.

Темная ночь, неистовствует ветер, кругом призраки. От их топота стонет земля, от их пения и рыданий становится жутко.

— Эх, ваше благородие, сбились с дороги, нету ее, — безнадежно промолвил возница, притопывая возле саней.

— Как это — нет дороги? — взволнованно спросил Андреевич. Сердце точно сдавили ледяные клещи.

— А вот так и нет, господин офицер! Видите, ведьмы шабаш справляют, откуда же взяться дороге? До утра придется стоять, лошади устали.

— Да мы же до утра замерзнем! — испуганно воскликнул Андреевич и лишь в эту минуту понял все значение слова «замерзнем».

Но на возницу это не произвело никакого впечатления.

— Известное дело, совсем задубеем, — равнодушно согласился он, словно примирившись с неотвратимой бедой. — Вишь, как носится нечистая сила, помилуй бог! Во как справляет шабаш!..

Андреевича тоже внезапно охватило полное равнодушие. Он замолчал, втянул голову в плечи, поднял воротник, съежился и как будто окунулся в тот призрачный мир, где не было ни мыслей, ни тревог, а только холод пронизывал до костей, забирая последнее тепло.

Сколько времени прошло, Андреевич не знал. Может, час, а может быть, вечность. Лишь где-то в уголке сознания тлела надежда. Вдруг подпоручик почувствовал, что сани тронулись с места.

Лошади немного отдохнули и, почуяв человеческое жилье, пошли в ту сторону, как к маяку в бескрайнем снежном просторе.

В наполовину занесенной снегом халупе мастера, вырабатывавшего селитру, Андреевич отогрелся, поел и пришел в себя. А утром отправился в Фастов. Однако и там задержался ненадолго, сразу поехал в Васильков, чтобы все-таки встретиться с Муравьевым-Апостолом, пока не свалила болезнь.

Андреевич простудил себе грудь. У него ломило в висках; было такое ощущение, точно в голове без устали бьют молоточки.

В Василькове все были в тревоге. Приезжим никто не давал пристанища. Все живое притаилось в теплых хатах, люди хотели пересидеть неспокойное время дома. Местное начальство тоже чувствовало себя неважно.

Андреевич едва умолил еврея-шинкаря, чтобы тот позволил ему отдохнуть у него несколько часов.

— Пусть господин офицер не гневается, — извиняясь, сказал шинкарь, — в нашем местечке такое творится, что лучше бежать куда глаза глядят. Водки нету, потому что кому же охота за нею ехать, — не ровен час, в пути приключится беда! А без водки какая жизнь! Ой, что только творится! Повсюду жандармы, порядка нет, закон забыли. А скажешь слово — отхлестают нагайками так, что душа сама улетит к Иегове.

— А где черниговцы, Муравьев-Апостол и другие офицеры? — допытывался у шинкаря Андреевич. Ему хотелось хоть что-нибудь узнать, напасть на след повстанцев.

Но шинкарь только вздыхал в ответ, разводя руками. При этом на лице у него собиралось столько морщинок, словно ему в рот кто-то бросал кислятину.

— Откуда мне знать? Мое дело водкой торговать, чтобы людям весело жилось на белом свете. А другое меня не касается. Куда-то все разбежались. У каждого свое, господин офицер.

Так второй раз напрасно приехал в Васильков Андреевич. Ему ничего не удалось узнать о повстанцах и руководителях Васильковской управы.

Чувствуя, что болезнь скоро свалит его с ног, он заторопился в Киев. Хотел попробовать поднять там восстание, тем более что у него были связи с офицерами Киевского гарнизона.

Не повезло и Андрею Борисову, он тоже напрасно объезжал членов Общества, приказывал, уговаривал начать революционные действия и объединиться с другими повстанцами. На него смотрели, как на чудака.

Везде уже шли аресты, правительство перебрасывало войска, туго-натуго затягивая петлю вокруг шеи «черниговцев».

Ничего не добившись, Андрей Борисов поехал в Киев, к своему товарищу Андреевичу, только что вернувшемуся на квартиру. Борисов хотел посоветоваться с ним и в дальнейшем действовать сообща.

В тот же вечер их обоих арестовали. А на следующий день в Любар прибыли жандармы за Артамоном Муравьевым.

Жандармский поручик Ланг, удравший из Трилесов, добрался до дивизионной квартиры в Белой Церкви и обо всем рассказал генералу Тихановскому. Тот немедленно отрядил курьера в Житомир с рапортом к генерал-лейтенанту Роту. Командир корпуса сообщил о событиях в Черниговском полку командующему Первой армией. А оттуда курьеры помчались в Петербург.

Военная машина завертелась...

Не ожидая приказов из Петербурга, командующие воинскими частями приняли меры, чтобы локализовать восстание. Они взяли «черниговцев» в надежное кольцо, сквозь которое те не могли прорваться, а значит, не в состояний были влиять на другие полки.

Генерал-лейтенант Рот приказал Кременчугскому полку немедленно идти из Брусилова на Житомир и ждать дальнейших распоряжений, а Пятой конно-артиллерийской роте капитана Пыхачева из Брусилова ускоренным маршем выступить в местечко Паволочь.

Однако, как только рота прибыла в Паволочь, Пыхачева арестовали: он принадлежал к Тайному обществу.

Отпущенные из Василькова жандармские офицеры Несмеянов и Скоков, приехав в Киев, доложили о бунте Черниговского полка командиру Четвертого корпуса князю Щербатову. На другой день васильковский городничий Девильерс подтвердил, что повстанцы захватили и окрестные села.

Перед командованием стояла задача — использовать против повстанцев только те воинские части, на которые можно было положиться. А главное — не дать возможности по каким-либо причинам недовольным и ненадежным частям связаться с бунтовщиками.

Гражданские власти в Киеве тоже приняли меры: пристально следили за обывателями через своих тайных агентов, обо всем докладывавших начальству.

Губернатор Киева Ковалев послал в места, охваченные восстанием, чиновников уездной администрации, чтобы они шпионили не только за «черниговцами», но и за простонародьем, а подстрекателей и иных опасных лиц арестовывали и отправляли в остроги и крепости.

Как только в штабе Первой армии в Могилеве получили рапорт о начале восстания, князю Щербатову было приказано выступить против бунтовщиков и окружить их.

Выполняя этот приказ, командир корпуса велел Низовскому батальону идти из Бровар на Белгородку, батальон Курского полка, несший караул, заменить Киевским, а Курскому полку приготовиться к выступлению. Командиру Седьмой артиллерийской бригады полковнику Савочкину следовало выйти из Переяслава по указанному маршруту. Нарвский драгунский полк нужно было поставить ближе к Киеву, а его место занять соседними полками. Муромский батальон переводился из Белгородки в Васильков. Второму батальону Витебского полка полагалось находиться в боевой готовности и ждать распоряжений. Алексопольскому полку предписывалось двигаться на Житомир.

Бывшего командира Алексопольского полка Повало-Швейковского жандармы арестовали и повезли в Петербург. Вместе с ним отправили майора Лорера, поручика Крюкова, полковника Артамона Муравьева. А подпоручиков Семнадцатого егерского полка Александра Вадковского и Молчанова препроводили в штаб Первой армии в Могилеве.

Князь Щербатов приказал Мариупольскому гусарскому полку под командованием генерала Гейсмара подойти к селу Ковалевка, по дороге из Белой Церкви на Житомир расставить часовых и никого не пропускать без письменного разрешения.

Шербатов сразу установил связь с командирами Седьмой пехотной дивизии генерал-майором Ушаковым и Двадцать пятой — генерал-лейтенантом Гогелем.

Генерал Рот выступил из Житомира на Белую Церковь, а оттуда с Семнадцатым егерским полком, двумя ротами Черниговского, с четырьмя пушками и с Первой гренадерской ротой капитана Козлова — они не присоединились к повстанцам — пошел на Шамраевку, где и соединился с гусарским принца Оранского полком.

Восемнадцатому егерскому полку генерал Рот приказал идти к селу Гребенки.

Военная машина действовала быстро и безотказно. Начальник штаба Первой армии барон Толь рапортовал в Главный штаб барону Дибичу, что от Муравьева-Апостола начали разбегаться офицеры и что в штаб армии уже прибыли штабс-капитан Маевский, поручики Петин и Рыбаковский, подпоручик Кондырев, батальонный адъютант Апостол-Кегич, прапорщики князь Мещерский и Белелюбский...

После молебна в Василькове повстанцы направились в сторону Мотовиловки, принадлежавшей графине Браницкой.

В село вошли поздно вечером. Здесь квартировала Первая мушкетерская рота капитана Вульферта, не пожелавшая присоединиться к восставшим.

К солдатам обратился Сергей Муравьев-Апостол:

— Друзья, почему вы не хотите вместе с нами бороться за свободу? Разве вам приятно служить двадцать пять лет да чтобы над вами издевались тираны?

Мушкетеры молчали. Капитан Вульферт успел их запугать, а сам спрятался, боясь попадаться на глаза офицерам-повстанцам.

— Ну что ж, — вздохнул Сергей Иванович, — насильно мы вас не поведем. Идите куда хотите.

Солдаты не расходились, стояли молча. Два чувства боролись у них в душе — жажда свободы и страх перед ротным.

— Возьмите денег да купите себе водки, а то совсем окоченели на морозе, — сказал Сергей Иванович, подавая унтер-офицеру двадцать пять рублей. — Берите! Согреетесь. Нынче холодно. Я просто даю на рождественскую рюмку водки, это вас ни к чему не обязывает.

Он почти насильно сунул деньги в руку унтер-офицеру Чернолику.

Задолго до рассвета Первая мушкетерская рота вместе в Первой гренадерской капитана Козлова выступила в Белую Церковь, где находилась дивизионная квартира, так и не присоединившись к восставшим.

В Мотовиловке черниговцы решили отпраздновать Новый год, а утром второго января идти на Белую Церковь, чтобы соединиться с Семнадцатым егерским полком, в котором служил Александр Вадковский. Сергей Иванович не знал, что Вадковский уже был в тюрьме. Он все еще ждал его с полком, не торопясь уходить из Мотовиловки.

Слухи о повстанцах быстро распространились по всей округе, — точно волна прокатилась по селам. Крестьяне с радостью принимали восставших солдат на постой, хотя вообще-то эта повинность была для них наиболее тяжелой и ненавистной. В восставших солдатах крестьяне видели своих защитников и потому в избытке снабжали их продовольствием.

Сергею Ивановичу доложили, что с ним хотят говорить представители крестьян. Он приказал их впустить.

В хату вошли четверо пожилых мужиков, низко поклонились.

— Заступник наш, — обратились они к Муравьеву-Апостолу, глядя на него как на избавителя, — общество послало нас к тебе просить, чтобы ты позволил нашим сыновьям и братьям идти с тобою в бой на господ. Нет мочи терпеть.

Их откровенность немного смутила Сергея Ивановича.

— А чьи вы будете? — спросил он крестьян, которые, стоя у порога, мяли в руках шапки и не сводили с него глаз: они много наслышались о нем как о защитнике бедных.

— Графини Браницкой крепостные мы...

— Чтоб ее на том свете в смоле варили да на огне поджаривали!

— Дохнуть не дает, проклятая! Хуже скотины живем. Псов своих лучше кормит, нежели нашего брата...

Они и правда жили очень бедно, голодали. Управитель и его подручные делали что хотели с беззащитными людьми. Графиня же не признавала никаких законов, жалобщиков посылала на конюшню, а там ее холуи срывали злость на невинных и потом еще больше над ними измывались. Слухи, что Муравьев-Апостол борется за отмену крепостного права, обнадежили рабов Браницкой, они готовы были всем селом присоединиться к повстанцам.

— Мы все пойдем за тобою, ты только позволь. Мочи нет жить у этой волчицы.

— И мы с голоду пухнем, и дети наши. И нет конца горю нашему.

Муравьев-Апостол растерянно смотрел на крестьянскую делегацию. Эти люди и растрогали, и напугали его.

— Ну куда я вас возьму? — вырвалось у него.

— Бери с собою! К тебе все в округе пристанут, лишь бы позволил. Все мы за тебя бога молим, заступник ты наш!

— А что оружия настоящего нету, так мы топорами да косами крушить господ будем.

— А скоро с помощью божьей и настоящим оружием разживемся у царева войска.

— Верой и правдой будем тебе служить, не отступим, пока на ногах стоять сможем. Ты уж нам поверь — не обманем! На смерть пойдем за тобою.

— Да не могу я... Поймите! — с отчаянием отвечал Сергей Иванович. — Нам войска нужны, а не крестьяне, мы сами завоюем вам свободу. Клянусь! Мы готовы для вас жертвовать собою, не требуя никакой награды, кроме вашей любви.

— Ну что же, — вздохнули посланцы, переступая с ноги на ногу от волнения, а может быть, от обиды, что Муравьев-Апостол отклоняет их помощь, — помогай тебе бог, да и в добрый час! А только негоже бы отказываться, мы ведь всей душой... Чай, в таком деле всякая сила пригодится...

— А что не служивые мы — это ничего, мы и без муштры знаем, кого лупить так, чтобы уж никогда не поднялся.

Сергей Иванович едва уговорил крепостных, чтобы они спокойно возвращались к своим делам и не вмешивались в вопросы чисто военные.

— Потерпите еще немного, — пообещал он им, — сбросим тирана, и будете вы свободны. Так всем и передайте.

— Спасибо тебе, заступник наш! Да благословит тебя бог на святое дело!

Крестьяне ушли, а Сергей Иванович все еще смотрел на дверь. Перед его мысленным взором стояли возбужденные толпы крепостных, горели имения, проходили легионы кое-как вооруженных повстанцев...

«Да, они все разрушат, спалят, уничтожат, столько в них злобы и обиды на помещиков и чиновников. И Хомутец уничтожат, ведь там такие же крепостные. Нет, этого нельзя допустить. Революцию должны делать военные, а крестьяне пусть пашут землю и выращивают хлеб. Вот их дело».

Первого января в полдень в Мотовиловку вошла Вторая мушкетерская рота, которую привел подпоручик Быстрицкий.

Солдат встречало все село. Крестьяне выбегали из хат, обнимали их, как родных, звали к себе, отдавали лучший кусок.

Настроение у солдат повысилось. Как будто они приблизились к рубежу, за которым были победа и новая жизнь. Солдаты требовали от офицеров немедленно выступить в поход, не дожидаясь утра.

— С Новым годом!

— Да будут счастливы все люди!

— А господам смерть и кол осиновый на могилу!..

Повсюду слышались возгласы, крестьяне целовались с солдатами, ходили по селу, распевая песни. В тот вечер, казалось, были забыты все лишения, извечное горе отступило, пришла долгожданная воля.

Утром двинулись дальше, чтобы соединиться с Восьмой дивизией. На отдых остановились в селе Пологи.

Когда стемнело, Сергей Иванович поручил Сухинову добраться до околицы Белой Церкви и разузнать, есть ли там дивизия и какие караулы расставлены на улицах.

Сухинов с двумя всадниками скрылся в туманной морозной мгле.

Солдаты отдохнули в теплых хатах, а Сергей Иванович всю ночь просидел с Ипполитом, вспоминая Париж, военную школу в Сен-Сире, альбом с памятниками египетского искусства и пейзажами. Этот альбом подарил Наполеон отставному дипломату, поэту и философу Ивану Матвеевичу Муравьеву и его жене Анне Семеновне, дочери сербо-австрийского генерала Черноевича. Иван Матвеевич в свое время получил высочайшее позволение именоваться Муравьевым-Апостолом — Апостол была фамилия его деда по матери, гетмана Даниила.

Подарок императора Франции хранился в семье Муравьевых в ящике стола орехового дерева, стоявшего в большой зале. Там же лежал редкий сборник географов наполеоновского времени Манжа и Бертоли. Но миновали годы, и, когда Наполеон напал на Россию, оба брата дрались с бонапартовцами и люто возненавидели узурпатора.

Братья вспоминали родной Хомутец близ Миргорода, двухэтажный дом в старом парке, буквою «М» расположившемся у речки Хорол. Вряд ли что-либо могло сравниться с чарующей красотой старого парка... Они вспоминали, как, вернувшись из Парижа, бродили по длинным аллеям и громко декламировали Луи Дюбуа, Андре Шенье, Жана де Лафонтена, а по вечерам слушали пение крестьянских девушек. И все спорили о жизни, о человеке и его месте на земле, о долге. Мечтали о России, освобожденной от пут рабства, темноты и дикости...

Как там сестры, отец? Хомутец сейчас весь в снегу, закован в лед Хорол, парк голый, со всех сторон его продувают ветры. Теперь все это как во сне — знакомое до боли, невероятно далекое.

Мимо окон прошли подвыпившие солдаты, дружно выводя на свой мотив песню, слова которой каким-то таинственным образом распространились среди них:

«Гнев кипит в душе российских санкюлотов, — думал Сергей Иванович, вспоминая тех, кто притеснял простой народ и в полках, и в помещичьих имениях. — Дай волю черни — и она сметет дворянство, как буря сметает солому. Я должен это помнить».

На рассвете вернулся Сухинов, весь почерневший от холода и усталости. Сергей Иванович с первого взгляда понял, что ничего утешительного он не привез.

— В Белой Церкви артиллерия и два пехотных полка, — доложил Сухинов, тяжело опускаясь у стола на лавку.

— Может быть, среди них и Семнадцатый егерский, который обещал привести в Васильков наш верный друг Вадковский? — нетерпеливо подхватил Сергей Иванович. — И наш Молчанов там? Ну что же, если Семнадцатый не пришел в Васильков, то утром мы сами пойдем ему навстречу.

— К сожалению, Семнадцатый полк, — вздохнул Сухинов, и огонек свечи отразился звездочками в его утомленных глазах, — из Белой Церкви переведен в Сквиру, а в Белой Церкви остались войска, верные новому царю.

Новости, привезенные Сухиновым, очень опечалили Муравьева-Апостола, однако он не подал виду, а, наоборот, начал успокаивать товарища:

— Если нельзя идти на Белую Церковь, вернемся в Трилесы и будем ждать Мозалевского там. Я уверен, что в Киеве уже началась революция и Киевский гарнизон присоединится к нам.

Сухинов не разделял оптимизма Сергея Ивановича, он не впервые возражал против выжидательной тактики.

— Мы должны идти по намеченному пути, поднимая всех, кто согласен с нашими взглядами и не желает остаться в стороне от революции. А если потребуют обстоятельства, нападать на небольшие воинские части и обезоруживать их. И наделять оружием гражданское население, готовое прийти к нам на помощь. Иначе Романовы задушат нас. Поймите же это, подполковник, действуйте более решительно! В каждом местечке люди просят разрешения присоединиться к нам. Это такая сила! Они и оружие добудут себе своими собственными руками, и драться будут не хуже нас с вами. Почему мы их сторонимся? Это же наши люди. Наши верные помощники. В них еще бурлит казацкая кровь. А под серыми рубахами и свитками бьются сердца запорожцев.

В смежной комнатке спал Матвей Иванович. Услышав громкий разговор, он вышел и остановился на пороге.

Проснувшись, с лавки встал Ипполит.

— Я поддерживаю поручика, — сказал Ипполит братьям, — он прав. Выжидание таит в себе угрозу. Правительственные войска могут нас окружить и уничтожить. Только вперед, коли мы хотим добыть викторию! Это же настоящая война, ежели хотите знать. Два лагеря, два противника. Победит тот, кто выиграет время и привлечет на свою сторону больше сил. Разве не так?

— Нет! — решительно возразил брату Матвей. — Мы должны дождаться тех, кто обещал к нам присоединиться, а пока вести рекогносцировку, разузнавая о соседних с нами воинских частях. Наши силы слишком слабы, чтобы мы могли бросаться в авантюры и пренебрегать опасностью.

— Тогда, во избежание недоразумений, я советую собрать всех офицеров, выработать окончательный план действий и ни в коем случае его не нарушать, — предложил Ипполит.

— Поскольку идти на Белую Церковь рискованно и нет смысла, — уверенно заявил Сергей Иванович, — пойду на Трилесы, чтобы быть поближе к войскам, расквартированным неподалеку от Житомира и Новоград-Волынска. Там весьма значительно влияние «славян». Я думаю, они подготовили свои части и присоединятся к нам. А тем временем вернется Мозалевский, и мы узнаем, что происходит в Киеве.

— Ну, как знаешь, Серж, — согласился Ипполит. — Только нужно действовать решительно и обсуждать свои поступки с товарищами, чтобы не возникло никаких недоразумений.

Сергей Иванович ждал прапорщика Мозалевского, а его в это время допрашивал в присутствии князя Щербатова начальник штаба Четвертого корпуса генерал Красовский. Генерал хотел узнать, кто и с каким поручением послал Мозалевского в Киев, что делается в расположении Второй армии, кто присоединился к Черниговскому полку и куда намерены идти бунтовщики.

Отрицать все не было смысла, потому что вместе с ним арестовали унтер-офицера Харитонова и рядовых Федорова, Сафронова, Прокофьева. И Мозалевский признался.

Приехав в Киев, в канцелярию полка, он спросил у писаря Кошелева, где майор Крупенников, — к Крупенникову у него было письмо от Сергея Муравьева-Апостола. Писарь заявил, что такого майора в Курском полку не значится, а есть поручик Крупенников, однако он в командировке и не скоро вернется.

Опечаленный Мозалевский долго бродил по улицам, не зная, что предпринять. Потом решил направиться в корчму, где его ждали унтер-офицер и рядовые: «Так и придется вернуться в Васильков, не выполнив поручения Муравьева-Апостола...» — думал он.

А по Киеву уже поползли слухи о восстании во Второй армии. Среди обывателей и в гарнизоне поднялась паника. Гражданские власти и штаб Четвертого корпуса, не дожидаясь приказов сверху, выставили караулы и начали проверять всех подозрительных как в самом городе, так и на окраинах.

Мозалевский добрался до корчмы, спросил, разбросали ли его помощники привезенные ими экземпляры «Катехизиса». И когда те доложили, что поручение выполнено, велел собираться в дорогу.

Однако в эту минуту в корчму вошла стража в сопровождении чиновника в партикулярном платье. Мозалевского и других арестовали и доставили в штаб корпуса.

А Сергей Иванович все еще ожидал возвращения своих посланцев из Киева...

На Трилесы путь лежал через Ковалевку. А к Ковалевке вели две дороги: одна степью, по совершенно открытой местности, другая через шесть сел, расположенных полукругом неподалеку друг от друга. Это были села Устимовка, Пилипичинцы, Червонная, Кишинцы, Пилиповка и Королевка.

Сухинов предложил идти селами, чтобы занять оборону в случае нападения правительственных войск. Однако Матвей Муравьев-Апостол не согласился: по степи путь был короче, а они хотели поскорее добраться туда, где действовали «славяне».

Среди повстанцев ширилось недовольство. Все говорили: «Если уж поднялись с оружием в руках против монархии и правительства, так зачем же топтаться на месте, ждать, пока нас окружат приверженцы царя?» Особенно были недовольны офицеры Матвеем Ивановичем, отрицательно влиявшим на брата. Некоторые советовали серьезно обсудить вопрос о создавшемся положении. Пусть окончательные решения принимает военный совет, а не один человек!

Хождения от села к селу вызывали сомнения и подозрения у солдат.

— Чего доброго, продадут нас господа начальники, — говорили они между собой. — Поверили офицерам, хотели было идти в бой, а вместо того топчемся на месте, ждем неведомо чего.

— А что им, помещичьим детям! Нешто болит у них душа за нашего брата? Будут водить по степи, пока всех не посадят в крепость.

Иные возражали, защищая офицеров-«семеновцев»:

— Да как же можно им не верить, братцы! Они завсегда за нас заступались.

— Вот попадем царю в когти, там не посмотрят на чины. Им тоже не ждать милости от нового императора.

— А то как же! Сибири-то, говорят, ни конца ни краю. И острогов тоже на всех хватит.

— Тюрьма как могила, всем место найдется. И лоза повсюду растет. Верно я говорю?

Молчали солдаты, подчинялись офицерам, выполняли приказы. Но все-таки вера понемногу угасала. А без веры даже большая масса людей постепенно теряет силу, потому что изнутри ее, эту массу, подтачивают раздоры — самая страшная болезнь человечества.

Чаще начали проявляться зловещие черты обреченности и отчаяния, в глазах солдат притаились грусть и настороженность. Все замечал Сергей Иванович — и равнодушие, и механическое исполнение своих обязанностей, не согретое мыслью и верой в победу, недавно столь твердой.

С таким настроением шли солдаты восставшего полка тихим морозным утром, равнодушные и задумчивые. А за ними двигалось двадцать восемь крестьянских подвод, на которых везли продовольствие и военные припасы.

Вдруг из-за устимовского холма показалась конно-артиллерийская рота, которой командовал капитан Пыхачев, член Тайного общества, свой человек. Радости повстанцев не было границ: с артиллерией они пробьются где угодно, теперь их никто не остановит.

— Ура!.. Наши идут!.. — пронеслось по рядам черниговцев.

Но их радость оказалась преждевременной. Артиллеристы в мгновение ока заняли боевые позиции. И никто не успел опомниться, как над полем прокатился гром первого залпа. Стреляли картечью. Упали убитые, закричали раненые.

Мог ли кто-нибудь допустить, что рота, где командир и офицеры были единомышленниками восставших, станет стрелять в своих братьев? Нет, такого никто не ожидал. Пушечный залп всех ошеломил.

Откуда было им знать, что Пыхачев и офицеры конно-артиллерийской роты арестованы, их место заняли другие и командует ротой генерал Гейсмар...

На миг восставшие солдаты замерли, ожидая приказа, но в ту же минуту из-за холма, как из-под земли, вылетели гусары, в воздухе засверкали сабли.

Пушечные выстрели гремели один за другим, точно над степью раскололось холодное небо. Падали ядра, кровь окропила землю. Разве спрячешься от картечи в голой степи! Ранило Кузьмина, Ипполита, мертвым упал Щепилло, солдатские тела зачернели темными пятнами на снежной пелене.

— Нас предали! Продали! — кричали то там, то здесь солдаты.

Они смотрели на Сергея Ивановича, ожидая его команды, но того как раз ранило картечью. Он бессильно склонился на луку седла. Испуганная лошадь, наверное, поволокла бы его по земле, если бы не успел подбежать Федор Скрипка и не снял раненого.

— Бессмысленно сопротивляться, друзья. Вы все погибнете, — сказал Сергей Иванович солдатам и офицерам, тем самым позволяя им сложить оружие.

Дело заключалось в том, что полки, находившиеся под влиянием членов тайных обществ, были отведены подальше и заменены более надежными: Мариупольским гусарским, Александрийским, гусарским принца Оранского и другими. Они окружили повстанцев. Генерал Гейсмар приказал строить пленных в ряды.

Всех разоружили. Однако, когда гусары приблизились к раненому Ипполиту, чтобы и его тащить к группе арестованных офицеров, сухо прогремел выстрел. Не желая сдаваться в плен, Ипполит застрелился. Рука с дымящимся пистолетом откинулась в сторону, голова ткнулась в снег.

Раненых посадили на подводы и повезли за пленными солдатами. Только кровавились пятна на еще недавно чистом снежном поле...

Солдаты помогли Федору уложить Сергея Ивановича на сани, где хранились одежда и другие вещи подполковника, а также скрипка, с которой денщик не расставался даже в походе.

Федор хотел было и сам сесть рядом, но офицер-гусар крикнул:

— Прочь! Ступай к бунтовщикам, там твое место!

И начал сбрасывать с саней пожитки Муравьевых-Апостолов. Отшвырнул и скрипку Федора. Лопнула струна, жалобный звук повис в морозном воздухе.

Федор кинулся к скрипке, схватил ее, словно это было живое существо, прижал к груди. Однако офицер, синий от холода, а может быть, и от выпитого вина, стегнул его нагайкой по лицу.

— Брось! Кому приказано? — И, вырвав скрипку из рук Федора, ударил ею об мерзлую землю. Скрипка в последний раз отозвалась стоном и рассыпалась в щепки.

Обезумевший от боли, ослепленный гневом, Федор бросился с кулаками на офицера, но солдаты удержали его:

— Что ты делаешь, дурень!

— За это казнят, — говорили, сочувствуя ему, мариупольцы.

Однако Федору сейчас было все равно. Он ничего не видел, его, как слепого, втолкнули в толпу пленных солдат, окруженных гусарами и артиллеристами из отряда Гейсмара.

— Вы не ротмистр, в негодяй, недостойный носить офицерский мундир! — крикнул Сергей Иванович гусару.

Но тот не обратил внимания на подполковника. Ведь теперь он был всего лишь пленный бунтовщик, не более.

Арестованных офицеров привезли в Трилесы и заперпи в корчме.

Генерал Гейсмар, радуясь, что на его долю выпало разгромить повстанцев, сидел в теплой хате и сочинял рапорт.

Вошел адъютант.

— Убиты два офицера и шесть солдат Черниговского полка, — громко и весело начал перечислять он, заглядывая в бумажку, которую держал в левой руке. — Кроме офицеров, о которых я уже докладывал вашему превосходительству, взяты в плен пятьдесят унтер-офицеров, семьсот семьдесят семь нижних чинов, пятьдесят три музыканта, десять нестроевых и пять денщиков. Всего восемьсот девяносто пять человек.

— А как фамилия того, кто бросился со злым умыслом на ротмистра Телюкова? — спросил Гейсмар адъютанта.

— Федор Скрипка. Денщик подполковника Муравьева-Апостола.

— Так! Хорошо! Мы здесь заночуем. Усилить охрану пленных, главное — офицеров. Где их разместили?

— Офицеры в корчме. Нижние чины на воловне и в конюшне местного помещика. Боюсь, что ночью ударит мороз, могут обморозиться.

— Ничего с ними не случится. Мы их приняли, не проверяя, каково у них здоровье. А кроме того, они и до плена могли быть обморожены. Завтра всех отправим в тюрьму, там согреются.

В корчме тоже было холодно. Может быть, от ран, а может быть, от всего пережитого за день людей била лихорадка. Они никак не могли согреться.

Тяжело раненный Кузьмин лежал на лавке, прижавшись лицом к холодной стене. За пазухой, в окровавленном мундире, он прятал пистолет и всю дорогу боялся, как бы его не отняли конвоиры. Судьба сжалилась над Анастасием Дмитриевичем, оружия не нашли.

Рано сгустились сумерки в низенькой корчме. Потом стало еще темнее, в помещении немного потеплело. Во всяком случае, так казалось. Кузьмин с трудом встал с лавки, боясь упасть. Подошел к Сергею Ивановичу, попрощался с ним. Так же молча пожал руки Бестужеву-Рюмину, барону Соловьеву, Быстрицкому и другим офицерам. Медленно вернулся к своей лавке и лег, не произнеся ни слова.

Всех обступили думы. Впереди была зловещая неизвестность.

Молчали.

Вдруг в тишине раздался выстрел — из правой руки Кузьмина выпал на пол пистолет.

Из смежной комнаты, где раньше жила семья корчмаря, вбежали часовые во главе с прапорщиком.

— Кто стрелял?

— Его уже нет в живых, — глухо ответил кто-то.

Зажгли свечу. Под потолком висело маленькое облачко дыма. А на полу валялся пистолет, с лавки свисала рука мертвого Анастасия Дмитриевича.

— Унести в сени! — приказал солдатам прапорщик.

Кузьмина вынесли и бросили на уже окоченевшие тела убитых.

И опять в корчме стало темно и тихо. Только за дверьми соседней комнаты слышались громкие голоса часовых да иногда звучал смех.

Бестужев-Рюмин сел около Сергея Ивановича, раненного в голову. Наклонившись к его окровавленному лицу, тихо произнес:

— А Сухинова нет ни среди живых, ни среди мертвых. Я думаю, он воспользовался суматохой и бежал.

— Дай бог, чтобы ему посчастливилось избежать ареста, — от всей души пожелал Сергей Иванович.

У него страшно болела голова. Михаил Павлович положил ему на лоб свою холодную руку. Он готов был пожертвовать собственной жизнью ради спасения Муравьева-Апостола.

«Вот и конец всему», — подумал Сергей Иванович равнодушно, точно речь шла о чем-то несущественном, а не о его судьбе. За себя он не беспокоился, он был готов ко всему. Жаль было Ипполита. Не верилось, что его нет в живых. Ведь еще недавно они в Пологах целую ночь вспоминали прошлое, мечтали когда-нибудь все вместе собраться в Хомутце, побродить по тенистым аллеям парка, покататься на лодке по Хоролу. Теперь уж никогда не соберутся. Никогда!..

Матвей Иванович сидел в углу на полу, рядом с бароном Соловьевым. За этот день старший из братьев Муравьевых-Апостолов постарел на десять лет.

— Сухинова не видели, Матвей Иванович? — тихо спросил Соловьев. — Говорят, он бежал. Вот было бы хорошо, осли б хоть он остался на свободе.

Матвей Иванович не ответил. Вопрос барона почему-то не дошел до его сознания.

А поручик Сухинов в самом деле воспользовался суматохой среди вояк Гейсмара и незаметно скрылся. Ему помогли черниговцы. Они-то и надоумили его бежать.

— Бегите, поручик, пока вас не схватили эти псы. Может быть, удастся спастись.

Гусары Гейсмара угрожали доложить генералу об этих преступных подстрекательствах, однако «черниговцы» не обращали на них внимания. Они помогли Сухинову выбраться из глубокого, заметенного снегом оврага. Иван Иванович побежал к селу Пилипичинцы, ни разу не оглянувшись на поле, истоптанное тысячами человеческих ног и лошадиных копыт.

Задыхаясь, потный и бледный, ввалился он в крестьянскую хату и в изнеможении упал на лавку.

Хозяин, щуплый, высушенный годами человек, без слов понял, что делать с незваным гостем, и повел Сухинова в сени.

Там он поднял крышку, и Сухинов, едва держась на ногах, полез по лестнице в черную пасть погреба.

— Сидите, господин офицер, пока не позову, — сказал крестьянин, затем опустил крышку и набросал на нее какую-то ветошь.

Сухинов отдышался, немного успокоился. Сначала было тихо, потом долетели голоса, лошадиный топот.

Гусары повсюду искали беглецов. А найдя кого-нибудь, заставляли его рысцой бежать впереди лошади и били нагайкой.

Несколько раз они забегали и в ту хату, где прятался Сухинов, но хозяин божился, что к нему никто не приходил.

У Сухинова был пистолет, он решил застрелиться, если его найдут.

Текли минуты за минутами, наверное, пролетел час или больше, как знать! От напряжения у Ивана Ивановича шумело в голове, в висках стучали молоточки, а сердце колотилось так, словно готово было выскочить из груди.

Еще не раз слышались лошадиный топот, голоса. Иногда казалось, что кто-то ходит в сенях.

Наконец над головой что-то зашелестело, скрипнула крышка, и донесся голос хозяина:

— Вылезайте, господин офицер. Солдаты ушли из нашего села, больше не вернутся.

Сухинов выбрался по лестнице из своего сырого убежища, согрелся в хате. Хозяйка накормила его борщом и кашей. Принесли свитку, полотняные штаны и рубаху, лапти. Сухинов переоделся. Расспросил дорогу на Гребенки и вечером пошел туда, надеясь пробыть некоторое время у знакомого поляка.

Скоро он из Гребенок переправился в Каменку, к доктору Зинкевичу. Тот когда-то служил в Черниговском полку, затем вышел в отставку и сделался домашним врачом у Давыдовых.

Неделю прожил Иван Иванович в маленьком флигеле Зинкевича. Может быть, он прятался бы у него до весны, как и настаивал врач, который с большим сочувствием относился к поручику, находившемуся сейчас вне закона. Но, к сожалению, однажды вечером мимо жилища Зинкевича проходил с женою Давыдов и заметил незнакомца. На другой день Василий Львович спросил Зинкевича, кто этот человек. Тот откровенно рассказал. Хозяин разгневался, даже накричал на врача.

— Своим бессмысленным поступком вы накличете на нас беду. Время тревожное, рисковать неразумно. Пусть поручик ищет для себя пристанище в другом месте.

Зинкевич промолчал. А вечером проводил Сухинова за околицу села. Они постояли на заснеженном перекрестке и простились навсегда.

— Счастливого пути, поручик, — вздохнул Зинкевич, не выпуская беглеца из объятий.

— Спасибо, друг! Ты помог мне, вовек не забуду твоей услуги. Правду говорят, что друзья познаются в беде. Будь здоров!

— Постой! — остановил Зинкевич Сухинова, шаря в кармане. — Вот тебе деньги. Возьми, в дороге пригодятся.

— Не нужно. У тебя самого кот наплакал, — пошутил Сухинов.

— Бери! Даю от всего сердца. Правда, маловато тут, но в том не моя вина. — И Зинкевич высыпал в руку Сухинову весь свой капитал — девять рублей двадцать копеек.

Иван Иванович решил пробираться к брату Степану, служившему писарем в Александрийском уездном суде. Может быть, брат поможет выправить паспорт, без которого теперь и носу высунуть нельзя.

«Больше некуда мне идти, — думал Сухинов. Он шел большей частью по ночам или присоединялся к странникам и нищим, чтобы не вызвать подозрения у дозора. — Не поможет мне Степан — хоть с моста да в воду! Мир огромен, земля без конца и без края, но мне на ней нет места».

Он часто вспоминал товарищей, свою любимую Лесю.

«Друзья за решеткой, в крепостях да острогах. Только я на свободе. А что будет с Лесей? Как она ко всему этому отнесется? Обманул! Обещал счастье, а что дал?..»

Лесины глаза, казалось, всю дорогу преследовали его, Только были они не веселые и ясные, как когда-то, а очень печальные.

«Наверное, и до нее дошла весть о разгроме Черниговского полка, об арестах участников восстания. Разумеется, дошла. Ведь все произошло неподалеку от Василькова. Что же теперь? Как жить? Что делать?..»

Сухинов остановился посреди ночного поля и погрозил в сторону севера.

— Будь проклят, тиран! — произнес он громко, сжимая кулаки. — Ты отнял у меня друзей, обокрал душу, навеки разлучил с любимой. Ты все отнял, что может отнять у человека властитель. Но оставил ненависть, чтобы я проклинал тебя и чтобы за слезы и страдания народные под тобою вечно горела земля. Чтобы от тебя отказалась смерть и не принимала земля. И чтобы прокляли тебя родные дети.

Над степью темное небо, усыпанное звездами. Звезды, похожие на тысячи заплаканных глаз, дрожат в вышине.

Скрипит под ногами снег, иногда тишину разрывает громкий треск: это трещит на пруду лед, а может, лопается от мороза земля.

За Сухиновым стелется узорчатый след от лаптей.

Когда Муравьевых-Апостолов выводили из корчмы, чтобы везти в Петербург, они попросили у начальника охраны, гусарского ротмистра, позволения проститься с мертвым братом.

Ипполит лежал почти голый. Часовые успели его раздеть. Окоченевший от мороза, очень худой, совсем не похожий на того молодого жизнерадостного прапорщика, который так верил в победу и поклялся жить свободным в свободной России или умереть...

И вот он умер во имя свободы. Остекленевшие глаза широко раскрыты, но они уже ничего не видят.

Сергей и Матвей опустились на колени, поцеловали Ипполита в холодный лоб.

— Прощай, брат!

— Прощай, наш любимый... навсегда...

Рядом с Ипполитом лежал Кузьмин. Лицо у Анастасия Дмитриевича почернело. Он был в одной сорочке, босой, неестественно вытянувшийся, волосы примерзли к луже крови.

Васильковский исправник прислал крестьян — им было приказано похоронить убитых в одной яме на холме у околицы села, по дороге из Трилесов на Паволочь. Мертвых сложили в сани, как дрова.

Подъехали всадники — стражники под командой старшего адъютанта подполковника Носова, за ними сани. В первые сани посадили Матвея Муравьева-Атостола и Бестужева-Рюмина, во вторые — Сергея Ивановича и штаб-лекаря Первой армии Нагумовича. Начальник штаба барон Толь боялся, чтобы раненный в голову Сергей Муравьев-Апостол не умер по дороге. Его велено было доставить в Петербург живым. Других офицеров отправили сначала в Белую Церковь, а оттуда повезли в Могилев.

Солдат разместили в Белой Церкви, заковали в кандалы, сделанные из ста пудов железа, которое подарила властям графиня Браницкая, узнав о разгроме бунтовщиков.

Главнокомандующий Первой армией граф Сакен рапортовал царю Николаю:

«Ваше императорское величество!

Разбойники раздавлены, все приходит в повиновение и прежний порядок. Мне кажется, ваше императорское величество, что нет более надобности двигать войска, достаточно открыть только нити этого гнусного заговора, чтобы вырвать все с корнем.

К моему величайшему сожалению, я подозреваю человека, долго служившего, пожилого, отца семейства, Раевского, дом которого был открыт для всех заговорщиков и члены собственной семьи которого замешаны в этом деле. Можно ли верить его невиновности?

Генерал Рот имеет недостаток со всеми ссориться, но я не знал, что он человек завистливый. Он только что поссорился с генералом Гейсмаром из-за того, что последний, не предупредив его, разбил мятежников; успех, таким образом, не кажется ему полным. Я жду с нетерпением его подробного донесения. Он тратит больше дней на его написание, чем тот употребил минут для одержания победы. Ваше величество, не откажите генералу Гейсмару в своей монаршей милости, тем более что он человек малообеспеченный.

Князь Щербатов не способен командовать пехотным корпусом, в особенности при затруднительных обстоятельствах: он имеет наивность воображать себя непогрешимым.

Господь благословит ваше царствование, а небольшой остаток моих дней будет отдан служению вам.

С глубочайшим почтением остаюсь, государь, вашего императорского величества верноподданный

граф Сакен».

Командир корпуса генерал Рот жаловался на главную квартиру Второй армии, своевременно не известившую его о необходимости арестовать Сергея Муравьева-Апостола: тот, мол, прибыв в Житомир, даже обедал у него, Рота. А ведь Муравьева-Апостола можно было сразу арестовать и тем предупредить восстание Черниговского полка.

Генералы ссорились. Каждый хотел выслужиться перед новым императором.