Апозиопезис

Варшава, 13 (25) ноября 1871 г., 8:00 утра

Алоизий позволил, чтобы порывистый ветер нес его, но при том изо всех сил сражался, чтобы ледовые порывы не разорвали его на клочья. Во-первых, демоны пустыни не были приготовлены к сражениям с ноябрьским польским ветром, во-вторых, давно уже он не практиковался в подобном способе передвижения. С тех пор, как джинн перешел в католичество, он старался не пользоваться собственным могуществом, в особенности же, теми его аспектами, которые могли быть расценены как слишком демонические. Так что Алоизий потел и выл от боли, когда его разрывали на кусочки холодные и мокрые порывы, когда его било о стены домов или прометали по угловатой черепице. В конце концов, он собрал все силы, завертелся вокруг дымовой трубы какой-то фабрики, стек по ней на землю и помчался по булыжникам мостовой словно выпущенный выхлопной трубой некоей машины клуб дыма.

Материализовался он на углу Маршалковской и Саского Парка. Дым уплотнился в Алоизия в кустах, неподалеку от входа в сад. Как будто бы ничего не случилось, лакей вышел из зарослей, но, преодолев несколько метров, ужасно раскашлялся. С ужасом глянул он на ладонь, на которой лежало несколько дробин. Правда, поскольку он принял христианство, боезапас, напитанный силой реликвии Александра Невского, не мог ему повредить, но вообще-то ведь он сделался католиком, а святой принадлежал к православному обряду. Так что, когда его подстрелили, было по-настоящему больно, ну и какое-то время ему будет икаться дробью.

Оголенные от листьев парковые деревья не давали никакой заслоны от взглядов гуляющих. Несмотря на раннее время и паршивую погоду, по аллеям шастало несколько человек, а на нашем Алоизии были только ливрейные штаны и сорочка. В соединении с громадным ростом и цветом кожи, это делало его личностью исключительно подозрительной, притягивающей к себе взгляды.

Джинн прокрался мимо будки охранника и двумя скачками пересек Крулевску. Вдалеке, на траверзе Саского Дворца маршировал военный патруль; счастье еще, что в округе не было полиции.

Алоизий двигался быстрым, решительным шагом, подняв голову, как будто бы чего-то высматривал и имел четко определенную цель. Он пытался вызвать впечатление, как будто бы куда-то спешит, по весьма срочному делу, а вовсе не убегает от гвардейцев.

Варшава. Зеленая площадь (в настоящее время — площадь Домбровского) — общий вид в направлении ул. Кредитовей. Похоже, что рынок на момент съемки уже ликвидировали. Открытка начала XX века.

Он немного прошелся по Маршалковской и свернул на Ереванскую. Практически сразу же он очутился на прекрасно известной ему Зеленой площади, куда часто приходил за покупками. Так как было еще утро, площадь буквально кипела покупателями и торговцами. Вокруг квадрата, плотно заполненного лотками и несколькими крупными торговыми павильонами, стояли телеги и повозки, с которых выгружали, или же на которые погружали товар. Толпа перетекала между возами, словно вода, обтекающая валуны в реке, и точно так же как быстрый поток люди захватили с собой джинна. Алоизий позволил это без какого-либо сопротивления; он знал, что даже он, со своим нетипичным цветом кожи и выше обычного ростом, полностью скроется в путанице красок и хороводе форм. Рядом проходили чиновники и канцеляристы в опрятных сюртуках, служанки и горничные, посланные своими хозяйками за покупками, карманники и пьяницы, носильщики и торгаши всякой дешевкой, юные подмастерья и поседевшие ремесленные мастера, бородатые евреи и русские солдаты. Здесь же крутились всяческие типы сверхъестественного и биомеханического происхождения: худощавые канцелярские автоматы на ногах-ходулях, приземистые паровые конструкты, массивные големы, трупаки с небрежно сшитыми разрезами на лицах; стреляющие электрическим током мехаборги и, наконец, карликовые магнитные бесенята. В общем шуме то и дело прорывались смех, пронзительные выкрики и призывы ларечниц, ну и — естественно — ругань на русском, польском и идиш.

Алоизий с удовольствием втянул в нос воздух торгового места. Сам он обожал всякие рынки, базары и торги, чувствуя себя там словно рыба в воде. Каждое из таких мест пахло чуточку иначе. Это место, на Зеленой площади, отдавало кровью домашней птицы, стекающей по канавам из лавок мясников, рыбьими внутренностями и гнилыми овощами, валяющимися повсюду и раздавливаемыми каблуками торгующих. Эх, совсем не то, что запахи на Большом Базаре Константинополя. Вот там базар пах всем светом! Правда, он не занимал небольшой городской площади и не служил только лишь для оборота пищевыми продуктами — Kapalı Çarşı был размерами с приличный город и представлял собой отдельный квартал в крупнейшей метрополии мира. Алоизию очень не хватало его.

— Мое почтение дорогой пани, — поклонился он знакомой, громадной словно бочка торговке.

— Восхвалим[37] пан Ожешко, — ответила та, и на ее набрякшем, багровом лице расцвела широкая улыбка. — У меня для вас свежайшие овощи, прямиком с мазовецких полей.

— Спасибо, но сегодня я не покупаю.

— Да чтоб меня громом спалило, если вру! Понюхай, пан, эту капусточку, пощупайте листочки. Ну, пощупайте, пощупайте! Тверденькие, кочанчик — ну словно камешек. Никакого тебе червака! А морковочка, пан пускай только глянет — первый сорт! — и она подсунула негру под нос пучок измазанной землей морковки, с явными следами пребывания в ней червяков.

— И почем морковка? — инстинктивно спросил Алоизий. Он не мог удержаться, чтобы хоть немножко, для порядка, поторговаться.

— По двадцать грошей. Только с поля, как Бог свят: ядреная, здоровенькая.

— Пани Кохнёва, вот слушает Христос ваши враки и во-от такими слезами плачет, — покачал демон головой. — Прямо с поля, в ноябре? Я что вам, вчера на свет появился, что вы меня сказками тут кормите?

— Ой, ой, смотрите на него, агроном нашелся, указывать мне будет, когда морковку дергать следует, сарацин проклятый! — Лицо торговки сделалось просто свекольным. — Ладно, за десять, пущай я потеряю.

— Я бы и взял, пани дорогая, от вас всегда возьму. Но сегодня не могу, — ответил Алоизий. — Фараоны[38] гонятся.

— Нет, меньше уже не уступлю, а то все узнают, что у меня доброе сердце, — произнесла торговка чуть ли не шепотом. — Ну не будем же мы за какие-то копейки ссориться. И что вы еще хотите? На супчик или там на бульончик?

— Да честное слово, фараоны меня выслеживают.

Лавочница измерила его взглядом, подозрительно щуря при том глаза. Наконец-то до нее дошло, что негр не торгуется, а говорит правду.

— Так и идите себе к чертовой матери! — забасила она. — Не хватало мне только с полицией неприятностей! Пошел отсюда!

Алоизий улыбнулся ей и даже отвесил поклон на прощание. Он совершенно не был оскорблен, лавочницы были самыми жестокими и беспощадными обитательницами Варшавы, так что рассчитывать на жалость с их стороны не имело ни малейшего смысла. И он позволил толпе вновь захватить себя. Он метался от одного прилавка к другому, кивал головой знакомым «стоякам», торгующим товаром с рук: чаще всего, ворованным, поддельным или испорченным, о чем знал каждый ребенок. Тем не менее, всегда находился какой-нибудь жадный провинциал, способный соблазниться «случаем».

Наконец джинн добрался в район, занятый еврейскими торговцами рыбой и домашней птицей. Часть лотков была наглухо закрыта, потому что была суббота, то есть, иудейский седьмой недели — шабат. Наиболее набожные евреи праздновали его, отдыхая от работы и отказываясь от заработка. Не столь религиозные, как и каждый божий день, сражались на рыночном турнире, заядло торговались и рвали пейсы, когда кто-нибудь заставлял их снизить цену. Алоизий в своем дрейфе добрался до своего любимого еврея, у которого, как правило, запасался рыбой. Худой словно тычка, с редкой, растрепанной бородой и в грязном лапсердаке мужчина, увидав постоянного клиента, разулыбался и выскочил из своей раскачивающейся будки. Двумя руками он пожал руку негра. Как обычно, от него несло рыбой, ладони были скользкими и холоднючими, как будто бы он и сам начал покрываться чешуей.

— Шалом алейхем! — дружелюбно улыбнулся еврею джинн. — И как идет гешефт?

— Паршиво, дорогой мой пан Алоизий, все счастье, что небеса вот хоть вас послали, — торгаш воздел руки горе. — Таки у меня имеется свеженький окунь, прамиком из Вислы. Пускай пан подойдет и сам осмотрит, какая упитанная рыба!

— Пан Хундсфельд, у меня неприятности…

— Еще можно найти голавля и пескариков, но для милостивого сударя разве шо этот вот превосходный окунь будет, может, и простецкой, зато ж самой подходящей рыбкой. Сплошной цимес! — Еврей сорвал висящий на стойке лавчонки крюк с пучком ненамного длиннее ладони рыбешек. — Так такого окуня у мине цельный ящик, по рублю за фунт.

— Мне помощь нужна, нужно человека припрятать.

— То есть, я хотел сказать, по пятьдесят копеек. Или пан желает жирного карпа, только ж такая рыба только для жидов[39], для пана паршивая. — Хундсфельд с отвращением скривился. — И шо вы говорите? Какого человека?

— Меня, — откровенно ответил Алоизий. — Дело политическое и, не могу скрыть, от нее сильно воняет. Я должен исчезнуть, но из города не выезжать.

Еврей недовольно прищелкнул языком и бросил связку рыб на столешницу своей будки.

— И шо я со всего этого буду иметь?

— Мою вечную благодарность, и тогда можешь считать меня своим приятелем, пан Мориц.

— А оно мне будет выгодным? Дружбой с паном я детей не накормлю, — с жалостью в голосе простонал Хундсфельд. — Жить же с чего-то надо, как-нибудь связывать концы с концами… Так пан говорит, шо дело политическое?.. Тут Цитаделью попахивает. Ежели я в подвал попаду, дети с голоду помрут. Ай вэй!

— Как-нибудь рассчитаемся, убытка на мне пан не поимеет.

— Та не хочу я делать состояние на беде другого человека, — открещивался еврей. — Но пускай мне пан пообещает, если дело таки лопнет, шоб кто-то позаботился про моих детей. А я вам помогу задаром, а шо! И пускай никто не говорит, шо жид за копейку удавится. У нас тоже имеется честь, и слова дружбы мы на ветер не бросаем. Пошли, пан, а то мы тут на виду торчим, а кажется мне, шо фараоны сегодня забегали.

И правда, в толпе появились синие мундиры варшавских полицейских. Так что мужчины прошли на тылы лавки, в тесный разрыв между прижавшимися один к другому ларьками. Здесь стояли бочки с засоленной морской рыбой и ящики с рыбьими внутренностями и головами. Вонь стояла ужасная, несмотря на ветреную и прохладную погоду. Алоизия посадили на бочке, а Мориц вытащил из кармана веревочку и начал обмерять ею негра. При измерении плеч веревочка оказалась даже короткой, торговец изумленно свистнул.

— Вообще-то я хотел устроить пану лапсердак, так таких крупных жидов и не имеется. — Он грустно покачал головой. — Через полчаса мои кузены приедут по пустые бочки, так шо будет возможность вывезти пана с базара.

— Но как? Разве я не буду слишком бросаться в глаза на еврейской телеге?

Не говоря ни слова, Мориц поднял крышку одной из бочек. Алоизий осторожно заглянул вовнутрь. А внутри было мокро и скользко, но прежде всего — темно. Воняло селедкой, пускай даже и не слишком сильно, но не это было самым паршивым, дело в том, что джинны болезненно не выносят замкнутых и тесных пространств.

— Ой нет, уж лучше сидеть в лампе, — скорчил рожу Алоизий.

Но тут в базарный гомон врезалась пронзительная трель полицейского свистка. Раздались крики, кто-то убегал от полицейских, а может это полиция устраивала на кого-то облаву. Конечно, джинн вновь мог превратиться в дым, только имелась серьезная опасность того, что на порывистом ветру он попросту развеется.

— Ладно, может как-то и выдержу, — простонал он и вскочил в бочку.

Хундсфельд наложил крышку и подбил ее кулаком.