Араб у трона короля

Глава 17

Я полностью погрузился в возведение плотины и летней резиденции, работая телом и головой и отдыхая душой. В Крыму мы жили с родителями и родственниками. Это была моя малая Родина. Хотя, почему малая? Родина, она и есть — Родина. Большая она, или малая… Места мне были очень хорошо знакомы. Я узнавал горы, скалы, реки. Включился эффект узнавания. Мне даже стало казаться, что вот-вот за этим поворотом я увижу знакомую деревню или встречу в городке своего старого знакомого. И это «вот-вот» вдруг произошло.

Тут надо понимать, что на Тавриду вместе со мной из Константинополя перебралось и Российское посольство. Официально шахиншах в моём лице пошёл воевать Венецианцев с целью основательно закрепиться на Тавриде и в Азовском море, а может и на Дону. Послы Великого Князя всея Руси Юрия Ивановича, узнав о моих притязаниях на северные территории, просили аудиенцию. Однако я запретил визирям с ними не говорить, и послы напросились вслед за нами, сославшись на то, что имели посольские грамоты к другому правителю Османской Империи и готовы ехать в Московию за «правильными» бумагами, «коли будет на то воля шахиншаха». На самом деле они спешили сообщить в Москву о моих планах похода на Русь и всеми правдами и неправдами стремились прервать посольство.

Я разрешил им приехать на Тавриду, рассчитывая на то, что время на «поговорить» у меня для послов, в конце концов, найдётся, но пока не находилось. А поговорить с русскими послами надо было. Только как с ними разговаривать?

Стояло моё второе Крымское лето. Наш шатровый лагерь раскинулся в долинах и на взгорьях устья каньона Чёрной речки. Перед плотиной образовалось небольшое озерцо сжатое скалами. Вода разлилась в сторону левого, более покатого берега, на котором и располагались наши шатры в которых мы легко перенесли крымскую зиму. Строительство резиденции завершалось.

Недалеко от места строительства летнего дворца был «обнаружен» заброшенный карьер очень красивого мраморного известняка, идентичного осколкам того, из которого были когда-то давно построены дворцы Корсуни.

«Обнаружен» — это, конечно, громко сказано. Я просто сказал: «Идите туда и возьмите». Строители пошли и «охренели». Синан вернулся с образцами «мрамора» таким воодушевлённым, каким я его ещё не видел.

— Как ты догадался, шахиншах, что там есть такое чудо.

Я усмехнулся и промолчал. На месте этого карьера в моё время было большое озеро, где мы с друзьями проводили много свободного времени. Говорили, что оно образовалось, когда добытчики камня углубились ниже уровня грунтовых вод. Рек вблизи него ни я, ни мои разведчики не обнаружили.

«Значит, так оно и есть», — подумал я. — «Надо быть осторожным и не углубляться раньше времени».

— В этом карьере тоже под камнем водяной слой, поэтому взрывайте осторожно, не углубляясь.

— Твои, шахиншах, пироксилиновые шашки, очень удачное изобретение. Мы уже выровняли вертикаль западного склона и удачно рвём гору, отсекая, как ты говоришь, лишнее. Крепость Инкерман почти готова.

— Соблюдайте технику безопасности! — погрозил я пальцем.

— Твои взрывники работают. У них всё строго по рег… рег… регламенту.

Да, взрывники сапёрного батальона, это была особая каста бразильских индейцев, выращенная, воспитанная и выученная мной лично. Это были даже не взрывники, а мастера по изготовлению взрывчатых веществ и взрывных устройств. Они знали почти всё, что знал я, за исключением технологий пока отсутствующих в этом мире.

Из карьера мы стали добывать очень качественный и красивый камень, и поэтому решили возвести стены «летней резиденции» не деревянные, как я планировал раньше, а «мраморные».

Архитектурное сопровождение строительства вели два греческих «специалиста», изредка направляемые военным инженером Синаном[21], давно состоявшим на воинской службе у султана Сулеймана Великолепного, и доставшемся мне по наследству. Я нарисовал эскизы гидро- и сантехнических коммуникаций, встроенных в строение, чем сильно удивил Синана. Он перенес их на пергамент и контролировал исполнение проекта строго, изредка и неожиданно приезжая с проверками. Сам Синан увлёкся вырубкой дворца из камня. Как он сам возбуждённо комментировал продвижение проекта, это был длянего первый подобный опыт.

Мы забрали всех венецианских рабов из Кафы, и направили их на строительство столичного Кремля. И мне их совершенно не было жалко. Рабы, не рабы, какая разница? Все зарабатывают хлеб своим трудом. А рабочие на карьере получали вполне приличное питание. И да, я не собирался бороться с рабством, считая его серьёзным движителем прогресса современности.

Да и, откровенно говоря, чем жизнь обычного рабочего двадцатого века (да и двадцать первого) отличалась от рабства. Понятно, что свободой и оплатой труда. Но ведь и рабство рабству рознь. Один хозяин глумится над рабами (как и над рабочими), другой холит и лелеет.

«Обожжённый» тайными и явными войнами, я очерствел душой ещё до переноса в этот мир. Здесь, когда сам стал отвечать за результат труда многих подчинённых, я стал более практичным и стал больше ценить хороших специалистов, коих, как всегда, очень не хватало. Выручали бразильские индейцы. Я часто искренне благодарил бога за то, что он их создал.

Мой шатёр стоял на левобережном взгорье и возвышался над «строительной площадкой» метров на десять. В последнее время я немного отошёл от строительной суеты. Дела империи требовали уважительного к себе отношения, и я вынужден был ежедневно принимать доклады имперских чиновников и военачальников, прибывавших со всех сторон света.

Империя продолжала войну на Кавказе и на Балканах. Кафу и другие крепости Тавриды мы взяли под свой контроль, и я со дня на день ожидал приезда Венецианских послов.

— Великий вождь, — обратился дежурный визирь Убакуна (Чёрное небо), — Московский посол со товарищи принять просят.

— Чего хотят?

— Ты запретил с ними говорить.

— Но что хотят, то знаешь?

— Просят отпустить в Московию. Поиздержались, говорят.

— Издержались, это понятно почему. Выкупили своих из рабства. Много их?

— Кого?

— Послов, мать твою!

— Трое, великий шахиншах.

— Веди главного.

Погода стояла отличная. Я совмещал полезное с приятным, принимая доклады и созерцая, как работают на стройке люди, течёт вода и горит костёр на котором жарился молодой баран. Майский ветерок продувал открытый с трёх сторон квадратный шатёр. Я, удобно расположившись среди огромного количества подушек, ждал и немало удивился, когда увидел того, кто представлялся послом.

В шатёр в сопровождении приставов вошёл Беклемишев Иван Никитич, тысяча пятьсот двадцать пятом году встречавший меня, посла Английского короля, после моего выхода из темницы. А по выздоровлении, приставленный ко мне Князем Юрием.

«При Василии Третьем он не был в фаворе, а при Юрии Первом, в послах», — подумал я. — «Узнает ли? Столько лет прошло. Вот так встреча!».

— Тебе, посол, разрешено говорить, — сказал визирь «посольского приказа» послу.

Беклемишев чуть склонил голову в приветствии.

— Мы, шахиншах, имеем только одну просьбу, чтобы ты отпустил нас в Московию.

Мне претили условности, царившие при дворе султана, когда султану следует разговаривать с низшими через посредников, коими назначались всевозможные «паши». У меня их тоже было в достатке. В основном это были генералы и верховные чины в правительстве: чашун-паша (полиция), бастанжи-паша (дворецкий), капудан-паша (адмирал). Но разговаривать я предпочитал сам.

— А мы, уважаемый посол, тоже имеем к тебе свою просьбу, — произнёс я.

Беклемишев посмотрел с удивлением, но не потому, что меня узнал, а потому, что с русскими послами султаны никогда не разговаривали. В лучшем случае, они могли выслушать посла. А уж о чём-то кого просить?

Посол не нашёлся, что сказать, и лишь снова слегка склонил голову. Я выдержал «мхатовскую» паузу.

— Это, конечно, просьба не к тебе, а к твоему государю. Отпустите Максима Грека, — попросил я. — Пусть он вернётся домой вместе с нашим послом.

Беклемишев даже отступил назад от неожиданности просьбы.

— Зачем он вам, о великий шахиншах? — Спросил он, забыв о том, что послы должны молчать, пока их не спросят. — Он же христианин…

— И что? — Удивился я. — Он грек, а значит мой подданный. Если считается, что он нарушил ваши законы, я выкуплю его. Пусть ваш царь назначит за него цену.

Беклемишев снова отшатнулся, и я сначала не понял, почему. Лишь после его ухода я вспомнил, что в подготовленном визирями письме Юрий Первый не титулуется, как царь. Мои писцы просто скопировали титул с копии предыдущего письма Василию, подписанного Сулейманом Великолепным. Это только с Ивана Васильевича, вроде как, утвердился титул — царь. После его «венчания» на престол. Хотя уже и Иван Третий, кажется, на нём настаивал.

— Думаю, это можно будет устроить даже без выкупа, — осторожно произнёс посол.

— И ещё. Скажи Юрию, что хочу поговорить с ним лично. Предлагаю встретиться где-нибудь под Казанью. Я подойду туда к зиме этого года.

— Но… Как же я передам? Мы ещё здесь, а путь до Москвы долгий.

— Сразу и отправляйся.

— Когда позволишь выступить в путь, о великий?

— Как соберётся моё посольство. Мои воины помогут тебе на волоках. Дней через семь. Будьте готовы.

— Уже готовы! — по-пионерски сказал Беклемишев и тут вошёл Донг.

Ну, как вошёл? Не вошёл, конечно, так как войти под шатёр он физически не мог. Заглянул, приподняв верхний край палатки. Заглянул и удивился.

— О, боярин! — Сказал Донг по-русски. — А ты, как здесь?

У Беклемишева надломились колени, и он сел на ковёр, уставившись на меня, «во все глаза».

— Вот, млять! — Не удержался я. — И принесла тебя нелёгкая, Донг.

— В чём дело, великий вождь? — Снова удивился великан.

— Вы ли это, сэр Питер!? — Изумился посол Московии, наконец-то узнав меня.

Мне удалось не расхохотаться и сохранить на лице серьёзность и спокойствие, подобающие императору.

— Меня называли и так, — согласился я. — Сейчас я шахиншах Османской Империи Питер Ибн Араби.

— Но как?! — Всё ещё сидя спросил Беклемишев.

— Вы поднимитесь, Иван Никитич. Не годится сидеть в присутствии императора, — произнёс я по-русски, и подал знак приставам.

— Помогите господину послу подняться.

Но Беклемишев уже и сам, несмотря на свой почтенный возраст, довольно проворно вскочил на ноги.

— Опустите крылья шатра, выставьте охрану по периметру и все выйдите, — приказал я визирю. — Я буду говорить с послом наедине.

Пока опускали «крылья», мы с Беклемишевым молчали, но это продлилось недолго.

— Никто не должен знать о моей предрасположенности к Московии, господин посол, — сказал я. — Особенно греки. И Максим Грек в том числе. Я знаю, что вы входили в его… э-э-э… группу единомышленников. Но знаете ли вы, что и он, и османские послы, находившиеся у Московского трона, зело настраивали султана на вражду с Московией.

— Знаю о том, эфенди, — сказал посол. — Много вскрылось в допросных каморах. И Максим Грек покаялся, и османский посол Искандер не просто так умер. Сказали, что корысть имели в войне Руси с Османами освобождения ради греков от турок. На Русь рассчитывали. Что Грецию от ига освободит.

Я, не удержавшись, фыркнул.

— Ига!? Да греки, считай, в масле катаются. Все значимые посты в правительстве султана, да и моём, занимают. У меня их здесь человек десять. Умные, чего уж таить, и начитанные. Храмы, монастыри службы служат, прихожан и чернецов не гнобим. Ну, обложил я их десятиной, но ведь не пятидесятницей! Садись, Иван Никитич… Вон, возьми…

Я показал ему на пару специальных подушек для седалища. Он осторожно присел на одну и в ожидании смотрел на меня.

— Ждёшь ответа на вопрос: «как?».

Посол кивнул.

— Долгая история, но с тобой Иван Никитич, кривить душой не стану. Ты муж умный и на язык смелый. Не зря тебя Берестенем кличут. Крыжовник и колюч, и кисел на вкус, не каждому по нраву. Как и ты. Наслышан о тебе немало. И, похоже, ты мне провидением послан, ибо никто лучше тебя мысль мою царю Василию не донесёт.

Беклемишев с интересом ожидал продолжения, а я чуть замешкался.

— Говорить тебе теперь ничего не буду. Дабы не выпытали из тебя худые люди слова мои. Посол мой, тоже грек, кстати, того, что в посольской грамоте писано будет, тоже не знает. На словах станет говорить всё тоже, что и всегда. То есть — ничего конкретного. Охрану посольскую пошлю с вами добрую, в тысячу сабель. Но пусть царь Юрий не опасается беды. Не хочу, чтобы ногаи, или кто иной напали.

Я помолчал, ожидая реакции Беклемишева, но её не последовало. Я уважительно усмехнулся. Терпелив посол… Кремень, а не крыжовник.

— На вопрос: «как?» отвечу коротко. У меня очень большая армия и отличная артиллерия. Личная армия… Я просто силой захватил власть.

— Просто захватил власть, — проговорил задумчиво Беклемишев, чуть покачивая головой.

— И всё, что я сказывал ранее… И особенно под пытками… Всё правда…

— И про несметное злато-серебро? — Усмехнулся посол.

На этот его вопрос я ничего не ответил, а помолчав немного, сказал.

— На сём заканчивать будем аудиенцию, Иван Никитич. Бывай. Дай бог свидимся ещё.

Беклемишев поднялся. Я хлопнул в ладоши. Крылья входа взметнулись вверх и появились приставы.

— Послов сопроводить до их корабля. Корабль взять под строгий надзор. На берег никого не выпускать до отбытия. Обеспечение всей команды кормом положить за мой кошт.

— У нас на борту почти сто человек… — Промолвил испуганно посол, но поперхнулся, увидев замах руки пристава.

— Наказан будешь, посол, — вскрикнул визирь, грозя палкой.

Я поднял руку успокаивая стражу.

— Я знаю, сколько у тебя людей, посол, и сколько у тебя осталось средств на прокорм. Потерпите.

Беклемишев Иван Никитич был сыном Никиты Васильевича, дьяка царя Ивана Васильевича Третьего. Глядя на разрезаемые форштевнем воды «Тёмно-синего моря», или по-турецки — «Бахр эль-Ассак», Иван Никитич продолжал размышлять над произошедшим.

Его отец, посланный Иваном Третьим к Менгли Первому Гераю, добился союзного договора, который просуществовал более двадцати лет и распался по вине русского царя, выдавшего свою дочь за литовского князя без уведомления о том крымского хана.

После этого крымцы самостоятельно разбили Большую Орду и возобновили походы на Литву, а с тысяча пятьсот седьмого года и на Русь.

Как ни пытался Василий Иванович Третий примириться с крымским ханом и турецким султаном, ничего не получалось. Над послами в Стамбуле издевались, потешались, сажали в крепость, а то и продавали в рабство.

Ни посулы, ни угрозы не действовали.

И вот случилось чудо, о котором и мечтать-то не имело смысла, потому, что представить подобное было невозможно. Беклемишев понимал, что везёт в Москву с одной стороны, вроде как благую весть, а с другой стороны… Этот, новоиспечённый «Араби» тешит себя надеждами о захвате земель, до сих пор, после распада Золотой Орды, не обретших хозяина. Победив Большую Орду, султан стал хозяином территории Волго-Донского междуречья, Астрахани и Кавказа. А теперь, говорят, что шахиншах претендует и на Днепро-Донское междуречье. Зачем ему поход к Казани? Просто для встречи с Великим Князем Юрием? Сейчас в Казани сидят Московские наместники. Не собирается ли «Араби» снова захватить Казань?

Так думал Беклемишев, борясь с морской болезнью.

Посольство шахиншаха растянулось на многие морские вёрсты. Иван Никитич поднял взор от воды, посмотрел на впереди идущее судно. Его «товарищ посла» дьяк Фёдор Афанасьевич Татищев стоял рядом и тоже молчал. За трое суток ожидания под арестом и двое суток морского пути, они уже обговорили все новости и неожиданно свалившееся на них благо шахиншаха. Им позволили перегрузить большую часть выкупленного ими из рабства люда на два небольших корабля голландской постройки, подаренных Араби.

— Да-а-а… — протянул Татищев. — Может, повечеряем, Иван Никитич?

— Нутром маюсь, Фёдор Афанасьевич. Отвык от моря, а на этом голландском чолне, как на качелях. Вверх, вниз, вверх, вниз… Да ещё елозит из стороны в сторону, как на плоту по перекатам.

— Дно-то у них плоское… Капитан сказывал.

— Это понятно, — поморщился Беклемишев от очередного холода в желудке, вызванного резким падением корабля с пятиметровой волны. — Я солёные сухари…

— А я, с вашего позволения, пойду, откушаю голландской каши.

Беклемишев снова поморщился, мысленно отправляя Татищева к чёрту. От образа рисовой каши с жирным мясом его снова чуть не вывернуло. Он терпеть не мог путешествовать по морю. Хотя… И по рекам тоже не особо приятно: То мели, то перекаты, то волоки и пешие переходы… то мошкара… Эх, то ли дело зимой да на санях… Лежишь себе, в медвежьи шкуры и соболя закутанный, и дремлешь, как медведь. Но снега Иван Никитич не видел уже три года.

— Я вот всё голову ломаю… Как мы таким поездом посуху пойдём? Это ж скокма провианту потребуется?

Посол почесал подбородок под густой чёрной с обильной проседью бородой.

— Да, как пойдём? — Охотно откликнулся Татищев. — Как армии ходют?

— Армии провиант отбирают у селян…

— Да у кого-отбирать-то? — Рассмеялся дьяк. — На волоках людишки рыбным промыслом живут. А городов до Воронежа то и нет… Да и то — не город. Пять землянок три окопа… Помнишь же?

— Да помню… — Иван махнул рукой. — О том и говорю. С собой харч везти нодоть. До Вороны-то и в её верхи на парусах дойдём, а там в самую распутицу попадём. Ох и намаемся… Да и где столько стругов да ушкуев взять, кои по нашим мелям пройдут? Мниться мне, что не пройдёт вся армия шахиншаха по Дону разом. Малым числом придётся плыти.

— Да, как, малым-то? Нас токма более сотни людишек… Ништо, что оружия нет. Может у Азовцев добудем? А может у воев шаха, что в Азове останутся? Отобьёмся. А за харч… Кроля там видимо невидимо… Раков…

— Тьфу, прости господи!

— Простит господь, простит… Лишь бы до кремля Рязанского добраться. А там, почитай, уж и дома.

— И то… За разговором вроде отпускает, — вздохнул посол, снова переводя разговор на свои ощущения.

— Стихает море-то… Может повечеряем?

— Не… Я лучше вина выпью кислого и сухарями заем. Скажи, чтобы вынесли.

Фёдор Афанасьевич, широко расставляя ноги, зашагал в сторону камбузного навеса, расположенного между фоком и гротом, от которого исходил дух плова. Перловкой русичи называли рис. Выговаривать «сарацинская пшеница» было долго, а латинское «Ориза», почему-то у русов не приживалось.

Рис в России не культивировался, и почитался за дорогой «импортный» продукт, потому и прозывался «перл» — жемчуг.

Вскоре должен был показаться донской лиман, и он показался.

— Слава тебе, господи! — сказал, перекрестив себя, Беклемишев. — Треть пути пройдена.

— Четвертушка, — покачал головой «товарищ» и вздохнул.

Посол махнул рукой и ткнул пальцем вперёд.

— Гляди-ка, Фёдор, стругов-то, стругов!

Фёдор тоже вперился, щурясь, вдаль.

— Ёшкин дрын! — Восхитился он. — Ай да шахиншах! Где ж он столько стругов настругал?!

По правому, более крутому, берегу стояли на «бочках» сотни небольших пустопорожних парусно-вёсельных корабликов. Далее только под парусом не пойдёшь. Без вёсел даже против слабого Донского течения не подняться. А тут… Всё, как надо, и парус и вёсла!

Подошёл капитан.

— Ну, что, господа, будем перегружаться?