Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России

Кризис похоронной инфраструюуры в 1920-е

Похоронное дело и погребальные практики Российской империи до XIX века описаны в ряде исследований, останавливаться на них особого смысла нет — до конца позапрошлого века похороны представляли собой слабо развитое городское ремесло, когда граждане, по сути, справлялись со всем самостоятельно, обращаясь за помощью к плотникам и многочисленным небольшим похоронным бюро[62]. Как отмечает Даниэль Кайзер, в крупных городах Российской империи, как и в Европе того времени, появляются первые гробовые мастерские, а в организации похорон активную роль играет церковь[63].

Похоронное дело серьезно трансформировалось после Октябрьской революции, и тому было несколько причин. Одним из первых документов, принятых новой властью, стал декрет II Всероссийского съезда Советов «О земле»[64]. Согласно ему, монастырские и церковные земли «со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями» переходили в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов. К церковным землям относились не только монастыри, храмы и хозяйственные постройки, но и кладбища, которые в рамках данного декрета, по сути, были национализированы.

Следующее нормативное изменение, статья № 921 декрета Совета народных комиссаров РСФСР от 7 декабря 1918 года «О кладбищах и похоронах», касалось уже не только мест захоронения, но и самого похоронного церемониала[65]. Большевики отменили чины погребения, а православная церковь и иные конфессии отстранялись от похоронных дел. Упразднялась оплата мест на кладбище, а расходы на похороны отныне оплачивались советами депутатов по месту смерти граждан. Все частные похоронные предприятия с их аппаратом и основными ресурсами подлежали передаче местным советам до 1 февраля 1919 года.

Таким образом, новое государство национализировало похоронное дело со всей его инфраструктурой, установило государственную монополию, запретив частный похоронный бизнес, а также ввело механизм ресурсного обеспечения/поддержки этой инфраструктуры за счет государственного субсидирования.

Новые принципы быстро стали реализовываться на практике. Например, в Новгороде вышеуказанный декрет был приведен к исполнению сразу же в конце декабря 1918 года, когда в управление городскому совдепу были переданы два частных похоронных бюро, а также все бывшие церковные кладбища. В Перми похоронный подотдел коммунального хозяйства был создан 23 ноября 1919 года и тоже получил в ведение все городские кладбища, морги и похоронные бюро города. В исторических очерках о Новосибирске упоминается, что в начале 1920-х годов гражданин М.Н. Шубский обратился в коммунальный отдел с просьбой о регистрации своего заведения. Однако «его ходатайство отклонили, а вопрос решили по-революционному просто: заведующему городскими зданиями старшему технику Клементьеву поручалось принять все имущество похоронного бюро Шубского со штатом служащих и рабочих в ведение коммунального отдела по акту»[66].

Согласно новой городской политике, старые погосты и городские кладбища советская власть планировала превратить в открытые парковые пространства, то есть провести первичные хозяйственные действия в отношении зон с захоронениями. Для этого планировалось проложить пешеходные дорожки, озеленить территорию, открыть круглосуточный доступ, заново спроектировать пространство в соответствии с новыми нормами, а также провести другие инженерные работы. Можно заключить, что целью данных действий было превратить церковные погосты в полноценные городские кладбища, которые стали бы объектом инфраструктуры муниципального похоронного дела[67].

Однако уже на этом этапе национализация и монополизация похоронной инфраструктуры натолкнулись на целый ряд хозяйственных проблем. Так, в скором времени стало понятно, что превратить старые кладбища в составной элемент обустроенного городского пространства не удастся. Обслуживание этих инфраструктурных объектов требовало большого количества ресурсов, финансовых и людских, которых у советской власти не было — средства, необходимые для организации бесплатных социалистических похорон, и без того составляли значительную расходную статью для коммунального хозяйства[68].

По этой причине кладбища и сопутствующая инфраструктура похоронного дела быстро пришли в упадок. Историк Игорь Орлов в книге о коммунальном хозяйстве раннего СССР отмечает: «В мае 1920 г. на заседании 2-го Новгородского губернского съезда работников коммунального хозяйства констатировалось, что “кладбища оказались... в неисправности, дороги не расчищались, мостки поломаны, деревянные заборы требовали ремонта”. Согласно докладу о деятельности отдела, зачитанному на заседании 1 -го Пермского губернского съезда работников коммунального хозяйства в сентябре 1920 г., “к этому моменту кладбища находились в ужасном положении, так как на поверхности земли было сложено не похороненными свыше 200 трупов”»[69].

Проблема осложнялась и банальной нехваткой кадровых ресурсов. Анна Соколова также отмечает: «Проблема переполненности основных московских кладбищ существовала всегда, однако в 1919—1920 годах этот фактор наряду с проблемами логистики и снабжения — отсутствие гробов, лошадей, транспорта, лопат и ломов, могильщиков — существенно усугубил похоронный кризис в городе. На кладбищах был “такой же кризис жилплощади, как и на настоящей жилплощади”, записывает 9 февраля 1921 года в дневник историк Сергей Пионтковский». Далее: «Согласно данным, собранным отделом похоронно-санитарных мероприятий, предельная емкость больших московских кладбищ, составлявших 98% общего числа похорон, составляла от 100 до 500 тел при условии захоронения в братских могилах (ГАМО. Ф. 4557. On. 1. Д. 50. Л. 1). Фактически это означало, что места на этих кладбищах хватает лишь для того, чтобы захоронить трупы, уже скопившиеся в больницах и моргах города к весне 1919 года. Для новых умерших места фактически не оставалось. Ситуация на других кладбищах, особенно монастырских, была еще более тяжелой. Несмотря на широкие административные возможности Моссовета, проблема переполненности кладбищ продолжала решаться старыми методами: прирезкой новых территорий к старым кладбищам (Там же. Л. 1, 1 об.; Оп. 8. Д. 632, Л. 2 об.). Новые территории, прирезаемые к кладбищам, находятся за их формальными границами и зачастую используются окрестными жителями под огороды (Там же. Оп. 8. Д. 633. Л. 83 об.). Даже в самые сложные моменты похоронного кризиса отдел погребально-санитарных мероприятий не выступает с предложением об открытии новых кладбищ за городской чертой. Идея открыть новые кладбища за пределами города появляется только в 1923 году, когда похоронный кризис в целом уже был преодолен (Там же. Л. 64, 52, 75)»[70].

Подобное положение дел подтолкнуло Главное управление коммунального хозяйства (при НКВД РСФСР) к разработке нового декрета о похоронном деле — теперь уже об обратной срочной демуниципализации похоронного дела. Согласно проекту декрета, в исключительном ведении отделов коммунального хозяйства оставались лишь кладбища, которые сдавались в аренду, а также единичные морги и пока еще не построенные крематории. В свою очередь, кооперативам и частным гражданам предоставлялось право организации погребальных братств, похоронных бюро и магазинов по продаже ритуальных принадлежностей[71].

Это дало некоторые краткосрочные результаты, и похоронный кризис был преодолен. Однако возвращение частного бизнеса в похоронную сферу быстро свернули в течение нескольких лет вместе с окончанием НЭПа. В итоге похоронные бюро были возвращены в ведомство местных коммунальных хозяйств[72].

Как и следовало ожидать, контролирующие коммунальную инфраструктуру органы принимали похоронные бюро обратно без особого энтузиазма. Согласно архивным документам, кладбища и социальная функция по погребению постоянно перебрасывалась из сферы ответственности одного коммунального отдела к другому в попытках снизить издержки на содержание[73]. Например, из 3276 предприятий, числившихся в городах РСФСР к 1928 году, 2164 относились к предприятиям общего пользования и всего 10 из них относились к похоронным бюро. Эти цифры позволяют оценить уровень бесхозяйственности в похоронном деле, характерный для 1920-1930-х годов.

Из-за постоянного переделегирования похоронной функции от одного органа другому, муниципальные службы не могли исполнять свои обязанности[74]. Например, в справочной книге за 1931 год «Весь Новосибирск» похоронное бюро в составе подведомственных учреждений «Коммунтреста» является единственным на весь город. Подобное фиксируется во всех городах СССР[75]. Игорь Орлов отмечает, что архивные документы позволяют увидеть, что в 1939 году «кладбища, в культурном содержании которых заинтересованы миллионы населения, во многих городах, не говоря уже о селах и деревнях... загажены, не благоустроены, чем вызывают справедливое недовольство трудящихся»[76].

Архивные свидетельства позволяют сделать вывод, что причинами подобной устойчивой бесхозяйственности является все то же отсутствие ресурсов для поддержания затратного похоронного дела при отсутствии доходной части — модель социальных похорон оказывается крайне убыточной. Как отмечает Анна Соколова: «при декларированном доступном и равном для всех способе погребения, отсутствии платы за места на кладбищах (Декрет о кладбищах), похороны сами по себе не могли приносить доход. Установка и изготовление надгробий также не были доходными, поскольку уровень благосостояния населения, как и государственный атеизм, препятствовали развитию спроса на эти услуги»[77].

В дополнение к этому справедливо будет отметить, что многие кладбища, так и не дождавшись переоборудования в парковые пространства, целенаправленно уничтожались новой властью и приводились в бесхозное состояние[78]. В ходе антирелигиозной кампании большинство церковных некрополей были разграблены и закрыты. Еще в 1925 году в музей общества «Старый Петербург» начали поступать бронзовые и мраморные скульптурные детали со Смоленского кладбища Петербурга, а также иконостасы закрытых церквей. Уничтожались и московские некрополи, являющиеся памятниками архитектуры. Старинные надгробные памятники отправляли на продажу как строительный материал. Из них «делали поребрики для тротуаров, но чаще использовали повторно на действующих кладбищах для памятников “среднего класса” советского общества». На месте Дорогомиловского кладбища был выстроен квартал домов для советской номенклатуры, а в XXI веке там же возвели небоскреб «Башня 2000». Памятные знаки с сотни московских погостов ушли под новые советские мостовые[79]. Бывшие кладбища закрывались, а освободившееся пространство превращалось в городские парки и скверы. В Нижнем Новгороде из Петропавловского кладбища сделали Парк Кулибина — впрочем, его надгробие сохранили, а из бывшего Печёрского кладбища сделали сквер для прогулок. Подобные «могильные» парки возникали по всему Советскому Союзу — в Казани, Перми, Новосибирске[80].

Похоронно-инфраструктурный кризис новая власть пыталась решить с помощью развития системы крематориев. Однако уже в 1930-е годы советские руководители начали терять интерес к кремации как эффективному способу оптимизации похоронного дела, кроме того массовое строительство крематориев требовало довольно крупных инвестиций[81]. Поэтому за первое десятилетие власти советов было возведено всего два крематория — Донской крематорий в Москве и городской крематорий в Санкт-Петербурге. За период 1930-х годов и вовсе не было возведено ни одного нового крематория, огненное погребение стало уделом партийных и государственных деятелей, а простые граждане предпочитали традиционные захоронения в земле. Точку на кремационном движении поставила война. В послевоенное время у огромной страны не нашлось ресурсов для строительства дорогостоящих крематориев. К тому же кремация стала ассоциироваться с печами концентрационных лагерей и ужасами Второй мировой войны[82].

Дорогомиловское кладбище. В 1940-е годы было закрыто, находившаяся там церковь и все захоронения уничтожены. Территория бывшего Дорогомиловского кладбища была застроена жилыми домами — теперь это Кутузовский проспект. На фото девушка позирует на надгробных камнях разрушенных могил.

К началу Великой Отечественной войны частное похоронное дело на территории СССР было уничтожено, инфраструктура перешла в сферу ответственности государства, однако на ее поддержание и развитие не хватало средств, что быстро привело к ее упадку. Например, большое количество кладбищ было физически уничтожено или перешло в бесхозное состояние, похоронные бюро переводились в ведомство коммунальных служб, производство гробов и похоронных аксессуаров не было налажено[83]. В дополнение к этому коммунальные службы принялись саботировать исполнение своих обязанностей по захоронению и поддержке инфраструктуры из-за нехватки кадровых и финансовых ресурсов. В итоге похоронная инфраструктура оказалась в системном дисфункциональном состоянии.

Возникает вопрос: если похоронное дело оказалось в состоянии постоянных поломок и сбоев, то каким образом такое положение рутинизировалось и стало нормой?

Сбои в работе похоронной инфраструктуры СССР как норма

В ходе второго этапа развития похоронного дела в СССР кризисное состояние похоронной инфраструктуры становится нормой, закрепляется в практиках советской погребальной культуры и взаимоотношениях между акторами этой сферы.

Начать стоит с того, что серьезные инфраструктурные разрушения времен ВОВ[84] привели не только к продолжению прямого уничтожения некрополей, но и к срыву эпизодических попыток советских властей стабилизировать похоронную сферу. Дело в том, что ресурсы, необходимые для восстановления коммунальной инфраструктуры, после ВОВ тратились прежде всего на восстановление жилого фонда, канализации и социальной инфраструктуры. В этом ряду кладбища, морги и т.д. занимали не самое приоритетное место[85].

Де-факто похоронная сфера никак не контролировалась властями, чему есть немало свидетельств[86]. Поэтому уже с конца 1930-х и вплоть до 1960-х годов похоронная сфера, по сути, переходит в сферу ответственности советских граждан. Приобретение памятника, покупка гроба, венков, заказ катафалка через официальные представительства коммунальных служб — все это для большинства становится недоступной роскошью[87]. Каждая семья самостоятельно искала, где можно изготовить гроб, занималась подготовкой места погребения, изготовлением и установкой памятника.

В итоге в обществе распространилась практика ритуального бриколажа, то есть самостоятельного изготовления похоронных аксессуаров из подручных материалов. Так, памятники делались из обрезков труб, старых механических деталей, металлических перекрытий и т.д. Для новых памятных знаков зачастую использовались старые дореволюционные намогильные плиты, которые массово перешлифовывались под новые надгробия[88].

Зачастую ограды, памятники и гроб изготавливались в столярных цехах предприятий, где умерший трудился при жизни. Как отмечает культуролог Павел Кудюкин, «жизнь от яслей до гроба» целиком зависела от организации, в которой работал человек. Именно предприятия компенсировали рыночный дефицит советской экономики и похоронного дела, в частности предоставляя материальные ресурсы для проведения похорон[89].

Изготовление памятных знаков из подручных средств — важная часть советской материальной культуры. Бриколаж, то есть пересборка старых объектов и компоновка из них новых, носит важный символический характер: такие объекты персонифицируются, наделяются смыслами, приобретают индивидуальный характер, как любой штучный экземпляр ручного труда.

В рамках поставленной проблемы этот факт имеет структурообразующее значение, так как объясняет контекст появления и укоренения большинства неформальных практик похоронного дела. Можно утверждать, что в послевоенные годы в СССР действовала обширная сеть теневой кустарной экономики, которая производила все необходимые материальные артефакты для ритуальной сферы. Неформальная похоронная экономика функционировала так же, как и в других сферах услуг — с помощью промысловой кооперации[90], которая существовала в СССР до конца 1 950-х и компенсировала постоянный дефицит товаров народного потребления[91].

Следует отметить, что практики бриколажа поддерживались официальной властью, которая считала, что тратить железо, бетон, дерево на похоронные нужды в условиях жесточайшей экономии и мобилизации для промышленного подъема страны расточительно: «Речь идет не о том, чтобы сейчас, в военное время, воздвигать лишь особо памятные монументы — речь идет о создании памятников из подручного материала»[92] .

Советская материальная культура предполагала субъект-субъектные отношения между вещью и потребителем, что сказывалось на постоянном взаимодействии с вещью и поиске для нее новых функций. Все эти поломки и сбои в работе инфраструктуры, а также практика бриколажа вписываются в общий советский культурный контекст и социальные практики.

В послевоенное время массово распространился обычай установки могильных оград. Кладбища, пребывающие в бесхозяйственном виде, никем не обслуживались, и поэтому место на погосте не было закреплено никаким правом. Для его сохранности и в качестве материального свидетельства своих прав на могилу люди начали устанавливать ограды. Важно отметить, что на месте уничтоженных старых кладбищ после войны возникали новые захоронения. Несмотря на то, что формально кладбища должны соответствовать определенным санитарным нормам, официально регистрироваться, иметь план развития и базовые инженерные коммуникации[93], эти правила не соблюдались. Можно утверждать, что 90% кладбищ в послевоенный период возникали стихийно, выбор могил на них происходил согласно локальным представлениям близких умершего о хорошем месте для погребения. Зачастую места для захоронения выбирались в непосредственной близости от жилых домов и совпадали по границам с другими инфраструктурными объектами[94].

Среди основных факторов, которые оказали влияние на институциональное закрепление послевоенной погребальной культуры бриколажа, можно назвать массовую миграцию сельского населения в города и, как следствие, преобладание традиционной культуры, а также разрыв семейных связей. Крестьянское население, переехавшее в города, не рассматривало похороны в рыночном фокусе, как некоторое благо, а необходимость поддержания и развития коммунальной инфраструктуры — как одно из социальных обязательств государства. Для представителей традиционной культуры похороны (а также все, что связано с похоронной инфраструктурой) — это вопрос коллективного участия и взаимопомощи, но не рыночное благо или социальная услуга[95]. Такой взгляд органично встроился в бесхозяйственность послевоенной ритуальной сферы и способствовал укоренению дисфункций инфраструктуры.

Советская власть пыталась вмешаться в стихийное функционирование похоронного дела в начале 1970-х годов. В течение двух десятилетий возникло несколько новых нормативных документов, в больших городах открывались специализированные похоронные магазины (отличавшиеся, впрочем, товарным дефицитом). Старые похоронные бюро в рамках коммунальных трестов становились кластерами: открывались новые цеха, приобретались катафальные автомобили[96].

Также в начале 1960-х годов разрабатывались новые санитарные требования для открытия и содержания кладбищ[97]. Эти документы, носившие скорее рекомендательный характер, устанавливали стандартные размеры могил, правила их расположения, а также весьма общие предписания, касающиеся санитарных условий открытия и закрытия кладбищ. Например, в инструкции 1977 года предлагались проекты некрополей нового типа: план будущего «простого советского кладбища» предполагал наличие дома общественных панихид, зеленых садов, цветников и декоративных бассейнов[98]. Об успешной реализации таких проектов нам ничего не известно, но сам факт их появления примечателен.

В 1979 году появилась дополненная инструкция Министерства жилищно-коммунального хозяйства о «Порядке похорон и содержании кладбищ в РСФСР». Согласно этому документу, «непосредственное предоставление гражданам услуг и продажу похоронных принадлежностей производят салоны-магазины (магазины) специализированного коммунального обслуживания», а также там рекомендуют «ориентироваться преимущественно на строительство крематориев и экономичные способы захоронения после кремации. Органы похоронного обслуживания должны разъяснять населению санитарно-гигиенические, экономические и другие преимущества кремации по сравнению с захоронением гроба в могилу»[99]. Это первый советский документ, направленный на централизацию похоронного дела и определение того, чем вообще должны заниматься похоронные бюро, какую инфраструктуру включать в себя и как в итоге должны проходить «простые советские похороны».

В этой инструкции впервые вводится понятие «агент похоронной службы», которое затем инерционно перейдет в нормативную рамку уже постсоветской России. Согласно этому определению, «агент похоронной службы является штатным сотрудником салона-магазина (магазина) специализированного обслуживания. Его обязанностями являются предоставление на дому услуг по организации похорон и обеспечение заказчика похоронными принадлежностями». Если сравнить это с функциями похоронного директора в моделях, описанных в первой главе, разница будет очевидна. В советской модели похоронный агент — связующее звено между коммунальной инфраструктурой (или ресурсами, такими, например, как похоронные принадлежности) и заказчиками похоронных услуг. Новые правила включали в себя распорядок движения траурной процессии, оркестра, катафалка, рекомендации по обустройству мест захоронения и даже советы как лучше располагать цветы, венки и фотографии около могил.

Похороны в СССР представляли собой пример коллективного ритуала, объединявшего множество людей: родственников, близких, коллег и друзей умершего. Каждый из них участвовал в процессе подготовки похорон и помогал советом, знакомствами, деньгами, связями, ресурсами. Похороны приобретали вид коллективного усилия, мобилизации социальных связей, цель которого состояла в преодолении проблем и инфраструктурных сбоев. Именно в советский период дисфункциональность инфраструктуры стала восприниматься как неотъемлемый элемент похорон, носящий важный символический характер.

С конца 1960-х происходят и другие изменения. Так, система здравоохранения СССР впервые озаботилась массовым строительством моргов, которые возводились на территории районных больниц и зачастую не имели соответствующей планировки и даже холодильников. В этом плане показательны выдержки из нормативных документов тех лет. Например, согласно Приказу Минздрава СССР от 1964 года, «участок патологоанатомического отделения и морга должен находиться в стороне от лечебных корпусов и отделяться от них защитной зеленой зоной (парк или сад) шириной не менее 15 м. Участок должен иметь благоустроенные подъездные пути, отдельный въезд, используемый, как правило, только для нужд патологоанатомического отделения и морга и который в отдельных случаях может совмещаться только с въездом в хозяйственную зону»[100].

Следующие серьезные изменения приходятся уже на 1980-е: 5 февраля 1987 года особым указом Президиума Верховного Совета СССР в стране было разрешено создание частных торговых и производственных кооперативов. Данный указ стал логичным продолжением начавшейся либерализации экономики — годом ранее появилась возможность заниматься индивидуальной предпринимательской деятельностью[101]. Эти документы затрагивали только самые общие принципы рыночного устройства, и, конечно, в них не было ничего конкретного о похоронном деле. Однако сама возможность легально оказывать частные услуги имела прямое отношение к ритуальной сфере: в том же году в Москве по инициативе Исполкома Моссовета и Главного управления здравоохранения Мосгорисполкома был создан первый в Москве кооператив похоронных и ритуальных услуг «Кристалл».

На базе советской гаражной экономики[102] в городах начали возникать многочисленные похоронные кооперативы и ритуальные компании[103]. Например, в Москве уже в первые десять лет количество таких компаний увеличилось в несколько раз — их стало 50[104]. Материальной базой для создания и развития подобных кооперативов стала ранее описанная система бриколажа и теневого/ кустарного производства похоронных принадлежностей. На базе многочисленных заводов, гаражных обществ, столярных мастерских, которые десятилетиями изготавливали ритуальные аксессуары для нужд населения, стали возникать первые легальные частные структуры, производящие гробы, ограды, памятники и пр.

Многие кооперативы появлялись не только на базе бывших гаражных производств, но и на основе стремительно распадающейся советской коммунальной инфраструктуры. По сути, произошла легализация теневого производства похоронной атрибутики и оказания погребальных услуг[105].

Несмотря на легализацию рыночных отношений, похоронная инфраструктура по-прежнему оставалась в руках государства (советов/муниципалитетов): похоронным кооперативам было разрешено только справлять сами похороны, а также выпускать ритуальную атрибутику. Таким образом, местные органы по-прежнему были вынуждены содержать разрастающуюся, требующую вложения средств инфраструктуру, не имея на это необходимых ресурсов.

Однако даже возможность создавать частные похоронные компании существенно не изменила ритуальную сферу и не привела к ее бурному развитию, равно как и к росту качества услуг. Кладбища оставались в бесхозном состоянии, а продукция рынка ритуальных услуг хоть и покрывала товарный дефицит, но все же не соответствовала минимальным нормам качества [106].

«Общество ремонта» и советские практики бриколажа

Советское государство предпочитало не вмешиваться в похоронное дело: попытки администрирования показали его затратность и непропорциональность расходов на инфраструктуру.

Кроме того, трата ресурсов на «буржуазные пережитки» вроде ритуальной сферы рассматривалась как недопустимое дело.

Если перевести вышеописанное на социологический язык, получится следующее. Мы имеем дело с уникальным контекстом, который еще не описывался и не интерпретировался западными исследователями похоронного дела: при отсутствии возможностей для развития частного похоронного дела государственное управление ритуальной сферой не справляется со своими функциями[107]. Особенно ценно то, что данный кейс показывает, каким образом подобная дисфункция замещается и интерпретируется как норма.

Можно утверждать, что дисфункциональность советской похоронной инфраструктуры привела к формированию и закреплению неофициальной сети производителей ритуальных принадлежностей и самостоятельному обслуживанию объектов инфраструктуры советскими гражданами, что подтверждается корпусом свидетельств, приведенных выше. Такое положение дел привело к институционализации похоронного дела в неформальной форме и к бесхозности его инфраструктуры, которые стали в итоге одними из структурообразующих характеристик этой сферы.

Советские практики «постоянного ремонта поломанных вещей» подробно описаны социологами и антропологами, которые изучают повседневность СССР, однако в своих работах исследователи не касались похоронной сферы[108]. Софья Чуйкина и Екатерина Герасимова анализируют советские ремонтные практики и находят их буквально во всех аспектах повседневности, приходя к заключению, что советское общество — это «общество ремонта». Простой советский человек чинит все — от водопровода, машины и детских игрушек до одежды, он не выбрасывает пустые молочные бутылки и находит им новое применение (например, делает из них горшочки для растений)[109]. Как отмечают авторы, «сами практики покупок провоцировали дальнейшие социальные и экономические интеракции в неформальной сфере — обмены, продажи, ремонты, переделки, дарения, посылки родным и родственникам, передачу дефицитных вещей по наследству, то есть вещи способствовали горизонтальной и вертикальной коммуникации и интеграции в обществе. Происходило вовлечение вещей в сеть социальных отношений в качестве посредников и активных участников»[110]. Исследователи отмечают, что подобные практики становятся возможными благодаря отношению к вещам, принципиально отличающемуся от принятого в западной прагматической культуре.

Эти же феномены подмечает и Ревекка Фрумкина: «Изобилие советов наподобие изготовления различных отверток из гвоздя предполагает у читателя не только немалый опыт, но еще и обширный набор инструментов: надо уж быть и вовсе не от мира сего, чтобы не понимать, что гвоздь — штука очень прочная, а расплющить его до жала отвертки можно, имея лишь хоть маленькие, но тиски. Или мощные пассатижи. Так реконструируется и адресат всех этих советов — это умелец, быть может — из числа радио- и фотолюбителей, чаще — квалифицированный рабочий или инженер с производства»[111]. Справедливо отметить, что за самой советской практикой ремонта стояло и вполне рациональное экономическое поведение — отремонтировать вещь было дешевле, чем вложиться в покупку нового бытового предмета.

Галина Орлова заключает, что «когда узнаешь, что после нехитрых манипуляций негодная зубная щетка превращается в отличный крючок для полотенец, стиральная машина одновременно является идеальным приспособлением для стерилизации банок, а вышедшая из строя батарейка, если ее стукнуть кувалдой или положить на печь, проработает еще несколько часов, приходит понимание, что дефектность вещи — это всего лишь иллюзия, которую беспощадно разоблачают знания и действия умелого хозяина»[112]. Таким образом, само знание о том, как и что можно сделать с вещью, чтобы она «заработала», является особым навыком, который наделяет человека определенными ресурсами и статусом, а ремонт превращается в особую социально-коммуникативную практику.

Все это позволяет утверждать, что советская культура оказывала общее нормализующее воздействие на любые материальные поломки, в том числе на дисфункциональность инфраструктуры похоронного дела. В итоге сами практики ремонта становились не просто социальными действиями по обмену ресурсами, статусом, знаниями, но и служили для поддержания самой социальной структуры и связей внутри нее. Интересно, что Илья Утехин, анализируя быт коммунальной квартиры, заключает: главной характеристикой коммунального проживания и общего взаимодействия с материальным миром является именно «справедливость», которая проявляется во всех действиях, касающихся общего пространства/материальных объектов.

В этом фокусе похоронное дело и организация похорон могут рассматриваться так же, как совместная деятельность, в рамках которой проявляются те или иные «режимы справедливости» [113] . Олег Хархордин и Ольга Бычкова, анализируя практики поддержания работоспособного состояния коммунальной инфраструктуры, также отмечают ситуативность в коллективных практиках ремонта инфраструктуры, заключая, что подобное говорит о принципиально ином понимании «общего блага»[114]. Исторически в Европе входе обслуживания похоронной индустрии государством вскрылись очевидные проблемы затрат и окупаемости, и местные власти передали кладбища и остальную инфраструктуру в управление частным компаниям. В логике советской коммунальной модели местная власть предпочла самоустраниться, позволив обслуживать техническое состояние инфраструктуры стихийным практикам.

Что из этого получилось, мы увидели в первых двух главах.