Артур Артузов

РАЗВЕДКА РАБОТАЛА НА БУДУЩЕЕ

Большая часть операций советской разведки за годы ее существования не известна никому. Документы, с ними связанные, обречены надолго, а то и навсегда, находиться под грифом «Совершенно секретно» в надежно охраняемых досье того ведомства, что ныне именуется Службой внешней разведки Российской Федерации. В обиходе нынешние сотрудники называют его просто Ясенево, по названию окраинного района Москвы, где раскинулся строго охраняемый гигантский комплекс зданий, примыкающий к окружной автомобильной дороге. На главной проходной – доска с гербом страны и лаконичной надписью «Научный центр».

Примечательно то, что на старом здании ВЧК—ОГПУ– НКВД—КГБ СССР, а ныне ФСБ РФ вообще нет никакой вывески. Самое знаменитое после Кремля здание столицы остается и поныне безымянным. А вот нынешняя штаб–квартира разведки носит название «Научный центр». И эта вывеска, в известном смысле, абсолютно соответствует действительности, поскольку названный комплекс по насыщенности разнообразным оборудованием и приборами, квалификации многих сотрудников является хотя и весьма специфичным, но именно научным центром.

Во времена Артузова в центральном аппарате ИНО насчитывалось всего около семидесяти сотрудников, примерно столько же – в резидентурах за рубежом. Так что все «москвичи» свободно размещались в одном из крыльев четвертого этажа здания на Лубянке. Еще в распоряжении отдела имелось некоторое количество конспиративных квартир и дачных построек в пригородах, где руководители встречались с агентами. Там порой неделями, а то и месяцами жили разведчики, тайно приезжавшие в Москву из ближних и далеких стран. Появляться на Лубянке им было нельзя. Даже на родине они зачастую жили под чужими именами – настоящие в ОГПУ, а затем НКВД знали лишь единицы.

За семь лет службы Артузова в ИНО и военной разведке под его руководством или при участии проведено множество операций, в которых были задействованы десятки кадровых сотрудников и сотни агентов. Даже простое их перечисление заняло бы много места. Автору придется ограничиться волей–неволей неким пунктиром, умолчав, возможно, о каких–то самых выигрышных для рассказа операциях и людях советских спецслужб.

Руководство разведкой не стало для Артузова совершенно новым делом. Его старейший сотрудник Борис Гудзь часто повторял автору: «Лучшие разведчики получаются из контрразведчиков». Кроме того, многие операции контрразведки того времени развивались на «чужой» территории и по сути своей сливались с деятельностью внешней разведки. Так было с операциями «Синдикат–4», «Заморское», «Мираж», «Консул», «Тарантелла» и др.^{78} Наоборот, информация, добытая ИНО, становилась отправной точкой для работы КРО.

Когда Артузов взял в свои руки бразды правления внешней разведкой ОГПУ, одним из главных центров ее особенного внимания в Западной Европе (наряду с Парижем) оставался Берлин. На то имелось несколько причин. Во–первых, в Берлине, по приблизительным подсчетам, осело более ста тысяч беженцев из бывшей Российской империи. Во–вторых, побежденная в мировой войне Германия стала центром, в котором сосредоточились интересы таких капиталистических держав, как Англия и Франция, набиравшие все больший вес в международных делах Соединенные Штаты Америки, а также Италия, Польша и лимитрофы. Таким образом, Германия являлась кладезем политической и экономической информации всего западного мира.

На протяжении целого десятилетия СССР и Веймарская республика пребывали в европейском сообществе на положении изгоев. Советский Союз был отрезан от внешнего мира вначале фронтами, затем «санитарным кордоном», дипломатической изоляцией.

Автор берет на себя смелость утверждать, что изоляция Советского Союза в значительной степени способствовала превращению его в тоталитарное государство, росту в широких массах населения недоверия и подозрительности по отношению к капиталистическому миру, усугубленным отсутствием об этом мире достаточной и объективной информации.

Германия вышла из мировой войны территориально урезанной, экономически разоренной и обезоруженной. По мирному Версальскому договору ее армия не могла превышать 100 тысяч человек (не более семи пехотных и трех кавалерийских дивизий). Ей было запрещено иметь танки, военную авиацию. Генеральный штаб подлежал ликвидации. Численность личного состава военного флота не должна была превышать 15 тысяч человек (экипажи и береговые службы шести «карманных» линкоров, шести легких крейсеров, 12 контрминоносцев).

Эльзас и Лотарингия возвращались Франции. Создавалась Рейнская демилитаризованная зона. Управление Сааром на пятнадцать лет отходило к Лиге Наций. Под ее эгиду передавался и Данциг (Гданьск) со статусом «вольного города», Польше возвращалась часть Верхней Силезии. «Польский коридор» фактически отрезал от Германии территорию Восточной Пруссии с Кенигсбергом.

Давно и не нами подмечено, что для страны ничего нет хуже, чем сочетание экономической разрухи и национального унижения. Именно это и происходило в послевоенной Германии. В стране появилась армия безработных или полубезработных людей, озлобленных до крайности, к тому же побывавших в окопах мировой войны. Они не желали быть в положении растоптанных грубым сапогом Версаля, жаждали реванша и тысячами вступали в различные военизированные организации, вроде «Фрайкорпс», «Стального шлема» и штурмовых отрядов Адольфа Гитлера и Эрнста Рема. Именно страны–победительницы, те самые «западные демократии», породили своей недальновидной политикой германский национал–социализм, способствовали его приходу к власти. Именно они подталкивали Германию и СССР к сотрудничеству друг с другом в дипломатической, экономической, торговой и военной областях. Рапалльский договор 1922 года был не столько успехом советской дипломатии, сколько поражением западной.

В Советский Союз потянулись тысячи не способных найти на родине работу инженеров, конструкторов, мастеров–техников, высококвалифицированных рабочих. На новостройках первой пятилетки, да и на некоторых реконструируемых старых предприятиях они монтировали изготовленные на германских заводах оборудование, машины, механизмы. В самой Германии стажировались выпускники советских технических вузов.

В СССР получили концессии крупные немецкие фирмы: «Борзиг», «Демаг» и др. Немцы оказывали помощь – это, понятно, не афишировалось – в сооружении крупных объектов и оборонной промышленности. Нашу страну посетили немецкие генералы Вернер фон Бломберг, будущий военный министр, и барон Курт фон Хаммерштейн–Эквард, начальник генерального штаба Германии^{79}.

Некоторые формы сотрудничества двух стран осуществлялись в обстановке глубокой секретности. Так, в Москве (в районе Филей), Харькове и Самаре при участии фирмы «Юнкерс» (с согласия Гуго Юнкерса) строились авиационные заводы. Другие совместные авиапредприятия возводились в Ярославле и Рыбинске. Немецкие авиаспортсмены (на самом деле военные летчики), обучившиеся на родине летать на планерах и легкомоторных бипланах, совершенствовали на протяжении полугода свое мастерство в Липецке. По Версальскому договору рейхсвер имел право готовить в год… пятерых летчиков. В липецкой школе в год выпускали сорок пилотов. В Казани в танковой школе обучали немецких курсантов.

Наконец, высшие командиры Красной армии получили возможность присутствовать регулярно на маневрах небольшого, но хорошо обученного рейхсвера, а вплоть до начала 30–х годов в Германии функционировали курсы для слушателей из Генерального штаба РККА. Ключевую роль в их организации сыграли известный советский военачальник будущий маршал Михаил Тухачевский и не менее известный немецкий генерал Ганс фон Сект.

Трудно сказать, во что могло развиться это тесное и взаимовыгодное сотрудничество, если бы не приход в Германии к власти в январе 1933 года НСДАП во главе с ее фюрером Адольфом Гитлером.

В Москве имелось и неформальное представительство рейхсвера, которое много лет возглавлял майор Оскар Ни–дермайер, совмещавший в одном лице обязанности (еще раз подчеркнем – неофициальные) военного атташе и представителя разведки. Контакты с ним и ОГПУ, и Разведупра Красной армии были вполне нормальными.

Первым легальным резидентом в Германии – тогда совместно от ИНО и военных – был Артур Сташевский, сотрудник Разведупра РККА. Его сменил опытный работник уже ОГПУ Бронислав Бортновский, участник ликвидации «Заговора послов», а при этом раненный, скорее всего, капитаном Кроми.

Следующим резидентом в Берлине стал Алексей Логи–нов–Бустрем, до революции бывший на каторге вместе с Михаилом Трилиссером.

В конце 1929 года резидентом в Берлине стал один из самых выдающихся советских разведчиков Николай Самсонов. Именно при нем резидентура завладела документами, свидетельствующими о тенденции правящих кругов Германии к отходу от Рапалльских соглашений, расширила агентурную сеть, в частности приобрела особо ценного агента А/201, о котором речь еще впереди.

Одним из самых результативных разведчиков в Германии был Бертольд Ильк. Гимназию он окончил в Вене, там же получил юридическое образование. Владел, кроме родного немецкого, польским, английским и русским языками. Ильк испытал и германскую, и венгерскую тюрьмы, из последней бежал и пробрался в СССР. В ИНО получил фамилию Беер.

Беер создал на территории Германии первую в истории советской разведки нелегальную резидентуру, охватившую своей сетью несколько стран: Балканы (Белград, София, Бухарест), балтийские (Варшава, прибалтийские республики, Хельсинки) и западные (Париж, Лондон, еще несколько столиц) государства. «Треугольник Беера» просуществовал более пяти лет.

Легальным резидентом в Берлине с 1931 года был способный разведчик Борис Берман^{80}, младший брат уже упоминавшегося ранее Матвея Бермана. Он руководил агентурой в Германии. Одновременно в Берлине существовала резидентура, которую возглавлял заместитель Артузова Абрам Слуцкий. Он направлял из Берлина действия резиден–тур в нескольких странах Западной Европы.

Относительно мягкая для советских разведчиков берлинская «погода» не могла длиться бесконечно. Рано или поздно должны были наступить осеннее похолодание, а затем и зимняя стужа. Об этом предупреждал Трилиссера, Мессин–га, а затем и Артузова сам Менжинский.

Еще в 1927 году председатель ОГПУ пошел на беспрецедентный шаг: он инкогнито, несколько изменив внешность – сбрив усы, под именем бухгалтера Николая Ивановича Пахомова в составе советской банковской делегации выехал в Берлин.

Свободно владея немецким языком, Менжинский имел возможность общаться в Германии с совершенно разными людьми: от влиятельных банкиров до сизоносых завсегдатаев бесчисленных берлинских кнайпе, локалей и бирштубе. И пришел к выводу, который тогда разделяли далеко не все в советском руководстве, а также в правительствах ряда западных стран: национал–социалисты и их вожак Адольф Гитлер – не обычные воинствующие хулиганы. Они представляют серьезную опасность для хрупкой Веймарской республики, а в случае захвата власти – угрозу всей европейской демократии.

Вернувшись в Москву, Менжинский счел необходимым дать распоряжение руководителям разведки усилить внимание к процессам, происходящим в политической жизни Германии. В сложившейся ситуации было чрезвычайно важно обзавестись хорошими агентами в недрах национал–социалистической партии и политическом отделе берлинской полиции.

У Артузова такие агенты были. Что примечательно – оба они были «инициативщиками». На профессиональном языке разведчиков так называют агентов, которые проявили намерение сотрудничать по собственной инициативе. Службы безопасности любой разведки относятся к «инициативщи–кам» весьма настороженно. С одной стороны, удача, дескать, «сам пришел», с другой – так контрразведке противника легче всего сделать «подставу».

Первый из обоих весьма ценных «инициативщиков» еще веймарского периода (правда, по хронологии он был как раз вторым, но так удобнее излагать ход событий) оказался беззаботным до изумления. Он не стал искать якобы случайной встречи с каким–либо советским дипломатом – предполагаемым разведчиком, а просто явился в полпредство СССР на Унтер–ден–Линден, 63, что находилось ровно в трехстах метрах от Бранденбургских ворот.

Молодой, красивый мужчина, элегантно одетый, с явно выраженной военной выправкой оказался бароном Куртом фон Поссанером, австрийцем по национальности, членом Германской национал–социалистической рабочей партии. Произошло это 16 ноября 1931 года, а всего за несколько дней до визита барон еще был… одним из руководителей разведки «Коричневого дома» (так называлась штаб–квартира гитлеровской партии в Мюнхене).

Фон Поссанер был человеком храбрым, но склонным к авантюризму. Во время мировой войны он служил офицером австро–венгерского флота, затем работал на пороховом заводе. Как многие фронтовики, после поражения Германии, бегства кайзера и развала австро–венгерской монархии, на волне всеобщего разочарования, хаоса и озлобления он подался к нацистам. Ведь его дядя князь Штаремберг был одним из фюреров австрийских сподвижников Гитлера.

Будучи человеком деятельным, Поссанер с головой окунулся в партийную работу и вскоре, в качестве кадрового офицера, хоть и в запасе, стал одним из руководителей нацистской разведки. С годами, однако, он стал постепенно, как и многие другие штурмовики, особенно рядовые, из неимущих кругов общества, сомневаться в искренности партийных бонз. По роду службы он знал, что денежные средства НСДАП складываются не только из членских взносов и выручки от продажи партийной литературы и прессы, но и тайных перечислений от крупных предпринимателей и банкиров.

Вначале это его смущало, затем стало раздражать и, наконец, возмутило. (И не только барона – уже после прихода Гитлера к власти недовольство охватило тысячи штурмовиков. Вовремя почуяв опасность со стороны тех, кто, в сущности, привел его в рейхсканцелярию, Гитлер и учинил печально знаменитую «Ночь длинных ножей» 30 июня 1934 года, когда руками своих преторианцев – эсэсовцев вырезал тысячи штурмовиков. Не пощадил даже нескольких личных друзей, в том числе признанного руководителя штурмовых отрядов Эрнста Рема.)

Весьма импульсивный человек, он перемены в своих взглядах не скрывал, да и вообще был крайне невоздержан на язык. Из «Коричневого дома» его незамедлительно уволили, более того, включили в список неблагонадежных, почти изменников, подлежащих физической ликвидации.

Резидент ИНО в Берлине Борис Берман (Артем) был ошеломлен. По правилам, он не должен был проявить заинтересованность к предложению барона начать взаимовыгодное (Поссанер сразу заявил, что после увольнения остро нуждается в деньгах) сотрудничество. Однако понимал, что провокация со стороны такого человека просто немыслима. К тому же формально Берман ничем не рисковал: Поссанер не был государственным служащим или офицером рейхсвера, потому политическая полиция не могла бы углядеть чего–либо противозаконного в контакте советского дипломата с частным лицом, к тому же австрийцем.

Как и полагалось, Берман сообщил о странном визитере в Москву. Ответ Артузова развязал ему руки. Начальник ИНО считал возможным начать сотрудничество с бывшим нацистом после надлежащей проверки.

Проверке Поссанера способствовала одна из берлинских газет, негативно настроенных к национал–социалистам. Ее репортер сумел раздобыть в «Коричневом доме» тот самый список будущих жертв и опубликовал его. В списке значилась и фамилия барона.

С чистой совестью Артузов санкционировал включение барона в агентурную сеть. Ему присвоили номер А/270 и положили достаточное для скромной жизни денежное содержание.

Это была несомненная удача. Конечно, ничего не стоило внедрить в НСДАП надежного рабочего, особенно из фронтовиков. Но особого прока от рядового «нациста» не было бы. Другое дело – Курт фон Поссанер. Он был лично знаком с Гитлером, Ремом, Герингом, Геббельсом, Розенбер–гом, Гиммлером и другими видными нацистами. Достаточно сказать, что он представил в резидентуру список из 51 фамилии политиков, промышленников, военных, дипломатов, немецких и иностранных журналистов, которые могли быть завербованы советской разведкой или использоваться Пос–санером «втемную».

Отныне Иностранный отдел ОГПУ имел достаточно полное представление о том, что происходило в верхушке нацистской партии и даже в ближайшем окружении Гитлера.

Как бы то ни было, но в целом информация А/270 представляла значительную ценность. Когда Гитлер пришел к власти, в Москве имели достаточно точную характеристику его личности, а также многих других нацистов, занявших министерские и другие важные государственные посты.

К сожалению, фон Поссанер не сумел предпринять должных мер для обеспечения своей безопасности. 17 марта 1933 года его обезображенное несколькими ножевыми и огнестрельными ранениями тело было найдено в лесу близ Потсдама.

Убийцы так и не были найдены, обстоятельства убийства не установлены. Но твердо можно утверждать: если бы у политической полиции Берлина (предшественницы гестапо) были серьезные подозрения, что барон – советский шпион, его бы арестовали, подвергли длительным допросам с целью выявления связей, выяснения, какие именно материалы он передал в Москву, и т. д. С арестованным и изобличенным агентом всегда работают опытные следователи, и не один день, прежде чем передать дело в суд. Нет, тут явно прослеживается почерк не спецслужб, а нацистских молодчиков уголовного пошиба, расправившихся с бывшим соратником за дезертирство и прочие грехи.

В справке о работе берлинской резидентуры за 1933 год отмечалось: «Учитывая возможность прихода к власти национал–социалистов и колоссальную активность, проявленную этой партией за последние два года, нами были приняты решительные меры для получения осведомления внутри партии. Первым был брошен на эту работу агент А/270, но потерпел неудачу, не сумев укрепить своего положения в партии. Причинами этому послужили как характер агента, так и его прошлые грехи перед партией. Все же ему удалось благодаря своим связям добыть материалы, освещающие структуру партии и характеристики ее отдельных руководящих работников… »

Гибель Курта фон Поссанера была тяжелой потерей и для резидентуры, и для Центра. Однако, как профессионал, Артузов понимал, что барон вследствие стечения неблагоприятных для него обстоятельств и особенностей характера был на гибель обречен. Увы, и в кошмарном сне Артузов не мог предвидеть, что горестная судьба несчастного барона скажется и на его собственной. Всего лишь через четыре года…

Вторым особо ценным «инициативщиком» в Берлине был среднего роста, очень крепкого сложения, с короткой шеей и приплюснутыми, словно у профессионального боксера, ушами и носом мужчина лет сорока пяти. Звали его Вилли Леман.

Леман родился в Саксонии, под Лейпцигом, в семье учителя. Подростком учился на столяра, но затем передумал и в семнадцать лет добровольно поступил на службу в кригс–марине, где получил специальность комендора. В 1905 году, находясь на борту германского крейсера, издали наблюдал знаменитое Цусимское сражение. Зная во всех подробностях о героическом бое крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец» с превосходящими силами японцев, двадцатилетний немецкий матрос проникся глубокой симпатией к России и русским, которую не нарушила даже Первая мировая война.

На флоте Леман прослужил десять лет, уволился в звании обер–фельдфебеля в 1911 году и поступил на службу в прусскую полицию. Через несколько лет его, добросовестного служаку, ставшего к тому же квалифицированным специалистом, перевели в политический отдел берлинского поли–цайпрезидиума, размещавшегося в огромном здании с собственной тюрьмой на знаменитой Александерплац. Политический отдел полиции тогда являлся, по существу, настоящей контрразведкой.

Леман был женат. Его жена Маргарет унаследовала в Си–лезии маленькую гостиницу с ресторанчиком для туристов. После окончания мировой войны Леман мечтал об одном: по достижении пенсионного возраста поселиться в тех краях и открыть частное сыскное бюро. Леманы были бездетны, жили скромно, ничего лишнего себе не позволяли.

Леман политикой не интересовался, однако нацистов терпеть не мог, поскольку, как человек здравомыслящий, понимал, что все их социальные программы и крикливые лозунги всего лишь демагогия. К тому же, профессиональный полицейский, он считал совершенно недопустимым их бандитские методы борьбы за власть. Попустительства своего высшего начальства по отношению к нацистам не понимал и не одобрял.

В 1930 году Лемана перевели на «чистую», как сегодня сказали бы, престижную работу: вести наблюдение за несколькими дипломатическими объектами, в том числе за полпредством СССР. Самое курьезное заключается в том, что к этому времени он уже был… агентом ИНО ОГПУ! К сотрудничеству с советской разведкой Леман пришел вполне самостоятельно. Не очень–то веря в коммунистические идеи, он, однако, искренне симпатизировал России еще, как уже было сказано, со времен трагической Русско–японской войны. Отношения с резидентурой он завязал весьма хитроумным способом.

У Лемана был приятель по имени Эрнст Кур, которого за какие–то дисциплинарные проступки из полиции выгнали. Он бедствовал, и Леман подсказал ему способ поправить свои денежные дела: связаться с советским полпредством. Произошло это в 1929 году. Кур связался и стал поставлять берлинской резидентуре важную информацию о работе политической полиции, предупреждал, за кем из советских ведется наблюдение, и т. п. Куру присвоили номер А/70 и псевдоним Рауппе. Очень скоро тогдашний берлинский резидент понял, что информация уволенного из полиции агента – вторична. Он ее получает от какого–то действующего сотрудника и не рядового шуцмана. Так был установлен контакт с первоисточником – Вилли Леманом, которому дали номер А/201.

Встречи с Куром отныне утратили всякий смысл, к тому же он стал чрезмерно много пить, а в пьяном виде – болтать. Куру посоветовали перебраться в Швейцарию и открыть там молочную лавку, на что выдали деньжат. Связь с ним, однако, не прервали и спустя некоторое время стали получать от него кое–что полезное уже на новом месте.

В Москве сразу поняли ценность Лемана. Уже в сентябре 1929 года из Центра в берлинскую резидентуру пришла шифровка: «Ваш новый агент А/201 нас очень заинтересовал. Единственное наше опасение в том, что вы забрались в одно из самых опасных мест, где малейшая неосторожность со стороны А/201 или А/70 может привести к многочисленным бедам. Считаем необходимым проработать вопрос о специальном способе связи с А/201».

В ответе резидентура сообщала: «…Опасность, которая может угрожать в случае провала, нами вполне учитывается, и получение материалов от источника обставляется максимумом предосторожностей».

Когда Гитлер стал рейхсканцлером Германии, а Геринг – главой правительства и министром внутренних дел Пруссии, Леман уже занимал в политическом отделе полиции, вскоре преобразованном «наци номер 2» в гестапо, достаточно прочное положение. Его заметил и приблизил к себе Геринг. Ле–ман находился при нем и в «Ночь длинных ножей» 30 июня 1934 года, о чем подробно информировал находящегося тогда в Германии на нелегальном положении Василия Зарубина. Советский разведчик работал тогда в Западной Европе под видом чеха, специалиста рекламного дела Ярослава Кочека.

Тогда же Леман выполнил весьма важное задание Арту–зова, которое тот получил непосредственно от Сталина: он умудрился найти повод, чтобы проникнуть в знаменитую берлинскую тюрьму Моабит (это не входило в его прямые обязанности), дабы убедиться, что вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман жив, и выяснить состояние его здоровья. По заданию Центра Леман, которому присвоили новый, уже именной псевдоним Брайтенбах, добыл тексты нескольких телеграмм гестапо для дешифровальной службы советской разведки.

Весной 1935 года тогдашний куратор Брайтенбаха наблюдательный Василий Михайлович Зарубин при очередной встрече с Леманом обратил внимание на характерные мешки под глазами агента. Оказалось, что у Лемана, который обычно производил впечатление отменного здоровяка, серьезное заболевание почек, опасно обостренное на почве диабета. Встревоженный Зарубин поставил об этом в известность Москву.

Артузов ответил незамедлительно: «Брайтенбаху, конечно, обязательно помогите. Его нужно спасти во что бы то ни стало. Важно только, чтобы затрата больших средств на лечение была соответственно легализована или организована так, чтобы не выявились большие деньги. Это учтите обязательно».

Леману помогли преодолеть кризис, угрожавший его жизни, хотя диабет, болезнь неизлечимая, еще не раз давал о себе знать.

Брайтенбах вовремя сообщил об изобличении и неминуемом аресте нескольких советских нелегалов, в том числе и Стефана. Все они успели покинуть страну. Стефан Ланг (настоящая его фамилия Арнольд Дейч) был тем самым разведчиком, который позднее, работая в Англии, положил начало созданию знаменитой «Кембриджской пятерки» во главе с Кимом Филби.

В 1935 году Леман (в то время он отвечал за контрразведывательное обеспечение оборонных промышленных предприятий) присутствовал на испытаниях прототипов будущих ракет «Фау–1» и «Фау–2», проводимых их конструктором, Вернером фон Брауном, на секретном полигоне. Информация была доложена Сталину.

Благодаря Брайтенбаху высшее советское военное командование и лично маршал Михаил Тухачевский, как зам–наркома обороны отвечавший за развитие военной техники, получили достоверную информацию о создании в Германии фирмой «Хорьх» новых типов бронетранспортера, дальнобойных орудий и минометов, истребителей и бомбардировщиков (фирмы «Хейнкель») с цельнометаллическим фюзеляжем, о закладке в обстановке строжайшей секретности (в нарушение соответствующих статей Версальского договора) на восемнадцати верфях семидесяти подводных лодок разного класса для действий в Балтийском и Северном морях, о местонахождении пяти секретных испытательных полигонов (в войну их разбомбила советская и союзная авиация), о новом огнеметном оружии, о работах закрытой лаборатории фирмы «Бравас» в Наундорфе под личным контролем Геринга по изготовлению синтетического бензина из бурого угля, о секретном заводе по производству отравляющих веществ нового поколения.

Примечательно, что на службе Вилли Леман пользовался не только полным доверием, но и большим авторитетом. В канун нового, 1936 года четыре – всего четыре! – сотрудника гестапо получили особые награды (правительственных орденов в нацистской Германии еще не существовало): портреты фюрера в серебряных рамках с его автографом и сопутствующие им грамоты. В числе этих четырех оказался и Вилли Леман.

19 июня 1941 года во время короткой встречи со своим последним куратором, сотрудником резидентуры Борисом Журавлевым, Вилли Леман, пожав ему руку, выдавил с трудом всего несколько слов: «Война начнется в воскресенье, двадцать второго, в три тридцать утра. Прощай, товарищ!»

Одним из самых серьезных «приобретений» советской разведки в Германии того периода стал один немецкий ученый–экономист. Здесь следует сделать небольшое примечание. В 20–е годы резидентура за границей не только подбирала кандидата на роль агента, но и самостоятельно вербовала его. «Вербовка» – слово, более подходящее для человека из чужой среды, которого склоняют к сотрудничеству за мзду либо в обмен на какую–то услугу, чем для людей близких по мировоззрению, становящихся агентами по идейным соображениям. Если им и выплачивается вознаграждение, то не оно определяет мотивацию поступков, тем более если выполнение разведывательных заданий чревато опасностью для жизни агента. В конце концов кадровый сотрудник ре–зидентуры тоже получает жалованье от своего государства, но это не означает, что он работает за деньги. К слову сказать, деньги, порой немалые, бывают необходимы агенту и на сугубо деловые расходы.

Позднее упомянутую выше практику отменили. Для включения кандидата в агентурную сеть требовалось решение Центра по обоснованному представлению резидентуры. (Правда, иногда допускались исключения из общего правила.)

Казалось бы, согласие руководителя ИНО на вербовку – пустая формальность. Вовсе нет. Во–первых, Центр должен проверить кандидатуру по своим каналам, при этом могут выявиться сведения, которые резидентуре неизвестны (они могут быть и положительными, и отрицательными). Во–вторых, если ничего компрометирующего о кандидате не установлено, руководитель в Центре должен по материалам резидентуры сделать ответственное заключение о целесообразности ведения дел с человеком, которого он и в глаза не видел, а зачастую ранее не слышал о его существовании вообще, взвесить его потенциальные разведывательные возможности.

Санкционировав вербовку, руководитель Центра должен дать резидентуре и установку, на какие задания следует ориентировать новобранца разведки. В зависимости от требований правительства, рекомендаций центральных государственных учреждений (Наркоминдела, Наркомвнешторга, Наркомтяжпрома и др.) Центр дает резидентуре конкретные поручения. Крупномасштабные, долгосрочные разведывательные операции резидентура, как правило, осуществляет совместно с Центром.

…Ученого–экономиста, о котором далее пойдет речь, звали Арвид Харнак. Это был человек во многих отношениях выдающийся. Отец – профессор Высшей технической школы, дядя – известный богослов. К тридцати годам Арвид успел стать обладателем дипломов трех университетов и двух докторских степеней – по юриспруденции и философии (фактически – экономике). Как проявивший исключительные способности, он получил стипендию Фонда Рокфеллера (сегодня это называется «грант»), что позволило ему продолжить учебу в аспирантуре в Англии и США. В университете штата Висконсин он познакомился с Милдред Фиш и вскоре женился на ней. Она была из старинной американской семьи немецкого происхождения. Милдред и сама была способным молодым ученым – доктором филологии, профессионально занималась переводом на английский язык классиков немецкой литературы. К этому времени Харнак уже проявлял глубокий интерес к рабочему движению и разделял социалистические взгляды.

Вернувшись в Германию, Харнак получил несколько предложений занять весьма престижные посты. Еще в 1931 году он вступил в Общество изучения советской плановой экономики (немецкая аббревиатура – Арплан) и стал его секретарем. Несколько позже он стал членом Союза работников умственного труда, тесно связанного с коммунистами и находящегося под пристальным вниманием ИНО ОГПУ и лично Артузова.

Первым обратил внимание на Харнака советский консул в Кенигсберге, а затем сотрудник полпредства в Берлине Александр Гиршфельд, связанный с военной разведкой Красной армии. Он и сообщил о Харнаке как о перспективном агенте своему резиденту.

Летом 1932 года в составе делегации Арплана Харнак приезжал в СССР по приглашению Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС). За три недели делегация побывала в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе и на строительстве Днепрогэса. К этому времени Харнак уже нелегально состоял в Компартии Германии. Милдред полностью разделяла взгляды мужа.

В ВОКС (как впоследствии и в его преемнике ССОД) всегда работали несколько кадровых сотрудников разведки и контрразведки ОГПУ. Арвид Харнак привлек их симпатии и своими взглядами, и твердым характером. Эти наблюдения были доведены до сведения Артузова.

По возвращении Харнака в Германию его изучение было продолжено. 15 июля 1935 года Артур Артузов, работавший уже в военной разведке, дал указание: «Подготовку к вербовке Харнака считать целесообразной».

8 августа того же года Александр Гиршфельд после трехчасовой беседы с Харнаком задание Артузова выполнил. Харнаку был присвоен псевдоним Балтиец, однако в историю советской разведки и Второй мировой войны он вошел под своим вторым псевдонимом Корсиканец. Милдред стала его верной помощницей, ей дали псевдоним Японка.

Харнаку была передана установка: в целях конспирации и успешной борьбы с гитлеровским режимом ему следует пресечь все контакты с коммунистами и известными антифашистами. Более того, Харнаку, уже имевшему высокий ранг регирунгсрата (правительственного советника), затем обер–регирунгсрата и занимавшего высокий пост в министерстве экономики, рекомендовали вступить в НСДАП либо в какую–нибудь из ее дочерних организаций. Выполняя указание, Харнак вступил в национал–социалистический союз юристов, а вскоре стал руководителем его секции в своем министерстве.

Между тем, поразмыслив, Артузов пришел к выводу, что Харнака, человека сугубо штатского, работающего в общегерманском ведомстве, связанном со всей экономической жизнью страны, целесообразнее использовать по линии политической, а не военной разведки. Поэтому руководство Балтийцем было передано преемнику Артузова по ИНО Слуцкому (впрочем, ИНО теперь именовался 7–м отделом Главного управления государственной безопасности Наркомата внутренних дел СССР).

В том же 1935 году в Берлин в качестве резидента внешней разведки прибыл Борис Гордон (оперативный псевдоним Рудольф) и установил с Харнаком личную связь.

В 1937 году Харнак вступил в НСДАП. В министерстве он ведал отделом, занимавшимся торговыми и экономическими отношениями Германии с США («Америкареферат»), благодаря этому был вхож в посольство США. Харнак получил доступ к абсолютно секретным документам своего министерства и даже участвовал в составлении закрытых докладов министра руководству рейха. Его приняли в элитный «Геррен–клуб». Здесь собирались видные промышленники, банкиры, владельцы роскошных магазинов и ресторанов, ответственные чиновники министерств, генералы и старшие офицеры всех трех родов войск и прочие «большие шишки».

Милдред Харнак тоже нашла свою информационную «лагуну». Обладая двойным гражданством, она стала руководящей деятельницей Союза американских женщин. Активисткой союза была дочь посла США в Германии Вильяма Додда известная журналистка Марта Додд. Его высокопревосходительство амбассадор Додд, вероятно, утратил бы дар речи, если бы узнал, что его довольно взбалмошная дочь является… агентом советской внешней разведки, где проходит под псевдонимом Лиза.

Благодаря своим связям, а также знакомствам жены с супругами американских дипломатов Балтиец передавал в ре–зидентуру абсолютно секретные данные о валютном хозяйстве Германии, финансировании спецслужб рейха и военной промышленности, номенклатуре товаров, тайно ввозимых в страну, и пр.

Харнак стал основателем первой подпольной группы берлинских антифашистов, сотрудничавших с советской разведкой, которая теперь известна всему миру под названием «Красная капелла».

В группу Балтийца, в частности, входили высокопоставленный сотрудник технического отдела ОКБ (верховного главнокомандования вермахта) барон Вольцоген–Нойхаус (Грек), главный бухгалтер химического гиганта «ИГ Фар–бен» Ганс Рупп (Турок), промышленник, бывший царский офицер и писатель, обладающий огромными связями в ОКБ, Хайнц Тициенс (Албанец), племянник Харнака, офицер военно–морской разведки Вольфганг Хавеман (Итальянец), сотрудник проектно–конструкторского отдела гиганта тяжелого машиностроения АЕГ Карл Беренс (Лучистый) и многие другие немецкие патриоты.

Вторую группу возглавил друг Харнака, известный писатель и драматург Адам Кукхоф (оперативный псевдоним Старик). Позднее, через несколько лет, появилась третья группа, возглавляемая обер–лейтенантом люфтваффе Харро Шульце–Бойзеном (оперативный псевдоним Старшина).

Начавшаяся индустриализация страны, составление первого, а затем и второго пятилетнего плана, освоение новых, ранее в России не существовавших производств – радиотехники, авиационного моторостроения, современной электропромышленности и т. д. – значительно увеличили потребность страны в научной, технической и промышленной информации, а также в образцах новейших изделий для последующего тиражирования их на отечественных заводах. Получить их в нужном количестве легальным путем оказалось затруднительно, в ряде случаев – невозможно. Некоторые новинки или технологические описания нам не хотели продавать на Западе ни за какие деньги, особенно если они имели прямое или косвенное отношение к вооружениям.

Потому еще в 1929 году в ИНО было образовано вначале малочисленное отделение, занимавшееся научной, технической и промышленной разведкой. Естественно, потребовались сотрудники совсем особого рода – первоклассные специалисты в различных областях, имеющие высшее образование, с широким кругозором и обладающие, кроме того, специфическими навыками оперативной работы.

Центром научно–технической и промышленной разведки в Европе стало громадное здание советского торгпредства на Линденштрассе в Берлине. В те годы его деятельность направлял торговый советник Лев Фельдбин. У этого человека было множество фамилий: Никольский, Николаев, Берг… В историю разведки он вошел под именем Александра Орлова (оперативный псевдоним Швед). В Германии он занимался проведением тайных операций по торговле военными, в нынешней терминологии – стратегическими – материалами. Его помощником некоторое время был полномочный представитель военного ведомства Павел Аллилуев, шурин Сталина. Именно Павел привез из Берлина и подарил сестре Надежде крохотный, так называемый дамский пистолетик «вальтер». Тот самый, из которого она застрелилась в ноябрьскую ночь 1932 года.

СССР закупал на Западе не только отдельные станки, машины, виды оборудования, но и целые заводы. Расплачиваться приходилось зерном, золотом, картинами Эрмитажа и драгоценными пасхальными яйцами работы великого ювелира Фаберже. На все денег не хватало. Восполнить их дефицит своими методами и предстояло Иностранному отделу. Нужно было помочь и Наркомвнешторгу. Агентура сообщала, что, как правило, при заключении контрактов с советскими торговыми организациями западные фирмы завышали расценки на 50—70 процентов против реальных рыночных. Разведчикам приходилось выявлять крайнюю цену, на которую пойдет партнер по сделке, его платежеспособность (если тот выступал в качестве покупателя), добросовестность при выполнении заказов и т. п.

Когда Артузов получил назначение в ИНО, Мессинг охотно поручил ему как инженеру курировать это отделение. В высшем звене ОГПУ он был единственным, имеющим диплом об окончании технического высшего учебного заведения, причем весьма престижного. Специалисты с таким образованием имелись в ОГПУ только в отделах шифров и кодов, средств радиосвязи, оперативной техники. Теперь их стали искать и для привлечения к оперативной работе, причем не только в Центре, но и за рубежом.

Одним из таких новых людей в ИНО стал инженер–химик Гайк Овакимян. Свой диплом он получил не в сомнительном «заводе–втузе» за два года без отрыва от производства, а в Московском высшем техническом училище им. Н. Э. Баумана. К тому же он учился два года в адъюнктуре

Военно–химической академии РККА и аспирантуре МВТУ, где защитил кандидатскую диссертацию. К тридцати годам Овакимян успел поработать на производстве и пройти стажировку в Германии и Италии. Он свободно владел немецким, итальянским и английским языками.

Артузов направил Овакимяна в Берлин для работы под прикрытием должности инженера в торгпредстве именно по линии научно–технической и промышленной разведки. Выбор оказался удачным. За короткий срок Гайк оброс множеством связей. Особенно близко он сошелся с тридцатилетним Гансом–Генрихом Куммеровом.

Ганс–Генрих был разносторонне образованным и талантливым инженером. По окончании средней школы он два года изучал в Берлинском университете историю музыки и философию (тяга к этим дисциплинам – традиционное пристрастие немецких интеллектуалов) и лишь затем поступил в Высшую техническую школу в берлинском районе Шарлоттенбург, где и получил диплом инженера. Два года спустя, в возрасте двадцати шести лет, Куммеров уже был доктором наук.

Пять лет Куммеров проработал на ведущих инженерных должностях на заводе «Газглюлихт–Ауэргезельшафт», затем в конструкторском бюро фирмы «Леви–радио АГ», выполнявшей военные заказы, и одновременно в Имперском биологическом бюро сельского хозяйства и лесоводства.

Артузов сразу оценил перспективность сотрудничества с Куммеровом, особенно когда стало известно об антифашистских убеждениях ученого. Первая же полученная от него информация военного характера подтвердила правильность этого вывода: Куммеров безвозмездно передал Овакимяну данные о разрабатываемых в Германии новых отравляющих боевых веществах. Овакимян, сам высококвалифицированный химик, не нуждался в экспертизе Центра, чтобы понять достоверность материала и его значение. Возможно, именно в связи с первой информацией Куммерову был присвоен оперативный псевдоним Фильтр. Вслед за этим Ганс–Генрих передал резидентуре образцы компонентов разработанного им нового армейского противогаза. Разработка опытного образца противогаза обошлась в 40 тысяч марок, резидентура же получила его бесплатно. Последним его подарком, сделанным уже во время войны, были данные о новом секретном 150–миллиметровом артиллерийском снаряде, на который командование вермахта возлагало большие надежды. Немалое значение имела и полученная от Фильтра информация о том, что Германия, несмотря на срыв блицкрига, не рискнет применить в этой войне химическое оружие, что, как известно, подтвердилось.

Куммеров привлек к сотрудничеству с советской разведкой своего близкого друга, также видного инженера, доктора Эрхарда Томфора. От него были получены данные о работах по созданию синтетического бензина (горючее было ахиллесовой пятой Германии в обеих мировых войнах) и каучука, радиолокатора, акустической торпеды и танковых радиостанций, способных устойчиво работать даже в условиях характерной тряски.

И Куммеров, и Томфор считали свое сотрудничество с советской разведкой в моральном отношении абсолютно оправданным, поскольку оно способствовало разгрому фашизма.

Работа Овакимяна в Германии была неожиданно для него прервана 24 сентября 1933 года шифрованной телеграммой из Москвы:

«Сов. Секретно. т. Черниговскому.

Геннадию сдать дела и откомандировать в Аттику. Алексеев».

Поясним: Черниговский – оперативный псевдоним резидента по странам Европы Слуцкого, Геннадий – оперативный псевдоним Овакимяна, Алексеев – оперативный псевдоним начальника ИНО Артузова. Аттика в данном случае означает не область Греции, а Советский Союз.

В Москве Артузов объяснил встревоженному Овакимяну, что внезапный отзыв объясняется вовсе не недовольством его деятельностью в Германии, напротив, его ожидает новое ответственное задание. В связи с установлением дипломатических отношений с Соединенными Штатами Америки принято решение командировать его в Нью–Йорк для организации работы по линии научно–технической разведки. Там ему предстоит пройти стажировку в Нью–Йоркском химическом институте, желательно защитить докторскую диссертацию, а в дальнейшем работать под «крышей» акционерного общества «Амторг».

В США Овакимян проработал девять лет, и весьма успешно: на связи у него было 14 ценных агентов и 3 групповода, в том числе уже известный и в нашей стране выдающийся разведчик Яков Голос (настоящая фамилия Рейзен, оперативный псевдоним Звук).

…В 1936—1938 годах советская внешняя разведка подверглась разгрому. Десятки, сотни кадровых сотрудников и агентов, в том числе и работавших за рубежом, были расстреляны. К 1940 году в берлинской резидентуре оставалось всего два молодых сотрудника, из которых один даже не владел немецким языком. Связь с ценными агентами была прервана, с некоторыми утрачена навсегда.

Такие же невосполнимые потери понесла и военная разведка Красной армии.

Только в 1940 году руководитель внешней разведки (теперь она называлась 5–м отделом ГУГБ НКВД СССР) Павел Фитин смог предпринять усилия к восстановлению утраченных связей с агентурой и активизацией ее работы. (Насколько известно автору, в разведке и контрразведке никто всерьез не верил в долговечность заключенного в августе 1939 года пакта о ненападении с Германией.) В Берлин как сотрудник внешнеторговой организации был командирован тридцатилетний разведчик, лейтенант государственной безопасности^{81} Александр Коротков (под псевдонимом Владимир Коротких).

Интересна история его появления в Иностранном отделе. Этого высокого, худощавого парня приметил на динамовском стадиончике на Петровке один из основателей спортивного общества «Динамо», бывший секретарь Дзержинского Вениамин Герсон. Парень был отличным теннисистом и футболистом. (Его старший брат Павел Коротков к середине 30–х годов гремел на всю страну как полузащитник первого чемпиона СССР по футболу московского «Динамо» и сборной. Впоследствии он стал многократным чемпионом и обладателем Кубка СССР по хоккею, заслуженным мастером спорта.)

Герсон сразу понял, что для ДСО «Динамо» младший Коротков – настоящая находка. Но для вступления в «Динамо» он должен был непременно работать в системе ОГПУ, милиции, хотя бы в пожарной команде. Герсон привел его на Лубянку, в хозяйственное управление, где Короткова и приняли на работу наладчиком лифтов. По тогдашним меркам парень имел хорошее образование – окончил среднюю школу, к тому же был сообразительным и энергичным. К нему присмотрелись и взяли в ИНО, сначала письмоводителем. Со временем Артузов повысил его до должности помощника уполномоченного. Парень ему понравился и тем, что прилежно штудировал языки – немецкий и французский. Артузов умел не только ценить одаренных людей (это многие умеют), но и находить их (сие дано не каждому руководителю).

Когда Шведу (Александру Орлову) потребовался напарник для ответственной работы во Франции (и в промежуточных странах – Австрии и Швейцарии), Артузов назначил на эту роль Короткова, которому был определен оперативный псевдоним Длинный.

К 1940 году Коротков был уже опытным разведчиком, которому, к слову сказать, пришлось поработать и в Германии. С заданием он справился успешно. Под носом гестапо и СД восстановил связи с Корсиканцем, Фильтром, Брай–тенбахом, познакомился и со Старшиной. Когда началась война, Короткое сумел дважды выскользнуть из блокированного здания советского посольства на Унтер–ден–Линден и передать антифашистам «Красной капеллы» две рации, коды, деньги.

Впоследствии Александр Коротков стал единственным в истории спецслужб руководителем нелегальной разведки, который и сам обладал опытом работы нелегала за рубежом.

…Увы, из–за просчетов Центра в конце 1942 года гестапо вышло на след «Красной капеллы». Многие десятки антифашистов были арестованы, обезглавлены на гильотинах и повешены^{82}.

…Непреходящей головной болью для советских внешних политиков на протяжении многих лет оставались отношения с панской Польшей. После успешной войны 1920 года, обеспеченной колоссальной военной помощью Франции и Англии, власти и милитаристские круги этой страны всерьез уверовали, что способны вести дела с СССР с позиции силы. Давнишняя ненависть к России и всему российскому вообще, которую, к сожалению, разделяли рабочий класс и крестьянство, кружили голову ярым пилсудчикам, зачастую толкали их на безрассудные действия, в конечном счете наносящие вред самой Речи Посполитой. Их самоуверенность и безответственность обернулись, как известно, разгромом 1939 года и пятью годами немецкой оккупации.

Польша в тот период не без основания рассматривалась и руководством СССР, и высшим командованием Красной армии как наиболее вероятный противник в будущей войне. С учетом сказанного КРО и ИНО ОГПУ были обязаны внимательно отслеживать процессы, происходящие в соседней стране.

Одним из лучших советских агентов, работавших «по Польше», был штабс–капитан русской, а затем и польской армии Виктор Антонович Илинич, человек весьма странный и противоречивый. В нем самым странным образом сочетались исключительная добросовестность при добывании информации, причем первостепенной важности, и непреодолимая склонность к жульничеству в денежных делах.

Завербовал Илинича еще в феврале 1924 года резидент Разведупра РККА в Варшаве Семен Пупко, взявший себе рабочий псевдоним Фирин. Впоследствии он стал весьма известной личностью под двойной фамилией Фирин–Пупко^{83}.

К моменту вербовки Илинич входил в состав ПОВ – Польской организации войсковой, тесно связанной с пресловутой «двуйкой» – 2–м отделом польского генштаба.

Илинич оказался прирожденным вербовщиком. В короткий срок, используя свои связи и знакомства в различных слоях польского общества, особенно в военной среде, он создал небольшую, но весьма эффективную группу источников информации. В варшавской резидентуре Разведупра, которой руководила Мария Скаковская (одна из четырех женщин–разведчиц, награжденных орденом Красного Знамени), и в Центре он считался исключительно ценным агентом.

В июне 1925 года Виктор Илинич (оперативный псевдоним Лебедев) был изобличен контрразведкой и осужден. В тюрьме он пробыл около трех лет, после чего его обменяли на несколько арестованных в СССР польских шпионов. Арестована и осуждена к пяти годам каторги была и Скаковская. Ее обменять не удалось. По отбытии срока наказания она вернулась в СССР и перешла на гражданскую работу.

В Москве Илинич числился в Разведупре на должности с неопределенными обязанностями – «для поручений». В конце концов ему это надоело, и он ушел на хозяйственную работу в «Сахаротрест».

Илинича хорошо знал начальник одного из отделений ИНО Казимир Барановский, сам поляк, переведенный в ОГПУ из Разведупра. Он–то и рекомендовал Артузову забрать Илинича в ИНО, поскольку тому в «Сахаротресте» успело надоесть.

О возвращении в Варшаву даже нелегальным путем нельзя было и помышлять – там Илинича слишком хорошо знали. Потому он обосновался в Данциге, где и развернул активную работу по Польше. Располагая несколькими «железными» паспортами ряда стран, Илинич свободно разъезжал по всей Европе и каждый раз возвращался с богатым уловом. В Берлине его деятельностью руководили два ответственных сотрудника ИНО – Абрам Слуцкий и Борис Берман.

Как–то Илинич завербовал бывшего польского офицера Филевича, который, в свою очередь, сумел завербовать сотрудника «двуйки» капитана Баранского. Он оказался ценнейшим источником, от него через Илинича потекла в Москву информация исключительной важности. К сожалению, впоследствии Баранский был изобличен Дефензивой (польской контрразведкой) и по приговору военного трибунала повешен.

Если бы не чрезмерная тяга Илинича к твердой валюте…

В 1931 году он сообщил в Центр, что ему удалось завербовать посла Польши в Вене, куда он сам действительно частенько наезжал из Германии. Завербовал на материальной основе, попросту говоря – за деньги. Только на первый взнос высокопоставленному дипломату ему потребовалось 5 тысяч долларов США. Пробная информация от посла оказалась столь важной, что Артузов получил разрешение на эту трату, по тому времени весьма значительную. (Достаточно напомнить, что тогда в США еще ходили золотые монеты достоинством в 10 и 20 долларов.) В общем счете этот польский дипломат, которому был присвоен псевдоним Вишневский, получил от ОГПУ 70 тысяч долларов – сегодня эта сумма равноценна почти миллиону!

Впоследствии этот дипломат занимал посты посла Польши во Франции и… в Советском Союзе!

По словам Илинича, Вишневский при вербовке поставил жесткое условие: ни с каким другим представителем советской разведки он, кроме Илинича, дела иметь не будет. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Даже если нож к горлу приставят, будет все отрицать. Посему проверить правильность расходов, производимых Илиничем, оказалось невозможно.

Откровенно говоря, такую проверку долгое время никто проводить и не собирался. Поскольку информация Вишневского всегда оказывалась не только исключительно важной, но непременно подтверждалась или ходом событий, или данными от других источников.

Увы, позже выяснилось, что никакого агента Вишневского в природе не существовало, хотя некий высокопоставленный дипломат Речи Посполитой действительно в разные годы являлся послом своей страны в Вене, Париже и Москве. Источником Илинича был совсем другой человек, агент Роман, скромный чиновник польского министерства иностранных дел по имени Степан Рыттель, по «совместительству»… муж родной сестры Илинича. Он–то и снабжал за скромное вознаграждение своего шурина точной и своевременной информацией о планах и намерениях польского правительства.

В 1931—1932 годах советская дипломатия прилагала большие усилия для улучшения отношений с Польшей. Итогом длительных переговоров стало заключение советско–польского пакта о ненападении. Полпред СССР в Варшаве Владимир Антонов–Овсеенко и заведующий информационным отделом ЦК ВКП(б) Карл Радек заверяли руководство страны, что подписание этого документа является поворотным пунктом в отношениях между двумя странами, что перед угрозой со стороны Германии (а дело явно шло к захвату власти в Берлине нацистами) Польша неминуемо будет искать дальнейшего сближения с СССР. По элементарной логике так оно и должно было быть. Если бы польское руководство озаботилось в первую очередь интересами безопасности своей страны и народа, а не ослепляющей разум ненавистью к восточному соседу.

Естественно, Сталин, руководствуясь логикой, полностью доверял утверждениям Антонова–Овсеенко и Радека. Настроение ему несколько портили, а затем стали и раздражать прямо противоположные донесения начальника ИНО Артузова. Основываясь на информации Илинича, подкрепленной сообщениями от других надежных источников, Ар–тузов писал, что все миролюбивые жесты Польши в сторону СССР – лишь дымовая завеса польского правительства, что на самом деле оно ведет линию на тесное сближение с Германией.

После торжественного заседания состоялась застольная встреча руководящих работников ОГПУ со Сталиным и другими вождями. Присутствовали на банкете также представители Наркоминдела, других центральных ведомств.

У Сталина была тогда демократическая привычка – с бокалом хорошего грузинского вина в руке он обходил столики, здоровался с сидящими (вернее, встававшими) за ними чекистами, чокался с ними и произносил несколько многозначительных слов. Именно многозначительных, поскольку Сталин никогда, ни с трибуны, ни в дружеском застолье, слов на ветер не бросал. Даже его шутки таили в себе либо поощрение собеседника, либо скрытую угрозу.

Остановившись возле столика, за которым сидели Арту–зов, Слуцкий, еще несколько ответственных сотрудников ИНО, Сталин в общих словах разведку похвалил. А потом, глядя в глаза Артуру Христиановичу, неожиданно задал вопрос, вроде бы с иронией, но ощутимо напряженно:

– Ну а ваши источники, или как вы их там называете, не дезинформируют вас?

И, не дожидаясь ответа, перешел к следующему столу.

Настроение Артузова было мгновенно испорчено. На что намекал вождь? Вполголоса обменявшись мнениями со Слуцким, пришел к выводу: Сталин имел в виду Илинича.

Столкновение двух противоположных точек зрения разрешилось очень скоро в пользу Артузова: 26 января 1934 года Польша заключила с Германией дружественное соглашение сроком на десять лет. Разумеется, это суверенное право каждого государства заключать подобные договоры с любым из своих соседей. Формально у СССР не было ни малейших оснований выражать свое недовольство. Но, по сути дела, этот договор сводил на нет аналогичный советско–польский документ. О настоящих добрососедских отношениях с Польшей теперь и речи быть не могло. Для Польши сия недальновидность обернулась трагедией, начавшейся 1 сентября 1939 года, когда отделение немецких солдат с дружным гоготом отворило шлагбаум на германо–польской границе…

Артузов впоследствии не раз встречался со Сталиным в деловой обстановке, и ни разу вождь не упоминал о том своем иронично–зловещем вопросе. Но косвенно признал правоту Артузова тем, что отозвал в Москву бывшего полпреда Антонова–Овсеенко, проглядевшего «шашни» поляков с немцами. Отстранен от своего поста был и Радек.

Между тем от того же Илинича поступило еще одно сообщение, оказавшееся воистину пророческим. Он доносил, что в нарушение Версальского договора, позволяющего Германии иметь вооруженные силы, не превышающие 100 тысяч человек, Гитлер намерен в ближайшем будущем возродить массовую, основанную на призыве армию в составе для начала из 36 полнокровных дивизий, а также воссоздать военно–воздушные и военно–морские силы.

Так оно и произошло. 16 марта 1935 года в Германии была введена всеобщая воинская обязанность и началось формирование вермахта первоначальной численностью в 550 тысяч человек. По этому поводу как своего рода вызов западным странам была отчеканена памятная серебряная медаль.

В 1936 году Виктора Илинича арестовали. Его обвинили в измене, дезинформации (?!) советской разведки по заданию польских спецслужб, в присвоении крупных валютных сумм. Илинич признал, что мошенническим путем выкачал из кассы ОГПУ—НКВД 70 тысяч долларов, но категорически отрицал предательство, ссылаясь на достоверность доставляемой им информации. При всей своей ловкости он оказался до смешного наивным: именно поэтому ему настойчиво приписывали шпионаж в пользу поляков, иначе могли бы возникнуть сомнения в мудрости и дальновидности вождя. Сталин был одним из главных и прямых виновников поражения Красной армии в советско–польской войне 1920 года. С тех пор и возникла у него стойкая ненависть к полякам. Даже к своим. И к тем военачальникам, кто, вопреки панегирическим книгам и статьям наркома обороны Клима Ворошилова, знал о роли Сталина в той злополучной войне. Этим, по мнению автора, объясняется почти поголовное уничтожение командиров Красной армии и чекистов польского происхождения, физическое истребление проживающих в СССР поляков–коммунистов и роспуск Польской компартии, наконец, необоснованный Катынский расстрел 1940 года, по одним данным 15, по другим – 20 тысяч польских офицеров.

…В декабре 1929 года Артузова, еще до предварительного уведомления о новом назначении, пригласил к себе Менжинский. Именно пригласил – председатель никого и никогда к себе не вызывал, даже если предстояло вынесение взыскания. Поручение было неожиданным и необычным.

– Я пригласил вас, Артур Христианович, для разговора в высшей степени конфиденциального, – счел нужным сразу предупредить Менжинский. – В последнее время, к сожалению, в нескольких странах у нас случились провалы. Мы с вами понимаем, конечно, что в разведке без неудач не обойтись. Риск в этом деле неизбежен. Но так, чтобы один прокол за другим… Это уже не случайность. Должна быть какая–то глубинная причина, принципиальная недоработка в чем–то.

Сейчас, когда в ИНО пришел новый руководитель, нам необходимо разобраться, в чем дело. Станислав Адамович весьма занят, только принимает дела, ему еще предстоит освоиться в Центре. Поэтому прошу вас помочь ему. Нужно изучить материалы, – Менжинский кивнул в сторону лежащих на краю стола папок, – связанные с последними провалами. Найти главную причину, отбросив в сторону версию о несчастливом стечении обстоятельств, и внести свои предложения о реорганизации закордонной работы.

– На чье имя адресовать докладную? – начиная кое о чем догадываться, спросил Артузов.

– Ни на чье. Просто – «Докладная записка». Подписывать не надо. Вручите мне лично, минуя секретаря, как только завершите.

Сразу после встречи Нового, 1930 года Артузов по внутреннему телефону доложил председателю о завершении работы. Через час он уже был в кабинете Менжинского. Кроме Вячеслава Рудольфовича здесь уже находился Мессинг.

– Позвольте, Артур Христианович, представить вам вашего нового начальника. Прошу любить и жаловать…

Артузов недоуменно вскинул брови.

– Все правильно, – улыбнулся Менжинский. – С первого января вы заместитель начальника Иностранного отдела. А теперь давайте–ка сюда вашу докладную…

В середине января Менжинский, Мессинг и Артузов были вызваны на заседание Политбюро ЦК ВКП(б). Председательствовал секретарь ЦК Вячеслав Молотов. Даже на заседаниях фактически высшего органа партийной и государственной власти в стране Сталин держался несколько в тени и, в отличие от остальных вождей, большую часть времени не сидел за столом, а расхаживал по небольшому залу.

Видимо, Молотов был заранее предупрежден, кто будет докладывать вопрос от ОГПУ, потому что сразу предоставил слово Артузову. Едва Артур Христианович успел произнести несколько фраз, как Сталин характерным жестом – вытянув руку с зажатой в кулаке трубкой – остановил его:

– Мы читали вашу справку, товарищ Артузов. По ней к вам вопросов нет. Но есть другой вопрос: что нужно сделать, чтобы провал агента не приводил полицию или контрразведку в наше полпредство? Не вызывал международного скандала?

Ответ на этот вопрос, строго говоря, был в докладной уже изложен, но, видимо, Сталин хотел, чтобы Артузов повторил его устно, перед всеми членами Политбюро.

– Мы пришли к выводу, товарищ Сталин, что надо прекратить базировать наши резидентуры исключительно на полпредствах и торгпредствах. Они немногочисленны, за каждым сотрудником спецслужбы ведут плотное наблюдение и достаточно быстро выявляют разведчиков, а затем их связи.

По нашему мнению, в нынешних условиях главную ставку следует делать на нелегальный агентурный аппарат, с официальными советскими представительствами и другими учреждениями не связанный, то есть совершенно автономный. Разведчики–нелегалы, включая и резидентов, действуют под прикрытием иностранного гражданства, удобных профессий и занятий. Каналы связи с Центром тоже автономные. Никаких контактов с легальными резидентурами, никаких контактов с местными компартиями.

Еще одно соображение, товарищ Сталин. В случае войны легальная резидентура, как и все полпредство, будет немедленно интернирована. Даже в случае обострения дипломатических отношений ее связь с агентурой будет затруднена, а то и прервана. Нелегальную же резидентуру можно сохранить даже в таких чрезвычайных обстоятельствах…

Все предложения ОГПУ были одобрены и дополнены замечаниями членов Политбюро.

…Последующие полтора–два года Артузов, уже став начальником Иностранного отдела, уделил особое внимание реорганизации внешней разведки. В первую очередь это коснулось Германии, где имелось несколько ключевых рези–дентур.

2 ноября 1932 года, после проведения подготовительной работы, Артузов подписал следующее распоряжение:

«Перестроение всей агентурно–оперативной деятельности провести на основе возможного переключения всей работы в случае каких–либо осложнений с „легальных“ рельс (берлинская резидентура) исключительно на подполье.

Для этого:

а) правильно распределить агентуру по нелегальным группам;

б) организовать промежуточные пункты сдачи материалов по линии как связи с «легальной» резидентурой (Берлин), так и магистральной связи с Советским Союзом;

в) подготовить подпольное руководство нелегальными группами, предусматривая создание нескольких нелегальных резидентур.

По мере осуществления этой работы проводится постепенное сокращение берлинской «легальной» резидентуры и объема ее работы. При этом центр тяжести переносится в подполье».

Артузов не только сам генерировал идеи, но и прислушивался к предложениям своих загранработников, хорошо знающих положение на местах. Так, еще в январе 1932 года резидент в Берлине Борис Берман и куратор «немецкой» линии в ИНО Отто Штейнбрюк предложили создать для основных сотрудников берлинской резидентуры два поста (иначе говоря, «запасные площадки») за пределами Германии, на которых они могли бы по мобилизационному плану Центра оставаться во время войны для руководства своей агентурной сетью.

Ахиллесовой пятой любой разведки всегда была, есть и останется связь. Собранная, но не переданная адресату информация или доставленная ему со значительным опозданием никому не нужна, а в ряде случаев может даже нанести вред. Потому эффективность нелегальной разведки в те годы, когда надежная и компактная радиоаппаратура только создавалась, в значительной степени зависела от профессиональной подготовки, решительности, находчивости связных. В случае захвата связного реальная опасность, вплоть до гибели, нависала не только над ним, но и всеми лицами, с которыми он поддерживал контакты, даже безличностные. Поэтому подбору связных, их подготовке, обеспечению документами, замаскированными средствами хранения развед–материалов, наконец, деньгами и соответствующей легенде экипировкой придавалось огромное значение.

Одной из лучших связных 30–х годов стала воистину легендарная Китти Харрис, одно время состоявшая в замужестве с национальным секретарем Компартии США Эрлом Браудером. За годы своих скитаний по всему свету Китти сменила как минимум семнадцать имен! И главное – не допустила ни одного провала, хотя не раз проходила, как говорится, по лезвию ножа… В историю советской внешней разведки Китти Харрис вошла под своим оперативным псевдонимом Джипси (Цыганочка).

Нелегалы нуждались в надежных документах: паспортах, видах на жительство, свидетельствах о рождении и браке, дипломах об образовании и профессии, деловых бумагах для «бизнесменов» и пр. Особенно связники – при перемещении из страны в страну им порой приходилось менять документы по несколько раз в месяц. Доставлять нужные и в срок бумаги из Центра было весьма затруднительно, порой невозможно. Артузов должен был позаботиться о том, чтобы в случае надобности паспорта (на профессиональном языке разведчиков – «сапоги») изготавливались на месте. В ИНО этим занимался опытнейший разведчик Василий Петрович Рощин (настоящее имя – Яков Федорович Тищен–ко). Летом 1932 года он был направлен в берлинскую рези–дентуру, где открыл настоящую «сапожную мастерскую», иначе говоря, развернул работу по паспортно–техническому делу и связи.

Подобная мастерская, но уже нелегальная, была создана и в Австрии. Ее возглавил настоящий мастер этой редчайшей профессии Георг Мюллер. После подавления известного вооруженного восстания шуцбундовцев^{84} в феврале 1934 года, в котором Мюллер принимал участие, он эмигрировал в СССР и много лет руководил изготовлением такого рода документов в Центре внешней разведки. Мюллер обучил этому хитрому делу несколько высококлассных специалистов, в том числе ныне здравствующего Павла Громушкина. Именно Громушкин, в числе прочих, готовил документы для знаменитых нелегалов Героев Российской Федерации Мориса и Лоны Коэн, Героя Советского Союза Николая Кузнецова…

История разведки – не только успехи, достижения и победы, но и провалы, в том числе и серьезные. Гауптман Зи–берт (Николай Кузнецов) погиб, а крупные нелегалы Рудольф Абель (Вилли Фишер) и Гордон Лонсдейл (Конон Молодый) очутились в американской и английской тюрьмах не из–за своих паспортов. Так уж сложились обстоятельства… Несчастливо.

До начала 30–х годов советские разведчики в первую очередь должны были выявлять контрреволюционные организации разной «окраски», ведущие подрывную работу против СССР, освещать линию правительств ведущих капиталистических стран по отношению к нашему государству, устанавливать правительственные и частные учреждения, занимающиеся шпионажем, добывать документы, которые можно было использовать в борьбе с этими организациями и их лидерами. Наконец, они занимались контрразведывательным обеспечением советских представительств и граждан за рубежом.

Со временем всякого рода белоэмигрантские организации хоть и продолжали свое существование, но были основательно ослаблены и реальной угрозы уже не представляли, а потому структура Иностранного отдела устарела. Ее главным недостатком было смешение функций сотрудников внутри географических секторов, ненужный параллелизм, в ряде случаев соседствующий с упущениями по какой–либо конкретной линии разведывательной работы.

Поэтому по предложению Артузова, после многих совещаний и прикидок, с 1 апреля 1933 года был утвержден новый штат центрального аппарата Иностранного отдела ОГПУ.

Начальником ИНО остался Артур Христианович Арту–зов, его заместителем – Абрам Аронович Слуцкий, помощником – Сергей Васильевич Пузицкий. (Напомним, что в те времена помощник какого–либо начальника был не техническим работником, но фактически также заместителем, только без права официального замещения руководителя в случае его отсутствия.)

Вместо ранее имевшихся шести секторов было образовано восемь отделений.

1–е отделение занималось нелегалами, то есть кадровыми разведчиками, действующими за рубежом в подполье, под чужими фамилиями, с паспортами различных государств. Начальником был утвержден опытнейший разведчик, работавший в подобных условиях во многих странах, Леонид Александрович Наумов (он же Наум Исаакович Эйтингон).

2–е отделение ведало въездом и выездом физических лиц в СССР и за границу, учетом иностранцев, находящихся на советской территории, работой с консульствами. Начальником отделения был Яков Михайлович Бодеско.

3–е отделение занималось политической разведкой в капиталистических странах. Начальником стал Отто Оттович Штейнбрюк, человек необычной даже для тех романтических времен, бурной биографии. Уроженец Австро–Венгрии, он в чине капитана попал в русский плен. В 1918 году вступил в РКП(б). Был одним из организаторов армии Венгерской Советской Республики. После ее падения два года отсидел в венгерской тюрьме, потом еще два года вел подпольную работу в Германии. Был вновь арестован и выслан в РСФСР. С 1921 года Штейнбрюк работает в Особом, а затем Иностранном отделе ВЧК. В последующие годы – советник военного аппарата Компартии Германии и резидент ИНО в Швеции. Почти пять лет Штейнбрюк возглавлял германское отделение КРО, затем работал начальником КРО ПП ОГПУ по приграничной Западной области в Смоленске. Лучшего знатока Западной Европы, в частности Германии, найти было трудно.

4–е отделение занималось политической разведкой в так называемых лимитрофах (Литве, Латвии, Эстонии, Финляндии, Польше). Начальником отделения был Казимир Станиславович Баранский.

5–е отделение ведало белой эмиграцией. Возглавлял его Андрей Павлович Федоров, тот самый Мухин, что сыграл ключевую роль в операции «Синдикат–2».

6–му отделению было поручено вести разведку в странах Востока. Временно обязанности начальника исполнял Илья Гидеонович Герт.

7–е отделение занималось разведкой в области экономики, а также обеспечивало безопасность советских зарубежных колоний. Начальник – Эрнст Яковлевич Фурман.

8–е отделение специализировалось на научно–технической разведке. Возглавлял отделение Петр Давидович Гутцайт (впоследствии работавший одним из резидентов внешней разведки в США).

…Жизнь Артузова, разумеется, не ограничивалась четырьмя стенами его служебного кабинета на Лубянке. После многолетних скитаний по московским гостиницам, превращенным в общежития, и коммуналкам он еще долго не мог освоиться в просторной квартире в доме 9 по Милютинско–му переулку. Квартира Артузова «номер 1» размещалась, естественно, на первом этаже огромного, дореволюционной постройки дома. На втором поселились Яков Агранов и Михаил Трилиссер. Этажом выше была квартира Генриха Ягоды (до его переезда в Кремль). В этом же подъезде были квартиры Терентия Дерибаса и Павла Буланова.

Друзей у Артура Христиановича вне ОГПУ почти не было, зато знакомых – множество. Он любил беседовать на разные темы с отцом Бориса Гудзя – Игнатием Корнилье–вичем, старым революционером народовольческого толка, на их квартире в Чистом переулке, с ним же распевал дуэты. Часто бывал в гостях у известного в Москве знатока искусств и коллекционера Макса Бенедиктова – тот жил в одном из переулков близ Пятницкой улицы. Бенедиктов был интереснейший, разносторонне эрудированный человек. Еще до революции он окончил Парижскую консерваторию и считался в профессиональных кругах одаренным композитором. Однако на жизнь он зарабатывал, и очень неплохо, как эксперт антикварных магазинов, в которых разрешалось продавать картины и иные произведения искусства иностранцам, в основном дипломатам. Собственно, на этой почве и произошло его знакомство с Артузовым, которое переросло в дружбу. Вдвоем они и построили ту самую дачку в Одинцове – Артузов оплатил стоимость материалов, Бенедиктов – труд рабочих.

Квартира Бенедиктова была настоящим артистическим салоном, здесь Артузов познакомился со множеством тогдашних знаменитостей, чьи имена не забыты и по сей день. Многие из них бывали потом в гостях и у Артура Христиа–новича. Как рассказывали автору Камилл Фраучи и Борис Гудзь, на квартире Артузова они повидали в разное время артистов Художественного театра, родных братьев Ивана Москвина и Михаила Тарханова, певицу Лидию Русланову и ее мужа конферансье Михаила Гаркави, писателя Леонида Леонова, молодого шахматного гения Михаила Ботвинника, пианиста и композитора профессора Московской консерватории Александра Гольденвейзера, чтеца Владимира Яхонтова, художника Петра Кончаловского. Когда по просьбе гостей Камилл играл на скрипке, ему аккомпанировал на пианино известный пианист Владимир Софроницкий.

В 1932 году в Большом театре состоялись сольные концерты нескольких юных музыкантов, как тогда говорили, «молодых дарований». Все они были из группы, собранной профессором Абрамом Ильичом Ямпольским. Все стали знаменитыми: Леонид Коган, Борис (Буся) Гольдштейн, Наум (Нема) Латинский, Юлиан Ситковецкий, Игорь Безродный. На концерт одиннадцатилетнего Наума Латинского Артур Христианович привел Камилла. Начало задержалось на несколько минут – собравшиеся долго аплодировали… нет, не музыканту, а появившимся в ложе генеральному секретарю ЦК ВКП(б) Иосифу Сталину, Председателю Совнаркома СССР Вячеславу Молотову (сменившему на этом посту впавшего в немилость Алексея Рыкова), других вождей.

Домой Камилл возвращался потрясенный и обескураженный: как же так, юный скрипач, почти его ровесник, выступает на сцене Большого театра! И как играет! Так, что ему хлопал сам Сталин!

В этот вечер Камилл Фраучи заболел музыкой по–настоящему и решил стать именно скрипачом.

Обрадованный решением сына, Артузов отправился в лучший в Москве магазин музыкальных инструментов на углу Неглинной и Пушечной. Увы, детских скрипок в продаже давным–давно не было. В других магазинах тоже. Выручил случай. Как–то, разговаривая с Михаилом Николаевичем Тухачевским, Артур Христианович пожаловался ему: мол, уже и скрипки в дефиците, особенно детские. Тухачевский посочувствовал ему, а спустя некоторое время привез в Милютинский… собственноручно изготовленную маленькую скрипку, на которой Камилл и начал учиться играть.

Сегодня мало кому известно, что будущий Маршал Советского Союза не только сам превосходно играл на скрипке, но и изготавливал эти инструменты, для чего дома у него была оборудована небольшая мастерская. Пытаясь, как многие на протяжении столетий, разгадать секреты великих итальянских мастеров Страдивари, Амати, Гварнери, Тухачевский, в частности, стремился воссоздать рецептуру лаков, которыми они покрывали свои волшебные инструменты. По воспоминаниям того же Камилла Фраучи, скрипки

Тухачевского отвечали всем профессиональным требованиям исполнителей. Так или нет – проверить невозможно. Судьба скрипок Тухачевского сегодня никому не известна.

Удивительное дело – спустя десять лет умение играть на скрипке спасло Камиллу Фраучи, зеку одного из лагерей ГУЛАГа, жизнь…

Прошли годы… Внук Артузова Саша Фраучи познакомился с дочерью Наума Латинского^{85} Машей и женился на ней! Теперь у них самих уже есть внук, который приходится правнуком Науму Латинскому и праправнуком Артуру Артузову!

Как уже было сказано ранее, первым заместителем Артузова по ИНО был назначен Слуцкий, которого он почти не знал. Абрам Аронович родился в Черниговской губернии, но его детство и юность прошли в Андижане. Здесь он учился в гимназии, работал на хлопкообрабатывающей фабрике, служил в армии, а в 1917 году вступил в партию. 25 сентября 1919 года Слуцкий находился в конференц–зале здания Московского комитета РКП(б) в Леонтьевском переулке, когда в окно была брошена бомба боевиками так называемых анархистов подполья. При взрыве погибли двенадцать человек, в том числе секретарь МК Владимир Загорский. Несколько десятков было ранено, среди них известные деятели партии Николай Бухарин, Александр Мясников, Юрий Стеклов, Михаил Ольминский, Емельян Ярославский. Легкое ранение в голову получил и Слуцкий.

Служба в ВЧК для Слуцкого началась в Средней Азии. В 1926 году он был переведен в центральный аппарат ОГПУ в экономическое управление. Решающим этапом в его карьере стало участие в раскрутке Шахтинского дела. Он понравился Ягоде, заслужил его расположение. Работа в ЭКУ, не сопряженная даже с малейшим риском для жизни, принесла ему два боевых ордена Красного Знамени и знак «Почетный работник ВЧК—ГПУ».

Слуцкий был сотрудником грамотным, толковым, аккуратным, но избытком инициативности не страдал. Зато прекрасно улавливал пожелания Ягоды даже раньше, чем тот успевал их высказать.

Артузов ценил своего заместителя за трудолюбие и добросовестность в исполнении порученных ему дел, однако близких отношений между ними не сложилось. Очень уж разные это были люди.

Увеличение объема зарубежной работы привело и к некоторому расширению штата центрального аппарата ИНО. В частности, у Артузова появился второй заместитель – уже известный читателю Борис Берман, завершивший свою командировку в Берлин. Кроме того, был назначен еще один помощник – Валерий Горожанин (Кудельский).

Это был человек во многих отношениях примечательный. Экстерном он сдал все положенные экзамены за полный гимназический курс, получил аттестат зрелости и едва не окончил в Одессе юридический факультет университета: его отчислили с четвертого курса за активную революционную деятельность. Тогда Горожанин был эсером. Далее последовали тюрьма, ссылка и призыв в армию. В 1919 году Горожанин вступил в компартию, а годом раньше начал работать в ЧК – вначале в Одессе, затем в других городах Украины.

Горожанин был прекрасным журналистом и публицистом (в частности, он написал интересную книгу об Анатоле Франсе), потому дружил со многими профессиональными литераторами. С Владимиром Маяковским он однажды отдыхал в Крыму – известна редкая фотография, запечатлевшая их в Ялте.

К десятилетнему юбилею ВЧК—ОГПУ Маяковский написал стихотворение «Солдаты Дзержинского» и посвятил его Валерию Михайловичу Горожанину. В свою очередь на торжественном заседании в клубе ГПУ в Харькове – тогдашней столице Украины – Горожанин от имени собравшихся в зале чекистов вручил поэту именной пистолет. Тот самый, из которого и был произведен роковой выстрел… ^{86}

Одной из самых загадочных личностей, имевших отношение к руководству внешней разведки, был и остается Яков Исаакович Серебрянский (Бергман). Но почему «имевших отношение», а не просто сотрудник ИНО? В том–то и дело, что Серебрянский, числясь в ИНО, в ОГПУ—НКВД был на положении совершенно особом. Возможно, он был самым засекреченным человеком во всей системе ОГПУ, а затем и ГУГБ НКВД. По «закрытости» с ним можно сравнить разве что составителей кодов и шифров в спецотделе Глеба Бокия.

Довольно высокий, худощавый, застенчивый, рано полысевший, с внешностью часовщика какого–нибудь захолустного белорусского местечка, Серебрянский менее всего походил на одного из самых энергичных, изобретательных и жестких «боевиков» ОГПУ—НКВД.

Еще юношей в Минске он стал эсером, принял участие в убийстве начальника тамошней тюрьмы, потом в сражениях с чинами охранки, организовывавшими еврейские погромы в Могилеве. По малолетству (ему шел семнадцатый год) отделался двумя годами тюрьмы и административной высылкой в Витебск. Там он был призван в армию, полгода пробыл на Западном фронте рядовым.

После революции Серебрянский служил в Красной армии, познакомился с Блюмкиным, вместе с которым участвовал в знаменитом походе в Персию. По возвращении в Россию начинает службу в ВЧК. Тогда он и стал Яшей – именно так называли его за глаза чекисты, даже когда Сере–брянский достиг солидных по сегодняшним меркам чинов – генеральских.

На протяжении двух лет Серебрянский вместе с Блюмки–ным нелегально работал в Палестине. Здесь он завербовал несколько иммигрантов из России, которые позднее выполняли его задания в разных странах.

Следующий виток карьеры разведчика: тишайший Яков Исаакович – нелегальный резидент ИНО во Франции и Бельгии. Короткое время по возвращении в Москву (еще до назначения Артузова начальником Иностранного отдела) возглавляет в ИНО отделение нелегальной разведки.

В 1929 году Серебрянскому дано секретное поручение особой важности: похитить в Париже и доставить в СССР председателя РОВС генерала Кутепова. Вместе с Яшей во Францию выезжает помощник начальника КРО Пузицкий. На месте к ним подключились парижский резидент и нелегалы ИНО.

В воскресенье 26 января 1930 года генерал Кутепов был похищен по пути из своего дома 26 по рю Русселе в церковь Союза галлиполийцев. Эмигрантский историк и писатель Борис Прянишников описал это в своей книге «Незримая паутина»: «Путь от своей квартиры до галлиполийской церкви Кутепов обычно проделывал пешком. Выходя из дома, он поворачивал направо по рю Русселе. Дойдя до ближайшей поперечной рю де Севр, он поворачивал направо и по этой улице доходил до рю де Мадемуазель. И в это воскресенье он шел обычным путем, но, повернув на рю де Севр, он вышел на бульвар Инвалидов. На рю Русселе первым его увидел знакомый торговец красками. Проходя мимо кинематографа „Севр–Палас“, Кутепов поздоровался с его хозяином

Леоном Сирочкиным. За несколько минут до 11 часов белый офицер видел Кутепова на углу рю де Севр и бульвара Инвалидов.

30 января, на пятый день после похищения, сотрудник газеты «Эко де Пари» Жан Деляж узнал сенсационную новость от директора католической клиники Святого Иоанна, расположенной на углу улиц Мишле и Удино. Уборщик клиники Огюст Стеймец рассказал Деляжу, как утром 26 января, около 11 часов, он вытряхивал коврик через окно, выходящее на рю Русселе. Он увидел стоявший на рю Русселе большой серо–зеленый автомобиль, повернутый в сторону рю Удино, параллельной рю де Севр. Неподалеку на рю Удино, против рю Русселе стоял красный автомобиль такси, повернутый в сторону бульвара Инвалидов. Тут же на углу стоял полицейский. Рядом с серо–зеленым автомобилем стояли два дюжих человека в желтых пальто. В это время со стороны бульвара Инвалидов по рю Удино шел господин среднего роста с небольшой черной бородкой, одетый в черное пальто. Повернув с рю Удино на рю Русселе, господин подошел к серо–зеленому автомобилю. Оба человека, стоявшие рядом, схватили господина и втолкнули в автомобиль. Полицейский, спокойно наблюдавший за происходящим, сел рядом с шофером, и автомобиль, выехав на рю Удино, помчался к бульвару Инвалидов.

Свои показания Стеймец подтвердил полиции. Полиция сообщила, что на углу улиц Удино и Русселе никогда не было полицейского поста».

В машине генералу сделали укол морфия и доставили в Марсель. На борт стоявшего в марсельском порту советского парохода его подняли по трапу как сильно подвыпившего члена экипажа. У Кутепова оказалось слабое сердце, и в ста милях от Новороссийска он скончался от острой сердечной недостаточности.

Похищение Кутепова стало сильнейшим ударом по РОВС, от которого союз так никогда и не оправился. Серебрянский получил за эту операцию, ставшую своего рода эталоном для последующих похищений, свою первую награду – орден Красного Знамени.

Последующие четыре года Серебрянский числится на странной должности «сотрудник резерва ИНО ОГПУ – ГУГБ НКВД СССР», причем за это время нелегально выезжает в некоторые страны, в том числе США и Францию. Во всех поездках его сопровождает жена Полина Натановна, которая формально в штатах ОГПУ—НКВД никогда не состояла.

По сути дела, Серебрянский возглавляет особую группу, своего рода разведку в разведке, подчинявшуюся непосредственно руководству ОГПУ—НКВД и выполнявшую совершенно секретные «штучные» задания за рубежом. Группа немногочисленна, ее постоянные сотрудники глубоко законспирированы, в случае надобности к ней подключают чекистов из других отделов и местных резидентур. Зато за границей у Серебрянского – огромная собственная сеть агентов, не связанных с тамошними резидентурами, выполняющими только его распоряжения и поручения. В узких кругах ответственных работников Центра это подразделение называли «группой Яши».

Не так уж долго возглавлял Артузов Иностранный отдел ОГПУ—НКВД, но след в истории советской разведки оставил яркий. Ветераны разведки, пережившие и Большой террор, и Великую Отечественную войну, когда с имени Арту–зова был снят покров умолчания, признавали, что в своем профессиональном становлении многим обязаны именно Артуру Христиановичу.

Артузов не провел никакой революционной реорганизации в центральном аппарате ИНО – подобные «кавалерийские наскоки» на сложившуюся структуру для разведки всегда заканчивались плохо. Но сделал в этом направлении ровно столько, сколько требовала изменившаяся международная обстановка.

Главным было – правильно определить приоритеты, не начинать с замены канцелярских столов и настольных ламп (хотя время от времени это делать тоже нужно). Разведывательные усилия следует прежде всего прилагать к эвентуальному противнику и его возможным союзникам. Когда все очевидно, определение такой страны труда не составляет. Тем не менее случаются и сюрпризы, причем неприятные. Скажем, в стране, до сих пор считающейся «добрым соседом», происходит военный переворот, к власти приходит хунта, к СССР относящаяся враждебно. Впрочем, хорошо поставленная разведка – и политическая, и военная – обязана подобный нежелательный ход событий предвидеть, а по возможности и предотвратить. Для этого в стране необходимо заблаговременно создать надежно законспирированную сеть резидентов–нелегалов и агентуры.

Чрезвычайно важно правильно расставить кадры в самом центральном аппарате. Нет смысла сильного работника ставить на второстепенном направлении и, наоборот, поручать важное направление или участок сотруднику, слабо подготовленному, порой даже не владеющему языком «своей» страны.

В этом отношении Артузова упрекнуть никак нельзя. Серьезных неудач с подбором кадров и в работе с ними у него не случилось. Ко всему прочему, он пользовался подлинным авторитетом и любовью сотрудников, каждый из которых старался даже в самой малости не подвести своего руководителя. Эпизод с Илиничем ни в коей мере тени на Артузова не бросает – ценного агента, даже не им завербованного, большую часть времени пребывающего за рубежом, действующего от Центра автономно и представляющего всегда абсолютно достоверную и важную информацию, проконтролировать по части финансовых расходов бывает очень сложно, в ряде случаев – невозможно. Разведчику – оперативному работнику или агенту – порой приходится расходовать суммы, причем значительные, не получая взамен подтверждающих документов (счетов, расписок и т. п.). Махинатор Илинич за несколько лет вытянул из кассы ОГПУ кругленькую сумму, но она тогда не казалась чрезмерной ввиду ценности доставленных сведений. Бывали выплаты и более значительные, и тоже без отчетных документов. Всегда ли эти суммы шли на «дело»? Кто знает…

Один подобный эпизод сам же Артузов и обнаружил. Читателю уже известно, что все члены многочисленной семьи Фраучи в России официально и после Октября 1917 года оставались формально швейцарскими гражданами. Паспорт Швейцарской Конфедерации, разумеется подлинный, всегда котировался в мире разведки как «великий вездеход», наравне с американским и британским.

Артур Христианович воспользовался этим в интересах советской разведки: «запустил» по меньшей мере два паспорта в дело. Так, один из самых талантливых разведчиков ИНО и близкий друг Артузова Федор Карин, работавший много лет в Румынии, Австрии, Болгарии, Китае, Германии, Франции, в том числе и с нелегальных позиций, частенько свободно разъезжал по миру со швейцарским паспортом брата Артура Христиановича Рудольфа Фраучи.

Свой собственный паспорт Артур Христианович также предоставил в распоряжение сотрудника ИНО Юрия Маковского, который воспользовался им для нескольких нелегальных поездок. Потом случилась неприятность. Работая резидентом в Париже, Маковский совершил деяние, именуемое в Уголовном кодексе «растратой казенных денег», и конечно же не советских рублей, а французских франков, то есть конвертируемой валюты. Выяснилось это уже после возвращения Маковского в СССР, когда он работал начальником Особого отдела УНКВД по Омской области.

Узнав о проступке Маковского, Артузов, до того ему доверявший (иначе не предоставил бы в его распоряжение свой паспорт), потребовал служебного расследования, а в случае подтверждения факта растраты – ареста Маковского^{87}.

Начальниками отделений у Артузова и в КРО, и в ИНО были профессионалы высокого класса. К примеру, отделение разведки в среде белой эмиграции возглавлял Андрей Павлович Федоров. Можно смело утверждать, что никто в разведке лучше его не знал эту «паству». К тому же он сам долгое время вращался в этой среде в ходе операции «Синдикат–2» и некоторых других.

То же можно сказать и о начальнике отделения нелегалов. В истории советской разведки не было человека столь же опытного, как Наум Исаакович Эйтингон (он же Наумов Леонид Александрович, генерал Котов). Родился он в Могилеве, детство провел в крохотном городке Шклове. Отец – конторщик бумагоделательной фабрики умер, когда мальчику было тринадцать лет. Чтобы помочь семье, Наум занялся репетиторством.

В 1919 году Эйтингон вступает в РКП(б), участвует (правда, недолго) в Гражданской войне. С 1920 года – сотрудник ЧК Белоруссии. В одной из схваток с террористами был тяжело ранен, долго лечился и всю оставшуюся жизнь немного прихрамывал. Для разведчика это плохо – запоминающаяся особая примета. Борьбе с вооруженными бандами, которых в ходе Гражданской войны да и после развелось множество и повсеместно, отдал около двух лет. Уже тогда Эйтингона отличали личное мужество, оперативная сноровка, умение работать с агентурой и четко выраженная твердость, даже жесткость характера, проявлявшаяся, правда, только в отношении к делу, но никак не к близким людям и товарищам.

В 1923 году Эйтингона отозвали в Москву. Здесь он заканчивает восточное отделение Военной академии РККА, где его однокашниками были будущие Маршал Советского Союза Василий Чуйков и Главный маршал авиации Александр Голованов. Назначение получил в Иностранный отдел ОГПУ и фактически всю жизнь прослужил в разведке.

Легально и нелегально Эйтингон работает в Китае (в Шанхае, Пекине, Харбине), Турции и Греции. Затем еще два года – нелегальным резидентом во Франции и Бельгии.

Высоким профессионализмом отличались и другие начальники отделений, их ведущие сотрудники и на Лубянке, и за рубежом. К слову сказать, в отличие от других отделов ОГПУ, почти все сотрудники ИНО в разные годы успешно работали за границей в качестве резидентов и оперативников. Впрочем, когда Артузов был начальником контрразведки, многие контрразведчики выезжали за границу фактически с разведывательными заданиями и приобрели соответствующий опыт. Потому–то многих из них Артур Христианович забрал с собой в ИНО. К примеру, тот же Борис Гудзь несколько позднее на протяжении двух лет успешно работал резидентом ИНО в Японии под фамилией Гинце и «крышей» секретаря полпредства СССР.

Безусловной заслугой Артузова стало то, что он успешно наладил рациональное соотношение легальной и нелегальной разведывательной работы за рубежом, что имело особое значение для стран с фашистским или полуфашистским режимом. Некоторые заложенные при Артузове нелегальные сети советской разведки успешно функционировали десятки лет, другие, увы, были разрушены, причем не контрразведкой противника, а собственной машиной Большого террора. Тем не менее эти годы вошли в историю советской разведки под названием «Эпоха Великих Нелегалов». О многих из этих людей у нас и за рубежом написаны книги, из которых можно собрать целую библиотеку.

В 20–х – начале 30–х годов в нашу разведку, и политическую, и военную, пришло много иностранцев – или из числа бывших военнопленных, как названный уже Отто Штейнбрюк, или переданных Исполкомом Коминтерна (ИККИ). В Коминтерне этим занимался Отдел международных связей (ОМС), которым руководили Осип Пятницкий и Александр Абрамов–Миров. Особенно много коминтернов–цев получил Разведупр РККА. В их числе можно назвать таких знаменитых разведчиков, как Рихард Зорге (Рамзай), Леопольд Треппер (Отто, Большой Шеф), Шандор Радо (Дора), Урсула Кучински (Соня, Рут Вернер).

И Дзержинский, и Менжинский, и Ягода, и тогдашние руководители Разведупра РККА не боялись бывших иностранцев зачислять в штат, назначать на ответственные и руководящие должности, присваивать высокие звания, вплоть до генерала. Позднее, в годы «повышенной бдительности», а точнее – повальной подозрительности и недоверия, иностранцы привлекались к сотрудничеству только в качестве агентов.

Это были высокоидейные люди, бескорыстные, некоторые из зажиточных, даже богатых или аристократических семей. В Советском Союзе они видели пример для угнетенных трудящихся всего мира, относились к нему как к своей второй родине. И все были убежденными антифашистами.

…Арнольд Дейч родился в 1904 году в Вене в семье мелкого коммерсанта, там же окончил университет, став в двадцать четыре года доктором философии и химии. Владел, кроме родного немецкого, английским, французским, итальянским и русским языками в совершенстве, мог читать и объясняться на испанском и голландском. С юношеских лет принимал участие в революционном молодежном движении, а в 1924 году вступил в Компартию Австрии. Несколько лет Дейч работал в подпольной организации Коминтерна, выезжал с его заданиями в качестве связника и курьера в Румынию, Грецию, Сирию и Палестину. В 1932 году Дейч был вызван в Москву, переведен из КПА в ВКП(б) и по рекомендации ИККИ принят в ИНО ОГПУ.

В начале 1933 года Артузов командировал Дейча в Париж в качестве помощника, а затем и заместителя резидента. За год Дейч (оперативные псевдонимы – Стефан и Отто) выполнил несколько заданий в Бельгии, Голландии и Германии. В Германии Дейч не по своей вине попал под «колпак» гестапо, но сумел покинуть страну благодаря вовремя полученному предупреждению Брайтенбаха.

Оставаться в континентальной Европе Дейчу было опасно, и Артузов принял решение перевести его в Лондон. Для прикрытия Стефан поступил в Лондонский университет. Здесь в июне 1934 года он вместе с исполняющим обязанности резидента Игнатием Рейфом завершил вербовку выпускника Кембриджа Гордона Кима Филби (оперативный псевдоним Зенхен – по–немецки Сынок), начатую еще в Вене другим «великим нелегалом» Теодором Малли (Манном). Так было положено начало самой знаменитой советской агентурной группе, известной под названием «Кембриджская пятерка», в которую, кроме Филби, входили Дональд Маклин, Гай Берджес, Джордж Кернкросс и Энтони Блант. Все они впоследствии занимали высокие посты в правительственных учреждениях Великобритании. Ким Филби даже входил в руководящее ядро британской разведки.

«Кембриджская пятерка» оказала Советскому Союзу неоценимые услуги в годы Второй мировой, а затем и холодной войны. Сам Аллен Даллес назвал «Кембриджскую пятерку» «самой сильной разведывательной группой Второй мировой войны»^{88}.

Всего Дейч (он же Стефан Ланг) привлек к сотрудничеству с советской разведкой свыше двадцати человек, причем некоторые ценные агенты (Бэр, Аттила, Нахфелгер – по–немецки Наследник) так никогда и не были идентифицированы английской контрразведкой.

Важно отметить, что все эти люди сотрудничали с нами исключительно из идейных соображений. Ким Филби впоследствии писал: «Я поминутно чувствовал, что мои идеалы и убеждения, мои симпатии и желания на стороне тех, кто борется за лучшее будущее человечества. Олицетворением этих идей был Советский Союз. И поэтому форму моей борьбы я нашел в работе в советской разведке. Таким образом, мое вступление в ряды советской разведки – не плод слепого случая. Советский нелегал Ланг накануне Великой Отечественной войны сумел увидеть возможные варианты моего будущего. Когда он стал говорить со мной о перспективах предстоящей работы и даже упомянул о возможности моего поступления на работу в британскую секретную службу, я думал, что он фантазирует. Возможно, вначале так оно и было. Однако его фантазия опиралась на жизненный опыт и воплотилась впоследствии в реальность».

В 1938 году Дейч принял вместе с женой советское гражданство и получил паспорт на имя Стефана Генриховича Ланга.

Дейч был разносторонне талантливым человеком. Только во время пребывания в Англии он запатентовал несколько изобретений. Он сконструировал эффективный тренажер для обучения летчиков и переслал его в СССР, придумал несколько приспособлений для оперативной работы и рецептов симпатических чернил для тайнописи.

Когда в НКВД пришел Лаврентий Берия, Ланг был отстранен от работы в разведке, правда, ему помогли устроиться научным сотрудником в Институт мировой экономики Академии наук. Тем не менее время от времени его приглашали на Лубянку в качестве эксперта по почеркам и подделке документов.

Когда началась Великая Отечественная война, Дейч добился возвращения в разведку. В конце 1942 года руководство приняло решение направить его в США морским путем из Архангельска. 7 ноября 1942 года транспорт «Донбасс» в Баренцевом море был торпедирован немецкой подводной лодкой. На борту транспорта находился и Дейч. Среди немногих спасенных моряков и пассажиров его не оказалось…

Еще один «великий нелегал» ИНО – венгр Теодор Малли (оперативный псевдоним Манн). Он родился в семье чиновника министерства финансов в 1894 году. Окончив гимназию, вступил в один из католических монашеских орденов, прошел обучение на философском и богословском факультетах духовного учебного заведения и был посвящен в сан диакона. И почти сразу, неожиданно для всех, возможно, и для себя самого, расстригся и поступил в армию Австро–Венгрии в качестве вольноопределяющегося. В 1915 году Малли окончил военное училище, воевал в чине лейтенанта на русском фронте и в июле 1916 года в Карпатах попал в плен.

Скитаясь по лагерям военнопленных (Полтава, Харьков, Ростов, Пенза, Астрахань, Оренбург, Челябинск), он окончательно утратил веру в Бога, проникся идеологией русских большевиков. В 1918 году Малли вступил в Красную армию, воевал против белочехов, колчаковцев, врангелевцев и, наконец, махновцев. В 1921 году Малли был зачислен на службу в Крымскую ЧК и работал там пять лет. В 1926 году он был вызван в Москву и стал работать в КРО – вначале оперуполномоченным, затем помощником начальника, позднее оперуполномоченным в Особом отделе, так что Артузов имел возможность хорошо узнать этого почти двухметрового мадьяра. Когда Артузов принял его в ИНО на должность помощника начальника 3–го отделения, Малли имел уже несколько наград, в том числе знак «Почетный чекист».

В июне 1934 года Артузов командирует Манна за границу в качестве нелегального резидента. Малли действует во Франции и Германии. В Вене, где дело дошло, как известно, до вооруженных схваток между шуцбундовцами и отрядами реакции, он знакомится с молодым англичанином по имени Гарольд (Ким) Филби, радикально настроенным, искренне симпатизирующим венским революционно настроенным рабочим, социалистическим идеям и Советскому Союзу. Малли сообщает своим коллегам в Англию, что с Филби есть смысл поработать – на предмет склонения его к сотрудничеству.

Когда Филби вернулся в Лондон, на него и вышли упомянутые Рейф и Дейч. Несколько позже по поддельным австрийским паспортам Малли с женой перебираются на Британские острова. Здесь они становятся Полом и Лидией Харт.

В Англии Малли довершает формирование «Кембриджской пятерки», руководит ее деятельностью и успешно вербует еще несколько ценных агентов. На него же как на резидента–нелегала возложено кураторство над работой Дмитрия Быстролетова (Андрей), о котором речь пойдет далее. Позднее, когда Малли уже не будет в живых, именно от английских агентов в Москву поступит первая информация о работах в области ядерных технологий по созданию атомной бомбы.

По отзывам знающих Манна людей, в этом гиганте жила чистая и наивная душа ребенка. В июле 1937 года Малли был отозван в Москву и через два месяца расстрелян.

Одним из самых ярких нелегалов той поры был Дмитрий Александрович Быстролетов, незаконнорожденный отпрыск одной из ветвей графского дома, давшего России и миру одного гениального и двух знаменитых писателей: Льва Николаевича Толстого, Алексея Константиновича Толстого и Алексея Николаевича Толстого. Впрочем, по некоторым данным, несмотря на свое «неправильное» происхождение, Дмитрий Александрович был восстановлен в «графском Российской империи достоинстве» в 1917 году высочайшим указом.

Уроженец Крыма, Дмитрий после революции и долгих приключений очутился в эмиграции, в Чехословакии. В Праге юноша поступил на медицинский факультет Карлова университета и принимал активное участие в движении русских студентов–эмигрантов, сочувствующих СССР. Многие из них даже приняли советское гражданство. Быстролетов стал одним из руководителей Союза советских студентов в Чехословацкой Республике. Это привлекло внимание властей, и полиция попыталась выдворить его из страны. Одновременно Быстролетова приметил и резидент ИНО; он устроил его на работу в советское торгпредство. Тогда же, чтобы иметь больше времени для общественной работы, Быстроле–тов, не окончив полного курса медицинского факультета, перевелся на юридический.

В апреле 1925 года в Москве проходил I съезд пролетарского студенчества. Резидентура в Праге устроила так, чтобы Быстролетова командировали в Москву в качестве делегата съезда. В своих воспоминаниях он описывает встречу в ОГПУ, которая определила его будущее:

«В Праге меня предупредили, что в Москве со мной будут беседовать очень важные лица. И действительно, в конце апреля меня отвели в бывший долгоруковский особняк, в маленькую комнату, где на диване лежал одетым усталый сонный мужчина средних лет, а рядом, оседлав стул, положив руки на его спинку, сидел и курил мужчина помоложе, брюнет, с раскосыми глазами. Потом мне сказали, что лежал А. Х. Артузов, а сидел М. Горб^{89}. Рядом стоял еще один стул, и мне предложили сесть. Я не знал, кто эти люди и что они от меня хотят, но чувствовал, что это большие начальники и что от разговора с ними зависит моя будущая судьба. Мне шел тогда 25–й год, я был недурен собой и одет в свой лучший костюмчик, что особенно бросалось в глаза на фоне толстовок и тапочек московских студентов. На лице Горба отразилось явное недоброжелательство, он окинул меня мрачным взглядом и отвел глаза в сторону. Артузов, напротив, с видимым интересом принялся разглядывать меня и мой костюм, не скрывая доброжелательную улыбку.

– Ну, давайте знакомиться. Рассказывайте все о себе. Не тяните, но и не комкайте. Я хочу знать, из какой среды вы вышли.

Я рассказал все честно и прямо о своем происхождении, о похождениях в эмиграции. Горб нахмурился и окончательно помрачнел. Артузов расхохотался при рассказе о комичных эпизодах из жизни деда со стороны матери – казака, а насчет отца уточнил, что я его не знаю, сам ему не писал, от него писем не получал, но воспитывался на его деньги, передаваемые тетей, Варварой Николаевной Какориной.

Выслушав мой рассказ, Артузов обратился к Горбу:

– Ладно, ладно, Миша, все проверим, все в наших руках. Но товарища мы к делу пристроим. Испытаем в работе, а там будет видно.

Горб молчал.

– Пустим его, Миша, по верхам. Ты понял меня? По верхам. – Артузов поднял руку к потолку и, все еще лежа на диване, пошевелил в воздухе пальцами. – Посмотрим, чего он стоит. – И, обращаясь уже ко мне, спросил: – Где вы хотели бы у нас работать?

– Я не знаю… – начал я, но, поняв, что робость не произведет хорошего впечатления, добавил, выпятив грудь: – Там, где опаснее!

Артузов улыбнулся, Миша отвернулся.

– Опаснее всего вербовать друга в стане врагов! – сказал Артузов. – Работа вербовщика считается у нас наиболее опасной.

Я не имел никакого представления об этой работе, но храбро сказал:

– Ну что ж, я хотел бы быть вербовщиком.

– Ладно. Ладно, идите. Посмотрим, – закончил разговор Артузов. – Желаю успеха.

Так я вернулся в Прагу сотрудником Иностранного отдела и с этого времени в графе «стаж работы» всегда проставлял в анкете именно эту дату».

Таким образом, принял Быстролетова в Иностранный отдел начальник… Контрразведывательного отдела! И присутствовавший при беседе помощник начальника ИНО Горб хоть и морщился, но указание «чужого» начальника выполнил. Уже одно это красноречиво свидетельствует об авторитете Артузова в ОГПУ.

«… Я был недурен собой», – скромно пишет Быстроле–тов. На самом деле он был невыразимо красив, прямо–таки голливудский герой–любовник типа Кларка Гейбла. К тому же, что вовсе не типично для кинозвезд, умен, хорошо образован, обладал литературными способностями, прекрасно рисовал – занимался и живописью, и графикой. В довершение всего в совершенстве владел… двадцатью иностранными языками! Стоит перечислить их: английский, немецкий, датский, голландский, фламандский, норвежский, африка–нерский, шведский, португальский, испанский, румынский, французский, итальянский, сербохорватский, чешский, словацкий, болгарский и польский. Украинский и белорусский Быстролетов за иностранные не считал.

Примерно столько же языков знал и Менжинский. Однако активно Менжинский пользовался только тремя или четырьмя, говорить по–персидски или по–японски ему на Лубянке попросту было не с кем. Быстролетову же приходилось пользоваться едва ли не всеми в своих бесчисленных скитаниях по миру – то под видом венгерского графа Лади–слава Перельи, то английского лорда Роберта Гренвилла, то чеха Йозефа Швермы, то грека Александра Галласа…

Быстролетов стал превосходным вербовщиком, в этом ему помогали редкостные не только лингвистические, но и артистические способности.

Разведчик от Бога, он оказался и прирожденным изобретательным розыскником, в этом отношении ему могли бы позавидовать самые удачливые контрразведчики и агенты угро. Порой он творил настоящие чудеса.

Как–то в одной из европейских резидентур стало известно, что в типографии английского Форин Офис, то есть министерства иностранных дел, работает наборщик, который сильно нуждается в деньгах. За полтора года, объездив несколько стран, Андрей, не располагая больше никакими данными, разыскал этого человека, который оказался всего лишь посредником. Не довольствуясь этим, Быстролетов сумел идентифицировать и подлинного владельца информации – высокопоставленного чиновника МИД – и завербовать его. В результате в ИНО «потекли» секретные документы, раскрывающие планы и намерения английской внешней политики.

За эту операцию Дмитрий Быстролетов был награжден коллегией ОГПУ 17 ноября 1932 года боевым оружием с надписью «За беспощадную борьбу с контрреволюцией».

Поразительно, но это чудо Андрею удалось повторить еще раз! В Парижское полпредство ИНО пришел человечек маленького роста с красным носиком и предложил за 200 тысяч франков продать итальянские коды, пообещав, что по мере смены шифров будет доставлять за деньги очередные. Ему предложили оставить их до утра и… обманули, решив «сэкономить». За ночь шифры скопировали и вернули Носику, не заплатив и франка.

В Москве коды и шифры изучили, они оказались подлинными, с их помощью прочитали ряд секретных документов итальянского правительства и дали указание продолжать связь с источником. Когда выяснилось, что эта связь из–за дурости парижских скупердяев безнадежно утеряна, разразился скандал. По отношению к усердным дуракам были приняты соответствующие меры, но дело этим, разумеется, исправить не удалось. Выручил все тот же Андрей. Не располагая никакими иными данными, кроме того, что иници–ативщик – человек маленького роста с красным носиком, он разыскал его и завербовал^{90}.

Кому–то может показаться удивительным, но в числе эффективно работавших агентов ИНО было немало бывших белых офицеров и даже генералов. Причем не на материальной, а на идейной основе. Сказались патриотизм, подлинная любовь к Родине лучших представителей российского офицерского корпуса. В ряде случаев этих людей даже не вербовали, они добровольно, по собственной инициативе предлагали свои услуги советской разведке. Одним из них был бывший российский военный атташе в Великобритании генерал–майор Павел Павлович Дьяконов.

Полковник Генерального штаба Дьяконов в составе Русского экспедиционного корпуса во Франции три года воюет против немцев на Западном фронте. Боевые заслуги Павла Павловича отмечены семью русскими и пятью французскими орденами. За храбрость в битве на Марне он удостоен Офицерского креста ордена Почетного легиона, дающего право на получение французского гражданства. В начале 1917 года командир 2–го Особого полка Русского экспедиционного корпуса производится в генерал–майоры. В сентябре того же года уже Временным правительством командируется в Лондон на военно–дипломатическую должность. В 1920 году аппарат военного атташе в Великобритании ликвидируется, и Дьяконов переезжает на постоянное жительство в Париж.

Поначалу Павел Павлович разделяет взгляды белой эмиграции, хотя, в отличие от многих офицеров и генералов, оказавшихся за пределами отечества, участия в Гражданской войне он не принимал. Постепенно он разочаровывается в эмигрантском движении, особенно в деятельности РОВС. Метод тотального террора против соотечественников в СССР и работающих за рубежом вызывает у него активное неприятие, переходящее в потребность препятствовать ему всеми силами.

В марте 1924 года генерал Дьяконов в приемные часы явился в полпредство СССР в Париже, представился дежурному сотруднику, попросил дать ему листок бумаги и написал следующее заявление:

«Настоящим я заявляю, что, будучи в прошлом человеком, враждебно настроенным по отношению к Советской власти, в настоящее время я решительно изменил свое отношение к ней. Обязуюсь охранять, защищать и служить интересам Союза Советских Социалистических Республик и его правительства. П. Дьконов, Париж, март 1924 г.».

Плодотворное сотрудничество Павла Павловича Дьяконова продолжалось до оккупации Парижа немецкими войсками в 1940 году. В числе арестованных гитлеровскими спецслужбами антифашистов оказался и Дьяконов. В гестаповских застенках его допрашивали почти полтора месяца. Шестидесятидвухлетний русский генерал держался мужественно.

Правительство СССР, узнав об аресте Дьяконова, предоставило ему и его дочери Марии советское гражданство. Народный комиссариат иностранных дел СССР потребовал от германских властей незамедлительно освободить арестованных. Требование было удовлетворено – немецкая сторона тогда еще делала вид, что строго соблюдает определенные пактом 1939 года «дружеские» отношения с нашей страной. Дьяконовы были освобождены и в 1941 году вернулись на родину^{91}.

Но самая драматичная история связана с другим русским офицером, уже не только царской, но и белой армии – Николаем Владимировичем Скоблиным и его женой, знаменитой исполнительницей народных песен и романсов Надеждой Васильевной Плевицкой.

Потомственный военный, Скоблин в 1914 году окончил Чугуевское военное училище и в скромном чине прапорщика^{92} направлен на фронт, в 126–й Рыльский пехотный полк. Воевал отважно, в боях проявил не только личную храбрость, качество в русском офицерстве обычное, но и незаурядные командирские способности. Получил несколько наград, в том числе самые почетные: орден Святого Георгия и золотое Георгиевское оружие. С началом Гражданской войны Скоблин в стане белых, в Добровольческой армии, в Корниловском ударном полку. Последовательно командует ротой, батальоном, наконец, самим Корниловским полком.

В Русской армии генерала Врангеля Скоблин уже начальник Корниловской дивизии. Врангель производит двадцатишестилетнего полковника в генерал–майоры, награждает недавно учрежденным орденом Святого Николая Чудотворца.

После эвакуации врангелевских войск из Крыма в Галлиполийском лагере Скоблин командует Корниловским полком, сформированным из остатков Корниловской дивизии. Здесь же, в Галлиполи, Скоблин женится на Надежде Пле–вицкой. Она была на десять лет старше молодого генерала, и он стал ее пятым мужем.

В эмиграции Плевицкая много гастролировала по всему миру. Безмерно влюбленный в жену, Скоблин сопровождал ее в поездках и принимал участие в деятельности РОВС, оставаясь командиром Корниловского полка.

Так продолжалось до сентября 1930 года, когда в дом Скоблина в местечке Озуар–ла–Феррьер под Парижем явился бывший его подчиненный по Добровольческой армии штабс–капитан Петр Георгиевич Ковальский.

Биографии двух офицеров до определенного момента были весьма схожими. Ковальский в 1914 году поступил в военное училище, только не в Чугуеве, а в Одессе, срочно был выпущен прапорщиком и направлен на фронт. Три ранения, восемь наград. Правда, выше штабс–капитана не поднялся. После поражения белых оказался в Польше, работал вначале ночным сторожем, потом в строительной конторе. Эмигрантская жизнь надоела до чертиков. В 1921 году Ковальский явился в советское полпредство в Варшаве и выразил желание вернуться на родину. Ему разрешили. Поселился Ковальский на Украине, здесь же принял предложение чекистов стать сотрудником ИНО ГПУ республики. Ему был присвоен псевдоним Сильвестров. В 1930 году Сильвестрова передают в распоряжение центрального аппарата ИНО ОГПУ.

Узнав, что Ковальский – бывший корниловец, Артузов попросил его написать подробную записку о своих знакомых офицерах по службе в Добровольческой армии, ныне находящихся в эмиграции.

Список Ковальского оказался внушительным. В частности, в нем имелась и такая информация:

«…Генерал Скоблин – познакомились в 1917 году при формировании Отдельного ударного отряда VIII армии. Скоблин был штабс–капитаном. Мы были большими приятелями. Почти год служили в одном полку – Отдельный ударный отряд, Корниловский ударный полк, Славянский ударный полк, Корниловский ударный полк. После ранения один раз гостил у него в Дебальцево, в другой раз кутили в Харькове в „Астраханке“ в 1919 году…»

Проанализировав список Ковальского со своими коллегами, наведя дополнительные справки через парижскую резидентуру, Артузов принял решение, которое могло бы показаться руководству ОГПУ фантастическим: через Ковальского завербовать одного из признанных героев белой армии, георгиевского кавалера и генерала Скоблина. Предложение было принято, и Ковальский, которому в Центре присвоили псевдоним ЕЖ/10, отбыл в Париж.

Не стоит интриговать читателя: расчет Артузова полностью оправдался. Скоблин принял предложение Ковальского о сотрудничестве с советской разведкой именно как русский патриот и офицер. Тогда же он написал и передал в Москву через Ковальского следующее заявление.

«ЦИК СССР

От Николая Владимировича Скоблина

ЗАЯВЛЕНИЕ

12 лет нахождения в активной борьбе против Советской власти показали мне печальную ошибочность моих убеждений.

Осознав эту крупную ошибку и раскаиваясь в своих проступках против трудящихся СССР, прошу о персональной амнистии и даровании мне гражданства СССР.

Одновременно с сим даю обещание не выступать как активно, так и пассивно против Советской власти и ее органов. Всецело способствовать строительству Советского Союза и о всех действиях, направленных к подрыву мощи Советского Союза, которые мне будут известны, сообщать соответствующим правительственным органам.

10 сентября 1930 г. Н. Скоблин».

Довольный Артузов наложил на этом документе свою резолюцию: «Заведите на Скоблина агентурное и рабочее дело под псевдонимом „Фермер–ЕЖ/13“».

Через несколько месяцев Скоблин и Плевицкая встретились в Берлине с представителем ИНО. Им было объявлено, что ЦИК СССР персонально амнистировал их обоих (Надежда Васильевна написала аналогичное заявление). Тогда же Скоблин подписал обязательство о сотрудничестве с советской разведкой – как он полагал, разведкой Красной армии.

«ПОДПИСКА

Настоящим обязуюсь перед Рабоче–Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР.

21/1.31. Берлин. Б[ывший] генерал Николай Владимирович Скоблин».

Такое же обязательство подписала и Плевицкая, получившая псевдоним Фермерша.

Ссылка на сотрудничество с разведкой Красной армии – вовсе не результат недоразумения. Сама аббревиатура ОГПУ вызывала у всех эмигрантов, и не без основания, неприязнь и страх. В то же время к Красной армии они, особенно военные, относились с должным уважением. Со временем многие бывшие офицеры стали рассматривать ее как преемницу русской армии (исторически это соответствовало истине) и службу в ней или ее разведке уже не считали изменой данной ими некогда присяге.

Плодотворное сотрудничество с Фермером и Фермершей советской разведки продолжалось до сентября 1937 года, когда Артузова уже не было в живых. По указанию нового наркома НКВД Николая Ежова был разработан план похищения преемника Кутепова на посту председателя РОВС генерал–лейтенанта Евгения Карловича Миллера. Непосредственно акцию осуществляли разведчики Александр Орлов (Швед), Сергей Шпигельглас (Дуглас), Яша Сереб–рянский, Георгий Косенко (Фин), Михаил Григорьев (Александр) и Вениамин Гражуль, а также несколько привлеченных агентов. Роковой для Фермера ошибкой стало то обстоятельство, что именно ему было поручено завлечь Миллера в ловушку – якобы на конфиденциальную встречу с двумя «немецкими офицерами». Похищение прошло безукоризненно, но, как оказалось, уходя, осторожный Миллер оставил на своем столе записку с уведомлением, что отправился на встречу, организованную генералом Скоблиным.

После исчезновения Миллера^{93} записка была обнаружена и Скоблин изобличен. Разведчикам удалось переправить Фермера в Испанию, где полным ходом шла гражданская война. Там он и погиб при невыясненных до сих пор обстоятельствах. Заочно французским судом Скоблин был приговорен к пожизненной каторге. Надежда Плевицкая за соучастие в похищении была приговорена к двадцати годам лишения свободы и умерла в тюрьме 5 октября 1940 года…

НКВД рассчитывал, что после похищения Миллера пост председателя РОВС достанется Скоблину, но из–за грубого промаха не только не достиг поставленной цели, но и лишился двух ценных агентов…

Работая начальником ИНО ОГПУ—НКВД, Артузов руководил блистательной плеядой разведчиков, россиян по происхождению, зачастую участвовавших в Гражданской войне на стороне красных изначально.

Из ветеранов службы в первую очередь следует назвать имена Василия Михайловича и Елизаветы Юльевны Зарубиных, возможно, самой заслуженной супружеской пары в истории советской разведки, как по продолжительности работы за рубежом, так и по ее эффективности.

Василий Михайлович родился в Москве, в семье железнодорожника, окончил двухклассное училище и в четырнадцать лет вынужден был пойти работать. В Первую мировую войну – солдат, за антивоенную агитацию определен в штрафную роту, весной 1917 года – ранен. После революции два года служил в Красной армии. После демобилизации – работа в ЧК. Зарубин принимает участие в борьбе с бандитизмом, потом в Москве обеспечивает восстановление разрушенного войной железнодорожного транспорта.

В 1923 году начинается собственно разведывательная деятельность чекиста. Вначале он во Владивостоке занимается борьбой с международными торговцами наркотиками и оружием, потом его направляют в Китай. Прикрытие – скромная должность завхоза советского консульства. По возвращении из командировки – уже постоянная работа в ИНО ОГПУ.

Елизавета Юльевна была моложе мужа на шесть лет. Родилась в семье зажиточной – отец был управляющим лесным хозяйством в имении помещика Гаевского в нынешней Черновицкой области Украины. Елизавета получила прекрасное образование в Черновицком, Парижском и Венском университетах. Свободно владела румынским, немецким, французским и английским языками. Девятнадцатилетней девушкой принимала участие в революционном движении в Бессарабии, в двадцать три вступила в Компартию Австрии. Когда она работала переводчицей в полпредстве и торгпредстве СССР в Вене, к ней пригляделись сотрудники резидентуры ИНО. Завершилось все тем, что Елизавета Юльевна стала кадровой сотрудницей ИНО, где все называли ее Лизой Горской. Уже в 1925—1926 годах она выполняла задания разведки в Австрии и Турции.

Как разведчица Лиза Горская имела лишь один недостаток – была необычно красива, на улице на нее оборачивались, особенно мужчины.

Когда Артузов стал руководителем Иностранного отдела, Зарубины уже четыре года работали нелегально во Франции. После столь длительной командировки разведчикам обычно предоставляли передышку. Так и намечалось. Однако приход Гитлера к власти эти планы поломал. Артузов был вынужден направить их в Германию. Здесь Василий Михайлович в качестве представителя американской кинокомпании (аккредитацию от нее получил хитрым способом настоящую) проработал несколько лет. В руководимой им нелегальной резидентуре было пятеро кадровых сотрудников и восемь ценных агентов. У Елизаветы Юльевны на связи также было несколько агентов, завербованных ею лично.

Когда началась Великая Отечественная война, Василий Зарубин (под фамилией Зубилин) был назначен резидентом внешней разведки в Нью–Йорке – естественно, вместе с женой. Перед отъездом в Америку Зарубина принял Сталин и, как потом вспоминал сам Василий Михайлович, поставил перед ним главную задачу: смотреть за тем, чтобы правящие круги США не договорились с гитлеровской Германией и не закончили войну сепаратным миром.

После возвращения в Москву Зарубин в звании генерал–майора работал заместителем начальника внешней разведки^{94}.

В 1933 году Артузов направил в Берлин в качестве легального резидента Бориса Гордона. Выбор оказался удачным: Гордон подобрал в Берлине и других городах Германии успешно действующую группу агентов–установщиков. Он же принял на связь Балтийца – Арвида Харнака, после того как Артузов утвердил эту кандидатуру для постоянного сотрудничества.

При Артузове вырос в крупного организатора внешней разведки Сергей Михайлович Шпигельглас, который впоследствии некоторое время даже исполнял обязанности ее начальника. С его именем связано проведение нескольких боевых операций за рубежом.

В тот же период проявились выдающиеся способности разведчика Станислава Глинского (Смирнова), которого Ар–тузов посылал резидентом Иностранного отдела в Чехословакию и Францию. В частности, Глинскому удалось проникнуть в канцелярию президента и премьер–министра страны, а также в посольство Великобритании в Париже. Полученные документы представляли большую ценность для наркоматов обороны и иностранных дел СССР, не говоря уже о собственном ведомстве. Глинский–Смирнов был награжден двумя орденами Красного Знамени именно как действующий за рубежом разведчик, а не ответственный сотрудник Центра. Артузов хорошо знал и ценил Глинского еще по операции «Синдикат–2», в которой тот принимал участие.

К сожалению, и Шпигельглас, и Глинский, и многие другие их коллеги–разведчики не пережили годы Большого террора. Борис Гордон погиб минут на двадцать раньше Ар–тузова от руки того же «исполнителя»…

Первые недели 1934 года не предвещали Артузову, как и миллионам его соотечественников, ничего плохого. Успехи первой пятилетки были впечатляющими. Один за другим вступали в строй гиганты индустрии. Было открыто судоходство по Беломорско–Балтийскому каналу имени Сталина, протяженностью в 227 километров с 19 шлюзами. Сотни «ка–налоармейцев» – заключенных были освобождены досрочно и даже награждены орденами (большинство из них через три–четыре года вновь очутились в лагерях). Высшую награду страны – орден Ленина получили восемь человек, среди них чекисты – заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода, его будущий следователь, начальник строительства Лазарь Коган, Семен Фирин–Пупко. Завершилась коллективизация сельского хозяйства, и все верили, что проблема продовольствия в стране окончательно решена. О том, какой ценой достались все эти достижения, мало кто знал.

Газеты и радио трубили о великих победах многонационального советского народа под руководством Коммунистической партии во главе с ее мудрым вождем товарищем Сталиным. И народ ликовал. Страна шла навстречу XVII партсъезду, встречая его – так родилась традиция – новыми трудовыми свершениями.

Артур Христианович, которому личное честолюбие не было свойственно, искренне гордился тем, что коммунисты ОГПУ избрали его делегатом высшего партийного форума – XVII съезда ВКП(б). Того самого, который тогда называли «Съездом победителей», а сегодня – «Съездом расстрелянных». Это образное выражение, к сожалению, полностью соответствует действительности.

Из 1996 делегатов съезда 1108 были репрессированы, из них 848 расстреляны. Из 139 избранных съездом членов и кандидатов в члены ЦК репрессированы 98 человек, из 22 членов Центральной ревизионной комиссии – 18, из 61 члена Комиссии партийного контроля при ЦК – 29. В фойе Большого Кремлевского дворца Артузов пришел с группой других делегатов от ОГПУ в форме, с четырьмя ромбами в петлицах – знаками различия, положенными сотрудникам высшей категории^{95}, с орденом Красного Знамени и двумя серебряными знаками «Почетный чекист». До нас дошла единственная фотография Артура Христиановича с ромбами, с наградами – не сохранилось ни одной.

Шестеро чекистов были избраны на XVII съезде в руководящие органы партии. Членами Центрального Комитета стали председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский, заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода (впервые) и заместитель председателя ОГПУ и председатель ГПУ Украины Всеволод Балицкий, кандидатом в члены ЦК – полпред ОГПУ по Дальневосточному краю Терентий Дерибас. Заместитель председателя ОГПУ Яков Агранов и полпред ОГПУ по Московской области Станислав Реденс стали членами Центральной ревизионной комиссии. Из шестерых только Менжинский умер своей смертью. В числе расстрелянных оказались все до одного делегаты–чекисты.

Еще два мало известных пока в стране человека были впервые избраны в состав Центрального Комитета: сотрудник аппарата ЦК Николай Ежов (избранный также в состав Оргбюро заместителем председателя Комиссии партийного контроля) и Лаврентий Берия, первый секретарь Закавказского райкома ВКП(б).

Положение Артузова в системе спецслужб казалось прочным, как никогда. Тому было и некое косвенное подтверждение: учрежденный в канун пятнадцатилетия органов ВЧК—ОГПУ новый знак «Почетный чекист» с накладной цифрой «XV» ему был вручен под номером 6^{96}.

Огорчало одно: ни для кого на Лубянке не было секретом, что здоровье Менжинского ухудшается с каждым днем. Вячеслав Рудольфович с семьей жил в скромной квартире, переоборудованной из бывшей аптеки в Кавалерском корпусе Кремля. В дни ноябрьских праздников 1933 года он из нее съехал лишь потому, что был уже не в состоянии подниматься на второй этаж. После чего окончательно поселился на даче Шестые Горки. Летом 1933 года он месяц лечился в Кисловодске, самочувствие его несколько улучшилось. Однако, когда он покидал курорт, врачи настоятельно рекомендовали ему работать не более трех–четырех часов в сутки. Теперь он приезжал на службу не чаще двух раз в неделю и сотрудников приглашал к себе только по очень серьезным делам.

Менжинский скончался на даче в половине шестого утра 10 мая 1934 года, по заключению авторитетнейших профессоров медицины – «от острой сердечной недостаточности (паралича) сердца, резко измененного и работавшего в последние годы неполноценно».

14 мая Артузов вместе с тысячами москвичей прощался с председателем ОГПУ. Бронзовую урну с прахом замуровали в Кремлевскую стену, рядом с прахом стратонавтов Павла Федосеенко, Андрея Васенко и Ильи Усыскина, погибших при катастрофе стратостата «Осоавиахим–1», после того как 30 января 1934 года они установили мировой рекорд высоты, поднявшись над землей на 22 километра.

Смерть Менжинского Артузов воспринял как потерю близкого человека. Уход Вячеслава Рудольфовича из жизни стал еще одним «водоразделом» в истории ВЧК—ОГПУ. Между прошлым и будущим. Он означал испарение последних остатков революционной романтики в деятельности Лубянки, превращение ее, как скажет через три года Артузов, в полицейское ведомство с фельдфебельским стилем работы. А на самом деле – и того хуже, много хуже…

На второй день после похорон по Лубянке поползли слухи. Говорили о грядущей реорганизации, обсуждали шансы кандидатов в председатели. Почему–то все думали, что «новый» придет со стороны, чаще всего называли фамилию наркома внешней и внутренней торговли Анастаса Микояна.

Реорганизация грянула, да еще какая!

10 июля ОГПУ при Совнаркоме СССР было преобразовано в Народный комиссариат внутренних дел (НКВД) СССР. Точнее – НКВД СССР был как бы воссоздан заново, поскольку существовавший ранее НКВД РСФСР был упразднен в 1930 году. Наркомом НКВД СССР был назначен Генрих Ягода, первым заместителем наркома – Яков Агранов, вторым заместителем – Георгий Прокофьев, сделавший карьеру в должности начальника Экономического управления, а затем работавший начальником Главного управления рабоче–крестьянской милиции и заместителем председателя ОГПУ^{97}.

Так появился на свет чудовищный монстр, в состав которого вошло не только бывшее ОГПУ в полном составе, но также пожарные команды, лесная охрана и пр. и пр. – даже загсы, кладбища и единственный в стране московский крематорий, что было весьма, впрочем, дальновидно. Из Наркомата юстиции РСФСР и других в НКВД СССР были переданы все дома заключения, изоляторы, исправительно–трудовые колонии. Так завершилось формирование (но не прекратилось расширение) «архипелага ГУЛАГ».

Все бывшие оперативно–чекистские подразделения ОГПУ – Особый, Секретно–политический, Иностранный, Оперативный, Учетно–статистический, Транспортный, Специальный отделы, Экономическое управление, переименованное в отдел, – были объединены в Главное управление государственной безопасности (ГУГБ). Так впервые появился и навсегда утвердился термин «органы государственной безопасности».

Первоначально должность начальника ГУГБ (в отличие от других главных управлений) штатным расписанием не предусматривалась. Ее исполнял сам нарком, но фактически руководителем ГУГБ стал Яков Агранов.

ГУГБ в составе НКВД оставалось элитным, автономным, непроницаемым для других служб и подразделений управлением. Более того, Ягода стал постепенно назначать руководителями других главков и отделов сотрудников бывшего ОГПУ с сохранением за ними старых спецзваний госбезопасности и более высоких должностных окладов. Таким образом, все ключевые посты в наркомате и на местах были заняты «надежными» кадровыми чекистами.

Между тем тяжелая ситуация сложилась в IV (разведывательном) управлении Штаба РККА. Осенью 1933 года случился провал в Финляндии – были арестованы резидент военной разведки и два его помощника. Через месяц – еще более серьезный провал во Франции: арестованы резидент, его помощник, ряд агентов, в том числе особо ценный, работавший в отделе шифров министерства военно–морского флота. В январе 1934 года провалилась агентура разведотдела Особой Краснознаменной Дальневосточной армии (ОКДВА) в Маньчжурии. На этом, к сожалению, цепь неудач не кончилась…

25 мая 1934 года Артузова вызвали в Кремль. В кабинете Сталина уже находились народный комиссар обороны и член Политбюро Клим Ворошилов и заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода. О степени серьезности разговора с «одним из секретарей ЦК» свидетельствует его беспрецедентная продолжительность – шесть часов!

Итогом встречи было постановление Политбюро ЦК ВКП(б): назначить начальника ИНО ОГПУ Артура Христиановича Артузова по совместительству заместителем начальника IV управления Штаба РККА. Ему предлагалось в месячный срок проанализировать работу военной разведки и предложить меры по устранению недостатков. Он должен был также в дальнейшем перестроить центральный аппарат Разведупра и его агентурные сети, образовать совместную комиссию в составе начальника Разведупра Штаба РККА и начальников Иностранного и Особого отделов ОГПУ для координации действий военной и политической разведок, а также создать при Разведупре школу разведки (до этого здесь имелись лишь краткосрочные курсы).

Как впоследствии писал сам Артузов, Сталин, направляя его на работу в Разведупр, сказал, что он должен быть там его глазами и ушами.

Так Артузов стал владельцем еще одного служебного кабинета в знаменитом, в два этажа, «шоколадном домике» в Большом Знаменском переулке под номером 17. Оперативные отделы и службы обитали по тому же адресу в большом четырехэтажном здании рядом.

При назначении Артузов оговорил единственное условие: чтобы ему разрешили взять с собой в Разведупр из ОГПУ по своему усмотрению около тридцати сотрудников. Просьба была удовлетворена. Пришедшие с Лубянки вместе с Артуром Христиановичем люди, как правило, заняли ключевые и ответственные посты. Одним из помощников начальника РУ стал Лев Николаевич Захаров (псевдоним Мейер), начальником 1–го отдела (военная разведка в странах Запада) – Отто Оттович Штейнбрюк, начальником 2–го отдела (военная разведка в странах Востока) – Федор Яковлевич Карин.

К 23 июня 1934 года Артузов подготовил подробный доклад, основные положения которого были им в «рабочем порядке» обговорены с наркомом Ворошиловым. В тот же день докладная записка и объемистый, 16 страниц машинописного текста, доклад под грифом «Совершенно секретно» были с фельдъегерем отправлены «тов. Сталину» и наркому обороны СССР «тов. Ворошилову». Профессионально и дотошно были выявлены недостатки и сделаны предложения по улучшению, и радикальному, работы IV управления Штаба РККА. Незадолго до своей кончины Борис Гудзь предоставил автору полный текст этого доклада. (Примечательно, что, приводя примеры нарушения сотрудниками правил конспирации, Артузов назвал и знаменитого в будущем разведчика, видного географа, венгерского коммуниста Шандора Радо, лично ему тогда не знакомого. За излишнюю разговорчивость в Париже со случайным давним знакомым.)

На оригинале доклада наискось, в левом верхнем углу резолюция: «Мой архив. И. Ст.». На той же странице сверху, тем же почерком: «От тов. Артузова».

Артузов разобрался с провалами. Разумеется, в каждом конкретном случае были свои особенности и нюансы. Но профессиональный анализ выявил общую закономерность: крайне низкую дисциплинированность военных разведчиков, откровенную разболтанность, пренебрежение основополагающими правилами конспирации.

Ян Карлович Берзин (он же Павел Иванович, настоящее имя Кюзис Петерис), человек весьма заслуженный и уважаемый, руководивший военной разведкой с марта 1924 года (!), явно ослабил, если не утратил, контроль за деятельностью центрального аппарата и резидентур.

Требования к военной разведке со стороны и руководства страны, и Наркомата обороны значительно возросли именно в 1934 году. Как и предсказывал Артузов, сближение Варшавы с Москвой оказалось чисто тактическим ходом польской дипломатии, своего рода «дымовой завесой». Началось активное сближение Германии и Польши, антисоветская политика последней стала достаточно откровенной. Обозначилась военная угроза и на Дальнем Востоке – со стороны Японии. Так что укрепление военной разведки даже за счет некоторого ослабления, хоть и временного, политической было крайней необходимостью. Спустя полгода ЦИК СССР утвердил положение о Народном комиссариате обороны (НКО) СССР. Теперь военная разведка стала именоваться Разведывательным управлением (Разведупр, или РУ) РККА, то есть перешла из Штаба РККА в прямое подчинение наркому обороны Ворошилову.

…Заканчивался 1934 год страшно.

1 декабря в Ленинграде в коридоре Смольного выстрелом из нагана в затылок почти в упор был убит первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), одновременно секретарь и член Политбюро ЦК ВКП(б) Сергей Киров.

Сергей Миронович никогда не принадлежал к ведущей группе в Политбюро, на заседания которого не всегда и приезжал из Ленинграда, никто в ЦК не рассматривал его как наследника, тем более – соперника Сталина на роль генерального секретаря. (К слову сказать, начиная с XVII съезда генеральный секретарь в ЦК не избирался. Этот пост возродил Леонид Брежнев. Совместные постановления Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) Сталин подписывал как «Секретарь ЦК», причем его подпись шла второй после подписи Молотова.)

Киров был вернейшим соратником Сталина, который являлся для него абсолютным, непререкаемым авторитетом, к тому же искренне любимым. Все версии о том, что старые коммунисты на XVII съезде предлагали ему стать генсеком, – чистой воды мифы.

Но Киров выгодно отличался от других «вождей» второго плана: был доступен, демократичен без рисовки, превосходно умел найти общий язык с любой аудиторией и был по–настоящему популярен среди жителей Ленинграда, особенно рабочих. Примечательно, что только двух деятелей партии ее рядовые члены да и беспартийные по–народному называли только по отчеству: Ленина – Ильич, Кирова – Мироныч. Потому–то его злодейское убийство было воспринято населением страны с таким негодованием, потому–то все вдруг и поверили, что убили его враги народа. Первоначально таковыми объявили белогвардейцев, затем сторонников Каменева и Зиновьева.

После XX съезда КПСС маятник общественного мнения, как это характерно для советского менталитета вообще и российского в частности, резко качнулся в противоположную сторону, да так там и застыл в совершенно невероятном с точки зрения законов механики положении. По новой версии, злодейский выстрел в Кирова организовали ленинградские чекисты по прямому или намеком отданному распоряжению Сталина.

Лишь некоторые историки и литераторы, в том числе и автор настоящей книги, полагают, на основании непредвзятого изучения фактов и логики^{98}, что преступление совершил одиночка – озлобленный, с неуравновешенной психикой неудачник в жизни Леонид Николаев. Но Сталин с изощренным искусством использовал эту трагедию в своих целях – для развязывания Большого террора, в частности для подведения под него псевдозаконодательной базы – беспрецедентного по своей жестокости постановления ЦИК СССР. Оно открывало дорогу к полному произволу властей. Постановление предписывало дела о терроре рассматривать в десятидневный срок, слушание проводить в отсутствии прокурора и защиты; обжалование приговора исключалось, сам приговор следовало приводить в исполнение немедленно по его вынесении.

Последующая практика показала, что слушание по таким делам на Военной коллегии Верховного суда СССР укладывалось в 10—15 минут. Только в исключительных случаях казнь откладывалась на день–два, иногда всего лишь из–за перегрузки исполнителя.

Примечательно, что номинальный председатель ВЦИК СССР, «всесоюзный староста» Михаил Калинин, известный тем, что при своей благостной внешности сельского дьячка не пропускал в Кремле ни одной юбки, не успел данное постановление даже подписать: под ним красовалась подпись лишь секретаря ЦИК – Авеля Енукидзе.

Уже через несколько недель на основании данного постановления были казнены и Николаев, и его якобы соучастники, а позднее – все члены семьи. Кроме того, из Ленинграда было выселено и сослано в отдаленные местности несколько тысяч «бывших»: титулованных дворян, просто дворян, чиновников дореволюционных государственных учреждений, офицеров старой армии.

Чекистов поначалу террор не коснулся. Начальник Ленинградского управления НКВД Филипп Медведь, его первый заместитель Иван Запорожец, еще несколько ответственных сотрудников управления за «халатность» были осуждены к двух–трем годам лишения свободы, но и те не отбыли, их направили на чекистские должности в дальние лагеря. Однако через несколько лет всех их расстреляли.

Несколько ветеранов–чекистов, в том числе один работавший тогда в Ленинграде, рассказывали автору, что и в НКВД почти все верили, что Зиновьев, во всяком случае, к убийству Кирова причастен, потому как знали мстительный и подловатый характер Григория Евсеевича. Если кто и сомневался, то помалкивал. Но вот в участие чекистов в теракте (как утверждалось позднее) не верил никто. Все знали, что Медведь был глубоко предан Кирову, любил его как родного, при необходимости отдал бы за Мироныча жизнь. Запорожец попросту не мог иметь к заговору (если бы даже таковой имел место) никакого отношения. Он прибыл в Ленинград на должность заместителя Медведя в июле, в августе, упав с верховой лошади, получил тяжелейший перелом ноги, который лечил много месяцев, и в городе больше не появлялся.

Несомненно, понимал это и Сталин, почему и применил поначалу к ленинградским сотрудникам поразительно мягкое наказание. Тому есть и еще одно объяснение: у Сталина уже созревал план физической расправы с оппозиционерами и «обижать» на данном этапе чекистов ему было просто не с руки. Их время еще наступит…

Можно с очень большой долей вероятности предположить, что Артузов, как профессионал высочайшего класса, не верил в существование заговора против Кирова, что террорист был связан с заграницей (не важно, с белогвардейцами или Троцким). Ни от ИНО, ни от контрразведки, ни от СПО, ни от Разведупра даже слабенького сигнала о подготовке такого акта не поступало. Кроме того, опять же как профессионалу ему было ясно, что ни одна серьезная антисоветская группа не выбрала бы в качестве исполнителя психически неуравновешенного человека, с полным отсутствием опыта конспирации, каковым являлся Леонид Николаев.

Версия о причастности высокопоставленных сотрудников НКВД к терактам против «вождей» с самого начала была рассчитана на людей, не способных критически воспринимать услышанное или прочитанное. Впоследствии Ягоде предъявили обвинение в причастности к убийству не только Кирова, но и Менжинского, Куйбышева, Горького и его сына Максима. И никто не задался вопросом: почему же Ягода не начал со Сталина? Тем более что личную охрану вождя много лет возглавлял «соучастник» Ягоды по заговору Карл Паукер?

…21 мая 1935 года Артур Христианович Артузов был освобожден от обязанностей начальника ИНО ГУГБ НКВД СССР и полностью сосредоточился на работе в Разведывательном управлении Рабоче–Крестьянской Красной армии.

Начальником Иностранного отдела ГУГБ был утвержден Абрам Слуцкий, его первым заместителем Борис Берман и вторым – Валерий Горожанин.