Ассирийская магия

Глава I ДЕМОНЫ

Ассирийская магия — это, главным образом, оборонительное оружие. Мы почти не видим, чтобы она применялась с целью вызвать благоприятное событие, но почти всегда — с целью предотвратить какое-то несчастье, потому ли, что древний халдей не верил в возможность воздействовать на силы добра, или же, скорее, потому, что он полагал счастье в отсутствии страдания, инстинктивно опережая построения Эпикура. Зло, против которого направлена его магия,— это почти исключительно зло физическое, недуг, боль. Игнорируя истинные причины этого зла, человек относил его то за счет злых духов, постоянно занятых тем, чтобы приводить в расстройство вселенную или терзать его тело, то людей, одаренных высшей силой или обладающих действенными рецептами, то, наконец, более или менее нейтральных явлений, приписать которым пагубное влияние его заставляло поверхностное наблюдение или наивные рассуждения. Следовательно, прежде чем обрисовать приемы ассирийской магии, мы изучим те силы зла, против которых она была направлена: это демоны, в большинстве своем зловредные, колдуньи и рок.

До сих пор мы не располагаем методическим трактатом о демонах на ассирийском языке. У нас имеются лишь те разрозненные и часто туманные данные, которые в основном содержатся в заклинаниях, собранных в конце этой книги и особенно принадлежащих к серии утукку лемну. На основании этих обрывков почти никогда нельзя точно установить природу и роль каждого из демонов, да и нет уверенности, что сами ассирийцы имели по этому поводу такие уж сложившиеся представления. Поэтому я считаю преждевременными предпринимавшиеся ранее попытки переводить имена этих демонов, отождествляя их, зачастую слишком уж произвольно, с нашими вампирами, инкубами и суккубами, и предпочел бы, скорее, употреблять ассирийское наименование, нежели наводить читателей на ложные сопоставления. Здесь я ограничусь классификацией и обсуждением того, что сообщают тексты и памятники искусства по поводу демонов вообще и каждого из них в частности, предоставив любителям сравнений хлопоты по установлению степени их родства с демонами других народов.

Ассирийцы различали две, очень отличающиеся по численности и значению, разновидности демонов – добрых и злых. Добрые демоны играют лишь, так сказать, охранительную (negativ) роль: они занимают тело человека, дом или дворец, чтобы воспрепятствовать злым проникнуть туда и произвести опустошения. Ассириец совершенно не мог себе представить, чтобы место оставалось пустым: если дух, покровительствующий человеку, покидает его, им не замедлит завладеть злой гений. В соответствии с заклинаниями, именно таким часто бывает происхождение зла: «Его бог покинул его тело, богиня, которая давала ему советы, ушла далеко от него»[82].— «Аххазу (ahhazu) встречают человека, на которого сердит его бог, они покрывают его как одежда, они набрасываются на него, наполняют его ядом, связывают его руки, связывают его ноги, терзают его бока, орошают его желчью»[83]. Кроме того, маг обычно сопровождает экзорцизм приглашением добрых гениев вернуться в тело больного: «Злой утукку (utukku), злой алу (alu) да держатся в стороне; благотворный утукку, благотворный шеду (sedu) да придут»[84] — «Да войдут во дворец благотворный утукку, благотворный ламассу (lamassu)»[85]. Таким образом, человек и его жилище постоянно находятся в состоянии одержимости, и, поскольку привлечь добрых духов не менее насущно, чем отогнать злых, первые играют, если угодно, такую же важную роль, как и вторые; но, с другой стороны, поскольку они всего лишь стоят на страже, не делая положительно ничего хорошего, заклинания очень бедны деталями по поводу их способа существования и деятельности. Как не увидеть в этом новый пример слабости человеческого духа, столь скорого на измышление зла и столь ленивого в рассуждении о благе, столь плодовитого на изобретение пыток для ада и столь скудоумного, когда он желает описать радости рая!

В первый разряд добрых гениев следует поместить божество и богиню, которые ассоциируются с защитой каждого человека, начиная с его рождения. Они вовсе не аналогичны, как утверждал Ленорман[86], зороастрийским фраваши, «чистым формам вещей, небесным существам, соответствующим существам земным, для которых они являются бессмертными прототипами... личными духами каждого создания... в низшем ранге небесной иерархии». Не являются они и «особыми божествами, которые причастны к человеческой природе, ее несовершенствам и слабостям». Если и верно то, что они не могут устоять против силы проклятия, то не в этом состоит особенность, отличающая их от других божеств ассирийского пантеона: существуют формулы, против которых не устоит никакой бог. Наконец, эти божества-защитники не суть духи, в большей или меньшей степени лишенные индивидуальности, подобно католическим ангелам-хранителям. Это совершенно определенные, обладающие именем божества, это божества ассирийские и иногда верховные. Заклинательные формулы оставляют свободным место для имен этих божеств и больных, для которых будут читаться заклинания. Очень часто мы читаем: «Я имярек, сын имярека, бог которого — имярек, а богиня -имярек»[87]. Для того чтобы вернее обозначить больного, к его имени прибавлялось имя его отца и богов-покровителей; значит, эти боги не были туманными абстракциями вроде фраваши. Впрочем, решающим является текст, скопированный специально для Ашшурбанипала. На этот раз формула является полной: «Я, твой Ашшурбанипал, сын своего бога, бог которого –Ашшур а богиня — Ашшурит»[88]. Итак, покровителями людей, как и городов, были настоящие боги, имена которых , как мы это видим в только что процитированном тексте, несомненно, служили для образования их собственного наименования, так, например, от Мардука происходит имя Мардук-аплаиддина (Мардук дал сына)[89], от Сипа — Апиль-Син (сын Сина), от Набу - Набубалатсуикби (Набу приказал, чтобы он жил). Бог держался справа от человека, а богиня — слева: «Пусть мой бог встанет справа от меня, а моя богиня слева от меня»[90]. Не считая тех случаев, когда эти защитники принуждены покинуть своих подопечных, они могут по собственной инициативе лишить их своей помощи, чтобы наказать за преднамеренный или непроизвольный проступок. Заклинания часто призывают рассерженного бога и богиню вернуться[91]. Помимо того, что присутствие бога-покровителя предохраняет человека от происков злых духов, его посредничество может в экстренных случаях обеспечить ему защиту могущественных божеств, к чему их, возможно, не смогли бы ни принудить, ни склонить человеческие заклинания, ни молитвы[92].

Собственно говоря, единственными добрыми демонами с полностью установленными чертами являются шеду и ламассу, мы еще увидим, что существует злой шеду. О них часто упоминают царские надписи, благодаря чему мы знаем, что именно они изображались в виде крылатых быков, которых ассирийские цари ставили на стражу у входа в свои дворцы и которые в настоящее время украшают наши музеи. Вот как описывает их г-н Перро[93]: «Голова человеческая, однако вокруг венчающей ее высокой тиары поднимается несколько пар закругленных рогов. Эти рога — один из атрибутов животного, природа которого преобладает у этого составного существа... Тело и ноги бычьи, однако кольца гривы напоминают льва; общую картину довершает пара огромных крыльев, принадлежащих орлу, царю пернатых... Наконец, самое примечательное — это человеческая голова, лицо с резкими чертами, которое так удачно обрамляют массы густых волос и бороды с множеством симметричных завитков. Выражение лица серьезное и величественное, иногда почти улыбающееся, оно удивительно подходит этому таинственному и благожелательному существу, которому халдейское воображение придало этот причудливый облик и это могучее каменное тело».

Список злых демонов гораздо длиннее, чем добрых, и очень возможно, что им эта категория духов, деятельность которых вызывала у ассирийцев трепет, не исчерпывается. В заклинаниях духи зла перечисляются в соответствии с неизменным порядком, но часто не все. Наиболее полный список представляет нам заговор от колдовства[94], который называет утукку, алу, этем му (etemmu), галлу (gallu), злого илу (ilи), рабицу (rabisu), ламашту, лабацу (labasu), аххазу, лилу (lilu), ардат лили (ardat lili), намтару (namtaru) и асакку (asakku). Каждое из этих имен обозначает не персону, а вид демонов. Говоря об этих демонах, тексты сообщают: «Их семь», и, несмотря на то значение, которое вавилоняне приписывали этому числу, нам, без cомнения, следует, не воспринимая его буквально, подразумевать под ним гораздо большее количество, если мы не хотим войти в противоречие с текстом вроде следующего: «Их семеро, богов просторного неба; их семеро, богов просторной земли; их семеро, алчных богов; их семеро, богов вселенной; их семеро, злых богов; их семеро, злобных ламашту, их семеро, злых бедствий лабацу, их семеро в небесах, их семеро на земле»; или другого: «Их семеро, их семеро, их два раза по семь».

Подобно лилу или ламашту, утукку — это демон определенного вида, но, как кажется, это название так же часто использовалось для обозначения демонов вообще[95]. Несомненно, именно в этом смысле в заклинании упоминаются «утукку равнины и утукку горы, утукку моря и утукку гробницы»[96]. Зачастую сложно сказать, должно ли его описание, которое дается в заклинаниях, подразумевать собственно утукку или демонов вообще; мы тоже объединили под этим названием все те проявления, которые не являются чертами своеобразия того или иного демона, и именно с этой оговоркой следует взирать на портрет, который мы попытаемся нарисовать.

Утукку осуществляет власть зла в небе, на земле и под землей; он одновременно является «отпрыском, которого породил Ану», бог небесных пространств, «нежно любимым сыном Бела», владыки земли, и «потомком Эрешкигаль» или Аллат, властительницы ада[97]. Утукку легко сравнить с «безмерными бурями, которые обрушиваются с небес»; они — «буря, грозовая туча, неистовый ветер, ураган, вихрь, опустошающий страну, они сеют бурю; первый из семи — южный ветер, шестой — приближающийся вихрь, седьмой — грозовая туча, неистовый ветер; они — ураган, который в небесах яростно пускается в погоню, они — плотная грозовая туча, навевающая мрак на небесах; они -буря, которая приближается и среди белого дня порождает тьму; они совершают нападение с неистовым ветром, бурей, они — ливень Адада, они стоят справа от Адада; они приближаются как потоп»[98]. Итак, представляется, что, по крайней мере по происхождению, они являются персонификацией разрушительных атмосферных стихий и именно в этом смысле служат вестниками Ану[99]. Они враждуют с Эа[100], поскольку этот бог, являющийся покровителем человечества, открыл людям магические формулы, при помощи которых можно отогнать утукку. Напротив, они — гузалу, то есть опора трона Аллат, царство которой они призваны заселить, а также достойные сыновья и вестники Намтара, бога чумы. Они шествуют перед Нергалом, богом ада. Царем их является Аламу, родственную связь которого с Нергалом я установлю ниже[101]. Принадлежа до некоторой степени к божествам, они все же уступают им в силе и представляют собой не более чем, если так можно выразиться, божественные отбросы, «они плевок из желчи богов»[102]. Иногда утукку оказываются помощниками богов[103], но чаще всего по отношению к ним они не менее враждебны, чем к людям; они их не боятся[104] и даже дерзают атаковать. Лунное затмение является следствием их победы над богом Сином; «доблестный Шамаш, могущественный Адад» с самого начала оказываются неспособны противостоять им, и Белу приходится прибегнуть к помощи великого мага Эа. Они нападают на бога огня Гирpу и одолевают его[105]. На небесах им ничто не препятствует[106]; на земле они не знают преград по более веской причине: «высокие ограды, плотные ограды, они проходят сквозь них как поток; они бросаются из дома в дом; двери не останавливают их; засов не заставляет их повернуть назад. Как змея они проскальзывают сквозь дверь, как ветер они врываются сквозь половицы»[107]. Тексты и барельефы часто изображают их с крыльями[108]. Злоба их равна их могуществу: «они злобны, они злобны», настойчиво утверждает одно заклинание; они — первопричина зла[109], и нет надежды ни смягчить, ни убедить, ни привлечь их к себе, так как они не знают ни милосердия, ни разума, ни преданности и не внемлют ни молитвам, ни просьбам[110]. Им приписываются самые разные злодеяния: это они отрывают женщину от груди мужчины, похищают сына с колен отца[111]; они питаются человеческим мясом и пьют кровь, они нарушают сон и препятствуют принятию какой-либо пищи[112], и, согласно одному поразительному образному выражению, «перемалывают людей в муку»[113]. Они нападают даже на животных; «они выгоняют голубей из их жилищ; они заставляют птицу покинуть свое обиталище; они заставляют ласточку вылететь из своего гнезда; они поражают вола, они поражают осла». — «Они низвергают птицу небесную, подобно Ададу; каменного барана они хватают за голову и за рога; козла и дикого козла они хватают за шерсть; они укрощают дикого быка пустыни; на животных полей они нападают па пастбищах». Они преследуют домашних животных до самого стойла, они поселяются в лошадиной гриве, вызывают выкидыш у овцы или истощение сил у барана, когда он еще сосунок[114]. В них нет ничего человеческого, они ни мужчины, ни женщины, они не овладевают женщиной и не зачинают ребенка[115]. Это дикие и вредные животные, «лошади, которые растут в горах[116]; второй из семи — гадюка, третий -пантера, четвертый — змея, пятый — бешеная собака»[117]. Они зародились в «небесной запруде»[118], то есть на оконечностях мира, там, где небесный свод опирается на окружающий землю Океан, или западную гору[119], которая вместе с восточной горой отмечает две границы движения солнца. Выросли они также в уединенных необитаемых местах, либо в глубинах Океана[120], либо на восточной горе[121]. Они обитают в пустыне, в расщелинах земли, и выходят из низменных мест[122]. Они не познаны никем, ни в небесах, ни на земле[123]; не знают их[124] сами звезды, правящие тремя стражами или частями ночи, и боги, несмотря на всю свою премудрость, не ведают их имени[125], которое может открыть Мардуку[126] лишь один Эа.

Эти черты дополняются теми, которые можно обнаружить при рассмотрении памятников искусства. Мы видим, что, как и тексты, они рисуют демонов в виде ужасных созданий, более близких к животному, чем к человеку. Такова прежде всего бронзовая статуэтка, представленная в музее Лувра. «Надпись, вырезанная вдоль поясницы, сообщает нам, что это демон юго-западного ветра, самого знойного и вредоносного из всех ветров Месопотамии. Нам не найти ничего ужаснее, чем эта человеческая голова, совершенно исковерканная гримасой и напоминающая чем-то череп; ее уродство усиливают огромные птичьи глаза и возвышающиеся над ней козлиные рога. Тело, тощее и костлявое, с некоторыми признаками шерсти на правом боку, больше напоминает летучую мышь, чем человека. Огромные плоские кисти рук с укороченными большими пальцами похожи на когти; что касается ног, то они заменены лапами хищной птицы»[127]. — Бронзовая пластинка[128], с обеих сторон покрытая гравировкой, еще раз демонстрирует демонов в виде животных, по крайней мере в их основной части. «Сторона, которую мы называем лицевой, полностью занята телом фантастического четвероногого, наполовину рельефно вычеканенного, наполовину выгравированного. Чудовище стоит, повернувшись спиной к зрителю, в то время как низ туловища изображен в профиль или, скорее, в три четверти. Стоя на задних лапах, чудовище, кажется, хочет перепрыгнуть через пластинку, к которой оно приникло. Передними лапами оно опирается на верхний край пластинки, и его голова перевешивается через него, как через гребень стены. Оставленные за кадром концы передних лап и голова обработаны рельефно. Достаточно перевернуть пластинку, чтобы увидеть морду чудовища, безобразную и свирепую, с вдавленным черепом, пылающими глазами, ревущей пастью, с грозным оскалом, напоминающим льва или пантеру; когти не противоречат характерным кошачьим чертам этой морды. Зверь наделен четырьмя крыльями. Два больших крыла с двумя рядами черепицеобразных перьев прикрепляются к лопаткам; они опущены и свешиваются симметрично по правую и левую сторону от его тела. Ниже находится пара поднятых и гораздо более коротких крыльев, у которых видны лишь концы. Тело, гибкое и поджарое как у леопарда, украшено сетчатой гравировкой, изображающей чешую или пятна. Хвост, вытянутый трубой, растет почти что из крестца. Член чудовища, который поднимается, следуя контуру нижней части живота, представляет собой точное изображение змеи. Художник подчеркнул свой замысел, придав головке члена форму и вид головы рептилии. Задние лапы, упирающиеся в нижний край пластинки, принадлежат не четвероногому, а, скорее, птице, их украшают шпоры и могучие когти. На оборотной стороне мы прежде всего замечаем вверху возвышающуюся между двумя когтями, вцепившимися в край пластинки, голову чудовища, тело которого скрыто по другую сторону. Это грозное существо доминирует над композицией из изображенных ниже сцен, и его рычание придает им как бы оттенок ужаса. Табличка делится на четыре горизонтальных пояса или находящих друг на друга регистра, неодинаковых по высоте, разделенных рельефными валиками[129]. Во втором регистре можно видеть семь персонажей с головами животных, изображенных в профиль и идущих справа налево; они принадлежат к категории тех демонов, которые могут, смотря по обстоятельствам, играть роль врагов или покровителей человека[130]. В третьем регистре изображена погребальная сцена. Слева стоит канделябр, а справа — группа из трех персонажей; один из них кажется человеком, в то время как остальные имеют львиные головы и очень напоминают демонов из соседнего пояса; похоже, что они потрясают кинжалами и делают угрожающие жесты. Посередине изображен обвитый саваном человек, распростертый на ложе. У изголовья стоят два персонажа с человеческими головами и рыбьими тепами. К левому краю последнего регистра движется чудовищное существо. У него безобразная, наполовину звериная, наполовину человеческая, голова. Череп сдавлен и искривлен; общую картину его отвратительного облика довершает приплюснутый нос и пасть до ушей. Верхняя часть туловища — человеческая, несмотря на то, что кожа на ней, как, впрочем, и на всем теле, испещрена небольшими вертикальными штрихами, обозначающими длинную шерсть. Одна рука поднята, другая опущена, как у духов из второго пояса. Как и на лицевой стороне, у чудища имеется хвост, вытянутый трубой. Лапы у него птичьи. Есть у него и крылья, концы которых видны над левым плечом. В центре регистра скользит лодка. В лодке находится лошадь, изображенная в профиль, ее правое колено согнуто. Лошадь несет на спине гигантское и грозное божество, которое использует ее не как обычное верховое животное, но как опору; согнутым правым коленом оно опирается на крестец животного и в то же время стремится поставить ступню своей поднятой левой ноги, вооруженную огромным когтем хищной птицы, на самую голову лошади. Форма ног — человеческая; то же можно сказать и о туловище, однако здесь, как и у чудовища, идущего по берегу, мы снова обнаруживаем небольшие черточки, обозначающие волосяной покров. У этого божества голова льва или, скорее, львицы, так как, если на первый взгляд пол этой фигуры и может показаться сомнительным, то трудно иначе, чем это сделал г-н Клермон-Ганио, объяснить наличие двух львят, устремляющихся к груди божества справа и слева. Таким образом, они с одинаковым рвением прыгают для того, чтобы пососать грудь богини»[131].

В соответствии с верованием, о котором мы уже упоминали, демоны истощают тело человека болезнями, именно путем проникновения в него. Поэтому направленные против них заклинания являются настоящими заговорами экзорцизма, призывающими их выйти: «Из тела человека, сына его бога, из которого они удаляются, из его тела, которое они покидают»[132]. Одно из них подробно описывает одержимость демонами разных частей тела: «Злой утукку, враг, [тот, имя которого не произносится], стал его хозяином; тот, которого не заставили выйти из тела, стал его хозяином. Он поразил его руку и поселился в его руке, он поразил его ногу и поселился в его ноге, он поразил его голову и поселился в его голове»[133]. В другом заклинании каждый из демонов избрал себе определенную часть тела: «злой этемму набросился на его талию, злой галлу набросился на его руки, злой илу набросился на его ноги»[134], и из аналогичного текста[135] мы узнаем, что асакку напустился на его голову, намтару — на душу, утукку — на затылок, и алу — на грудь. Одержимости подвержены даже неодушевленные предметы: есть демоны, которые нападают на дома и стены, прячутся в дверях и скрываются в засовах[136].

Относительно алу мы не знаем ничего определенного, разве только то, что их имя представляет собой перевод шумерского слова галлу, также обозначающего бурю, и особенно бурю, вызываемую южным ветром. Алу — это имя небесного быка, созданного Aнy с целью отомстить своей дочери Иштар и укрощенного Гильгамешем и Энкиду; однако известно, что этот бык является обычной персонификацией бури[137]. Это подтверждает сказанное выше о примитивности демонов. Ассирийцы полагали, что специальным местом обитания алу служили развалины: «Злой алу, уйди далеко; твое обиталище — пустынное место, твое жилище -разрушенный дом, развалины»[138].

Природа этемму установлена лучше. Его имя происходит от корпя 'km, «похищать», и обозначает маны, души тех, кого похитила смерть, духов, которые все еще сохраняют тень жизни, в то время как тело их погибло[139]. Чтобы поддерживать свое жалкое существование, такой дух нуждается в помощи живых: о том, кто никак не заботится о манах, этемму[140], говорится с сожалением, и Ашшурбанипал был уверен, что, перевезя в Ассирию останки эламитских царей и лишив их мапы молитв и жертвенных возлияний[141], он наложил на этот народ самое ужасное наказание. Этемму обычно обитал под землей[142], подобно телу, душой которого он некогда был, и некромант, обращавшийся за советом к мертвым, назывался Muselu sa₂ etemmu, то есть «тот, кто изводит этемму (из земли)». Синонимом этемму является слово sulu, «тот, кто вынужден подняться»[143] В определенных случаях и, несомненно, тогда, когда тело оказывалось непогребенным[144], или потомки умершего оставляли в небрежении его могилу, этемму выходил из глубин земли, чтобы мучить живущих. Возможно, ассирийцы изображали его крылатым подобно тем мертвым, о которых повествует поэма о нисхождении Иштар в преисподнюю (стрк. 10). Он всегда квалифицируется как вредоносный[145] и строит свои козни главным образом ночью и в сельской местности[146]. Вредное воздействие приписывалось также духам людей, умерших насильственной смертью или от голода и жажды[147], однако мы не можем определить, имели эти духи особое название или входили в категорию этемму.

Если бы не приходилось бояться слишком буквально истолковать противопоставление, которое, возможно, является лишь чисто литературной антитезой, то можно было бы сказать, что, в отличие от этемму, галлу живет в городе[148]. Во всяком случае, в других местах мы его почти не видим[149]. Именно там он печально бродит по ночам как лисица. Одно заклинание сравнивает его также с диким быком[150].

Вполне возможно, что вредоносный илу является злым божеством: его имя — это перевод шумерского дингир (dingir), что означает «бог». В таком случае этот злой бог составлял противоположность богу-хранителю каждого человека, о котором шла речь выше. Больше мы о нем ничего не знаем.

Название рабицу означает того, кто подстерегает, выслеживает или просто надзирает. В письмах из Эль-Амарны[151] это название правителей. Сир — рабицу Эшары[152], Ишум — рабицу богов[153]. Как мы видим в одном заклинании, в качестве злого демона рабицу атакует волосяной покров головы[154], правда, из этого текста нельзя сделать вывод о причине его особой компетенции. Его опасались сами колдуньи; считалось, что он пугает их, угрожая наброситься[155].

Из трех известных нам в настоящее время демонов женского рода мы располагаем наибольшим количеством сведений относительно ламашту. Ее особенность в том, что она является дочерью Aнy; этот эпитет почти неотделим от имени[156], и иногда его бывает достаточно для ее обозначения. Самой выдающейся чертой ее характера является ненасытность. Она — «та, которая пожирает»[157]. «Она пьет кровь, которая питает тело человека, мясо, которое не едят, кости, которые не глодают»[158]. «Ее голова — голова льва, ее зубы -зубы осла, она рычит как лев»[159].

О лабацу мы не знаем почти ничего, кроме того, что, возможно, это имя происходит от корня Ibs, означающего «валить», «бросать на землю». Смысл слова аххазу более отчетлив: это демон, который берет, захватывает.

Лилу, лилит и ардат лили, мужчина и две женщины, образуют демоническую тройку, которую тексты почти не разделяют. Они персонифицируют атмосферные пертурбации; шумерскому названию лилу, лилла, в ассирийском соответствуют слова saru и zaqiqu, ветер, буря[160], а ардат лили, равно как и в шумерском, называется ki-sikil u₄-da kar-ra, «дева похитительница света»[161][162]. Тексты настаивают на импотенции и бесплодии этих демонов. Вот как они описывают ардат лили: «Женщина из дома бури ополчается против женщины в доме; ардат лили, которая находится в доме, устремляется против мужчины, ардат лили, к которой никто из мужчин не приближается как к женщине; ардат лили, которая в объятиях мужа не обнажает своих прелестей; ардат лили, которая в объятиях своего мужа не снимает своих одеяний; ардат лили, девственность которой не нарушил никакой любовник (?); ардат лили, в груди у которой нет молока...»[163]. Тем не менее она особенно преследует мужчин[164], а один лексикографический документ сообщает нам об употреблении слова haru, «выбирать», «брать в жены», применительно к лили, который, несомненно, испытывал по отношению к женщинам такие же бессильные желания[165].

Лилит — единственный ассирийский демон, который определенно встречается у других семитских народов, причем память о нем сохранялась у них непрерывно вплоть до современной эпохи. Исайя, предрекая бедствия, готовые обрушиться на Едом, говорил: «Животные пустыни будут там встречаться с шакалами, и са'иры будут перекликаться один с другим; лишь Лилит будет там обитать и находить себе покой»[166]. Иудеи до настоящего времени верят во вредоносную силу Лилит»[167] и пишут на ложе роженицы и на каждой из четырех стен жилища^: «Адам и Ева, прогоните Лилит!» О Лилит упоминается в сирийских записях ритуалов экзорцизма, которые были опубликованы Голлендом, и заклинаниях на магических чашах из Британского Музея и Лувра[168].

Намтару и асакку отчетливее, чем все прочие демоны, олицетворяют болезни, поражающие человека. Они почти всегда упоминаются вместе, а вслед за ними — пагубная (mursu la tabu) или сильная болезнь[169]. Они квалифицируются как мучительные и неизлечимые: mursu sa amela la umassaru[170]. Шумерское название намтару (намтар) означает того, кто пресекает жизнь[171]; возможно, это чума. Асакку (азаг) — тот, кто лишает сил. В нисхождении Иштар в преисподнюю мы видим, как Намтар, посланник Аллат, по приказу своей госпожи поражает богиню, которая дерзнула проникнуть в царство мертвых, «землю, откуда не возвращаются», чтобы отыскать и вернуть к жизни своего возлюбленного Таммуза: «Иди, Намтар... напусти на Иштар шестьдесят болезней, глазную болезнь — на ее [глаза], болезнь боков — на ее [бока], болезнь ног -на ее [ноги], болезнь сердца — на ее [сердце], болезнь головы — на ее [голову]»[172].

В ассирийских тестах упоминаются, правда, очень редко, еще некоторые демоны, которые не входят в только что изученную нами группу. Это, прежде всего, халлулай[173], название которого происходит от корня hll, «прятаться в норе», и обозначающего также разновидность мух; кроме того, холлу лай — это имя бога Шулпаэа. В то же время его называют демоном, который посылает сновидения, ilи sa₂sutti.

Накму и накимту, имена которых в магических текстах[174] можно обнаружить только единожды, по-видимому, олицетворяют какую-то болезнь.

Наконец, шеду, которого мы только что призывали вселиться в тело больного, не является однозначно дружественным демоном. Существует также шеду лемну, или злой шеду, который опустошает небо и землю и угнетает людей[175]. Возможно, что, в определенных случаях, шеду, подобно утукку, это, скорее, родовое название демонов, чем обозначение особой категории духов.

Список демонов, который мы только что изучили, очевидно, не исчерпывает всех порождений ассиро-вавилонской фантазии. Но, помимо того, что было бы не слишком интересно увеличить его за счет нескольких дюжин названий, которые так и остались бы лишены смысла и к которым мы не смогли бы добавить даже эпитета, на неполноту нас обрекает невозможность с уверенностью отличить существа, которых ассирийцы, возможно, рассматривали как настоящих богов, от простых демонов, при том условии, что риск причислить первых к последним для нас нежелателен. В принципе, для того чтобы задать критерий для нашей классификации, существует определитель (dingir), который обозначает бога и должен стоять только перед именами богов. Однако его употребление писцами ограничено не настолько строго, чтобы мы могли рассматривать присутствие или отсутствие этого знака в качестве достаточного основания. Так, в ряде случаев определитель божества предшествует названиям галлу[176], ламашту[177], лабацу[178] и намтару[179], которые в наших текстах упоминаются в числе утукку определенно являются демонами. Более того, мы не можем классифицировать вышестоящие по отношению к человеку существа, исходя из их благотворного или вредоносного воздействия на него. Боги часто притесняют его, даже не всегда имея повод для злобы, и, как мы видели, одни и те же гении поочередно то призываются как оказывающие помощь, то изгоняются как пагубные. Демоны едва ли менее могущественны, чем боги, и мы даже видели, что иногда они успешно с ними борются. Следовательно, бога от демона отличает вовсе не физическое превосходство, которое к тому же достаточно трудно измерить. Различие следует искать, скорее, в природе отношений, которые человек устанавливает между собой и сверхчеловеческими сущностями; только богам он поклоняется, обращается к ним с молитвой и приносит дары; в связи с демонами речь идет лишь о заклинании, самое большее, о приношении пищи с целью подкрепить, а не умилостивить того, кому она предлагается[180]. Несомненно, магические формулы могут содержать имена Эа и Мардука наряду с асакку, но я не знаю примера молитвы или приношения, адресованного утукку. И если бы какой-то неизвестный ныне текст доставил нам гимн Намтару, я бы сделал вывод не о несостоятельности нашего критерия, но о достаточно легко объяснимой нерешительности вавилонских представлений по поводу богов и демонов[181]. Демаркационная линия между этими двумя категориями сверхчеловеческих существ никогда не была слишком ясной; она могла варьироваться не только в зависимости от эпохи[182] или места, но и индивидуально, и нельзя с уверенностью утверждать, что более полное познание ассирийской религии когда-либо позволит нам провести ее с большей точностью.

Глава II КОЛДУНЫ И ВЕДЬМЫ

Ассирийский язык очень богат синонимами для обозначения колдунов и колдуний. В заклинаниях из серии Маклу, где они, как кажется, механически подставляются один вместо другого и часто нагромождаются по поводу одной и той же персоны, оттенки, различающие их, достаточно малозаметны. Однако разные слова должны, по крайней мере при своем возникновении, обозначать разные вещи, и интересно расследовать, не соотносилось ли первоначально каждое слово с особой категорией колдунов.

Самое частое ассириское название колдуна sapu от корня ksp. возможно, тождественного арабскому qsb, «отравлять», несмотря на малозначительное отличие первого корневого согласного. Следовательно kassapu мог являться колдуном, действовавшим посредством приворотных зелий и ядовитых жидкостей. Щумерское lu₂,- us₇-zu, которое переводится как kassapu, возможно, позволяет нам еще больше прояснить смысл этого слова. Us₇ обозначает imtu, ru'tu, rupustu и kispu[183]. Это последнее слово происходит от того же корня, что и kassapu; три другие означают слюну, плевок, пену изо рта, или яд, если речь идет о таком животном, как змея. Следовательно, us₇~zu — это человек, сведущий[184] в слюне и ядах. Далее, изучая магические приемы, мы увидим, что ассирийцы приписывали выделениям изо рта огромную силу. Теперь же нам будет достаточно установить, что kassdpu — это, собственно, колдун, который умеет использовать их для того, чтобы напускать свои чары.

Слово rahu для нас не отличается от kassapu. Подобно ему, он использует в своем колдовстве (ruhu, шумерское us₇-zu) слюну людей и животных. Эпишу -это самое общее из всех названий; оно происходит от очень часто употребляющегося в ассирийском корня 'ps, который значит просто «делать», «действовать». Примечательно то, что и в других языках магия обозначается по преимуществу как действие. Якоб Гримм возвел немецкое слово zaubern к готскому taujan, немецкому thun и английскому to do, которые все без исключения означают «действовать». На древнелатинском магия будет factura, на итальянском — fattura, на португальском — feitigo, первоначальный смысл всех этих слов слишком ясен, чтобы на нем настаивать Далее мы увидим, что у ассирийских колдунов была очень распространена практика порчи и что изображение лица, которое требовалось околдовать, часто пряталось в стене или под плитами мостовой. Возможно, именно по ассоциации с этим приемом колдуна часто называли sahiru, от глагола saharu, который, в формах usaksad и ustaksad, означает «окружать стеной», «прятать». Что касается слова пашишту, то оно определенно означает собственно колдунью, которая готовит мази. (napsaltu).

Ассирийцы приписывали колдовские способности скорее женщинам, нежели мужчинам, и, как кажется, они верили, что ведьмы многочисленнее и могущественнее колдунов. Большая часть заклинаний направлена против ведьм, а когда рядом с ними появляются колдуны, то лишь мимоходом, чтобы вскоре снова уйти в тень. Так, в первом заклинании из серии Маклу читаем: «Я сделал изображение моего колдуна и моей колдуньи»[185]. Однако все последующее посвящено исключительно ведьме: «Гибельно заклинание колдуньи; да вернутся ее слова в ее рот, да будет вырван ее язык, и пр.». Этот предрассудок характерен не только для ассирийцев. Все средневековье верило, что женщина более пригодна для колдовства, чем мужчина, и для ученых мужей не составило труда найти объяснение этому «факту». «Каждого,— говорит Ваир[186],— кто обладает вспыльчивой и похотливой душой, кто моментально раздражается, обычно называют чародеем. .. И поэтому мы видим больше колдуний и чародеек среди женщин, чем среди мужчин: ибо они настолько безудержны в своей ярости и алчности, что не способны ни отступить, ни как-то управлять собой; что приводит к тому, что при первом и малейшем случае, который предоставляется, они кипят гневом и пронзают пылающим и бешеным взглядом того, кого хотят заколдовать». Родерик а Кастро[187] предлагает менее изощренное объяснение, и, возможно, оно ближе к тому, которое дал бы ассириец. «Если кто-либо спросит этих людей, почему многие из женщин колдуют, они отвечают, это потому, что месячные легко обретают гибельное свойство. Если же спросить их, почему среди женщин есть старухи, которые колдуют еще больше, они говорят, это потому, что их месячные еще быстрее превращаются в яд по причине возраста и отсутствия теплоты и что месячное очищение, изжитое и ставшее ядовитым, разливается внутри всего тела и насыщает духов, главным образом тех, которые испускаются из глаз; что эти духи оскверняют воздух и поражают колдовством детей и слабых людей». Нигде больше женщина не считалась существом столь нечистым и зловредным, слабым и скверным, заслуживающим одновременно презрения и боязни, как на Востоке. Колдовство же — дело нечистое[188]. Колдунья называется qadistu, istaritu[189], «блудница», и жертва ее чар упрекает ее за то, что ее осквернили[190]. Действительно, следует отметить, что в Ассирии, как, впрочем, и во многих других местах, женщина в значительно большей степени, нежели мужчина, была подвержена нервным срывам, что издревле объясняли одержимостью, и как следствие, женщине приписывали способность вступать в сексуальную связь с духами, что естественным образом, по мнению ассирийцев способствовало постижению секретов магии. Однако добрых фей Ассирия, похоже, не знала, а практики гадания, столь полезные, были, по-видимому, отданы в ведение одних мужчин. Следовательно, та роль в колдовстве, которая приписывалась ассирийской женщине, была в значительной мере следствием нечистоты, которая относилась за счет ее пола и ее презираемого положения в обществе[191].

Хотя ненависть к чужакам у современных народов не исчезла без следа, уступив место чувству всеобщего братства, тем не менее мы уже далеки от той эпохи, когда всякий пришелец был врагом, когда другая цивилизация являлась синонимом варварства. С другой стороны, хотя и всегда справедливо то, что нет пророка в своем отечестве и что за него с легкостью может сойти пришелец, но мы больше не считаем, подобно дикарям, всякого чужака могущественным волшебником. Заклинания снова свидетельствуют об этом умонастроении — ненависти и страхе по отношению к пришельцу.

Ведьмы охотно изображаются как представительницы соседних народов: эламитов, кутиев, сутиев, луллубеев или ханнигалбатцев[192]. И в отрывке из первой таблички Маклу, который иначе оказался бы весьма туманным, определенно следует видеть намек именно на этих иноплеменных волшебниц: «Я закрыл проход, затворил ограду, удалил чары всех стран»[193]. У нас нет никаких оснований полагать, что народы Элама и Мелитена, окружавшие Ассиро-Халдею, были как-то особенно привержены к колдовству. Куда правдоподобнее, что с ними происходил обмен подобными обвинениями и что, будь в нашем распоряжении литература кутиев или луллубеев, мы бы обнаружили, что в ней они обращены против ассирийцев и вавилонян.

Колдуны и ведьмы — человеческие существа, однако народное суеверие приписывает им особые повадки, и тем, кто намеревается сдружиться с духами и повелевать миром материи, следует стремиться ко всему, что может поразить воображение современников, и, сгущая покров тайны вокруг своего образа жизни, питать фантазии о том, что совершается по их воле. Кроме того, те, кто более или менее сознательно приобрели репутацию колдунов, становятся для своих сограждан объектом ненависти, а равно и страха; взвалив на свои плечи ответственность за неисчислимые бедствия, они никогда не знают, которое из этих двух чувств овладеет душами людей, считающих себя их жертвами. К тому же ведьма, имя которой стало известно, — пропащая ведьма, так как в таком случае ее чары обращаются на нее. Заклинания часто вопрошают: «Кто ты, ведьма, которая преследует меня?»[194], или же: «Кто ты, чей сын; кто ты и чья дочь?»[195]. Тот, кто знает, с кем имеет дело спешит объявить: «Я знаю вас, я вполне уверен»[196]. Следовательно, первейшая забота ведьмы — ускользнуть от «следствия», именно поэтому она предпочитает жить в уединенных местах, в развалинах или даже внутри стены[197].

Для этого ей необходима необычайная ловкость, которой она и обладает на самом деле. Она проникает сквозь всевозможные стены и ограды[198]. Ее могущество не знает пространственных ограничений: «вселенная — ее владение, она прогуливается по всем горам»[199], «она идет по улицам, проникает в дома, проскальзывает в крепости, ходит по перекресткам»[200]. Впрочем, она соединяет в себе все преимущества физического превосходства. У нее не только «проворные ноги и гибкие колени», но еще и «зоркие глаза и сильные руки»[201]. Природа ведьмы достаточно тонка, чтобы позволять ей проникать в тело человека; она поселяется в нем как демон и подобно демону изгоняется: «Изыди из моего тела; из моего тела удались... из моего тела уходи»[202]. Ничто, ни на земле, ни на небе, не может избежать ее могущества. Подобно людям, ее возмущающему воздействию подвержены и стихии. Она изнуряет небеса и волнует землю[203], она раскачивает море подобно южному ветру[204], направляет свое волшебство против неба и чары — против земли[205]. Она может насылать плохие сны, гибельные предзнаменования и чудеса[206]. Она общается с демонами, обращая против человека злого утукку, этемму, шеду и злого илу[207], а при наведении порчи делается приспешницей ламашту, отдавая ей изображение человека, которому желает зла[208]. Сами бога вынуждены служить ее замыслам. Божества-покровители человека могут под воздействием ее чар стать враждебными по отношению к тому, кому прежде благоволили. «Оттого что ведьма заколдовала меня, кричат на меня мой бог и моя богиня. — Ты раздражила против меня моего бога и мою богиню»[209], говорят заклинания. Ведьма «заграждает рот богам и сковывает колени богиням»[210], то есть обрекает их на бессилие.

Ночь — это время, когда суеверные страхи людей удваивают свою силу. Тишина и мрак не дают органам чувств никаких объектов для работы, воображение от этого лишь разгорячается; сокращенная до минимума способность восприятия, преувеличенная и извращенная, становится отправной точкой для галлюцинации, тем более стойкой, что ей не противоречат никакие ощущения. Итак, как полагают, ночью встретиться с колдуньями легче всего. Именно поэтому, ощущая себя более беззащитным и слабым, чем днем, человек считает, что эти злобные существа, которые обладают более тонкими чувствами и которым темнота не помеха, более всего угрожают ему ночью. Вот почему ведьма именуется ночной охотницей[211]; в основном именно ночью она нападает на человека, ночью готовит свои чары[212]; и поскольку для того, чтобы осуществить свои злодеяния, она должна рассчитывать на сообщничество ночных божеств, ее жертва, в свою очередь, призывает их и требует, чтобы они разрушили ее волшебство[213].

Ведьмы творят самые разнообразные злодеяния, и им приписывается способность к нанесению жертвам как физического, так и морального ущерба. Этот вред, зачастую воображаемый или порождаемый исключительно страхом, иногда бывает совершенно реальным но его единственное объяснение выглядит спорным. Результатом действий озлобленной ведьмы халдей считает дрожь, которая на повороте улицы или на перекрестке без видимой причины отнимает у него возможность владеть ногами[214]; на самом деле он — жертва малодушия: ему кажется, что он замечен ведьмой, которая набрасывается на его шаровары[215]; от этого у него перехватывает дыхание, он воображает, что его тянут за волосы, дергают за одежду, он пребывает неподвижным в дорожной пыли[216]. На ведьм возлагается ответственность и за настоящие болезни: лихорадку, чахотку, сумасшествие, сердечные недомогания[217]. Они делают женщин бесплодными или заставляют их рожать раньше срока; один-единственный взгляд ведьмы лишает мужчину его мужественности, или, как говорится иными словами, «завязывает ему шнурок»[218]. Их колдовство способно даже вызвать смерть: «ведьма губит мужчин и не щадит женщин»[219]. В сфере нравственности именно они вносят переполох в семьи, ссорят сына с родителями, брата с сестрой, друга с другом, хозяина со слугами, подданного с царем[220] и, как мы уже видели выше, человека с его божеством.

Колдун не обязательно сознает то зло, которое совершил; некоторые люди обладают вредоносной силой, которая действует без их желания и даже ведома. Представления ассирийцев по поводу колдовства были такими же, как у греков, римлян и многих других народов[221], и часто мы обнаруживаем, что одной из самых грозных для человека опасностей[222] является «изображение дурного глаза», причем без дальнейших подробостей. Демон дурного глаза — шеду[223]. Взгляд некоторых людей отличается особой пагубностью, однако все без исключения в определенных случаях могут принести несчастье своему ближнему даже непреднамеренно. Следуя еще одному очень распространенному сегодня суеверию, пережитки которого я нашел в Сирии, для какого-либо существа может быть пагубным, когда его слишком хвалят или восхищаются им. По этой причине там избегают превозносить красоту ребенка, и, если кто-то неосмотрительно это сделает, мать считает себя обязанной плюнуть на дитя, чтобы отвратить порчу. «Дурные уста, дурной язык, дурная губа»[224], ассирийские заклинания могут изрекать слова ненависти и губительные проклятия точно так же, как и выражать восхищение. Однако «любовь и ненависть» ведьмы[225], как мне представляется, указывают соответственно на два способа, при помощи которых она может наводить порчу, — похвала и проклятие. Наконец, одно и то же лицо, в обычное время безобидное, в определенные моменты может становиться опасным, таковы: женщина, кормящая грудью, умершая от болезни груди или беременная[226]. Проститутка подвергается экзорцизму как настоящий демон[227].

Глава III РОК. БОЛЕЗНИ.

Даже затравленный демонами и преследуемый по пятам колдунами и ведьмами, человек был бы еще чрезвычайно счастлив, если бы со всех сторон ему не грозили другие опасности. Помимо врагов, о которых мы уже говорили, злых духов, мужчин и женщин, обладающих сверхчеловеческой силой, ассирийцу приходилось опасаться еще и последствий своих собственных поступков. Он мог оказаться причиной собственной гибели посредством множества дел, которые считались приносящими несчастье[228]. Так, вторая, третья и пятая таблички из серии Шурпу перечисляют, под наименованием мамит (mamit), многочисленные и разнообразные чары, жертва которых одновременно может быть и их автором. Было бы превосходно уловить в этих длинных списках некий принцип классификации, однако обнаружить в этом хаосе путеводную нить невозможно, и повторы прекрасно показывают, что это не только кажущийся беспорядок. Единственным стремлением автора было достижение как можно большей полноты, и мы увидим почему, вполне возможно, что, желая этого добиться, он объединил несколько списков в одну неуклюжую компиляцию. Ни один из этих списков до сих пор не переведен на французский язык, я предложу перевод первого и самого длинного из них, что даст возможность не зависеть от других толкований по этому поводу и в дальнейшем способствует более глубокому расследованию.

Как мы видим, проступки, вольные или невольные, даже несознаваемые, тяжкие и незначительные проступки, совершаемые как по отношению к богам, так и по отношению к людям, все они в полном беспорядке причисляются к ряду действий, способных приносить несчастье человеку, совершившему их. Оскорбление бога или убийство человека, занятия колдовством или простой контакт с околдованным человеком — все это почти одинаково пагубно. Здесь уже имеет быть место представление, которое позднее с такой настойчивостью разрабатывалось евреями, о том, что всякая провинность влечет за собой бедствие и что всякое бедствие, болезнь или несчастный случай, является последствием греха[230]. Однако принципы, которые образуют нравственную вину, отделяющие злодеяние от ошибки или неведения, еще не обозначились. Выделение дел, злых по своей сути, уже содержит зачаток морали. Однако понятие ответственности, порождаемое представлением о свободной воле, еще не сложилось. Поэтому зло, являющееся результатом определенных действий, предстает в качестве простого последствия, а не настоящей санкции. Мы не находим ценностной шкалы, в соответствии с которой не слишком щепетильный торговец, использующий неточные весы и легкие гири, понесет наказание от бога, который, в свою очередь, отвечал бы за воздаяние каждому по его делам, нам просто сообщают, что это принесет ему несчастье, точно так же, как если он будет рвать определенные растения или разобьет кружку. Это объясняет, почему он так мало заинтересован в дифференциации провинностей по их степени и тяжести. По той же причине зло, которое проистекает из его проступков, будет отвращено не путем сокрушения, покаяния и приношений богам, как если бы оно являлось наказанием, а посредством заклинаний и магических церемоний. Помимо дел и слов, приносящих зло, существуют и такие, которые зло устраняют.

Данный список требует еще нескольких замечаний. В нем (стрк. 76) мы находим первое упоминание на ассирийском языке о запрещении определенных приношений. Известно, что в жреческом Кодексе запреты такого рода очень многочисленны; теперь можно надеяться, что ассирийская религиозная литература предоставит нам и другие примеры, и предполагать, уже с некоторой долей правдоподобности, что на реке Иордан евреи лишь продолжили традицию, которую позаимствовали в долине Евфрата. — Вина, вменяемая тому, кто не отпускает заключенного (стрк. 29-31), также напоминает одно библейское предписание: «Если купишь раба Еврея, пусть он работает [на тебя] шесть лет, а в седьмой [год] пусть выйдет на волю даром»[231]. Употребление в пищу жертвенного мяса также пагубно[232]. Мы знаем, что у евреев никто не должен был есть мясо жертвы, принесенной во искупление греха[233]. Возможно, ассирийский запрет также должен пониматься исключительно в связи с искупительной жертвой.

Исключительное значение, приписываемое проступкам против семьи, возможно, является напоминанием об эпохе патриархата. По-видимому, путь семитских народов к концепции государства был нелегким; арабы до сих пор не отошли от племенной организации. В подобном обществе семейные связи были тем более крепки и должны были быть тем более надежны, что лишь они одни поддерживали некоторое единство и порядок. Следовательно, все то, что имело тенденцию ослаблять эти связи, расценивалось, как преступление. Ассиро-халдеи, жившие в могущественных городах, создававшие обширные империи, в этом вопросе сохраняли представления своих предков — скотоводов и кочевников.

Возникновение городов знаменовало собой становление более развитой цивилизации; это новое формирование породило новые обязанности для граждан, которые в него входили. Возможно, что у каждого такого полиса, как и у божества, которое ему покровительствовало, имелось сакральное имя, хранившееся в строгой тайне, поскольку знавший его приобретал неограниченную власть над городом. Следовательно, «произнести название своего города»[234] значило совершить неблаговидный поступок, приносящий несчастье[235].

Состояние ритуальной нечистоты — вещь чрезвычайно заразная; оскверненный оскверняет все, к чему прикоснется, будь то люди или предметы. Мы уже видели несколько вариантов того, как происходит заражение[236]: заразиться можно, разговаривая с жертвой колдовства, употребляя в пищу хлеб, воду или другие напитки, принадлежащие ей или какому-либо грешнику, даже заступаясь за грешника[237], и, наконец, принимая нечистое серебро из рук заколдованного человека[238]. Достаточно простой встречи:

«7. в пролитую воду омовения ступил он,

Естественно, в состоянии нечистоты человек не должен был пытаться войти в контакт со своим богом[240].

Некоторые из мамит кажутся не чем иным, как санкцией, относящейся к определенным аграрным табу. Плоды земли могут охраняться табу, нарушение которого приносит несчастье; отсюда — мамит, фактически, как результат срывания растений на полях и тростника в камышовых зарослях[241].

Мы видели, что разновидность проклятия или колдовства, называемая мамит, может проистекать из прегрешения, совершенного против богов, города, семьи, или индивида, или же контакта с нечистотой. Сверх того существует определенное количество деяний, считающихся роковыми, причем нет возможности определить, для кого или почему они предосудительны. По отношению к нравственности они сами по себе так же безразличны, как разбитое зеркало или опрокинутая солонка, однако зло, которое они в себе «несут», от этого не менее фатально. Выяснить происхождение этих суеверий обычно чрезвычайно трудно либо в силу их древности, либо из-за того, что порождает их простой народ, и зачастую скрытно. Известно, с какой легкостью и даже расположением простой народ принимает самые невероятные россказни, с какой поспешностью выводит универсальный закон из более или менее достоверного частного случая и, наконец, с каким упорством он отметает любые доказательства противного, которые может доставить ему последующий опыт, фольклор всех народов является прежде всего свидетельством стойкости их легковерия. Тем не менее мы можем, по крайней мере в общем виде, выделить некоторые из путей формирования народных суеверий. Прежде всего в необходимый закон возводится реальное, однако случайное совпадение или последовательность двух фактов. Случалось и еще случится так, что самый молодой или самый старший из тринадцати человек, которые пообедали за одним столом, через год умирает. Находится немало упрямцев, и когда, напротив, смерть одного из сотрапезников следует за обедом на восемь персон, вера в роковое влияние числа тринадцать остается неискоренимой. В связи с этими «опытными» данными можно сказать, что они a priori выводятся из характера существа или события, признанного роковым. Основополагающий принцип этого умозаключения, который мы обнаружим в практической магии, состоит в том, что подобное порождается подобным. Именно поэтому многие народы убеждены в роковом влиянии прелюбодеяния на урожайность полей и плодовитость стад[242]: нарушение человеком брачного закона поражает всю природу бесплодием. В силу того, что я назвал бы «этимологическим предрассудком», сходство между причиной и следствием может быть чисто вербальным. Тогда связь одной с другим устанавливается путем игры слов. Именно по этой причине, если луна находится в той фазе, которую ассириец обозначает, говоря, что «она окружает себя рекой», то следует ждать наводнения[243].

Что бы там ни было, куда труднее объяснить, почему считалось опасным заслонять рукой свет[244], разбирать очаг в чьем-либо присутствии, садиться на сиденье лицом к солнцу[245], спрашивать кого-либо о диких животных вблизи домашних или разбивать блюдо или кружку[246]. Изучение происхождения народных суеверий, очевидно, должно начинаться с тех из них, которые все еще достаточно жизненны: зачастую одновременно с верованием можно получить и объяснение его возникновения, иногда, вероятно, ложное, но нередко достаточное для того, чтобы напасть на верный след. К несчастью, исследователи фольклора больше озабочены накоплением фактов, чем их объяснением, и те работы, которые я смог пролистать по этому предмету, были для меня довольно слабой опорой.

Некоторое число мамит перечисляется в серии Шурпу, при этом не снабжаясь никакакими объяснениями, что не позволяет нам делать какие-либо предположения относительно мамит. Это упоминание слишком кратко, для того чтобы мы могли позволить себе высказываться не только о природе мамит, но даже о его происхождении. Именно поэтому на настоящий момент следует воздержаться от того, чтобы с определенностью утверждать что-либо о мамит, осуществляемых посредством «кузнечных мехов и переносной печки, лука и колесницы, бронзового кинжала и копья, дротика и арбалета, тамариска и пальмы, колодца и реки, пристани и брода, ... и моста, горы и ущелья, возвышенности и долины, поля, сада, дома, рынка, дороги, жилища; посредством глины, могилы[247], канала, моста, дороги и улицы»[248]. С некоторой вероятностью можно идентифицировать лишь те чары, по поводу которых имеются более внятные указания где-либо в другом месте. Например, достаточно правдоподобно, что мамит, совершаемые посредством чаши и блюда, посредством постели и кровати, посредством сидения, постели, кровати[249] — это чары, о которых идет речь во второй табличке той же серии (выше, стр. 104, стрк. 101-103) и которые вызываются прикосновением к предметам, бывшим в употреблении у жертвы колдовства.

Итак, мы выделили в качестве роковых очень разнообразные явления, которые, однако, имеют по крайней мере одну общую черту, будучи результатами человеческой деятельности. Человек, достигший полного осознания законов и ритуалов, осведомленный о пагубных последствиях определенных жестов, может воздержаться от совершения этих незаконных, нечестивых или просто опасных поступков. Но и после этого он не должен считать себя застрахованным от опасностей. Помимо тех несчастий, которые могут вызываться его собственными вольными или невольными поступками, есть и другие, порождаемые феноменами, совершенно недоступными его контролю. Астрономические и атмосферные явления, различные чудеса, вроде рождения чудовищ, не только возвещают, но также служат причиной предстоящих бедствий. Действительно, похоже, что ассирийцы не отличали причинность от обычной последовательности. Одно явление следует за другим, следовательно, им порождается, и именно потому, что первое предшествует второму. Бедствия, которые обрушиваются на человека после затмения, являются «бедами затмения», lumun atali[250]; «дурные сны, чудеса, роковые знамения на небе и на земле»[251] вызывают не меньший страх, чем бедствия, которые за ними следуют. Астрологи постоянно заняты тем, что вопрошают небеса, прорицатели пишут советы по поводу смысла предзнаменований. Их предсказания редко бывают утешительными: роковыми считаются самые естественные и, с нашей точки зрения, самые нейтральные явления[252].

Человек заключен в непреодолимое кольцо врагов, духов и колдунов, со всех сторон ему угрожают последствия его собственных деяний или просто игра природных сил. Его слабость не может противостоять такому натиску. Вся его жизнь от рождения до смерти — это длинная цепочка несчастий. Мы уже назвали некоторые из них. Остается сказать пару слов о тех, устранением или исцелением которых главным образом похвалялась магия, то есть о болезнях.

Присутствие демонов в теле человека, козни колдунов, влияние мамит и знамений проявляется в виде болезней. По правде говоря, часто бывает трудно отличить болезнь от демона, который ее провоцирует. Например, страшная «головная боль» описывается как настоящий демон; он выходит из пустыни и набрасывается на человека, который не боится своего бога, причем никто не в состоянии ни предвидеть, ни отразить его удары[253]; его быстрота подобна быстроте ветра, молнии, наводнения или быка, он выразительно сравнивается с демоницей, называемой ламашту, он обладает телом, и это тело — ураган. «Его лицо — сумрачные небеса, его лицо наполнено густой тенью подобно лесу»[254]. Пугающее описание производимых им разрушений прекрасно показывает, что «головная боль» ассирийцев — это не простая мигрень: он срывает человека как розу, заставляет его бежать как безумного, жжет его как огонь, пожирает его члены и мышцы, раздирает его грудь, проламывает ему бока как старой лодке[255]. Это не сумасшествие, которое на ассирийском называется sane temi (букв, «изменение рассудка») и с которым к тому же сравнивается. По некоторым признакам, можно распознать в нем скорее эпилепсию: «он повергает на землю, он сотрясает, он колеблет тело»[256]. Эта болезнь поражает быков, полевых животных и, подобно жалу гадюки, всякого, кто встретится ему на пути[257]; и тогда это, возможно, бешенство или какая-то схожая с ним болезнь.

По чистой случайности раскопки дали нам больше сведений по поводу «головной боли», чем любой другой болезни. Мы почти не в состоянии уточнить природу этого заболевания или нервных недугов, которые изгоняются посредством заклинания нашей первой таблички[258]; мы не дерзнули бы утверждать, что болезнь, при которой «глаз человека полон крови», это конъюнктивит[259], и даже не можем выдвинуть гипотезу относительно шулу и имшу, о которых нам известно только то, что они мучительны, и болезней глаз, называемых амуррикану и кукану[260]. Часто болезнь не называется, и страдания человека описываются, разумеется, с выразительностью, но без достаточной точности, которая позволила бы диагностировать ее природу. Впрочем, предмет нашего исследования находится вовсе не здесь. Магия равным образом исцеляет любые болезни, и теперь нам предстоит рассмотреть, как боролась с ними ассирийская магия или, вообще, как она позволяла человеку одержать верх над своими бесчисленными врагами.