Ассирийская магия

Глава IV ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ ДЕЙСТВИЯ: ГАДАНИЕ

Ассириец окружен могущественными врагами, настойчиво добивающимися его гибели. Его подстерегают злые демоны, всегда готовые воспользоваться недовольством его бога-покровителя. Колдуны и ведьмы со своими кознями опасны отнюдь не меньше. Наконец, человек никогда не застрахован от того, чтобы навлечь на себя, даже без собственного ведома, множество бедствий, — слово, жест, случайная встреча могут оказаться для него источником тысячи несчастий. Следовательно, его страдания имеют самое разнообразное происхождение. А между тем, прежде чем искать лекарство, следует распознать причину. Необходимо определить, не выказывал ли пациент пренебрежения в адрес своего бога, не был ли осквернен контактом с чем-либо нечистым, не околдован ли чародеем и не одержим ли демоном. Это связано не с тем, что в зависимости от того, шла ли речь об устранении последствий мамит, отвращении колдовских чар или изгнании утукку, методика могла значительно отличаться. Однако было необходимо, чтобы источник зла, против которого направлено действие, указывался в заклинании. Изучая структуру заклинаний, мы увидим, что лечение часто проводится в неведении точной причины беды, посредством длинного списка всех возможных причин. Однако это то, что остается на худой конец, или дополнительная предосторожность, призванная восполнить неточности в диагностике. На самом деле первейшей задачей мага, как и медицины, является поиск причины. Впрочем, методы .у них совершенно разные. Для того чтобы раскрыть причину болезни, магу нет нужды в терпеливом наблюдении симптомов, для него нет смысла осматривать больного и определять природу заболевания по виду выделений и функционированию органов: для него причина недуга не в этом. Особая терапия нуждается в особой диагностике. Таким необходимым подсобным средством магии является гадание. Из уже многочисленных текстов нам известно, что ассирийцы прибегали к наблюдению за астрономическими и атмосферными явлениями, изучению внутренностей жертвенных животных, снотолкованию и предсказанию будущего: не ожидая, пока их постигнет несчастье, они силились предугадать и предотвратить его[261], и хотя ни один текст не говорит этого напрямую, мы можем с полным правом полагать, что в целях коррекции будущего они зачастую прибегали к магии; для этого существовала целая категория магических действий, предполагавших предварительное знание будущего, и отправной точкой для них было обращение за советом к гадателю. Гадательная наука ассирийцев также обладала возможностями чтения прошлого и обнаружения истоков нынешних бед. К несчастью, эта часть гадательного искусства является одной из наименее изученных, и я почти не вижу текстов, где бы содержалось упоминание о ней, кроме одного. Это отрывок из второй таблички Шурпу (стрк. 105-129), где в заклинании перечисляются средства, применяемые жертвой колдовства, чтобы раскрыть причину своего состояния:

«Он вопрошает, он вопрошает; он вопрошает постель, он вопрошает стул, он вопрошает тарелку, он вопрошает, давая стакан, он вопрошает, затапливая переносную печь, он вопрошает факел, он вопрошает кузнечные мехи, он вопрошает табличку и калам; он вопрошает BAR и КА[262]; он вопрошает домашних животных, он вопрошает диких животных, он вопрошает оросительные каналы, он вопрошает колодец, он вопрошает реку, он вопрошает лодку, hinnu и MA. TU[263], он вопрошает восход солнца и закат солнца, он вопрошает богов неба и святилища земли, он вопрошает святилища господина и госпожи, он вопрошает выход из города и вход в город, он вопрошает выход из великих ворот и вход в великие ворота, он вопрошает вход в дом и выход из дома, он вопрошает улицу, он вопрошает дом бога, он вопрошает дорогу».

Надо надеяться, что будущие публикации прольют больше света на эти предварительные действия, сегодня же мы можем только констатировать их использование. Вот и все, что можно сказать об ином способе применения гадания в магии, следы которого мы обнаруживаем в ритуалах. Для обрядов экзорцизма не все периоды времени одинаково благоприятны, как, впрочем, и для жертвоприношений. Бывают моменты, когда лучшие рецепты не имеют эффекта и самые непреодолимые заклинания оказываются бессильными. Значит, прежде чем начать действовать, необходима уверенность в том, что обстоятельства благоприятны. Определенно, что магические обряды совершались не безразлично по отношению к временному отрезку точно так же, как цари не начинали военную кампанию, не посоветовавшись с гадателем и не удостоверившись в том, что момент выбран удачно[264]. Многие ритуалы начинаются словами: «в благоприятном месяце, в благоприятный день...»[265]. В письме Мардукшакишума мы читаем: «В дурной, роковой день маг не совершит воздеяния рук»[266]. Однако в каждом случае ли прибегали к отдельной консультации с оракулом или же, как и для религиозных церемоний[267], существовал род календарей, указывавших обряды, соответствующие каждому дню месяца? Молчание текстов на этот счет пока не позволяет нам разрешить этот вопрос.

Для совершения магических ритуалов час значил не меньше, чем месяц или день; однако похоже, что он был унифицирован, по крайней мере для каждого обряда или разновидности обрядов, и что его определение не являлось задачей гадания. Это вытекает из заклинаний, в которых время четко обозначается теми самыми словами, которые произносил экзорцист или его пациент. Действия, направленные против колдунов, обычно совершались на рассвете. Действительно, в серии Маклу мы находим несколько отрывков, вроде следующих: «Я жду, пока ты взойдешь, господин Шамаш. — Заря появилась, я воздел руки. — Шамаш взошел, я совершил омовение рук»[268]. Это заклинание следовало читать утром и вечером: «Читай над ним заклинание при уходе и возвращении скота»[269]. Вероятно, ассирийцы разделяли все еще распространенный сегодня предрассудок, согласно которому колдуны и ведьмы могущественны лишь ночью, с приходом зари они оказываются обессиленными, и тогда их гораздо легче одолеть. Пролить свет на это суеверие может любопытная практика южной Италии: «Убивают собаку или кошку и вечером кладут труп на пороге; прежде чем войти в дом, ведьма обязана пересчитать все шерстинки животного, а это дело, которое невозможно закончить до восхода солнца. В этот момент она утрачивают всю свою силу, и ее находят лежащей на мостовой, совершенно нагой и в своем естественном виде»[270].

Глава V ОЧИСТИТЕЛЬНЫЕ РИТУАЛЫ: ОМОВЕНИЕ, ОКУРИВАНИЕ

Одним из первейших следствий одержимости и колдовства является состояние нечистоты, в котором оказывается жертва. «Вы наполнили меня нечистотой», говорит человек, пострадавший от чар[271]. Следовательно, экзорцизму и магическим контрмерам должно предшествовать прежде всего очищение.

Естественно, что главное из очистительных средств - это вода. Помимо того, что вода очищает человека от физического загрязнения, она считается способной избавлять его и от нравственной скверны, которую приносит с собой колдовство. В сущности, такой переход от физического к нравственному представляет собой символ: омовению приписываются такие же свойства в области духа, какими оно обладает на материальном уровне. Тот же символический подход, применяясь по-разному, прослеживается в основе всех магических действий. Магия, если она не увлекается фармацевтическим шарлатанством или оккультной галиматьей, всегда бывает символической, или, как говорится , «симпатической».

Очищение может служить лишь предварительной церемонией, призванной привести человека в такое состояние, когда он способен получить пользу от последующих ритуалов или даже выполнить их, не подвергая себя опасности. Часто этого достаточно, чтобы полностью ее устранить: притом, что общей причиной всех страданий является нечистота, очищающая вода побеждает зло вместе с его скверной. Эта идея часто звучит в заклинаниях: «Все, что есть дурного, погибельного, что находится внутри [тела N, сына N], водами его тела и омовениями его рук да будет убрано прочь»[272]. Омовение водой устраняет и колдовские чары ведьмы: «Твои чары, твое колдовство, твои козни и пр. водой моего тела и омовениями моих рук да будут убраны прочь»[273]. Очищение посредством воды предписывается и во многих других ситуациях[274]. Иногда оно даже является единственным физическим ритуалом, сопровождающим заговоры экзорцизма. Маг, машмашшу (masmassu), — это прежде всего очиститель, муллилу (mullilu), и оба слова передаются одной и той же идеограммой: MAS. MAS.

Не всякая вода одинаково эффективна. Особенно чистыми признавались воды Тигра и Евфрата. «Вода чистая, вода, происходящая из Тигра»[275] — таковы были первые слова заклинания, которое следовало трижды прочитать перед сосудом для омовения. Другое заклинание говорит об омовении «водами чистыми..., водами Евфрата, которые в чистом месте [хранятся], ...водами, которые надежно хранятся в апсу.[276]» Апсу, то есть, собственно, море[277], в данном случае, несомненно, соответствует медному морю (...) храма Соломона, то есть огромному резервуару, в котором хранится вода, предназначенная для омовений. Цари Ур-Нанше, Бурсин и Агумкакриме[278] в своих надписях похваляются строительством подобных «морей». Построенное Ур-Нанше было посвящено Эа, богу-чародею, обиталищем которого традиция называет Океан. В определенных случаях воду следовало брать в месте слияния двух рек: «Возьми воду в устье двух рек, над этой чистой водой произнеси свое заклинание...; человека, сына его Бога, окропи»[279]. Один раз ритуал предписывает использовать «воду из колодца, к которому не прикасалась ничья рука»[280]. Особенно эффективна вода из Эреду, центра почитания Эа, бога-чародея: «Я очистил свое тело чистой водой из источников, которые в Эреду»[281]. Несколько раз рекомендуется морская вода[282]. Возможно, даже название «море», данное храмовому бассейну, было призвано сообщить пресной воде свойства морской. Чаще всего вода используется в чистом виде; иногда в нее добавляется тамариск, маштакалъ, карликовая пальма, шалалу, кипарис и белый кедр[283]; или же тамариск, трава дилбат, финиковые косточки, трава пу, гипс, перстень, драгоценный камень, трава гам гам и кипарис[284]. Речь никогда не идет о погружении, это обычно окропление, простое либо совершаемое семь или два раза по семь раз[285]; для изгнания демона под названием рабицу[286] оно не требуется. Иногда следует очистить определенную часть тела, руки, лоб или рот[287]. Наконец, случается, что воду необходимо выпить: «Из чистого тиширу выпей чистую воду»[288].

Иногда, как это можно заметить в только что процитированных текстах[289], над водой, предназначенной для омовения, полагается прочитать заклинание. В этом случае вода оказывает действие посредством не только своих основных свойств, но еще и особой силы, которой наделяет ее заклинание. Тогда физический ритуал омовения сочетается с вербальным, который мы изучим в дальнейшем. Однако если верить огромному количеству текстов, в которых вода применяется без всяких упоминаний о предварительных церемониях, призванных сообщить ей новые свойства, чаще всего оказывается достаточно простого омовения[290].

Выглядит правдоподобным, что омовения обычно совершались в особом месте, называемом бит римки (bit rimki), дом омовений. В магических текстах бит римки упоминается несколько раз. Эа, говоря о больном, указывает своему сыну Мардуку: «Принеси его в дом очистительных омовений»[291]. Ритуал для магов также назывался бит римки, это слова, которыми начинается первая табличка[292]. Она предписывает магу построить бит римки в сельской местности[293]. Значит, это, вероятно, была временная постройка, может быть, просто палатка или шалаш, сооружавшийся специально для этого случая и уничтожавшийся после церемонии, так как в нем жертва колдовства должна была оставить свою нечистоту. Я бы даже с удовольствием предположил, что рекомендация строить бит римки в сельской местности или пустыне (ина цери (ina seri), в обоих смыслах) имела в основе боязнь возможного заражения. Добавим, что, прежде чем туда войти, пациент иногда совершал предварительное омовение и облачался в ритуальные одежды[294], которые, по-видимому, были черными, так же как и одеяние экзорциста[295].

При том, что ритуальное очищение было чисто символическим, считалось, что оно может совершаться не только водой, но также и посредством всех веществ, признававшихся чистыми. Так, очищению способствовали сливочное масло, молоко, сливки, медь, серебро и золото[296]. Металлы оказывали действие лишь, так сказать, посредством своего присутствия, выражалось пожелание, чтобы больной стал чистым, как медь, к которой он, возможно, прикасался, и которая, в любом случае, должна была фигурировать в церемонии. Съедобные вещества съедались: «из чистой тарелки ешь чистую пищу»[297]. По-видимому, совершенно особенной репутацией обладало молоко рыжих коз[298].

Мы привыкли считать благовония компонентом жертвоприношения. Ассирийцы использовали их также при окуривании, сопровождавшем омовение, дабы не оставить никаких сомнений в достижении желаемого эффекта[299]: целью окуривания было очищение пострадавшего от колдовства. Чаще всего употреблялся кипарис[300], иногда харру[301]. Иногда указывается, что вещества должны сжигаться на дровах из колючих растений (ашагу)[302].

Глава VI РИТУАЛЫ РАЗРУШЕНИЯ. ПОРЧА

Самого по себе очищения может быть достаточно для борьбы с колдовством: на основании символики, о которой говорилось выше, оно просто-напросто смывает чары, которые исчезают подобно пятну. Однако обычно оно служит лишь прелюдией к другим ритуалам, играющим не меньшую роль в магической драме. Можно полагать, что при омовении вода принимает скверну на себя: ритуал очищает пострадавшего, но не уничтожает чары, они остаются в использованной при омовении воде, как потенциальная сила и, следовательно, представляющая опасность[303], которую необходимо уничтожить. Как мы уже говорили выше, очищение может служить лишь некой прелюдией к экзорцизму, подготовкой и средством приведения пациента в нужное состояние. Им, наконец, можно полностью пренебречь. Во всех этих случаях по-настоящему действенным или даже единственным является то, что я бы назвал ритуалом разрушения.

Здесь мы снова сталкиваемся с чисто символической церемонией. Устранение зла и изгнание чар символизируется уничтожением фрукта или овоща, луковицы, финика, соцветия пальмы, горсти зерна, овечьей или козьей шерсти. Эти предметы раздробляются, измельчаются, толкутся и наконец сжигаются, что и завершает разрушение. «И зло, которое терзает тело больного, каково бы ни было проклятие его отца, проклятие его матери, проклятие его старшего брата, проклятие шаггашту (демон чумы), которого никто не знает, волшебство будет устранено, как кожура с лука, разрезано как финик, сорвано как соцветие»[304]. Заклинание, читаемое в ходе ритуала разрушения, прекрасно показывает символическую связь, которая соединяет чары с уничтожаемым предметом. Вот одно из особенно поучительных:[305]

«Заклинание. Мои руки наполнены зернами упунту; мои руки наполнены жаром, лихорадкой, ознобом, мои руки наполнены проклятиями, сглазами; мои руки наполнены мучениями, страданиями, мои руки наполнены болезнью, болью, грехами, проступками, преступлениями, пороками; мои руки наполнены физическими и нравственными страданиями; мои руки наполнены чарами, приворотными зельями, колдовством, порчами. Подобно тому, как эти зерна упунту сжигаются огнем, как сеятель не посеет их в поле, как они не прозябнут в бороздках и каналах, как они не врастут своими корнями в землю, как из них не поднимется никакой стебель, как они не увидят солнца, — так пусть их порча[306] не произрастет в моем сердце, их корень не внедрится в мой позвоночник, их стебель не пронзит мою грудь! Пусть проклятие, порча, мучение, страдание, болезнь, боль, грех, проступок, преступление, порок, болезнь, которые таятся в моем сердце, в моей плоти, в моих членах, сгорят, подобно этим семенам! В этот день да поглотит их пламенеющий Гирра, и да снимет он порчу, и да живу я!»[307] Далее, даже с чрезмерной детализацией, подчеркивается, что эта луковица больше не будет расти и не окажется на столе ни у бога, ни у царя, что цветы этого соцветия больше не расцветут на пальме, что эта шерсть больше не послужит для изготовления одежды ни для бога, ни для царя[308].

Остается сделать еще один шаг — уничтожить, в свою очередь, огонь, который поглотил предметы, символизирующие чары, то есть погасить его. Таким образом, исчезнут всякие следы колдовства. Выполнение этого ритуала подчиняется своим требованиям.

«Я, великий жрец, я зажигаю огонь, я зажигаю переносную печь, я источаю избавление, я священный жрец Эа, посланец Мардука. Переносную печь, которую я зажег, я гашу; огонь, который я разжег, я тушу; зерно, которое я высыпал в огонь, я размельчаю. Так же как я погасил огонь, который я зажег, как потушил огонь, который я разжег, как я размельчил зерно, которое я рассыпал, пусть Сирис, который освобождает богов и людей, распутает узел, который он завязал. Да откроется для N, сына N, закрытое сердце его бога и богини; да будут изглажены его прегрешения, да будут они отпущены ему, да будут они ему прощены»[309].

Колдовство, которое требуется уничтожить, может символизироваться животным; смерть одного повлечет за собой уничтожение другого. В одном из наших текстов содержатся некоторые, очень краткие, сведения об этом ритуале. Сначала царь очищается; затем, по выходе из «дома омовений», он берет лук, сделанный чистыми руками, подаренный Нинигиламгой, великим плотником Any, и перед лицом солнца убивает газель, олицетворяющую его грех; злой утукку и злой алу уничтожаются одним ударом[310].

Желая одолеть зло, проистекающее из мамит, маг должен прибегнуть к произвольной и условной символике, которая отождествляет чары с неким предметом. Когда зло относится за счет колдуна или демона, символика ритуала разрушения определяется естественным образом. Источником страдания является вовсе не провинность или ошибка, абстракция, ускользающая от всякого материального воспроизведения, — его автором является мужчина или женщина из плоти и крови, демон, тело которого обладает как антропоморфными, так и зооморфными чертами; их изображение, имеющее достаточно много типичных черт, сделать достаточно легко. Значит, символ готов: это будет образное представление, статуэтка демона, колдуна или ведьмы, и ритуал разрушения примет особую форму, которая называется порчей. Надо заметить, что для колдовства и контрколдовства этот обряд является общим: последнее в этом случае выступает в качестве точного противовеса первого. Колдун, на которого человек наводит порчу, ранее навел порчу на него самого; он изготовил изображение лица, на которое желал навлечь последствия своих чар: «Они сделали изображение, похожее на мое изображение, они скопировали мою внешность»[311]. Сейчас мы увидим пример порчи, применяемой против демоницы ламашту. В серии Маклу содержится заклинание, которое произносили, сжигая изображения демонов: «Я поднимаю факел, я сжигаю изображение утукку, шеду, рабицу, этемму, ламашту, лабацу, аххазу, лилу, лилит, ардат лили»[312]. Порча, тайно практикуемая колдунами, против врага применялась публично. Фрагмент одного ритуала, к сожалению, очень неполный, начинается так: «Когда враг против царя и его страны... царь должен встать на правом фланге своего войска». Затем, после принесения жертвы, к которой мы еще должны будем вернуться: «Ты сделаешь из сала изображение врага, при помощи улинну ты повернешь лицо его назад»[313]. Я уверен, однако в данном случае это простое предположение, что, заставляя таким образом врага показать спину, символизировали и одновременно провоцировали, так как это одно и то же, его поражение и бегство. Наконец, изображение врага, по-видимому, уничтожалось водой или огнем. В любом случае это было обычным завершением манипуляций, связанных с порчей. Колдуны сжигали[314], топили[315], закапывали, замуровывали[316] изображения тех, кого хотели погубить. Их жертвы наносили ответный удар, подвергая их изображения множеству казней, которые, как считалось, лишали их возможности наносить вред. «Я разделяю на куски твою силу», говорит одно заклинание; и эта мысль получает развитие в следующих словах: «Я вырываю твой язык, я наполняю твои глаза ветром, я рассекаю твои бока»[317]. Или же еще: «Колдунья, я взял твой рот, я взял твой язык, я взял твои зоркие глаза, я взял твои проворные ноги, я взял твои гибкие колени, я взял твои могучие руки, я заломил тебе руки за спину»[318]. Связать члены ведьмы уже означало сделать ее бессильной: «Я связал твое тело, связал твои члены, сковал твою особу»[319]. Наконец, изображение сжигалось: «Изображения семи и семи колдуний я предал Гирре»[320]. Гирра, как и Гибил[321], это бог огня, «который сжигает, поглощает, сковывает, укрощает ведьм»[322]. Сожжение иногда происходило на берегах Нару [323][324]. Похоже также, что иногда изображения помещались на небольшую лодку, которая затапливалась на середине потока. Одно заклинание, к сожалению неполное, гласит: «Син заставил сделать мое судно: между своими рогами[325] оно несет освобождение; внутри живут колдун и ведьма, внутри живут тот, что наводит порчу, и та, что наводит порчу; внутри живут заклинатель и заклинательница»[326]. Возможно, это служило «ответным ударом» на порчу посредством «поднявшихся вод реки», в которой обвиняли колдуний[327], и, наводя которую, они, несомненно, топили изображение человека, которому желали смерти. Равным образом можно было поразить изображение оружием; в наших заклинаниях мы читаем в двух припевах: «Ты поразишь мечом изображение ламашту, в боковой поверхности стены похоронишь его, в ограде закроешь его»[328].

Изображения, предназначенные для ритуала порчи, изготавливались из различных материалов. Обычно выбирались вещества, которые легко обрабатываются и уничтожаются, подобно глине, битуму, салу или меду; реже использовалось дерево или даже медь[329]. Иногда при изготовлении изображения использовалось несколько материалов; мы находим глиняные фигурки, обмазанные салом[330]; или сделанные из битума и покрытые гипсом[331]. Иногда какая-то определенная часть тела должна была изготавливаться из особого материала. Для заклинания «Ведьма, которая идет по улицам» следовало сделать изображение из глины, нанести сало на сердце, а на поясницу поместить кедр[332]. Для заклинания «После того, как Нину рта воззвал к богу Алале на горе» делалось изображение из глины, и на сердце сверху помещался осколок горной породы[333]. Как видно из этих описаний, рекомендации, собранные на восьмой табличке Маклу, не доверяют выбор материала вдохновению экзорциста или жертвы колдовства. Доходит даже до того, что обозначается происхождение материала: в одном случае изображение должно быть выполнено из битума с берегов Нару[334], а в другом — из меди из страны Нару[335]. Было бы чрезвычайно важно выяснить причины, которые определяли выбор в каждом случае, но до сих пор никто не смог вывести нас на правильный путь.

Глава VII РИТУАЛЫ ЗАМЕЩЕНИЯ

Сходства между изображением и его моделью или даже простой условности, связывающей волшебство с каким-либо объектом, часто бывает достаточно для того, чтобы уничтожение замещающего предмета, схожего по внешним признакам, влекло за собой истребление чар. Однако в ряде случаев подобное замещение возможно только после обряда, переносящего результаты колдовства, от которого требуется избавить человека, на объект или изображение. Самый простой и естественный из этих ритуалов — это омовение, которое, так, как мы уже говорили выше, само по себе не всегда является законченным обрядом разрушения, но первым этапом освобождения от чар. При контакте с жертвой колдовства вода «заряжается» чарами, которые оскверняют жертву. Чтобы окончательно устранить опасность, закрепив колдовство на новом объекте, на него выливается вода, использованная при омовении. Тогда пациент будет освобожден посредством двойной процедуры замещения. Так, например, мы видим, что ритуал из серии Маклу предписывает жертве колдовства омыть руки над изображением ведьмы[336] или даже сделать изображение колдуна и колдуньи в сосуде для омовения[337]. Если автор колдовства неизвестен или это какой-то демон, вода, использованная при омовении, выливается на перекрестке[338], и чары вместе с водой будут поглощены землей, если только не падут на кого-нибудь неосторожного, который наступит на это место[339].

Как известно, узлы в ходу у всех видов магии, и символика, лежащая в основе их использования, легка для понимания. Узел очень точно изображает невозможность двигаться и действовать. Поэтому он используется как в колдовстве, так и в обрядах экзорцизма. В качестве колдовского средства он действует на жертву, чтобы обречь ее на бессилие и лишить возможности пользоваться тем или иным из ее членов, той или иной из ее способностей. В качестве орудия контрколдовства он воздействует на демона с тем, чтобы его парализовать, или на болезнь, останавливая ее развитие или предотвращая ее возникновение. Следовательно, это обоюдоострое оружие, которое поочередно используется колдунами и экзорцистами. Узлы часто представляются в качестве причины зла, от которого страдает пациент[340], и слова «разорвать узел» означают то же, что «уничтожить чары»[341], однако мы также очень часто видим, что узлы прописываются в качестве лекарства против болезней головы или глаз. «Яркие нити из красной шерсти..., против амуррикану его глаз, справа привяжи их»[342]. Для изготовления таких обвязок[343] особенно рекомендовалась шерсть молодых коз, которые еще не приносили приплода, часто они бывали пестрыми[344]. Кроме того, таким же образом использовалось кольцо или перстень, который, некогда простое украшение, без сомнения, становился амулетом, сравнимым с узлом по своим символическим свойствам. «Перстень, сверкающий камень, который из его страны был привезен, против кукану его ока, на его левую руку помести его»[345]. Блестящее кольцо бросали, вместе с некоторыми растениями, в воду, предназначенную для определенных омовений[346].

Использование узлов, подобное тому, которое мы только что описали, не является ритуалом замещения, но, собственно, отсрочивающим или превентивным обрядом. С логической точки зрения, он мог иметь действие, только пока узел оставался целым, а голова или больная часть тела была обвязана. Представляется, что ассирийцы добились большей результативности применения узлов и ждали от них не только простой отсрочки, но и полного исцеления. Они воображали, что посредством более или менее продолжительного контакта с больной частью тела обвязка пропитывается злом и уносит его с собой, уничтожение этой нити, разрезанной и брошенной на перекрестке, с гарантией приводит к выздоровлению больного: «Обвяжи его голову... вечером разрежь [обвязку], брось ее на распутье, и пусть его головная боль будет снята»[347]. Заклинание из серии Шурпу проливает свет на это верование:

«Заклинание. К ие[родулам] он[348] направил свой шаг, Иштар отдала приказания своим иеродулам, она приставила к веретену[349] искусную женщину; из белой шерсти и черной шерсти она при помощи веретена спряла двойную нить, великолепную нить, великую нить, пеструю нить, нить, которая развеивает чары, против злых замыслов и чар людских, против проклятий богов, нить, которая рассеивает чары. Он обвязал голову этого человека, его руки, его ноги, Мардук, августейший сын Эреду. С его чистых рук он ее сорвал. Нить заклятия[350], пусть он отнесет ее в пустыню, в чистое место[351]; пусть гибельное заклятие держится в стороне, пусть этот человек будет чист, пусть будет сияющим; пусть он вернется в дарующие благо руки своего бога»[352].

Вместо того чтобы переводить зло или грех на обвязку, его можно перенести на изображение, но уже не посредством воды, которая использовалась при омовении, а через контакт с больным. Так, например, прежде чем проткнуть кинжалом и, как мы говорили выше, закопать в землю изображение ламашту, его помещали на голову больному[353]. Пациент мог быть подменен своим изображением[354]; демон, введенный в заблуждение сходством, должен был оставить тело одержимого. Случалось, что для того, чтобы обеспечить более успешную подмену, больной должен был лечь на свое собственное изображение, нарисованное на земле, и чары, таким образом, переходили из человека на изображение. Наконец, точно таким же образом исцелению или очищению человека способствуют животные. Всему миру известен еврейский ритуал козла отпущения: «И возложит Аарон обе руки свои на голову живого козла, и исповедует над ним все беззакония сынов Израилевых и все преступления их и все грехи их, и возложит их на голову козла, и отошлет с нарочным человеком в пустыню»[355]. Г-н Принс считал, что следует опознать прототип этого ритуала[356] в тексте, который у нас значится как Исц. № 19, однако я не могу увидеть в нем ничего похожего. Определенно, в нем говорится о козлах или животных этого вида, хотя слова mas₂-hul-dub₂ не имели этого смысла[357][358], однако речь здесь вовсе не идет о перемещении грехов или болезней путем возложения рук или любого другого контакта, и мы не можем утверждать, что каменный баран, убиваемый царем, был чем-то иным помимо символа, вроде лука или козьей шерсти, о которых мы говорили в главе, посвященной ритуалам разрушения. Нет оснований и для сопоставления книги Левит с нашим текстом Исц. № 10. Лепорман[359], введенный в заблуждение ошибочным переводом слова unsu и желанием, которое помутило разум стольких ассириологов, обнаружить в ассирийских текстах всю Библию, сначала видел в этом отрывке намек на жертвоприношение первенца. Впоследствии было признано,что urlsu означает просто барана[360]. Г-н Принс заключил, что речь шла о наложении частей тела барана на члены человека. К несчастью, nadanu означает не «класть на», а «давать», а слово парistи, которое означает жизнь, полностью противоречит столь же буквальной интерпретации этого отрывка. В действительности речь идет о простом жертвоприношении барана. Единственным текстом, в котором содержится отчетливое упоминание о замещении посредством контакта, является следующий: «Положи около больного белого барана Таммуза; вырви его сердце, положи его в руку этого человека»[361].

Одного этого отрывка было бы достаточно, чтобы показать, что в магических ритуалах перемещения ассирийцы использовали животных так же, как нити и изображения. Текст, опубликованный Крэйгом[362], предоставляет нам еще один пример переноса чар на животное, причем в смысле, которым, как мне кажется, полностью пренебрег г-н Мартен[363]. Ритуал предписывает убить свинью и заключить (takamme) в ее тело чары, которыми отягчен человек. К сожалению, этот текст, в том состоянии, в каком он до нас дошел, не дает нам достаточно четкого представления о способе, посредством которого совершался перенос, так как мы не видим, в какой форме чары попадали в тело свиньи. Выбор животного напоминает о том, каким любопытным образом освободил одержимого Иисус: «И просили Его все бесы, говоря: пошли нас в свиней, чтобы нам войти в них. Иисус тотчас позволил им. И нечистые духи, выйдя, вошли в свиней»[364].

Глава VIII МАГИЧЕСКАЯ ФАРМАКОПЕЯ

Ритуалы разрушения применялись главным образом против рока и колдунов. Против болезней, какова бы ни была их причина, одержимость, порча или мамит, очень часто использовались магические лекарства. Впрочем, это правило не было абсолютным: фармацевтические обряды редко употребляются самостоятельно и не ограничиваются случаем болезни.

Факт использования при лечении болезни веществ животного, растительного и минерального происхождения, проглатываемых пациентом или применяемых в виде мазей, припарок или примочек на определенные части тела, сегодня представляется абсолютно чуждым магии, и, конечно, употребление мышьяка против лихорадки как научный метод лечения. Нам известно, что это один из ядов, которые оказывают воздействие на всех существ живой природы и «паразитицидная» сила которых неоспорима; и, поскольку, с другой стороны, мы знаем, что лихорадка является паразитарной болезнью, мы не видим ничего магического в эффективности мышьяка против лихорадки. Однако человеческий разум не одним махом и не напрямик пришел к пониманию подобных вещей. Даже прежде, чем дойти до эмпиризма, который, если и не выводил терапевтический эффект медикамента из его химических свойств логическим путем, но, тем не менее, уже имел научное основание, констатацию неизменных результатов, человек долгие столетия нащупывал путь вслепую. Или, скорее, он медленно и с огромными усилиями выбрался из-под спуда предвзятых мнений и скороспелых теорий, которые в течение долгого времени освобождали его от сомнений и отвращали его от наблюдения. Он начал с того, что приписал различным веществам качества, подсказанные ему некоторыми особенностями их строения и цвета, или просто их названием, иногда искаженным или утратившим свое истинное значение благодаря одной из бессмыслиц, столь частых в народной этимологии.

Мы знаем, что вера в симпатическую фармацию, в существование связи между формой растений и их действием, одним словом, в «сигнатуры», была воспринята всем средневековьем и что народные суеверия все еще полны ею. «Echium vulgare, — говорит Литтре,— будучи покрыт пятнами как гадюка (vipere), назывался ужом (viperine) и рекомендовался в качестве средства от укусов этого животного». Даже в настоящее время морковь обязана своей незаконной репутацией лекарства от желтухи и непроходимости желчных протоков печени лишь красновато-желтому пигменту, который ее окрашивает. Таким образом, в истоках медицины также обнаруживается символика, основа всякой магии, а фармация, в начале своего существования, совпадает с последней.

В какой мере вавилонская фармация очистилась от первоначальной детской символики, чтобы достичь эмпиризма? Это очень сложно установить. Возможно, что трава зачатия, трава родов, трава любви, о которых идет речь во фрагменте, процитированном Деличем[365], были обязаны своей чудесной репутацией лишь сопоставлению того же рода: подразумевается, что способность увеличивать плодовитость могла приписываться растениям, вроде граната или мака, благодаря большому количеству содержащихся в их плоде зерен. Происхождение этой репутации также может объясняться простым каламбуром на основе исходного названия растения и слов еru, aladu, rати, которые означают зачинать, рождать, любить. Трава молодости, которой собирался воспользоваться Гильгамеш, когда ее у него похитила змея, называлась «старик снова стал молодым»[366].

Чтобы с полной уверенностью решить, какую роль в рецептах ассирийской магии следует отвести эмпиризму и символике, нам понадобилось бы знание ботанической и минералогической лексики, которого нам не хватает и, возможно, еще долго не будет хватать. В действительности мы без труда понимаем, что название растения или камня может ad nauseam (до отвращения) повторяться в заклинаниях без того, чтобы на сотый раз установить смысл было легче, чем в первый. Только одна лексикографическая табличка может вывести нас из затруднения. Ассирийцы оставили нам достаточно документов такого рода для того, чтобы можно было надеяться обнаружить подробные и методично составленные списки, которые позволят идентифицировать названия, до сих пор не поддающиеся усилиям филологов. Например, мы ограничиваемся переводом лишь нескольких названий очень распространенных деревьев, вроде кипариса, кедра, пальмы, и некоторых растений, таких как кунжут и мята. Значительное количество названий растений, как, например, lardu, mastakal, haltappan, приходится просто транскрибировать[367]; и для очень многих идеограмм, обозначающих растения, вроде AN. HUL. LA, GAM. GAM, NU. LUH. НА и др., мы игнорируем даже ассирийское произношение. Понятно, что в такой ситуации мы почти не можем взять на себя смелость критиковать рецепты ассирийской магии.

Тем не менее одно замечание напрашивается уже сейчас. Благодаря тому, что нам известно о современных магиях, мы привыкли искать в их рецептах самые необычайные и редкие вещества, составляющие неожиданные смеси. Это свойственно магии, которая не слишком чистосердечна и уверена в себе и которая стремится главным образом поразить и сбить с толку легковерное простодушие своих клиентов. Ничего подобного в ассирийской магии нет. В употреблении находятся самые обычные вещества, вроде вина и масла, соли[368], фиников и кунжута, который жители Востока столь широко использовали и продолжают использовать в питании, маштакалъ, «которым полна земля»[369], GIS. SE. SA. KU, «которым полон хлеб»[370]. Слюну, которой приписывалась способность как губить, так и исцелять[371], никак нельзя считать малораспространенным веществом. Ассирийская магия никак не касалась необычного или сверхъестественного: ее рецепты были результатом суждений a priori, их логика считалась непререкаемой, а испытание доказывало их достоинство и бесспорную силу.

Вещества, применявшиеся ассирийской магией, не обязательно проглатывались больным, это происходило даже достаточно редко. Жертва колдовства жалуется, что колдуны заставили его есть и пить[372] некие вещества, название которых, впрочем, утрачено. Однако в рецептах, которые входят в наши тексты, я почти не видел микстур или медикаментов для внутреннего употребления. После омовений, о которых мы уже говорили, идут мази и притирания, которые и играют самую значительную роль[373][374]. Колдуны также пользовались ими, и одна из их жертв жалуется, что ее помазали «мазью из губительных трав»[375].

Независимо от способа применения, лекарства считались действенными в силу символики, которую мы только что разъяснили выше. Те, которые на опыте оказывались по-настоящему эффективными, сначала, несомненно, избирались только на основании принципа симпатии. Лишь при этом условии их применение было истинно магическим. И магическим вдвойне, когда к их собственным свойствам добавлялась сила того ритуала, который нам еще остается изучить и который кое-кем расценивается как в высшей степени магический, а именно заклинания.

Глава IX УСТНЫЕ РИТУАЛЫ: ЗАКЛИНАНИЯ И ПРОКЛЯТИЯ

Изученные нами к настоящему моменту ритуалы сводятся к определенному числу действий и жестов, это ритуалы физические. Они редко применяются в изолированном виде. Чаще их сопровождают, предшествуют им или следуют за ними сакраментальные слова, которые считаются никак не менее необходимыми и не менее действенными. Эти речитативы образуют вербальные ритуалы, и заклинание в различных его формах является их инструментом.

Прежде всего необходимо, чтобы была четко обозначена цель магических действий, которые совершаются или готовятся совершиться. Ужасная сила готовится сорваться с цепи; нельзя допустить риска, что она, отклонившись от курса, поразит какую-то цель, отличную от намеченной магом. Значит, последняя будет указана тщательно и исчерпывающе. Одно заклинание почти целиком посвящено тому, чтобы точно описать ведьму:

«Заклинание. О ты, которая меня заколдовала, ты, которая заставила заколдовать меня, ты, которая меня испортила, ты, которая меня сразила, ты, которая заставила меня заточить, ты, которая меня удручила, ты, которая меня уничтожила, ты, которая навела на меня чары, ты, которая меня связала, ты, которая меня осквернила, ты, которая отвратила от меня моего бога и мою богиню, ты, которая отвратила от меня родителей, брата, сестру, друзей, близких, слуг»[376].

Другое описывает ее действия и ухватки таким образом:

«Преследовательница из преследовательниц, ведьма из ведьм, сеть которой брошена на улицах, глаза которой обращаются и достигают перекрестков, которая преследует мужчин города... которая гонится по пятам за женщинами города»[377].

Описания демонов и их злодеяний, перевод которых находится в конце этой книги[378] и основные черты которых мы уже собрали выше, не имеют другой цели, кроме точного определения объекта экзорцизма и контрколдовства.

Может случиться, что, несмотря на предварительное расследование и применение гадания, этот объект остается неизвестным экзорцисту, или он желает исключить всякую вероятность ошибки, рассеяв все возможные чары одним махом. В такой ситуации в его заклинании будут перечисляться все разновидности того рода, с которым он, по его мнению, имеет дело. В этом причина существования длинных списков мамит, пример которых мы уже приводили и единственным стремлением которых была исчерпывающая полнота. Именно для того, чтобы не дать ускользнуть ни одному, в отрывке вроде следующего перечисляются все демоны:

«Будь то злой утукку, злой алу, злой этемму, злой улу, злой илу, злой рабицу, ламашту, лабацу, аххазу, лилу, лилит, ардат лили, «рука бога», «рука богини», изнеможение от лихорадки, Лугалурра, Лугалшулпаэа, Намтар, «тот, кто поднимает дурную голову», смерть, огонь, пламя, «ревущий», этемму семьи, этемму чужестранца, какое-то зло, какое бы оно ни было, бедствие, не имеющее названия, чума, убийца, наказание..., погибель, уничтожение...»[379].

Уточняя цель операциональных ритуалов и обеспечивая их действенность, заклинание в то же время до некоторой степени подкрепляет их за счет устного выражения. Во многих случаях слова лишь повторяют действия. Именно таким образом магические тексты позволяют нам восстановить значительное число церемоний, даже помимо собственно ритуалов. «Я поднимаю факел, я поджигаю изображения»[380], или же «Я сковываю вас, я вас связываю, я предаю вас Гирре, который сжигает, поглощает, сковывает, укрощает ведьм»[381]. Эти фразы являются для нас таким же ясным указанием, каким могут служить слова ритуала. Но, разумеется, никакого редакторского замысла, имевшего целью направлять экзорциста и тем более обеспечивать нас информацией, не существовало. Присоединяя к жесту слова, он думал увеличить свое могущество. Для примитивных и даже уже обладающих развитой цивилизацией народов слово всегда несет в себе нечто мистическое, человек был тем более склонен преувеличивать эту силу, чем меньше понимал ее механизм, и он не был далек от того, чтобы думать, что слова имеют цену действий. Слово представляет собой звуковое изображение вещи, которую выражает, речь идет о точном эквиваленте, это та самая вещь, и не иметь имени — значит, собственно, не существовать. Поэма о сотворении, чтобы подчеркнуть, что неба и земли не существовало, говорит, что они не были названы[382]. Имя и вещь образуют одно, узнать имя существа означает, до некоторой степени, овладеть им, стать его хозяином, так же как если бы кто-то завладел его телом или какой-то его частью, ногтями или волосами. Отсюда происходит озабоченность некоторых дикарей тем, чтобы скрыть свое имя, которую проявляли и ассирийцы, не желая раскрывать мистическое имя своего города. Отсюда же могущество, приписываемое названию определенных предметов наравне с ними самими: так, например, в Италии, где чеснок считается способным отгонять чары, достаточно, если его нет под рукой, произнести слово аглио[383]. Именно поэтому еще и сегодня избегают говорить о несчастливом событии. Назвать его значит произвести, вызвать его, и если кому-то приходится это сделать, он стремится тотчас же уничтожить эффект своих слов добрым пожеланием: Да отвратят боги данное предзнаменование! У всех народов существовали парафразы для обозначения демонов, поскольку назвать их означало призвать их к себе[384].

Эта вера во всемогущество слова, определенно, является причиной введения в заклинания рассказов, вроде тех, какие мы читаем на 16-й табличке о злых утукку[385]. Она повествует о том, как семь демонов дерзнули напасть на Сина, луну, и как в конце концов они оказались побеждены, после того как в первой атаке отбросили Шамаша и Адада, поспешивших на помощь Сину. Как было сказано, этот миф, прозрачный символ лунного затмения и победы света над духами тьмы, был включен сюда вовсе не в надежде, что демоны, исполнившись стыда при воспоминании о своем поражении, убегут и оставят одержимого в покое. Эти существа не слишком стыдливы. Я бы увидел здесь, скорее, устный эквивалент ритуалам разрушения, о которых я говорил выше. Воинственные танцы индейцев, помимо того, что они симулируют разгром врага, являются для них верным средством достижения победы, а драматическое представление беспорядочного бегства и уничтожения семи злобных духов, безусловно, расценивалось как непогрешимый способ освобождения бесноватого. Вместо того чтобы изображаться мимикой, ритуал мог передаваться словами и от этого быть не менее эффективным: в устной или физической форме, символика всегда неотразима[386].

Поскольку сила слова такова, что словесное выражение явления оказывается равноценным самому явлению, есть более веская причина для того, чтобы соответствующим образом сформулированный приказ не мог остаться втуне. Демон, от которого требуется покинуть тело одержимого, уже не может мучить его дальше, и добрый гений, приглашаемый занять свое место, не может отказаться. Отсюда эта формула, которой часто завершаются заклинания: «Злой рабицу пусть уйдет, пусть он держится в стороне; пусть в его теле пребывают добрый шеду, добрый ламассу»[387]. Этемму подчиняется голосу того, кто призывает его против колдуний[388]. Так же и чары, о которых говорится «уничтожены»[389], уничтожаются на самом деле. «Пусть этот человек очистится»[390], и он немедленно становится чист. «Пусть злой язык пребывает в отдалении»[391], и его слова тут же теряют всяческую силу. Колдуны, если сказать им: «Не переправляйся через Тигр и Евфрат, не переходи через ирригационные канавы и каналы, не проходи через стены и ограды, не выходи через входы и выходы[392] оказываются не в состоянии ни покинуть свои логова, ни проникнуть в дома. Если же вы никак их не отвратили заранее и оставили им время произвести свои колдовские действия, то вам достаточно сказать им, например: «Уходите, уходите; убирайтесь, убирайтесь; прячьтесь, прячьтесь; убегайте, убегайте; повернитесь вспять, ступайте, уходите, убирайтесь; пусть ваше колдовство улетит на небо как дым; уходите из моего тела; убирайтесь из моего тела; спрячьтесь вдали от моего тела; бегите из моего тела; поверните прочь от моего тела; не возвращайтесь в мое тело; не приближайтесь к моему телу; близко к моему телу не подходите; не угнетайте мое тело»[393]. Эти многочисленные повторы, которые, конечно же, не имеют ничего общего с литературными, прекрасно показывают, какой эффект ожидается от произносимых слов,— они воспроизводились с целью увеличить действенность, поскольку полагали, что эти слова обладали собственной силой. Очевидно, что фразы вроде такой: «Не убивай меня, не уничтожай меня, не топчи меня ногами»[394], или: «Пусть ваше колдовство, ваша порча не приближается ко мне»[395], или еще: «Пусть твое заклинание не приближается ко мне, пусть твои слова не нападают на меня»[396], не являются ни простыми пожеланиями, ни молитвами, обращенными к колдунам; это категорические запреты, которые никто не может нарушить. Экзорцизм не менее полезен против мамит или их последствий: «Пусть больной живет, пусть парализованный ходит, пусть закованный освободится, путь заключенный будет свободен, пусть пленник увидит свет. Тот, кто в немилости у своего бога и своей богини, пусть с этого дня обретет их милость; пусть закрытое сердце бога и богини N, сына N, будет открыто для него. Пусть его прегрешения будут омыты; пусть с этого дня он будет избавлен, освобожден. Пусть табличка с его грехами, с его проступками, с его пороками, с его мамит, пусть болезни, вызванные мамит, будут брошены в воду. Пусть его грехи будут изглажены, его проступки сняты; пусть его чары растворятся, болезни излечатся. Пусть нужда, печаль, тоска, болезнь, стоны и жалобы, дни без отдыха, несчастье, печаль, скорбь с этого дня будут изгнаны из тела N, сына N»[397].

Тот факт, что посредством заклинания экзорцист стремится оказывать на неодушевленные предметы точно такое же влияние, как и на духов, прекрасно доказывает, что эти слова призваны вовсе не умолять или запугивать, но обладают действием, до некоторой степени механическим. С их помощью он стремится вынудить стихии содействовать достижению его цели: «Пусть вас накроет гора, говорит он колдунам, пусть гора станет для вас препятствием, пусть гора вас задержит, пусть гора вас уничтожит, пусть гора заставит вас отступить, пусть гора вам мешает, пусть гора вас раздавит, пусть гора вас поглотит, пусть могучая гора упадет на вас»[398]. Или же: «Против волшебницы и ведьмы пусть возмутятся улица и дорога, пусть возмутятся дом и жилище»[399]. Одно заклинание взывает о помощи в борьбе с болезнью к морю, рекам и горам: «Головная боль, боль рта, боль сердца, горячка, глазная боль, пусть море... волна, поток, вода Тигра, вода Евфрата, черные горы, белые горы, крутые горы заставят их повернуться вспять»[400].

Помимо того, что слова, добавляемые к операциональным ритуалам, увеличивают их действенность, они могут подкреплять их результат, делая его более надежным, или «заверять» его, до некоторой степени фиксируя его и придавая ему окончательный характер. Такова, по моему мнению, цель слов, подобных этим: «Его узел развязан, его колдовство уничтожено, все его слова наполнили собой пустыню»[401]. Или же: «Все волшебство, чары моих колдуний развеяны, растворены, более не существуют»[402]. Или еще: «Водой смерти я покорил ваше сердце, я уничтожил вашу печень, я исторг стоны из вашего сердца, я помутил ваш рассудок, я разрушил ваши наветы, я сжег ваши чары, я уничтожил замыслы вашего сердца»[403].

Заклинания могут действовать напрямую. Это тот случай, когда они просто читаются над той или иной частью тела, как, например, в ритуале, который предписывает произнести заклинания над правой и левой рукой, грудью и сердцем, правой и левой ногой[404]. Однако бывает и так, что они действуют лишь косвенным образом, через посредство очистительной воды или мази, над которыми они читаются[405], и дополняют их свойства своими.

Наконец, следует отметить, что слова служили как колдовству, так и контрколдовству, и что у колдунов, как и у экзорцистов, были свои заклинания: «Пагубно заклинание ведьмы», говорит один текст из серии Маклу[406]. И еще: «Пусть твое заклинание не приблизится ко мне, пусть твои слова не достигнут меня»[407]. «Заставить слова вернуться в рот» ведьмы значит то же самое, что «уничтожить ее чары»[408], и чтобы обречь ее на бессилие, можно сказать: «Пусть твой пагубный рот наполнится землей, пусть твой язык свяжут веревки»[409]. Вера в роковую силу слова была такова, что страшных утукку называли «злыми словами, которые преследуют человека по пятам»[410].

Обычно заклинания следовали порядку, который мы приняли в этом исследовании: сначала описание и определение демонов и болезней, которые предполагается изгнать, а затем экзорцизм. Магические рецепты и ритуалы, когда они указываются, находятся в особой секции таблички и отделяются от заклинания чертой. Таково, по крайней мере, то, что можно назвать классическим образцом магического текста. Однако сочинение этого жанра допускает множество вариаций. Есть заклинания, представляющие собой один длинный экзорцизм; другие, напротив, полностью посвящены описанию повреждений, вызванных болезнью. Некоторые больше напоминают рецепт, чем заклинание, повествуют об изготовлении лекарств, амулетов или магических узлов или же, как мы видели, вербально воспроизводят все фазы магической церемонии. Магический рецепт, изобретение которого приписывается Эа, иногда вводится в драматической форме после изложения разрушений, причиненных болезнью. Мы имеем возможность[411] процитировать один из этих текстов, где рассказывается о вмешательстве Эа. Наконец, некоторые заклинания представляют собой не что иное, как победную песнь, прославляющую освобождение одержимого, и трудно поверить, что им не предшествовали никакие другие магические формулы. На самом деле нам известно, что одна церемония может предполагать чтение огромного количества текстов[412]. К несчастью, мы не располагаем заклинаниями, применение которых предписывается нашими ритуалами, однако есть все основания полагать, что, если бы мы смогли расставить их по местам, они бы предстали в том самом логическом порядке, которому мы следовали, говоря о заклинаниях вообще,— описание беды и определение ее причин, иногда рассказ об откровении Эа и, наконец, экзорцизм и констатация успеха.

Такая тщательная и четкая композиция может удивить тех, кто привык к той бессвязной и неясной форме, которую заклинание охотно принимает в некоторых магических традициях. Лично я считаю это доказательством в пользу оригинальности и большой древности шумеро-халдейской магии. Магия средневековой Европы, образованная из разнородных элементов всех традиций, естественно, располагала большим количеством формул и магических слов, которые были искажены в результате неоднократных переходов и полностью утратили смысл. Тяга людей к мистике могла побудить шарлатанов к составлению по этому образцу заклинаний, полных невразумительных слов и фраз[413]. Однако мы не считаем, что и поначалу все происходило таким же образом. Во всяком случае, в ассирийских заклинаниях нам не встречается ничего подобного. Они написаны так же четко, как и разумно скомпонованы, и трудности в их понимании, которые мы иногда испытываем, можно отнести только за счет недостаточности нашего знания этого языка. Слог даже не лишен некоторого вдохновения, и я уверен, что всякий оценит поэтическое очарование некоторых выражений в тексте вроде этого:

«Заклинание. Это вас я призываю, божества ночи, и с вами я призываю ночь, невесту, окутанную покрывалом, я призываю вечер, полночь и утро. из-за того, что ведьма заколдовала меня и волшебница зачаровала меня, мой бог и моя богиня кричат на меня. Для того, кто меня видит, я подобен больному; я остаюсь на ногах, не ложась ни днем, ни ночью. Они наполнили мой рот ку, они закрыли мой рот упунту. Они убавили воды в моем питье. Мое веселье обернулось стонами, моя радость сменилась печалью. Восстаньте, великие боги, выслушайте мою жалобу, воздайте мне по справедливости, узнайте мои дела. Я сделал изображение моего колдуна и моей колдуньи, моего волшебника и моей волшебницы. Я положил мою жалобу к вашим ногам, и я требую справедливости. Они сотворили зло и привержены к нечистым вещам, так пусть они умрут и пусть я живу! Пусть их магия, их колдовство, их чары растворятся, пусть тамариск, почка которого распустилась, сделает меня сияющим, пусть ... меня освободит, пусть враждебные слова улетят по ветру. Пусть маштакалъ, которым покрыта земля, очистит меня, пусть гишшешаку, которым полнится жатва, освободит меня. Перед вами я заблистаю, как канкал, я буду сверкающим и чистым, какларду. Заклинание ведьмы пагубно. Пусть ее слова вернутся в ее рот, пусть будет отрезан ее язык, пусть божества ночи истребят ее за колдовство. Пусть три стражи ночи рассеют ее чары. Пусть ее рот будет из сала, а язык из соли. Пусть злые слова, которые она произнесла против меня, растают как сало, пусть чары, которые она на меня навела, растворятся как соль. Ее узел развязан, ее чары рассеяны; по приказу богов ночи все ее слова наполняют собой пустыню»[414].

Заклинание, которое не ограничивается изгнанием зла, но призывает всевозможные бедствия на того, кто его причинил или причинит в будущем, представляет собой собственно проклятие. Клинописные документы сохранили их для нас в огромном количестве. Мы изучим их, говоря об амулетах, поскольку почти все проклятия написаны именно на них.

Глава X ПРЕВЕНТИВНЫЕ РИТУАЛЫ. АМУЛЕТЫ И ТАЛИСМАНЫ

Лучше попытаться предотвратить, чем бороться. Эта мудрая рекомендация, которая в приложении к медицине породила гигиену, также может рассматриваться в качестве принципа значительного числа магических ритуалов. Не желая ждать, пока влияние демонов претворится в какую-нибудь болезнь или пока ведьма наведет на них свои чары, ассирийцы искали защиту от любого злого воздействия в определенных обрядах, которые нам еще остается изучить. Но не должны ли они были стремиться предотвратить новое нападение злых сил по более веской причине, если некогда уже пострадали от них и, одержав над ними победу, тем не менее предполагали, что те, естественно, полны решимости возобновить борьбу и отомстить за свое поражение.

Ритуалы, изгнавшие демонов или уничтожившие ведьм и их чары, равным образом могли бы удерживать их на расстоянии. Однако невозможно же было непрерывно совершать ритуалы вокруг нуждавшихся в защите лиц или предметов. Соответственно, существовала необходимость обеспечить их постоянное и до некоторой степени автоматическое воспроизведение или заместить ритуал, его охранительное или же иное воздействие, посредством какого-то нового предмета, дабы не оказаться застигнутым врасплох. Именно эта двойная помощь ожидается от амулетов, носимых на какой-либо части тела, подвешиваемых на дверях или помещаемых при входе в дом. Как мы увидим, использование амулетов имеет отношение то к операциональным, то к устным ритуалам, а порой и к тем и к другим вместе.

Самый простой способ обеспечить непрерывное воспроизведение текста заклинания — это переписать его и тем самым продлить его воздействие до бесконечности. Для примитивного разума письменность — это не просто совокупность условных знаков, представляющих ценность лишь ввиду их интерпретации, она обладает теми же свойствами, что и слова или вещи, которые она символизирует. Так, например, съедение взятого из священных книг обрывка бумаги, покрытого несколькими письменными строчками, у многих народов считается надежным лекарством, и некоторым путешественникам случалось видеть, что к их рецепту относились как к колдовству и не выполняли, а проглатывали. Мы не знаем, придерживались ли ассирийцы подобных практик, но у нас есть доказательство того, что покрытые текстом заклинания глиняные таблички прикреплялись к дверям домов для того, чтобы держать злые чары в удалении. «На дверь и засов... положено заклинание Сириса и Нингишзида», гласит седьмая табличка[415] серии Маклу. До нас дошло два экземпляра глиняных табличек, предназначенных для такого употребления, в настоящее время они хранятся в Британском Музее. Вот вкратце их описание согласно г-ну Кингу, который их опубликовал[416]. Как и большинство табличек, они имеют прямоугольную форму, однако одна из меньших сторон снабжена выступом, образующим хвостик, и в ней просверлено отверстие, предназначенное, очевидно, для шнура, при помощи которого их можно было бы подвесить. Размеры этих табличек — большая имеет больше пятнадцати сантиметров в длину — и их хрупкость позволяют установить, что их не носили не шее или запястье. Слова: «ina biti asar tuppu sasu saknu», то есть: «в доме, где будет помещена эта табличка...», решительным образом показывают, для какого применения предназначались эти таблички: они подвешивались на двери или где-то в доме. На выступах обеих табличек и на оставшемся неисписанным пространстве внизу большей из них нарисованы прямоугольники с диагоналями. Пока значение этих фигур, по всей видимости, магических, от нас полностью ускользает. На одном из них мы читаем:

[417]

и на обороте: «...Пусть поселятся в этом доме благой бог[418] и бог света[419]». Значит, назначение этих амулетов установлено. Теперь посмотрим, чему они были обязаны магической силой, которая им приписывалась. Очевидно, это текст, который они несут и который представляет собой нечто иное, как окончание легенды об Эрре, боге чумы. Мы располагаем лишь фрагментами этой легенды, но нам известно, что, между прочим, в ней рассказывается о бедствиях, которые обрушил на жителей Вавилона и Урука гнев Эрры, и опустошениях, произведенных его помощником Ишумом в горах Хихи и Хашур и городе Инмармару[420]. Последние строки повествования, которые тщательно сберегли для нас наши амулеты, изображают этого бога умиротворенным, заключающим с человечеством нечто вроде соглашения и обещающим щадить тех, кто совершает его восхваление.

Статуэтка и бронзовая пластинка, о которых мы уже говорили выше[422], также предназначались для подвешивания где-либо в качестве амулета, так как демон несет над головой кольцо, а на двух углах верхней стороны пластинки имеются крючки двух видов, выдающиеся наружу и выполненные из той же самой массы металла. Мессершмидт весьма своевременно привлек внимание ассириологов к двум предметам подобного типа, один из которых был опубликован Лэйардом[423], а другой — Сэйсом[424], но которые оказались несколько забытыми[425]. Имеющееся на них рельефное изображение, менее полное, чем на экземпляре, опубликованном г-ном Клермон-Ганно, по счастью, проясняется надписью. Копия Лэйарда настолько плоха, что из нее ничего нельзя было бы извлечь, если бы не текст Сэйса, практически идентичный по содержанию, который вывел нас на правильный путь. Благодаря копии Сэйса мы, невзирая на лакуны, можем догадаться, что имеем дело с амулетом, призванным отгонять дурные сны, которые навевают духи ада.

Эти амулеты, которые подвешивались на дверях или в каком-нибудь дворе дома, защищали ассирийца, лишь пока он там оставался. Для того чтобы обеспечить себе защиту вне его стен, он носил на себе амулеты полегче, с которыми не расставался. Неопровержимыми свидетельствами этого обычая являются цилиндры, вырезанные из твердого камня, которые имеются в наших музеях. Те, на которых нет надписей или вырезанные на них кое-где знаки дают «негативный» отпечаток, определенно не являются печатями и никогда не могли ими служить. Другие благодаря выгравированным ни них надписям должны расцениваться как приношения или исполнение обета. Таков цилиндр с шумерской надписью о Килуллагузалале, на котором читаем: «Для Месламтаэа, царя Сиргуллы с могучей рукой, ради жизни Шульги, могучего мужа, царя Ура, Килуллагузалал, сын Урбаби, сделал. Эта печать, „чтобы жил мой царь (в радости своего сердца) и его имя"»[426]. Или другой, от Урананбада: Нуску, суккалу Энлиля, своему царю, ради жизни Шульги, могучего мужа, царя Ура, царя Шумера и Аккада, Урананбад, энси Ниппура, сын Лугальнархи, энси Ниппура, посвятил»[427]. Если даже эти цилиндры определенно использовались в качестве печатей, чтобы заверять документы, то это было лишь вторичное и производное употребление. Исходно они, скорее, служили амулетами, и доказательством тому служат рельефные изображения, которые они несут. В прошлом наблюдалась слишком сильная тенденция видеть в произведениях ассиро-вавилонской глиптики иллюстрации к легенде о Гильгамеше и особенно некоторых эпизодов, таких как битва с быком и львом. Такая интерпретация, приемлемая для некоторых памятников[428], в большинстве случаев совершенно не выдерживает критики. Мне кажется невозможным увидеть в цилиндре из Нью-Йорка, представленном в работе г-на Перро[429], Гильгамеша и Энкиду, борющихся с быком и львом. Эпос не говорит нам о том, что Энкиду имел рога, бычий круп и задние конечности, подобно персонажу, который изображен на данном цилиндре борющимся со львом, но лишь то, что у него мохнатое тело, волосы длинные, как у молодой женщины, что он не водится с людьми, а живет вместе с газелями, скотами и водяными животными[430]. Значит, я бы, скорее, увидел в сюжете этого памятника и цилиндров с аналогичным изображением[431] борьбу между добрыми и злыми гениями. Впрочем, даже если бы подтвердить данную интерпретацию не удалось, Гильгамеш и Энкиду, как очень хорошо сформулировал г-н Перро[432], персонифицируют «борьбу богов-защитников человека против слепых природных стихий, против всех сил зла», так что версия о том, что эти мотивы орнамента символизируют поражение злых духов, оказалась бы не менее обоснованной, как и то, что, соответственно, они обладали способностью его провоцировать[433]. Значит, цилиндры, несущие это изображение, безусловно, являлись амулетами, призванными защитить человека от демонов. Наконец, добавим, что существует целый класс цилиндров, на которых не следует пытаться обнаружить сцены из какой бы то ни было легенды. Это цилиндры вроде того, который в работе г-на Перро представлен на рисунке 331 и на котором вырезан «крылатый персонаж, с вытянутыми руками, полностью схожий с тем, изображение которого мы видим высеченным на стенах дворца, держащий в каждой руке по фантастическому чудовищу, двух крылатых четвероногих». Следовательно, мы имеем право заключить, что большинство цилиндров являлось амулетами.

Впрочем, амулеты имели любые формы. Магический текст, опубликованный Ленорманом[434], был выгравирован «на обеих сторонах амулета вытянутой формы из лентовидного халцедона». А вот его содержание: «Заклинание. Злой утукку, злой намтару, во имя земли, пусть они уйдут из его тела, добрый шеду, добрый ламассу, добрый утукку, во имя земли, пусть они держатся по бокам от него. Заклинание. Нинурта очищенный (?). Экзорцизм». Достаточно легкое одеяние Иштар, когда она оказывается перед входом в ад, состоит из тиары, серег, ожерелья, нагрудника, пояса из «камней родов»[435], браслетов на руках и ногах и набедренной повязки. «Камни родов», очевидно, носились в качестве талисмана, призванного обеспечивать женщинам легкое разрешение. Один из списков наряду с «камнями родов» называет также[436] «камни зачатия», «камни любви» и камни, призванные произвести обратный эффект.

Искусство вышивки само по себе использовалось для удаления злых духов. Оно служило не только для того, чтобы обогатить одеяние поразительными орнаментами, но и сделать неуязвимым для чар человека, который его носит. Так, например, на воспроизведенных скульптором участках вышивки[437] мы обнаружим добрых гениев (одних или в борьбе со злыми духами), с которыми уже встречались на цилиндрах.

Как мы увидим в дальнейшем, магические обряды часто призывали богов на помощь человечеству и возлагали на них задачу преследования демонов и колдунов. Однако куда лучше ввести богов в дом, чтобы они его охраняли, не ожидая действия чар. Для этого достаточно поместить статуи богов, избранных в качестве стражников, при входе или в каком-то другом месте. Тексты часто упоминают об этом обычае: «Справа от моей двери и слева от моей двери я поставил Лугальгирру и Аламу[438]. — Я поместил у моей двери бога Лугальгирру, могучего бога, вестника бога Папсуккаля; они могут убить моего колдуна и мою колдунью[439]. — Перед изображением Лугальгирры и Месламтаэа произнеси заклинание: Лугальгирра и Месламтаэа, боги-близнецы, боги-двойники, могучие [сыновья] Ану, который... сияющее небо, который... обитаешь в святилищах на просторной земле... убиваешь злых, покоряешь врага, ... Чтобы прогнать всякое зло, которое против N. сына М, справа и слева я поставил вас; пусть все зло удалится от вас па три тысячи шестьсот беру (beru)»[440].

Изображения богов или демонов-покровителей могли быть просто статуэтками из терракоты или, самое большее, из бронзы, которые подвешивались к дверному косяку; возможно, именно таким образом следует понимать тексты, которые мы только что цитировали, и еще один: «Для того чтобы ничто злое не приближалось, поставь у входа Галлала и Латарака... поставь двух солдат асфальтовой ограды к створкам двери, справа и слева; помести два изображения Эа и Мардука в дверь справа и слева»[441]. Иногда изображения рисовались или вырезались в виде барельефа на стенах[442]. У входа в города, дворцы и храмы высились каменные, бронзовые и серебряные колоссы, сооружение и ремонт которых дорого обходились царям, о чем они напоминают в своих надписях[443], некоторые подобные образчики дошли до наших музеев[444]. Крылатые быки, описание которых мы уже приводили выше, не были единственными покровителями жилищ, принадлежавших царям или богам. Нергалшарусур повествует о том, что поставил у дверей Эсагила восемь бронзовых змей: «Восемь поднявшихся бронзовых змей, которые наполняют злодеев и врагов смертным ядом, я обложил их тиру чистого серебра и у двери солнечного восхода, у двери солнечного заката, у двери изобилия, у двери чудес... я их поставил»[445]. Набонид установил у дверей храма Сипа в Харране двух каменных лахму[446].

Помимо статуэток или настоящих статуй, для которых существовала опасность, что их разрушат или что злые духи, видя их, смогут ускользнуть, дома охранялись еще амулетами, которые закапывались в землю. Вот как объясняет ситуацию Ботта, который первым обнаружил предметы такого рода:

«Эти фигурки были обнаружены в маленьких клетушках, спрятанных под каменным мощением двора, либо вблизи дверей, либо в других точках по окружности стены. Рисунок приводимый нами, демонстрирует форму этих клетушек; они были четырехугольные, немного суженные книзу; их боковые поверхности были обложены четырьмя кирпичами, скрепленными битумом, а пятый покрывал их, находясь на одном уровне с мощением; на дне находился слой песка, на котором, в положении стоя, помещались статуэтки.

«Эти статуэтки определенно имеют символическое значение, так как они изображают фантастические существа, а другие наделены атрибутами, аналогичными одной из фигур, стоящих у дверей памятника. Некоторые действительно имеют митру, окруженную по нижнему краю двумя парами рогов; одна рука у них сложена на груди, и кажется, что они держат стержень или жезл, слишком поврежденный для того, чтобы можно было догадаться о его предназначении. У других волосы завиты в крупные локоны, как у огромной фигуры, удушающей льва. Есть и такие, у которых тело, человеческое в верхней части, заканчивается бычьими ногами и хвостом. Наконец, имеется одна, наделенная головой хищного животного, которая своими длинными ушами напоминает, скорее, летучую мышь, чем льва или шакала. Нет нужды отмечать, что подобные изображения часто фигурируют на вавилонских цилиндрах и печатях и что примеры тому можно найти среди иллюстраций к компетентной и любопытной работе г-на Ф. Лайарда, озаглавленной: «Исследование народной религии и мистерий Митры» (Recherches sur le cult public et les mysteres de Mithra).

«Материал, из которого сделаны эти статуи, это та же самая глина, которая послужила для изготовления кирпичей, она едва обожжена, так что не проявляет большой прочности, и непостижимо, как она могла в течение стольких веков выдерживать не только влажность, но и давление. Некоторые из этих фигурок были раскрашены, одна — в лазурно-голубой, другая, с головой хищного животного, — целиком в черный цвет»[447].

Открытия того же рода были сделаны и Лэйардом:

«Я не нашел ничего, кроме ящика или четырехугольного углубления, образованного тщательно скрепленными кирпичами и содержащего несколько маленьких головок из сырой глины темно-коричневого цвета. Эти головки имели бороды и очень высокие головные уборы с заостренными концами. Они были обнаружены на глубине порядка двадцати футов»[448].

Смит также нашел крылатые статуэтки, расположенные в камерах того же рода и имевшие то же назначение, в Нимруде, в юго-восточном дворце:

«В одной из таких комнат оказалась вкопанная в землю камера из кирпича, и, подняв покрывавший ее кирпич, я нашел шесть спрятанных в ней крылатых фигурок из терракоты. У каждой фигурки была львиная голова, четыре крыла, одна рука была прижата к груди, а другая удерживала корзину, длинное одеяние ниспадало до ступней. Возможно, эти статуэтки предназначались для охраны этого строения от злых духов»[449].

Фигуры крылатых гениев и животных не были единственными амулетами, которые закапывались при строительстве ассирийских жилищ. «В Нимруде,— говорит Смит[450], — я обнаружил расположение этих топорных и забавных моделей рук, которые помещались внутрь стен, кистью вверх, цель которых, возможно, состояла в охране этого места от злых духов. На одной из них имеется надпись: „Дворец Ашшурнасирпала, царя вселенной, царя Ассирии, сына Тукульти-Нинурты, царя вселенной, царя Ассирии, сына Адад-Нерари, царя вселенной, царя Ассирии"». Известно, что рука, символ силы, является одним из самых распространенных амулетов; у арабов Алжира рука рисуется на стенах, чтобы отогнать от дома злых духов; в Италии многие люди носят коралловые брелки в виде руки, чтобы уберечься от дурного глаза[451].

Эти находки — лучший комментарий к некоторым местам наших магических текстов: «Помести изображение Лугальгирры, который не имеет соперников, в стену дома, и изображение Месламтаэа, который не имеет соперников...; скрой в двери двух солдат из гипса»[452][453]. Наконец, добавим, что боги не имели привилегии в охране ассирийских жилищ, и на дверях дома, как и в настоящее время, подвешивались животные, растения или фрукты[454].

Храмам и дворцам было нечего бояться, кроме нападений злых духов, дома простых людей достаточно успешно сами себя защищали от поползновений захватчиков посредством фактической одержимости. Не связанная с постройками собственность, пальмовая плантация или земля под зерновые, иногда оставляемая под паром, во всяком случае, редко посещаемая вне периода посева, жатвы или сбора фиников, порой значительного размера и трудная для наблюдения, должна была быть защищена от вторжений, которых всегда можно было опасаться. Не слишком щепетильный сосед мог тайно расширить границы своего поля или оспорить чужие права на собственность. Здесь снова была необходима ежеминутная защита, которая могла быть обеспечена только посредством материального предмета, способного табуировать недвижимое имущество, расстроить мошенничество, а при необходимости и наказать. Эта роль отводилась памятникам, называемым кудурру. Яйцевидной формы, приблизительно пятидесяти сантиметров в длину, высеченные из известняка или базальта, кудурру были обязаны своим авторитетом и могуществом изображениям богов и ужасным проклятиям, которые несли на себе. В тексте сначала шло описание и оценка площади данного владения, проданного или обмененного, в пользу храма или частного лица. За этим следовало изобилующее подробностями проклятие против того, кто дерзнет оспорить права нового владельца или передвинуть границы участка. Вот пример такого проклятия, которое мы читаем на булыжнике Мишо[455]:

«Навеки, на последующие времена, всякий среди братьев, сыновей, родственников, мужчин или женщин, служителей или служанок Бит-Хабана, будь то наследник, или управляющий, или какое-либо другое лицо, который встанет, чтобы взять это владение или передвинуть его границы; встанет и подарит это владение богу, или пошлет другого, чтобы тот его отнял[456]; или сам возьмет его в собственность, изменит площадь, границы или межевые столбы, уменьшит, расчленит участок, скажет: «это поле не было дано в приданое»; и пошлет, по причине ужасного проклятия, написанного на этом кудурру, безумца, глухого, слепого, несмыслящего, пришельца, невежу, и заставит его убрать эту надпись; бросит ее в воду, спрячет ее в земле, разобьет ее камнем, сожжет ее в огне, сотрет ее и напишет поверх другую или положит ее в месте, где никто не сможет ее увидеть, — пусть на этого человека воззрят с гневом великие боги Ану, Бел, Эа и Белит, искоренят основанное им, уничтожат его потомство. Пусть Мардук, великий господин, поразит его водянкой, узы которой не развяжутся. Пусть Шамаш, величайший судья на небе и на земле, судит его зир-ди и с яростью восстанет против него. Пусть Син, свет, обитающий на сияющих небесах, как одеждой покроет его проказой. Пусть бы он подобно дикому ослу прятался при входе в свой город. Пусть Иштар, госпожа небес и земли, каждый день подстрекает его ко злу перед богом или царем. Пусть Нинурта, сын Эшары, величественный сын Бела, разрушит его пределы, его границу, его кудурру[457]. Пусть Гула, великая воительница, супруга Шамаш-шуту, впустит в его тело разрушительный яд и вместо воды омоет его кровью и гноем. Пусть Адад, великий бык неба и земли, могучий сын Ану, затопит его поле и уничтожит его хлеб, пусть там в изобилии произрастут тернии, и пусть его нога раздавит нивы и пастбища. Пусть Набу, величественный вестник, принесет ему нужду и голод, и пусть он не получит ничего из того, что желает, для харру своего рта. Пусть великие боги, все те, имена которых упомянуты в этой надписи, проклянут его страшным, неизгладимым проклятием и навсегда уничтожат его род».

Для того чтобы надежнее обеспечить содействие богов, от которых требовалось вести борьбу против того, кто осмелится убрать кудурру, эти боги были представлены на нем самом и, таким образом, отождествлялись с ним и разделяли его жребий; спрятать, повредить или уничтожить его означало тяжко оскорбить их, совершить святотатство, которое они не могли оставить безнаказанным. Правда, эти боги изображались не в том облике, в котором нам было бы легко их узнать, а в виде эмблем, которые оставляют место для множества ошибочных интерпретаций. В них умудрились распознать даже знаки Зодиака[458]. Сомнения больше невозможны с тех пор, как мы можем прочитать на кудурру Назимарутташа[459]: ilani rabuti mala ina eli nare anni sumsunu zakru kakkesunu kullumu и subatumsunu udda, то есть: «великие боги, те, имена которых названы на этом камне, гербы представлены, жилища показаны». Открытия г-на де Моргана внесли свой вклад в нахождение верного решения уже тем, что показали, в каком направлении его искать. В действительности они дали нам фрагмент кудурру, на котором каждая эмблема сопровождалась именем бога, которого она представляет[460]. Несколько из этих имен, к сожалению, нечитаемы. Остальные же доказывают, что светильник изображал Нуску, бога огня; Эа обозначала антилопа, переходящая в рыбу, и разновидность палицы с бараньей головой на конце; Шукамуну — древко, увенчанное четырехугольной булавой, Забабу — морда неопределимого животного; и, наконец, символом Мардука являлось копье. Мы уже знаем, что эмблемой Сина был полумесяц, солнце и звезда выступали двойниками Шамаша и Иштар, утренней и вечерней звезды. Имея эти элементы, можно было бы посредством простого сравнения различных кудурру и их надписей математически вывести символ для каждого бога, если бы иногда наблюдался параллелизм между текстом и изображением, однако слишком очевидно, что это не так. Приведем лишь один пример. Кудурру Набукудуруцура[461] называет десять богов и имеет девятнадцать символов: первые три принадлежат Иштар, Сину и Шамашу, которые в тексте никак не проявляются. Значит, следует ожидать, что какое-нибудь новое открытие восполнит информацию, которую доставили нам первые раскопки г-на де Моргана в Сузе. Я бы лишь привлек внимание к одной группе памятников, на которых также имеются эмблемы богов, а именно, к царским стелам, и особенно стелам Бавиана[462].

Текст надписей Бавиана начинается с имен двенадцати богов, одно из которых утрачено: Ашшур, Aнy, Бел, Эа, Син, Шамаш, Адад, Мардук, Набу...[463], Иштар, Игиги. Сделанные выше отождествления позволяют прежде всего выяснить, что здесь символы богов следуют в том же порядке, что и имена. Действительно, мы имеем последовательность: палица с головой барана, эмблема Эа, полумесяц и крылатый диск, символы Сина и Шамаша. Установлено, что идущая следом молния изображает Адада, а большая звезда с семью более мелкими, которые завершают ряд, представляют соответственно Иштар и Игиги — этих богов было семеро, и самой частой идеограммой для их обозначения является цифра семь. Следовательно, мы, не опасаясь обмануться, можем предположить, что три тиары, которые предшествуют барану Эа, принадлежат Ашуру, Ану и Белу, заостренный предмет, обозначенный г-ном Лушаном как «стилизованное дерево со свисающими фруктами», является копьем, украшенным флажками Мардука; и, наконец, идущий следом прямоугольный объект — это зубило Набу, в других местах расширяющееся кверху[464]. Мы бы узнали и то, какое имя следует дать двухголовой собаке, помещенной между Набу и Иштар, если бы в тексте не было досадной лакуны.

Мы можем лишь предположить, что эта эмблема принадлежала Нинурте, отсутствие которого в подобном списке было бы удивительно.

Чтобы закончить это описание, добавим, что некоторые кудурру имели имя, которое само по себе являлось своего рода талисманом: один назывался мукин-кудур-ри-дарати, «вечная опора границ»[465], другой — Набу нацир-кудур-эклати, «Набу охраняет границу полей»[466].

Проклятие было слишком простым и эффективным средством охраны собственности, чтобы его применение ограничивалось защитой недвижимости. Мы обнаружим, что оно применяется для защиты цилиндров фундамента или табличек библиотеки Ашшурбанипала, и есть все основания полагать, что к нему обращались и за тем, чтобы обеспечить усопшим безмятежное владение их последним пристанищем. Пока мы располагаем только двумя погребальными надписями[467] и одна из них сохранилась не полностью. Обе определенно содержали благословение в адрес того, кто уважает захоронение; весьма возможно, что более полные или лучше сохранившиеся тексты предоставят нам и антитезу этому благословению — проклятие — тому, кто осквернит могилу. Таким образом, мы имеем прототип проклятий саркофага Эшмоназара и набатейских погребений, а может быть, и условий, предусматривающих наказание за невыполнение, которые в Малой Азии включались в эпитафии. Уже в период правления Аретаса IV (IX в. до н. э.) в Набатее перестали довольствоваться обещанием тому, кто продаст или купит место захоронения, заложит или подарит его, извлечет труп или кости или похоронит там кого-либо против воли основателя, гнева Дусареса, Мануту и Кайши; сверх того, он был обязан выплатить штраф размером в тысячу сиклей[468]. Позже, во втором или третьем веке[469] н. э., остался лишь штраф.

Мы не настаиваем на проклятиях, обращенных Ашшурбанипалом против тех, кто похитит таблички из его библиотеки и напишет на них свое имя: они очень краткие, и в наших текстах можно найти несколько подобных примеров[470]. Те же, которые написаны на цилиндрах и призмах, которые ассирийские цари расставляли по четырем углам своих построек, храмов или дворцов, более подробны. Так, например, Тукультиапалешарра (Тиглатпаласар I)[471], поведав о своих военных походах и трудах с целью реставрации и украшения храмов и о том, как он сам нашел, помазал елеем и поставил на место надписи своего предка, Шамши-Адада, заканчивает, говоря:

«В грядущие времена, когда-нибудь, когда храм Ану и Адада, великих богов, моих господ, и этот зиккурат обветшают и превратятся в руины, будущий владыка, пусть он починит их развалины, помажет маслом мои надписи и мои темену (бочонки), совершит жертвоприношение, поставит их на их место и напишет свое имя рядом с моим! Пусть Ану и Адад, великие боги, щедро одарят его радостями и победами, как меня! Тот же, кто разобьет или испортит мои надписи и мои темену, бросит их в воду, сожжет их в огне, покроет их землей, выбросит их на свалку в место, где их нельзя будет увидеть, сотрет написанное в них имя, чтобы написать свое, измыслит и сотворит какое-либо злое дело с моими надписями, пусть Aнy и Адад, великие боги, мои господа, гневно воззрят на него и проклянут его гибельным проклятием, пусть они разгромят его царство, вырвут основания его царского трона, уничтожат принадлежащее ему потомство, сокрушат его оружие, обратят его армии в бегство и сделают его пленником его врага. Пусть Адад поразит его своей смертоносной молнией, пусть он обрушит на его страну нищету, голод, бедствие и смерть; пусть он не даст ему прожить ни дня, но уничтожит его имя и его потомство в этой стране».

Глава XI БОГИ В МАГИИ

До сих пор мы, насколько это было для нас возможно, изучали чистую магию, не занимаясь теми чертами, которые она могли позаимствовать из религии. Мы видели, что если не считать проклятий, в которых магия призывает гнев богов на определенных людей, обычно она обходится своими средствами, символическими манипуляциями над природными силами или духами, которые их персонифицируют. Именно эта магия без богов, которую можно было бы назвать атеистической, не потому что она отвергала существование богов, но потому что она их игнорировала, и была первоначальной формой магии; она предшествовала вере в могущественные силы, которые можно склонить к себе посредством молитв или приношений, которая характеризует собственно религии. В тот день, когда человек поднялся до представления о богах, магия не исчезла, но изменилась и приспособилась к новым верованиям. Боги, понимаемые как люди, наделенные большей силой и мудростью, естественно, должны были рассматриваться как обладатели более точных формул и более действенных ритуалов, чем те, которыми мог пользоваться человек, и даже как изобретатели всей магии. Человек, продолжая верить в силу древних заклинаний, не мог пренебречь помощью магии, несравненно более могущественной, чем его собственная. Впрочем, заклинание еще оставалось единственным средством воздействия на богов, так же как на стихии или демонов. Человек призывал или, точнее, запрашивал помощь богов; он еще не предполагал, что они могут отказать в ней.

Менее могущественная магия стремилась принудить к содействию более могущественную. Здесь наблюдалась своего рода непоследовательность, которая, тем не менее, не была в состоянии смутить общественное сознание. Только позднее, благодаря новому поступательному развитию мысли, возникло представление о том, что божество способно устоять против требований мага и его можно склонить к оказанию помощи посредством восхваления и лести или же подкупить дорогостоящими жертвоприношениями. В истории ассирийской магии присутствуют эти различающиеся этапы.

Традиция, время возникновения которой мы не в состоянии установить, но которая представляется очень древней, приписывает изобретение всех полезных искусств, и особенно магии богу Эа[472]. Следы этой традиции часто встречаются в заклинаниях, которые выводят на сцепу этого бога и его сына Мардука. Этот последний, сжалившись над больным, состояние которого описывается вначале, идет искать своего отца и рассказывает ему о разрушениях, произведенных болезнью. Эа заставляет себя упрашивать, отговариваясь тем, что его сын не менее мудр, чем он сам, но в конце концов указывает лекарство, которое исцелит смертельное заболевание:

«Ламашту вышла из глубины моря; судьба происходит из глубины небес. Аххазу покрывают землю как трава. До четырех углов горизонта их ярость угнетает, жжет как огонь; они делают людей больными в их жилищах, наполняют страхом их тела. В городах и сельской местности они вызывают страдания, они заставляют плакать и малых и старых, сковывают мужчин и женщин, наполняют их мукой; в небесах и на земле они свирепствуют подобно буре и бросаются в погоню: испуская вопли, они прибегают туда, где бог проявит свой гнев. Чуть только встретится им человек, против которого раздражен его бог, они покрывают его как одежда, они набрасываются на него, наполняют его ядом, связывают его руки, связывают его ноги, терзают его бока, орошают его желчью. При помощи проклятия и колдовства его тело было приведено в изнеможение, и его грудь ослабела от удушья, кашля. Пена, слюна наполнила его рот; на него набросились стоны и мучения, он совершенно обессилен. День и ночь он бродит, болезнь не дает ему покоя. Мардук видит его; он идет искать отца в его дом и говорит ему: „Отец мой, Ламашту вышла из глубины моря". На второй раз[473] он рассказывает ему эту вещь: „Я не знаю ни того, что случилось с этим человеком, ни того, как с этим бороться". Эа отвечает своему сыну Мардуку: „Сын мой, чего ты не знаешь и чему я могу тебя научить? Мардук, чего ты не знаешь и что я могу добавить к твоей науке? То, что я знаю, ты знаешь тоже. Иди, сын мой Мардук! Пусть... госпожа равнин и вершин...[474]. Пусть Никилит, господин тварей, перенесет его жестокую болезнь на паразитов земли. Пусть Даму, великий экзорцист, передаст свои благоприятные мысли. Пусть Гула, госпожа, которая воскрешает мертвых, воюющая касанием своих священных рук. И ты, Мардук, милосердный господин, который возвращает мертвых к жизни, рассей его чары своим священным заклинанием, которое дает жизнь. Пусть этот человек, сын своего бога, будет чистый, блистающий, сияющий; пусть он будет омыт как сосуд с сиккати, пусть он будет очищен как сосуд со сливками! Шамашу, первому из богов, поручи его; пусть Шамаш, первый из богов, поручит его благоприятным рукам его бога, чтобы его спасти"»[475]. Диалог между Эа и Мардуком встречается в заклинаниях так часто и в настолько одинаковых выражениях, что чаще всего на него указывали посредством следующих трех реплик: «Мардук видит его. — То, что я (я знаю).— Иди, сын мой»[476].

Мардук выступает не только ходатаем за человека перед лицом Эа, следует отметить, что в качестве такового он наследует науку своего отца. Заклинание здесь даже обозначается как собственное орудие Мардука[477]. Мардук является «господином экзорцизма, магом богов»[478]. «Заклинание — это заклинание Мардука, экзорцист — образ Мардука» [479].

Представляется, что впервые боги появились в ассирийской магии одновременно с краткими упоминаниями, заключающими некоторые заклинания, которые, как можно полагать, охотно добавляли уже задним числом, поскольку связь между ними и текстом весьма слаба, и в которых экзорцист просто утверждает, что воля Эа, Шамаша и Мардука согласна с его собственной. «Я уничтожу твое колдовство, я заставлю твои слова вернуться тебе в рот. Чары, которые ты навела, пусть падут на тебя; изображения, которые ты сделала, пусть помутят твой разум; воды, которые ты... пусть обернутся против тебя; пусть твое заклинание не достигнет, пусть твои слова не заденут меня. По приказанию Эа, Шамаша, Мардука и Белит, государыня богов»[480].

Похоже, что экзорцист, который, желая получить помощь от бога, считал необходимым просить ее и больше не довольствовался простым утверждением того, что она обретена, уже имел более возвышенное представления о божестве. Ранее эта просьба формулировалась в повелительном тоне, исключавшем возможность отказа:

Конец второй таблички Шурпу призывает богов и неодушевленные предметы, храмы, звезды, ветра, города вперемешку, что прекрасно показывает, что все они равно бессильны сопротивляться приказанию, отданному в соответствии с ритуалом:

Заметим, что Иншушинак, Лахуратиль, Ябру, Хумбаи — это сузские боги. Почти невероятно, чтобы Ашшурбапипал установил в Ниневии культ сузских божеств. Ввести чужеземные божества могла лишь магия, считавшая богов неспособными устоять перед своими приказаниями.

Вместо того чтобы призывать всех богов неба и земли, экзорцист мог многократно повторять обращения к одному и тому же богу: «Гирра, сожги колдуна и колдунью; Гирра, поглоти колдуна и колдунью; Гирра, укроти их; Гирра, уничтожь их; Гирра, изгони их далеко»[483]. Подобный приказ повторялся тысячу раз во всевозможных формах, но эти требования в адрес стольких богов, настоящие перечни, были еще очень далеки от молитвы. Богов не умоляли, им отдавали приказания, спасения ожидали не от их доброй воли, а от всемогущества произносимых слов, и именно от этого происходило такое многословие.

Развитие рефлексии должно было подвести ассирийцев к признанию того, что боги не просто пассивно подчиняются приказам их заклинаний, но вольны согласиться или отказать человеку в помощи своей магии. Значит, приходилось принять от милости то, чего, как они полагали, нельзя было получить силой. К счастью, боги, хотя и ускользали от тирании человека, все же оставались восприимчивыми к тем средствам подкупа, которыми он располагал. Их не могла оставить равнодушными лесть, и им было трудно не выступить в пользу тех, кто превозносил их могущество и доброту и провозглашал их превосходство над другими богами. Поэтому значительное количество заклинаний удивительно похожи на гимны, и различить их для нас зачастую было бы невозможно, если бы магическое назначение этих отрывков не было напрямую удостоверено их названием. Вот, например, молитва Нинурте, которую никто не решился бы назвать заклинанием, хотя она, тем не менее, носит это название:

«Заклинание. Могущественный сын, первенец Бела, величайший, совершенный, отпрыск Эшары, облеченный ужасом и исполненный ужасного могущества, буря из тяжелых туч, против удара которых невозможно устоять, высоко твое место среди великих богов; в Экуре, твоем излюбленном жилище, твоя глава высока. Отец твой Бел дал тебе держать в своей руке закон всех богов. Ты судишь людей. Ты указываешь на того, кто ошибается, того, кто находится в нужде. Ты берешь за руку слабого, ты воодушевляешь того, кто без сил. Тому, кто был ввергнут в Араллу (ад), ты восстанавливаешь его тело. Ты стираешь грех того, кто имеет грех. Тому, на кого сердит его бог, ты скоро возвращаешь его милость. Нинурта, ты — могучий владыка богов»[484].

Чаще всего в гимнах призываются Гирра, бог огня[485], разрушительная сила которого используется для уничтожения изображений колдунов или предметов символизирующих болезнь, которой страдает одержимый; Шамаш, который рассеивает мрак, под прикрытием которого творят свои козни колдуны и демоны, и знает чары, жертвой которых становится болезнь[486]; Мардук, сын Эа, бога-чародея[487]; Лугальгирра, сомнительное божество, часто злое, от которого, тем не менее, человек может получить помощь[488].

Если восхваления и были надежным средством добиться благосклонного отношения со стороны богов, то этого никогда не было достаточно для того, чтобы побудить их действовать в пользу человека. Их помощь зачастую приходилось покупать чем-то помимо красивых слов. Куда более могущественным инструментом убеждения, чем самые торжественные гимны, являлись приношения, так как, принимая их, боги оказывались бесповоротно связанными обязательством, которое почти не могли ни снять с себя, ни отклонить; мы видим, как после потопа боги, долгое время лишенные жертвоприношений, учуяв благоухание приношений Утнапиштима, «теснятся толпой над жрецом подобно мухам»[489]. Один текст из серии Маклу в своей наивности ясно показывает своего рода обмен[490], которому служило жертвоприношение или возлияние богам: «Я приношу медный сосуд, глиняный сосуд, траву маштакалъ, богу неба я предлагаю воду. Очистите меня так же, как я совершил для вас ваше очищение»[491].

Жертвоприношения могли соединяться с самыми разнообразными магическими ритуалами. Мы можем видеть, что они сопровождают и церемонии, призванные очистить царя от его грехов:

«Ты зарежешь барана и очистишь царя. Затем ты сделаешь очищения для царя. Когда ты выполнишь очищения, ты заставишь (их) выйти через дверь. Потом при помощи хулдуппу, факела, живого барана, крепкой меди, шкуры большого быка, зерен ты очистишь дворец. Маг помажет мужчин и женщин мазью Нинурты, он смешает растительное и сливочное масло и ими помажет; он наденет черные одеяния и покроет себя темной мантией. Ты поставишь во дворе дворца семь жертвенников; ты положишь на них хлебы кусаг, хлебы кулугал, хлебы короткие и хлебы длинные; ты насыплешь на них фиников, крупчатки, муки; ты положишь на них мед, растительное масло, сливочное масло, молоко, медовый напиток; ты положишь масло, лучшее масло, ароматное масло; ты поставишь семь курильниц; ты наполнишь вином семь чаш и поставишь их; ты наполнишь бродящим питьем семь чаш и поставишь их; ты насыплешь на семь курильниц кипарис и траву куркур; польешь кунжут вином и ты предложишь жертву; мясо с правой стороны туши, почки, шуме, ты их предложишь; ты сделаешь возлияние из вина и бродящего питья; ты бросишь семь куч муки. Маг встанет позади этих принадлежностей и, лицом к ним, прочтет заклинание: «Могучая буря, идущая через равнину». Он сделает на четыре " стороны света окропление медом и сливочным маслом...»[492].

Изготовление амулетов не обходилось без жертвоприношения. Перед тем как срубить дерево, из которого следовало сделать изображения-обереги, призывали Шамаша и предлагали ему различные приношения:

«Ты нальешь чистой воды, ты воздвигнешь жертвенник, ты принесешь в жертву барана, ты предложишь мясо с правой стороны, почки, ты насыплешь фиников, крупчатки, ты положишь кусок смеси из меда и сливочного масла, ты поставишь курильницу с кипарисом, ты польешь вином кунжут и ты падешь на колени, ты очистишь курильницу, факел, сосуд для омовений, кипарисовую палку. Перед лицом Шамаша ты скажешь: „Заклинание. Шамаш, царственный господин, высокий судья, смотритель вселенной и небес, государь мертвых и живых, я срубаю божественное дерево, священный тамариск, освященное дерево, чтобы сделать из него изображения, которые я поставлю рядом с домом N, сына N, чтобы побороть злых духов. Пред тобой я преклоняю колени; пусть все, что я делаю, имеет успех и процветает. — Ты скажешь это, и золотым топором, серебряным таггамм ты прикоснешься к эру, и топором лесоруба срубишь его. [Ты сделаешь из него (?)] семь изображений семи богов, с головами, покрытыми подобающими им уборами, одетых в подобающие им одеяния; на пьедестал из тамариска поставишь их, одетых серебряным жиром как одеждой"»[493].

Церемонии порчи сопровождались жертвоприношениями, при которых иногда присутствовали изображения тех, кому желали навредить. Прежде чем сделать из сала, как мы уже видел и выше, изображения врага: «Ты подметешь землю, ты польешь чистой водой, ты воздвигаешь жертвенники перед Иштар, Шамашем и Нергалом, ты положишь три хлеба из пшеничной муки, ты приготовишь смесь из меда и сливочного масла; ты насыплешь фиников, крупчатки; ты принесешь в жертву трех сильных баранов; ты возложишь мясо с правой стороны [на жертвенник]; на курильницу ты насыплешь кипарис и крупчатку; ты выльешь мед, сливочное масло, вино, ароматное масло»[494]! Один текст, к несчастью, поврежденный, но в котором речь явно идет о церемониях, призванных изгнать демонов, мучающих больного, указывает, на каком расстоянии следует разместить изображения. Сперва идут три заключительные строчки заклинания, которое, по-видимому, имеет отношение к мистическому браку между демонами и обреченными на уничтожение изображениями. «Вы, все злые, все вредные, которые овладели N, сыном N, и его преследуете, если ты мужского рода, пусть это будет твоя жена, если ты женского рода, пусть это будет твой муж». Далее следуют предписания, относящиеся к жертвоприношению: «Утром ты воздвигнешь перед Эа, Шамашем и Мардуком семь жертвенников; ты установишь семь курильниц, с кипарисом; ты убьешь семь баранов; ты предложишь мясо, взятое с правой стороны, почки, шуме', ты польешь вином кунжут. Эти изображения[495] ты поставишь на семь локтей от жертвы, ты их разместишь, ты их покроешь льняной тканью»[496]. Чтобы освободить несчастных, которых колдуны предали привидениям, к жертвоприношению Шамашу, Эа и Мардуку добавлялось возлияние духам усопших: «Когда человек схвачен мертвым и его взял этемму, освяти жилище, посыпь крупчатки. Утром, чтобы колдун и колдунья не [сделали] ничего плохого..., изготовь изображения колдуна и колдуньи.. ., заставь их взять, одень их в повседневную одежду, помажь их хорошим маслом. Перед Шамашем подмети землю, полей чистой водой, поставь пустое сиденье для бога... расстели сверкающие ткани, воздвигни жертвенник перед... Трижды поставь хлебы перед Шамашем, Эа и Мардуком, насыпь фиников, крупчатки, поставь три сосуда алагуру, поставь три курильницы с благовонными веществами, насыпь зерен всякого рода. Для этемму его семьи поставь сиденье слева от жертвы; для этемму его семьи слева от этемму, слева поставь сиденье; для этемму его семьи соверши возлияния мертвым, сделай им подарки»[497].

Глава XII ЗАКЛЮЧЕНИЕ. МАГИЯ, РЕЛИГИЯ И НАУКА

Вот мы и подошли к концу нашего исследования. Мы определили цель и вкратце рассмотрели приемы ассирийской магии. Теперь мы можем попытаться обозначить ее место между религией и наукой.

Как мы констатировали, как устные, так и операциональные ритуалы базировались на представлении о том, что подобное порождается подобным. Магия вовсе не обращалась к сверхъестественному, она не стремилась совершать чудеса; она лишь использовала в своих целях силу, симпатию, влияние которой представлялось ей таким же постоянным и естественным, как действие силы тяжести или теплоты. Уничтожение изображения влекло за собой разрушение оригинала, подобно тому, как огонь заставляет кипеть воду. В этом нет мистики, и все превосходство мага состоит во владении рецептами, логически выведенными из принципа симпатии, подобно тому, как преимущество химика или физика заключается в знании свойств веществ. Если же ожидаемый от ритуала эффект почему-либо не достигается, он делает вывод не о том, что он и не мог быть достигнут, но, как и в случае лабораторного эксперимента, что не были обеспечены все необходимые условия. Первые физики рассматривались как маги, и первые элементарные понятия их науки назывались натуральной магией. В действительности в глазах непосвященных, которые наблюдали, как маги и физики без божественного вмешательства получают результаты, одинаково удивительные для их невежества, разницы между научными и магическими практиками не существовало.

Напротив, упор часто делался на различия, отделяющие магию от религии, и официальные религии, римская или христианская, не считали грехом преследовать то, что расценивали как бесчестное соперничество. Одно из наиболее часто называемых отличий состоит в том, что магия пользуется помощью демонов, в то время как религия обращается к богам. Второе отличие, являющееся не чем иным, как следствием первого, заключается в том, что магия — запрещенное искусство, в то время как религия представляет собой упорядоченную и легитимную функцию социального организма. Я не думаю, что эти различия справедливы и, в частности, что они применимы к ассирийской магии. В любой магии, и особенно в той, которую мы только что изучили, имеется огромное количество обрядов, которые действуют сами по себе, без вмешательства какого-либо духа, доброго или злого. Можно даже сказать, что ассирийская магия знала демонов лишь с точки зрения того, как с ними бороться, настолько неприметной была роль добрых демонов. Более того, когда она не действовала напрямую, она обращалась, скорее, к богам, нежели к демонам, и мы видели, что она стремилась использовать могущество самых верховных богов ассирийского пантеона. Она могла делать это без всякого кощунства и при этом отнюдь не считалась осуждаемым и незаконным искусством. Маги фигурировали в официальных церемониях, цари официально нанимали их, и дошедшие до наших дней заклинания хранились именно в царской библиотеке[498].

Если верно то, что под наименованием магии часто подвергались преследованиям чуждые и запрещенные религии, и если Плиний мог числить среди предпринимаемых против магии мер декреты Тиберия против друидов[499], то именно в этом заключается шовинистическое и клерикальное представление, которое не может претендовать на роль критерия. Следовало бы сделать вывод: то, что является религией по эту сторону границы, оказывается магией по другую. В период правления Домициана христианство было не чем иным, как магией, и в тот день, когда оно восторжествовало, оно не менее официально сохранило многое из собственно магических ритуалов. В странах, где антагонизм между магией и религией получил развитие, чужеземные боги, исключенные официальной религией, естественно пополняли магический пантеон, в то же время как в магический ритуал вливались более или менее деформированные религиозные обряды. Этот феномен наблюдается на протяжении истории, главным образом греко-римской и европейской магии периода средневековья, и очень хорошо проявляется в неполной абсорбции греко-римской религией культов Средиземноморья и сохранении языческих божеств после обращения Европы в католичество. Однако вклад чужеземных религий, настолько значительный, каким он был, является лишь вторичным, по крайней мере хронологически. В Риме, как и в Вавилоне, магия существовала раньше каких бы то ни было иностранных влияний и, по всей очевидности, долгое время существовала без всяких гонений со стороны религии.

Если рассмотреть факты подробнее, то магия и религия представляются, скорее, как две сестры — правда, иногда враждующие,— чем как два существенно различающихся способа изменения естественного хода вещей. Если понаблюдать, каким образом действуют боги, то придется признать, что они напоминают настоящих магов. Подобно колдуну или экзорцисту они считаются обладателями формул, которые повелевают материей и духами. В поэме о сотворении[500] мы видим богов, готовящихся передать верховную власть Mapдуку, приглашающих его самому констатировать могущество своего слова: «Тогда они положили посередине между собой одеяние; старшему над собой Мардуку так сказали они: „Пусть воля твоя, о господин, будет верховной над всеми богами; уничтожение и сотворение, что ты ни скажешь, и это будет явлено. Открой свой рот, и это одеяние исчезнет. Дай ему противоположный приказ, и одеяние снова появится". Мардук открыл рот, и одеяние исчезло; он дал ему противоположный приказ, и одеяние снова появилось». Вновь посвященный маг не стал продолжать пробовать свои силы другими способами. Словом, та магическая власть, которой наделили Мардука боги, — это и есть способность повелевать вещами и изменять миропорядок посредством подходящей формулы. Мардук, мне это известно, является богом-чародеем по преимуществу. Однако другие боги действуют не иначе, чем он. Во всех случаях, когда они не пользуются естественными средствами, они прибегают именно к магии: например, если они не уверены в том, что их оружия достаточно для того, чтобы обеспечить победу, они стремятся уничтожить своего оппонента каким-нибудь проклятием. В тот момент, когда Мардук нападает на Тиамат, она «читает заклинание и произносит свою формулу»[501]. Слово является основным инструментом богов: по-видимому, оно лучше, чем физическое усилие, соответствует возникшему высокому представлению об их могуществе; гимны восхваляют неодолимую силу их слова; именно посредством его они принуждают одушевленные и неодушевленные существа служить их замыслам; короче говоря, они используют почти исключительно устные ритуалы магии. Тем не менее им случается действовать и посредством своих рук. Богиня Аруру сотворила Энкиду вовсе не посредством простого приказания: предварительно омыв руки, она размяла глину, из которой и вылепила этого героя[502]. Впрочем, текст не дает нам никаких подробностей по поводу того, каким образом она оживила тело. Боги пользуются даже амулетами и талисманами. О поясе Иштар мы уже говорили. Мардук, отправляясь на сражение с Тиамат, нес в руке магическое растение (шаммин тами)[503].

Итак, власть богов по существу не отличается от власти, приписываемой магам, и, поскольку человек ограничивается тем, чтобы посредством заклинания заполучить и применить ее, религиозный феномен в этом акте, собственно говоря, отсутствует, имеет место лишь косвенная или двухступенчатая магия. «Под религией,— говорит г-н Фрэзер,— я понимаю заступничество и посредничество сил, стоящих над человеком, которые, как считается, направляют и контролируют жизнь природы и человека»[504]. Для большей точности следовало бы добавить: и понимаются, как способные по своей прихоти содействовать или отказывать в помощи. В этом и кроется единственное, по-настоящему серьезное и объективное, различие между магией и религией: магический обряд принуждает, религиозный — согласовывает. Маг претендует на то, чтобы повелевать богами, как простыми демонами или стихиями, жрец не ожидает от богов ничего, кроме доброй воли, которую и силится склонить. Несомненно, и этого следовало бы ожидать, нет религии, которая бы не восприняла и не хранила более или менее официально значительное число магических практик, в которых находят применение освященная вода, особые одеяния, реликвии и прочие амулеты. Более того, один и тот же обряд может, в зависимости от точки зрения, рассматриваться как магический или религиозный или, скорее, представлять собой неразрывное соединение магического и религиозного. Жертвоприношение Робигалия, при котором убивали рыжих собак с целью получения урожая такой спелости, при которой он приобретет цвет этого символа (rufae canes immolabantur ut fruges flavescentes ad maturitatem perducerentur — рыжих собак убивали, чтобы урожай, приобретая золотистый цвет, доходил до спелости[505]) было религиозным, если приношение считалось способом склонить богов, и магическим, если результаты ожидались от симпатической связи между цветом жертвы и урожая. Однако это никак не повышает ценность нашего различения и доказывает лишь глубокое взаимопроникновение магического и религиозного.

Остается сказать пару слов по поводу туманного вопроса о хронологических отношениях магии и религии. Наше различение, если оно допустимо, должно пролить на него некоторый свет. Его неоднократно пытались решить путем наблюдения за примитивными народами. Однако прежде чем принимать сведения, доставленные путешественниками и невежественными или предубежденными миссионерами, в качестве основания для теории, касающейся столь сложного предмета, следовало подвергнуть их суровой критике[506]. Если принять то определение магии, к которому мы подвели исследование ассирийской магии (искусство изменять естественный порядок вещей, основанное на принципе симпатии, понимаемом как необходимый), то кажется, что ее следует считать предшественницей религии, а это очень далеко от того, что она, как это часто пытаются утверждать, представляет собой искажение и извращение религии. Утверждая, что подобное порождается подобным, человек лишь применяет к природным явлениям закон своего разума. На самом деле подобие есть один из принципов, согласно которым в сознании возникают и сменяют друг друга мысли. Однако скептицизм, вопрошающий, присущи ли необходимости нашей мыслительной способности и всем остальным явлениям, не является естественным состоянием человеческого разума, который непринужденно и без колебаний идет к утверждению и допускает сомнение в своих силах только после неоднократного уличения во лжи и многочисленных неудач. Значит, очень похоже на правду, что первобытный человек принимал за природные законы собственного разума, и эта ошибка могла лишь укрепить другое представление, равно примитивное и благоприятное для развития магии, а именно, уверенность в своем всемогуществе. Следующий этап в истории человеческой мысли, я не говорю «отрадного прогресса», должен знаменоваться представлением о силе, превосходящей его собственную, которая больше не мыслилась как слепая, но как обладающая свободной волей.

Пока человек считал, что может изменять ход событий благодаря применению принципа симпатии, он имел по крайней мере туманное представление о том, что феномены упорядочение и механически следуют определенным законам. Следовательно, маг был в некотором смысле предшественником физика, с которым его впоследствии и путали. Как и магия, наука строится на том принципе, что одни и те же причины всегда и с необходимостью порождают одни и те же результаты, однако она замещает химерическую причину, симпатию, необходимым и постоянным антецедентом, истинной причиной. Бечуана, сжигающий вечером говяжий желудок, чтобы вызвать дождь, «потому что, говорит он, черный дым вызовет скопление туч»[507], совершает магическое действия. Физик, который посредством взрыва вызывает конденсацию атмосферной влаги, совершает действие научное. Однако и маг и физик, не обладая одинаково ясным мышлением и к тому же апеллируя к весьма отличным ценностям, тем не менее, оба опираются на универсальный детерминизм природы. Химия вышла из алхимии только за счет естественного развития. Значит, можно полагать, что религиозное представление о свободной силе, стоящей выше всякого принуждения и всякого закона, антинаучная идея о произвольности и о своенравном божестве, очень долго отвлекало человека от изучения истинных причин неудачности его действий, приписывая их злой воле какого-либо божества и, в качестве основного результата, тормозя естественную эволюцию, в результате которой должна была появиться современная наука.