Аватар Х

Глава 8

Покинув будку башмачника, где старичок увлеченно махал метелкой, выметая прах грабителей в грязный подтаявший снег прямо через открытую дверь, я вновь направился в сторону дома. Неторопливо шагая, я размышлял над тем, что доктор Рыжов, все-таки ошибся, и мой Резерв не так уж и пуст, как он предполагал. Ведь взялась же откуда-то та Сила, которой я от души попотчевал залетных грабителей?

Насколько я уже понял из весьма скудных и обрывочных сведений, запас Силы, Магии, или Маны (все эти термины являлись равноценными понятиями), собирался путем переработки сырой Магической Энергии, разлитой в окружающем пространстве с помощью Источника Одарённого, Мага, либо Силовика (что тоже являлись равноценными понятиями) и хранился в его Резерве.

И только после этого Силовик мог воспользоваться этой накопленной Энергией, чтобы совершить Магическое Воздействие: заморозить кого насмерть, либо развеять Могильным Прахом. Интересно, а если бы я их сразу решил стереть в этот «серый порошок», у меня бы получилось? Хотя, о чем это я? Никто моего желания не спрашивал — само так вышло. А вопросы «как?» и «почему?» задавать было просто некому.

Так-то вариантов Магического Воздействия на существующую реальность — специализаций Силовиков, как я понял — вагон и маленькая тележка. И методов воздействия: Заклинаний, Конструктов и Формул — пруд пруди. Вот только я во всем этом ни в зуб ногой. Я даже ничего не помнил о своих прежних возможностях, которыми владел до ранения. Сплошная пустота и чернота.

На данный момент это были все сведения, которые мне удалось собрать. И из всего этого, доступного мне материала я смог сделать лишь один вывод — мой Резерв не пуст. Что-то в нем все же осталось, раз я смог так лихо расправиться с бандитами.

Однако, сразу бежать в НКВД, чтобы замерить величину своего Резерва и мощность Источника, я не торопился. Что-то внутри меня говорило, что с этим стоит обождать. Всему свое время. Может быть схожу, когда узнаю больше об окружающем меня мире. А то наделаю глупостей по банальной незнанке — разгребайся потом.

— Слышь, дядь? — окликнул меня какой-то детский голос, выдергивая из размышлений — рядом нарисовался чумазый пацан лет семи. — А куда Карась с Абреком из будки сапожника подевались? — не мудрствуя лукаво, бухнул он, залихватски сплюнув в талый снег сквозь дыру отсутствующего зуба.

— А ты с какой целью интересуешься, малец? — Остановился я рядом с пацаненком.

— Так это, дядь, — выразительно шмыгнул носом мелкий, — наша шобла на районе под Карасем ходит. Он тут у нас король шпаны.

— А ты из беспризорников, выходит? — догадался я, оценив ветхий прикид пацана. — Дань Карасю носите?

— А кабы и так… — Пожал плечами мальчишка, запустив под шапку грязную пятерню и принимаясь ожесточенно чесаться. Вши, не иначе. — Выживать как-то надо, дядь, — вполне по-взрослому ответил он мне. — А если Карасю дань не занесем — так он и попрошайничать на районе не даст. А без этого — только зубы на полку сложить, да и помереть останется!

— И что, много подают? — поинтересовался я.

— Так сердобольных хватает, дядь. И ваще есть и другие варианты… — уклончиво ответил шкет, а я понял, что и воровством эта компания малолеток тоже не брезгует.

Но этих ребят еще можно попытаться спасти, перевоспитать, поставить на путь истинный, пока из не выросли чудовища, подобные Карасю, Композитору или Балабасу, для которых человека замочить — что высморкаться.

— Тебя как зовут, мелкий? — поинтересовался я у мальчишки.

— Так и зовут — Малек, — отозвался беспризорник, деловито уперев руки в боки.

— А я не погоняло спрашивал, — качнул я головой. — Имя у тебя имеется? Нормальное, как у всех советских граждан?

— Да кто его знает, — пожал плечами Малек, — может и было кады. Только я не помню, и братва тоже не в курсах, я к ним не так давно прибился. А до этого с другой кодлой хороводил, взрослой. Но там пахан был двинутый, постоянно меня пиз. ил, вот я от них и нарезал в Ростове…

— Так ты ростовчанин, выходит? И в оккупации был? — О! Еще воспоминание выскочило! Откуда-то же я про оккупацию фрицами Ростова знаю? Может, действительно со временем все вспомнить смогу?

— Не-а, не из Ростова я, дядь — мотнул головой пацан, — а откуда не помню. — Но фрицев видел, не без этого… При них тоже побирался. Некоторые малахольные даже слезу пускали, когда я для них песенку жалостливую пел.

— Песенку? — Удивленно приподнял я одну бровь.

— Ausdem stillen Raume, — тоненько затянул пацанчик по-немецки.

— Aus der ErdeGrund…

Да это же Лили Марлен[1]! — неожиданно узнал я «знакомые» строчки, а пацан продолжал свою немецкую «слезодавилку»:

— Hebt mich wie im Traume

Dein verliebter Mund.

Wenn sich die spten Nebel dreh’n,

Werd' ich bei der Laterne steh’n

Wie einst, Lili Marleen.

Wie einst, Lili Marleen.

А в моей голове сам собой «оформился» перевод последнего куплета этой весьма известной песни:

'Что за наважденье —

Из земли сырой

Губ твоих веленьем

Я встаю живой.

В дымке вечерняя заря,

И я опять у фонаря —

Как встарь, Лили Марлен.

С тобой, Лили Марлен'.

А память продолжала выкидывать фортели — я «вспомнил» даже издевательский вариант англичан на тему «Лили Марлен», написанный так же по-немецки для психологической обработки фрицев в сорок третьем. В переводе он звучал примерно так:

'Может быть, ты погибнешь в России,

Может быть — в Африке,

Где-нибудь ты точно погибнешь —

Этого хочет твой фюрер.

А если мы все же снова увидимся,

Лучше бы нашему фонарю стоять

В другой Германии!

Твоя Лили Марлен'…

Как же много воспоминаний (а вот своих или чужих — это уже другой вопрос) принесла мне всего лишь одна песня, исполненная на немецком языке бездомным пацаном-попрошайкой. И сколько всего мне еще предстоит выудить из темных и бездонных подвалов моей памяти?

— Дядь, а дядь? — Тряхнул меня за рукав Малек. — Тебя чего, тоже на слезу пробило? По-фашистски шпрехать могешь?

— Я-я, натюрлих! — Вылетело из меня на автомате.

А немецким-то я все-таки тоже владею! Хотя, если логически подумать, разведка и диверсионная деятельность в тылу врага, как бы обязывают к знанию языка. Это уже, наверное, чисто мой «багаж знаний», а не тот, другой… Который больше на шизу похож.

— Вижу, тоже шпрехаешь, — довольно улыбнулся пацан. — На фронте наблатыкался?

— Ну, а где же еще, по-твоему? — Потрепал я его по плешивой шапке-ушанке. — А ты, оказывается, настоящий талант, Малек! Вона, как с песней завернул! Теперь понимаю, чем ты из фрицев слезу выдавливал…

— И не только слезу, дядя! — с гордостью ответил Малек. — Еду, шоколадки, а порой даже и рейхсмарки в шапку совали, морды немецкие! Одним словом, при фрицах с голодухи ноги не протянул, и теперь не помру! — вполне оптимистически заявил шкет.

— А может, ну его — такую жизнь? — спросил я пацана. — Давай, я тебя в детский дом отведу. Там и кормят, и одевают. Да и учиться тебе надо, пацан, если плохо кончить не хочешь…

— Да ты сдурел, дядя! — фыркнул Малек. — Какой, нахрен, детдом? Я — птица вольная! Сегодня здесь, а завтра там!

— Ну, как знаешь… Но, если вдруг желание появится, найди меня — помогу.

— Заметано, дядь, — произнес мальчишка. — А сейчас не поможешь чем? Хоть жратвой, хоть денюжкой. А?

— Увы, Малек, сам на мели, — не стал я скрывать. — Никакой даже самой завалящей копеечки в кармане нет.

— У-у-у! — недовольно наморщил нос беспризорник. — А еще меня уму-разуму учишь. Таки где Карась-то, дядя? — Вновь вспомнил пацан с чего начинался наш разговор.

— За Карася своего можешь забыть — не увидишь его больше, — сообщил я мальцу. — Завязать он решил, и вообще из города уехал. Далеко… на севера… И кореша своего с собой прихватил. Абрека.

— Мусора, что ль, их повязали? — По-своему понял мои слова беспризорник.

— Ну, типа того, — уклончиво ответил я.

— Не-е-е, — протянул он, — че-то ты свистишь, дядя! Ни воронка, ни легашей не было!

— Но их ты больше точно не увидишь. Гарантию даю, — заверил я беспризорника. — Убыли они… На вечное поселение…

— Так это… — Вновь почесал нечесаные вихры под шапкой Малек. — Что ли долю в общак седни можно не заносить? Раз собирать некому?

— Можно, — подтвердил я. — Гуляй, рванина!

— Ребя, живем! — обернувшись к кучке таких же малолетник беспризорников, настороженно выглядывающих из-за большой афиши кинотеатра, крикнул Малек. — Карася и Абрека повязали! Ну, всё, дядь, наше вам с кисточкой!

— А ты, Малек, насчет детдома подумай… — произнес я напоследок. — А то профукаешь свою жизнь, как Карась с Абреком!

— Ой, дядь, не учи ученого! — выдал Малек, срываясь с места.

Я с грустью посмотрел ему вслед. Ведь сколько еще таких вот пацанов бродят неприкаянным по просторам нашей необъятной Родины, попрошайничая, воруя, хулиганя, пополняя ряды банд и, в конце концов, попадая за решетку? А то и просто отдавая Богу душу за ни за медный грошик? Но как с этим справиться, я, откровенно сказать, и не представлял вовсе. Я ж не Макаренко[2] какой…

Интересно, а кто этот Макаренко, чья фамилия, словно чертик из коробочки выскочила из моей утраченной памяти? А вот этого я, как ни пыжился, вспомнить не смог. Махнув рукой на неудавшуюся попытку воспоминаний, я продолжил неспешную дорогу к дому, продолжая одним глазом следить за кучкой беспризорной пацанвы, с которой смешался и знакомый мне Малек.

Пацаны о чем-то увлеченно спорили, стоя рядом с кассой кинотеатра, в котором, судя по вывеске, прокатывали картину «Иван Никулин — русский матрос». Наконец, беспризорники о чем-то явно сговорившись, окружили окошко кассира, протягивая выцыганенную о прохожих мелочь. Понятно, в киношку намылились, догадался я. И это притом, что особо сытым никто из ребят не выглядел. Вот она, волшебная сила искусства! Не хлебом единым, как говорится…

Остаток пути прошел без каких-либо происшествий. Я дошлепал до стандартного серого двухэтажного дома, которые позже назовут «сталинками», что в отличие от «хрущевок»… Стоп! Опять началось? Откуда в очередной раз вылезло это «позже»? Может быть, действительно наведаться к Мозголому, адрес которого мне всучил Медик Рыжов?

Похоже, что придется. Может быть, он сумеет навести у меня в черепушке относительный порядок. Иначе, этот раздрай в голове окончательно сведет меня с ума. А там и до смирительной рубашки и «желтого дома» рукой подать. А я не хочу! Я могу еще много пользы принести своей стране и советскому обществу! Причем я в этом абсолютно уверен. Вот, не знаю, почему, но это именно так…

Зайдя в подъезд, я прошел по темному коридору, освещенному одной тусклой лампочкой до своей комнаты в коммуналке, где мы проживали вместе с сестрой. Вынув из кармана ключ, переданный мне капитаном Заварзиным (сестренка не забыла оставить, убегая на работу), я содрал бумажную «пломбу», опечатывающую место преступления, и прошел внутрь.

Да уж, разгром внутри был знатный: засохшая кровь, грязища на полу, нанесенная со двора товарищами из органов, понятыми и прочими зеваками, норовящими сунуть нос в каждую щель. Центральное отопление в доме отсутствовало. Да еще кто-то, уходя, позабыл закрыть форточку, и в комнате было довольно зябко.

Но это, наоборот, было хорошо — иначе кровь, как моя, так и ликвидированных мною бандитов могла бы протухнуть. А вывести этот запах смерти и разложения, можете мне поверить, не так уж и просто. Уж я-то знаком с ним не понаслышке — на фронте с первого дня войны… Ага, вот и еще кусочек «пазла» сложился. Память, пусть медленно, но восстанавливается!

Первым делом я растопил небольшую буржуйку, стоявшую у единственного окна, с трубой, высунутой за окошко. Рядом с печкой обнаружилась небольшая поленница, спички и старая мятая газета для растопки. Тут же лежал и маленький «туристический» топорик, которым я принялся щепить одно из полешков.

Топорик оказался тупым, как пробка, поэтому пришлось немного помучиться, поскольку точильный камень мне обнаружить не удалось.

Растопив, наконец, буржуйку, я набрал воды в обнаруженный под моей кроватью оцинкованный таз и поставил его на печку — пусть греется. Отмывать кровь и грязь теплой водой куда приятнее, чем ледяной и сводящей пальцы от холода.

Пока вода грелась, я соскреб с половиц наплывы загустевшей крови тупым лезвием топора. А после принялся собирать в кучу задубевшие от той же крови постельные принадлежности. Связав белье в один большой узел, я поставил тюк в угол — замочить, а после стирать постельное было попросту не в чем. Тазик имелся всего лишь один.

Где-то к полудню я успел дочиста оттереть наше маленькое жилище и присел «перекурить». Не знаю, курил ли я ранее, но мне, отчего-то, неимоверно захотелось попускать терпкий дым в потолок. К тому же, натруженная, пусть и не тяжелой, но, все таки, какой-никакой, а нагрузкой, вновь начала сбоить левая половина тела — нога с рукой. Да и вообще — ныли все мышцы. Видимо, сказывалось длительное время, проведенное в полной неподвижности — мышцы атрофировались.

Неожиданно незапертая дверь в комнату распахнулась, и на пороге появилась румяная от легкого морозца Аленка с тряпичной сумкой в руках.

— Привет, братишка! — задорно крикнула она мне. — А я к Трофиму Павловичу забежала, а он говорит, ты домой ушел.

Я внимательно взглянул на вновь обретенную сестричку, которую так и не вспомнил, но принял её заявления о нашем родстве, как данность. Зря я, оказывается, за нее переживал. Она оказалась крепким орешком, и уже вполне оправилась от выпавших на её долю суровых испытаний. По крайней мере, виду не показала, что ей неприятно находиться в нашей комнате.

— Привет, сестренка! Рад тебя видеть! — в тон ей ответил я, радостно улыбнувшись. И не соврал ведь нисколько — мне действительно было приятно её видеть. — Ты чего не на работе?

— Отпустили меня сегодня пораньше, — сообщила девушка. — После того, как узнали о том, что произошло. Знаешь, как все обрадовались, что ты в себя пришел? Ты даже не представляешь… — продолжала тараторить она, скинув старенькое пальтишко. — Ой, чего это я все тарахчу? — опомнилась сестренка. — Я же тебе покушать принесла! Ты ведь голодный совсем, а дома — шаром кати! Да и денег у тебя нет, и талонов на продукты тоже, — вновь зачастила она, поставив сумку на стол. — Мне девчоки из заводской столовки собрали немного… — Она поставила передо мной маленькую железную кастрюльку, накрытую полотенцем. — Ты кушай, покуда не остыло!

— А ты? — спросил я, чувствуя, как от запаха еды в животе предательски заурчало.

— А я уже пообедала, — сообщила она мне. — А вот чаю вместе попьем! Мне в столовой поварихи даже булочку сдобную выдали! — похвасталась она, поднимая крышку с кастрюльки и протягивая мне оловянную ложку. — Ешь, Момошка! Ешь, родной!

— Спасибки! — только что и сумел произнести я, набрасываясь на еду.

Гостинцем из заводской столовки оказалась разваристая перловая каша, сдобренная растительным маслом. Но и эта неказистая еда зашла «на ура» — я едва слюной не подавился, так мне хотелось есть. Выздоравливающий организм требовал пополнения «строительного материала», чтобы хоть немного восполнить массу, потерянную за месяцы болезни.

Не прошло и пяти минут, как я уже шкрябал ложкой по донышку кастрюльки, старясь не оставлять ни одной крупинки. Была бы возможность, я бы и саму кастрюльку бы вылизал, да вот только так изловчиться у меня не вышло.

— Уф! — произнес я, сыто отдуваясь. — Вот теперь можно и почаевничать…

[1] «Лили́ Марле́н» (нем. Lili Marleen) — песня Норберта Шульце на слова Ганса Ляйпа. Написана в 1938-ом году. Пользовалась популярностью во время Второй мировой войны как у солдат вермахта, так и у солдат антигитлеровской коалиции. https://www.youtube.com/watch?v=eZzs-aXIEYQ&t=181s

[2]Антон Семёнович Макаренко — советский педагог и писатель. Выдающиеся достижения в области воспитания и перевоспитания молодёжи (как из числа бывших беспризорников, так и из семей), подготовки к её дальнейшей успешной социализации, выдвинули А. С. Макаренко в число известных деятелей русской и мировой культуры и педагогики.