Август и великая империя

Последствия поражения Вара. — Оставление Германии. — Август при конце своего дела. — Consilium principis и его реформа. — Высшая власть во время последних лет Августа. — Преемник Августа и колебание Тиберия. — Прогресс культа Августа. — Характер мировой политики Рима. — Бессилие государства и прогресс империи. — Упадок умственной культуры. — Быстрые материальные успехи. — Жители Востока наводняют западные провинции. — Северная Африка. — Испания. — Промышленные успехи Галлии. — Галльские керамика и металлургия. — Единство империи и его причины. — Город и деревня под властью империи, — Как Рим управлял империей. — Жизнеспособные элементы в политике Августа. — Республиканская политика. — Галло-германская политика. — Рим и Галлия.

Последствия поражения Вара

С давних пор историки помещают поражение Вара в число «решительных» битв, о которых можно сказать, что они изменили ход поражения истории. Если бы, говорят, Вар не был уничтожен, Рим сохранил вара бы территорию, лежащую между Рейном и Эльбой, и романизовал бы ее, подобно Галлии; не было бы более ни германской нации, ни германской культуры, как после поражения Верцингеторига не было более ни кельтской нации, ни кельтской культуры; Тевтобургский лес так же спас будущий германизм, как Алезия окончательно погубила старый кельтизм. Но такое прямолинейное суждение касается извилистой линии истины только в некоторых, очень далеких друг от друга пунктах. В истории всегда безрассудно говорить о том, что было бы, когда так трудно объяснить уже то, что произошло. Поэтому мне кажется позволительным сомневаться, что Рим так же легко мог романизировать зарей некую территорию, как он романизировал Галлию, если обратим внимание на то, какова была судьба римской цивилизации в местностях, которыми он владел много столетий: в дунайских провинциях, а особенно в Норике, Паннонии и Мезии. Рим в течение столетий властвовал над этими странами; римское, италийское и греческое влияния могли проявляться там сильнее, чем в Германии, ибо эти области были ближе к столице, и однако римская цивилизация не пустила там корней, достаточно крепких для того, чтобы быть в состоянии удержаться против бурь, налетевших на Европу после падения западной империи. От Рима и его долгого господства в этих обширных странах остались только слабые следы. Поэтому нельзя слишком скоро обобщать и утверждать, что все европейские страны могли бы быть так же быстро и легко романизованы, как Галлия, находившаяся совершенно в особом положении в середине западной империи. Следуя иному рассуждению, можно было бы прийти и к гипотезе, совершенно противоположной той, которую чаще всего допускают, но которая нисколько не хуже и не лучше первой, а именно, что германская территория никогда не могла бы быть окончательно романизована, даже если бы Вар и не был разбит.

Очищение Германии 9 г. по P.X

Во всяком случае поражение Вара было весьма важным событием в истории Рима. Оно разом покончило с политикой завоеваний, бывшей великой миссией аристократии. Тиберий быстро возвратился на берега Рейна, собрал уцелевшие войска, вдохнул мужество в деморализованные легионы, укрепил границы и верой в свои силы, хладнокровием и смелостью быстро изгладил первое впечатление, произведенное этим поражением на непостоянные умы транзальпинских народов.[575] Но тем не менее Тиберий считал более благоразумным очистить территорию, завоеванную им и его братом. Экономические и политические причины наконец доставили победу партии, противившейся германским завоеваниям. Эти войны стоили дороже, чем приносили:[576] дезорганизация политического строя, а также установление новых налогов вызывали общее недовольство; эгоизм новых поколений сделался слишком велик; большие восстания в Иллирии и Паннонии и дезорганизация армии предупреждали Рим не слишком рассчитывать на свои силы. Поражение Вара могло рассматриваться как бедствие, но когда Август захотел реорганизовать разбитые легионы, никто не явился добровольно на службу, а когда прибегли к принудительному набору, было большое число непокорных. Это было самым тревожным признаком военного упадка Италии, все усиливавшегося в последние пятьдесят лет. Август должен был прибегнуть к древним наказаниям, назначавшимся для дезертиров; упорствующих он сперва штрафовал, а затем децимировал, т. е. казнил одного из десяти. Несмотря на эти меры, чтобы набрать нужное число рекрутов, ему пришлось набирать их среди отбросов римского населения и даже взять вольноотпущенников.[577] Поэтому если не хотели, чрезмерно увеличивая число иностранных вспомогательных войск, денационализировать армию и хотели сохранить в армии равновесие между ее римской и иностранной частями, то нужно было открыто признать, что военных сил недостаточно, чтобы держать в подчинении империю, расширившуюся до Эльбы. Италию глубоко взволновали недавние бедствия, опасности и тревоги. Последний удар, конечно, не поколебал могущества Августа. Его возраст, несчастья в его семье, оказанные им услуги, огромные богатства, раздававшиеся им в Италии, и даже его старческая слабость, не внушавшая страха, — все это делало из Августа как бы полубога, находящегося на вечно ясном небе высоко над вечными переменами человеческой жизни. Когда в 13 г. окончился пятый срок его принципата, его полномочия были возобновлены еще на десять лет, несмотря на его старость и на то, что он, потеряв голос,[578] почти не появлялся более в сенате, не присутствовал ни на каких банкетах и сам просил сенаторов, всадников и поклонников не делать ему более визитов, ибо эти приемы его слишком утомляли.[579] Но Август все же не был бессмертен, а его преемник не пользовался бы более тем иммунитетом, который доставляла Августу его старость. Август и Тиберий поэтому были согласны, что нужно держаться по эту сторону Рейна и оставить Германию. Это было необходимо, но решение было важным и очень тяжелым для Августа и Тиберия. Античные историки говорят, что при известии о поражении Вара Август разорвал свои одежды, испустил крик отчаяния и так огорчился, что чуть не лишился разума. Если трудно утверждать, что все эти подробности истинны, то все же из этого рассказа мы можем заключить, что поражение Вара было последней каплей горечи в жизни Августа, столь полной успехов и катастроф. Испытав распад своей семьи, разрушенной раздорами, смертью, законом de adulteriis, старик, прежде чем навсегда закрыть свои глаза от солнечного света, увидел и крушение римского владычества в Германии, т. е. гибель всего того дела, которому он посвятил свои лучшие годы. В 27 г. до Р. X. он взял на себя задачу руководить великой национальной и аристократической реставрацией, работать над которой вместе с ним изъявили желание все. В течение сорока лет он держал свое обещание, хотя постепенно видел, как уменьшается число его сотрудников и падает их усердие; в течение сорока лет он старался восстановить древнюю аристократию, древнюю армию и древнюю душу Рима. Предлагая великие социальные законы 18 г., подкрепленные законом Раpiа Рорраеа, он старался оживить в знати старые частные и гражданские доблести, которые казались необходимыми, чтобы сохранить за ней власть. Завоевывая Германию, он хотел открыть аристократии огромное поле, где можно было применять эти доблести, поднять в великом предприятии свой престиж, престиж своего правительства и престиж знати, которая довела бы это предприятие под его руководством до счастливого конца. Что же осталось из всего этого? Без сомнения, было бы безрассудно утверждать, как легкомысленно делают это многие историки, что законы 18 г. были бесполезны. Мы не знаем и не можем даже пытаться отгадать, что произошло бы, если бы эти законы не были изданы, т. е. было бы падение аристократии более скорым, менее скорым или таким же скорым. Как можно утверждать, что эти законы ни к чему не послужили? Даже предположив, что эти законы только замедлили распад аристократической семьи, и в этом случае нельзя утверждать, что автор их, издавая законы, напрасно потратил свои труды. Если для философа, исследующего сущность вещей, время является только случайностью и относительной мерой, под которой вечное и абсолютное открываются в сознании людей, то, напротив, для поколений, живущих во времени, эта случайность измеряет добро и зло, которыми они должны пользоваться и от которых они должны страдать. Как бы то ни было, если нельзя сказать, что Август всуе трудился, предлагая свои законы, то можно, напротив, утверждать, что он не достиг предположенной цели и что после поражения Вара, когда было решено очистить Германию, в пять последних лет своей жизни он не мог более обманываться, что в течение сорока лет гнался за химерической мечтой. Социальные законы 18 г. разрушили его семью, но не восстановили древнюю аристократию. Теперь было необходимо покинуть германскую территорию, где в течение двадцати лет Август принуждал Италию проливать свою кровь и расточать свое золото; все органы древнего республиканского правительства, даже самые существенные, в том числе сенат, потеряли свою силу или были парализованы.

Consilium principis 9 г. по P.X

В 13 г., после своего избрания в шестой раз в принцепсы, Август должен был произвести еще последнюю реформу уже малочисленного сената, который должен был помогать ему: вместо пятнадцати сенаторов, избираемых на шесть месяцев, он должен был состоять из двадцати сенаторов, избираемых на год. Все решения, принятые Августом по соглашению с Тиберием, десигнированными консулами, его усыновленными детьми, двадцатью членами consilii и всеми гражданами, посоветоваться с которыми найдет нужным Август, должны были рассматриваться как сенатские постановления.[580] Сделалось так трудно собирать сенат, что, чтобы не управлять империей одному и от своего имени, Август должен был прибегнуть к этому крайнему средству. Было, впрочем, бесполезно бороться против судьбы: если сенат был в течение долгого времени великой движущей силой республики, то теперь он оставался только скелетом, из которого ушла жизнь. Сами комиции теперь, когда выборы были сведены к пустой формальности, были в полном забросе: никто не являлся более подавать свой голос. Таким образом, в тот момент, когда империя нуждалась в большом числе магистратов, полных храбрости, усердия, законного честолюбия и неутомимой энергии, привилегированная аристократия, в руках которой было управление империей, медленно и добровольно угасала в безбрачии и бездетности; она потеряла все иллюзии и все страсти, которые, заглушая, опьяняя или обольщая ее эгоизм, побуждали господствующий класс стремиться к будущему.

Не нашли еще и, видимо, никогда не найдут магическое питье, которое могло бы сохранить энергию в классе, завоевавшем богатство и власть, когда он не чувствует, что ему одновременно с потерей доблести угрожает потеря этой власти и богатства. По странному противоречию самый мир, которому Август отдавал все свои заботы, который он установил и утвердил, был причиной того, что все его усилия возродить республику остались безуспешными. Успокоенная внутренним и внешним миром, чувствуя свою власть обеспеченной, аристократия не хотела больше ни пахать, ни сеять, а только собирать урожай, посеянный предками; она не имела более ни уважения к традициям, ни забот о будущем и, пренебрегая самыми элементарными обязанностями, повиновалась только призывам своего эгоизма. В этот самый момент Италия воспользовалась поражением в Германии для того, чтобы потребовать у правительства Августа и Тиберия, ослабленного этой катастрофой, отмены налога на наследства. Началась агитация; умы снова разгорелись, и раздавались даже революционные угрозы. Август понимал, что нужно было сопротивляться, чтобы спасти от банкротства государственное казначейство, но он не смел открыто оказать такое сопротивление; даже в этот критический момент, стоя одной ногой в могиле, он прятался за спину сената, просил его изыскать другой налог вместо прежнего и запрещал Друзу и Германику вмешиваться в дебаты.[581]

Верховная власть в последние годы Августа

Эта почти невероятная робость была не только результатом старости и характера Августа, но и конечным следствием полного изменения, которому в течение последних сорока лет подверглась высшая магистратура, ранее в 27 г. бывшая только временным средством для ликвидации ужасного положения, созданного гражданскими войнами. Один человек с помощью только своих родственников, нескольких друзей и сенаторов не мог, несмотря на свое огромное состояние, свой авторитет, свои многочисленные и широкие полномочия, внушить целой нации потерянное ею чувство долга; он не мог заместить то, что пропало: вековые традиции, семейную дисциплину, прочность учреждений. Задача верховного магистрата сделалась столь трудной, что даже старый бессильный Август был необходим империи, потому что рисковали не найти никого на его место в тот день, когда он умрет. Со времени иллирийского и паннонского мятежа и катастрофы Вара Тиберий был единственным кандидатом в принцепсы, хотя его не любили и очень боялись. Все охотно или против желания должны были признать, что вождь армии и империи должен основательно знать германские дела и внушать страх германцам, галлам и паннонцам. Тиберий являлся преемником Августа не столько вследствие усыновления, сколько по причине галльской и германской политики. Но Тиберий по мере приближения дня, в который он мог бы получить вознаграждение за свой долгий труд, начинал колебаться, спрашивая себя, должен ли он принять такое наследие. С обычным к нему недоброжелательством древние историки задавали вопрос, искренне ли было это колебание; но в этом нельзя было бы сомневаться, если бы, проследив долгую историю Августа, хорошо поняли душу Тиберия, его эпоху и ее противоречия и невозможную задачу, возложенную на верховную власть империи скорее самими событиями, чем волей людей. Тиберий был слишком горд и непреклонен, чтобы в пятьдесят лет изменить какой-нибудь из исповедуемых им идей. Он хотел во главе империи быть органом традиции и дисциплины, навязывая во имя предков своим эгоистическим современникам исполнение существенных обязанностей по отношению к расе и к империи. Он был слишком умен для того, чтобы не понимать, что верховная власть, которая была бы ему передана, не даст ему средств, необходимых для выполнения этой задачи. Августу, несмотря на его огромные богатства, популярность, счастливую карьеру, истинные или воображаемые успехи, которые ему приписывались, только с большим трудом и очень несовершенно удалось выполнить свою задачу. Но что мог сделать Тиберий, который был менее богат и известен, который имел столько врагов в знати, которого ненавидели всадники как вдохновителя legis Papiae Рорраеае и который внушал народным массам только недоверие? Все противоречия той эпохи примыкали к этому главному противоречию: человек, которого положение дел выдвигало как преемника Августа, был самым непопулярным и ненавистным всей знати лицом, потому что, сознавая опасности, грозившие величию империи, он колебался принять империю, «чудовище», как он сам называл ее. В то же самое время его бесчисленные враги не могли радоваться этим колебаниям или обольщаться надеждой, что этот ненавистный кандидат может не достичь власти.

В случае его отказа кто другой мог бы заместить его во главе империи в таких тяжелых обстоятельствах, когда победоносные германцы преследовали до Рейна разбитые легионы, когда Паннония и Далмация были едва побеждены, когда финансы были почти истощены, когда Италия была доведена до отчаяния новыми налогами и когда армия была дезорганизована, недовольна, раздираема старой злобой и новыми желаниями? Отголосок поражения Вара уже дал себя чувствовать даже в армии; солдаты смели теперь говорить громче и требовать у ослабленного этим поражением правительства менее тяжелой службы и более высокого жалованья.

Развитие культа императора 9 г. по P.X

Напрасно поэтому Август столько трудился, чтобы соединить великие римские доблести с высшими качествами эллинизма в прекрасную аристократическую республику, которая могла бы управлять империей. Его попытка организовать правительство, о котором мечтали Аристотель, Цицерон, Вергилий, Гораций, произвела только чудовище. Он оставлял после себя гибридное правительство, дать определение которому было бы трудно самому тонкому политику: это была испорченная республика, недоношенная монархия, выродившаяся аристократия, бессильная демократия. Республиканское правительство, испытав в течение предшествующих столетий столько изменений, в течение последних сорока лет как бы мумифицировалось; его органы еще держались, но не действовали более: они словно высохли. Верховная власть, созданная в 27 г. до Р. X., тщетно старалась придать им какую-нибудь силу; она, наконец, сама полупарализовалась, не будучи более в силах проводить свои идеи и волю при помощи слишком испорченных органов. Империя, однако, обожествила теперь эту изуродованную власть и эту ленивую старость, скорее символы бессилия древней республиканской изуродованной мощи, чем символы новых сил, способных к жизни. В течение десяти последних лет жизни Августа пример, данный Пергамом и Лионом, нашел подражание во многих других провинциях. В 3 г. до Р. X. Испания воздвигла в Бракаре (совр. Braga) алтарь Августу;[582] около 10 г. по Р. X.

Галатия освятила в Анкире великолепный храм в честь Августа и Рима, организовав, таким образом, пышный культ с многочисленными народными развлечениями и большими празднествами;[583] в 11 г. Нарбон принес клятву божественной воле (numen) Августа, построила на форуме жертвенник, на котором ежегодно 23 сентября, т. е. в день рождения принцепса, три всадника и три вольноотпущенника должны были совершать жертвоприношения «правителю мира».[584] Таким образом, отовсюду удивление, признательность, обеты устремлялись к этому слабому старику, который в Риме жаловался, что не может почти ничего более сделать для государства! К нему отовсюду также шли наследства.

Характер римской администрации

Тщетно пытались объяснить это противоречие, приписывая эти римской знаки почтения духу сервилизма. Несмотря на свое бессилие, можно даже сказать, отчасти благодаря своему бессилию, правительство Августа приносило пользу миру. Чтобы понять этот кажущийся парадокс, важно составить ясное представление о том, чем была Римская империя и чем была та политика, которую вначале практиковала аристократия до своего вырождения, в цепких руках публиканов, превративших ее под влиянием требований внутренней политики в систематический и безжалостный грабеж. Если из всех своих предприятий Рим старался извлечь какую-нибудь выгоду, то его мировая политика приносила косвенные выгоды, которыми мир мог воспользоваться, правда, только по окончании гражданских войн. Рим в течение двух предшествующих столетий произвел настоящую резню больших и маленьких государств, республик, монархий, теократий; он уничтожил администрации, распустил армии, закрыл царские дворцы, рассеял челядь государей, обуздал власть жреческих каст или республиканских олигархий; уничтожил многие из тех блестящих, но тяжелых и дорогостоящих социальных надстроек, которые возвышались повсюду под предлогом руководства элементарными человеческими ассоциациями — семьями, племенами, городами, — и заменил их проконсулом или пропретором, который с несколькими друзьями, рабами и вольноотпущенниками управлял областями, в которых некогда жили, царствовали, свирепствовали мириады придворных и чиновников. Эта политика должна была дать два результата: дурной и хороший. Рим, очевидно, мог взимать во многих провинциях значительную подать, отказавшись от части огромных издержек, производимых предшествующими правительствами на войны, содержание своих чиновников, артистов, ученых и придворных. Римское государство менее грабило ремесленников, крестьян и купцов; семья, племя и город могли приобрести более свободы. Но, с другой стороны, Рим, разрушая эти надстройки, уничтожал на Востоке умственную аристократию античного мира. Он разрушал покровителей искусств, наук и литературы и уничтожал вековые традиции изящного, утонченного вкуса и эстетической роскоши. Азиатские дворцы были наиболее обширными и интенсивными очагами умственной деятельности. Римское завоевание поэтому с самого начала должно было увеличить материальное благосостояние и уменьшить умственную деятельность покоренных наций, принизить утонченные высшие классы и повысить уровень средних классов, занимавшихся ремеслами, торговлей, земледелием. Но распад старой римской аристократии, великий социальный кризис, мучивший Италию во II столетии до Р. X., необузданная жадность всадников, революции и гражданские войны, соперничество нуждающихся партий изменили в течение последнего столетия эту политику, превратив ее в дикий грабеж, навязывая провинции все зло, на какое эта политика только была способна, и не делая того добра, источником которого она также могла быть.

Беспомощность государства и прогресс империи 10 г. по P.X

По странному закону истории, желающему, чтобы поколения почти всегда находили дорогу к будущему, блуждая и гоняясь за государства нереальными призраками своего воображения, провинции только при Августе начали чувствовать благодетельные следствия этой политики. Христофор Колумб, желавший достигнуть Индии, плывя на запад, и встретивший на своем пути Америку, хорошо символизирует одно из наиболее постоянных исторических явлений. Поколение Августа также отплыло в фантастическое путешествие к прошлому и высадилось на первой встретившейся земле, не узнавая ее. После Акция все думали, что для спасения империи необходимо сильное правительство и с этой целью предприняли невозможную реставрацию старой аристократической республики; но эта отчаянная попытка ослабила правительство, вместо того чтобы укрепить его. Хотя все, по мере того как Август старел, думали, что империя идет к своему падению, но именно это старческое ослабление республики, продолжавшееся более полустолетия, должно было спасти империю. В бессилии правительства Августа еще раз показался настоящий классический Рим, который умел повсюду очищать государственный строй от элементов, мешавших его прогрессу. Это правительство, такое слабое, колеблющееся и незначительное перед этой огромной империей, это правительство, руководимое фамилией, раздираемой раздорами, и обслуживаемое рудиментарной администрацией, настоящее чудовище со слишком маленькой головой и атрофированными или отяжелевшими органами, не было более способно угнетать или грабить провинции; оно было даже неспособно хранить добычу, захваченную в предшествующие столетия. Правительство Августа, не желавшего никому причинять неудовольствие, не только позволяло, не говоря ни слова, частным лицам повсюду эксплуатировать земли, леса и рудники, принадлежавшие республике, но оно старалось не слишком притеснять провинции, как на Востоке, который был устрашен мятежами пятидесяти предшествующих лет, так и на Западе, где в этот момент или уже были, или готовились мятежи. Август — единственный пример подобного монарха![585]— предпочитал тратить свои деньги на развлечение и пищу римской черни, чем причинять неудовольствие своей бережливостью, и даже растратил почти все свое огромное состояние на общественные нужды. Чтобы не раздражать провинции, он предпочел в последние годы ввести налог в Италии, рискуя вызвать сильное неудовольствие. Это слабое, робкое, дезорганизованное правительство не могло более приходить на помощь гражданам, эксплуатирующим империю в частных предприятиях. Италийцы, без сомнения, все еще эмигрировали в провинции в качестве публиканов и mercatores, бравших там на откуп пошлины, рудники, земли, торговавших там с варварами и дававших им взаймы деньги; но ненасытные вампиры двух последних столетий повсюду исчезли. Если Рим отчасти жил, украшаясь и забавляясь на счет платимых провинциями податей, то Италия старалась обогатиться, эксплуатируя так же свои естественные богатства и пользуясь своим географическим положением. Римское господство распространяло вместе с почтением к римскому народу в транзальпинских провинциях, особенно в Галлии, употребление вина и оливкового масла; вывоз из Италии двух этих драгоценных жидкостей быстро возрастал, и благосостояние средних землевладельческих классов росло из почвы полуострова вместе с растениями Афины и Диониса. Таким образом, даже если прокураторы Августа, квесторы проконсулов и италийские откупщики позволяли себе некоторые правительства, то наиболее цивилизованные и богатые провинции мало-помалу чувствовали уменьшение тяжести налогов, особенно сравнительно с печальной эпохой, предшествовавшей революции. Не нужно было более содержать ни двора, ни придворных, ни наложниц, ни армий, ни ученых, ни артистов; нужно было только платить Риму умеренную подать. Огромные царские домены и дворцовые сокровища были разделены и вошли в общий оборот богатств. Рим мало давал провинциям, но зато и мало брал у них. Август и Тиберий занимались в провинциях постройкой только немногих дорог, выполнением в общественных работах необходимых поправок и установлением хотя какого-нибудь порядка; но когда один из правителей советовал Тиберию увеличить подати своей провинции, тот отвечал, что хороший пастух стрижет овец, а не сдирает с них шкуру.[586] Таков же был взгляд Августа и всей здравомыслящей знати.

Результаты римского завоевания

Поэтому при Августе мир мог оценить добро и зло, которое явилось результатом столетнего римского господства: с одной стороны, наблюдалось падение философского и научного духа, искусств, литературы, наиболее утонченных форм социальной жизни, исторических аристократий, социальных классов, являвшихся представителями традиции, накопленной из поколения в поколение, культуры, высшей и бескорыстной деятельности духа; с другой — быстрый рост торговли, промышленности, практического духа и средних классов. Эра исторической аристократии кончалась, начиналась эра выскочек. С падением Птолемеев умственная культура потеряла своих последних покровителей; даже в Риме Август, окружающие его друзья и аристократия не имели ни времени, ни средств, ни настоящего желания продолжать эту интеллектуальную миссию. Они давали много работы скульпторам и художникам, украшавшим их дома, но они пренебрегали учеными и литераторами. Знаменитый Александрийский музей, по-видимому, был закрыт или, скорее, сам собой пришел в упадок; все чисто теоретические науки: математика, астрономия, география, — все роды литературного жанра клонились к упадку не только в Египте, но на всем Востоке. Покровительство высокой эллинистической культуре, бывшее миссией и славой крупных монархий, основанных преемниками Александра, в эпоху Августа во всей империи имело только двух представителей — мелких варварских царей: Ирода, царя Иудеи, и Юбу III, царя Мавритании, который среди других маний имел манию собирать рукописи Аристотеля и платил очень дорого ловким подделывателям за его апокрифические труды. Конечно, оба они были только смешными карикатурами Атталидов, Селевкидов и Птолемеев, и, однако, римский мир с трудом мог переносить их существование. В них видели лишь безумцев, глупо тратящих деньги своей страны. После смерти Ирода иудеи восстали и потребовали присоединения Палестины в качестве римской провинции к Сирии. Они хотели уничтожить эллинизированную монархию, чтобы не платить греческим артистам, украшавшим бесполезными и слишком дорогими монументами их города, и не оплачивать на вес золота красивую прозу Николая Дамасского.

Не надо лучшего примера для доказательства того, что римское завоевание повсюду на Востоке спустило с цепи силы, противные литературной и философской культуре, и всеобщности и силы этой реакции. Риму роковым образом было суждено сделаться органом материальных интересов средних классов, направленных к разрушению интеллектуальной аристократии.

Быстрый рост экономического благосостояния 10-14 гг. по P.X

С другой стороны, для всей империи начиналась новая эра чудесного материального благополучия. Постепенно во всех странах рост средние классы, везде пережившие падение правящих олигархий, ибо их нельзя было разрушить, начали, конечно без всякого плана, стремиться к своему непосредственному благу, извлекать всю возможную выгоду из нового порядка вещей, установленного во всем средиземноморском мире римским завоеванием. Рим значительно сократил число государств, а следовательно, и политические расходы во всей империи. Он рассеял по тысячам рук огромные капиталы, бесполезно лежавшие во дворцах и храмах, и пустил в обращение государственные домены или оставил в руках тех, кто завладел ими, леса и рудники. Во всем Средиземноморском бассейне он установил то, что теперь мы бы назвали системой свободного обмена. Отдаленные племена и страны пришли в соприкосновение друг с другом: Египет с Галлией, Сирия с дунайскими провинциями, Испания с Малой Азией. Рим уничтожил в средиземноморской области и в провинциях все привилегии и соперничество старых торговых и промышленных властей, открыв всем все морские и сухопутные дороги. Обмен товарами, нравами и идеями, облегченный этим новым положением, быстро принял при Августе размеры, которых до тех пор не имел ни в какую эпоху. Всякая провинция, пользуясь этой возможностью, старалась использовать все свои скрытые богатства и довести торговлю ими до самых отдаленных областей обширной империи. Внутренняя производительность возрастала вместе с ростом торговли. Почти во всех покоренных Римом странах в эти пятьдесят лет обильнее потекли древние источники их богатства, и из земли забили новые. Три великие индустриальные страны древнего мира — Египет, Сирия, Малая Азия — снова очень скоро достигли расцвета; они находили во всем открытой и умиротворенной империи новых клиентов и новые рынки: у берберов, как и у галлов, в Далмации, как и в Мезии. Италия, Нарбонская Галлия, а особенно приду-найские провинции, бывшие странами без местной индустрии, были наводнены восточными купцами, рабочими, рабами и авантюристами; некоторые следы этой обширной эмиграции можно видеть в остатках культа Митры.[587] Тир и Сидон вновь обрели свое потерянное благополучие. Египет не довольствовался вывозом своих драгоценных продуктов и посылкой своих врачей и декораторов во все области империи, а увеличивал еще свое огромное богатство торговлей с дальним Востоком. Положение Греции также продолжало медленно улучшаться. Северная Африка, напротив, оставалась более изолированной и менее известной. Август пренебрегал ею более других частей империи и никогда в ней не был. В ее западной части находилось обширное Мавританское царство, управляемое сперва Юбой II, а затем сыном Птолемея, а на востоке лежала провинция Африка, управляемая сенатом. Ни в одной области империи нельзя было так легко составить себе огромное земельное богатство, по мере того как Рим принял на себя в этой обезлюденной области миссию, выполнявшуюся в более узких границах Карфагеном; принудительная работа берберов позволяла ему эксплуатировать эти исключительно плодородные земли, превосходно подходящие для культуры хлеба и оливок. Ни в земле, ни в рабочих руках не было более недостатка. Берберы были очень приспосабливавшейся расой и принимались за земледелие, когда их принуждали к работе под руководством более высокой цивилизации, или возвращались к привычкам номадной жизни, когда ослабевал надзор господствующей расы. Они размножались под римским владычеством, а неистощимая пустыня восполняла пробелы, произведенные работой, войнами, болезнями среди народов, живших на морском берегу.[588] Падение Карфагена и общий беспорядок Римской империи в последний век республики возбудили также у варваров их воинственные и кочевнические инстинкты, так что только небольшая часть территории могла быть культивирована и повсюду обширные пространства еще ждали пахаря и плуга.[589] Мир, укрепляя границы и загораживая дороги, по которым новые племена устремлялись грабить римскую территоррию и земли, находившиеся под покровительством Рима, мешая независимым племенам проникать на пастбища и побуждая берберов к более спокойной, приятной и менее грубой жизни, вновь превратил номадов в земледельцев, прикрепил к земле бродячие племена, побудил их образовывать административные единицы, в центре которых скоро возникало селение, которое в наиболее счастливых местах могло сделаться прекрасным и обширным городом. Земли было так же много, как и рабочих рук. Республика со своей обычной слабостью в продолжение правления Августа позволяла частным лицам захватывать принадлежавшие ей необработанные домены.[590]

Кроме того, в провинции Африке и в Мавританском царстве племена взялись за обработку земли с большей заботливостью, по мере того как жизнь дорожала и желание получить прибыль давало себя чувствовать; они легко поэтому отчуждали часть своих земель, не будучи в состоянии сами обрабатывать их все. При затрате небольшого капитала и тщательном пользовании оросительными каналами можно было получать в Африке удивительные сборы хлеба, вина и масла. И действительно, те, кто, воспользовавшись благоприятным моментом, сумел приобрести эти огромные, еще не тронутые обработкой земли, составили себе громадные земельные состояния, подобные тем, которые возникают в современной Аргентинской республике, и через пятьдесят лет крупнейшими землевладельцами империи были африканские землевладельцы.

Прогресс в Испании 10-14 гг. по P.X

Население лежащей против Африки Испании, которое во время римского завоевания бежало в горы, чтобы избежать рабства, начинало приручаться и покидать свои убежища. После стольких войн, пользуясь только что проложенными дорогами, под бдительным взором римских колоний, построенных или вновь укрепленных Августом, и рассеянных по полуострову гарнизонов, античный мир овладел наконец сокровищами, которые эта земля скрывала в своих недрах, как она скрывает их еще и теперь. Туземцы и иностранцы повсюду начали копать заброшенные или еще не известные рудники; республика закрывала глаза и позволяла частным лицам овладевать своей собственностью; она защищала свои права только в том случае, когда дело шло о золотых рудниках,[591] между которыми были столь богатые астурийские рудники, вновь завоеванные Августом.[592] Последние войны доставили, вероятно, первоначальный контингент рабов, который затем был увеличен привезенными рабами и военнопленными германцами и иллирийцами. Повсюду рыли неисчерпаемые недра этой земли, извлекая из нее золото, серебро, медь, свинец, сурик. В Турдетании, в той области, которую древние называли Бетикой, а мы называем Андалузией, в красивой долине Гвадалквивира иберийская раса, смягченная плодородием земли и примесью финикийской и греческой крови, постепенно теряла свой дикий и воинственный характер и принималась за земледелие и морскую торговлю. Бетика вывозила в Италию, особенно в Рим через Остию и Путеолы, хлеб, вино, лучшее масло, воск, медь, смолу, шерсть, а также особого качества ткани, вырабатывавшиеся некоторыми племенами.[593]

Промышленный прогресс Галлии

Но из всех провинций наиболее прогрессировала та, которую Август и Ликин признавали Египтом Запада. Сперва римское завоевание, затем произведенный Августом ценз придали в Галлии прогресс более силы юридическому праву собственности и укрепили более или менее неопределенные права галльских заимщиков на их земли.[594] Возможно даже, что много общественных земель, принадлежавших civitates, было благодаря потворству римских правителей присвоено верной Риму знатью, которую Рим таким путем вознаградил за ее лояльность по отношению к стране. В Галлию начали проникать теория и практика латинского земледелия; знатные, возвращавшиеся из своих путешествий в Италию и видевшие там виллы крупных римских землевладельцев, не хотели более жить в своих старых кельтских домах: в лесах Галлии начали строить латинские виллы;[595] земледельческая жизнь организовалась по римскому образцу, и в результате появился общий прогресс земледелия. Но в сосредоточенном молчании, не подавая никому вида, Египет Запада готовил нечто еще более удивительное; Галлия, первая из европейских наций, готовилась сделаться промышленной нацией. Она хотела подражать искусствам Малой Азии, Египта и Сирии и оспаривать у них их клиентов в Италии и в придунайских провинциях; она готовилась обучить германцев первой роскоши цивилизации и не только платить Италии свою подать своими продуктами, но и взять в Италии путем своей торговли часть того золота и серебра, которые сама Италия собирала в других провинциях. Льняная промышленность, начавшись с выделки грубой парусины, скоро перешла к выделке более тонких тканей. Ужасные нервии, так бешено нападавшие на легионы Цезаря, теперь терпеливо сидели за своими ткацкими станками; они стали вырабатывать ткань, которой со временем стали подражать даже на самых старинных и знаменитых фабриках Востока — так высоко ценилась она на рынках, куда некогда поставляла товары Малая Азия.[596] Теперь во всей Галлии покупали красивые красные керамические изделия Арреция и Путеол, беловатые, серые или бледно-желтые изделия горшечника Акона и фабрик долины По. Старые кельтские керамические изделия, украшенные геометрическими рисунками, были изгнаны из новых, богатых и элегантных домов и находили убежище только в затерянных в лесах деревушках, где люди еще жили в старых подземных жилищах. Галльские фабриканты этих национальных керамических изделий, не находивших более спроса ввиду страсти к экзотическим предметам, стали поэтому изучать керамику долины По, керамику Арреция, серебряные греческие и египетские вазы, эллинские мифы и легенды, изображенные на этих вазах, и жанровую живопись, процветавшую в Александрии. Они призвали мастеров из Италии и старались подражать работе своих конкурентов. У рутенов и арвернов начала образовываться галльская школа свободных ремесленников, которые, прилежно работая, должны были пятьюдесятью годами позже основать в долине Аllier одну из величайших фабрик империи. Тогда не только не будут ввозить в Галлию произведения италийской керамики, но сама Галлия будет вывозить свои керамические изделия за Рейн, в Испанию, в Британию, в Африку и даже в Италию. В пепле Помпей найдут фрагменты ваз, происходящих с рутенских фабрик.[597] Одновременно с керамикой Галлия заимствовала на Востоке и усвоила себе тонкое искусство изготовления стеклянных изделий. Мы не знаем, вывозила ли она произведения из стекла, но достоверно, что она в широких размерах могла удовлетворять собственное потребление.[598] Металлургия скоро начнет процветать под влиянием кельтского ума, утонченного от соприкосновения с греко-италийской цивилизацией. Действительно, приблизительно в этот период битуриги изобрели искусство амальгамировать и серебрить железные вещи, чтобы давать небогатым людям иллюзию, что у них, как и у богачей, есть серебряные вещи. Это искусство скоро расцвело в Алезии, городе Верцингеторига, и нашло многочисленных потребителей во всей империи, распространяя роскошь даже среди низших классов.[599] Галльская льняная промышленность должна была так же скоро начать снабжение одеждой римское простонародье. В других областях Галлии не менее остроумные ремесленники взялись за более смелое предприятие: они стали окрашивать в красную краску ткани не драгоценным моллюском, которым пользовались для пурпура, а соком очень обыкновенного растения, которое Плиний называет vaccinium, создавая, таким образом, растительный пурпур, бывший дешевле всякого другого. Если бы это удалось, то Галлия разорила бы к своей выгоде одну из самых старинных и цветущих индустрий Востока. К несчастью, этот растительный пурпур, если и был ярок, как всякий другой, сохранял свой цвет только до мытья. Галлы, однако, не преминули продавать его простонародью и рабам и вывозить в большом количестве в Италию; наряду с настоящим дорогим пурпуром вельмож появился, таким образом, пурпур бедняков.[600] Одновременно с Испанией Галлия снабжала Италию также свинцом.[601] Старая галльская эмальная индустрия равным образом должна была вновь достигнуть расцвета. Если поэтому у галлов было много причин хорошо изучить латинский и забыть свой собственный язык, то одной из этих причин было то, что италийцы были их лучшими покупателями.

Единство империи и его причины 10-14 гг. по P.X

Таким образом, в то время как в Риме вокруг Августа маленькая империи властвующая олигархия, думая, что даже и будущее положение империи зависит от нее, истощалась в диких раздорах и противоречивых попытках образовать это будущее по своему желанию, это будущее в неизмеримой империи образовывалось само по себе и совершенно отлично от того, каким его представляли. В то время как Август столько трудился над реорганизацией в Риме аристократического правительства, оказывалось, что области империи, наиболее различные между собой по языку, расе, традиции и климату, сами собой, постепенно, путем усилий миллионов людей, не заботившихся о конечном результате, проникают взаимно друг в друга и достигают очень компактного экономического единства. Бесконечно запутанные материальные интересы связывали их теснее, чем это могли сделать римские законы и легионы или воля сената и императоров. Путем этой внутренней невидимой работы, которую никто не сознавал, случайное собрание областей, соединенных завоеванием и дипломатией, становилось единым телом, оживленным единой душой. История еще раз посмеялась над робкой мудростью людей! Вызванная этими экономическими интересами объединительная сила была так велика, что никто не мог более ни остановить движение, данное обществу империи в течение этих сорока лет pacis romanae, ни своротить мир с избранного им самим пути. А этот путь был как раз тот, который римская мудрость, говорившая устами Тита Ливия, Горация, Вергилия, Августа, Тиберия, признавала неизбежно приводящим к бездне. Италия, как и Галлия, Испания, как и придунайские провинции, плоскогорье Малой Азии, как и северная Африка, народы уже состарившейся цивилизации, как и варвары, деревенские жители, как и средние и высшие классы, наконец, вся империя будут обязаны, благодаря одному и тому же действию мира, благополучия нового золотого века и купцам, распространявшим вместе с продаваемыми ими предметами греко-восточную цивилизацию, усвоить нравы и идеи, познакомиться с утонченностью, пороками и извращенностью городской цивилизации, которые римляне считали такими гибельными. Вся империя готовилась покрыться городами. В центре варварских племен, так же как в центре германских civitates, деревни превратятся в прекрасные города, построенные по образцу италийских городов, которые, в свою очередь, по возможности подражали городам Азии. Oppida Далмации и Пан-нонии сделаются латинскими муниципиями; римские колонии, древние греческие города увеличатся и украсятся; величие империи будет символизировано чудесным блеском ее крупных городов и еще более чудесным блеском самого Рима, который императоры будут украшать не только с целью угодить римлянам, но и с целью ослепить покоренные народы и внушить им уважение.

Среди этого всеобщего благополучия станет процветать и сельское хозяйство; деревня узнает счастливую зажиточность; но то, что можно было бы назвать деревенским духом, — простота, экономия, суровая грубость, так прославленные Вергилием в своих Георгиках, — это все повсюду погибнет. Могучие корни городов высосут все жизненные соки деревень, цвет богатства, ума и энергии, чтобы превратить их в роскошь, забавы и пороки; наиболее цветущими деревнями будут те, которые станут доставлять городам вино и масло для их праздников и игр; крупные и средние землевладельцы переедут жить в города, потратят часть своего состояния на постройку терм, организацию спектаклей для народа, раздачи хлеба и масла; городская жизнь будет иметь все большую привлекательность для крестьян из поколения в поколение. Самые отдаленные, самые простые и самые деревенские народы империи будут стараться сделаться индустриальными, как мы сказали бы теперь, народами, усовершенствовать первобытные искусства своих стран, продавать далеко свои продукты, подражать промышленности более богатых народов, особенно ткацкой промышленности;[602] сами германцы по ту сторону Рейна, воинственные и сварливые германцы, начнут браться за ткацкое ремесло.[603] Рим проведет за пределы своих границ, внутрь германских лесов первые принципы оседлой цивилизации; привычка к роскоши и удовольствиям проникнет в самые глубокие социальные слои, распространится в массе и развратит саму армию; воинский, национальный и политический дух повсюду исчезнет. Римский мир распространит по всей империи даже в самых маленьких деревушках самых отдаленных провинций, даже в среде самых первобытных рас, даже в военных лагерях ту «порчу нравов», которая внушала такой ужас римским традиционалистам, тот дух изнеженности, удовольствия, искусства, новшества, науки, который мы с оптимизмом, может быть, столь же обманчивым, как и пессимизм древних, называем цивилизацией. Этой «порче нравов», этой «цивилизации» и нужно, главным образом, приписать цветущее единство империи в течение двух последующих столетий. Рим привязывал к себе и друг к другу Запад и Восток в продолжение трех столетий потому, что он отдал цивилизованным народам Востока блестящее возрождение городской цивилизации, а варварам Африки и Европы дал впервые отведать ее. Рим господствовал над народными массами не своими законами и легионами, но своими амфитеатрами, гладиаторскими играми, банями, раздачей масла, дешевым хлебом, вином и празднествами. По мере того как массы будут отведывать этой более утонченной и более богатой жизни, они будут привязываться ко всякой власти и всяким учреждениям, которые только позволят им пользоваться ею; и богатые классы, которым будет выгодно сохранить существующий строй, поймут, что нет лучшего средства для укрепления власти, как удовлетворять страсти масс. Император в Риме будет подавать пример всем; и как он в Риме, так богачи в отдаленных городах Азии и Африки будут сохранять в своих руках муниципальную власть, постоянно давая народу праздники и съестные припасы. Галльская аристократия скоро навсегда привяжется к империи, когда привыкнет жить в виллах, подобных италийским виллам, но более обширных и более пышных, сияющих прекрасными греческими и италийскими мраморами, отделанных в столичном стиле и украшенных копиями знаменитых произведений греческой скульптуры.[604] Писатель, пропитанный древней мудростью, будет в состоянии через полвека жаловаться, что в его время у слуг есть серебряные зеркала[605] и что в городских трактирах пьют так много вина; но в период величайшего благополучия главной связующей силой империи будет именно это всеобщее стремление к утонченности, зажиточности и порочности развитой городской цивилизации.

Существенные элементы политики Августа. Республиканская республика 14 г. по P.X

Конечно, когда за золотым веком последует бронзовый, а потом железный, когда иссякнут источники этого благосостояния, эта связующая сила ослабнет и огромная масса начнет распадаться. Но эта эпоха была еще далеко. Когда Август умер 23 августа Августа. 14 г. в возрасте семидесяти трех лет, та социальная работа, которая должна была соединять империю в течение двух столетий, едва начиналась. Семьи, обогатившиеся в течение сорока предшествующих лет, посреди этого потока старых и новых богатств, откуда выныривало столько состояний, едва-едва, робко начинали выказывать перед народом великолепие, которое должно было способствовать развитию городской жизни на всех концах империи. Неопределенность, царствовавшая еще в Риме на Палатине; страх слишком больших расходов для Рима и для своего народа, характерный для правления Августа и Тиберия; долгое колебание между традициями умирающего мира и требованиями мира зарождающегося удерживали по всей империи богачей, которые, нуждаясь в образце, отовсюду обращали свои взоры на дом принцепса. Но богатства тем временем накапливались, и они должны были не замедлить вывести империю на новую дорогу, едва Рим даст сигнал. Август поэтому почти всю свою жизнь плыл против течения. Должно ли заключить из этого, что он только случайно служил прогрессу мира? Конечно, нет. Среди множества выполненных им дел два действительно были очень жизненными: его республиканская политика и его политика галло-германская. Римская империя состояла из более разнообразных между собой частей, чем великие предшествовавшие ей империи; ее странная кольцевая форма делала еще более трудной задачу дать ей единство. Важность этого неудобства доказывается нам тем фактом, что никогда не могли хорошо поместить столицу. Рим, Константинополь и другие столицы никогда не удовлетворяли всем потребностям. И все же Римская империя скоро приобрела более прочную связь и крепость, чем всякая другая из предшествовших ей великих империй. Силы распада, так быстро разлагавшие великие греко-восточные империи, основанные Александром, были бессильны над ее огромным телом. Почему? Историки, насмехающиеся над столь упорным республиканским духом римлян, говорившие, что республика Августа — только комедия, лучше сделали бы, если бы задали себе этот вопрос. Двумя главными, но, по моему мнению, не единственными причинами этой крепкой связи были экономическое единство и распространение городской цивилизации. Прочная связь Римской империи была отчасти действием римской и республиканской идеи о государстве, которая, в отличие от азиатской монархии, признавала существенным элементом государства его неделимость. В азиатских монархиях государство рассматривалось как собственность династии, которую царь мог увеличивать, уменьшать, расчленять, делить между своими сыновьями и родственниками, оставлять по наследству, подобно поместью или дому. Для римлянина государство, напротив, было res publica, общественная вещь; оно принадлежало всем, т. е. иначе говоря, никому; управлявшие им магистраты были представителями настоящего, безличного и невидимого господина, римского народа, populus romanus, вечные права которого не подчинялись никакой давности и никаким ограничениям и вечная власть которого составляла неделимую душу государства. Республиканская политика Августа и Тиберия, их упорство сохранить неприкосновенными основные принципы древнего римского идеала могущественно содействовали проведению в империи латинской идеи неделимости государства и такому глубокому укоренению ее в античной культуре, что после классического возрождения мы можем найти ее в обломках древнего мира. Постепенно, по мере того как политический дух угасал во всей империи и усвоение городской цивилизации становилось высшей целью жизни, принцепс республики становился в представлении подданных верховным вождем, источником всякого благополучия, тем, кто заставляет царствовать мир и правосудие, истинным полубогом. На это неизмеримое уважение опираются последующие императоры, и им они пользуются, чтобы постепенно разрушать последние остатки аристократической конституции и основать монархическую власть. Но, однако, когда древний республиканский дух угас в новом поколении, осталась идея, что империя — неделимая и вечная собственность римского народа, что император должен управлять ею, но не может причинять ей какого-либо ущерба. И этой идеей монархия Флавиев и Антонинов существенно отличалась от азиатских монархий и походила, скорее, на современные монархии Европы, которые все одухотворены таким могучим римским влиянием. Благодаря этой идее императорская власть в течение двух столетий содействовала экономическим силам, образовывавшим единство империи, вместо того чтобы противодействовать им, как сделала бы восточная монархия. Синтез материальных интересов — внизу, республиканская идея неделимого государства, а не монархическая сосредоточенность верховной власти, — наверху; таковы были фундамент и кровля могущественного здания империи. Ни одна часть труда Августа и Тиберия не была поэтому более жизненной, чем та, которая предназначалась спасти сущность республиканского принципа, и именно это не поняло потомство и не хотят понять наши современники, которые еще пользуются ее отдаленными плодами. Политическая сила современной Европы перед лицом Востока происходит по большей части от этой римской идеи неделимого государства, для спасения которой в один из наиболее критических моментов всемирной эволюции столько потрудились Август и Тиберий. Кто, действительно, может сказать, что произошло бы без страшного традиционалистического сопротивления, выдвинутого этой горстью людей, и не усвоила ли бы Италия в политике восточные идеи в пятьдесят лет вместо двух с половиной столетий?

Галло-германская политика 14 г. по P.X

Другой жизненной частью политики Августа была галло-германская политика. Ликин не ошибся, и Август был прав, послушав его, Римская Галлия является великим историческим созданием Юлиев и Клавдиев: имена Августа, Тиберия, Агриппы, Друза, Германика, Клавдия неразрывно связаны с романизацией Галлии. Не простая случайность, что Друз умер между Рейном и Эльбой, а Клавдий родился в Лионе; что Тиберий большую часть своей жизни провел в Галлии, на Рейне и за Рейном; что Август с 14 г. до Р. X. не покидал Европы, чтобы не удаляться слишком далеко от Галлии; что сын Друза получил имя Германик; что имена Цезаря и Августа получили бессмертие в названиях, данных новым или уже существовавшим городам. Конечно, повсюду в Галлии жаловались на слишком тяжелую подать, но мир, знакомство с греко-римской цивилизацией, сношения со средиземноморским миром более чем вознаграждали за эту подать. Переходное состояние, конечно, еще не окончилось в момент смерти Августа. Долги обременяли значительную часть галльского общества, слишком быстро усвоившего дорого стоивший способ жизни греко-римской цивилизации, не рассчитав своих расходов со своими средствами. Но самые долги, если и причиняли повсюду некоторое недовольство, побуждали вместе с тем старую кельтскую Галлию превратиться в Римскую Галлию. Воспоминания и сожаления о прошлой независимости не исчезли вполне; они были задержаны тем тягостным положением, которое вызвал переход от простой жизни к утонченной цивилизации. Но предпринимаемые усилия вернуться к прошлому толкали Галлию еще дальше по дороге к будущему. По ту сторону Альп образовался Египет Запада, изобильный, подобно африканскому Египту, хлебом и льном, густонаселенный, со своими земледельцами, своими промышленниками, своими купцами, населением, одновременно деятельным и экономным, которое хорошо обрабатывало свою землю, само, без помощи республики, как было в Нарбонской Галлии, создавало в центре civitatum, постепенно превратившиеся в административные единицы, богатые, красивые города со всеми утонченностями, украшениями, нравами и богами греко-римского мира, и все это было создано с бережливым благоразумием. Там образовался хорошо уравновешенный и однородный народ, который, превратившись в торгово-промышленную нацию, не переставал снабжать Римскую империю большим числом всадников и солдат, который, усвоив у жителей Востока все полезное, мог бы остановить волну восточного нашествия, полузалившую Италию. Этот Египет Запада не только доставлял империи такие же выгоды, как Египет Востока, но он должен был служить противовесом слишком обширным восточным провинциям, поддерживать власть Рима в Европе и сохранить за Италией ее господство еще в течение трех столетий. Несмотря на патриотический жар, охвативший Италию после Акция, несмотря на гибель Антония, звучные оды Горация и великую национальную поэму Вергилия, Италия скоро бы пришла в упадок, если бы Галлия оставалась бедной и варварской страной. Столица империи, самые обширные, населенные и богатые провинции которой были в Азии и Африке, не могла бы лежать у противоположных границ, на пороге варварства, так же, как столица русской империи не могла бы быть теперь во Владивостоке или Харбине. Рим должен был бы перейти на Восток, раствориться в Азии, как боялись того римские патриоты, если бы важность Галлии не была замечена в Риме. Когда Рим, напротив, овладел огромной заальпийской провинцией, сходной с Египтом и доставлявшей много солдат; когда он должен был заняться защитой Галлии, как он защищал Египет, и защищать ее даже более Египта, потому что ее положение было опаснее; Италия оказалась удачно расположенной в середине империи, и Рим еще на три столетия сохранил свое господство, приобретенное ценой столькой крови, двухсотлетних войн и с помощью судьбы над выродившейся цивилизацией Востока и еще бесформенным варварством Запада.