Август и великая империя

Отъезд Тиберия, его предлоги и причины. — Следствия отъезда Тиберия. — Гай Цезарь princeps iuventutis. — Победа Юлии. — Административный разлад. — Приписываемый Юлии позор. — Август и знатная молодежь. — Политика Августа в Германии. — Новые источники римских доходов. — Смерть Ирода. — Его завещание. — Популярность Гая и Луция Цезарей. — Завещание Ирода в Риме. — Восстание в Иудее. — Новая организация Палестины. — Осложнения в Армении. — Присоединение Пафлагонии. — Форум Августа и храм Марса Мстителя. — Овидий и Гай Цезарь. — Прелюбодеяние Юлии. — Август и прелюбодеяние его дочери. — Скандал и осуждение.

Отъезд Тиберия

Решение Тиберия сильно встревожило Августа. Что должно было случиться без Тиберия с германской политикой? Август сделал все, что было в его силах, чтобы отвратить Тиберия от его проекта; он поручил его матери упросить его изменить свое решение; он жаловался в сенате, что все его покинули; он лично упрашивал его.[350] Но Тиберий остался непоколебимым. Август, наконец, объявил, что не позволит сенату дать ему разрешение уехать, в чем он нуждался в качестве товарища Августа. Тиберий в ответ заперся у себя дома и угрожал уморить себя голодом. Прошел день, потом другой, третий, наконец, на четвертый день Август разрешил сенату дать ему позволение ехать, куда он хочет.[351] Тиберий тотчас же отправился в Остию, где, обняв самых близких из своих друзей, сел как частное лицо с небольшим числом друзей и слуг на корабль и отплыл на Родос.[352]

Притязания и ошибки боровшихся партий 6 г. до P.X

Тиберий, глубоко оскорбленный в своем самолюбии, чувствуя отвращение к Юлии и к своим современникам, с которыми не имел ничего общего, в тридцать шесть лет покинул Рим и свое высокое положение, чтобы возвратиться в частную жизнь. Август, со своей точки зрения, имел основание жаловаться на его поведение. Если Тиберий был оскорблен нападками своих врагов и оказанными Гаю почестями, то разве Август не дал ему достаточного удовлетворения, представив ему доказательство своего безграничного доверия? Почему же на нем и на республике хочет он отомстить за нанесенные ему другими оскорбления? Этот герой консерватизма, новый Катон Цензор, показывал, что и он не вполне свободен от того всеобщего эгоизма, который так легко жертвовал общественным благом ради личного интереса или самолюбия. С другой стороны, Тиберий, в свою очередь, имел основание жаловаться, ибо в положении, в которое поставили его Юлия и Август, было невыносимое противоречие.

Мог ли он упрекать других за их неумеренную роскошь, когда Юлия давала своим примером вкус к роскоши римским дамам? Мог ли он терпеть прелюбодеяние в своем доме и подавлять его в чужих домах путем строгого применения legis de adulteriis? Мог ли он протестовать против падения республиканских учреждений и сносить народное безумие, желавшее дать консульские фасции ребенку? Ненавидевшие его молодые современники, Neonepoi, действительно, были бы вправе тогда насмехаться над ним. Тиберий не мог рисковать потерять авторитет и славу, приобретенные столькими годами терпеливого труда и безупречной нравственности, только потому, что Август противился наказанию преступления своей дочери и не умел оказать сопротивление партии, желавшей безумными почестями развратить Гая Цезаря. Август, в общем, также пренебрегал общественным интересом ради оппортунизма, которого Тиберий не мог допустить.

Последствия отъезда Тиберия

Дух эпохи был полон столь неразрешимых противоречий, что каждый был принужден действовать более или менее против исповедуемых им учений и во всех политических и социальных столкновениях обе противоположные точки зрения могли быть оправдываемы. Но если Тиберий не был виновен в разрыве, то следствия его отъезда были особенно гибельны для него и его партии. Его решение имело действие, как раз противоположное тому, на которое он рассчитывал; главную выгоду оно принесло его врагам, партии Юлии, Гая Цезаря и молодой знати, которые, разом освободившись от своего самого страшного противника, оказались, к своему великому изумлению, победителями по всей линии и господами поля битвы.

В решении Тиберия общество увидало преимущественно месть Августу, вознегодовало против него[353] и возложило на него всю ответственность за разрыв. Заблуждение было тем легче, что общество никогда в точности не было осведомлено об истинных мотивах этого отъезда.[354] Впрочем, если Тиберий думал своим отъездом произвести давление на общественное мнение и доказать, что он необходим, то он весьма неудачно выбрал для этого время. Горячий боец традиционализма оставлял государство в наиболее критический момент, коща после двадцатилетнего ожидания стремление к более либеральному, более щедрому и менее консервативному правительству дошло до наивысшего напряжения.

Отъезд Тиберия и его разрыв с Августом ускорили уже давно подготовлявшийся взрыв. Раздраженный поступком Тиберия, озабоченный необходимостью дать какое-нибудь удовлетворение новым течениям, Август обратился к партии Юлии и молодой знати. Консервативная партия быстро потеряла под собой почву. Идеи и стремления молодого поколения, так долго сдерживаемые, повсюду одерживали верх. Они, как тридцать лет тому назад консервативные идеи, сделались модными в сенате и в комициях. Молодой Цезарь очень скоро сделался идолом толпы. Италия обращала свои взоры на него, а не на тот отдаленный прекрасный остров Эгейского моря, где лучший полководец своего времени поселился в качестве частного человека, имея только дом в городе и виллу в его окрестностях.[355] Дождь почестей полился на Гая. 1 января или, во всяком случае, в один из первых дней 5 г. Август в торжественной церемонии на форуме представил его народу; сенат дал ему право присутствовать на своих заседаниях и банкетах;[356] всадники не хотели показать менее усердия и назначили его первым декурионом первой Turmae, дали ему титул princeps iuventutis и поднесли ему серебряные копье и щит.[357] Понтифики приняли его в свою коллегию.[358] На этот раз Август не противился. Так как Тиберий, единственный серьезный человек консервативной партии, покинул ее, то к чему ему сопротивляться этому популярному течению, возраставшему с каждым днем? Он раздражил бы этим общество, а взамен получил бы только бесплодное одобрение нескольких аристократов, упрямых в своих устарелых предрассудках. Скоро преклонение перед Гаем, господствовавшее в Риме, охватило всю Италию;[359] всюду ставили статуи и надписи в воспоминание того, что он был избран консулом в четырнадцать лет, чему не было прецедентов.[360]

Возрастающие расходы и распущенность 5 г. до P.X

Результат нового направления не замедлил сказаться в администрации. За строгой экономией последовал период щедрости. Увеличили суммы, назначенные на покупку хлеба для Рима;[361] увеличили расходы на общественные работы и народные спектакли в тот момент, когда бюджет с трудом мог выдерживать тяжелое бремя военных издержек, все возраставших. Войны против бедных варваров западных провинций требовали больших расходов и приносили мало выгоды; по военному закону, поспешно и с большой непредусмотрительностью утвержденному в 14 г., было необходимо покрывать ежегодно расходы, связанные с роспуском шестнадцатой части армии. Это был очень большой расход, хотя его и старались уменьшить, продолжая срок службы долее шестнадцати лет,[362] Наконец, стремление к наслаждению, распущенности и даже развращенности быстро охватило высшее римское общество, почти повсюду истребляя последние остатки традиционалистического духа, пробужденного тридцать лет тому назад гражданскими войнами.

Юлия была главой этого нового направления умов. Красивая, умная, образованная, любившая литературу, совершенно свободная, с тех пор как изгнали из Рима Тиберия, и всецело руководимая Семпронием Гракхом, Юлием Антонием и их друзьями, встречая со стороны элегантной, образованной аристократии лесть и ухаживание, как и ее муза-вдохновительница, Юлия внесла в старое римское женское общество, олицетворявшееся в строгой Ливии, светскость, элегантность, роскошь, удовольствие, фривольность, чувственность и скептицизм. Несмотря на предупреждения своего отца она тратила без счета деньги, заботилась о своей красоте и носила одежды, более красивые, чем традиция позволяла носить серьезной матроне. Она не боялась показываться окруженная своими молодыми друзьями в театре, где народ мог созерцать прошедшее и будущее, видя Ливию всегда в сопровождении почтенных и важных сенаторов, а Юлию — сопровождаемой толпой элегантной, шумной и дерзкой молодежи.[363] Она, как кажется, благосклонно принимала ухаживания не только Семпрония Гракха, но и других лиц, например Юлия Антония.[364] И пример Юлии действовал на колеблющиеся умы сильнее угроз законов или предписаний магистратов. Если так много позволяла себе дочь самого принцепса, то почему отказываться от этого другим дамам? Сам Август, казалось, не имел ничего против, раз позволял так поступать дочери. Таким образом, за строгостью предшествующих лет последовала новая распущенность; общество, уставшее от скандалов и от усиленных призывов к строгой жизни, снова вернулось к снисходительности; Кассию Северу не удавалось более добиться чьего-нибудь обвинения. Судьи все покрывали своей снисходительностью;[365] законы против роскоши и другие законы, которые должны были заставить аристократию соблюдать свои обязанности, потеряли силу; во всех классах страсть к наслаждениям и роскоши сделались заразительной и непреодолимой. Римская чернь, которую было уже трудно снабжать хлебом, начинала требовать бесплатной раздачи вина.[366] Овидий, модный поэт, давал свободный полет своей сладострастной фантазии. Красивая и щедрая прелюбодейка Юлия и неопытный и фривольный юноша Гай Цезарь сделались идолами космополитической римской черни.[367] Дочь Августа и сын Юлии олицетворяли в ее глазах правительство будущего, правительство, более щедрое, менее строгое, которое делало бы большие расходы и раздавало бы деньги, хлеб, вино, игры. Часть средних и высших классов еще была привязана к старым пуританским традиционным идеям, но что могла она сделать теперь, когда общественное мнение так глубоко изменилось, а правительство благодаря Августу склонно было к политике примирения? Доведенная до бессилия, она могла только злобно протестовать против всего и против всех и жаловаться, что Тиберий, самый выдающийся римский генерал, благодаря легкомысленной женщине был принужден заниматься литературой и философией на Родосе. В числе протестовавших так должна была быть и Ливия: если она не совершила с целью вновь открыть Тиберию ворота Рима всех тех преступлений, в каких обвиняет ее традиция, то все же она не могла не желать возвращения своего сына, человека, являвшегося представителем ее идей и идей ее фамилии, и не бороться со своей снохой по мере сил. Но в данный момент маленькая кучка друзей Тиберия и поклонников традиций, несмотря на помощь Ливии, могла только рисовать самыми мрачными красками испорченность эпохи и втихомолку распространять самые отвратительные слухи о главных лицах противной партии, а особенно о Юлии. Всего вероятнее, именно в этот момент начали складываться те позорящие ее легенды, которые нашли доступ на страницы истории. Если верить друзьям Ливии и Тиберия, Юлия была настоящим чудовищем: ее любовникам не было числа, ее ночные оргии были неописуемы; она захотела одной ночью отдаться любовнику у подножия ростр, т. е. той трибуны, с которой ее отец предложил lex de adulteriis; она возлагала венок на голову статуи Марсия каждый раз, как брала нового любовника; наконец, она выходила ночью на форум одетая проституткой, преследовала там молодых людей из народа и отдавала свои ласки за самую низкую плату.[368]

Таким образом, не только Тиберий был вскоре почти забыт в своем изгнании на Родосе, но и сам Август, вопреки личным склонностям, должен был все более и более находить в своей системе управления место для нескольких представителей молодого поколения, которые старались изменить политические и социальные тенденции своей эпохи в связи со своими собственными идеями и стремлениями. Несомненно, что, с другой стороны, он был весьма зол на Тиберия за его упорство и отъезд. Без помощи Тиберия он не мог совершенно один думать о сопротивлении всем стремлениям нового поколения. Было необходимо уступить, по крайней мере в менее опасных пунктах. К несчастью, для человека трудно в шестьдесят лет совершенно изменить свои идеи и склонности. Несмотря на произошедшие в политике перемены Август остался человеком старого поколения, которое не доверяло новому поколению, его людям, его направлению, его идеям; которое не могло с легким сердцем согласиться уступить ему действительное управление государством. Поэтому он находился в особенном затруднении: он не мог пользоваться единственным человеком нового поколения, который был согласен с ним в основных взглядах, ибо Тиберий сделался невыносимым для всех; но он не хотел пользоваться и другими людьми, которые были в его распоряжении, ибо не доверял им и чувствовал их слишком чуждыми себе. Что оставалось ему делать? Единственным разумным решением было подготовить себе вместо Тиберия нового сотрудника, каким был бы Гай. Ожидая, когда этот молодой человек окончит свое образование, Август должен был стараться управлять империей насколько мог лучше, парализуя коварное влияние нового поколения постоянной бдительностью, благоразумием и сдерживанием.

Трудности внешней политики 5 г. до P.X

Но даже такая ограниченная задача была все же трудна! Heбрежность сената и магистратов, недостатки законов и учреждений с каждым днем обнаруживались сильнее по всей империи; и как в важных, так и в неважных делах всегда прибегали за помощью к Августу.

Ирод добивался утверждения им смертного приговора, вынесенного Антипатру, заподозренному в составлении заговора против отца и признанному виновным судом, собранным в Иерихоне.[369] Книд просил его выступить судьей в уголовном процессе, глубоко взволновавшем народ, потому что в него была замешана знатная фамилия.[370] Волнения грозили начаться также в Армении; преемник Тиграна погиб в одной экспедиции, и после отречения царицы романофильская партия избрала царем Артавазда, дядю умершего. Рим должен был сказать, желает ли он признать его или нет.[371] Царь Пафлагонии также умер, и вопрос о его преемнике также представлял затруднения, вероятно, потому, что не было законных наследников.[372] В Германии были покорены все племена, но нужно было завоеванной территории дать провинциальную организацию. Август справлялся, как мог, со всеми этими затруднениями. В Германию он послал одного из своих родственников, Луция Домиция Агенобарба, который, несмотря на свою гордость, горячность и странности, был не без заслуг;[373] но Август не наложил никакой подати, не ввел ни одного римского закона и оставил германцев по имени подданными, а в действительности свободными управляться как им угодно. Очевидно, лишенный советов Тиберия, знавшего основательно германские дела, Август не осмеливался на нововведения; он предпочел держаться опасного средства оставить вновь завоеванную область в неопределенном положении, которое не делало из нее ни римскую провинцию, ни свободную страну. Азинию Галлу[374] он поручил изучить книдское дело; сенату он посоветовал признать нового царя Армении и предложил присоединить Пафлагонию к Галатии.[375] Он продолжал делать предостережения Юлии, хотя сознавал, что теряет попусту время.[376] Он всеми средствами старался предохранить от заразы всеобщей испорченности хотя бы Гая и Луция. Народу, требовавшему вина, он указал для утоления жажды на многочисленные фонтаны, устроенные в Риме Агриппой,[377] и, чтобы придать более силы этому совету, приказал исправить в этот год все акведуки.[378] Чтобы успокоить волновавшийся народ, он должен был устроить раздачу денег и раздал по 60 денариев 320 000 человек, взяв эти деньги, разумеется, из своей личной кассы.[379] Из своих же средств он помог казначейству уплатить в этом году пенсии отставным солдатам.[380]

Финансовые затруднения 5 г. до P.X

Финансовое положение государства все еще было в плохом состоянии. Для его основательного улучшения было необходимо требовать подати с большей энергией и обуздать воровство откупщиков, отнять, как предлагал Тиберий, у частных лиц государственные земли и рудники, захваченные ими самовольно или уступленные в обмен за малые до смешного vectigalia. Но стареющее правительство не могло осмелиться нанести удар стольким частным интересам. Оно, казалось, предпочитало продолжать действовать, как и ранее, полагаясь на будущее, а главным образом, на неистощимый кошелек и великодушие Августа. Действительно, было счастьем, что как раз в эту эпоху поколение Августа, которое после смерти Цезаря произвело революцию, сражалось при Филиппах и Акции, видя приближение своего конца, было готово помогать новому поколению с разумным великодушием. В этом поколении, выросшем среди революции, холостяки и бездетные люди были очень многочисленны. Кому могли оставить они свое имущество, приобретенное в великом перевороте? Многие из них были обязаны своим состоянием Августу; многие видевшие бурю преклонялись перед принцепсом, сумевшим восстановить тишину; все знали, что Август тратит на дела общественной пользы наследства, доставшиеся ему не от его фамилии. Поэтому многие делали Августа своим наследником. Начиная с этой эпохи и до самой смерти Август получил значительное число наследств, ежегодная стоимость которых доходила до семидесяти миллионов сестерциев. Его искусные администраторы спешили ликвидировать эти наследства, для того чтобы Август мог расходовать на дела общественной пользы вырученные от этого суммы.[381] Мелкие наследства ветеранов, поселенных в отдаленных колониях, смешивались с патримониями богатых римских всадников наподобие дополнительного бюджета, управлявшегося Августом; и мало-помалу мода делать такие завещания распространилась; революционное поколение возвращало нации, передавая в руки ее вождя, все похищенные им богатства; через посредство Августа мертвые приходили на помощь живым; и поколение, обогатившееся революционным грабежом, кончало свою жизнь актом просвещенной гражданской доблести. Но противоречия, колебания и интриги той эпохи должны были вызвать всеобщее недовольство. Скоро наступили важные события, еще увеличившие затруднительность положения в течение двух последующих годов, 4 и 3 гг. до Р. X. В 4 г. умер иудейский царь Ирод, приказав предварительно убить Антипатра,[382] а в 3 г., вероятно, парфянский царь Фраат погиб от руки сына Теи Музы.[383] Ирод незадолго до смерти составил завещание, по которому титул царя и часть своего государства оставлял своему сыну Архелаю, а остальное делил между двумя другими сыновьями Антипой и Филиппом и их сестрой Саломеей. Прочим своим многочисленным сыновьям и родственникам он назначал богатые пенсии. Кроме того, он желал, чтобы завещание было утверждено Августом, для того чтобы Рим поддерживал в Палестине установленный им порядок, Зная, что Рим не давал даром своих одобрений, Ирод подумал в своем завещании и о плате. Он оставил Августу десять миллионов драхм (приблизительно 10 миллионов франков) и не забыл также Ливию, которой он оставил два корабля золота и серебра и большое количество драгоценных, преимущественно шелковых, тканей.[384] Хитрый итуриец превосходно знал свое время; он знал, что ненасытный Рим скоро бы поглотил это сокровище, накопленное деньга за деньгой терпеливой работой несчастных иудеев; он знал, что Ливия, несмотря на свою скромность, была очень могущественна вследствие своего влияния на Августа, что она гораздо могущественнее Тиберия, которому он, по-видимому, не оставил ничего.

Тиберий и его враги

Друзья Тиберия действительно все редели и теперь с большим трудом защищали его от клеветы врагов, старавшихся возбудить против него обоих молодых сыновей Агриппы и даже зародить у самого Августа подозрение в том, что он составлял заговор. Человек, который несколько лет тому назад был знаменитейшим генералом своего времени, первым лицом в империи после Августа, потерял теперь всякую надежду на торжественное возвращение в Рим, был вынужден защищаться против нелепых обвинений и все более и более становился незаметным на отдаленном острове Эгейского моря.[385] В Риме тем временем простой народ и высшие классы, охваченные теперь манией уничтожать старые идеалы, с нетерпением ожидали 2 г. до Р. X., когда Луций, достигнув пятнадцатилетнего возраста, должен был получить те же почести, что и Гай; они не щадили никакой лести для этих двух молодых людей, как представителей жадной до новшеств, удовольствия и свободы молодости, рядом с осторожной старостью Августа. Предоставленные им привилегии, столь противные республиканскому духу и делавшие из них почти молодых восточных монархов, вместо гнева или негодования возбуждали род нежного восхищения. Это было нечто вроде всеобщего заблуждения или безумия, в котором новое поколение дало наконец свободный выход своему столь долго сдерживавшемуся отвращению к воспитанию, полученному от своих отцов, к поколению Акция и влиянию, которое оно еще оказывало на управление государством, к Ливии, к Тиберию и ко всем тем, кто олицетворял дух привязанности к старой конституции. Август был поэтому в весьма затруднительном положении. Если он согласился, чтобы оба юноши были осыпаны почестями, с целью поскорее получить двух новых сотрудников, то он видел теперь, что толпа в своем быстром беге, посреди кликов, увлекала их к совершенно иной цели, чем та, которой он хотел достичь. Оба юноши, по-видимому, не извлекли для себя большой пользы из уроков Веррия Флакка. Посреди такой лести, богатств и почестей они стали гордыми, прониклись отвращением к Тиберию и были более склонны к рассеянной жизни своих современников, чем к суровым нравам и идеям прошлого.[386] Август не переставал наблюдать за ними, но может ли когда-нибудь старик своими советами удержать молодых людей, увлекаемых примером своего поколения?

Положение дел в Палестине и Сирии 4 г. до P.X

Можно представить себе, какая бессильная злоба кипела в сердцах друзей Тиберия. Рим имел нелепое пристрастие к двум молодым дел в глупцам и позволял жить в незаметной и бесплодной праздности самому способному из аристократов. И против этого, казалось, не было никакого средства. Август все еще сердился на Тиберия и не слушал тех, кто хотел заступиться за него. Повсюду в этот момент царило очевидное успокоение, делавшее бесполезными доблести Тиберия. Молодежь, богачи и простой народ развлекались, следуя примеру Юлии, безумно тратили собранные со всей империи деньги, не спрашивая себя, вечно ли их право справлять праздники на средства своих подданных и не исчезнет ли оно, согласно предупреждениям Тиберия, как только Рим перестанет быть достаточно силен для того, чтобы присваивать себе чужие богатства. В 4-м и последующих годах Палестина вновь ужасным образом напомнила Риму, что золото, которое тот тратил на свои забавы, было добыто ценой крови. После смерти Ирода его царство сразу распалось на части. Национальная партия снова подняла голову; Антипа, назначенный в первом завещании Ирода царем, приехал в Рим с целью добиться от Августа утверждения этого завещания, а не последующего, дававшего трон Архелаю; последний, встревоженный, также приехал в Рим защищать свое дело, хотя со всех сторон злоба, недовольство и надежды, сдерживавшиеся железной рукой Ирода, начинали снова слышаться в очень угрожающем тоне.[387] Таким образом, оба брата прибыли в Рим с двумя завещаниями и просили Августа быть их судьей. Как всегда, Август не хотел взять ответственность за решение на одного себя; он созвал совещание сенаторов, на котором приказал присутствовать Гаю. Совещание решило утвердить второе завещание, оставлявшее столько денег Августу и Ливии.[388] Но едва Рим произнес решение, как из Палестины пришли гораздо более важные известия. После отъезда Архелая в Сирии возгорелось несогласие между Сабином, новым прокуратором, посланным Августом на место Ирода, и Квинтилием Варом, правителем Сирии. Сабин хотел во время отсутствия Архелая занять Палестину римским гарнизоном, чтобы охранять в столь смутное время царские сокровища, в том числе и те десять миллионов, которые Ирод оставил Августу. Вар, лучше знавший страну и народ, боялся, как бы это вмешательство не довело до отчаяния национальную партию и не вызвало крупных беспорядков; он советовал Сабину выжидать, но держаться настороже.[389] Сабин одержал верх; страсть к деньгам была, как всегда, сильнее политической мудрости; но страна, так сильно упрекавшая Ирода за его расходы на иностранцев значительной части налогов, на этот раз, как и боялся Квинтилий Вар, уже потеряла терпение. Иерусалим восстал, а за ним последовала и вся страна; часть армии возмутилась; со всех сторон появились банды разбойников.[390] Квинтилий Вар должен был прийти на помощь со всеми сирийскими легионами и вспомогательными войсками, искать помощи повсюду, воспользоваться даже отрядом в 1500 солдат, предложенным ему городом Беритом, и всадниками и пехотинцами, в большом числе присланными царем Каменистой Аравии Аретой.[391]

Положение на Востоке

Ирод пытался навязать иудеям верховенство двух сил, против которых он считал безумием бороться: эллинизма и Рима. Это была мудрая и необходимая политика, но она вызвала негодование населения в его царстве благодаря средствам, употребленным для ее осуществления. Это было важным предостережением для Рима. Квинтилий был так испуган восстанием, что, восстановив кое-как порядок, позволил евреям послать в Рим депутацию с просьбой об уничтожении монархии.[392] Август, сенат и Рим услышали ту же жалобу с Востока, на этот раз униженную и слезливую, которая с силой и с гневом уже раздавалась на Западе: жалобу деревень, схваченных и выжитых огромным чудовищем, глазом которого была монархия Ирода, а ненасытными щупальцами — города, украшенные великолепными монументами и оплачивавшие собранными с деревень деньгами удовольствия кишевших при дворе паразитов, придворных чиновников, артистов, иностранных ученых, отряды фракийских, галльских и германских солдат, которые жирели, принуждая иудеев поститься даже в дни, не предписанные законом. Сокровища, собранные с таким трудом иудеями, были открыты иностранным государствам, царям и чиновникам, в то время как роскошь, порок, подкупность, раболепие, преступление господствовали при дворе посреди ужасной бедности обедневшего и придавленного народа. Иудейские послы просили теперь об уничтожении монархии, присоединении Палестины к Сирии и превращении ее в римскую провинцию.[393] Чтобы избавиться от фамилии Ирода, Палестина искала убежища на груди Рима! Но этот отчаянный вопль не мог поколебать холодное благоразумие Августа. Август говорил себе, что, если Палестина будет обращена в римскую провинцию, Рим примет на свою ответственность управление таким беспокойным и волнующимся народом со своими столь малочисленными и неопытными магистратами; что он будет вынужден распустить одну часть армии Ирода и реорганизовать другую, обратив ее во вспомогательную армию под командой римских офицеров; что это превращение армии Ирода даст еще больше дела легионам, расположенным на Востоке и бывшими столь малыми по сравнению с возложенной на них задачей, и это как раз в тот момент, когда возникала другая, еще большая опасность. Фраатак, сын Фраата, внезапно обратился против Рима, занял, как кажется, с помощью национальной партии Армению и принудил признанного Римом царя обратиться в бегство.[394] Это было изменой в глазах Рима, которая должна была иметь две причины: желание заставить забыть свое сомнительное происхождение путем популярной национальной политики и желание заключить с Римом соглашение, одним из условий которого была бы выдача ему сыновей Фраата. Последние в руках Рима были слишком опасными заложниками. Таким образом, надежды, возлагавшиеся Римом на выполненную Теей Музой дворцовую революцию, оказались напрасными. Римский протекторат в Армении, на котором покоилось верховенство Рима во всей Азии, подвергся сильной опасности. Мог ли Рим сделать этот шаг назад в Азии, когда Август в течение двадцати лет уверял Италию и империю, что парфяне склонились перед римским протекторатом? Но для энергичных действий в Армении нужно было иметь свободные руки в Палестине.

Август поэтому не согласился предложить сенату обратить Палестину в римскую провинцию, а вернулся к уже ранее принятому решению и придумал, как обычно, компромисс, чтобы удовлетворить обе стороны: он разделил царство Ирода на две части; одну часть он дал Архелаю с титулом этнарха, обещая ему в случае хорошего управления титул царя; другую часть он разделил еще пополам, и одну половину дал Филиппу, а другую Антипе; таким образом, в Палестине он установил новую монархию, разделенную на три части, следовательно, более слабую и за которой легче было наблюдать.[395]

Для решения восточного вопроса Август решил, наконец, послать в Армению армию с целью восстановить там. римский протекторат и показать всему Востоку, что вплоть до Евфрата Рим не желает выносить чьего-либо соперничества или совладения.

Трудность армянского вопроса 4 г. до P.X

Хотя Август сомневался, чтобы Фраатак действительно мог выполнить свои угрозы и от слов перейти к делу, а старался только напугать, чтобы заключить более выгодный мир, он, однако, не мог не испытывать с этой стороны довольно сильного беспокойства. Так как в этом деле требовалось скорее употребить угрозы и переговоры, чем силу, то было важно, чтобы экспедицией руководил влиятельный и ловкий человек. Сам Август был слишком стар, чтобы совершить такое длинное путешествие и взять на себя столь трудное предприятие;

Тиберий был на Родосе; а в Риме между знатными не было никого, кому Август мог бы довериться. Почти все они были неспособными.

Луций Домиций Агенобарб, например, продемонстрировал в Германии только очень умеренные доказательства своей ловкости.[396] Марк Лоллий имел, может быть, необходимые качества для командования, но он не имел достаточно авторитета, и нельзя было довериться в достаточной степени его честности.[397]

Август, наконец, придумал сколь остроумную, столь же смелую комбинацию для соединения на Востоке военных способностей, авторитета и честности. Он решил послать для разрешения армянского вопроса и парфянских осложнений комиссию, во главе которой был бы Гай Цезарь, а члены которой могли бы поддержать своими советами его неопытность, в их числе был и Гай Лоллий. Гаю было только восемнадцать лет: он был очень молод для того, чтобы доверять ему важные дела. Но италийцы начинали быть снисходительными в этом отношении, а что касается до жителей Востока, то они уже издавна привыкли уважать в своих властелинах не лицо, а имя, титул, род божества, независимого от человеческой оболочки, в которой оно могло быть воплощено. Незнакомые с римским конституционным правом народы смотрели на Августа после его двадцатипятилетнего управления через призму монархической идеи, под властью которой они так долго жили, и представляли его себе по образу царей, управлявших ими столько столетий. В этот самый год только что присоединенные пафлагонцы, приведенные к присяге на верность империи, принуждены были повторить клятву, которую ранее они приносили пергамским царям, ставя имя Августа на место имени царя, но присоединяя к этому выражения религиозного почтения, бывшие в ходу в Египте: «Я клянусь Зевсом, Землей, Солнцем, всеми богами и богинями и самим Августом всегда любить Цезаря Августа, его детей и его потомков, в моих словах, моих поступках и моих мыслях, рассматривать своими друзьями и своими врагами всех тех, кого они будут считать таковыми…» [398] Эти народы не понимали иной формулы. Поэтому молодой человек, называвшийся Цезарем и бывший сыном Августа, мог являться в их глазах преемником Августа по праву наследования и распространить блеск своего авторитета между восточными подданными и между союзными и находившимися под протекторатом князьями. Его приказания, обещания и угрозы должны были иметь такую же силу, как если бы они исходили из уст или из-под пера самого Августа. Благодаря искусным советникам Гай мог бы счастливо выполнить свою миссию, а вместе с тем для него было бы очень полезно удалиться от развращающего влияния Рима.

События в Риме 3 г. до P.X

Тем временем Луций достиг пятнадцати лет и также получил почести и привилегии, предоставленные его старшему брату. Диоскуры новой конституции, эти два юноши обеспечивали Италии ее будущность, и Август возлагал на них все свои надежды. Тиберий был теперь почти совершенно забыт в Риме, хотя на Востоке тетрарх Ирод построил в честь его город Тибериаду. В Риме постройка нового форума была, наконец, окончена, а также была окончена и постройка храма Марса Мстителя, выстроить который Август дал обет перед битвой при Филиппах с целью получить от богов победу, которую он не надеялся одержать при помощи одних своих сил. Прекрасные развалины этого форума и храма еще теперь стоят на via Bonella возле Агсо dei Pantani. Новый форум был грандиозным памятником, воздвигнутым Августом истории Рима, где великие люди всех партий и веков имели свои статуи, каждая с короткой надписью, составленной самим Августом. Там находились люди самых разных эпох и самые ожесточенные враги: Марий и Сулла, Ромул и Сципион Эмилиан, Аппий Клавдий и Гай Дуиллий, Метел Македонский и Лукулл.[399] Что касается храма, то победитель затратил сорок лет на выполнение своего обета, но виновен в том был его архитектор, работавший чрезвычайно медленно. При открытии форума и нового храма, который был самым красивым храмом, когда-либо воздвигнутым в честь бога войны в городе войны (что, вероятно, было весной 2 г.[400]), Август хотел произвести большую традиционалистическую и милитаристическую демонстрацию. Ему вероятно, казалось удобным противопоставить эту манифестацию скептическому, фривольному и ослабелому духу новых поколений, более соблюдавших культ Венеры, чем Марса, в тот момент, когда слухи о войне приходили одновременно с Востока и Запада и когда Рим со своей обычной легкомысленностью говорил о близком завоевании Парфии и других подобных безумствах. Открывая этот форум, Август опубликовал эдикт, в котором советовал народу требовать, чтобы принцепс республики всегда походил на великих мужей, чьи статуи были воздвигнуты на форуме.[401] Потом были отпразднованы торжественные празднества; были справлены новые троянские игры и навмахия, привлекшие огромные толпы народа со всех концов Италии.[402] Сенат выпустил декрет, признававший новый храм Марса величайшим религиозным символом военной мощи Рима. Все граждане, когда надевали мужскую тогу, должны были отправляться в этот храм; все магистраты, уезжавшие в провинции, должны были равным образом являться туда в момент своего отъезда и, вознеся мольбы богу войны, чтобы получить его благоволение, начинать свое путешествие со священного порога жилища Марса; всякий раз, когда дело шло о даровании триумфа, сенат обязан был собираться в этом храме; здесь должны были сенаторы слагать свой скипетр и корону и сюда же должно было приносить все трофеи, взятые у неприятеля.[403]

Марс и Венера

При помощи этих статуй на форуме и празднеств в честь Марса Август вновь старался оживить великие воспоминания прошлого и память о древней аристократии в умах торговцев, ремесленников, куртизанок и фланеров, которые пользовались прекрасной мраморной мостовой его памятника. Новое поколение едва остановилось бы, чтобы рассеянно и равнодушно посмотреть на статуи этих великих мужей, которые посреди всех бурь с непоколебимой верой мало-помалу основали империю. Овидий, любимый поэт женщин и молодых щеголей, которых он заставил забыть нежного Вергилия и остроумного Горация, в своей новой поэме Ars amatoria сделал из Марса, бога войны, услужливого любовника Венеры. Он упоминал о празднествах, справляемых Августом при освящении храма, но только как о единственном удобном случае к любовным приключениям и интригам благодаря бесчисленной и веселой толпе красивых женщин и юношей, пришедших в Рим,[404] и он наперед прославляет с этой же точки зрения торжества, на которые уже рассчитывали по случаю триумфа Гая Цезаря, когда тот вернется из покоренной Парфии. Какой чудный случай поухаживать за своей милой![405] Своим обычным гибким и изящным стилем этот гармоничный выразитель всех безумств современного ему поколения молодежи не колебался даже льстить обоим молодым сыновьям Цезаря, как будто ему доставляло удовольствие это династическое раболепство; в их честь он написал стихи, которые пятьдесят лет тому назад заставили бы покраснеть римлянина и показались бы ему достойными самого низкого из рабов. Он прославляет скороспелое величие обоих молодых людей как привилегию, свойственную их полубожественной натуре;

Падение Юлии 2 г. до P.X

Но эти фантазии были внезапно прерваны неожиданной и ужасной катастрофой, подробности которой мы знаем только в общих чертах. Юлия, может быть, уже слишком безрассудно рассчитывала на свою популярность, на старость Августа и на скептическое потворство общества. Возможно также, что она слишком откровенно сбросила покрывало, которое скрывало ее противозаконные любовные похождения, забывая, что она дочь того, кто шестнадцать лет тому назад издал lex de adulteriis.[407] Вполне возможно также, что катастрофа была венцом усилий друзей Тиберия и партии традиционалистов или же результатом стараний Ливии вновь открыть Тиберию ворота Рима.[408] Тогда нужно предположить, что друзьям Тиберия удалось приобрести доказательства прелюбодеяния Юлии от одной вольноотпущенницы по имени Феба и что взбешенные падением своей партии, убежденные, что они будут уничтожены, если окажутся не в силах нанести своим врагам оглушительный удар, они воззвали ко всей оставшейся у них смелости и решили поднять свой авторитет, доказав, что у них нет лицеприятия ни к кому, даже к столь популярной дочери Августа. Lex de adulteriis применялся к многим мужчинам и женщинам; почему же Юлия и ее любовники должны ускользнуть от него? Август, столько раз во всеуслышание заявлявший, что все должны повиноваться законам, не мог бы помешать, чтобы его дочь, подобно другим, подверглась заслуженному ею наказанию. Однако старый принцепс, посвящавший государству свою энергию, свои деньги и свои заботы в продолжение двадцати пяти лет, казалось, требовал как единственное вознаграждение за такие труды и заслуги, чтобы никто не принуждал его видеть доказательства проступков, совершенных его дочерью. Он не хотел быть поставлен перед ужасной необходимостью или самому нарушить изданные им законы, или осудить свою собственную кровь, запятнать позором мать двоих юношей, на которых он возлагал лучшие надежды в будущем. Какой скандал мог более повредить партии молодой знати, чем громкий процесс о прелюбодеянии, направленный против Юлии? Друзья Тиберия, взбешенные своими неоднократными поражениями, не имели почтения ни к седине, ни к заслугам, ни к фамилии Августа; и они показали отцу доказательства дочернего позора.

Удар был нанесен очень глубоко. Август попался в те сети, которые он сам сплел для других. Lex de adulteriis, носивший его имя, принуждал мужа наказать преступление своей жены или донести на нее, а если муж не мог или не хотел этого сделать, то это было обязанностью отца. Так как Тиберий был на Родосе, то наказать или осудить свою дочь должен он, Август, если не хотел, чтобы Кассий Север или какой-нибудь другой негодяй привлек Юлию к суду (quaestio) и потребовал, опираясь на другой, также утвержденный самим Августом, закон, подвергнуть пытке Фебу с целью вырвать у нее признание в преступлении ее госпожи. И этот человек, которого современные историки изображают абсолютным монархом, властителем Рима и его законов, этот человек, будто бы имевший честолюбивую мысль основать династию, чтобы навсегда закрепить империю за своей фамилией, этот человек не имел мужества в критический момент избавить свою дочь от злобы ничтожной клики, от глупых предрассудков средних классов, от страха показать, что он ищет привилегий для себя и своей фамилии, от столь республиканского и латинского честолюбия показать народу, что законы выше всяких личных или фамильных соображений. Он издал этот ужасный закон и применял его к столь многим лицам; если теперь, когда пришел его черед оказать ему повиновение, он попытается спасти своих родственников, то что сделается с той репутацией беспартийного магистрата, сурового стража нравов, которой он был обязан большей частью своей славы и своего авторитета? Представьте себе этого шестидесятидвухлетнего старика, усталого, раздраженного затруднениями, обрушившимися на него в тот самый момент, коща он желал отдохнуть, и который в конце своей бурной жизни, когда он имел право пожелать немного спокойствия, не мог избежать ужасного мщения друзей Тиберия, будучи поставлен перед дилеммой: или убить свою дочь, или компрометировать в ужасном скандале весь свой авторитет и все свое дело! Август не был жестоким, но перед тем, как сделать подобный выбор, он был, как кажется, охвачен ужасным приступом скорби и гнева.[409] В то время как равенство всех перед законом было не более как лживой условностью, которой шарлатаны, подобно Кассию Северу, пользовались с целью обманывать народ, Август хотел, чтобы это было серьезной вещью для его дочери, и тотчас подумал о крайнем средстве, которое lex Iulia предоставлял отцу семейства относительно его прелюбодейки дочери, т. е. хотел убить ее. Потом чувство, разум, некоторое спокойствие, вернувшееся в его сердце, одержало верх. Уехав из Рима, он послал Юлии развод от имени Тиберия и в силу своей власти, как pater familias, отправил ее в изгнание на остров Пандатерия.[410]

Впечатления от осуждения Юлии 2 г. до P.X

Рим, не ожидавший этого, внезапно узнал, что дочь Августа, мать Гая и Луция, выдающаяся и популярная дама римского света, была уличена своим отцом в прелюбодеянии, отправлена в ссылку и изгнана из семьи. Самые безумные обвинения распространились тогда по Риму. Высшие и средние классы, сенаторы и всадники, наиболее влиятельные партии возмутились против Юлии; все самые гнусные басни, выдуманные на ее счет друзьями Тиберия и уже так давно передававшиеся шепотом, рассказывались теперь во всеуслышание, еще преувеличенные и с самым живым негодованием; несчастная женщина, оказавшаяся виновной в столь обычном преступлении, была опозорена как последняя проститутка, втоптана в грязь, обвинена во всевозможных гнусностях и даже в попытке отцеубийства; все ее друзья были обвинены в прелюбодеянии и заговоре против Августа; Феба повесилась, чтобы не быть принужденной выступить с показаниями против своей госпожи; Юлий Антоний, наиболее подозреваемый из всех по причине своего происхождения, покончил жизнь самоубийством;[411] осуждения были очень многочисленны; Семпроний Гракх и многие из наиболее знатных друзей Юлии были осуждены на изгнание.[412] Сопровождаемая своей старой матерью, Юлия должна была тайком выехать из Рима, преследуемая ненавистью всех порядочных людей и обремененная бесконечным числом преступлений, которых она не совершала. Снова в течение некоторого времени общество было охвачено внезапным страхом перед прелюбодеянием, которым воспользовались доносчики, чтобы обвинить большое число лиц. Август был слишком могуществен и уважаем; никто не осмелился ничего предпринять против его величия, но демократическая зависть таилась в сердцах и нашла себе свободный выход в чудовищном скандале по поводу прелюбодеяния Юлии. Так как Юлия позволила уличить себя в дурном поведении, то ее наказание должно было искупить привилегированное положение и единственную судьбу Августа; она оказалась брошенной в бездну позора, на глубину, равную высоте славы, на которой находился ее отец; главным образом, она искупала всю злобу, которую Август породил своими социальными законами. С какой радостью те, кого законы 18 г. поразили в их чести и богатстве, видели дочь автора этих законов также погибшей и пораженной позором! Сам Август, увлеченный этим течением, написал сенату письмо, в котором объяснял причину наказания своей дочери и перечислял как факт наиболее злые выдумки, распространявшиеся на ее счет.[413]