Авиакатастрофы и приключения

ЭКИПАЖУ НЕ ВЕЗЕТ, ЕСЛИ ЧЕРНЫЙ КОТ В САЛОНЕ ПРОМЕЛЬКНЕТ

Разъяренный зверь ворвался в кабину, стремглав метнулся по моим рукам, раздирая в клочья когтями лап исписанный множеством цифр лист бортжурнала. От неожиданности вжимаюсь в спинку кресла своего сиденья. Раздается душераздирающий крик: «Мяу-у-у!» и треск рвущихся шторок верхнего фонаря кабины. Черная тень с грохотом летит в пустой фюзеляж, ударяясь о закрытые двери 15-го шпангоута, которые от удара прогибаются, образуя щель. Орущая бестия, под названием кот ныряет в щель, унося на лапах голубые ленты шелка от изодранных штор.

На улице слышится хохот. Две довольные физиономии командира Коваленко и начальника Аянского аэропорта Володи Пинещенко заглядывают в приоткрытую дверь пассажирского салона.

– С ума спятили, чуть заикой не сделали, – ругаю я их, – ни штор, ни бортжурнала!

– Где он? – спрашивают.

– За 15 шпангоутом, – отвечаю.

– Вот и хорошо, – потирает руки Коваленко, его в Нелькан надо отвезти, там кошки по ночам орут, всему поселку спать не дают. Почему-то все коты за зиму сдохли. Жители по телефону передают, чтоб без кота не прилетали.

– Закройте плотнее двери, иначе сбежит, – предупреждает Пинещенко.

Надо бы поспешить с вылетом, но наш техник Борис Воробьев послал двоих пассажиров с ведром за маслом, и эти два мужика никак не могли открутить пробку в железной бочке.

– Ударьте, ударьте по ней чем-нибудь, – кричал им Борис.

И они ударили… Раздался выхлоп. Ведро загремело, закричали мужики, отпрыгнувши от бочки, словно кипятком ошпаренные. Они кружились на месте в полусогнутом положении, охая, стоная, призывая на помощь.

Бежим к складу ГСМ – и видим негритянские физиономии добровольных помощников. Борис быстро набирает в ведро бензина и ветошью протирает лица потерпевших, их одежду.

Пассажиры матерят нас, кота ими принесенного, своего начальника узла связи Шачнева, пославшего их в командировку вместе с котом.

На снегу под ярким мартовским солнцем бочка нагрелась, внутри поднялось давление, зажало пробку, а когда ее почти выкрутили – парами газа она была выброшена вместе с маслом в лица открывавших.

– Виноват черный кот, от них всегда одни несчастья, – успокаивал Борис мужчин.

– Точно он, зараза, – поддержал Бориса первый отмывшийся пассажир.

– Сейчас куртки им вытрем, а в полете выбросим как последнего фраера, чтоб воду не мутил, – воспрянул духом второй потерпевший.

Кот замолчал. Затаился. Видно – почувствовал чем пахнет.

Заправили двигатель маслом, запустили и взмыли к синим вершинам гор.

Погода благоухала, глаза ломило от яркого снега. На горизонте ни облачка. Пики гор безмолвно проплывали под лыжами самолета, искрясь белым сказочным серебром.

Путевая скорость возрастала, и это настораживало. Смена ветра – не к добру.

В Нелькане посмотреть на кота собрались все работники аэропорта, но он как в воду канул. Просмотрели все отсеки – кот исчез.

«Неужели в воздухе выпрыгнул?» – размышляли мы.

Осмотр фюзеляжа снаружи обстановки не прояснил. Вылетать мы опасались, вдруг он застрянет в тросах управления? Что тогда?

– Давайте сгоняем в поселок за кошкой – может тогда он отзовется! – предложил начальник аэропорта Коля Макаров.

– Пока кошек наловим – ночь наступит, вынимай, Борь, аккумулятор, заночуем в Нелькане, – распорядился командир.

Борис открыл отверткой крышку контейнера и, вскрикнув, метнулся в сторону. Снова раздалось пронзительное «Мяу-у-у!», и черный силуэт стрелой вылетел из-под крышки контейнера.

– Надо ж, где теплое место нашел! – качал головой Борис.

– Слава тебе, Господи, избавились, – обрадовался Коваленко, поспешая на рацию подписывать задание на полет.

В районе перевала самая высокая вершина горы Топка (1906) принарядилась серой облачной шапкой – не к добру!

В самом поселке Аян гора Ландор тоже курилась одиноким облаком. «Шаманы непогоды» предупреждали нас. Решаем на ночь загрузиться шифером и вином местного производства под названием «Бормотуха брусничная», с расчетом пораньше улететь с морской бухты на материк, где ветры намного тише.

Ранним утром пробуждаемся от завывания пурги. Ураганной силы ветер бил в стены и окна. Казалось – еще чуть-чуть и весь наш дом взлетит на воздух, но кряжистое здание, расположенное у самого подножья скалы, стойко сдерживало напоры воздушного шквала.

Нас волновало одно – цел ли самолет? Облачаемся в меховую одежду и делаем попытки выбраться наружу. Снегом заметено все до самой крыши. Прокапываем тоннель и видим… – ничего не видим.

По пояс в снегу пробиваемся к месту стоянки самолета под яростные завывания пурги.

Самолета на стоянке нет. На голом льду болтаются оборванные канаты в руку толщиной.

«Неужели в море унесло? – гадаем мы. – Надо звонить в поселок – просить помощи».

Наши мысли были слишком наивны. У дверей рации валялись сорванные и перекуроченные антенны и провода, связи никакой. Радистка Шура Ларина беспомощно разводит руками.

Собрались было искать самолет своими силами, как уловили между порывами ветра трескотню тракторного двигателя, а вскоре в десяти метрах от нас – свет фар.

Включаем карманные фонари и машем ими изо всех сил. При такой видимости трактор нас раздавит и не почувствует. Трактор остановился впритирку от нас.

– Кто сказал, что мы не пробьемся, – раздался зычный голос Пинещенко.

Пересиливая вой пурги, Володя спросил:

– Где самолет?

– Нету, улетел в сторону моря, – ответил Воробьев Борис.

Привязываемся длинной веревкой к трактору и двигаемся в сторону моря.

Далеко под западной скалой обнаружили «беглеца» целым и невредимым.

Винт медленно вращался под напором ветра. Такого я еще не видел. Ватиновые подушки, специально сшитые для боковых сидений, забитые нами под чехол для утепления цилиндров двигателя, выбросило вращающимися лопастями и унесло неведомо куда.

Прицепили самолет к трактору и потащили на стоянку, ориентируясь по лобовому ветру. Самолет вытягивался вверх на полную величину штоков стоек шасси, переминался с лыжи на лыжу, словно пьяный, норовя упасть то на одно, то на другое крыло.

Трактор оставляем у самолета до конца пурги. Пинещенко запряг серого мерина, безотказного работягу, и принялись возить шифер к самолету. Двое возили, двое грузили в самолет, пока не забили полностью фюзеляж.

Все равно самолет вытягивался вверх, словно жираф. Тогда авиатехник Воробьев предложил привязать к нижним крыльям но две бочки с маслом. После подвески бочек самолет несколько осел.

Страшно уставшие, голодные, брели вместе с серым мерином к зданию пилотской, чуть не ложась на упругие струи ветра.

В пилотской пища отсутствовала. Вспомнили про бортпаек и решили его распотрошить. Большой цинковый ящик лежал за 15-м шпангоутом и крепился к полу резиновым амортизатором. Отсоединяем крепление. Борис плюет на ладони в предчувствии вкусного завтрака, хватает ящики и, теряя равновесие, падает. Мне хорошо видна дыра вырезанная в днище. Вот так позавтракали! Может кот съел? – опешил я. Коты двуногие. Это нам наука формальности приемки имущества. А если бы такое случилось в тайге, на вынужденной? И пошли в пилотскую не солоно хлебавши, набрав «бормотухи».

Вино утоляет голод на короткое время. Рядом с нами жила семья, у них и позаимствовали крупы и сухарей.

Время тянулось ужасно медленно, и пять дней провели словно в Петропавловской крепости. Все запасы были съедены, а конца пурги не было видно.

Соседские дети просили хлеба. Детей очень жаль, да и самим надоело голодать, но и выходить из дома, когда в двух шагах ничего не видно, смерти подобно. Шахматы, карты, вино и даже песни, которые нам пел Пинещенко, опостылели. Хлеб ничем не заменить. На шестые сутки с утра подгоняем тщательно одежду и вдвоем с командиром шагаем в черную снежную бездну.

Медленно, проваливаясь в пушистый снег по пояс, приблизились к самолету. Он занесен снегом по нижние крылья, от трактора торчит одна кабина. Взмокшие от пота приваливаемся к фюзеляжу и думаем – идти ли дальше или благоразумно вернуться.

Вспоминаем плачущих детишек и решительно двигаемся вперед, под углом 90 градусов к ветру. Идти каких-то три километра, но каких!

Ветер сбивает с ног, сечет по глазам мелкой гранитной крошкой, сдуваемой со скал. Глаза слезятся и обмерзают. Через 20-30 шагов надо раздирать ресницы, чтобы что-то видеть под ногами. Идем в связке и по очереди один с закрытыми глазами. Воротник, шарф, шапка, лицо – все смерзается в единый ледяной шлем.

Такой пурги мы в жизни не видали. Ледяной панцирь сковывает все теплые места и особенно руки. Мы не могли добраться до часов, чтобы определить время движения. Стояло остановиться, как начинало знобить и продувать холодом до костей. Сильно устали, ежесекундно борясь с ураганным ветром. Хотелось полежать. Ветер дул все сильнее, и мы засомневались: туда ли идем?

Бухта с трех сторон зажата скалами, с четвертой стороны – море. Вроде бы заблудиться смешно, но часа четыре ходьбы не привели нас ни к какому берегу.

Паники не было, но и радоваться было нечему. Меховая одежда давила словно груда камней. Приспособились отдыхать, ложась спиной на ветер, хорошенько упершись унтами в снег. От напряжения ныли пятки.

Наконец под ногами начали ощущаться колебания льда и мы поняли, что ветер сыграл с нами злую шутку, меняя постепенно направление, в результате чего нами был описан полукруг по бухте километров восемь. Ветер нес нас прямиком в черную пучину моря.

С перепугу удираем от кромки воды строго на ветер, боясь оказаться на оторванной льдине, а когда увидели перед собой воду, сердце в пятки ушло. Приглядевшись, опознали одинокую скалу с камнем на вершине в виде птицы. Вокруг скалы лед трещал, дыбился, нагоняя ужас.

Начинался прилив. Надо быстрее уносить ноги к берегу. Быстро достигаем спасительного берега, и видим светло-зеленую полоску воды шириной метров в пять. Спасительная суша рядом, но как ее достичь? Хоть разувайся и беги. Вода поверх льда и особенно не путает. Унты мочить неразумно. Сооружаем островки из льдин, и благополучно перебираемся под прикрытие каменистого выступа с редким кустарником.

Решаем перевалить через сопку и напрямую выйти к Аяну. На крутую сопку взобрались с большим трудом, а опустившись, наткнулись на заброшенный сарай. Обуревало желание развести костер, отогреться, но оба некурящие и спичек, естественно, не имели. (С тех пор всегда ношу их с собой.)

Собрали на полу овес, недоеденный скотиной и мышами, пожевали лошадиного корма, повеселели. Очистились от льда.

Начинало смеркаться. Тянуло в сон. Вставать не было сил, а спать нельзя: уснуть – значит навсегда.

Крыша сарая стонала под ударами ветра, а нам было уютно и хорошо после длительного похода.

– Еще минутку и подъем, – шепчет Юра, – дети хлеба ждут, а мы разлеглись в соломе.

Быстро темнело, надо торопиться. На каменных ногах огибаем сопку. Ветер остервенело валит с ног. Мне припомнилась сказка про замерзающего мальчика, и я реально ощутил картину его гибели.

Совсем стемнело, когда мы добрались до вмерзших в лед катеров. Отдохнули, привалившись к их бортам с подветренной стороны, и двинулись на последний штурм.

Поселок совсем рядом. Дома засыпаны снегом по самые крыши, и нам постоянно приходилось взбираться на снежные холмы, катиться вниз и снова взбираться.

Без двадцати восемь открыли двери продуктового магазина. В нос ударил запах теплого хлеба. Словно инопланетяне, в сказочных костюмах, с обледенелыми лицами свалились мы в угол под прилавок. Продавщицы заохали и принялись оттирать наши лица и руки. Совали в рот кусочки горячего хлеба, как маленьким деткам. Вкуснее того хлеба я не ел ни до Аянской пурги, ни никогда позже.

В поселке знали о нашем выходе в магазин в восемь часов утра и волновались за наши жизни. Оказалось – авиатехник разобрал провода с поваленного столба и восстановил телефонную связь. Когда приходили в себя, зазвонил телефон:

– Не пришли?

– Лежит твой экипаж у нас в углу, – смеялись девчата.

Набрали хлеба, коньяка и отправились к работнику ЭТУС Дегтяреву для более детального ужина и отдыха.

Утром проснулись от тишины. Выбрались на свет Божий и глазам своим не поверили: ярко светило солнце, ни ветерка. Куда же все подевалось? Вокруг крыш бегали удивленные собаки, не понимая и не узнавая местности. Кое-где виднелись разрушения, сорванные крыши домов.

Взваливаем мешки хлеба на плечи и направляемся в аэропорт. На календаре стояло восьмое марта 1962 года. Первым в Аян прилетел командир АЭ Валентин Комаров.

– Так, курепчики, почему не летаем?

– На чем летать, видишь – откапываемся, – обиделся Коваленко.

– Откопаетесь – полетите в Охотск за дровами, – давал указания Комаров.

– За какими дровами? Самолет вином загружен? – не сдавался Коваленко.

– Кому нужна ваша бормотуха? Весь край всполошился. Поселок под снегом, больница не топлена! МИ-6 везет из Хабаровска бульдозер, а вы тем временем дровишек подкинете, – объяснял Григорьевич.

– Я слетаю, но в «Крокодил» напишу, за издевательство, – ворчал Юра.

– Коваленко, не умничай, а то прогулы запишу за шесть дней вашего безделья, – грозил Комаров.

– Они самолет спасали, а ты им прогулы, – вмешался Пинещенко.

– А кто же, дед Мазай, что ли, должен спасать? Они летают, они и спасают, – объяснял Валентин Григорьевич.

Я, тем временем, тащил ватиновые подушки из его самолета.

– А ваши где? – спросил Комаров.

– Ветром унесло, – махнул я рукой в сторону сопок.

– Если не найдете, по выговору объявлю! – закончил диалог наш любимец-командир.

Мы-то знали добрую его душу и что любил он понадавать указаний, про которые сам через пять минут позабудет.

Бедный серый мерин назад возил вино и шифер к складу по глубокому снегу.

Серый долго служил аэропорту верой и правдой, пока совсем не состарился, и тогда Пинещенко решил обменять его на молодого в рыбкоопе, только весовые категории были не в пользу обтянутого кожей скелета – нашего мерина. Пинещенко пошел на хитрость. Приказал кормить серого мукой пополам с солью, а воды давать впроголодь. Через три дня наш мерин стал грызть землю, тогда-то и дотолкали его до приемного пункта, где дали выпить аж пять ведер воды.

На полученного взамен молодого жеребца Пинещенко посадил Федора Щербатых и приказал скакать в тайгу и не появляться, пока не утихнет скандал.

Серого еле стащили с весов. Он стоял часа полтора, широко расставив ноги, потом из него хлынула вода. Мерин худел, как проколотый воздушный шарик. Кожа обвисла. Серый упал и сдох.

Из Охотска в тот день дрова мы привезли, но с черными котами, после пережитого в дикой пурге, никогда больше не связывались.