Австриец

Глава 16

Я улыбнулся, услышав послание, которое Отто передал через моего охранника в ответ на моё. Я уже давно просил Генри — он попросил называть его просто по имени — поприветствовать от меня Отто, если ему удастся с ним встретиться. Генри наконец удалось не только поговорить с моим лучшим другом вдали от любопытных глаз, пока Отто ждал своей очереди получить свой завтрак, но и убедить его, что он не был послан ни тюремной администрацией, ни ОСС или СОИ.

— Я назвал кодовое слово, что вы мне дали, и он тут же пожал мне руку. — Рассмеялся Генри. — До этого он смотрел на меня так, будто готов был мне зубы выбить за то, что я сказал, что якобы пришёл от вас. Вы были правы, когда говорили, что он не поверит мне без кодового слова.

— Не обижайся на него, он был лучшим диверсантом во всем рейхе, — я объяснил с ухмылкой, оглядываясь через плечо. Мой страж стоял за моей спиной согласно протоколу и следил за мной, пока я брился. Они не разрешали нам пользоваться опасной бритвой, конечно же, только обычным станком, но и тем мы могли бриться самостоятельно только в присутствии охранника, стоявшего за плечом на стороже на случай, если мы вдруг решим перерезать себе горло. — Так что он сказал? Как его поймали?

— Он сказал, что очень по вам соскучился, вот и пошёл сдаваться. — Генри рассмеялся. — Думаю, это была шутка.

— Определённо. — Я рассмеялся вместе с ним. — Он сказал что-нибудь ещё?

— Мне не удалось толком с ним побеседовать. Он только спросил о вас, как у вас дела и о вашем расписании.

— Моём расписании?

— Ну да. Спросил, когда вы обычно идёте в зал суда и когда возвращаетесь… Когда гуляете во дворе… Только это.

Я помолчал какое-то время.

— Да?

— Да. Я думаю, может, он надеется, что его расписание совпадает с вашим, и ему удастся вас повидать.

Я сильно сомневался, что Отто стал бы рисковать своей жизнью и свободой ради возможности поприветствовать меня ещё раз, но тем не менее решил не высказывать свои сомнения моему ничего не подозревающему охраннику.

— Мы были очень близкими друзьями. Да, думаю, он просто хочет пожать мне руку в последний раз.

— Это очень благородно с его стороны. Да, вот ещё что, он просил меня передать вам его кодовое слово, чтобы вы знали, что я действительно с ним говорил. Он сказал: «Муссолини». Не знаю уж, почему «Муссолини», но он велел вам именно это передать. Он сказал, что вы поймёте.

У Отто не было для меня никакого пароля, но Генри был прав: я действительно понял, почему он решил передать именно это кодовое слово через моего охранника. Это была одна из самых успешных его операций, когда он спас итальянского диктатора из плена и увёл его прямо из-под носа союзников. «Боже, этот идиот что, и вправду решил попытаться вытащить и меня?»

Я отложил бритву и вздохнул, потирая глаза рукой. «Что он натворил? И главное, зачем? Ему никогда не преуспеть — нас ведь охраняют двадцать четыре часа в сутки, так на что он надеется? Глупец, какой же отчаянный глупец, и всё ради чего? Так рисковать своей жизнью впустую».

— Что-то не так? — Я заметил озабоченный взгляд Генри в маленьком зеркале.

— Нет. Ничего. Ты не мог бы… Если снова его встретишь, передашь ему ещё одну кодовую фразу? Скажи ему, что я велел отменить операцию «Муссолини» и идти домой. Передашь?

— Да что вы всё, Муссолини да Муссолини? — Генри рассмеялся в своей ещё почти детской наивности. Ему только исполнилось восемнадцать в сорок пятом, и воевать пришлось всего несколько месяцев. К счастью, война не затронула его так сильно, как других, не запятнала его ещё доброе сердце злобой и ненавистью. Я каждый день повторял себе, как же мне повезло, что именно он стоял на страже у моей камеры, а не кто-то другой. — Он же давно мертв.

— Конечно, мертв, — улыбнулся я. — Потому и пароль такой. Чтобы сбить людей с толку.

— А-а, штучки из разведки. Всё понятно. — Он кивнул с заговорщицким видом.

Она подмигнула мне с заговорщицким видом, моя любовница вот уже на протяжении двадцати лет. Может, хотя, у меня и не было права называть её своей любовницей. Слово «любовница» подразумевает под собой определённую регулярность отношений; мои же отношения с Мелитой таковыми назвать было никак нельзя. И тем не менее она была здесь, со мной, в моей снятой внаём квартире в Вене, иногда служившей мне штабом, и ухмылялась мне, играя с краем простыни, которую она натянула на себя не столько из скромности, сколько из-за холодной мартовской ночи.

Всего десять минут назад её стройные ножки обнимали меня за талию; она впивалась ногтями мне в плечи и шептала какие-то глупости, пока я не накрыл её рот своим и не забросил её ноги себе на плечи. Вскоре она начала кричать, вцепившись в спинку кровати; она любила, когда я был почти жёстким и грубым с ней, как и большинство других женщин, как я мог заключить из своего более чем богатого опыта за все эти годы. И тут зазвонил этот чертов телефон.

В любых других обстоятельствах я бы просто-напросто выдернул провод из розетки и вернулся к той красотке, что в данный момент занимала мою постель. Но на этот раз я быстро оставил протестующую Мелиту в кровати и бросился к телефону, потому как знал, что только один человек мог звонить мне посреди ночи и только по одной причине. Отто подтвердил мои догадки в трёх коротких предложениях и попрощался обычным «Так точно» в ответ на мои приказы. Аншлюс начался.

Мои люди собирали сведения из всех возможных источников, но, тем не менее, без Отто и его непоколебимой преданности мне лично, я бы никогда не узнал о планах немцев, решивших наконец сделать решительный шаг, так быстро. Гейдрих сделал всё, что было в его силах, чтобы держать меня в неведении относительно готовящейся операции, чтобы затем дискредитировать меня в глазах начальства. Моя власть над австрийскими СС всегда была ему поперёк горла, и он, похоже, решил сделать это своей миссией — назначить своих собственных верных людей вместо меня в новом правительстве.

— Ничего не выйдет, группенфюрер Гейдрих, — я продолжал бормотать себе под нос, быстро натягивая сапоги под взглядом Мелиты, которую всё происходящее похоже сильно забавляло. — Я появлюсь там раньше твоих людей, я буду командовать твоими людьми, и они не посмеют мне не подчиниться. Тогда и посмотрим, что ты на это скажешь, жалкий ты недоносок!

— Далеко собираешься? — Мелита спросила, протягивая мне ремень и кобуру, которую она нашла под кроватью.

— В канцелярию. С пятью сотнями моих людей под командованием Отто.

— Опять? — Одеваясь, я не видел её выражения лица, но мог поклясться просто по тону её голоса, что она саркастически выгнула бровь. — Кого собираешься пристрелить на этот раз?

Мелита была одной из немногих людей, включая мою жену Лизель и Отто, кто знал об истории с Доллфуссом. Я рассказал ей всё, когда можно было наконец это сделать, после того, как я избавился от Бруно, так его расхвалив Гиммлеру, что тот пристроил его куда-то в берлинское гестапо. К тому же, Мелита была психиатром, и высоко квалифицированным, и недавно получила-таки своё заветное место в Берлине, где работала сейчас над какой-то секретной правительственной программой. Но главной причиной, почему я решил раскрыть ей всю правду, было то, что она была одной из очень немногих людей, кому я мог доверять.

— Надеюсь, что никого. Хотя, это будет зависеть исключительно от людей в канцелярии.

Я проверил кобуру, чмокнул Мелиту в щеку и велел ей ждать меня и никуда не уходить.

— И не смей одеваться!

— Что, планируешь так быстро управиться?

— Вот увидишь! — рассмеялся я в ответ, захлопнул дверь и побежал вниз по лестнице.

Я и вправду раздавал приказы в ту ночь быстро и крайне эффективно. А главное, без каких бы то ни было эмоций. Я отдавал приказы с холодной отстранённостью, требуя беспрекословного подчинения от взволнованных молодых эсэсовцев, и моих, и гейдриховых, которые последовали за мной без лишних раздумий, как я и предполагал. В конце концов, Гейдриха здесь не было, и я сильно сомневался, что они осмелились бы ослушаться командира с моим-то ростом и лицом.

Всего несколько часов спустя всё уже было кончено, и я стоял навытяжку перед рейхсфюрером Гиммлером и другими высокопоставленными официальными лицами, только что сошедшими с самолёта в маленьком аэропорту Вены холодным весенним утром.

— Рейхсфюрер, австрийские СС в полной готовности и ожидают ваших дальнейших указаний, — сказал я вместо приветствия и поднял руку в салюте.

Гиммлер салютовал мне в ответ, одобрительно кивнул и пожал мне руку. Я готов был поклясться, что я слышал, как Гейдрих скрипел зубами за спиной Гиммлера. Я очаровательно ему улыбнулся, в ответ на что он бросил на меня испепеляющий взгляд. Однако, мне и дела теперь не было до его настроения. Я выиграл этот самый большой и важный раунд, и закрепил за собой позицию надёжного и сильного лидера. Никто не мог мне больше помешать. Зепп Дитрих, проходя мимо, с чувством похлопал меня по плечу. Я видел, как он гордился тем, как я вырос благодаря ему из желторотого и растерянного новопартийца, которого он заметил в переполненном зале, в одного из высших и уважаемых лидеров СС.

Да я и сам собой гордился, особенно в первые несколько дней, когда парад следовал за парадом, и я был одним из тех, кто их принимал. Я всегда находился чуть позади рейхсфюрера, сразу за его плечом, в моей новой форме бригадефюрера, после того, как Гиммлер повысил меня за мою преданность и выдающуюся службу и даже оказал мне честь, наградив меня мечом СС, который я теперь с гордостью носил на левом бедре.

Я гордился собой и по другой причине. Я и мои пятьсот эсэсовцев исполнили волю всей страны, давно уже мечтающей воссоединиться с Великим Германским рейхом. Восторг взволнованных толп, приветствующих своих немецких собратьев, бросающих цветы в военные машины и танки и целующих марширующих солдат, был ошеломительным. Мои соотечественники пели национальные гимны и салютовали своим новым лидерам со слезами счастья на глазах, и это я сделал это возможным.

Фюрер прибыл как и было запланировано, чтобы самому увидеть объединение его родной Австрии, где он родился и вырос, и немецкого рейха, благоволившего ему больше, чем его Родина. Теперь было запрещено об этом говорить, но все знали слух о том, что он записался в немецкую армию во время Великой Войны, потому что австрийская отказала ему, найдя его слишком слабым. Я устыдился своим собственным мыслям, следуя взглядом за фюрером, куда бы он ни шёл. Кто-то наклонился к нему и прошептал что-то на ухо. Он обернулся, посмотрел мне прямо в глаза, и я вдруг почувствовал себя абсолютно парализованным, не в силах даже моргнуть от переполнявших меня эмоций. Кто-то легонько подтолкнул меня в спину и сказал мне подойти к нему, может это был Дитрих, но я ни в чем тогда не был уверен. Каким-то невероятным усилием я сделал несколько самых длинных в моей жизни шагов, салютовал фюреру так хорошо, как только мог и застыл перед ним навытяжку.

У него были орлиные глаза — холодные, острые и немигающие, и я впервые испытал на себе силу его гипнотического взгляда. А затем он улыбнулся мне, и я решил, что у него была самая добрая и искренняя улыбка на свете, как будто солнце вдруг прошило серые облака и искупало всю землю в своём тепле и неисчерпаемой любви; да, именно так я себя и чувствовал, от моей слепой веры в него. Я готов был умереть за него в ту самую секунду, если бы он мне приказал. Но он этого не сделал. Вместо этого он пожал мою ледяную, вспотевшую от волнения руку, и похлопал меня по плечу, повторяя недавний жест Дитриха.

— Я слышал о вас много замечательных вещей, бригадефюрер Кальтенбруннер, — сказал он своим глухим голосом, прозвучавшим неожиданно мягко. — Я благодарю вас за помощь в этом прекрасном, судьбоносном событии. Великая германская нация наконец воссоединилась, и она навсегда останется перед вами в долгу. Рейх и его народ будут славить ваше имя ещё очень долгие годы.

— Народ Германии будет проклинать ваше имя в течение ещё многих лет, подсудимый, за весь тот ужас и кровопролития, что вы принесли на землю Европы, когда отдали свою собственную страну во власть нацистского правительства, — полковник Эймен выплёвывал слово за словом, почему-то напоминая мне старого пастора в моём родном Райде, сулившего грешникам адские муки с тем же рвением и злостностью, с какой это сейчас делал американский обвинитель. Только вот в ад я больше не верил. Или в правосудие. Даже в жизнь я больше не верил. Я просто устал. Очень, очень сильно устал.

Я едва слушал его и почти не вникал в суть документов, что он зачитывал в тот день в суде. Все это было бессмысленным, и давно мне надоело. Весь этот процесс, всё это так называемое правосудие, было одним большим цирком, и то, что я отказывался прыгать сквозь их кольца, похоже только ещё больше их злило. Я с лёгкостью опроверг моё участие в аншлюсе, просто потому что о всей документации касательно события позаботились ещё в первые дни после того, как Австрия стала частью рейха. Рейхсфюрер знал, кого сделать удобным козлом отпущения за грязную работу, и как сделать так, что все его любимчики, включая меня на тот момент, выглядели бы невинными лидерами, кому народ сам вверил власть. «Говорил же я вам, герр Эймен, что ничего вы не сможете доказать».

Он проиграл мне в тот день, и меня отвели обратно в камеру. Однако, я не спешил праздновать победу, потому что слишком хорошо знал, что все остальные доказательства, направленные против меня, сфабрикованные или нет, только неспешно, но неумолимо начнут оборачивать верёвку вокруг моей шеи, каждый из свидетелей набросит ещё по кольцу, каждое свидетельство, пусть ничем и не подтверждённое, начнёт затягивать верёвку туже и туже, пока палач не закончит работу, что они начали. Я лёг на кровать и уставился в потолок.

— Кальтенбруннер? — Охранник, стоявший на страже у моей двери в тот день, окликнул меня сквозь маленькое окошко в двери. — Как самочувствие?

— Я устал, — отозвался я, не сделав даже усилия повернуть голову в его сторону. — Я хочу домой.

— Ты же знаешь, что домой тебя в ближайшее время не отпустят.

— Я знаю. Это просто такое выражение.

— Аа. К тебе, кстати, посетитель. Вставай.

— Кто? — спросил я без особого энтузиазма. Мне даже с доктором Гольденсоном сегодня не хотелось говорить.

— Кто-то из ОСС.

Я тут же сел на кровати, глядя на охранника.

— Американец? — улыбнулся я, чувствуя, как сердце забилось чаще в надежде увидеть агента Фостера, который, как казалось, забыл о самом моём существовании в последнее время. Хотя прошло всего два месяца с его последнего визита, но для меня они показались несколькими годами.

— Не знаю, но судя по акценту, немец, — ответил охранник, оглянувшись через плечо. — Расписывается в книге для посетителей, сейчас придёт.

«Немец?» Я нахмурился, размышляя, с каких это пор ОСС решили начать набирать немцев в свои ряды. В это время охранник открыл дверь и впустил человека, которого я меньше всего ожидал увидеть. Генрих Фридманн. Муж Аннализы. Мой бывший подчинённый и человек, ради которого она меня оставила.

Он нерешительно ступил внутрь, не зная, какой реакции от меня ожидать. Я медленно поднялся и не смог сдержать улыбки при виде его, отдаленного напоминания о старых славных временах давно погибшего рейха, когда мы оба ещё носили наши униформы, когда сердце нации ещё билось, когда моё сердце ещё билось.

— Фридманн, — тихо сказал я, словно пробуя на вкус давно забытое имя. Я снова улыбнулся и протянул ему руку. Он с готовностью её пожал, а затем вдруг притянул меня к себе и крепко обнял, так и не говоря ни слова. Я обернул руку вокруг его шеи и сжал его плечо так сильно, как только мог, пытаясь сдержать непрошеные слезы. Меня тут и так все уже наверное прозвали самым большим плаксой.

— А ты сильно похудел, — наконец произнёс он, озабоченно оглядывая меня с головы до ног. Он все ещё был все так же безупречно идеален, волосок к волоску, только вот ранняя седина начала пробиваться на висках по сравнению с последним разом, когда я его видел. Мои же волосы, напротив, остались тёмными, как ночь, как будто нарочно бросая всем вокруг вызов, а может и потому, что я не переживал в жизни так часто, как он. Я запивал все свои горести и превращал их в дым. Я притворялся, что мне ни до чего не было никакого дела. Похоже, это сработало.

— Тебя что, совсем тут не кормят? — снова спросил он, когда я ничего не ответил в первый раз, все ещё изучая моё лицо. Будь я проклят, но как же я по нему соскучился.

— Кормят. Только у меня почти не бывает аппетита.

Я предложил ему стул, но он предпочёл сесть рядом со мной на кровать. Он бросил осторожный взгляд через плечо и предупредил меня, чтобы я называл его Германом Розенбергом, согласно его новым документам, выданным ОСС. Я кивнул и спросил его о сыне. Его сыне, наверное было бы правильнее сказать. Мальчик никогда меня даже не видел и скорее всего уже никогда не увидит.

— У него всё отлично, ходит вовсю. Бегает даже. — Мягкая улыбка тронула его губы, когда он произнёс это. — Он просто чудо. Самый очаровательный малыш, которого я когда-либо видел.

— Ты же о нем позаботишься? — Тихо спросил я, стискивая одеяло в кулаке за его спиной. Внутри у меня всё переворачивалось в агонии при внезапной мысли, что налетела на меня с неумолимостью скоростного поезда: нет, никогда я не увижу моего сына. Никогда. Я так и погибну, ни разу не подержав его на руках. Я мог поклясться, что почти физически чувствовал, как моё сердце истекало кровью в груди, вот как мне было в тот момент больно.

— Конечно, позабочусь, — пообещал он со всей серьёзностью.

Я заставил себя кивнуть. Я знал, что он сдержит слово. Он был хорошим человеком, в отличие от меня. Он обещания не нарушит. Он вырастит малыша как своего, и любить будет как родного, пусть ребёнок и останется для него вечным напоминанием о том, что я сделал с его женой. Я так и не осмелился спросить о ней.

Фридманн вдруг потянулся к сложённому вдвое пальто и вынул из его складок папку.

— Я тут тебе кое-какие документы принёс. Это всё, что мне удалось достать, но может, это поможет тебе. Я начал собирать их как доказательство, когда ещё работал в штабе ОСС в Берлине, сразу после подписания капитуляции. Не знаю даже, зачем, но просто подумал, а вдруг тебе когда пригодятся, если вдруг тебя поймают. — Он взглянул мне в глаза. — Ну почему ты не бежал, Эрнст? Зачем остался в Австрии?

Я подумал было, что не стоило мне ему отвечать, но затем неловко пожал плечом с виноватой улыбкой.

— Твоя жена меня бросила, а я не видел смысла бежать без неё. Я хотел умереть в родных местах, в родной Австрии.

— Она тебя не бросила. Она осталась в Берлине, чтобы тебе помочь. Как далеко тебе удалось бы бежать и где бы ты смог скрыться в Южной Америке с беременной женщиной, а потом с новорожденным ребёнком? — Он покачал головой. — Она думала, тебе хватит смекалки бежать одному, чтобы потом найти её, когда всё немного поуляжется. Но нет, ты решил уйти с музыкой и героически погибнуть от рук ОСС. И посмотри, куда это тебя привело.

— Если ты пришёл, чтобы поиздеваться или высказать мне свои сантименты на мой счёт, то у меня на это есть доктор Гилберт, Келли и полковник Эймен. — Даже мой обычный сарказм, который я всегда использовал как своеобразный защитный механизм, прозвучал сейчас как-то жалко. — Хотя бы уж тогда высказывал за то, что спал с твоей женой, а не за то, как я решил окончить свои жалкие дни.

— Я тебе ничего и не высказываю. — Фридманн отозвался тихим голосом. — Просто она плачет всё время, вот и всё. Уж по мне так было бы лучше, если бы она была с тобой, где-нибудь в аргентинских джунглях, но только не так, как сейчас. У меня сердце от вас обоих разрывается.

Мы оба какое-то время молчали, пока я снова не нарушил тягостную тишину.

— Спасибо за документы. — Я пролистал несколько бумаг и едва сдержал грустную усмешку. — Переговоры с Красным Крестом, свидетельства… Я, правда, очень тебе благодарен. Только вот это уже ничего не решит.

Я уронил руки на колени в беспомощном жесте отчаяния и уставился в пол. Я чувствовал на себе вопросительный взгляд Фридманна.

— Они меня повесят, Розенберг, — объяснил я с мягкой улыбкой, назвав его его новым именем, но так и не найдя сил взглянуть ему в глаза. — Они так и сказали мне ещё в Лондоне, ещё задолго до того, как всё это началось. Поэтому я уже знаю исход моего дела, и думаю, тебе это тоже стоит знать. И, прошу тебя, попробуй и ей сказать, только как-нибудь поделикатнее, чтобы она не надеялась зря, не рассчитывала на какое-нибудь чудо… Скажешь?

Он отвернулся, закусив губу. Я прекрасно знал, что от испытывал, только вот мне всё это было в тысячу раз тяжелее.

— Я попробую. Только она всё равно будет надеяться. До самого последнего дня.

— Не надо мне было… — начал было я и проглотил собственные слова вместе со слезами.

— Ну кому ты врешь? Ты бы всё точно также сделал, даже если бы знал о конечном исходе, даже если бы тебе всю жизнь довелось прожить от начала и до конца, ты бы всё равно её выбрал вопреки всему, даже если вам двоим и не суждено было быть вместе с самого начала. Вы как какие-то чертовы Ромео с Джульеттой, родившиеся во враждебных кланах, но которые тем не менее влюбились друг в друга вопреки всему, и которые предпочли кратковременную, но такую ослепительно яркую, пусть и не понятую никем любовь, которая случается только раз в сто лет. А потом все умирают в конце, потому что у таких историй никогда не бывает счастливого конца.

В этот раз мы оба задохнулись от эмоций, и я схватил и крепко сжал его руку.

— Ты… Ты смотри за ней, слышишь? После того, как они меня… Смотри, чтобы она какой глупости не сделала, ей же ещё сына растить!

Фридманн кивнул несколько раз, сжал мою руку в ответ и быстро утёр слезы.

— Конечно.

— Клянёшься?

— Клянусь… Боже, ну конечно, клянусь. Как же всё это глупо, как… — он задохнулся и обвёл взглядом мою камеру, будто ища волшебную дверь, которая бы вдруг материализовалась из ниоткуда, и мы бы смогли сбежать в тот мир, где у каждой сказки был счастливый конец.

— И они жили долго и счастливо, и умерли в один день. Конец.

Я закрыл книгу, надеясь увидеть своего трёхлетнего сына мирно спящим в своей кровати. Мальчик, однако же, решил сделать всё возможное и невозможное чтобы не уснуть.

— Ещё одну, — попросил он, стараясь держать глаза открытыми.

— Мы уже прочитали четыре, Хансйорг. Целых четыре, — я попытался уговорить ребёнка. — Пора спать.

Я отодвинул отросшую чёлку с его лба и подоткнул его одеялко.

— Ну пожалуйста, ещё одну, — снова попросил он своим тоненьким голоском, цепляясь за мой рукав.

— Если мы все перечитаем сегодня, то на завтра ничего не останется. — Я улыбнулся ему.

— Нет, останется. Самую последнюю… Пожалуйста?

— Разве ты не хочешь спать? — Я покачал головой на его усилия не заснуть.

— Он боится заснуть.

Я обернулся на голос Элизабет, стоящей в дверях.

— Потому что каждый раз, как он закрывает глаза, ты снова исчезаешь, — закончила она свою мысль с неприкрытым упрёком в голосе.

— Лизель, ты не очень-то стараешься мне помочь.

— А я и не собираюсь тебе помогать.

Обычно она набрасывалась на меня со всеми обвинениями и упрёками, когда мы оставались одни. В этот раз она похоже настолько разозлилась, что решила начать ссору при нашем сыне. Я сделал глубокий вдох, стараясь не обращать на неё внимания, и повернулся обратно к мальчику.

— Хансйорг, папе нужно пойти проведать дедушку, хорошо? Но если ты пообещаешь мне сейчас же уснуть, завтра утром я возьму тебя в парк. Идёт?

— С аттракционами?

— Ну конечно.

— И мороженым?

— Мороженым, леденцами, сахарной ватой, всем, чем хочешь. А после мы пойдём в тот магазин на площади и купим тебе новые игрушки.

Он выбрался из-под одеяла и обнял меня за шею своими маленькими ручонками.

— Папочка, я тебя люблю, — он прошептал мне на ухо и смущенно чмокнул меня в небритую щеку.

— Я тоже тебя люблю, солнышко. — Я уложил сына обратно в кровать и укрыл его одеялом. — А теперь — спать.

Он кивнул, явно обрадованный планами на следующий день, и немедленно уснул. Я неслышно поднялся с кровати, заглянул в кроватку к Гертруде, моей девятимесячной дочери, также мирно посапывающей под тонким одеялком, и закрыл дверь в детскую под пристальным взглядом Лизель.

— Подкупать своего сына такими вот взятками, надеясь, что один день вседозволенности и баловства заменит ежедневное воспитание — конечно, только так все хорошие отцы и поступают, — она заметила с нескрываемым сарказмом.

— Все «хорошие» отцы не занимают пост высшего представителя СС в Австрии, в дополнение к посту начальника безопасности и полиции в добавку к десяти другим должностям, всем требующим моего постоянного внимания, не так ли?

— И ты, естественно, считаешь, что это оправдывает то, что ты появляешься здесь всего раз в несколько недель? — не унималась она, спускаясь за мной вниз по ступеням.

— Я только говорю, что у меня очень много важной работы.

— Я только это от тебя и слышу! Работа, работа, работа! Раньше ты говорил: «Лизель, вот дождись Аншлюса, у меня будет куча свободного времени!» А теперь ты ещё больше занят, чем раньше!

— Рейхсфюреру требуются мои услуги. Что ты от меня хочешь?

— Скажи ему, что у тебя вообще-то семья есть.

— У него тоже есть семья. Они живут в Мюнхене, а он работает в Берлине. Всем хорошо.

— Он живёт в Берлине со своей любовницей и их незаконным ребёнком! — не выдержала она, упирая кулаки в бёдра.

— Лизель, — я проговорил с предостережением в голосе. Её и это не остановило, и она только ещё больше повысила голос.

— Ты этого хочешь?! Это твой новый план? Переехать отсюда насовсем в Вену и бросить нас тут одних?! А может у тебя уже там есть ещё одна семья?!

— Лизель, ты такую чушь иногда несёшь, честное слово!

— Ты думаешь, я совсем дура, да?! Думаешь, я ничего не знаю? Думаешь, я не слышу постоянные слухи о всех твоих венских шлюхах? Мог бы хотя бы постыдиться людей и держать всё в секрете, так нет же, у тебя наглости хватает таскать их по всем ресторанам, театрам — да по всему городу, и при этом вести себя так, как будто это самое что ни на есть естественное положение вещей!

— Я иду к родителям, — я проинформировал её ледяным тоном, совершенно не в настроении для очередной ссоры.

— Ты хоть ночевать придёшь? — она снова скрестила руки на груди.

— Не знаю. Смотря, как отец будет себя чувствовать. — Я надел китель и подобрал ремень с кобурой со стула в прихожей.

— Так ты снова там на ночь остаёшься?

Я остановился в дверях и резко развернулся.

— Лизель, я провожу ночь у постели умирающего отца, а не какой-нибудь венской девки! Я надеюсь, это тебя не очень задевает?!

Не собираясь ждать её ответа, я хлопнул дверью и направился к машине. И она ещё удивлялась, почему я появлялся дома раз в несколько недель. Да у меня уже сил не было слушать её постоянное нытьё больше чем десять минут, как ей такое в качестве причины? И подумать только, что мы были женаты всего четыре года. Не слишком ли маленький срок, чтобы начать друг друга ненавидеть?

Не в лучшем расположении духа я гнал машину вдоль вечерних улиц, успокаивая себя мыслями о превосходном итальянском каберне, целый ящик которого и привёз родителям из Вены. Иметь итальянцев на своей стороне оказалось очень даже полезным. Я ухмыльнулся, но затем снова нахмурился, вспомнив лицо матери, когда она увидела, что я в одиночку опустошил уже три бутылки. Надо бы, наверное, хоть при ней перестать пить.

Я застал отца ещё бодрствующим, и, что удивительно, в ясном сознании, что стало очевидным как только он поприветствовал меня в дверях спальни.

— А-а, старший сын. — Он протянул мне руку. Я взял его прохладную ладонь в свою и сел на край его кровати, всё ещё не в силах принять его неизлечимый недуг, его лицо, такое непривычно бледное и измождённое, и болезнь, приковавшую его к постели. Всё это случилось слишком быстро, чтобы я мог научить себя с этим смириться, когда один из осколков, что он носил в себе со времён Великой войны, проделал свой путь к его позвоночнику и вызвал раковую опухоль в течение всего нескольких месяцев. Лучшие доктора, которых мне только удалось найти, единогласно разводили руками, выражая одно и то же мнение: опухоль была неоперабельной, и всё, что они могли для него сделать, так это снабдить его достаточным количеством морфия, чтобы облегчить его страдания. Всего пару дней назад нам сообщили, что ему осталось совсем недолго.

— Как самочувствие, папа?

— Всё хорошо, сынок.

— Нет, не хорошо, — моя мать, ни на минуту не оставляющая его комнату, проворчала с укором. — Он отказался принимать лекарство сегодня вечером. Объясни ему, как это важно, Эрнст. Меня он совсем не слушает.

— Перестань, Тереза! — Отец шикнул на неё. Глаза его сияли особенно ярко сегодня, не замутнённые обычным эффектом успокоительного. — Мне нужно быть в здравом уме, чтобы поговорить с сыном, а я не могу этого сделать, если ты снова напичкаешь меня этой чертовой дрянью!

Он повернулся ко мне и принялся изучать моё лицо, как будто впервые меня видя, или же пытаясь запомнить его в последний раз. Я заставил себя ему улыбнуться.

— А тебе очень идёт форма, — вдруг сказал он после долгой паузы, переведя взгляд на мои новые нашивки бригадефюрера. — Красивый.

— Ну надо же, папа, — я добросердечно усмехнулся. — Вот уж чего от тебя не ожидал.

Он отмахнулся от меня.

— А, да чего ты знаешь! Думаешь, я что, не люблю тебя? Всегда любил, даже больше, чем твоих братьев. Им только не говори, но… У меня на тебя всегда самые большие надежды были. Поэтому-то я так и расстроился, что ты такой вот путь выбрал.

— Ты расстроился, когда пария была не у власти, а я был в политическом изгнании. А теперь на меня посмотри. Я — бригадефюрер СС, я — официальный лидер австрийских СС, я занимаю пост секретаря по безопасности и являюсь главой австрийской разведки. Я не окончил свои дни на виселице, как ты того боялся, я свободно хожу по улицам и с гордостью ношу свою форму. Это же тебя не расстраивает? — Я улыбнулся.

Он грустно покачал головой.

— Это ещё не конец, Эрнст.

— Да брось, папа. Римская империя тоже развалилась со временем, но это не значит, что я проживу так долго, чтобы увидеть развал рейха.

— Это может произойти куда быстрее, чем ты думаешь, с этим твоим фюрером.

— Папа, давай не будем начинать.

— Может, хотя, это и моя вина, — продолжил он, на удивление спокойно. — Может, не надо было тебя таскать по всем тем собраниям. Не тех идей ты набрался от них, не тех людей встретил. Всё, чего мы хотели, было достойное обращение со стороны союзников, возвращение нам чувства нашего национального достоинства. Но мы никогда не метили в покорение всего мира, как Гитлер этого хочет.

Я решил пропустить последний его комментарий мимо ушей, потому как не хотел снова начинать спор о политике. Отец снова улыбнулся уголком рта.

— Может, надо было тебе разрешить дружить с той дочкой Кацманов.

— Поверить не могу, что ты её до сих пор помнишь. — Я рассмеялся.

— Я видел её время от времени, когда она заходила в офис к отцу.

— Я слышала, офис недавно закрыли. Вернер сказал, что он видел звезду Давида, нарисованную на их окне, — мама заметила из-за моей спины.

— Да, это новая директива сверху, — объяснил я, не глядя на неё.

— Они теперь и за наших австрийских евреев взялись? — проворчал отец.

— Не будь таким лицемером. — Я сощурил на него глаза. — Ты же сам их всю жизнь ненавидел.

— Я их не ненавидел, — спокойно ответил он. — Я только хотел, чтобы они покинули страну и отдали рабочие места обратно нашему народу. Но твоя партия взяла нашу идею и так её извратила, что скоро они их в открытую убивать начнут. Да, мы были националистами, и да, мы не хотели иметь в стране тех восточных, религиозных евреев. Но вот до остальных нам дела особенно не было, если они принимали наши традиции и хотели жить и трудится с нами в одном обществе. А твой фюрер придумал идею расовой чистоты и всех их теперь истребить хочет. Мы никогда не хотели им навредить. Мы только хотели накормить наши семьи в первую очередь, вместо этих попрошаек, наводнивших страну. Их мы тут совсем не хотели. Мы считали, что это будет честно, если мы первые получим свои привилегии, потому что это всё же наша страна, а они живут на наши налоги. Твоя партия совсем не туда пошла… И всё из-за одного сумасброда.

— Если тебе станет от этого легче, то я ничего общего не имею с евреями или той директивой против них.

— Ты — лидер австрийских СС, а это значит, что скоро они и тебя в это втянут. Немецкие СС этим занимаются. Вот увидишь.

— Ты путаешь их с СД.

— Какая разница? Всё равно скоро они начнут людей убивать твоими руками.

— Не начнут.

— Ещё как начнут. А ты не сможешь им и слова поперёк сказать, потому что они каждого пускают в расход, кто против них смеет идти. Что? Скажешь, и это я придумал?

Я вспомнил Доллфусса и Бруно, стоявшего на ступенях церкви, где его люди расправились со священником только потому, что я раскрыл ему свой секрет. Я медленно покачал головой.

— Вот видишь? Ты уже не можешь из всего этого выбраться.

— А я и не хочу выбираться. Я не делаю ничего, что бы шло в разрез с моей совестью. Я помог моей стране объединиться с рейхом и горжусь этим. Теперь я занимаюсь в основном разведкой и иностранными делами. Ничего плохого я в этом не вижу.

— Как же мне хочется, чтобы ты встретил кого-нибудь, кто тебе голову бы на место приставил, сынок. Эта твоя жена, она тоже никуда не годится, с её-то любовью к партии, — сказал отец, замолчал на какое-то время, а затем улыбнулся. — Я умираю, Эрнст. Я знаю, что сегодняшнюю ночь я уже не переживу. Говорят, что последнее желание умирающего обладает особой силой. Я вообще-то во все эти суеверия не верю, но, черт возьми, почему бы не попытаться? Я хочу, чтобы ты полюбил кого-нибудь, кто всей душой ненавидел бы твою партию, хочу, чтобы ты полюбил какую-нибудь коммунистку, и не просто коммунистку, а еврейку, большевичку и коммунистку, и может, тогда её идеи перевесят твоё упрямство и одержимость твоим фюрером. Может, она вдолбит их тебе в голову пистолетом, если надо, но наставит тебя на путь истинный пока ещё не слишком поздно.

— Отец! Почему уж сразу не проклял меня на все муки ада, если уж на то пошло? — расхохотался я, рисуя в воображении своё будущее с предполагаемой еврейкой-коммунисткой во всей своей смехотворной невозможности.

— Нет уж, это было бы слишком просто, — ответил он с хитрой ухмылкой. — Принесёшь мне на могилу цветы, когда это случится.

— Договорились. Я принесу тебе целый букет роз, красных, как платок моей новой еврейки-жены, как только я её найду. Идёт? — я не мог перестать смеяться.

— Идёт. — Отец тоже смеялся, и я был рад это видеть. — Тогда и увидимся.

Позже той ночью он тихо и без мучений покинул этот мир. Я спал в кресле рядом с его кроватью, а когда проснулся, чтобы проверить его состояние, как делал это каждую ночь у его постели, я увидел застывшую улыбку на его безжизненном лице.