Автограф

ГЛАВА ПЯТАЯ

Впервые Ксения была в Пушкинских горах со школьной экскурсией. Увидела могилу Пушкина. Все ушли дальше, а Ксения стояла и не могла уйти. Перешептывались листвой деревья, светило летнее горячее солнце, неподалеку по шоссе проезжали автомобили, где-то в поле ровно и однообразно работал трактор. На карнизе Святогорского монастыря сидели голуби.

И снова Ксения здесь. Теперь здесь было много снега. К могиле Пушкина пробита дорожка со следами широкой лопаты по краям: лопатой срезали снежную толщу. Безветренный день. Над печными трубами едва шевелится дым, выплывает в светло-серое небо. Деревья в инее. В инее ограды, скамейки, водоразборные колонки, кресты собора, мачты телеантенн, пустые скворечники на высоких палках. На карнизе монастыря, как и прежде, — голуби, застыли, неподвижны, будто часть архитектуры. Тоже присыпаны инеем.

Ксения села на скамейку и долго сидела, наблюдала, как с деревьев вдруг разом белым сухим дождем падал иней, слушала стук лошадиных копыт, совершенно забытый ею, детский смех — ребята катались с горки, скрип отворяемых зимних калиток. Ксения не могла решить, что ей делать дальше.

— Что вы сидите в снегу?

На Ксению смотрела женщина в платке, заиндевевшем от дыхания, в полушубке, из карманов полушубка торчали теплые рукавицы. Края на валенках выносились и повисли.

— Мне жить негде, — просто сказала Ксения.

— Вы издалека?

— Из Москвы.

— У вас что-нибудь случилось?

— Нет, пожалуй.

— Хотите, пойдемте со мной, — так же просто сказала женщина и провела руками по краям платка, подтолкнула под него выбившиеся волосы.

— Хочу, — ответила Ксения. Ей понравилось, что женщина ни о чем больше не спросила.

Ксения поселилась у Марии Семеновны Челноковой. Работала Мария Семеновна садовником в Михайловском.

В комнате у Ксении — стол с выдвижным ящиком, у которого вместо ручки прибита посредине пустая катушка, мраморный умывальник, похожий на маленькое пианино, в который надо наливать воду из ведра, черный лаковый стул, кровать под гладким шерстяным одеялом и с мягкой с широкой прошвой подушкой, полочка, тоже черная, лаковая — на ней пакеты с семенами и луковицами цветов, баночки с растворами микроэлементов, справочники по цветам и растениям. И по всей комнате живые цветы, в основном ландыши, тоже во всевозможных баночках.

— Любимый цветок, — сказала Мария Семеновна. — Он грустный.

— Вы любите грустить?

— Березы тоже грустные, но их любят и веселые люди.

— Грустно и все-таки хорошо. — Ксения улыбнулась. — Моя мама этого не поняла бы.

Мария Семеновна ничего о матери Ксении не спросила. Она вообще не спрашивала о том, о чем бы Ксении не хотелось говорить. Удивительный природный такт. Ксения сразу оценила.

— Когда я была девочкой, часто стригла траву обычными ножницами, — сказала Мария Семеновна. — Нравилось, потому что сидела среди травы и цветов. Цветы делались высокими среди подстриженной травы.

Жизнь Марии Семеновны была наполнена смыслом и радостью. Сама Ксения пока что просто жила в Михайловском. Мария Семеновна говорила — живешь и живи. По утрам Мария Семеновна уходила в оранжерею или в контору — выписывать удобрения — или в мастерскую, где ремонтировали к лету газонокосилки.

В Михайловском Ксения любила гулять по аллее, где Пушкин гулял с Анной Керн. Ксения подкрадывалась к чужой любви, стыдилась своего поступка. Пушкину не везло, он часто влюблялся в замужних женщин. Он был очень влюбчив. В шутку сказал, что Наталья Гончарова была его сто тринадцатая любовь. Впервые Ксения прошла по «аллее Керн» в тот же год, когда приехала с экскурсией. Ребята уже легли спать в палатках недалеко от усадьбы (тогда еще там позволяли ставить палатки), а Ксения пошла в усадьбу. Был светлый лунный вечер. Ворота усадьбы закрыты. Ксения перелезла через забор и пошла по той самой аллее. Хлопали крыльями цапли, застыли, успокоились к ночи деревья, притихла вода в реке. Ксения вслушивалась в собственные шаги, спотыкалась об узловатые корни. От волнения и страха спотыкалась.

В палатке зажгла свет и написала первую строчку сочинения, которое так и назвала: «Михайловское». «В усадьбе громко кричали цапли». Погасила свет, положила листок под подушку и уснула. Надеялась, приснится что-нибудь особенное. Утром ничего не записала. И потом — тоже ничего. В девятом классе начала писать постоянно, но уже все другое и не так, как думала. Получалось что-нибудь? Это были новые стихи, как бы взрослые. Ксения до сих пор уверена, что они не получались, хотя она перешла от простых рифм к сложным, от звуковых к смысловым, от сопоставлений к противопоставлениям. Знала теоретические книги по структуре и технике стиха Жирмунского, Шенгели, Самойлова. Книгу Томашевского «Стих и язык». Регулярно читала толстые журналы, посещала вечера поэзии, где выступали известные поэты. Но все это теперь в прошлом. Мать не интересовалась ее стихами, и Ксении даже казалось, что матери вообще безразлично, чем живет дочь.

Мария Семеновна помогла Ксении устроиться на работу в дом-музей на единственную свободную ставку: Ксению зачислили истопником. Один художник долгое время был оформлен пожарником. Обязанности Ксении: учет заявок на экскурсии, отправка фотографий Михайловского и Тригорского, помощь библиотеке. Через некоторое время спросили — не затруднит ли отвечать на письма. В письмах люди интересовались: есть ли связь между именем Василисы Прекрасной и семьей Пушкиных? Просил ли Пушкин жену Карамзина, чтобы она приехала и благословила его перед смертью? Виделся ли Пушкин с Айвазовским? Бывал в Кронштадте? Почему не любил весну? Где впервые встретился с Грибоедовым? Правда ли, что Брюллов не отдал Пушкину свой рисунок, а Пушкин уговаривал его: «Отдай, голубчик!» Неужели Брюллов не мог отдать его Пушкину? Ксения стремилась отвечать подробно, убедительно. Совершала маленькие исследовательские работы.

В окна библиотеки видна была река с вмерзшей в нее пристанью и мостками, с которых летом полощут белье. Теперь здесь рыбаки буравили лед и вешали над лунками удочки с колокольчиками: ловили щучек. Было так тихо, что иногда сквозь открытую форточку слышался звон колокольчиков, будто вдалеке мчалась тройка. Когда рыбаки уходили, в лунки вставляли прутики, чтобы кто-нибудь случайно не попал в лунку ногой. Насчет прутиков Ксению предупредила Мария Семеновна.

В письмах интересовались африканской родословной Александра Сергеевича, биографией прадеда Ганнибала. Волосы у Пушкина были каштанового цвета, а глаза — голубого. Трудно поверить почему-то, что глаза были голубые, а волосы каштановые. Любил он печеную картошку, моченые яблоки, клюквенный морс, бруснику. Любил кататься на коньках и в санях. Громко по-детски смеялся, верил в чудесное.

Радовался, когда хорошо говорили по-русски, был членом Академии русской словесности. Любил свой дом в Михайловском — уединение мое совершенно — праздность торжественна.

Ксения не уставала писать эти слова в ответе на каждое письмо. Ксении хотелось и того и другого тоже. Хотелось листать старинные альбомы Михайловского, подштопывать холсты-набойки, которыми были обиты стены, весело разрисовывать деревянных «болванов для шляп», как это делал Пушкин, чистить подсвечники или с трепетом вынуть из полированного оружейного ящика пистолет, как тоже делал Пушкин, и бабахнуть, сквозь неожиданно раскрытое зимнее окно, в зимнее небо и засмеяться громко, еще громче, нежели бабахнул пистолет: многия лета Сашке-боярину! Торжественная праздность. Нетерпение сердца. Тоже его слова. Странные бывают сближенья… Тоже его слова. А сближенья через века? Совсем странные или закономерные? Звон колокольчиков… На самом деле мчится тройка… Нет, все это в тебе одной, это твои колокольчики. И пускай звенят, едут, скачут… Если бы доехали, доскакали…

Снег прилипает и прилипает к памяти и тишине. Что-то не то, да все равно. Две белых трубы на крыше, под окнами — кормушка для птиц. Пушкин — мой тайный жар. Кто сказал? Ксения вспомнить не могла.

Володя тоже присылал Ксении письма. Грустно шутил в них: человек не должен объединяться только с самим собой — это будет уровень галечной культуры. Нужно объединение человечества, планетизация. Ксения разрушает планетизацию, в частности с ним, с Володей Званцевым. И это есть индивидуализм. По-научному, индивидуализм — нравственный принцип противопоставления личности коллективу, подчинение общественных интересов личным. Потом, будто утомившись, обрывал рассуждения на полуслове. Заполнял письма городскими пейзажами, чтобы напомнить ей родные места, из которых она бежала. Москву Володя знал превосходно в силу, как он писал, обстоятельств труда. В конце одного письма изрек: «Через Интерпушкина к Владимиру Званцеву!» Подчеркнул несколько раз. Очень был, конечно, доволен изречением и не скрывал этого. Еще Володя сообщил, что в клинике находится писатель Йорданов. Состояние тяжелое. Около Йорданова дежурит дочь, оказывается, школьная подруга Ксении. Гелю привозит в клинику ее приятель Рюрик. Написал, что обнаружился и один общий знакомый — Петя-вертолет. Гордиться нечем, Володя понимает, но это он пишет так, под конец письма. Петя-вертолет предлагает редкую книгу о еретиках. Не нужна книга о еретиках? Или о райских садах? Или о пиратах?

«Москва до сих пор большая деревня: все мы знакомы друг с другом», — подумала Ксения.

Володины письма бывали переполнены философскими рассуждениями. Он загораживался от простого — скучает, любит. Стеснялся? Не доверял Ксении? Или себе самому, как у него в бригаде не доверяет себе самому Гриша? Володя часто говорил, что составлен из многих судеб, которые принял на себя одного. Ксения старалась доказать ему, что познать надо прежде себя, объединиться с самим собой. Попытаться. Она вот пытается. Володя кидался в спор: собственное Я — неподвижный идеал, замкнутый. «Мы восьмисотое поколение людей на земле, а ты до сих пор не имеешь ответов на простейшие вопросы».

Ксения здесь, в Михайловском, вспомнила, как она была у Володи в клинике. Посадил он ее в учебную комнату, расположенную над операционной со стеклянным куполом. Ксения сидела вместе со студентами, смотрела операцию. Через микрофоны слышны были самые незначительные звуки: капание жидкости, шипение анестезионного аппарата, скрип резиновых перчаток, шорох марлевых салфеток и ватных тампонов, постукивание флаконов с лекарствами, надкалывание ампул, засасывающий звук шприца и потом звон ампул, уже пустых, в эмалированном тазу.

Ксения не смотрела на экран телевизора, который тоже был установлен в учебной комнате: на экран укрупненно передавались детали операции. Ксения смотрела в стеклянный купол, там не видно было никаких деталей, а вообще видны были операционная одежда, бестеневая лампа, подвижные столики на резиновых колесах, мгновенные отблески на инструментах, подаваемых хирургу.

Ксения закрыла глаза. Она только все слышала, и не потому, что так хотела, а именно потому, что не хотела ничего видеть ни на экране телевизора, ни сквозь стеклянный купол. Идет и проходит жизнь. Твоя и не твоя. Каждого из присутствующих. Ксения сжалась, застыла в неподвижности. Борясь за другого, надо не щадить и себя. Ксения готова не щадить себя, но она не готова к борьбе, которая происходила в операционной, и к борьбе вообще. Не хотела этого принять — здесь ли, на заводе, когда сталевары вдували в печи кислород: стояли, охваченные с головы до ног вихрями искр и электрическим сверканием электродов. Она не может быть там, где что-то рушится или воссоздается.

Ксения отшатнулась от стекла и быстро вышла из учебной комнаты. Не подождала конца операции, не подождала Володю. Пошла по городу. Тогда и решила — она уедет сегодня же! Ничего больше не обдумывая, ни в чем больше не сомневаясь. Позвонит в отдел кадров. Если не разрешат уехать сегодня, уедет завтра, послезавтра. И лучше никому больше ничего-не объяснять. Ее отпустят. Сама пришла на завод по такому же первому чувству, по которому и уходит. И не только от них, она уходит, наконец, и от Володи. На какое-то время. Она Володе напишет. Она и ему не могла бы ничего сейчас доказать.

Перед отъездом выбросила тетрадь со стихами. Никакой связи с тем, что видела в клинике, и с тем, о чем в последние дни спорила с Володей, не было. Ни с чем и ни с кем у нее сейчас не было связей. Возникшая и долго созревавшая необходимость отъезда. Она могла бы попросить командировку от газеты «Молодежная», но на это надо было время. А хотелось уехать немедленно. Была внутренняя потребность. Защита от своих бесконечных метаний, хотя, может быть, этот ее отъезд будет больше всего похож на очередное метание.

Вечером в библиотеке Михайловского Ксения написала большое письмо Геле о дружбе, о школьных воспоминаниях, о лицеизме. И что это не позволяет быть одиноким ни при каких обстоятельствах, даже самых серьезных. Что счастье жизни в той верности, которую специально не проверяют и о которой специально друг другу не напоминают. Этим постоянно живут, потому что это постоянно и навсегда присутствует.

Верить Володе как врачу вслепую можно. А любить его вслепую?..

На следующее утро Ксения понесла письмо в Пушкинские горы к первому рейсовому автобусу, который отправлялся во Псков: письмо скорее попадет в Москву. Ксения долго шла одна среди темноты и снега.

В книжной Лавке — Наташа Астахова и Вера Игнатьевна Ковалевская: Наташа приехала выкупить новую книгу мужа, экземпляры которой оставила Вера Игнатьевна. Разговор между Наташей и Верой Игнатьевной зашел, конечно, прежде всего об Йорданове.

— Я держала Артему голову, — волновалась Наташа, — пока не приехала «скорая». Мне казалось, что я с Артемом прощаюсь.

— Главная опасность позади теперь. Я слышала от Буркова, — сказала Ковалевская.

— Что считать главной опасностью. Артем сам для себя опасен в первую очередь.

— Не взял экземпляр своей последней книги. Я звонила, думала — забыл заказать. А он мне: «Благодарю. Не нужно». Мы с Аркашей пустили в массовую продажу. Но потом Тамара Дмитриевна приехала. Сказала, что у Артема Николаевича поднялось давление и он очень устал.

Наташа кивнула.

— Он действительно устал. А подобного еще не случалось, чтобы Артем нам с Левой не подарил новую книгу! Со времен института Лева и Артем обмениваются книгами.

— У меня тоже — все его ранние книги. Есть даже сборник «Акварели».

— Ранний Артем, — произнесла Наташа задумчиво. — И поздний…

— Не всегда поздний писатель лучше раннего, — сказал Аркадий. Потом, улыбнувшись, добавил: — Из-за чрезмерного любопытства был потерян рай.

— Да, да, — кивнула Наташа.

Зазвонил телефон. Вера Игнатьевна начала давать по телефону подробную справку, какие интересные поступления она ожидает в Лавке в ближайшие дни, на что — подписку.

Аркадий поставил перед Астаховой пачки книг ее мужа, спросил:

— Вам помочь донести до машины?

— Если не затруднит. О рае вы, Аркадий, заметили очень точно.

— Не я, классики заметили.

Дома Наташа налила полную ванну воды, опустила в нее палку (палку одолжила у соседки-старушки) и начала смотреть — переламывается в воде палка или нет. Старалась вспомнить веселые школьные глупости. Если Лева застанет ее за этим забавным экспериментом, он по достоинству его оцепит. Как хорошо, что Лева обладает вполне достаточным чувством юмора. Только не думать об Артеме таком, каким она его видела в последние минуты перед «скорой». Прав Степа Бурков, когда сказал, что время усиливает дружбу и усиливает тяжесть потери.