Авторитаризм и демократия

Глава 1 О рамках исследования и дифференциации авторитарных и тоталитарных режимов

В этой части мы остановимся на рассмотрении проблем политических режимов, возникших и сформировавшихся после Второй мировой войны. Сделаем исключение лишь для режимов Ф. Франко в Испании, А. Кармона — А. Салазара в Португалии и отчасти для политического режима в Мексике. Они прошли основные стадии своего развития и упадка уже в послевоенном мире. Следует отметить, что появление в теоретических работах (и, наверное, в первую очередь в работах философов «франкфуртской школы») понятия «авторитарный режим», по мнению многих авторов, оказалось в определенной мере связано с осмыслением политико-правовых особенностей как раз послевоенных режимов в Испании и Португалии[1]. Эти режимы все еще оставались диктатурами и развивались в определенной изоляции от демократизирующейся Европы, но к ним уже явно был неприменим термин «тоталитаризм», выработанный с учетом реальностей режимов Муссолини в Италии и Гитлера в Германии. Нужно сказать, что именно тогда стала заметна некоторая зыбкость и условность критериев, позволяющих отграничивать «чисто» тоталитарные режимы от авторитарных. Мы все же не собираемся отрицать или умалять инструментальной полезности этих критериев.

В мире, который мы называем послевоенным, в первые же годы его формирования было образовано то, что сегодня мы относим к основам современного международного правопорядка. В 1945 году был утвержден Устав ООН, спустя еще три года Генеральной Ассамблеей ООН была принята Всеобщая декларация прав человека. Еще два года спустя 14 европейских государств подписали Европейскую конвенцию о защите прав человека и основных свобод. Нормы этих международно-правовых актов заложили новую основу для современных межгосударственных отношений и во многом предопределили направления внутренней политики присоединившихся к этим нормам государств, хотя для многих из них этот путь был непростым.

Не менее важно и другое. Именно в это послевоенное время получил широкое распространение и дополнительное обоснование взгляд на демократию как на ценность. Национал-социализм в Германии и фашизм в Италии породили и свои образы государства и политического режима, и свои соблазны. И хотя они были побеждены в тяжелейшей войне, они, безусловно, обозначили альтернативу политической демократии как способу организации власти. Приверженцы демократии стали лучше представлять себе ее цену.

В то же время диктаторы, опирающиеся на национализм, получили образцы, на которые они могли с уважением и восхищением коситься и у которых что-то заимствовать, хотя никогда в этом не признавались. Их альтернатива демократии была подпитана немалым историческим опытом, в том числе мрачным и трагическим. И надо сказать, что эта альтернатива не была в тот период единственной. Одним из порождений того же послевоенного мира стало сообщество тоталитарных государств — сателлитов Союза ССР, воспроизводивших в той или иной мере советский режим. Причем данное сообщество несколько десятилетий расширялось.

В связи с этим возникает необходимость попытаться четко дифференцировать авторитарные и тоталитарные режимы. Данной проблеме, как известно, посвящена обширная литература. И хотя для нашей работы проблема указанных различий носит второстепенный характер, к ней следует обращаться в тех случаях, когда конкретный режим личной власти по мере и широте охвата контроля над обществом либо по степени жестокости выходит за некоторые рамки, заставляя вспоминать опыт тоталитарных государств. Для нас также представляет интерес процесс возникновения авторитарных режимов в результате разложения тоталитарного государства и на основе его бывших структур.

В любом случае о тоталитаризме можно говорить тогда, когда мы встречаемся с монопольным положением официальной идеологии и правящей партии, сращиванием аппарата этой партии с государственным аппаратом, жестким преследованием любого инакомыслия и нелояльности, идеологическим контролем над СМИ, культурной сферой и экономикой. Как известно, тоталитаризм мог означать как диктат правящей партии в отношении предпринимателей, так и полную национализацию средств производства и торговли.

Обеспечение эффективности подобных режимов могло быть достигнуто лишь при определенных условиях. Скажем, в первую очередь при достаточной агрессивности и мощи репрессивного аппарата, а также реальной приверженности (достигающей степени энтузиазма) значительной части граждан официальной идеологии. Последнее требовало также жестких ограничений на выезд за рубеж для граждан данного государства: они не должны были получать поводов для сравнений не в пользу опекающего их режима. Требовалось и поддержание в обществе определенного морально-психологического климата. Соблюдение всех этих условий требовало немалых усилий и затрат.

Перечисленные выше признаки тоталитарного государства могли быть выражены в разной степени. Формально соответствующие им политические режимы в Албании и Польше, в Северной Корее и Чехословакии, в Китае и ГДР могли весьма существенно различаться в том, что касалось закрытости от внешнего мира или жесткости идеологического контроля. В течение 1950–60-х годов сообщество этих режимов еще расширялось, но некоторые из них пережили тяжелые кризисы. К рубежу 1980–90-х все тоталитарные режимы в Европе (пережившие ту или иную эволюцию) прекратили свое существование. В большинстве случаев это произошло мирно, но были и случаи народных восстаний.

В Азии подобные режимы (прежде всего, конечно, в Китае, а также во Вьетнаме и в Лаосе) тоже пережили непростые времена, но все же смогли адаптироваться к новым экономическим реалиям и новой международной обстановке. Фактически они отказались от многих тоталитарных механизмов, допустив свободный выезд граждан за рубеж, обучение в иностранных университетах и пользование Интернетом (правда, с рядом ограничений). Постепенно был ослаблен и контроль за сферой культуры — в частности, за литературным творчеством и кинематографом.

Во всех этих трех азиатских государствах по мере осуществления рыночных преобразований постепенно сложились правящие олигархии (пришедшие на смену вождистским режимам). Внутри олигархий выработались механизмы смены и преемственности власти. Это вполне может быть истолковано как форма специфической авторитарной модернизации. При этом в каждом из этих государств монополия на власть одной партии, а точнее, узкой бюрократической группировки в полной мере сохранилась. И фактический запрет на какую бы то ни было независимую от власти общественно-политическую деятельность никто не отменял. Формально сохранилась и руководящая роль официальной идеологии (во всех упомянутых государствах генетически связанной с примитивизированным марксизмом). Хотя в условиях быстрого роста рыночной экономики эта роль выглядит все более искусственной. Марксистские догмы исподволь фактически замещаются разными вариантами национализма. Но идеологический контроль над СМИ остается вполне реальным.

В условиях бурного развития предпринимательства и относительной открытости этих обществ данные традиционные ограничения воспринимаются, возможно, менее остро (хотя об этом мы не можем судить с полной уверенностью). Но в любом случае очевидно, что политические режимы в Китае и во Вьетнаме (небольшой Лаос мы также ставим в этот ряд) в значительной мере утратили признаки, присущие тоталитарным режимам.

Эти признаки к началу XXI века оставались свойственны лишь КНДР и Кубе.

В этой связи — о рамках проблематики настоящей работы. Мы не обращаемся в ней к проблемам тоталитарных режимов — тех, что подпадают под данное определение с учетом приведенных выше критериев. Представляется, что данная тема в любом случае должна рассматриваться в качестве самостоятельной.

Мы также не рассматриваем опыт создания и трансформации политических режимов Китая и Вьетнама. Эти режимы изначально формировались как тоталитарные и вождистские — в процессе гражданских войн и в условиях острых внешнеполитических кризисов. Правящие в этих странах группы соответственно с конца 1940-х и 1950-х годов не утрачивали власти и не меняли используемого партийного бренда, поскольку монопольно правящими в обоих государствах остаются коммунистические партии.

Нас в большей мере интересуют случаи перехода от демократического правления к авторитарному и (отчасти) наоборот, поскольку интерес также представляет процесс ослабления и разложения авторитарных режимов. Такими примерами особенно богата история государств Центральной и Южной Америки. Но весьма интересен и опыт некоторых восточно-азиатских государств (в частности, Индонезии и Филиппин), а также некоторых государств Северной Африки.

Специального внимания заслуживает процесс формирования новых государств на постсоветском пространстве, в границах бывшего СССР. За четверть века с момента распада Советского Союза на его месте успели возникнуть и укрепиться несколько авторитарных режимов. Мы имеем в виду режимы, установившиеся в Азербайджане, Белоруссии, Казахстане, России, Таджикистане, Туркменистане и Узбекистане.

В Армении, Грузии и Кыргызстане в эти годы происходили серьезные политические изменения, но монополии на власть одной группировки так и не сложилось (в трех балтийских республиках и Молдове политическая жизнь с момента распада СССР развивалась все же в основном в рамках демократических процедур).

Изначально все эти государства складывались в 1990-х годах на основе вполне демократических конституций и даже некоторого опыта реальной политической конкуренции. Но итоги оказались разными. Политическое соперничество могло перерастать как в кровавые гражданские конфликты (в Грузии, России, Азербайджане), так и в полномасштабную гражданскую войну (Таджикистан). В условиях смуты и затяжного экономического кризиса не замедлили явиться авторитарные вожди. В одних случаях они представляли верхушку старой партийной номенклатуры (как в Казахстане, Туркменистане, Узбекистане, Азербайджане), в других — новые околовластные группировки (как в Белоруссии, Таджикистане). Нередко их воспринимали как гарантов определенной стабильности и защитников новой (рыночной) экономической среды. И нередко для этого были веские основания. Режимы личной власти выглядели подчас как переходная форма государства, пригодная для преодоления кризиса и проведения некоторых назревших реформ в экономике. Примерно с этой точки зрения многие рассматривали и политический режим, установившийся в России в начале XXI века.

За четверть века существования подобных режимов на постсоветском пространстве выявились их определенные особенности и тенденции развития. Обнаружились как сходства с авторитаризмами второй половины XX века, так и отдельные специфические черты. Поэтому, с учетом поставленных задач, следует предложить некоторые определения, которые в дальнейшем могут послужить для нас удобным инструментом. Тут мы, конечно, присоединяемся к обширному отряду исследователей, разрабатывавших эту многообещающую тему весь прошлый век и сформулировавших немало понятий, отражавших разные стороны явления. Первое десятилетие текущего века добавило, как уже говорилось, нечто новое к этому опыту.

Итак, под авторитарным политическим режимом мы понимаем режим, обеспечивающий неограниченную власть одного лица и его бюрократической группы над государственным аппаратом и СМИ, имитирующий иногда в целях легитимации демократические процедуры либо использующий в тех же целях лишь харизму правителя, подкрепленную силой репрессивного аппарата.

Обычно контроль авторитарного правителя и его группы не выходит за пределы названных сфер (в отличие от контроля при тоталитарном режиме). Однако известны случаи, когда авторитарные лидеры пытались влиять и на сферы образования и культуры (фактически навязывая свои вкусы) или даже предлагали обществу подобие официальной идеологии. В таких случаях в теоретическом плане дифференциация авторитарных и тоталитарных режимов затруднена. Юристы и политологи дискутировали, скажем, в 1960-х годах по поводу сущностных характеристик режимов Ф. Франко в Испании, А. Салазара в Португалии или, уже парой десятилетий позже, М. Каддафи в Ливии и С. Хусейна в Ираке. Разумеется, суть таких дискуссий не в наклеивании этикеток. Их суть — в выявлении некоторых сущностных характеристик, позволяющих лучше понять факторы легитимации подобных режимов, их способность к внутренним трансформациям и, наконец, их долговечность.

Для некоторых консервативных авторов XIX–XX веков авторитаризм был приемлем постольку, поскольку воспроизводил или возрождал правовые формы и стиль абсолютной монархии в новых условиях. Имелись в виду ситуации, когда династическая традиция по тем или иным причинам оказывалась прервана. И для государств с сильными монархическими традициями такое воспроизведение (или замещение) форм и стилей действительно выглядело вполне органично. Вероятно, именно эту органичность смены символов — когда монархическая традиция заменяется авторитарной и наоборот — имел, в частности, в виду испанский диктатор Франко, когда восстанавливал институт монархии в рамках своего режима и назначал наследного принца Хуана Карлоса своим преемником.

Однако никакой авторитарный режим не может рассчитывать на легитимность старой (и даже не очень старой) монархии — легитимность традиционную, связанную с династической традицией. Обычно авторитарный правитель рассчитывает на легитимность, которую обеспечивает его харизма. Тут мы лишь возвращаемся к известному выводу М. Вебера. В случаях, когда глава режима утрачивает харизму, когда его популярность слабеет, его режим оказывается под угрозой. То же самое относится и к случаям, когда глава режима уходит из жизни, избежав революций и трансформаций. Тогда в глазах значительной части граждан авторитарная власть перестает быть морально оправданной. Хотя, впрочем, это не всегда означает трансформацию режима.

Подобный режим, как мы знаем из опыта Бразилии и Аргентины, может поддерживать себя по крайней мере еще какое-то время благодаря неустанной работе репрессивного аппарата или авторитету силовых структур. Другой вариант выживания для режима — создание псевдомонархического механизма преемственности власти и передачи ее сыну ушедшего лидера.

В то же время единоличное правление не исключает и даже предполагает образование относительно сплоченной олигархической группы, способной в нужный момент поддержать или даже сменить вождя. Интересам такой группы обычно соответствует создание доминирующей партии или правящей корпорации, использующей тот или иной партийный бренд. Такая корпорация — полезный инструмент в деле имитации демократических процедур, которые являются дополнительными средствами легитимации авторитарного политического режима. А в наше время — почти всякого режима.

Различия в средствах, используемых для легитимации и поддержания авторитарных режимов, обычно рассматриваются в качестве оснований для их классификации. Таких классификаций предложено уже немало, и поэтому мы считаем необходимым обозначить некоторые из них, поскольку предполагаем далее их использовать.

К наиболее известным можно отнести классификацию различных видов авторитаризма, предложенную Хуаном Линцем[2], согласно которой можно выделять традиционалистские, или султанистские, режимы, исключающие любой политический плюрализм, а также режимы, допускающие ограниченный плюрализм при сохранении незыблемой власти лидера.

Традиционалистские (султанистские) режимы, как и следует из их названия, складываются на основе укорененной в обществе традиции единовластия и силового подавления любого инакомыслия. Для них характерно:

1) деспотическое правление одного лица, то есть режим личной власти конкретного диктатора, опирающегося на свой клан и лично преданную ему гвардию;

2) отсутствие или искусственное ограничение политического плюрализма и институтов политического представительства либо их полная имитация;

3) соединение политического господства и контроля над крупнейшими экономическими активами, то есть единство власти и собственности.

Такие традиционалистские режимы — относительная редкость в наше время.

Гораздо чаще встречаются авторитарные режимы, которые:

1) допускают ограниченный политический плюрализм, хотя чаще всего в форме нескольких вполне декоративных структур;

2) выстраивают систему политического представительства, обеспечивающего постоянное доминирование одной партии, и проводят выборы, дающие всегда сходные результаты;

3) стремятся ставить социально значимые задачи, поддерживаемые значительной частью населения.

К таким задачам могут относиться преодоление бедности, модернизация экономики и, в частности, развитие национальной промышленности, особенно импортозамещающих отраслей. Подобные режимы, получившие достаточно широкое распространение в 1930–60-е годы в Латинской Америке и в Азии, воплощали собой некий популистский тип авторитаризма.

Среди указанных режимов иногда различают кланово-бюрократические и военно-бюрократические режимы с учетом того, что во многих случаях диктатуры были следствием военных переворотов, целенаправленных действий армейской верхушки, генералитета или представителей среднего офицерского состава. Хотя эта классификация — по субъектному составу правящих групп — оставляет в стороне ряд сущностных характеристик данных режимов.

Военные режимы, как показывает опыт, не особо любят тратить время и ресурсы на суету, связанную с изображением демократии. Они полагаются на авторитет военного вождя либо просто на авторитет силы. В ряде случаев военное правление и означало именно отказ (декларируемый как временный) от демократических процедур. Установление власти «черных полковников» в Греции в 1967 году, перевороты А. Пиночета в Чили в 1973 году и группы генералов во главе с К. Эвреном в Турции в 1980 году сопровождались роспуском всех представительных органов и отказом от выборов в целях недопущения к власти (отстранения от власти) левых радикалов.

Военные режимы возглавляются представителями армейских кругов (обычно высшего генералитета), но, как известно, иногда путчи удаются полковникам и энергичным майорам. Например, руководителей переворота на Кипре в 1974 году иронически называли «черными майорами» по аналогии с «черными полковниками» из Греции. Контролируя ключевые посты, военные не могут не привлекать к сотрудничеству гражданских специалистов, более или менее разделяющих их взгляды. Администраторы «из гражданских» находятся в таких случаях в подчиненном положении. Правда, в Португалии гражданский министр А. Салазар, получив власть от армейской верхушки, фактически возглавил и даже ужесточил режим, созданный в результате военного переворота. Но это особый, нехарактерный случай. Как правило, переход власти от военных к гражданским влечет за собой возвращение к демократическим процедурам.

Кланово-бюрократические авторитарные режимы, образовавшиеся в последние десятилетия в самых разных частях мира, в целом показали себя более устойчивыми, нежели военные диктатуры. Можно предположить, что создание декоративных (или в значительной мере декоративных) представительных органов, регулярное проведение выборов в формате национальных праздников, а также имитация многопартийности (при условии признания псевдооппозицией руководящей роли главной партии и ее лидера) приносят нужный психологический и легитимирующий эффект. Правда, как показывает практика, тоже до поры до времени.

Современной разновидностью кланово-бюрократических режимов следует признать гибридные (имитационные) режимы. О них нужно сказать несколько слов специально. Они, по сути дела, предоставляют собой некоторые дополнительные опции для авторитарного правителя. В каких случаях? Если лидер желает иметь под рукой доказательства относительной демократичности его режима или действительно питает некоторый (может быть, даже сугубо научный) интерес к мнениям оппонентов.

Под имитационным (гибридным) политическим режимом мы понимаем режим, который в процессе обеспечения неограниченной власти одного лица и его клана допускает деятельность некоторых независимых от власти институтов (СМИ, общественные объединения и т. п.), не имеющих, впрочем, реального влияния. Поддерживая таким путем репутацию своих режимов как относительно демократических, единоличные правители предоставляют политологам возможность множить определения «мягкого», или «электорального», авторитаризма[3]. Хотя нужно признать, что черты «гибридных» режимов мы можем найти и в «управляемой демократии» в Индонезии при власти Сухарто, и в режимах Бразилии и Мексики 1970–80-х годов. И все же наибольший интерес для нас представляют подобные режимы, созданные к началу XXI века в постсоциалистических странах, и особенно на пространствах бывшего Союза ССР — в Азербайджане, Белоруссии и Российской Федерации.

Глава 2 Стадии формирования авторитарных режимов Использование правовых инструментов при их установлении и формировании

Период авторитарного правления обычно распадается на несколько стадий, не всегда, правда, достаточно четко различимых. Их содержание бывает связано с замашками главы режима, экономической конъюнктурой и с изменениями в международной обстановке. Как правило, развитие авторитарного режима включает стадию его установления и конституционного оформления, а также стадию последующей консолидации, то есть консервации сложившихся механизмов властвования. У нас в данном случае особый интерес вызывает юридическая сторона вопроса, хотя немалую роль может играть и идеологическое декорирование режима. Неизбежна также стадия ослабления или трансформации авторитаризма. Обычно она обусловлена тем, что судьба режима оказывается тесно связанной с судьбой конкретного человека — авторитарного лидера, который не может избежать старения и дряхления. Впрочем, иногда процесс может быть ускорен и иными, негериатрическими факторами.

Можно попытаться рассмотреть все эти стадии развития авторитарных режимов, от установления их основ до демонтажа, на основе сравнительного анализа опыта различных государств. Речь должна идти как о тех авторитарных режимах, которые уже принадлежат прошлому, так и о тех, чье функционирование мы наблюдаем сегодня.

Отправной точкой для формирования авторитарных режимов чаще всего служит либо силовой захват власти (переворот), сопровождающийся смещением действующего правительства, либо введение законно избранным (назначенным) главой государства (правительства) военного или чрезвычайного положения, открывающего путь к узурпации власти. То есть чаще всего установлению авторитарного правления предшествует одномоментный акт, связанный, как правило, с определенными насильственными действиями.

Следует отметить, что совершенно иную модель формирования политического режима с доминированием одной партии (и правящей группы) представляет собой Мексика. Там установление авторитарного режима происходило в 30–50-х годах XX века в рамках ступенчатого, многостадийного процесса, не исключающего выборов с определенной конкуренцией и формальным признанием гражданских прав. Мексиканский опыт в какой-то мере оказался востребованным на рубеже XX–XXI веков, когда на постсоветском пространстве формировались подобные политические режимы в результате ступенчатой, пошаговой концентрации всей полноты власти в руках лица, контролирующего (как правило) исполнительную власть. Ниже мы специально рассмотрим этот вариант.

Итак, два первых сценария означают открытый одномоментный разрыв с существующей конституционной и легальной основой власти и отказ от ее конституционности (то есть от ее ограничения писаным правом). Применение насилия для устранения любых противников переворота обычно опережает попытки выдвижения какой-либо юридической базы для него. При этом во всех случаях достаточно большое внимание уделяется пропагандистскому обоснованию смены режима. С помощью подконтрольных СМИ население обычно ставится в известность о целях переворота и устраняемых с его помощью угрозах. Так, установление авторитарных режимов в 1950–70-х годах обычно оправдывалось угрозой прихода к власти леворадикальных (коммунистических) группировок либо угрозой их чрезмерного влияния. При этом на деле в ряде случаев сами по себе смещаемые правительства (главы государств) никак не могли быть отнесены к подобным силам. Но их обвиняли, и часто совершенно необоснованно, в попустительстве радикалам.

Говоря о способах захвата власти, можно рассмотреть исторический опыт ряда стран. Например, военному перевороту маршала Кастелу Бранку в Бразилии в 1964 году предшествовали попытки ослабить вполне конституционным путем позиции леволиберального президента Ж. Гуларта, вызывавшего раздражение генералитета. Против президента было настроено правоконсервативное большинство Национального конгресса, которое решилось на нетривиальный ход: незадолго до вступления президента в должность была принята поправка к Конституции, вводившая новую должность председателя правительства, наделенного всей полнотой исполнительной власти. Это была попытка компромисса, противоречащего самой концепции Конституции Бразилии 1946 года — согласно ее статье 78 исполнительная власть осуществлялась президентом республики. После введения поста главы правительства, назначаемого Национальным конгрессом, Бразилия на короткое время превратилась из президентской республики в парламентскую.

Однако президенту Ж. Гуларту удалось провести в 1963 году референдум, на который он вынес вопрос именно об этом конституционном изменении: «Вы одобряете поправку, которая установила парламентаризм?» (на португальском — «Aprova о ato adicional que instituiu о parlamentarismo?»). Около 80% избирателей ответили на этот вопрос отрицательно и тем самым выразили поддержку Гуларту. Тогда он, опираясь уже на итоги референдума, попытался провести ряд реформ (в частности, аграрную), против которых выступали как правоконсервативные политики, так и армейское начальство. В этой ситуации последнее начало решительные действия.

Надо сказать, что в начале 1960-х годов политика любого правительства в Бразилии (так же, как и в ряде других государств) оценивалась в контексте противостояния двух военно-политических блоков, ассоциируемых с США и СССР. В итоге Гуларта обвинили в проведении прокоммунистического курса, тем более что он восстановил дипломатические отношения с СССР[4].

31 марта 1964 года в штате Минос-Жейрас начался мятеж местного гарнизона, который был поддержан верхушкой армии. Частей, сохранивших верность президенту, не нашлось, и Гуларт вынужден был покинуть страну.

Набор предлогов для военного переворота и установления авторитарного режима в Аргентине в 1976 году был в целом сходен с тем, который использовали бразильские генералы. В основном аргентинские военные ссылались на активизацию леворадикальной организации «Монтонерос» и «бездействие» правительства. На этом основании члены военной хунты во главе с генералом Хорхе Виделой отправили президента Марию (Исабель) Перон под домашний арест и распустили Национальный конгресс.

В Чили военному перевороту 1973 года предшествовала длительная тяжелая конфронтация левого правительства президента Сальвадора Альенде, пришедшего к власти в результате выборов в 1970 году, с правой оппозицией, представленной в парламенте и армии. В отличие от Бразилии и Аргентины в Чили левоцентристские партии (конкретно блок «Народное единство») реально получили законную возможность контролировать исполнительную власть.

В результате переворота страна оказалась расколотой. Мятежники во главе с командующим сухопутными силами Аугусто Пиночетом видели основную угрозу именно в правительстве республики и его сторонниках по всей стране. Захват власти носил характер масштабной общевойсковой операции и привел к многочисленным жертвам. 11 сентября 1973 года мятежные части высадили десант с нескольких военных кораблей в порту Вальпараисо (предварительно расстреляв моряков, отказавшихся участвовать в мятеже), а потом двинули танки к центру столицы, Сантьяго. При штурме президентского дворца погибли сотни его защитников, включая президента Альенде. Поэтому в ряду других южноамериканских переворотов, совершенных во второй половине XX века, переворот в Чили отличается особо кровопролитным характером.

В Индонезии жесткий авторитарный режим установился примерно в те же годы, что и в Бразилии (в 1965–1967 годах). Основанием для него послужили не просто угрозы левых радикалов, но и реальная попытка прокитайски настроенных офицеров (маоистов) захватить власть в стране. Будущий глава режима генерал Сухарто, тогда командовавший стратегическим резервом армии, оказался на политической авансцене во время подавления попытки переворота. Мятеж был подавлен, а Сухарто, сыгравший ключевую роль в его разгроме, стал главнокомандующим. Чуть позже по его инициативе была создана возглавляемая им лично особая силовая структура, соединившая в себе армейские и полицейские функции — оперативное командование по восстановлению безопасности и порядка (Копкамтиб).

По сути дела, в Индонезии один переворот был использован для осуществления другого. Копкамтиб и отряды добровольцев в течение нескольких месяцев занимались разгромом компартии и массовыми казнями ее членов. 1 февраля 1966 года генерал Сухарто был назначен президентом Сукарно министром обороны. Фактически вся власть в государстве к этому времени перешла к армейской верхушке и к главнокомандующему. 12 марта 1967 года, подчиняясь воле военных, Временный народный консультативный конгресс (ВНКК) отстранил от должности президента Сукарно (обвиненного в потворстве путчистам) и назначил генерала Сухарто исполняющим обязанности президента. Спустя еще год, 27 марта 1968 года, на специальной сессии ВНКК Сухарто был избран на пост президента Индонезии.

В отличие от Сухарто правитель Филиппин Фердинанд Маркос стал президентом в 1965 году в результате вполне демократических выборов, выдержав жесткую конкуренцию. В 1969 году он был переизбран на второй срок, получив серьезный перевес над достаточно известным соперником. Хотя эта вторая победа оказалась уже не вполне чистой — Маркосу адресовали множество упреков в подкупе избирателей и фальсификации результатов выборов. Судя по всему, к этому времени Маркос уже размышлял над тем, как продлить свой второй срок. Через три года после выборов он заявил, что компартия развернула в стране необычайно активную деятельность, которой нужно дать отпор. Это было явное и умышленное преувеличение, но Маркос опирался на опыт соседней Индонезии. 21 сентября 1972 года он ввел чрезвычайное положение и отменил действие Конституции 1935 года, составленной по образцу Конституции США, предусматривавшей разделение властей и систему сдержек и противовесов. Были распущены конгресс и местные органы власти, запрещена деятельность всех легальных политических партий (компартия была запрещена раньше). Запрещены были также любые акции протеста, включая забастовки и демонстрации. При этом Маркос официально объявил, что новый политический режим является «конституционно-авторитарным».

В Уругвае, как и на Филиппинах, авторитарное правление началось с того, что действующий глава государства, президент Хуан Мария Бордаберри, в июне 1973 года распустил парламент и создал вместо него государственный совет из совершенно лояльных ему лиц. Это орган президент наделил законодательными функциями. Была ограничена свобода слова и другие демократические свободы, включая право на проведение демонстраций и забастовок. Вопреки запрету, крупнейшее профсоюзное объединение Уругвая объявило забастовку, которая продолжалась почти две недели, но не принесла результата. Президента, по крайней мере на первых порах, полностью поддерживала армия.

Если говорить о конституционном оформлении авторитарных режимов, то при их установлении в результате одномоментного акта (переворота или введения чрезвычайного положения) инициаторы нового режима, как правило, выбирают по отношению к действующей конституции государства одну из двух тактик. Речь идет либо о замене конституции на новый, более удобный для режима документ (позволяющий говорить о «новой эпохе»), либо о полном игнорировании темы конституции как таковой.

В случае выбора первой тактики действия всех или некоторых норм конституции приостанавливается и начинается разработка нового конституционного акта, который и принимается в течение определенного времени. Такой акт, как правило, предоставляет обширные полномочия исполнительной власти, находящейся в руках авторитарного правителя, сводя к минимуму формальные возможности контроля над ней (хотя наличие такого акта представляет собой просто пустую формальность). Данный акт может также предусматривать некие специальные удобства для диктатора (диктаторов). Например, Конституция Греции 1968 года предусмотрела должность регента в рамках конституционной монархии, поскольку король не поддержал авторитарный режим «черных полковников» и вынужден был эмигрировать. Регентом стал один из «полководцев».

Вторая тактика сводится к тому, что основной закон остается прежним, но его нормы фактически игнорируются (формально их действие также может быть временно приостановлено). И о конституции как бы забывают.

Обе тактики подразумевают активное использование декретного (или указного) права. Авторитарный правитель (правящая хунта) единолично или при помощи узкой коллегии принимает акты, имеющие нормативный характер. Как правило, подобные акты принимаются и издаются вне рамок законодательных процедур. Представительные органы либо вовсе не созываются после роспуска, либо играют сугубо декоративную роль.

Иными словами, подведение новой конституционной основы под новый режим вовсе не является обязательным условием. Тут все зависит от стратегии инициаторов переворота, их идейно-политической базы и традиций государства. Стадия провозглашения нового режима и определения его основных характеристик может быть сопряжена как с приостановлением действующей конституции, так и с изданием новой.

В Бразилии (1964 год), Греции (1967 год) и Чили (1973 год) действующие конституции поначалу формально не отменялись, но фактически они утрачивали силу и только спустя некоторое время заменялись на новые конституционные акты, соответствовавшие целям и задачам лидеров авторитарных режимов.

В Бразилии едва ли не каждая смена политического режима (в том числе и после 1945 года) сопровождалась принятием новой конституции. С конституционно-правовой точки зрения одной из целей переворота 1964 года была замена прямых выборов президента республики выборами посредством специальной коллегии, состоящей из сторонников нового режима. Другой целью являлось устранение противников режима из политической жизни. Формальной основой новой власти стали так называемые институционные акты, издаваемые военной хунтой. Институционный акт № 1 указывал, что действие Конституции 1946 года не прекращается, но в нее вносятся отдельные изменения. В частности, правительство получило право лишать конкретных лиц всех политических прав сроком на 10 лет (тут можно вспомнить практику большевистского режима в СССР по отношению к так называемым лишенцам; разница, однако, заключалась в том, что в СССР и нелишенцы никакими политическими правами фактически не обладали). В числе первых политических прав были лишены бывшие президенты Бразилии Жуселину Кубичек и Жасиу Куадрус.

Нужно сказать, что первыми реальными политическими жертвами переворотов обычно оказывались вовсе не те радикалы, которые объявлялись главной угрозой. Так, Национальный конгресс Бразилии формально не был распущен, но депутатских мандатов были лишены те, кого путчисты считали своими конкретными политическими противниками. Без них парламент генералам вполне еще мог пригодиться. В итоге 11 апреля 1964 года руководитель переворота Кастелу Бранку был избран электоральной коллегией Национального конгресса временным президентом. Позже действие его полномочий неоднократно продлевалось. В 1965 году Институционным актом № 5 Национальный конгресс был распущен, а президент наделен диктаторскими полномочиями. Еще одним институционным актом была приостановлена деятельность всех политических партий. В 1966 году двум партиям все же разрешили участвовать в выборах — одна из них выражала интересы путчистов, а другая осторожно соглашалась с первой.

24 января 1967 года Кастелу Бранку и его соратники приняли новую Конституцию, решив обобщить все свои конституционные нововведения и подвести юридическую основу под режим. Конституция устанавливала, что президент избирается на 4 года коллегией выборщиков, состоящей из депутатов Национального конгресса и делегатов от законодательных собраний штатов. Были отменены прямые выборы губернаторов штатов, а полномочия центральной власти и субъектов федерации перераспределены в пользу центра, хотя формально Бразилия осталась федеративным государством.

Конституция Бразилии 1964 года упоминала о демократических правах, но предоставляла президенту право их ограничивать. И этим правом Кастелу Бранку активно пользовался. Были запрещены митинги и демонстрации, а также забастовки по экономическим мотивам. Была ограничена деятельность профсоюзов, а также право на заключение коллективных договоров.

В принципе, смысл этих ограничений заключался в привлечении иностранных инвестиций и создании благоприятных условий для национального бизнеса. Поэтому значительной частью среднего класса эти ограничения свобод (прежде всего запрет права на забастовку) были поддержаны. Теми же, кто оставался недоволен, серьезно занимались полиция и спецслужбы. Режим наращивал свою репрессивную деятельность постепенно: сначала были арестованы сотни его противников, потом счет пошел на тысячи.

На Филиппинах новая конституция была принята в условиях чрезвычайного положения на референдуме в 1973 году, спустя пять лет после переворота. Парадокс на первый взгляд заключался в том, что она предусматривала переход к парламентской республике — формирование однопалатной Национальной ассамблеи и образование правительства во главе с премьер-министром, ответственного перед Национальной ассамблеей. Однако конституционная форма правления не имела в реальности никакого значения, поскольку на период чрезвычайного положения президент Маркос наделялся всей полнотой и законодательной и исполнительной власти[5]. В данном случае обозначился глубокий разрыв между формально демократическими конституционными институтами западной модели и их реальным воплощением в условиях восточного государства с несформировавшейся социальной структурой и отсталыми производительными силами.

На Кубе правительство Фульхенсиа Батисты, захватившего власть в марте 1952 года, уже месяц спустя опубликовало новый Основной закон. Это вызвало широкое возмущение, поскольку первоначально диктатор пообещал соблюдать демократическую Конституцию Кубы 1940 года (приостановив, правда, ряд ее норм). Батиста продолжал править еще семь лет, ссылаясь на опубликованный им документ, который мало кто на Кубе считал полноценной конституцией. В конце концов свергнувший Батисту революционер-харизматик Фидель Кастро среди прочего пообещал возобновить действие Конституции 1940 года. Но так и не сделал этого — ему демократическая конституция также оказалась не нужна.

В Чили действие Конституции 1925 года формально было прекращено лишь семь лет спустя после военного переворота 11 сентября 1973 года. Но все эти годы она фактически не действовала из-за введенного осадного положения. Интересно отметить, что принятая в 1980 году при авторитарном режиме Пиночета новая чилийская Конституция продолжала действовать с некоторыми поправками после демонтажа режима и восстановления демократии.

В Греции новая Конституция, удовлетворяющая вкусам военного режима, была провозглашена спустя полтора года после переворота в ноябре 1968 года. Поначалу военной хунте и ее лидеру Георгиосу Попандопулосу представлялось удобным сохранить монархическую форму государства, хотя монарх уже бежал за границу. Спустя пять лет, окончательно утратив надежду на примирение с королевской семьей, хунта отменила монархию, что нашло отражение и в Конституции: Греция была провозглашена президентской республикой.

В этой связи следует сказать несколько слов о симбиозе монархии (уже ограниченной определенными конституционными рамками) и авторитарного режима. В довоенной Европе такой симбиоз возникал и в Италии в 1922 году, когда король Виктор Эммануил III назначил премьер-министром Б. Муссолини, и в Испании в 1923 году, когда король Альфонсо XIII одобрил переворот, совершенный генералом М. Примо де Риверой. В обоих случаях формировались диктатуры, исподволь подрывавшие авторитет традиционных монархий. Последние к этому времени уже утратили часть своей прежней легитимности. Но сотрудничество и в какой-то мере срастание с диктатурами сделало их еще более уязвимыми. По мере снижения популярности авторитарных правителей снижалась и значимость монархов, выглядевших декоративными фигурами при диктаторах.

Такая же участь ждала монархию в Греции после того, как король Константин опрометчиво поддержал военный переворот в марте 1967 года. Позже он изменил свою точку зрения на установленный «черными полковниками» режим и даже пытался ему оппонировать. Но это уже не сыграло особой роли. Большинство греков оказались разочарованы в монархии и в итоге выразили эти настроения в ходе референдума, определившего республиканскую форму правления в Греции.

Напротив, в Испании в феврале 1981 года король Хуан Карлос стал главной силой сопротивления путчистам, пытавшимся восстановить военную диктатуру. Демократическая (рационально-легальная, по М. Веберу) легитимность к этому времени была признана и поддержана большинством испанцев. Однако в стране было немало сторонников старого франкистского порядка. Демократия оставалась еще слабой и неустойчивой. Король же, потребовав от путчистов сложить оружие, сослался на волю испанцев, выраженную в ходе недавних парламентских выборов. По сути дела, он поделился своей легитимностью с молодой демократией. Его действия сорвали планы заговорщиков — поддержав демократию, он тем самым укрепил позиции конституционной монархии как института.

Обычно достижение устойчивости демократической легитимности является результатом длительного и сложного процесса. Пока такая демократическая устойчивость не достигнута, у разного рода кандидатов в диктаторы всегда остаются возможности для рискованных затей. И частью их благодарной аудитории обязательно становятся разуверившиеся в традиционной монархии монархисты.

Тактика, связанная с сохранением авторитарными правителями прежней конституции, может быть обусловлена разными обстоятельствами.

Например, в Аргентине, где режим военных установился в 1976 году, речь о его новой конституционной основе даже не заходила. Прежде всего потому, что в отличие от Бразилии, где новые конституции принимались регулярно, в Аргентине с 1853 года действовала одна Конституция, в которую было внесено незначительное число поправок. То есть аргентинская Конституция обладала определенным авторитетом. Но это обусловило лишь то, что в марте 1976 года путчисты не отменили ее, а просто проигнорировали. Формально у хунты, конечно, не было полномочий для приостановления конституционных норм. Но фактически эти нормы не соблюдались — например, вопреки статье 32, запрещающей ограничения свободы печати, военным режимом была введена цензура. Формально Аргентина оставалась федерацией, но фактически хунта стала назначать губернаторами своих ставленников. Хорхе Видела и его люди сосредоточили в своих руках огромный объем полномочий, связанных в том числе с осуществлением уголовного преследования, регулированием трудовых отношений (были запрещены профсоюзы), проведением экономических преобразований в духе монетаризма и т. д.

Авторитарный правитель Индонезии Сухарто всегда заявлял, что руководствуется Конституцией 1945 года и не собирается заменять ее другим основным законом. Дело было в том, что эта Конституция, олицетворявшая победу в национально-освободительной борьбе, не содержала норм, жестко ограничивавших полномочия президента. Конституция также очень невнятно определяла порядок работы и полномочия парламента; в частности, о сессиях Совета народных представителей в пункте 2 статьи 19 говорилось, что они собираются по меньшей мере один раз в году. Президент и вице-президент согласно пункту 2 статьи 6 избирались специальным органом — Народным консультативным советом, созываемым не реже одного раза в пять лет. Все эти нормы были весьма удобны для нужд диктатуры. И Сухарто плодотворно воспользовался ими, сформировав марионеточные представительные органы и расширив свои полномочия до объема полномочий абсолютного монарха.

Таким образом, подведение новой конституционной основы под новый политический режим не является обязательным условием его утверждения. Здесь все зависит от стратегии инициаторов переворота, их идейно-политической базы и традиций государства.

Стоит только добавить несколько слов об основных этапах установления авторитарного режима в Мексике. После почти десятилетней гражданской войны и периода частой смены власти в 1917 году была принята Конституция, установившая президентскую республику (в значительной мере по американскому образцу) и созданы условия для проведения регулярных президентских и парламентских выборов. Избирательные кампании проходили при достаточно жесткой реальной конкуренции различных политических сил. Однако политические партии создавались, как правило, только к выборам и были весьма неустойчивыми образованиями. Первая крупная политическая партия — Национально-революционная (НРП) — была создана в 1926 году в основном усилиями правящей группы и сразу стала доминирующей политической силой страны. Правящая элита обеспечила и тесную связь этой партии с государственным аппаратом: государственные служащие фактически обязаны были уплачивать налог в пользу НРП. Естественно, что в течение следующих нескольких лет данная партия заняла главенствующее положение в политической системе страны.

Глава 3 Консолидация авторитарных режимов и обеспечение их легитимации

В практике функционирования авторитарных режимов второй половины XX века важное место занимает проблема их консолидации, которая чаще всего означала более или менее активное применение репрессий по отношению к оппонентам. Вообще, репрессии и преследование политической оппозиции — важная часть внутренней политики авторитарных режимов и показательный аспект их существования. Причем эта политика может быть как усиливающейся, так и ослабляющейся[6].

При этом для некоторых режимов демонстрация их репрессивной мощи являлась главным (и единственным) средством легитимации. Граждан принуждали подчиняться силе и признать за авторитарным правителем (его группой) право на применение насилия. Кроме этого, правитель мог также рассчитывать на свою харизму (если тут вспомнить М. Вебера). Для адептов авторитарного режима и его сторонников этого было вполне достаточно. Но для противников, понятное дело, такой режим оставался нелегитимным в любом случае. При этом всегда оставалась значительная часть населения, настроенная вполне аполитично. Эти люди предпочитали выжидать и делать выводы лишь при условии выполнения режимом своих обещаний. Имитация демократических процедур (выборов и референдумов) была предназначена в основном для данного слоя. Упражнения в имитациях требовались и для укрепления позиций режима на международной арене.

Во всяком случае, режим, сущностью которого является единоличная неограниченная власть, но который не опирается на монархическую традицию, должен умело сочетать репрессивную политику и имитацию демократических процедур. В той или иной мере также он должен демонстрировать свою приверженность законности. Хотя бы даже только той законности, которую установил он сам. Все авторитарные режимы Старого и Нового света использовали в разных сочетаниях эти основные инструменты своей легитимации.

Военный режим в Бразилии в течение двух лет после переворота 1964 года преуспел в устранении с политической арены всех своих возможных соперников начиная с экс-президентов. При этом совершившие переворот генералы, возглавляемые маршалом Кастелу Бранку, все еще были озабочены легитимностью своего правления, то есть формами выражения доверия к нему по крайней мере части электората. Они могли рассчитывать на поддержку большинства консервативных избирателей, а также тех сограждан, которые требовали от любых правительств благоприятных условий для предпринимательства и борьбы с преступностью.

Поэтому режимом была создана видимость политической конкуренции. Для регистрации новой политической партии требовалось получить поддержку (подписи) не менее 120 депутатов Палаты представителей Национального конгресса и не менее 20 сенаторов. Такое количество подписей могли получить лишь провластный Национальный союз обновления (НСО) и выполняющее роль оппозиции Бразильское демократическое движение (БДД). Все остальные действовавшие на тот момент партии оказались вне закона.

В 1965 году по стране прокатились демонстрации протеста. Произошли столкновения их участников с полицией, тысячи людей были арестованы. Но к первым после переворота парламентским выборам в ноябре 1966 года режим подготовился серьезно. Партия власти (НСО) получила около 70% мест в обеих палатах.

Вскоре даже этот вполне послушный Национальный конгресс стал вызвать раздражение военной хунты (которую возглавлял уже новый диктатор — Артуро да Коста-и-Силва), и поэтому деятельность парламента была приостановлена на неопределенный срок Институциональным актом № 5. Одновременно президент получил право издавать декреты, обладающие силой закона, а Институциональный акт № 8 отменил все запланированные ранее выборы вплоть до муниципального уровня.

В итоге репрессии против любых оппонентов режима резко ужесточились. Помимо специальных подразделений полиции, в борьбу с оппонентами включились организации активных сторонников власти — так называемые батальоны смерти. Наряду с охотой за бандитами и бродягами из фавел они занимались выборочными расправами над критиками властей — журналистами, студентами и профсоюзными активистами. Поэтому парламентские выборы в ноябре 1970 года дали власти почти две трети депутатских мандатов.

В 1972 году была принята поправка к Конституции, вводившая смертную казнь за некоторые виды антиправительственной деятельности. В том же году (по инициативе президента) НСО возглавил сенатор, ранее занимавший должность начальника полиции Рио-де-Жанейро и лично принимавший участие в пытках.

Жесткости и уверенности военным властям отчасти придавало то, что именно в эти годы экономика Бразилии показывала наивысшие темпы роста. И в этой связи хунта решилась даже на некоторое ослабление контроля над СМИ, в частности над телекомпаниями. В ходе избирательной кампании 1974 года многим критикам режима удалось выступить в телеэфире. В результате декоративно-оппозиционное БДД получило 165 мест из 364 в Палате депутатов и 20 из 66 мест в Сенате. Прошедшие в 1974–1975 годах выборы в законодательные собрания бразильских регионов также показали постепенный рост влияния оппозиции — даже облеченной в форму декоративного разношерстного БДД. Партия власти постепенно теряла позиции.

Но ни на расширение репрессий, ни на отказ от выборов руководство режима все же не пошло. Оно лишь укрепило некоторые законодательные гарантии status quo. Конституция была дополнена нормой, согласно которой часть сенаторов назначалась регионами по согласованию с военными властями. Срок полномочий президента увеличился до шести лет.

В 1979 году военные решили, что облегчение процедуры создания партий приведет к раздроблению и ослаблению оппозиции, то есть к распаду искусственного БДД. Процедура была облегчена, БДД действительно распалось, возникли новые партии, однако оппозиция снова увеличила свое представительство. Можно предположить, что различными методами фальсификаций результатов выборов авторитарный режим пользовался все же недостаточно широко или даже не считал такие методы вполне оправданными.

Долгие поиски баланса между репрессиями и легитимностью в конечном счете привели военные власти к выводу о неизбежности возвращения к демократии и необходимости политической борьбы в конкурентной среде[7].

Одним из наиболее репрессивных авторитарных режимов считается режим генерала Аугусто Пиночета, существовавший в Чили с 1973 по 1990 год. При нем вообще не проводились выборы, представительные органы не функционировали, а все гражданские учреждения (в частности, СМИ) действовали под контролем военных. Роль законов играли декреты правительственной хунты. Фактически была выстроена военно-авторитарная диктатура. В июне 1974 года Пиночет был провозглашен верховным лидером нации (Jefe Supremo do la Nation), а в декабре того же года — президентом. Но его власть — фактически уже неограниченную — никак нельзя было признать легитимной.

Первоначально предполагалось, что хунта будет коллегиальным органом. Не исключалась и ротация ее членов. Но Пиночет в течение года после переворота прочно утвердился в качестве лидера и ясно дал понять, что критика в его адрес (и в адрес правительственной хунты) абсолютно недопустима вне зависимости от того, с какого политического фланга она исходит. Деятельность политических партий (и правых и левых) была запрещена. Сначала это касалось только партий, входивших в блок «Народное единство», но позже (с марта 1977 года) — и всех остальных, включая совершенно лояльных хунте. Несколько раньше (в декабре 1975 года) был издан декрет, позволяющий закрывать газеты и радиостанции, объявленные «антипатриотическими».

Кроме того, начиная со дня переворота группировка Пиночета (включавшая командующих всеми родами войск) проводила политику подавления и физического истребления представителей любой оппозиции. В частности, в первые недели существования режима при подавлении очагов сопротивления военным погибло несколько сотен чилийцев. Репрессии продолжались до последних лет существования диктатуры, менялась лишь их интенсивность. Жертвами арестов, нападений, похищений и бессудных казней становились не только оппозиционные политики, журналисты, профсоюзные активисты, но и обычные граждане. По разным данным, в годы диктатуры погибли или пропали без вести от 3 до 10 тысяч жителей страны. Консолидация расколотого общества отчасти обеспечивалась страхом и скреплялась кровью.

В то же время режим стремился находить поддержку среди наиболее консервативных слоев населения, различных групп бизнеса. Хунта могла также полагаться на традиционное уважение чилийцев к национальным вооруженным силам и на личный авторитет главы режима. Тех, кто ранее голосовал на выборах за левые партии и участвовал в деятельности профсоюзов, режим поначалу рассматривал как своих однозначных противников. Но спустя несколько лет данная позиция была несколько скорректирована.

К концу 70-х годов режим Пиночета пошел на некоторые уступки умеренным (в частности, христианско-демократическим) профсоюзам. В 1978 году был создан Национальный координационный совет трудящихся, которому постепенно удалось оживить профсоюзную деятельность по всей стране. Режим посчитал это для себя неопасным. В 1979 году вышел декрет, разрешавший легальную деятельность первичным профсоюзным организациям. Режим рассчитывал на определенное расширение своей социальной базы, и некоторых успехов ему удалось добиться. Хотя весьма важную роль тут играла поддержка контролируемых властями СМИ. В таких условиях Пиночет мог решиться и на плебисцит.

В январе 1978 года на общенациональном референдуме примерно 75% чилийцев выразили поддержку политике хунты (находящаяся в подполье оппозиция указала на случаи фальсификации результатов голосования). Спустя два с лишним года, в сентябре 1980-го, избиратели Чили проголосовали за новую конституцию страны и за продление полномочий А. Пиночета еще на восемь лет. Оба референдума проходили в условиях жесткого контроля военных над избирательными комитетами и СМИ, а критика диктатора и его режима не допускалась.

В Аргентине сразу после переворота в марте 1976 года военными властями и их приспешниками тоже был развязан террор против тех, кто был недоволен режимом. Его противников — реальных и потенциальных — без суда арестовывали, пытали, казнили. На них нападали на улицах добровольные помощники режима. В нынешних аргентинских учебниках эта травля получила наименование «грязная война». Репрессии начались уже при первом руководителе хунты Хорхе Видале и продолжились при его преемниках. При этом Видаль и его соратники всеми силами пытались представить себя защитниками интересов малого и среднего бизнеса. Одновременно они стремились ослабить влияние своих потенциальных соперников из Перонистской партии (по сути, социал-демократической) в рабочей среде. Но эта политика не была вполне успешной. Лидеры режима не пользовались особой популярностью. Даже победа национальной сборной на домашнем чемпионате мира по футболу в 1978 году особо хунте не помогла. Ни выборов, ни референдумов военные власти Аргентины не проводили.

Политологи и юристы, анализировавшие итоги авторитарных правлений в Бразилии, Чили и Аргентине, обращали внимание на определенную разницу в методах проведения репрессивной политики и роли судов в этих странах. Например, Э. Перейра обращает внимание на подход бразильских генералов после переворота 1964 года к репрессиям и сдерживанию политических оппонентов. Он указывает, что в Бразилии процессы над обвиняемыми в государственных преступлениях устраивались публично в военных судах, включавших одного гражданского судью-профессионала. На их решения можно было подать апелляцию в вышестоящие военные трибуналы и в конечном счете в Верховный суд.

Напротив, правительство Чили при Пиночете репрессировало большинство своих оппонентов во внесудебном порядке. Даже в тех случаях, когда суд устраивался, разбирательство проходило при закрытых дверях, а в качестве судей заседали военные, не имевшие юридического образования. Что касается обычных судов, то они работали так же, как и до переворота, но не доставили Пиночету никаких проблем. Объясняя причины тотального конформизма чилийских судей, получивших образование и подготовку в условиях демократии и в стране с сильной правовой традицией, исследователи приходят к выводу, что помимо обычного страха действовал и другой фактор. Речь идет о «многолетней приверженности к аполитизму, которая, будучи поднята на уровень идеологии, поддерживалась сильной судебной бюрократией»[8].

Наиболее масштабные и почти полностью внесудебные репрессии организовала, по мнению Перейры, аргентинская хунта. Перейра объясняет это тем, что военные были раздражены предшествующим опытом рассмотрения дел политических оппонентов в гражданских судах. В 1971–1973 годах Национальный уголовный трибунал оказался (по мнению военных) слишком медлительным и непоследовательным в решениях. То, что многие из осужденных слишком рано оказались на свободе, военные сочли «безответственной амнистией и избавились от последних остатков уважении к суду»[9].

Нужно сказать, данный исследователь весьма снисходителен к опыту военных судов в Бразилии в период диктатуры. У других ученых такой подход вызывает обоснованные сомнения[10]. Вероятно, эти сомнения могла бы разделить и экс-президент Бразилии Дилма Руссефф, которая провела в тюрьме при диктатуре два года и после перенесенных пыток вынуждена была долго лечиться.

Таким образом, судебная система и право играли в процессе легитимации авторитарных режимов особую роль. Политические права в рамках данных режимов, как правило, не обеспечивались (и часто вообще отрицались), но при этом большинство авторитарных правителей были заинтересованы в том, чтобы у граждан сохранялось убеждение в законности установленных порядков, в защищенности их собственности от преступных посягательств и в эффективности судебной системы в целом. Питер Г. Соломон-младший справедливо отмечает, что «необходимость руководить или управлять авторитарными государствами, которые не находятся на грани крушения и не сталкиваются с политической конкуренцией, может стать дополнительной причиной для того, чтобы обратиться к праву и судам»[11].

Таким образом, обобщая сказанное, отметим, что следует различать по крайней мере две возможные модели отношений власти и судов при авторитарных правлениях.

Первая модель, которую политологи называют «испанской» или «фрагментированной», предполагала относительную независимость гражданских судов, притом что все сколь-нибудь значимые для власти процессы становились предметом судов специальных — в основном военных. «В Испании при Франко особенно в последние десятилетия его правления судебную власть можно было считать независимой, — пишет Соломон, — так как существовали нормальные механизмы институциональной защиты судей. Но судьи были лишены реальных полномочий, поскольку все споры, представлявшие интерес для правительства, были переданы в ведение отдельной системы трибуналов, члены которой не имели той защиты, которую имели судьи. Правда, судьи обычных судов были стеснены ограничениями хорошо организованной судебной бюрократии, а периодический контроль качества работы поощрял конформистское поведение, однако они не испытывали внешнего вмешательства или давления»[12].

Подобная модель в большей или меньшей степени работала и в Бразилии, и в Аргентине, и в Чили. Но при этом, как отмечалось, военные власти (особенно двух последних стран), не довольствуясь военными судами и участием военных в судебных процедурах, широко практиковали и внесудебные репрессии.

Другая модель взаимодействия судебной и исполнительной властей, формально предусматривая независимость судей и обходясь без специальных судов, была построена на неформальных отношениях и договоренностях, играющих главную роль при вынесении судебных решений. Данная модель более всего подходила для политических режимов, которые впоследствии стали именовать «гибридными». В их рамках сама по себе «сложившаяся практика отношений гарантирует, что суды не будут выносить решений против интересов режима»[13]. Такая модель подразумевает отсутствие глубоких правовых традиций, и в частности традиций независимости судебной власти: судьи фактически осознают себя представителями не обособленной ветви власти, но скорее единой властной корпорации, интересы которой они должны блюсти в первую очередь. Подобные отношения власти и судов были характерны для Индонезии под властью Сухарто, для Филиппин под властью Ф. Маркоса, для Сингапура под властью Ли Куан Ю и для ряда других авторитарных государств. Имея для этого серьезные основания, Соломон относит к таким режимам и современную Российскую Федерацию[14].

Впрочем, до установления в отношениях с судами подобной модели (которая могла стать результатом определенной эволюции и смягчения режима) власть авторитарного лидера могла действовать предельно жестоко. Упомянутая выше «грязная война» военного аргентинского правительства против критиков режима не идет ни в какое сравнение с той бойней, какую учинила группировка Сухарто в Индонезии сразу после прихода к власти. Выше упоминалось, что поводом для возвышения будущего индонезийского диктатора было его участие в 1965 году в подавлении мятежа так называемого Движения 30 сентября, ориентированного на маоистский Китай. Но далее в течение примерно двух лет по всей стране шли аресты и казни тех, кто подозревался в сочувствии «Движению». Для выявления таких сочувствующих и обеспечения массовости репрессий создавались отряды из местных жителей, которые помогали армейским подразделениям. По разным оценкам, было казнено до полумиллиона человек.

В марте 1968 года послушный военным властям временный Народный консультативный конгресс (НКК) избрал Сухарто президентом Индонезии. Но до проведения парламентских выборов и полной легитимации нового порядка Сухарто предпринял действия, гарантировавшие ему нужный результат голосования. В частности, еще в 1965 году была создана организация «Секбер Голкар» (объединенный секретариат функциональных групп), призванная играть роль партии власти. По закону о выборах 1968 года 22% мест в будущем парламенте и 33% в НКК резервировались за представителями армии. Это обосновывалось необходимостью защиты социального мира и стабильности от вмешательства враждебных элементов — прежде всего имелись в виду коммунистический Китай и находящиеся под его контролем местные коммунисты. В 1967 году НКК был принят акт «Меры по решению проблемы китайцев в Индонезии» и ряд других документов. Среди указанных мер было закрытие всех китайских газет (кроме одной, официально разрешенной), запрет на проведение китайских религиозных церемоний, закрытие большей части китайских школ. Устанавливались также ограничения на использование китайского языка. Официальная пропаганда фактически ассоциировала определенную этническую группу (китайцев) с враждебной и даже подрывной идеологией. В основном это был именно пропагандистский прием: значительная часть индонезийских китайцев была занята в малом бизнесе и к социализму в Китае относилась неприязненно.

Сухарто демонстрировал также заботу о территориальной целостности государства, или, точнее, о наращении его территории. В 1969 году был проведен референдум о вхождении в состав Индонезии области Западный Ириан (огромной по площади западной части острова Новая Гвинея). В 1975 году войска Индонезии вторглись на территорию Восточного Тимора, бывшего владения Португалии, занимавшую восточную часть острова Тимор — одного из обширных островов Индонезийского архипелага. К тому времени на территории уже действовали движения, выступавшие за государственную независимость. Поэтому войскам Сухарто пришлось преодолевать довольно упорное сопротивление. Подавив его, Сухарто объявил Восточный Тимор 27-й провинцией Индонезии. Впрочем, в горах продолжилась партизанская война. Аннексию Восточного Тимора признала только Австралия. Но многие другие государства, включая США, официально не признавая аннексированные территории частью Индонезии, тем не менее негласно поддерживали Сухарто.

В 1971 году были проведены парламентские выборы, на которых проправительственный «Голкар» получил 63% голосов.

В 1973 году Сухарто, уже при поддержке НКК, провел реформу партийной системы. Четыре действовавшие мусульманские партии вынуждены были объединиться в единую партию (Партия единства и развития). В единую партию (Демократическую) пришлось слиться и нескольким партиям, представлявшим интересы местных христиан, а также националистов. Таким образом, помимо проправительственного «Голкара», были искусственно образованы два его «спарринг-партнера».

При Сухарто выборы в парламент Индонезии (Совет народных представителей) с участием этих трех партий проходили потом еще в 1977, 1982, 1987, 1992, 1997 годах — примерно с одним и тем же результатом: «Голкар» обычно получал от 60 до 75% голосов, Партия единства и развития — не более 15%, Демократическая партия — около 10%. Данную модель политической жизни стали называть «управляемой демократией».

Несмотря на все эти меры, режиму Сухарто несколько раз все-таки приходилось бороться с реальной, а не декоративной оппозицией. В 1970 году, незадолго до выборов в ряде крупных городов Индонезии прошли демонстрации студентов, протестующих против формирования диктаторского режима. Против них были брошены войска. Организаторов выявляли и бросали в тюрьму. Лояльные СМИ называли их подрывными элементами, действующими в интересах Китая. Спустя 10 лет к Сухарто с открытым письмом обратилась большая группа индонезийских интеллектуалов, включая экономистов, писателей и бывших военачальников. Они обращали внимание главы режима на коррупцию в его ближайшем окружении, на опасности сырьевой модели развития экономики, на отсутствие обратной связи между обществом и властью. Сухарто проигнорировал обращение, если не считать того, что некоторые подписанты были позже репрессированы.

Нужно отметить, что авторитарный режим Сухарто, с его моделью управляемой демократии, стабильно функционировал более 30 лет. И похоже, что некоторыми современными диктаторами он до сих пор рассматривается в качестве образца.

Режим Фердинанда Маркоса на Филиппинах формировался примерно в одно время с режимом Сухарто — возможно, кое-что заимствуя у него. Но особенностью его подхода к обеспечению легитимации авторитарного режима можно считать активное использование института референдума. Маркос проводил всенародные голосования по вопросам принятия новой конституции (1973 год), расширения президентских полномочий в условиях чрезвычайного положения (1978, 1975 годы) и в связи с продлением чрезвычайного положения (1976, 1978 годы). Поскольку все эти голосования проходили над плотным контролем армии, особых сомнений в их результатах изначально не возникало.

Маркос создал провластное Движение за новое общество (подобное индонезийскому «Голкару»), которое неизменно побеждало на выборах. В отличие от Сухарто он сумел договориться с местной коммунистической партией и легализовал ее. Репрессии, которые Маркос проводил против своих политических оппонентов, носили выборочный или точечный характер. Но одно из политических убийств (Бенигно Акино-младшего) стало для режима роковым. Подозрение в преступлении пало на Маркоса, который в ходе президентских выборов в 1986 году, переросших в итоге в народные волнения, покинул Филиппины, и пост президента заняла вдова Бенигно Корасон Акино. В 2004 году день смерти Бенигно Акино был провозглашен национальным праздником и нерабочим днем. Позже президентом Филиппин стал его сын Бенигно Акино III.

Впрочем, нужно отметить, что отношение крупных групп населения к массовым репрессиям и нарушениям гражданских прав зависит от национальных традиций и политической культуры. В Уругвае после введения в 1973 году президентом Бордаберри (явно пытавшимся копировать действия Маркоса) авторитарного правления действующая Конституция 1967 года не была отменена, но ее действие было приостановлено. Спустя два года после переворота президентом и его окружением был выработан план реформы власти. Он предполагал отказ от парламентаризма, создание Совета нации, наделенного правом избирать президента, запрет коммунистических и прокоммунистических партий и групп. Против оппонентов нового режима были приняты самые жесткие меры. Нужно сказать, что в Уругвае, отличающемся от большинства государств Латинской Америки достаточно прочными демократическими традициями, значительной частью населения эти меры были восприняты с раздражением. Как отмечает Н. Никонова, «в Уругвае незаконные аресты, издевательства и спланированные пропажи людей, которые были связаны с левыми силами... противоречили национальной истории, основанной на устойчивости демократических институтов и чрезвычайно либеральной политической культуре»[15].

Военные подготовили проект новой конституции, который в 1980 году был вынесен на референдум. Вопреки ожиданиям власти большинство избирателей проголосовало против проекта.

В Мексике Институционно-революционная партия (данное, сохранившееся до настоящего времени наименование было введено в 1946 году) в течение примерно 70 лет действовала и побеждала на всех выборах практически в отсутствие какой-либо конкуренции. Формально в стране была установлена многопартийность, но закон о партиях предусматривал крайне жесткие требования к создаваемым политическим организациям (в частности, нормы о минимальной численности в 67 тысяч членов и о создании региональных отделений в большинстве штатов). В реальности вплоть до начала 1980-х годов количество политических партий, официально допущенных к участию в парламентских и президентских выборах, никогда не превышало трех. Правящая на протяжении десятилетий ИРП срослась с государственным аппаратом. Политический режим приобрел откровенно авторитарный характер. Но при этом установленный в 1934 году Конституцией Мексики запрет на занятие должности президента более одного срока (принцип непереизбрания) препятствовал образованию режима личной власти, обеспечивая также определенное обновление политической элиты. В сущности, в этом и заключалось главное (и весьма существенное) отличие мексиканского политического режима от всех других режимов, описанных выше. Авторитарный режим в Мексике, укрепляясь и оказывая давление на оппонентов, тем не менее не становился единоличной диктатурой.

Глава 4 Идеологическое оформление авторитарных режимов

Выработка оригинальной государственной идеологии, как известно, не относится к числу неотъемлемых признаков авторитарных режимов. То есть подобные режимы обычно не используют тех форм навязывания идей и учений, которые нам знакомы по советскому прошлому. Принято считать, что идеологический контроль над сферой культуры и СМИ, введение идеологических предметов в программы школ и университетов, идеологические требования к госслужащим и прочее — черты, присущие другому типу политических режимов, тоталитарному.

И с этим выводом мы не будем спорить. Но нужно признать, что и в условиях режимов, формировавшихся прежде всего с целью обеспечения неограниченной власти одного лица (группы лиц), у этого лица (и его окружения) иногда возникает соблазн подкрепить свои идейные установки всей мощью государства. Государственная идеология в таких случаях рассматривается как дополнительный инструмент, укрепляющий status quo.

В этой связи следует различать два подхода к оформлению идеологической позиции власти.

Первый поход состоит в том, что идейные установки главы режима (правящей группы) широко пропагандируются именно как установки правящей и доминирующей в государстве политической силы, но не становятся идеологией государства. Эти установки, как правило, не образуют и целостной идеологии.

Второй подход состоит в закреплении подобных установок в официальных актах государства — законах или даже конституциях. То есть они становятся обязательными для граждан. Когда такое начинает происходить, принято считать, что политический режим перерождается из авторитарного в тоталитарный. По крайней мере, он явно приобретает тоталитарные черты, оставляя исследователям широкое поле для дискуссий на тему классификаций.

Политические режимы, существовавшие в Испании (до 1975 года) и Португалии (до 1976 года), практиковали именно такой подход — закрепляли идеологию государственными актами (в Португалии — Конституцией). В Египте при Г.-А. Насере и в Ливии при М. Каддафи идеология отчасти также находила отражение в конституциях и законах. Режимы, существовавшие на Филиппинах при Маркосе до 1986 года и в Индонезии при Сухарто до 1998 года, закрепляли в законах отдельные идеологические принципы, которые использовались для укрепления личной власти.

Из ныне действующих авторитарных режимов к подобной модели можно отнести, пожалуй, только режим в Туркмении, сложившийся в конце 1990-х годов.

Следует также обратить внимание на основные типы содержания идеологий, используемых авторитарными правителями. Несмотря на все свое разнообразие, они, как ни странно, использовали один из двух наборов идеологических установок: традиционалистский (он же антикоммунистический) и прокоммунистический (или радикально-социалистический). В определенной мере выбор одного из этих двух вариантов был обусловлен тем самым международным межблоковым противостоянием, которым вообще в значительной мере было определено все идейное содержание целой эпохи — второй половины XX века. Да, конечно, попытки обоснования авторитарного режима с помощью какого-то третьего идеологического пути тоже бывали в истории (например, идея «джамахирии», выдвинутая диктатором Ливии). Но при ближайшем рассмотрении всегда выяснялось, что уйти от двух исходных идеологических моделей так и не удалось.

Главной идеологической установкой, как правило, является оправдание диктатуры и диктаторских методов руководства и отрицание демократических институтов. Аргументы обычно сводятся к тому, что жесткие меры — это защита общества от радикалов, от анархистских и революционных элементов, угрожающих правопорядку и стабильному экономическому развитию. Поэтому в условиях борьбы с такими негативными явлениями ограничение свобод, в том числе свободы слова и права на митинги и демонстрации, является адекватной ценой общественного спокойствия как цели авторитарного режима. Другая идеологическая установка, более свойственная прокоммунистическим режимам, — это обоснование запрета многопартийности задачей преодоления раскола общества. Еще одним объектом заботы являются обычно традиционные верования граждан и положение доминирующей церкви. Авторитарные режимы, существовавшие в Латинской Америке и на Филиппинах, выступали в качестве главных приверженцев и защитников католической церкви. В Греции военная хунта, соответственно, защищала от анархистов и атеистов православную церковь.

При этом главным инструментом защиты всех упомянутых институтов выступает армия. Культ вооруженных сил и солдата — защитника спокойствия граждан всегда был общей чертой идеологий почти всех рассматриваемых режимов.

Еще одной общей чертой идеологий всех подобных режимов независимо от их разновидностей выступает культивирование тех или иных версий национализма. Но эта черта обычно сильнее выражена в идеологиях традиционалистского типа.

Рассмотрим теперь некоторые конкретные примеры государственных идеологий (или попыток их создать) в рамках авторитарных режимов.

Испанский каудильо Ф. Франко и португальский премьер-министр А. Салазар получили власть в результате военных переворотов и начали идеологическое оформление своих режимов еще в предвоенные годы. Салазар — примерно с 1933 года, Франко — с 1939-го. Оба сохранили свою власть в годы войны, но позже были вынуждены адаптировать ее к реалиям послевоенного мира. В некоторой мере это сказалось и на их государственных идеологиях. И испанский и португальский опыт дает достаточно полное представление о том, как фактически оформляется и какую роль может играть государственная идеология в условиях режимов, сущностью которых является личная власть конкретной персоны. Испанское государство при Франко и португальское при Салазаре с учетом ряда их черт вполне могли бы считаться тоталитарными, и все же важно подчеркнуть, что особенности и судьбы обеих диктатур были самым тесным образом связаны с личностями диктаторов. От их личных взглядов, предпочтений и настроений непосредственно зависело все течение государственной жизни. В том числе и ее идеологическое декорирование.

В частности, Франко вполне произвольно вернул испанскому государству монархическую форму правления (вопреки настроениям многих своих соратников из «Испанской Фаланги»), выбрал себе наследника, принадлежавшего к альфонсистской ветви династии испанских Бурбонов, и юридически оформил свое правление как регентство. Примерно так же он формировал и идеологическую основу своей диктатуры — исходя из собственных идейных предпочтений и прагматических соображений.

Религиозность диктатора находила отражение в том, что государственные и партийные документы упоминали о важной роли католической церкви. Строго говоря, у католицизма не было специфической политической доктрины, которая могла бы стать частью идеологии режима. Но церковь, безусловно, получила официальные рычаги влияния в плане введения цензуры на культурную жизнь страны. В частности, на развитие кинематографа и театра. Некоторые известные художественные фильмы, снятые испанскими режиссерами и получившие международное признание, оказались на родине под запретом. В то же время сам Франко мог при желании отменить любой запрет и снять любые ограничения. Он, например, весьма благожелательно относился к Сальвадору Дали, заказывал ему портрет своей внучки и выделил помещение для музея. И это при том, что творчество Дали вряд ли могло считаться образцом с точки зрения католической морали. Но художник выказывал почтение диктатору, а это было куда важнее.

Важным элементом идеологии режима была идея государственного единства Испании, исключавшая любые формы автономии регионов — в первую очередь Каталонии и Страны Басков. Здесь следует напомнить, что и гражданскую войну 1936–1939 годов армия Франко вела под лозунгом борьбы с сепаратизмами всех видов. После укрепления режима было запрещено официальное использование баскского и каталонского языков. Ограничивались и запрещались все иные формы национальной самобытности (вплоть до каталонского национального танца «Сардана»).

Еще одним элементом государственной идеологии франкистской Испании стала одна из версий корпоративистского учения. Согласно положениям этого учения, предприниматели, руководители компаний и наемные работники должны были объединяться в профессиональные (либо отраслевые) структуры — корпорации. Последними подменялись и профсоюзы, и объединения предпринимателей. Идея корпораций противопоставлялась марксистской идее классовой борьбы (точнее, марксистской версии этой идеи). И хотя членство в корпорации особо не стесняло руководителей компаний и фирм, вступление в нее считалось обязательным.

В отличие от Испании в Португалии примерно те же идеологические установки были закреплены в Конституции 1933 года, а также в ряде других законодательных актов. Таким образом, этим установкам был придан статус общеобязательных. В этом смысле политический режим Салазара действительно мало чем отличался от тоталитарного. Для его обозначения было введено специальное понятие — Estado Novo («новое государство»).

Признавая важную роль католической церкви, государственная идеология при Салазаре все же устанавливала отделение церкви от государства, что было закреплено в статье 46 Конституции. Придавая большое значение идее величия португальской нации, данная идеология тем не менее отрицала расизм и расовые теории. Вероятно, тут большое значение имели отношения с бывшей колонией, большой португалоязычной многонациональной страной — Бразилией. Государственный национализм в Португалии нашел отражение в своеобразной доктрине лузотропикализма, подразумевавшей органическое (или семейное) единство португальцев и народов португальских колоний. Лузотропикализм оправдывал цивилизационную миссию португальских колонизаторов, в частности, тем, что на колонизуемых территориях устанавливалась расовая демократия, то есть фактическое равенство рас. На самом деле в данной доктрине угадывалась мысль о естественной иерархии: белые португальцы в этой дружной потугалоязычной семье все же должны были чувствовать себя хозяевами, а не белые скорее слугами. Так или иначе, все эти идеи, нашедшие свое выражение в работах бразильского писателя Ж. Фрейре, пришлись по душе Салазару и его приближенным.

Корпоративизм в Португалии также был отражен в специальном законодательном акте — Национальном трудовом статусе.

Нет сомнений в том, что идеология, закрепленная в Португалии в качестве официальной, при всей схожести с идеологиями фашистских режимов Италии, национал-социалистической Германии и франкистской Испании, несла на себе отпечаток личности Антонио Салазара. Позднейшие коррективы в нее вносились также в соответствии с тактикой и вкусами диктатора.

Вообще, мода на государственную идеологию, заданная коммунистическим режимом в СССР и усвоенная фашистскими государствами, к 60-м годам XX века хоть и утратила былое влияние, но не сошла на нет. Диктатор Индонезии Сухарто, будучи человеком весьма прагматичным, счел нужным обозначить идеологическую базу своего режима (когда Франко и Салазар были еще живы). Он использовал для этого принципы «Панча Сила», провозглашенные еще в 1945 году первым президентом страны Сукарно. Указанные предельно общие принципы (такие, как «вера в единого Бога, единство страны, социальная справедливость» и пр.) генерал Сухарто дополнил актуальной идеей «двойной функции» или «священной миссии» армии. Военные должны были, помимо защиты страны от внешних угроз, участвовать в социально-экономической жизни страны и тем самым поддерживать стабильность ее развития. Данная идеологическая установка получила воплощение в очень конкретных формах. За представителями армии, согласно закону о выборах 1968 года, резервировалось 22% всех мест в Совете народных представителей (парламенте) и 33% мест в Народном консультативном конгрессе (формально высший орган государственной власти, созываемый не реже одного раза в пять лет). Кроме этого, силовые структуры получили право брать под контроль крупные предприятия — воплощение мечты многих генералов.

К середине 1980-х годов режим Сухарто дозрел до провозглашения «единого принципа». Согласно ему, политическим партиям (коих осталось всего три) и всем гражданам было запрещено придерживаться каких-либо иных мировоззрений, помимо идей «Панча Сила». К этому времени индонезийский режим официально обозначался как «новый порядок».

Идеология режима Маркоса на Филиппинах формировалась примерно в те же годы. За спиной Маркоса была не только успешная военная карьера, но и две победы на президентских выборах, в связи с чем идеологическое оформление его правления предполагало широкое использование слов «демократия», «демократическая революция», «воля народа» и т. п. Именно поэтому программная работа Маркоса, вышедшая в 1971 году, за год до введения им чрезвычайного положения, называлась «Революция сегодня — это демократия». По методологии и идейному содержанию она была крайне эклектична, как, впрочем, всякое писание диктатора (или человека, собирающегося стать диктатором), стремящегося угодить всем наиболее важным электоральным группам. Так, филиппинцам левых взглядов книга предлагала цитаты из «Манифеста Коммунистической партии», а католикам — высказывания папы римского Павла VI.

И все же сущностью данного идеологического винегрета следует считать изощренное политическое лицемерие. Обозначив в качестве одной из целей своего правления защиту прав человека, Маркос репрессировал всех (или почти всех) своих политических оппонентов и установил жесткий контроль над СМИ.

По примеру своего индонезийского коллеги филиппинский диктатор провозгласил своей важнейшей целью построение «нового общества». И к началу 1980-х годов дал понять, что цель эта достигнута, в связи с чем в идеологический оборот были запущены понятия «вождь нации» и «отец народа» — титулы Маркоса.

Лицемерие и прагматизм Маркоса не были свойственны идеологии режима «черных полковников» в Греции в 1967–1974 годах. Свою сущностную идейную позицию — консервативно-националистическую — они стремились выразить так же четко, как Франко и Салазар; правда, без учета того, что Европа 1960–70-х годов — в том числе и сама Греция — уже сильно отличалась от довоенного мира. В качестве цели своего переворота (в терминах официальной идеологии — «революции 21 апреля») руководители режима видели «национальное возрождение» и построение «Великой Греции». Саму себя правящая группа во главе с Г. Пападопулосом именовала «национальным революционным правительством». Революционная риторика должна была обрамлять и защищать традиционные греческие ценности, прежде всего доминирующую роль Греческой православной церкви. И хотя православие и до переворота являлось государственной религией Греции, идеология режима предполагала еще более тесные церковно-государственные отношения[16]. Православные священники получили статус государственных служащих и гарантированную государством зарплату. Из бюджета регулярно выделялись значительные средства на строительство храмов. Государство взяло на себя финансирование духовных академий, пытаясь влиять на то, чтобы приходы возглавлялись полностью лояльными режиму священниками с консервативно-националистическим мировоззрением.

Все явления культурной жизни оценивались режимом и церковью с крайне консервативных позиций. Враждебными православной традиции и национальной культуре объявлялись любые формы популярной западной культуры, в том числе рок-музыка, движение хиппи, атеизм. Литературные и сценические произведения подвергались цензуре.

Идеологи режима охотно использовали понятие «национальный дух», заимствованное ранее из немецкой философии. «Нация» понималась в духе французского традиционализма де Местра как совокупность всех поколений греков, начиная с V–VI веков до Рождества Христова. Один из главных слоганов режима звучал как выражение крайнего национализма — «Греция для греков-христиан». При этом явных проявлений расизма или антисемитизма, а также выпадов против демократии эти идеологи избегали. Они все же нуждались в поддержке западных союзников.

Но в любом случае с апреля 1967 года в Греции, на родине самой идеи демократии, была запрещена деятельность всех политических партий, а СМИ оказались под жестким идеологическим контролем. Правда, этот контроль не означал полного подчинения редакций государству, как в СССР.

Демократический режим, существовавший в Греции до апреля 1967 года, критиковался как продажный, коррумпированный и выражавший интересы лишь кучки политиканов. Для его обозначения был введен термин «старопартизм». С точки зрения «черных полковников», этот «старый» режим допустил образование «анархокоммунистического заговора», угрожавшего самому греческому государству, именно для ликвидации данного заговора потребовалась и «революция»[17].

Предполагалось, что идеология «черных полковников» предложит какие-то новые основы для новой греческой демократии. Но ожидание этой «новой демократии» затянулось до падения режима.

С теоретической точки зрения идеологи режима должны были бы защищать идею монархии. Но поскольку отношения с реальным королем у членов правящей группы не сложились, монархизм был постепенно удален из идейного арсенала. А в 1973 году по результатам общенационального референдума монархия в Греции была отменена.

Особенности идеологии «режима полковников» должны были доводиться до старшеклассников в гимназиях — в школьные программы был введен специальный предмет, посвященный «революции 21 апреля», и пересмотрены учебники по истории и литературе.

Несмотря на идею построения «Великой Греции», лидеры режима «черных полковников» изначально не декларировали намерений расширять территорию государства. Но по мере снижения популярности режима и сужения его социальной базы в пропагандистском обороте все чаще стала использоваться идея «энозиса» — присоединения Кипра. После смещения Пападопулоса и захвата лидерской позиции Иоаннидисом данная идея была выдвинута на первый план. Предполагалось, что движущей силой «энозиса» будет воля греческого большинства острова. Эту волю предполагалось подкрепить действиями вооруженных формирований греческой общины. На какое-то время задача присоединения Кипра оказалась главной в идейном оснащении режима. Но, как известно, эта идея и привела в конечном счете к краху диктатуры.

В отличие от греческих «черных полковников» лидеры авторитарных режимов Бразилии, Чили и Аргентины, возникших и существовавших примерно в те же годы, не придавали идеологическому оформлению специального значения, не делали идеологию и пропаганду важным направлением внутренней политики. Безусловно, они контролировали СМИ и преследовали журналистов и писателей, критиковавших власть. Но конструирование целостной государственной идеологической программы лидерам этих режимов не было свойственно. Прежде всего потому, что свои главные задачи они воспринимали как охранительство или защиту — защиту от коммунистического движения и идеологии (как раз создание целостных государственных идеологий считалось свойством коммунистических режимов). Но все же, помимо своего жесткого и агрессивного антикоммунизма, южноамериканские диктаторы обычно достаточно четко обозначали — в официальных документах и выступлениях — некоторые свои важнейшие идейные установки. Речь шла о принципах, ради которых, собственно, и устанавливались авторитарные режимы и проводились репрессии. Обычно говорилось о защите частной собственности (подразумевалось и предпринимательство) и традиционной религии. В Бразилии и отчасти в Чили эти установки дополнялись еще и идеей технологической модернизации. Бразильские авторитарные лидеры неоднократно заявляли о необходимости развития любой ценой, о том, что с помощью диктатуры можно вытащить страну из отсталости. Что касается репрессий, то они рассматривались главами режима как адекватная цена за реализацию экономических мер, позволяющих защищать частную собственность и создавать условия для развития предпринимательства. Эти лидеры также представляли себя защитниками и хранителями религиозных ценностей, которые, по их мнению, требовали крутых мер против тех, кого «хранители» считали врагами религии и идеи собственности.

Данные установки нужно рассматривать в определенном историческом контексте. В частности, авторитарные лидеры Бразилии, Аргентины, Чили и Парагвая ссылались на негативный пример коммунистического режима на Кубе, где были национализированы почти все частные предприятия, а оппозиция подавлялась не менее жестоко. То есть лидеры авторитарных режимов предлагали рассматривать себя как альтернативу реализации кубинского сценария в Южной Америке. Они, конечно, преувеличивали кубинскую угрозу. Но их аргументация все же работала, поскольку холодная война, порожденная межблоковым противостоянием 1950–80-х годов, распространяла атмосферу идеологической вражды на общественную жизнь очень многих стран, в том числе южноамериканских и азиатских.

Отдельно следует упомянуть случаи использования широкой исламизации общественной жизни в целях создания идеологической базы авторитарных режимов. В первую очередь речь идет о режиме генерала Зии-уль-Хака в Пакистане, существовавшем в 1977–1988 годах. Хронологически исламизация государства в рамках политики генерала Зии предшествовала иранской революции, и, вероятно, именно она может считаться предвестником того, что несколько позже назовут «исламским возрождением конца XX века». В своей политике генерал использовал реальный рост интереса к традиционным и радикальным формам ислама в Пакистане в 1970-х годах, хотя этот процесс охватывал не самую большую часть пакистанского общества и не затрагивал те его слои, которые вовсе не желали возврата к средневековым нормам. Но генералу важно было опереться на традиционалистов. Им была обозначена цель — построение «подлинно исламского общества». С учетом этой цели в законодательство были инкорпорированы некоторые нормы шариата и введены традиционные наказания за некоторые виды преступлений. При Верховном суде Пакистана был создан Федеральный шариатский суд, наделенный правом объявлять недействительным любой закон, противоречащий, по его мнению, исламу. На предмет соответствия исламу были пересмотрены и все школьные учебники, в каждом подразделении армии появились муллы, а английский язык был повсеместно заменен на урду.

Следует еще раз подчеркнуть, что у значительной части общества исламизация вызвала раздражение. Но после введения в 1979 году советских войск в Афганистан режим генерала получил дополнительный импульс для укрепления — его значимость возросла в глазах элиты США, еще не заметившей угрозы радикального ислама, но считавшей необходимым препятствовать экспансии СССР.

Наряду с режимами, ориентированными в условиях межблокового противостояния на США, в мире функционировали авторитарные режимы, относившие себя к противоположному лагерю, связанному с Советским Союзом. Их идеологии имели свою специфику.

Среди таких стран в первую очередь следует упомянуть Египет и Ливию. У египетского и ливийского режимов были схожие обстоятельства рождения и немало общих черт в организации власти и ее идеологическом оформлении. Помимо всего прочего, ливийский диктатор считал себя последователем диктатора египетского и был его безусловным почитателем. Оба режима возникли после военных антимонархических переворотов (в Египте в 1952 году, в Ливии в 1969 году). В обоих случаях авторитарная власть монарха была замещена еще более авторитарной властью «лидера революции». В обоих случаях эти революционные лидеры после незначительных колебаний и с учетом национальных специфик начали воспроизводить идеологическую модель Советского Союза в части взаимодействия государства и доминирующей политической партии. В СССР данная модель называлась «социалистической ориентацией». Поэтому советские лидеры считали данные режимы идеологически близкими и оказывали им разностороннюю поддержку.

Идеологическая база авторитарного режима, возникшего в Египте после переворота 1952 года, оформлялась примерно в течение десятилетия. Лидеру режима Гамалю Абдель Насеру потребовалась всего пара лет, чтобы, устранив конкурентов, стать единоличным правителем, и еще два-три года, чтобы определиться со своей внешнеполитической стратегией. После того как в 1956 году СССР поддержал Египет в ходе войны, связанной с национализацией Суэцкого канала, выбор лидера Египта был предрешен. Он стал заявлять о необходимости строительства социализма и социалистического государства по образцу СССР. Внешнеполитический выбор обусловил выбор идеологический.

Некоторые предпосылки для этого уже были. Изначально режим, установившийся в 1952 году, использовал сильные антианглийские настроения в египетском обществе. У многих египтян вызывало раздражение, что и после обретения политической независимости их страна оставалась в экономической зависимости от Великобритании, от британского и вообще европейского бизнеса. Отвечая этим настроениям, Насер национализировал не только Суэцкий канал, но и имущество сотен английских, а заодно и иных частных компаний. Вопрос, насколько эти мероприятия улучшили состояние экономики Египта, мы выносим за скобки. Но данный курс был обозначен как в Каире, так и в Москве как антиимпериалистический. В книге Насера «Философия революции» (1954 год) можно было найти обоснование этого курса, а также претензий Египта на лидерство в арабском и мусульманском мире. Панарабизм в ней рассматривался как форма антиимпериализма.

Сразу после переворота 1952 года Насер и его сторонники стали искать форму идеологического обоснования своей монополии на власть. В Конституцию Египта 1953 года была включена норма, запрещавшая деятельность политических партий. Это оправдывалось тем, что партии раскалывают общество, вызывая вражду между его различными слоями и классами. При этом допускалось создание организации, выражающей интересы «всего народа». С 1953 по 1957 год такую роль выполняла партия «Освобождение», а с 1957 года — организация «Национальный союз». С 1961 года Насер начал корректировать идеологию своего режима и сам режим в значительном соответствии с советской моделью. Лидером Египта были приняты такие важные элементы сталинской по своей сути модели социализма, как руководящая роль единственной партии и национализация крупной промышленности. В то же время Насер выступал в защиту лояльных режиму частных предпринимателей и традиционной религии египтян — ислама. При этом Египет формально оставался светским государством, а радикальные мусульманские организации типа «Братьев-мусульман» находились под запретом.

С конца 1961 года Насер приступил к созданию новой идеологизированной партии — Арабского социалистического союза (АСС). Ее создание как единственной правящей партии было одобрено Национальным конгрессом — собранием, выборы в которое проходили по куриям: от рабочих, крестьян, предпринимателей, интеллигенции, студентов и женщин. Целью АСС был провозглашен социализм. На его построение отводилось не менее 10 лет, но в Конституции 1964 года Египет уже был провозглашен «демократическим социалистическим государством».

Доктрина «арабского социализма» некоторое время использовалась и преемником Насера — Анваром Садатом. Но примерно через пять лет от нее, как и от сотрудничества с СССР, решено было отказаться.

Концепция «ливийской джамахирии», безальтернативно навязанная ливийскому обществу диктатором Муамаром Каддафи, в определенной мере тоже учитывала опыт СССР, но одновременно и опыт Египта времен Насера. Каддафи шел уже проторенной дорогой, но при этом не учитывал чужих ошибок. Его главный идеологический труд «Зеленая книга» вышел в ту пору, когда в Египте уже отказывались от социалистического проекта. Но Каддафи все же включил в название своего государства — Джамахирии — слово «социалистическая». При этом он предусмотрел важную роль шариата в правовой системе, и ислам был объявлен государственной религией.

Джамахирия формально означала систему выборных органов народного самоуправления — народных конгрессов, выстроенную пирамидально. Должность главы государства на верхушке пирамиды отсутствовала. Однако вся система представительств на практике дублировалась системой революционных комитетов (ревкомов), возглавляемых «революционным руководством». Во главе последнего находился, разумеется, лидер революции Каддафи. Таким образом, символически отказавшись от государственных постов, он сохранил абсолютную власть. Тому, кто был знаком с опытом власти генерального секретаря ЦК ВКП(б)/КПСС, особенно в те годы, когда эту должность не совмещали ни с одним из высших постов в государстве, всю эту ливийскую конструкцию трудно было признать оригинальной. Система ревкомов, по сути дела, выполняла роль «руководящей и направляющей» партии во главе с бессменным лидером. Адепты и пропагандисты Каддафи вели активную агитационную работу в других арабских государствах, но в целом без особого успеха.

Из всего сказанного можно сделать вывод, что в подавляющем большинстве случаев навязанные властью государственные идеологии утрачивали свое влияние и статус, как только из политики или из жизни уходил главный носитель власти. Судьба идеологии оказывалась тесно связана с судьбой диктатора. Так было и в Египте, и в Греции, и в Индонезии, и на Филиппинах, и в Ливии, и в других странах. Все попытки конструировать в сложных многослойных обществах, переживающих внутреннюю борьбу или даже раскол, единые, навязываемые сверху идеологии, заканчивались крахом. Поскольку в отличие от тоталитарных режимов авторитарные в основном не вмешивались в те сферы жизни, которые не были непосредственно связаны с политикой, процесс идеологизации не затрагивал значительных общественных групп. В этих обществах очень многие все же могли оставаться равнодушными к идеям вождей. При этом вожди обычно не посягали на незыблемость традиционных религий.

Нужно отметить, что иногда созданная одним диктатором ниша государственной идеологии использовалась другим диктатором для насаждения совсем иного набора идей, соответствовавших его вкусам, взглядам или новой политической конъюнктуре, как, например, в Египте при Садате — преемнике Насера или в Туркменистане при Бердымухамедове — преемнике Ниязова.

Еще одна интересная деталь. Иногда популярность лидера, насаждавшего определенную идеологию, сохранялась дольше, нежели само влияние этой идеологии. При авторитарных правлениях харизма обычно важнее идеи. В частности, популярность Насера в Египте и Сухарто в Индонезии все еще достаточно высока. Хотя использовавшиеся ими идеологемы почти полностью забыты.

Глава 5 Стабильность и сменяемость авторитарных лидеров

Стабильности всякого авторитарного режима в наибольшей мере способствует достаточно длительное пребывание у власти одного лица — основателя и гаранта режима. Общественно-политическая жизнь таких государств вращается в основном вокруг личности диктатора. И если он обладает сильной харизмой и обеспечивает некоторые иные условия стабильности, его правление, а значит, и существование режима может быть долгим. Президент Филиппин Маркос оставался во главе государства 21 год, из которых 15 лет правил единолично, как полновластный диктатор. Президент Египта Мубарак правил 30 лет, президент Индонезии Сухарто — 32 года, каудильо Испании Франко — 36 лет, президент Парагвая Стресснер — 45 лет.

Немаловажно понимать, какими способами поддерживалась устойчивая популярность данных лидеров и обеспечивалась готовность значительной части населения мириться с несменяемостью власти. Практика функционирования авторитарных режимов позволяет выявить по крайней мере два таких способа.

Первый из них — устранение с политической сцены всех возможных конкурентов авторитарного правителя. Любая политическая фигура, появившаяся либо из рядов оппонентов, либо из окружения самого вождя и претендующая на самостоятельность, подлежала дискредитации и преследованию. Обычной в таких случаях технологией служило возбуждение уголовного дела и изоляция конкурента по решению послушного суда. Вполне действенной могла быть и угроза уголовного преследования, дополненная травлей в СМИ. В частности, диктатор Чили Аугусто Пиночет примерно таким образом избавился от одного из своих соратников, генерала Густаво Ли Гусмана, совершенно некстати вынесшего на обсуждение вопрос о коллегиальности в работе хунты. Лидер всегда должен был оставаться главным и единственным персонажем на политической сцене. Его соратникам обычно дозволялось лишь транслировать его волю — светить отраженным светом.

Вторым способом является создание представления о безальтернативности лидера — контролируемые властью СМИ обеспечивают полное доминирование в медийном пространстве главы режима и его точки зрения на актуальные вопросы. Его образ постоянно присутствует в каждом выпуске новостей, возглавляя и так не очень длинную галерею значимых в государстве персон. У диктаторов всегда была возможность обратиться к гражданам непосредственно — с телеэкрана или с радиообращением. Диктаторы Латинской Америки, как правило, пользовались этими возможностями весьма охотно, нередко злоупотребляя вниманием аудитории. Но в любом случае это зависело от темперамента и типа характера диктатора. Поэтому, например, А. Салазар в Португалии выступал с обращениями крайне редко и встречами даже с вполне лояльными представителями народа пренебрегал, поскольку это не входило в арсенал пропагандистских приемов его режима.

Как бы то ни было, в рамках любого авторитарного режима у граждан должно быть сформировано мнение о незаменимости вождя. Он — вне конкуренции и вне правил. Если не он, то кто?

И все же даже в условиях авторитарных режимов возникают обстоятельства, требующие принятия решения о выборе нового лидера, то есть о смене власти. Одним из таких обстоятельств может быть тяжелая болезнь или смерть главы режима. Как известно, есть силы, над которыми ни один диктатор не властен.

В таких случаях у правящего клана, а точнее, у узкой придворной группы, заинтересованной в сохранении status quo, обычно есть возможность выдвинуть преемника, в наибольшей степени отвечающего ее интересам. Такое выдвижение чаще всего является результатом внутриклановой сделки. Хотя при этом не исключается и определенная борьба. Сам по себе процесс наделения властным титулом в условиях авторитарного режима фактически не поддается регулированию конституциями и законами. Главную роль играет способность преемника и его сторонников контролировать силовые структуры и обеспечивать тот самый status quo.

Обычно преемником диктатора становится наиболее влиятельное лицо из его ближайшего окружения. После случившегося в 1968 году инсульта у бессменного правителя Португалии 79-летнего А. Салазара, находившегося у власти примерно 40 лет, его преемником стал 62-летний Марсело Каэтану. Последний был давним другом и соратником диктатора, работавшим с ним еще в 1920-е годы в Министерстве финансов. Его назначение не вызвало особых споров в правящей группе. Так жизнь авторитарного режима была продлена еще на шесть лет.

Напротив, после инсульта, случившегося в 1969 году у военного диктатора Бразилии А. Коста-и-Силвы, его коллеги по правящей хунте, весьма амбициозные генералы, поначалу так и не смогли договориться о приемлемой для всех кандидатуре нового лидера режима. Поэтому в течение трех месяцев государство управлялось коллегиально тремя членами хунты — А. Таварисом, М. Мелу и А. Радемакером.

Еще один вариант действий правящей группы (клана) в случае ухода диктатора — передача власти его родственнику (обычно сыну). Такие случаи особенно иллюстративны при характеристике некоторых авторитарных режимов как псевдомонархий, а сознания их приверженцев — как монархического.

В 2000 году после смерти сирийского диктатора Хафеза Асада власть благодаря поддержке правящей бюрократии унаследовал его сын — Башар Асад. В 2003 году в Азербайджане президент страны Гейдар Алиев выдвинул свою кандидатуру на очередных президентских выборах наряду с кандидатурой своего сына Ильхама. Позже отец снял свою кандидатуру в пользу сына, которому и передал власть. В этом случае передача власти произошла еще при жизни диктатора, за полгода до его смерти. В 2006 году после смерти главы Туркменистана С. Ниязова благодаря поддержке силовых структур власть унаследовал Г. Бердымухамедов, который, по слухам, является внебрачным сыном диктатора.

Но если вынести за скобки тяжелую болезнь или смерть как основание для смены диктатора, можно ли предположить, что несменяемость власти является важным признаком авторитарного правления? Иными словами — является ли сменяемость глав режима признаком, указывающим на наличие демократических институтов?

В этой связи приведем точку зрения М. А. Краснова: «Чтобы удостовериться в существовании если не демократии, то как минимум условий для ее развития... достаточно посмотреть, если речь идет о президентских и полупрезидентских республиках, существует ли в них явная или скрытая (при передаче власти по монархическому сценарию) несменяемость президентов... если нет такой смены, демократические институты перестают выполнять свою прямую функцию институционализированного контроля общества над государством (народа над органами публичной власти)»[18].

Думается, что это верно, — режим личной власти несовместим с демократией. И вывод о несменяемости власти как признаке отсутствия демократии вполне применим ко всем авторитарным режимам, установившимся на постсоветском пространстве в бывших республиках СССР.

Однако при этом практика некоторых авторитарных режимов свидетельствует о том, что и при наличии реальной или даже регулярной смены власти они не меняют своего характера и не допускают реального функционирования демократических институтов. В таких случаях сменяемость власти является не следствием «институционализированного контроля общества над государством», но всего лишь следствием противоречий внутри правящей группы либо исполнения ее членами неформальных договоренностей.

Так, в Аргентине в марте 1981 года, спустя пять лет после военного переворота, в руководстве авторитарного режима назрел кризис, обусловленный ухудшением экономической ситуации и массовыми протестными выступлениями. В результате глава режима генерал Хорхе Видела вынужден был уступить свое место другому генералу — Роберто Эдуардо Виоле. Смена власти прошла мирно, хотя противоречия между представителями различных родов войск в аргентинской правящей группе к этому времени серьезно обострились. Новый лидер Виола тоже не смог обуздать кризис, и уже через девять месяцев военная хунта сделала заявление о его неспособности выполнять обязанности главы государства «по состоянию здоровья». В результате еще одной внутриклановой сделки полномочия главы режима были переданы вице-адмиралу Карлосу Лакосте. Но и он удержался у власти немногим более недели, уступив место генералу Леопольду Галтьери.

Вполне очевидно, что частая и быстрая смена лидеров данного авторитарного режима была не следствием давления общественного мнения либо каких-либо институционализированных форм контроля, но свидетельством внутриклановой борьбы, порожденной кризисом, в который вступил авторитарный режим. Эта чехарда в итоге ослабляла его и дискредитовала даже в глазах его сторонников.

Авторитарный режим, установленный в апреле 1967 года группой военных в Греции, несколько лет фактически возглавлял полковник Георгиос Папандопулос. В 1973 году он даже стал президентом страны, но к этому времени в значительной мере уже утратил свой авторитет среди бывших соратников и последователей. Поэтому после очередного массового разогнанного полицией выступления студентов один из бывших союзников Папандопулоса бригадный генерал Димитриос Иоаннидис при поддержке других военных отстранил президента от власти и назначил на президентскую должность послушного и близкого ему человека, Федона Гизикиса, сохранив при этом в своих руках реальную власть. В отличие от смены диктаторов в Аргентине в 1981 году, в Греции данный переход власти был результатом не сделки внутри хунты, но ее раскола и нового насильственного переворота. Однако, как и следовало ожидать, на пользу хунте и режиму это не пошло.

В период правления военных в Бразилии в 1964–1988 годах, в рамках достаточно жесткого авторитарного режима, смены лидеров происходили четырежды, причем трижды они были обусловлены истечением заранее обусловленного срока правления главы государства. Особенностью данного режима следует считать то, что члены правящей группы подчинялись заранее принятым на себя ограничениям и допускали периодическую сменяемость власти, что является достаточно редким случаем для авторитарных режимов.

В этом же ряду стоит опыт Мексики (1940–90-е годы) и Китая (последние 30 лет). В Мексике, остававшейся вплоть до 1980-х годов вполне авторитарным государством с фактической монополией на власть одной партии, действовала тем не менее норма Конституции 1917 года, запрещавшая одному лицу занимать президентскую должность более одного срока. И мексиканские лидеры ее придерживались. Просто с 1930-х годов они ввели традицию заблаговременно определять кандидатуру преемника на президентском посту.

В Китае норма, ограничивающая руководителя главной партии страны двумя сроками полномочий, была закреплена в Уставе Коммунистической партии Китая (КПК). Генеральные секретари ЦК КПК до 2018 года соблюдали эту внутрипартийную норму и, уходя с высшего партийного поста, покидали высшую должность в государстве — председателя КНР. Ав статье 79 Конституции КНР 1982 года содержалась норма, запрещающая занимать посты председателя и заместителя председателя КНР более двух (пятилетних) сроков подряд. Сам по себе авторитарный характер режима от этого никак не менялся. Выборы всегда носили декоративный характер и не ставили под сомнение роль китайской компартии. Назначение нового генерального секретаря ЦК КПК всегда было результатом длительного жестко формализованного внутрипартийного отбора и неформальной сделки в Политбюро ЦК.

В 2018 году руководство КПК предложило от ограничения, установленного статьей 79 Конституции, отказаться.

Иногда решения, выработанные придворной кликой, могут прямо противоречить конституции страны. В таких случаях конституция игнорируется: в рамках подобных режимов она в любом случае является всего лишь декларацией. Ярким примером тому является ситуация в Туркменистане. В декабре 2006 года после смерти президента С. Ниязова его полномочия, согласно Конституции, должен был исполнять председатель меджлиса О. Атаев. Однако силовики, игравшие главную роль в Государственном совете безопасности Туркменистана, договорились о наделении властью вице-премьера Г. Бердымухамедова. Атаев, судя по некоторым данным, стал возражать, но сразу же был обвинен в совершении преступления и заключен под стражу. Еще через день он был освобожден от должности. Ни о нем, ни об уголовном деле, возбужденном против него, с тех пор ничего не известно.

В 2017 году после смерти диктатора Узбекистана президента И. Каримова его полномочия, в соответствии с Конституцией Узбекистана, перешли к председателю Сената, верхней палаты парламента. Но главным человеком в клане Каримова считался председатель правительства — Ш. Мерзиёев (Мирзияев). Он быстро получил поддержку силовиков и, вероятно, дал это понять председателю Сената. В результате последний остался в живых и даже на свободе только потому, что быстро сориентировался и понял расклад сил. После шестидневного исполнения президентских полномочий он сложил их, сделав специальное заявление.

Следует упомянуть и о ситуациях, когда авторитарные лидеры, сохраняя в руках всю реальную власть, предпочитали на определенное время занимать некую теневую позицию, продвигая на должность номинального главы государства одного из своих ставленников.

Например, в Мексике один из популярных политиков предвоенной эпохи П.-Э. Кальес, занимавший пост президента в 1924–1928 годах, после убийства не успевшего вступить в должность своего преемника, весьма популярного политика А. Обрегона, ввел новый, не предусмотренный Конституцией пост — Jefe Maximo (главного руководителя) и сам же этот пост занял. А временным президентом при этом был назначен один из его приверженцев Э. П. Хиль. Так Кальес сохранил реальную власть и давал указания президенту. Хиля сменил Рубио, которого в свою очередь сменил Родригес. Все они избирались в полном соответствии с законом и Конституцией, но оставались при этом людьми, полностью зависимыми от Кальеса, который к своему титулу добавил еще и пост военного министра и руководил вооруженными силами. Этот период в мексиканской истории получил название «максимато» — президенты, фактически назначаемые Кальесом, обладали определенной независимостью, но важнейшие вопросы должен был решать Jefe Maximo. Очередной президент Ласаро Карденас также получил возможность участвовать в выборах 1934 года и победить благодаря поддержке Кальеса. Но позже он сумел освободиться от навязчивой опеки своего патрона, значительно изменившего к тому времени свои политические позиции.

Подобный сюжет мы находим и в истории Доминиканской Республики — небольшого островного государства в Карибском бассейне. Там с 1930 по 1961 год фактическим главой государства был диктатор Р. Трухильо. Получив власть в результате переворота, он постепенно подчинил себе весь государственный аппарат, сделав частью государства свою партию. После двух президентских сроков он сообщил, что, следуя заветам Джорджа Вашингтона, уходит из власти, но на самом деле сохранил весь объем властных полномочий. Формально он позволил баллотироваться на пост президента своему ставленнику, пожилому вице-президенту (X. Пейнардо), а когда тот умер — другому ставленнику. Впрочем, Трухильо сохранил за собой посты главнокомандующего и лидера единственной в стране правящей партии. Позже он занимал пост президента еще два срока (1942–1952), предварительно увеличив длительность каденции до пяти лет. В 1952 году он предоставил однократное право побыть президентом своему родному брату Эктору Трухильо, «победившему» на безальтернативных выборах. Семья Трухильо обладала не только политическим влиянием — она владела также всеми основными активами не слишком большой экономики Доминиканской Республики. Эпоха Трухильо в истории островного государства закончилась в 1961 году, когда диктатор был убит в результате заговора.

Глава 6 Роль авторитарных режимов в экономической модернизации и обеспечении политической стабильности

Главный смысл авторитарных правлений обычно усматривался их сторонниками в политической стабилизации, в защите предпринимателей и, шире, собственников от всевозможных радикальных движений и организованной преступности, то есть в обеспечении максимально благоприятных условий для бизнеса и развитии национальных экономик. Но все эти декларируемые цели, как правило, были подменными, поскольку очевидной целью всех диктаторских режимов является получение неограниченной бесконтрольной власти и связанных с ней экономических благ.

Таким образом, при установлении любой диктатуры неизбежно возникает вопрос о соразмерности официально декларируемых угроз общественному спокойствию и собственности со стороны радикалов и/или мафии и недекларируемой, но реальной угрозы злоупотреблений со стороны самого диктатора и его соратников, представляющих собой, по сути, новую мафию в условиях полного произвола. Сопоставление этих угроз всегда было предметом бесконечных и, в сущности, безрезультатных дискуссий.

Каждый некоммунистический авторитарный режим всегда рассматривал себя в качестве защитника предпринимательства и экономического процветания. При этом лидеры режимов считали вполне возможной защиту бизнеса и частной собственности в условиях отсутствия свободы слова, без политической конкуренции и независимости судов. Их критики, напротив, полагали, что для полноценной защиты права собственности и успешного экономического развития необходимы именно демократические институты. Стороны по-разному интерпретировали одни и те же факты, связанные в основном с экономической жизнью авторитарных режимов.

Действительно, итоги авторитарных правлений в различных странах можно трактовать по-разному. Хотя некоторые оценки считаются вполне общепринятыми. «Большинство авторитарных режимов, — полагает Т. Е. Ворожейкина, — было в той или иной мере ориентировано на осуществление социально-экономической модернизации и пыталось — с разной степенью успеха — продвигаться в этом направлении. В этом смысле все современные авторитарные режимы могут быть, хотя и с большой долей условности, названы режимами авторитарной модернизации. К ним могут быть отнесены, во-первых, латиноамериканские популистские режимы и, во-вторых, собственно, режимы авторитарной модернизации, как персоналистские, так и авторитарно-бюрократические»[19].

В истории Республики Корея (Южная Корея) как самостоятельного государства наиболее длительный период (почти 25 лет) составляет время непрерывного авторитарного правления и президентуры двух генералов — Пак Чжон Хи и Чон Ду Хвана. Первый из них поставил и, по сути дела, решил задачу экспортной экспансии страны. К началу его правления экономика республики уже полностью удовлетворяла потребности внутреннего рынка и нуждалась в выходе на рынки внешние. Президент действительно сделал немало для того, чтобы корейским товарам открылись рынки Японии и США. К началу 1970-х годов лидирующими отраслями экономики стали текстильная и швейная промышленность. Япония оказалась заполонена корейским ширпотребом. Экспортное производство способствовало росту занятости и доходов населения.

Одновременно создавались условия для широкого привлечения в Корею инвестиций и технологий из Японии. В республике начали строиться предприятия по производству (сборке) бытовой электроники. Данная политика поначалу вызывала раздражение у части населения, поскольку японцы издавна считались врагами. Но Пак Чжон Хи заключал торговые соглашения с Японией, несмотря на возможную непопулярность этого курса, поскольку он мог себе это позволить в силу авторитарного характера режима. В то же время данный режим обеспечивал защиту прав собственности формирующегося в стране среднего класса национальной буржуазии. Политическая воля и поддержка государства играли в этом процессе немалую роль. В республике был буквально создан культ научно-технического прогресса и модернизации[20].

В итоге темпы ежегодного экономического роста в Южной Корее в 1970-е годы превышали 20%. Таким образом, была создана основа для последующего технологического рывка южнокорейских компаний. А в 1990-х годах, уже в условиях демократического государства, прорыв страны на лидерские позиции в ряде отраслей стал реальностью.

Таким образом, авторитарное правление в Южной Корее в целом содействовало экономической модернизации. Однако все эти годы достаточно широкие слои корейского общества добивались обеспечения всех демократических прав. И не без оснований считали, что при наличии этих прав экономическое развитие шло бы не менее быстро. В целом картина складывалась противоречивая.

Примерно то же самое можно сказать об итогах авторитарного правления Чан Кай Ши на Тайване. Изначально после бегства с материка в 1949 году его правительство не могло рассчитывать на особую популярность у жителей острова, поскольку в бытность его правителем всего Китая Чан Кай Ши боролся с тем, что он называл тайваньским сепаратизмом. Но после 1949 года он начал на острове аграрную реформу, которая послужила основой индустриализации Тайваня: у крупных землевладельцев принудительно выкупались излишки земли, которые потом на выгодных условиях распродавались мелким собственникам. Первыми инвесторами в тайваньскую промышленность оказались американские компании и бывшие тайваньские феодалы, получившие немалые средства в результате выкупа их земель. Первоначально они были не в восторге от реформ Чан Кай Ши. Но немалую роль в процессе реформирования играли его авторитарные методы. Хотя, конечно, на деле большее значение имели инвестиции американских компаний в экономику острова и прямая экономическая помощь США, а также быстрое развитие национального малого и среднего бизнеса.

Постепенно курс на модернизацию экономики получал все более широкую поддержку тайваньцев. Хотя вопрос, как бы шло это развитие, если бы режим был более демократичным, до сих пор остается открытым. Режим военного положения на Тайване действовал до 1987 года. Жертвами развязанного в этот период «белого террора» стали тысячи жителей острова. Их обвиняли в основном в сотрудничестве с властями материкового Китая и с китайской компартией. В условиях полного произвола силовых структур попасть под сфабрикованные обвинения мог кто угодно. Но насколько это кореллировалось с целями модернизации? Можно лишь сказать, что на экономическом развитии страны репрессии против политических противников Гоминьдана особенно не отражались. Только к середине 1980-х годов на Тайване были сформированы основные демократические институты — независимые суды, СМИ, демократически избранный парламент. А к началу 1990-х годов Тайвань вышел в лидеры в таких наукоемких отраслях, как производство микросхем, компьютерных плат и персональных компьютеров. Можно сказать, что в 1980–90-е годы модернизационные процессы в экономической и политической сферах шли параллельно.

И тем не менее все эти успехи принято связывать с правлением Чан Кай Ши и его преемников. Хотя мы не стали бы однозначно утверждать, что главную роль в экономическом развитии Тайваня сыграло именно авторитарное правление.

Наибольшее количество противоречивых оценок связано и с экономической стратегией авторитарного режима Пиночета в Чили. Данный опыт многими зарубежными и российскими экспертами рассматривается как пример наиболее эффективного использования различных экономических инструментов в условиях авторитарного правления. С одной стороны, приводятся красноречивые экономические показатели. С другой стороны, рядом экспертов эти достижения ставятся под сомнение, поскольку устойчивый рост экономика Чили продемонстрировала лишь к концу правления Пиночета. Первые годы диктатуры оказались связаны с тяжелым экономическим кризисом. Кроме того, остается открытым вопрос, адекватна ли цена смены (или корректировки) экономического курса, стоившей жизни тысячам чилийцев, ставших жертвами репрессивного аппарата.

Данный вопрос относится и к Бразилии конца 1960-х — начала 1970-х годов. Там темпы экономического роста были даже выше чилийских (от 10 до 13% с 1968 по 1973 год). Но репрессивный аппарат работал столь же интенсивно.

Что касается основных инструментов модернизации экономики, то в Чили они были примерно теми же, что и в Бразилии[21]. К их теоретическим источникам обычно относят разработки американского экономиста М. Фридмэна и «чикагской школы». Среди этих инструментов можно, в частности, выделить следующие:

• снижение правительственных расходов, ужесточение бюджетной политики, сокращение финансирования здравоохранения и образования;

• сокращение государственной эмиссии денег;

• сокращение потребительских расходов путем замораживания зарплат (или даже их сокращения);

• создание благоприятного налогового климата для иностранных инвестиций (в основном из США, но также из ряда европейских стран), привлечение в экономику транснациональных корпораций.

Примерно такой же модели пытались следовать и военные правители Уругвая, обосновывавшие установление авторитарного режима необходимостью либерализации экономики и привлечения иностранных инвесторов. Ими были приняты специальные декреты, регулирующие деятельность иностранного капитала в Уругвае: декрет-закон об иностранных инвестициях от 28 марта 1974 года и регламентирующий декрет к нему от 10 октября 1974 года. На иностранных инвесторов в целом был распространен режим деятельности национальных компаний. Были образованы свободные экономические зоны (Нуэва Пальмира, Колониа и Карраско).

Правда, первоначальным следствием всех этих мер в Чили и Бразилии было сокращение производства и рост безработицы. Но диктаторы призывали население к терпению и спокойствию, поскольку благоприятный результат мог быть достигнут не сразу. А для чрезмерно нетерпеливых и беспокойных — например, для профсоюзных активистов — данная аргументация несколько уточнялась и ужесточалась, поскольку они в таких случаях могли рассматриваться как злостные радикалы.

Существенное различие между стратегиями двух авторитарных режимов заключалось в том, что в Бразилии сохранился весьма значительный госсектор и бразильские власти поддерживали достаточно высокий уровень федеральных налогов, сурово преследуя неплательщиков[22]. Государство вообще продолжало играть довольно активную роль в экономике Бразилии. В частности, с помощью таможенной и кредитной политики поощрялся экспорт и в то же время с помощью различных протекционистских мер сдерживался импорт. Нужно также отметить, что в 1990-х годах в условиях демократии либеральным президентам Ф. Коллору и особенно Ф. Э. Кордозе пришлось идти на масштабную приватизацию[23].

В Чили правительства, действовавшие в течение 1970-х и 1980-х годов, предприняли серьезные меры, направленные на уход государства из экономики даже вопреки традиционному государственничеству чилийских военных. Госсектор был сведен к минимуму (кроме медных рудников, национализированных еще при президентах Фрее и Альенде). Экономика страны была открыта для внешних конкурентов. Это привело к разорению многих предприятий. Безработица в итоге достигала 30% трудоспособного населения. Но в течение примерно десятилетия в Чили произошла диверсификация экспорта и всей экономики в целом. Помимо меди, доля которой сокращалась, страна стала экспортировать вино, фрукты, овощи и консервы. В Чили решились и на такую меру, которой трудно было ожидать от военного режима: привлечение частного, в том числе иностранного, капитала для обслуживания инфраструктуры страны. А именно связи и энергетики. После приватизации крупных электрических и телефонных компаний их эффективность заметно повысилась.

Тем не менее в Чили, как и в Бразилии, значительная часть населения продолжала считать, что за определенные экономические успехи заплачена неадекватно высокая социальная цена. Модернизация коснулась производственных технологий, изменила быт простых граждан и отчасти облик городов, заполнившихся новыми автомобилями, произведенными бразильскими заводами «Форда», «Дженерал Моторс», «Фольксвагена», «Тойоты» и других автогигантов. При этом модернизационный процесс никак не затронул широкого пласта отношений по взаимодействию труда и капитала, военных и гражданских, полиции и тех, кого она вроде бы должна была защищать. Эти отношения продолжали основываться на скрытом неправовом принуждении, то есть скорее на праве силы, нежели на силе права. Традиционная иерархия продолжала играть более важную роль, нежели отношения, опосредованные правовыми нормами. Ситуация усугублялась тем, что бурный рост экономик двух южноамериканских государств не уменьшил слоя людей, живущих в бедности или даже нищете. Данный слой чувствовал себя вообще не особо причастным к экономическим успехам и чужим на празднике жизни средней и крупной буржуазии. И чилийский и бразильский режимы последовательно ограничивали и угнетали профсоюзное движение, запрещали любые партии социалистического направления. То есть, по сути дела, лишали самые обездоленные группы граждан средств представительства и защиты.

Однако в последние годы существования этих авторитарных режимов многие ограничения на деятельность профсоюзов оказались сняты. Отчасти эти послабления были вынужденными. Например, в 1978–1979 годах в Бразилии бастовало около полумиллиона рабочих промышленного пояса Сан-Паулу. Они требовали не только повышения заработной платы, но и восстановления прав профсоюзов. В Чили профсоюзное и вообще левое движение с начала 1980-х годов тоже стало набирать силу. Обе страны начали демократизацию почти одновременно — в конце 1980-х. Переход от военного правления к гражданскому оказался мирным. Политические системы обеих стран постепенно вернулись к положению, примерно соответствующему тому, что было до военных переворотов.

Важно также отметить, что и в Чили, и в Бразилии, и в Аргентине, и в Уругвае именно в условиях демократизации политических режимов процесс модернизации пошел, если можно так сказать, вглубь. Речь идет о постепенном замещении культа грубой силы правом, о замене отношений господства и подчинения, построенных на скрытом принуждении (то есть «на понятиях», если использовать российский сленг), правовым регулированием равных субъектов. Как пишет Т. Е. Ворожейкина, «модернизация социальных отношений, типа человека и, тем более, политической сферы осуществляется уже после демонтажа авторитарных режимов, в ходе процесса политической демократизации. Этот процесс отнюдь не был подготовлен в недрах авторитарных режимов, как это часто полагают сторонники “разумного авторитаризма”, а, напротив, требовал преодоления многообразных проявлений авторитаризма...»[24].

Выше мы говорили об обеспечении авторитарными режимами условий для технологической и экономической модернизации. Но одним из таких условий — и, вероятно, одним из важнейших — является политическая стабильность с учетом всех ее проявлений. Речь идет об устойчивых, гарантированных законодательством и правоприменительной практикой правил игры для бизнеса, сведения к минимуму забастовочных акций и предсказуемости экономической стратегии правительства.

Насколько именно авторитарные правления способствовали такой политической стабилизации — избавлению обществ от внутренних угроз и созданию климата общественного спокойствия? Этот вопрос вовсе не праздный, поскольку многие кандидаты в диктаторы оправдывали установление режима своей личной власти именно необходимостью защиты общества от радикальных групп, от политического хаоса и угрозы гражданской войны. Собственно, и главная альтернатива, предлагаемая подобными политиками, звучала примерно так: или моя диктатура, или хаос.

На самом деле случаев, когда режим чьей-то личной власти совершенно очевидно оказывался преградой на пути политического хаоса, гражданского конфликта, совсем немного. Генерал Сухарто в сентябре 1965 года действительно подавил — если верить большинству индонезийских источников — мятеж группы прокоммунистически настроенных офицеров, перераставший в полномасштабную гражданскую войну. Правда, сразу после этого верные Сухарто войска, выявляя потенциальных сторонников мятежа, учинили бойню, которая по количеству жертв не уступала войне.

Государственному перевороту и установлению авторитарного режима в Турции во главе с генералом Кенаном Эвреном в 1980 году действительно предшествовал период крайней политической нестабильности — вереница затяжных правительственных кризисов. Каждый кабинет (Эджевита, Демиреля, снова Эджевита) существовал менее года. Правительственная чехарда сопровождалась разгулом экстремистских группировок как левого, так и правого толка. Террористические акты, следовавшие один за другим, влекли за собой сотни жертв. В этих условиях военным во главе с К. Эвреном удалось с помощью близких им СМИ склонить часть общества в пользу идеи стабилизации ситуации с помощью правления военных. Нужно также отметить, что инициаторы переворота сочли нужным предупредить лидеров правительственных партий о возможном взятии военными всей полноты власти в случае, если кризис затянется. Изначально оговаривался и примерный срок такого правления — три года.

В этом случае налицо признаки реальной заинтересованности турецких генералов в поиске выходов из кризиса, выразившиеся в согласовании своих позиций с крупнейшими политиками страны. Хотя единого мнения на этот счет в Турции все равно нет. В ходе правления Эврена и его группы деятельность всех политических партий была запрещена, несколько сотен радикальных организаций было разгромлено, около 500 человек казнено, тысячи граждан оказались в заключении. Сторонникам военных все эти меры казались вполне адекватными. Однако турецкий суд в 2014 году рассудил иначе, приговорив К. Эврена и экс-командующего ВВС страны Т. Шахинкая к пожизненному заключению. Суд пришел к выводу, что аресты и казни большого числа невиновных людей стали результатом нарушения военными Конституции и законов Турции. Тут, правда, следует иметь в виду, что сам по себе судебный процесс, равно как и решение суда, был результатом стремления доминирующей исламистской Партии справедливости и развития и ее лидера Р. Эрдогана ослабить роль армии в Турции. Так Эрдоган рассчитывал создать основу для упрочения собственной власти. И все же вопрос об огромных издержках авторитарных методов, поставленный турецким судом (а до него аргентинским, чилийским и бразильским судами), и есть один из ключевых вопросов при оценке оснований для введения авторитарных правлений.

В подавляющем же большинстве случаев ссылки кандидатов в диктаторы на угрозу общественной стабильности со стороны кого угодно (террористов, экстремистов, радикалов, коррумпированных политиков, непрочных коалиций и т. д. и т. п.) как на причину введения режима личной власти, выглядели лишь как прикрытие иных мотивов. Угрозы явно и сознательно преувеличивались, либо формулировались как потенциальные беды, способные стать реальностью при определенных обстоятельствах, либо просто выдумывались.

Так, в Греции в 1967 году офицеры-путчисты объясняли свои действия тем, что ожидаемый фаворит на ближайших выборах, центрист Папандреу, мог пойти на сотрудничество с левыми силами. В этом они видели признаки масштабного «коммунистического заговора». По официальной версии, в этот заговор были вовлечены как чиновники из госаппарата, так и представители СМИ. Впрочем, никаких доказательств этого так и не было представлено. На Филиппинах в 1972 году президент Маркос объяснял введение чрезвычайного положения необходимостью борьбы с коммунистическими группировками. Уже в 1974 году он легализовал компартию Филиппин, но чрезвычайного положения тем не менее не отменил.

Обращаясь еще раз к Южной Корее, можно вспомнить о некоторых событиях, занимающих важное место в истории страны. Они как раз оказались связаны с ситуациями, когда власти доказывали, что сохранение политической стабильности, необходимой для дальнейшего успешного развития экономики, требует массированного применения насилия. И более того — масштабной армейской операции. Речь идет о событиях в городе Кванджу в 1980 году, которые считаются самыми трагическими (и «постыдными», как их называют корейцы) в современной истории республики.

О чем идет речь? В конце 1979 года в Республике Корея на смену авторитарному лидеру генералу Пак Чон Хи, убитому заговорщиками из его ближайшего окружения, пришел новый правитель, генерал Чон Ду Хван. К этому времени и интеллигенция, и значительная часть среднего класса страны уже более или менее открыто выступали за демократизацию общественной жизни. Новый правитель, в принципе, был готов это учитывать, но все же начал свое правление с борьбы с радикалами в студенческом движении. Возможно, он действительно опасался влияния северокорейской агентуры в южнокорейских студенческих городках. В мае 1980 года, спустя полгода после переворота, Чон Ду Хван принял решение о закрытии Университета Чоннам в городе Кванджу. 17 мая 1980 года протестовавшие против закрытия университета студенты сначала провели демонстрацию возле общежитий, а потом двинулись к центру города. К ним присоединились и многие горожане. Направленные в Кванджу войска пытались блокировать шествие и в результате открыли огонь. Погибли десятки демонстрантов. Официальные СМИ Южной Кореи, и в частности телеканал МВС, представили данные события как коммунистический мятеж. Это не соответствовало действительности, так как большинство студентов не принадлежало ни к каким левым организациям и уж точно не ориентировалось на режим в Северной Корее. Спустя три дня протестующие сожгли представительство МВС в Кванджу. К студентам присоединилось еще от 200 до 300 тысяч жителей города, выступавших против диктатуры генерала Чон Ду Хвана. Восставшие захватили полицейские участки. После этого армия блокировала город, а потом заняла его. По разным данным, тогда было убито от 150 до 600 человек и ранено более 3000.

Сегодня в Южной Корее эти события интерпретируются как восстание против авторитарного режима и за восстановление демократии. Однако в 1980 году в условиях почти полного контроля власти над СМИ события в Кванджу были преподнесены как подавление коммунистического мятежа, организованного агентами с севера полуострова. О жертвах и массовой поддержке студентов горожанами почти ничего не сообщалось. Чан Ду Хван обещал стабилизировать ситуацию в стране, создать условия для нового экономического рывка и постепенного восстановления всех демократических институтов. В октябре того же года он провел референдум по новой конституции. Она предусматривала непрямые президентские выборы, семилетний срок президентских полномочий, право президента на роспуск парламента.

Избиратели действительно хотели стабилизации положения в стране. При очень высокой явке проект конституции поддержало около 90% участников референдума, хотя с учетом, по сути, военного положения относиться к этой цифре с полным доверием все же не стоит.

Может показаться парадоксальным, но именно после событий в Кванджу властвующая элита Кореи сочла необходимым начать процесс постепенной демократизации и создания условий для конкурентных выборов и свободы слова и массовой информации. Стало очевидно, что цена, заплаченная за видимость политической стабильности в одном провинциальном городе, оказалась несоразмерно высока. Постепенно в Корее стало общепринятым мнение, что авторитарно-бюрократические методы изжили себя. Естественно, что высокий уровень развития корейской экономики стал важнейшим условием демократического процесса. Как отметил один из российских исследователей-корееведов, «вступив на путь экономической модернизации, Южная Корея добилась внушительных успехов в развитии хозяйства, но, как и многие другие авторитарные государства Азии и Латинской Америки, вплоть до середины 1980-х годов она не претерпела каких-либо серьезных изменений в социальной сфере, не продвинулась в направлении политической демократии. Тем не менее переход на новую ступень социально-экономического развития создал условия и породил предпосылки дальнейшей политической модернизации»[25].