Аз воздам!

Глава 12 Последний бой

Обоих воевод, помятых, контуженных, но, слава Богу, живых, мгновенно разобрали лекари. Переломанного Голохвастова взяла под свою опеку Ксения Годунова и не отходила от дворянина ни на шаг, врачуя его и пестуя. На коня Алексей Иванович долго не сможет сесть самостоятельно. Теперь за него приходилось даже ложку держать.

У оглушённого ударом глиняной миски Долгорукова дела оказались получше. Он уже на следующее утро самостоятельно встал с постели и сразу почём зря начал гонять слуг и сотников, демонстрируя кипучую деятельность, густо замешанную на личной досаде и стыде от того, насколько просто его, столь опытного полководца и царедворца, обманул матёрый волчара из вражеского стана.

Если за физическое здоровье князя можно было не беспокоиться, то душевное оставляло желать лучшего. Позор, обрушившийся на его голову, мог быть смыт только вражеской кровью, и воевода искал возможность её пролить с упорством, достойным лучшего применения.

Первыми ощутили на себе тяжесть княжеской гневливой длани ближние слуги, советчики и помощники за то, что не усмотрели, не проявили бдительность, не распознали волка в овечьей шкуре. Возражения — «да ты ж сам, князь-надёжа, привечал его и другом своим нарекал, куда нам сирым, со словом твоим тягаться» — бесили князя пуще прежнего, лишь усиливая ругань и побои.

После пристрастного допроса Ивашки, узнав, что Мартьяша сопровождал какой-то монах или монастырский служка, Долгоруков окрысился на всю братию. Как только отравленную капусту выгребли и свалили за стену, келарь Девочкин, в чью епархию входили продуктовые запасы, был объявлен польским сообщником, прилюдно взят под стражу и подвергнут пыткам.

Узнав об этом, Ксения Годунова фурией влетела в княжеские покои, сказав Долгорукову нечто такое, после чего Девочкин был освобожден, а князь ударился в жестокий, продолжительный запой. Крепость фактически осталась без командиров.

Без привычного рациона, состоящего из квашеной капусты с клюквой и мочёными яблоками, сидельцы стали болеть. Люди с трудом передвигались, не было прежней сноровки и скорости. Вылазки сократили. На еду забили весь скот, а потом и боевых коней. Деревянные постройки разобрали на дрова. В январе стал истощаться порох. Из пушек стреляли только в случае крайней необходимости. Запросили помощь из Москвы. Но московский отряд в несколько сот ратников, пришедший в ночь на 14 января, так и не смог пробиться в обитель. В феврале болезни уносили каждый день по 15–20 человек. Число осажденных неустанно сокращалось.

Монахи делали что могли: варили квас, пока хватало хлеба и муки, отвозили и сжигали за монастырскими стенами кишащую паразитами одежду умерших. Им удалось предотвратить эпидемии, но от цинги защитников было не спасти. Больше всех страдали крестьяне — самые бедные и бесправные из осадных сидельцев. Они всё сносили безропотно. Зато ратные, особенно стрельцы, написавшие челобитную царю, были недовольны, требуя себе лучшее. Роптали и дети боярские, считая, будто монахи их обделяют. Архимандрит старался убеждать спорщиков в необходимости бережного использования припасов, ведь неизвестно, сколько продлится осада.

Раздраженным, плохо питавшимся, больным людям везде мерещилась измена, и Бог его знает, до какой междоусобицы всё могло докатиться, кабы не попавшее в крепость письмо патриарха Гермогена:

«Если будет взята обитель преподобного Сергия, то погибнет весь предел российский до Окияна-моря, и царствующему граду настанет конечная теснота».

Засунув нос в воротник теплого овчинного тулупа, притопывая и ёжась на свежем, зимнем ветерке, просачивающемся через бойницы, Ивашка внимательно смотрел на вражеские разъезды, снующие взад-вперёд перед крепостными стенами.

— Вот супостаты окаянные! Совсем страх потеряли! Врезать бы сейчас из пищали!..

— Огненного зелья совсем крохи остались. Беречь приказано, — вздохнул стоящий рядом стрелецкий десятник, привечавший писаря после колодезной толоки.

— Чего ж им тут надобно? — закусил губу Ивашка. — Второй день беснуются…

— Так известно чего, — пожал плечами стрелец, — посчитать, сколько нас на стенах осталось, подразнить, а то и споймать кого зазевавшегося.

Ивашка оглядел галерею верхнего яруса и тяжело вздохнул. Совсем недавно через каждые 10 шагов стояли казаки и стрельцы караульной сотни, держа пищали и луки. Сегодня вместо них ветер трепал огородных пугал, поставленных в галерею вместо ратников. Охотников нести службу с каждым днем становилось всё меньше.

Дзыньк! В морозном воздухе звук спущенной тетивы разнёсся звонко и далеко. Ивашка чуть присел, защищаясь от возможной опасности, закрутил головой, выискивая стрелка и обратив внимание, как всполошились и подорвались в галоп вдоль стены вражеские всадники. Потом они остановились, закрутились на месте. Один из них спрыгнул, закопался руками в снегу и, вытащив из сугроба стрелу, подал командиру.

— Смотри! Это ж письмо! — пришел в негодование Ивашка, — ляхам кто-то весточку перекинул.

— А ну-ка, — десятник, не жалея ног, слетел с галереи, — пойдём, посмотрим, кто тут у нас шалит?

— Это на хозяйственном дворе, — задыхаясь от возмущения, просипел Ивашка, — стрелу токмо оттуда можно пустить, чтобы так долетела…

Ивашка всегда любил зиму. Он обожал смотреть, как в воздухе, словно ангелочки, парят снежинки, создавая неповторимую атмосферу святости и чистоты. Даже мелкие детали — ледышки, сосульки на ветвях деревьев или кристаллики льда на стёклах окон — напоминали о том, что рядом с нами есть нечто большее, чем обыденность. Но сегодня вся эта холодная красота мешала. Солнце, отражаясь от белого наста, слепило глаза. Застывшая на морозе водяная взвесь резала щёки, заставляла прищуриваться еще больше и ожесточенно тереть лицо. Воздух обжигал нос и горло, не давая вдохнуть полной грудью, заставляя переходить на шаг, когда хотелось бежать. Тем не менее, они шли гораздо быстрее большинства сидельцев, шатающихся и спотыкающихся на каждом шагу, больше похожих на живых трупов, чем на защитников крепости.

— Давай, Иван, прибавь шаг, — шептал десятник, хватая варежкой бьющие по ногам ножны, — упустим ирода, уйдёт!

Они вместе выбежали из-за клети на просторный, абсолютно безлюдный хозяйственный двор и замерли, озираясь по сторонам. Ни души, ни намёка на какое-то движение… И только в потушенной кузне одиноко постукивал молоток о наковальню.

— Дядя Митяй, а ты что тут мастеришь? — удивился десятник, заглянув в приоткрытые двери мастерской.

— Да вот, — наставник Ивашки отложил молоток и, близоруко щурясь, поднес к самому носу ведерко, — опять ручка раздалась, окаянная, выскакивает из ушка, так и воды до хаты не донесешь. Приклепать думаю, да силы уж не те…

— Никого тут не видал? — спросил писарь, оглядывая тесное, закопченное помещение.

— Да нет вроде, — пожал плечами смотритель скриптории, — кому тут ходить-то? Горн остыл давно.

— Давай подмогну, — подоспел десятник, повертев в руках ведерко, — делов тут — на жменьку, как новое будет.

— А я огляжусь вокруг, — сообщил Ивашка, открывая дверь. — Авось что примечу или найду кого…

— Как соберешься — приходи. Чай заварю, поснедаем, чем Бог послал, — крикнул ему в спину Митяй, но Ивашка уже не ответил. Ему срочно надо было кое что проверить, но на чай он придёт. Горячий чай — это жизнь! Всё же здорово, что он нашёл старый колодец…

Он пришел в скрипторию, когда уже стемнело. Не снимая чоботы, оставляя снежные следы, быстро превращающиеся в водяные, прошел к печурке, с наслаждением протянул руки к теплу и блаженно закатил глаза.

— Жарко как!

— Совсем заиндевел, — заворчал Митяй, хлопоча у печи. — Думал уже — к Дуняше пойдешь…

— И у нее тоже был… И у воеводы…

— Князь всё лютует?

— Плачет…

Митяй Малой удивленно раскрыл глаза. Трудно было представить Долгорукова в слезах.

— Ты смотри-ка… — покачал он головой после минутной паузы, — никак совесть замучила…

— А кого она не мучает?

— Вот ведь юдоль наша тяжкая, — Митяй Малой вздохнул, потянул из печки горшок с взваром, аккуратно разлил по чашкам, — замаливай свои грехи, не замаливай, а она всё равно душу рвёт на части. То ли дело у латинян — толику малую храму пожертвовал и чист, аки агнец…

— Завидуешь?

— Кто ж не завидует? Всем охота снискать благодать земную…

— А горнюю?

— Возможно, Господь так свою любовь и дарует — через земные радости. Кому они доступны, тот, стало быть, и осенён знамением божьим…

Ивашка, шумно втянув в себя обжигающий напиток, поперхнулся и закашлялся. Поставив чашку на стол, он пристально взглянул на учителя.

— А лук я воеводе отдал… — проговорил он многозначительно.

— Какой лук? — живо спросил Митяй, забегав глазами по сторонам.

— Тот, который ты под стрехой кузницы спрятал.

Монах тяжело вдохнул пахнущий дымом воздух и присел на лавку.

— Да я…

— Узнал я его, — прервал Ивашка оправдания наставника, — сам тетиву этим летом вил. Да и кибить у него приметная.

Митяй склонил голову, снял скуфейку, демонстрируя обширную лысину, смял шапочку в руке.

— Ну и что теперь делать будем?

— А сам-то как думаешь?

— Ты не понимаешь….

— Объясни!

— Ты читал те же книги, что и я. Знаешь нашу немощность и величие Рима. Никогда Руси против него не выстоять. Убогость нашу и серость преодолеем, если на коленях вымолим право сидеть за одним столом с заморскими просветителями, поучимся у них умению снискать благодать земную, которая есть отражение благодати небесной…

— И ради этого стоит идти против отцовской земли и веры отеческой?

— Я не против Отечества! — вскинул голову Митяй, яростно сверкнув глазами, — я против иерархов церковных да бояр, лишивших нас будущего, не дающих воссоединиться с нашими инородными братьями во Христе! Ну, что ты так злобно глядишь?…

Последние слова смотритель скриптории прокричал. Ивашка выдержал этот дерзкий взгляд, положил свои ладони поверх сжатых кулаков Митяя, придавив их всей массой своего тела.

— Для веры нашей нужно, чтобы потомки, читая летописи деяний пращуров, были уверены, что среди православной братии Троицкой обители не было ни одного предателя… Я позабочусь об этом. Прощай!..

Получив весточку от своего человека о том, что защитников, способных держать в руках оружие — монахов, казаков, стрельцов да детей боярских осталось не больше двух сотен, каштелян киевский гетман Сапега начал подготовку решающего штурма. Подошедший накануне полк львовского старосты Александра Зборовского удвоил число польской рати. Двенадцать тысяч профессиональных воинов с днепровских берегов готовились решительным ударом покончить с православной твердыней.

Оживленное шевеление в стане врага с высоких стен крепости трудно было не заметить. Горели костры, сновали посыльные, пушкари для осадных орудий подтаскивали дополнительные заряды. То тут, то там трубы громогласно возвещали сбор. Лагерь латинян готовился к битве.

Готовились к сражению и защитники обители. Все они понимали, что шансов нет, и всё равно шли на стены, брали в ослабевшие руки пики, прилаживали пищали. Лазарет опустел. Хворые пожелали погибнуть на стенах и не ждать, когда их, беспомощных, будут резать ворвавшиеся в обитель ляхи.

Рядом с ранеными стрельцами и казаками стояли вдовые и замужние посадские женщины, поддерживая защитников. У пушки подошвенного боя замерли царственные особы — Ксения Годунова и бывшая царица Ливонская инокиня Марфа. Рядом с ними сгрудились оставшиеся в живых монахи чернецкого полка, заряжая ручницы. Настоятель обители архимандрит Иоасаф, воеводы Долгоруков и Голохвастов, святые и грешные, праведные и не очень, готовые жизнь свою положить за Троицу, стояли бок о бок, прощаясь друг с другом и со всем белым светом. Двести против двенадцати тысяч…

Рокот барабанов в предрассветной темноте, возвестивший о начале движения штурмующих колонн, почти сразу был перекрыт грохотом осадной артиллерии. Монастырские пушки, заряженные дробом, молчали — не хватало пушкарей, дабы сделать более одного залпа, и сидельцы берегли его для подходящих быстрым шагом шляхетских полков.

— Ивашка, смотри-смотри! — привезенный Дуняшей Игнат, сидя на своих саночках позади пищали, указал пальцем в сторону сходящихся колонн, которые можно было угадать по факелам идущих в первой шеренге. — Еще сто шагов, и они столкнутся. Доверни пушку на вершок — более не надо, и как они остановятся — стреляй!

— Вот так? — Ивашка вставил лом в хвост орудия, с силой потянул рычаг, заставляя ствол медленно ползти влево.

— Да! Хорош! Пали фитиль! Сейчас бахнем!.. Клин на два пальца выбей, чтобы ствол поднялся. Так! Хорош!

— Сейчас?

— Нет, чутка погодь, задние должны начать напирать, чтобы куча мала получилась.

— Ну?

— Ещё чуть-чуть… А вот сейчас пора! Пали!

Пушка прогрохотала, окутавшись смрадным дымом. Раненые завыли на разные голоса. Столкнувшиеся польские колонны отпрянули друг от друга и опоясались огоньками зажженных фитилей.

— В кого они палить собрались? — удивленно спросил Игнат, но ответ не услышал. Как перед весенней грозой, прокатились нестройные, но многочисленные залпы, а после во все стороны разнёсся так хорошо знакомый писарю звон клинкового оружия.

— Что случилось? Ляхи на стенах? — заволновались пушкари, не в силах разглядеть через бойницы происходящее.

— Нет, там только наши!

— С кем же тогда латиняне бьются?

— Помощь царская подошла!

— Да, наверно ратники князя Скопина прибыли! От мельницы ударили!

— Эх подмогнуть бы им!

— Да чем ты подмогнёшь, доходяга!

Меж тем, сражение под стенами обители набирало обороты и ширилось. В предрассветной тьме не было видно сходящихся полков, но по крикам, залпам и звону оружия было понятно — с обеих сторон сражаются тысячи![34]

— Наши пришли! Родненькие! — повторяя эти слова, словно заклинание, Ивашка бросился к воротной башне. — Отворяй ворота, служивые! — крикнул он караульным стрельцам, задыхаясь от радости и быстрого бега. — Наши под стенами! Помощь подоспела!

— А если латиняне ловчее окажутся? — с сомнением потер подбородок десятник, — а нас тут — два калеки. Да и приказа не было. Погодь!

— Да ты чуть-чуть подними! — Ивашка чувствовал, что не выдержит муки ожидания, — я мышкой проскользну — посмотрю что там и как, и сразу обратно!

Многопудовая решетка дрогнула, поднимаясь над землей. Качнулись дубовые ворота. Перекатившись боком по слежавшемуся снегу, Ивашка вскочил на ноги и носом столкнулся с всадником на коне редкой белой масти.

— Здоров будь, Иван Изначальный! — раздался звонкий голос. — Заждался небось, да?

— Юрко! Так это ты, брат, — только и смог вымолвить писарь, от головокружения хватаясь рукой за сбрую и чувствуя, как ослабели ноги.

Георгий спрыгнул с седла, подхватил отяжелевшее тело Ивана под мышки, бережно опустился вместе с ним на снег, поддерживая за плечи.

— Я ж обещал, Ваня! Слово давал!

— Какой ты молодец, Юрко! Как же ты вовремя!

— Все наши здесь, Иван! Все до единого!..

— Ты не уйдешь? Не оставишь меня?…

Георгий улыбнулся своей загадочной улыбкой, покачал головой, откидывая со лба непокорную прядь.

— Как же я тебя оставлю, если ты — один из нас.

— Что значит «один из нас?»

— А то и значит, Ваня. Быть воином — значит жить вечно…

Писарь блаженно откинул голову на плечо витязя, снова увидев на светлеющем небе едва различимый облик молодой женщины и струящийся звездный шёлк в её руках. Еле заметная вуаль ниспадала на стены обители и покрывала её мерцающим сиянием.

— Покров над Троицей, — прошептал Иван, чувствуя, как внутри разжимается взведенная пружина, тело расслабляется и наполняется тихой, полноводной радостью. — Значит, всё не напрасно… Всё не зря…

Поутру алая заря открыла осаждённым страшное зрелище — всё вокруг стен было усеяно трупами, кто-то стонал, кто-то хрипел в предсмертной агонии. Над побоищем реяли почувствовашие наживу вороны.

Раненые, взятые в плен, рассказывали защитникам Троицы удивительное: отряды иноземных наемников из Львова услышали сбоку и позади себя русскую речь тушинских казаков войска Сапеги, приняв их за вылазной отряд из обители, и дали залп из мушкетов в упор. Казаки, ненавидевшие поляков, ответили яростной рубкой. Отряды смешались. К сражающимся подтянулась подмога с обеих стороны. Забыв про штурм монастырских стен, словно помешанные, они стреляли друг в друга, рубили, кололи. Всю ночь до рассвета по холмам и оврагам вокруг обители гуляла кровавая коса смерти…

Отслужив молебен о чудесном спасении, защитники монастыря готовились к новым штурмам и приступам. Но этого почему-то не случилось ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц.

Русские казаки из рядов неприятеля рассказывали о видении преподобного Сергия накануне штурма: он поведал, что участвуют они в богопротивном деле и жестоко расплатятся. Атаманы Андрей Болдырь и Пантелеймон Матерый вняли видению и тайно увели своих станичников из лагеря. Может, потому и сохранили их жизни.

Латинянам повезло меньше. Сапега и Лисовский с поляками, литовцами и русскими изменниками «побегоша к Дмитрову, никем не гонимы, но токмо десницею Божиею;… И велико богатство мнози по них на путех обретаху, не от хуждыпих вещей, но и от злата и сребра и драгих порт и коней. Инии не могуще утечи и возвращающеся вспять и… прихождаху во обитель к чюдотворцу, и милости просяще душям своим и поведающе, яко мнози видешя от нас велики зело два полка гонящя нас, даже и до Дмитрова».

До Дмитрова добралась тысяча человек — всё, что осталось от 12-тысячного латинского войска…