Азов

ГЛАВА ПЕРВАЯ

До Москвы доползли тревожные слухи – и не с Дона, а с самого Стамбула, – будто турецкий посол на Руси, грек Фома Кантакузин, под­вергся жестокой пытке. Был будто привязан к бочке с порохом и бит тремя трехжильными батогами, а потом бросили его казаки в Дон-реку.

Дошло еще до Москвы, будто посол этот остался жив, но рехнулся ума, придя в Азов-крепость; чаушей, которые не уберегли турецкого посла, и пленных двести донских казаков, заключенных в Галате, султан Амурат велел предать лютой казни.

Еще ходили слухи в Москве, будто султан Амурат, обругав последними словами царя русского и посла Андрюшку Савина, похвалялся пойти войной на Русь.

Наши русские послы, разведав в Стамбуле о недобрых затеях султана, писали грамоты в Москву.

Тревога охватила все Черноморское побережье. Без всякого повода турецкие паши именем султана Амурата приказали всем крымским, ногайским и другим улусам нападать на русские окраины, грабить казачьи городки, жечь всё под корень.

В Москве ко всему, что шло из Стамбула, прибавлялось множество небылиц. От имени царя направлялись на Дон грамоты. Они взрывали казачью массу, как зажженный порох. Среди других пришла грамота, требовавшая, чтобы Иван Каторжный, избранный войсковым атаманом за удачные черноморские походы, немедля предстал перед государевы очи и привез доподлинные вести о донских делах.

Казаки наскоро сбили круг, поговорили, буйно и го­рячо поспорили и решили:

– Появляться в Москве отважному атаману Ивану Каторжному перед государевы очи ныне никак не можно! Бояре в Москве злы, царь перед ними мало что значит, оговорят еще нашего атамана, наклепают лишнего, и добрая голова Ивана ни за что слетит. Иван Каторжный к боярам на суд не поедет!..

Москва не успокоилась на том ответе. Великий госу­дарь Филарет Никитич и даже Марфа Ивановна (она была уже при смерти) затребовали хорошо им известного атамана Алексея Старого.

Снова собрали казаки круг, обступили любимого сво­его атамана…

– Заявится Старой на Москву – быть ему казненному на Красной площади, – говорили в кругу. – Бояре всё припомнят: где был, куда с казаками на море ходил, почто царских повелений не слушал. И всякие иные вины его…

«Не можно нам посылать к царю и Старого, – отписали казаки царю. – Приставлен он самим царем для прово­жанья и для встречанья послов чужих земель и русских».

В Москве, разумеется, сочли такой ответ за дерзость и снова предписали донскому атаману Ивану Каторжному: «Под страхом смерти прислать самой скорой станицей Татаринова Михаила, который в Крым ходил, полон в Крыму забрал, Карасубазар погромил, пожег места под Балаклеей, Джан-бек Гирею кисть на руке срубил и томил в неволе силистрийского Гусейн-пашу!»

Казачий круг собрался, загудел, зашумел голосами:

– Мало было опальных казаков! Наума Васильева посадили! Шестьдесят шесть казаков добрых в тюрьму кинули!.. Захотелось, видно, в Москве на кол поднять большую голову! Каторжного не дали, Старого не дали, – ну, казаки, так давайте боярам голову Татаринова!

– Татариновых мало на Дону!.. Один Татаринов!

Вышел Татаринов на середину круга, подкинул шапку кверху, блеснул раскосыми хитрыми глазами, тряхнул серьгой серебряной и говорит:

– Ну, коль такое дело, – коней моих ведите! По дружбе седлайте!.. Дайте в подмогу четырех казаков. Поеду к царю! Не вернусь из Москвы – ставьте крест в Черкасске возле часовенки. Земли побольше наносите на мою могилу и поминайте почаще Мишку Татаринова… Останется моя Варвара – поберегите! А бог даст – вернусь!

– Ну, казаки, седлайте коней! В обиду нас не давай в Москве, Татаринов! – кругом шумели.

И стали седлать коней да носить землю шапками – на «могилу» Миши…

Ранним утром Варвара стояла, опечаленная, на берегу Дона. Ее побледневшие губы, дрожа, шептали:

– Мишенька!.. Да неужто ж и впрямь сымут в Москве с твоих богатырских плеч удалую головушку…

Помутнели от страха глаза Вари. Косы густые иссиня-черные разметались по плечам и груди.

А рядом, совсем близко, журчал ворчливо глубокий Танькин ерик-проток, кружил омутом; он напомнил Варваре о горькой судьбине Тани Снеговой.

…Полюбила Таня на свою беду лихого казака Васю Пудового. Да только не улыбнулось счастье им. Сшибся Вася в донской степи с крымскими татарами. Искры от сабельных ударов сыпались. Даже татары изумились мужеству казака, крикнули:

– Сдавайся!

Но он бесстрашно продолжал биться против семерых и голову свою сложил в бою неравном. Узнав о том, Танюша вышла на крутой берег и кинулась в тот ерик.

Вспомнив о Тане, Варвара зарыдала еще безутешней. Из самого сердца рвались у нее слова горячие, напевные:

– Ты прости, прощай, мой соколик Мишенька! Чую я, не встретиться нам больше, не жить вместе счастливо. Казнят тебя в Москве смертью лютою. Не летать тебе, мой орлик степной, в бой с татарами на горячем коне…

И взмолилась Варвара заклятьями древними:

– Пощади ж ты его, любимого, солнце красное. Я прошу вас, травы милые, дубравы зеленые, поразвейте вы мое горе тяжкое. Птицы легкие, сизокрылые, вы слетайте в Москву-матушку и поведайте: он за землю, за Русь стоял, бился он, страха не знаючи, со злыми татарами, с лютыми турками… И тебя я молю, тихий Дон, – упаси ты от смерти друга любимого. Без него мне на свете и жизнь не в жизнь…

Неожиданно она услышала позади себя чьи-то торопливые шаги. Обернулась и увидела Татаринова.

– Любимый Мишенька! – вскрикнула она и броси­лась к нему на грудь.

Михаил стал утешать ее:

– Да ну, полно тебе кручиниться. Казак идет с Дону, вернется до дому. Не найдется в Москве рука боярская, чтоб срубить мне голову. Не зазубрилась еще моя сабля острая, закаленная. Еще конь мой лихой не устал носить казака по ковыльным степям.

И улыбнулась сквозь слезы Варвара, еще крепче при­жимаясь к любимому…

…Станица Татаринова отъезжала к Москве. Цепляясь за стремена, Варвара металась в беспамятстве и голосила. Все бабы плакали. Деды, прислонясь головой к землян­кам, ладонями сушили слезы…

Поднялся Миша на стременах, обнял поочередно атаманов, свою Варвару. И – полетел, понесся Михаил Татаринов! Четыре казака – за ним.

Казаки молча стояли на круче. Все горевали о нем: «Отдали казаки Мишину голову за Дон-реку, за землю русскую… Прощай, Миша!»

Казаки еще долго носили шапками землю к часовенке, воздвигая высокую могилу-курган.

…Атаман Татаринов и четверо казаков прискакали в Москву в тот день, когда царская матушка Марфа Ива­новна, причастившись, умирала. Государь и бояре пребы­вали в печали и хлопотах.

Призвав к себе царя, Марфа с трудом спросила:

– Не приехал ли кто в Москву с Дона?

– Приехал атаман Татаринов, – тихо ответил царь.

Марфа попросила сына призвать к ней атамана.

Царю не хотелось исполнять эту просьбу матушки, но укоризненный взгляд старухи заставил его покориться. Татаринова позвали. Войдя в хоромы, Мишка снял шапку и опустился на колени. Марфа, вглядевшись, спросила:

– Здоровы ли атаманы на Дону?

– Здоровы, матушка, – ответил Мишка.

– Твои дела, атаман донской, известны мне. И слава твоя известна… Совершил ты не столь доброе, сколь полезное для Дона и государства дело. Я похваляю тебя и войско твое. И говорила я о том царю. Царь слышит ли меня?

– Все слышу, матушка, – откликнулся стоявший тут же царь Михаил. – Ты раньше то же говорила.

Атаман Татаринов сказал:

– Да дел моих было не так-то много, великая государыня.

– Я все слыхала… Стара я, но ведомо мне, что вы есть государству стража… Что сталось бы с нашими окраинами, ежели бы вы не стояли крепко на Дону!

Старуха, как бы желая загладить свою тяжкую вину перед казаками, была особенно ласковой и доброй.

– Великая государыня! – сказал Татаринов, глядя в ее слезящиеся глаза. – Давно то сметили мы, но на Москве бояре того дела не смечают. Им бы ты сказала…

– Да я-то, старая, теперь совсем без сил, – говорила Марфа. – А вы, донские казаки, разумом своим должны понять, что моему Михайле Федоровичу пожаловать вас нечем. Казна наша царская скудна. Бедны мы стрельцами, и ружья у нас худые…

Закашлялась высохшая инокиня, откинулась на подушки и прервала речь.

– Встань! – повелительно сказала Марфа Татаринову.

Хотела и сама подняться, но слабые ее силы отказывали. Дряхлое тело старухи, дрожа, опускалось. Упершись худыми локтями, Марфа приподнялась, кверху выпирали сухие костлявые плечи. С большим трудом, последним усилием она села, дрожа. Отдышавшись, громко произнесла:

– Ну, сказывай, атаман, чего бы хотели донские казаки? Просите, пока не поздно: я скоро отойду…

– Великая государыня! – протянул к ней Мишка обе руки, в которых держал казачью шашку с красным верхом. Он молил ее, скользя взглядом по восковому лбу и мертвенно-бледным губам. – Освободи ты нас, матушка, своей царской волей от всяких утеснений. Освободи ты казаков, что напрасно томятся в тюрьмах. Знай, матушка: все, что сказывали на Москве про донских казаков турские послы да лазутчики, – оговор и неправда. Освободи казаков!

Простонав, старуха обратилась к царю:

– Освободи ты их, несчастных. Напиши им грамоту похвальную за службу верную… – И рухнула в подушки суровая, строгая повелительница.

Государь сказал:

– Матушка, твоей воли не преступлю… Но помимо бояр то трудно сделать. И срок тюрьмы опальным казакам еще не вышел.

– Не в сроке дело… Государство в опасности! Клади на весь народ надежду. Помни, что говорила я о казаках. Они тебе – войско готовое.

– Слышу, матушка. И сделаю все, как ты велишь.

– Тогда еще послушай. Верни в Москву Салтыковых. Верни. О господи!

Окруженная притихшими боярами, лекарями и священниками, Марфа широко раскрыла глаза и пыталась снова подняться, но повалилась на мягкую перину, как сухое и скрипучее дерево.

– О-ох! – вздохнула она в последний раз. Глаза ее раскрылись широко, наполнившись страхом, и сразу помутнели.

Царь тихо зарыдал. Заплакали бояре и все, кто был в покоях…

Татаринов вернулся на Дон. Он был убежден, что вой­на с поляками неизбежна.

В Туле строился ружейный завод. Перемирие с Польшей кончалось. Дознался Татаринов в Москве, что наемный полковник Лесли подрядился царю и боярам купить в Швеции для солдат ружья, подготовить немецких сол­дат, переманить подрядчиков и мастеров для пушечного завода, построенного в Москве голландцем Кетом. И еще будто в Швецию поехали купцы, чтобы привезти оттуда десять тысяч мушкетов, пять тысяч сабель и четыре ты­сячи пудов пороху, столько же железных ядер и походное снаряжение. А тульские самопалы и ядра из, Устюжны-Железнопольской не могли поставляться в избытке. Шесть полков, где было тридцать тысяч русского войска, изучали уже хитрость ратного строения. Дознался Михаил Татаринов также, что в Москву приехал английский выдумщик Бульмер, который, мол, умел находить руду золотую, серебряную и медную и дорогое каменье. Узнал Мишка, что Бульмер поедет разыскивать серебряную и всякую иную руду в Соликамск, на Мезень, на Северную Двину, на Канин Нос, на Югорский Шар. Поедет он также за Печору, за Камень к реке Косьве и даже на Енисей.

Рассказывали Мишке в Москве люди на Сытном рынке, что приехали уже медноплавильные мастера из Саксонии и Брауншвейга, проведав, что меди в Московском государстве много…

…На похоронах Марфы Ивановны говорили, что вскоре будут много выделывать железа и чугуна близ Тулы. Понадобились в Москву не только пушечные мастера, а еще бархатного, канительного, часового дела и даже каменщики – будто своих мало, – живописцы, литейщики, и… звездочеты. Сказывали на Москве, что государь позвал Адама Олеария на царскую службу за то, что он гораздо учен в астрологии, географии, беге небесных светил и землемерии и иных многих мудростях и науках…

А тверской поп Нестор подал царю челобитную о великом деле, какого «бог не открывал еще никому из прежде живущих людей у нас и в других государствах, а открыл ему, Нестору, на славу государю и на избавление нашей огорченной земли, на страх и удивление ее супостатам». Открытие то называлось «походный городок». Но он не стал показывать того дела боярам, так как им веры не давал, и они объявили его смутьяном и безумным. Попа Нестора, как многих других, заковали и сослали в Казань…

Полезли иноземцы в Москву со всех концов земли.

За любую выдумку в Москве большие деньги платят… К царевичу Алексею приставлен немчин Петр Шальтон – учить его потехе военной. И одели его, малолетнего Алексея Михайловича, в немецкое платье… И опять же, говорили в Москве, позовут иноземца, чтоб тот преподал царскому дитяти мудреное учение за наши ж деньги: букварь древнерусский с титлами, а потом иноземец станет обучать пению октавой, будто певчие того на Руси у нас не смыслят, петь стихари и каноны «по крюковым нотам».

– За каждую безделицу иноземцы дерут с нас деньгу большую, – рассказывал Михаил. – Покажет на нашей же земле, где есть выгодное рудное месторождение, – награда в тысячу! Донесет царю про алебастровую гору, опишет ее, торговых людей на то дело найдет – две тысячи! Отольет немец пушечку, похуже нашей, на Поганом пруду, за Неглинным, – три тысячи!.. И глядит он, иноземец, на русских людей свысока… Да им наших денег не жалко: кареты свадебные золотой парчой обивают, обтягивают колеса не железом, а чистым серебром… Что ни выжмут из народа царь да бояре налогами и поборами, то все пожирают иноземцы. Чтобы науки мудрые перенимать, торговлю вести великую, надо в чужие страны ездить… А как же ездить? У иных народов есть гавани, ремесла, корабли. А нас заперли со всех сторон, моря и реки свои чужим отдали. За Русь великую, за выходы в море нам биться надо всем народом.

– А скоро выйдет такое, – передавал Татаринов слы­шанный им рассказ дьяка. – Не знает боярин грамоты – в тюрьму его! Не знает купец, как счет вести, – запереть лавку купца, пока не выучится… А пока суть да дело – пятую деньгу с людей вышибают! Поборы да пошлины непомерные на все устанавливают. В кабале простой народ неотступно держат.

Много наслышался и разузнал в Москве Татаринов и потом рассказал на Дону. Говорил о том, что мало кто из бояр может дать добрый совет, потому что царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по породе, и многие из них грамоте не учены, спесивы, бесстыдны и непра­ведны.

Вон у дяди царя, боярина Ивана Никитича Романова одной дворни пять сотен человек; захватил в южной степи много земель, а в своих вотчинах всех обобрал и даже дворян пустил по миру.

Вернулся Татаринов в Черкасск и прямо к себе домой, а Варвары в землянке нет. Ждал, ждал – нет. Куда девалась?

Оторопел Татаринов и спрашивает у Каторжного:

– Набеги были?

– Набегов не было.

– Куда ж моя Варвара делась?

– Там она, за часовней, у «могилы» твоей. Пойдем!

Пришли к часовенке.

Могильный курган Татаринова поднимался выше часовенки. Возле кургана сидели бабы – старые и молодые. Прислонясь головой к серому камню, сидела заплаканная Варвара Чершенская.

Мишка кинулся к ней:

– Голубка моя! Да я еще жив, поверх земли гуляю! Ай, да еще погуляем!

– Мишка! Ой, вернулся?! – не своим голосом закричала Варвара, кинувшись ему на шею.

– Наш праздник. Жарче целуй!.. – сказал Татаринов, обнимая Варвару. – Несите сюда вина!

И принесли на «Мишину могилу» все: хмельную брагу, пиво, пироги. Прикатили кади с вином заморским. И завертелось казацкое веселье…

Татаринов рассказывал, что слышал на Москве.

– Неслыханное дело, братцы, прознал в Москве! – говорил он.

– Какое дело? Сказывай, атаман, – послышались возгласы казаков.

Татаринов сказал:

– Да ведь царя-то спасли люди добрые от лютой смерти. А он, вот царь-мякина, по воле матушки своей, спасителю своей жизни такую «память» учинил, что вся Москва диву дается. Галдят, шумят на Вшивом рынке мужики. На Трубецкой и на Варварке купцы этому поудивились, затылки только чешут. Бояре в бороды кряхтят.

– Ой, не томи, – заговорили атаманы, – живее сказывай.

– Слыхали? Мужик-то из села Домнино, близ Костромы, Иван Сусанин, спас царя ценой жизни своей.

– Ну, спас! О том вся Русь слыхала, – сказали казаки, – завел мужик в густой лесок с болотцами врагов земли, спесивых ляхов, а выпустить – не выпустил. За то убит был ляхами-панами. То ведомо повсюду старому и малому. Награды за то были царские да милости. А дале что?

– Награды?! – с горькой усмешкой сказал Татаринов. – Вот о наградах да о милостях спасителю государя и говорят в Москве, в Коломне, в Костроме, во многих городах…

– Да не томи, рассказывай! – настойчиво спрашива­ли казаки.

– Вот, слушайте, – говорил Татаринов. – По смерти костромского мужичка Ивана Сусанина в селе Домнино осталась его дочь Антонида Ивановна с малыми детьми Данилкой да Костей. Остался в ту пору и зять Ивана Сусанина Богдан Собинин. И вот царь-государь Михаил Федорович дал грамоту Собинину: половину деревни, где проживал Богдан, отдать ему и не брать с Богдана и с его потомства никаких податей, повинностей, кормов.

– Любо-дорого! – сказали все. – Пожаловано крепко, Живи богато…

– И мало еще того, – говорил атаман, – царь повелел своей царской грамотой, ежели который монастырь похочет забрать на себя село Домнино или полдеревни – не отдавать… Да только то дело доброе порушили начисто! Всего лишила Марфа потомков и родню Сусанина. Полдеревни и село Домнино отошли к монастырю, архимандриту Новоспасскому. А Антониде Сусаниной, Данилке да Косте дали ныне другую грамоту. Пожаловали, сказывают, Сусаниных пустошью Коробово. А пашни на ней совсем худые, перелог порос лишайником да лесом, в запустелом поле сена и семи копен не соберешь… Не зря ноне шумит Москва! Да дело ли? Он умирал за Русь, а сирот его монастыри пограбили. Все царь да матушка царя поперезабыли! Но Русь не позабудет Сусанина.

Рассказывал Татаринов и о том, как умирала царская матушка, окруженная притихшими боярами, попами, ле­карями.

– Весь век свой прожила лукаво и рухнула, как дерево подгнившее. На словах Марфа Ивановна нас, казаков, привечала, ласково встречала и провожала, а ведь то по ее подговору царь-государь отправил на Белоозеро Старого с казаками. Салтыков-бояр тож в ссылку Марфа бросила, но когда при смерти уже была, потребовала, чтобы вернули их в Москву – потому-де родня царская, не­гоже им в ссылке быть. А Салтыковы – изменники народу, крестьян мучители, враги заклятые нам, казакам… И что только не плела она о князе Пожарском Димитрии, спасителе отечества и друге нашем, казаков! Иначе, как «Митькой-холопом», она, его не величала. Как нож ей острый в сердце было то, что чернь, простой народ, возвышает князя Пожарского, слушает его с доверием, памятует, что сделал он для родины в годину смуты, шатанья государства… Умирая, она свое твердила: «Ну, что ж там, Митька-холоп осерчал на нас? Обиду затаил? На пироги не звали? Ну, позовем. Спечем пироги, позовем». Плела старуха многое. Пожарский-де любит трапезы… Обильно любит! Он затрапезничал и в ту лихую пору у Ярославля, медлил с войском идти к Москве на выручку. Трапезничал у Троицы, у Суздаля за трапезой подзадержался. Мы то ему и вспомнили. Митька-холоп давно на нас в обиде. Да как же холопу не быть на нас в обиде? Отечество, как он себе вбил в голову, спас он да Кузька Минин! А главное и позабыл. Не будь на то господней воли да не было б у нас заступников святых, погибели отечеству и нам – не миновать. Мясник Кузька да Митька-холоп все взяли на себя, и хвастовство который год идет… Куда годится? А чернь все возвышает и воз­вышает Митьку, орет, рот до ушей раскрыв: «Нижегородцам сла-а-а-в-ва! Спасителям отечества Пожарскому да Минину сла-а-а-в-за!»

Известно, что старуха неохотно вспомнила о той царской грамоте, где было сказано: «Мы пожаловали Димитрия Пожарского за его верную службу. Будучи в Москве в осаде в нужное и прискорбное время, против врагов он стоял крепко и мужественно и многую службу и дород­ство показал. Голод и оскудение во всем и всякую нужду терпел многое время. А на воровскую прелесть и смуту не покусился. Стоял он в твердости разума своего крепко и непоколебимо, без всякой шатости». Зато Марфа словно в московские колокола звонила: «Мы щедро жаловали Митьку-холопа вотчинами, многими селами, деревнями, деревнищами. Дали мы ему всего по горло. Чего ему еще надобно?»

– Затерли внучат костромского мужика Сусанина! – громко говорили казаки.

– Затерли в толпе вельможных князей да знатных бояр спасителя отечества Димитрия Пожарского. Повознесли злодеев земли до небес, а ко двору приблизили лю­дей корыстных и кривых. Перезабыли всё!

Казаки и атаманы спрашивали Татаринова:

– А не подумывает ли царь о том, чтобы крепить по Дону городки и строить укрепленья новые, послать нам в помощь стрельцов?

Татаринов отвечал:

– О том не ведаю.

Сказали атаманы:

– А то б не худо было. Еще ведь царь Федор стал ставить укрепленья добрые на сакмах и на татарских перелазах от Северного Донца и до Оки-реки. Поставил Белгород, Оскол, Валуйку. И Курск он укрепил, и Ливны, и Воронеж, и Кромы. И заселил он стрельцами, казаками городовыми, людьми ратными… Такие ж крепости построить надо поближе к Дону, к Азову.

– В Москве говорят о крепостях, да опасаются, как бы не вышло такого дела, какое вышло с боярином Бель­ским.

– Ай, ну! Рассказывай!

– Боярыня Бельская и по сей день убивается за своим именитым боярином.

– Ай, ну-ка, ну? Занятно! – Казаки насторожились.

– Да еще при царе Борисе Годунове в Изюмском посаде построилась крепость Царево-Борисовская – так говорят в Москве. Построил ту крепость якобы свойственник царицы Марии, ближний царя Бориса Годунова боярин Бельский. Построил ее крепко, скоро, здорово. А жил тогда царь Борис Годунов с боярином Бельским душа в душу. Он спас боярина Бельского от гнева людского, от зйобы людской в московском мятеже. Боярин Бельский стал тогда неправдой вымещать на всей московской черни. Стал шибко богатеть…

– Все они, бояре, кровь нашу сосут…

– И вот, по зависти людской, перед царем Борисом Годуновым ближние бояре оклеветали Бельского. В Москву со всяких городов посыпались доносы Годунову. Один донос грязный, другой – еще грязнее. Построил-де боярин Бельский Царево-Борисовскую крепость, напился, залез на самую высокую стену и стал орать охрипшим голосом: «Царь-то Борис сидит ныне в Москве и Русью правит, а я себе буду теперь сидеть царем в Борисове!»

– Ха-ха! Вот уморил! Ха-ха! – смеялись казаки: – Царем в Борисове?! Придумал же боярин Бельский! Ха-ха! Царем!

– А что же царь Борис? – спросил один казак.

– Да что ж тут царь Борис? Казнил он Бельского.

– Да н-ну?! Выходит, клевета мирская сильнее вражьей пули?

– Выходит, так, – сказал Татаринов. – А теперь боярыня Бельская в безумии бродит меж двор, да все покойного царя Бориса проклинает.

– Ой, страху-то! – сказали бабы. – Жалко боярыню!

– А вы, бабы, о боярыне не шибко тужите. Бояре есть бояре. Себя жалейте, – сказал Татаринов, – детей своих! Дел на Руси немало.

Над городом Черкасском светила голубовато-бледная луна, и стежка серебристая и длинная пересекала Дон широкий, его протоки. Кругом все тихо было, нет никого на улицах, опустел майдан.

Вдоль стен высоких земляных, у башен каменных ходили молча часовые, перекликаясь изредка:

– Не спи, казак!

Стояла тишина такая, что можно было слышать взмах крыльев птицы да тихий всплеск воды в Дону и в ериках.

Михаил с Варварой шли не спеша по берегу реки, вдыхая свежий, бодрящий воздух степей, прохладу воды донской. Шли они к реке узкой улицей, счастливые и ра­достные. Она говорила:

– Любимый. Ненаглядный. Я снова с тобою…

Он нежно прижимал ее, ласкал своим открытым взглядом.

Подойдя к берегу, атаман Татаринов низко поклонил­ся Дону.

Они уселись на берегу реки. Безмерно радуясь, что возвратился муж благополучно с пути опасного, с дороги дальней, Варя расспрашивала жадно про Москву:

– Ты ведь бывал в хоромах царских?

– Бывал.

– Видывал ли царицу Евдокию? Говорят – первейшая красавица. А правда ли?

– Царицы Евдокии я не видывал.

– А царских деточек?

– Тех видывал. Царевича Алексея Михайловича, силенкой плохонького, песни орет на все палаты. Видывал царевну Ирину Михайловну. Пугливая, большеглазая. А недавно у царицы народилась еще одна тонкоголосая, царевна Анна Михайловна Романова.

– Занятно. Страсть как люблю я сказки слушать про царей…

– Да это, свет Варварушка, не сказки – это быль.

– Ну расскажи мне все… А то помру вот на Дону, а матушки Москвы и не увижу. Там, видно, народу тьма-тьмущая, хором там много богатых, тысячи церквей?

– Да, Москва – город превеликий, – ответил Михаил. – Палат боярских там множество. Одних церквей в Москве – сорок сороков, а монастырей, часовен – и не счесть! Иконы дивно изукрашены золотом да жемчугом. А колокольный звон такой: когда к заутрене ударят, громовый гул за много верст стоит. И самый наибольший колокол – на колокольне Ивана Великого. Десять тысяч пуд он весит. А все колокола Ивана потянут в шестнадцать тысяч пуд. Всего в Москве без малого пять тысяч колоколов. А как собор Архангельский загудит в свои колокола – ну, точно земля качается! Куда как велики колокола тож в девятиглавом Благовещенском соборе, где молятся цари… Особо звонят в соборе на Успенье, где погребают митрополитов, патриархов: тот звон не только по земле гремит, – он тучей черною грохочет по небу.

Варвара сказала робко:

– Хотелось бы мне послушать.

Михаил помолчал, как бы собираясь с мыслями, и вновь сказал:

– Богатейший город Москва. А мужиков в ней со многих русских городов да сел – пчелиный рой! Бредут они голодные и рваные по улицам с пилами и топорами. То каменщики, плотники, печники, иные работные люди. Мужики со всей Руси великой из разоренья да развалин город подымают и, словно царевну, Москву-матушку в наряды одевают.

Варвара спросила:

– А улицы в Москве, должно, широкие?

Он отвечал:

– Нет, улицы узки, грязны. Одна широкая – Варварка, где стоит церквушка великомученицы Варвары, – по той Варваре и ты зовешься, но мучиться со мной не будешь, – улыбнулся Михаил и снова нахмурился. – На той улице стоят хоромы семьи царской – бояр Романовых, и тюрем на ней полным-полно. Там же приказ Разбойный. Как прогневишь царя, так говорят в Москве: «Ступай к Варварке на расправу…» Простому народу и в Москве, как и во всей Руси, живется скудно, худо. Бывает так, – понизил голос Михаил, – что чернь бунтует против жестокости боярской, да только с бунтовщиками теми бояре чинят расправу скорую: сначала в пытошную избу бросают, там пытают, потом казнят на месте Лобном, на Красной площади.

– Да что ты говоришь? – прижалась в страхе к Михаилу Варя. – Ведь и тебя могли б бояре…

– Могли!..

Атаман Татаринов говорил о Москве-реке, о грозных наугольных башнях, о высоких воротах Кремля.

– А давно ли поставлен стольный город Москва? Кто ставил Москву?

И он говорил ей все то, что знал о Москве, о ее основателе Юрии Долгоруком… А знал о Москве немало.

Одинокая в небе луна, уходя на закат, тускнела. У берегов Дона тихо плескались нежные волны. Варвара молча смотрела на них и все думала и думала о многолюдном и великом городе Москве.

К ним подошел дозорный казак, шутник Гришка Чобот.

– Не пора ли вам, любезные, – сказал он, – встретив зорьку, пойти на покой?

– Какой тут покой! – сказал, улыбнувшись, Татаринов. – Пристала баба да и твердит: скажи о Москве, о царях да царицах, да откуда-де объявились и каким способом сели на царский трон Романовы?

Гришка Чобот удивленно раскрыл глаза.

– А и в самом деле? – спросил он робко и тихо. – Откуда они объявились и по какой причине сели в Москве? Я вот несу службу царю, а сам не ведаю, кто он, тот царь? Помилуй бог, богородица! Хожу темной ночью с ружьем, стерегу землю, голову под пулю ставлю, а за кого? Ей-ей, не ведаю. Поведай, атаман!

Гришка Чобот положил руки на ствол ружья и уставился на Татаринова красными от бессонницы глазами.

Луна поднималась все выше и выше, спокойно плыла и разливала свой бледный свет. Струги и малые лодчонки, уткнувшись в берег Дона и ериков-протоков, плавно покачивались.

– Поведаю! – сказал Татаринов. – Лет с триста тому назад вышел из Литвы на Русь Иван Дивонович, потомок вельможных князей прусских и литовских.

– Переметчик! – в раздумье вставил Гришка Чобот.

– Крестился!

– Так! Христианином, стало быть, стал.

– И стал он нести службу московскому князю.

– Так. Чин, стало быть, получил!

– Родился у Ивана Дивоновича сын Андрей, по прозванию Кобыла.

Гришка Чобот прыснул от смеха – едва ружье не уронил:

– Ха-ха! Видно, украл кобылу! А не солгал ли, атаман?

– Мне, Гришка, лгать негоже. Коли собрался слушать – слушай.

Но Гришка заливался неудержимым хохотом. Смех его несся гулкими раскатами над городом и по ту сторону Дона, над степью. Табунщики, оставив коней в низине за городом, поспешили на берег.

– Эй, хлопцы! – сказал Гришка Чобот. – Слыхали? Каковы-то предки у нашего царя?

– Нет, не слыхали, – ответили табунщики.

– Садитесь в круг, послухайте, – Чобот что-то шепнул им на ухо, и те, надрывая животы; расхохотались до слез.

– Андрей Кобыла служил Ивану Калите, служил Се­мену Гордому. Потом он стал боярином. У боярина и народилось пять добрых сыновей, от которых пошли Кошкины, Захарьины, Романовы…

– Так! – глубоко задумавшись; сказал Гришка Чобот. – Народилось, стало быть, у Кобылы пять молодых жеребчиков-боярчиков. Приплод богатый!..

А когда казаки ушли, Михаил продолжал рассказывать Варе о Москве. Она слушала затаив дыхание, и перед нею вставали оборванные мужики с пилами и топорами, тысячи нищих, увечных, и дворцы, церкви, изукрашенные и величавые…

За рекой, по далекому степному горизонту, неторопливо растекалась заря.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Умер польский король Сигизмунд III – заклятый враг Руси. Сигизмунд посылал на престол в Москву своего сына Владислава, чтоб потом самому овладеть престолом русским. Он многих награждал землей, деньгами и чинами: Михаила Салтыкова, князей Масальского, Мещерского, Мстиславского и Трубецкого. Эти продажные бояре твердили, что только Сигизмунд – «Жигимонт-король» – сможет усмирить Московское государство, унять буйную кровь русскую…

Недобрым словом поминали властолюбивого короля и в Москве, и в Киеве, и на Дону. Хотелось королю сидеть в Москве и государить. Мечталось Сигизмунду прибрать к рукам Великий Новгород, Дорогобуж и Вязьму, Псков и Великие Луки. Пожег он Москву, Кремль и Бе­лый город.

Умер король, и дело его умерло. Погибли самозванцы. На кол посажен Иван Заруцкий. Маринка сгинула.

Россия устояла!

Скончался король в Польше, а в донской степи трава закачалась сильнее, волна заиграла на море и птицы защебетали веселее. Русская земля имела славных защитников – народное ополчение, Минина и Пожарского…

Как только турецкому султану, «наместнику аллаха на земле», стало известно о смерти Сигизмунда, он решил прибрать к рукам Москву и Польшу. И послал он поспешно нового турецкого посла Алей-агу в Москву.

Турецкий быстроходный корабль-ястреб шел тайно, без сопровождения других кораблей, без всяких флагов, стараясь пройти незамеченным. Он пробирался к Азову-крепости. Измученные каторжники гребли и днем, и ночью. Днем тише, а ночью – во всю силу. На турецком ястребе плыл «самый скорый» турецкий посол Алей-ага. Переодетый купцом Алей-ага не выходил на палубу и ни с кем не разговаривал. В жестокую бурю турецкий ко­рабль едва прибился к Азову.

Алей-ага вышел на берег. Его встретили воинские турецкие люди во главе с новым начальником Калаш-пашою. Первое, о чем спросил Алей-ага, было: можно ли теперь быть уверенным, что донские казаки и атаманы примут посла и не сотворят над ним какого-либо лиха или убийства? Калаш-паша пожал плечами. Он послал в Черкасск двенадцать спахов – конников: предложить казакам встретить важного посла, едущего от султана к царю с неотложным делом.

Донские казаки приняли турецких спахов мирно. На­кормили их, даже наделили подарками и отпустили в Азов с таким наставлением: «Турецкого посла Алей-агу мы встретим честно – бояться ему нечего; в дороге препятствий чинить не станем. Но только Донскому войску знать должно: по какому такому делу едет посол в Москву? Если опять с жалобами на нас, казаков, как прежде ездили, – убьем; ежели по другому какому делу – приводим к царю без всякого задержания. Да куда подевался ваш прежний посол, Фома Кантакузин? Не помер ли?»

Посол Алей-ага ответил, что он едет не с жалобами на казаков, а по мирному делу. Прежний посол, Фома Кантакузин, не поехал к царю из-за своей тяжелой болезни (посол Алей-ага, по обыкновению, солгал); Фома будто бы спрашивал о здоровье казаков и обещал, как только поправится, приехать на Дон и привезти атаманам дорогие подарки за спасение его жизни в прошлом году. Да и он-де, Алей-ага, привез атаманам хорошие дары.

Выслушав спахов в атаманской землянке, Иван Ка­торжный с Алексеем Старым и Михаилом Татариновым велел им выйти. Порассудив, решили: «Посол брешет! Мирного дела у султана нынче нету. Война приближается. Шведский король Густав-Адольф, у которого ружья стре­ляли в три раза быстрее других, пал под ядрами на поле брани. Польский король помер, королевское место стало пусто. Знать, о том пронюхали турки в Стамбуле и замыслили что-то неладное: пойдет заварушка! Но встретим посла мирно!»

Атаману Алеше Старому теперь уже нельзя было уклониться от встречи с Алей-агой и проводов его в Москву. Но, чтобы не пошло в обиду и в оскорбление царю, Иван Каторжный советовал подарков от посла не брать. Приставив к спахам Демку Черкашенина, Каторжный отослал их в Азов с предупреждением послу:

– Ехать Алей-аге наскоро. Свиты с собой никакой не брать, – провожатых казаков будет вдосталь.

Но турецкий посол из предосторожности не исполнил требования атаманов и выехал из Азова-крепости в сопровождении большой свиты, на белом коне, в белой чалме, в белом турецком халате; позади него гарцевали на конях пять сотен спахов и шло до тысячи янычар со знаменами.

Иван Каторжный сказал:

– Не та, видно, думка у Алей-аги. С такой свитой в Москву послы еще не ездили. Такой свиты не можно пропустить. Иди-ка, Старой, навстречу Алей-аге, а я сяду на коня и соберу в Черкасске войско.

Каторжный поскакал в Черкасск поднимать войско. Старой вышел на проезжую дорогу, остановился и стал ждать. Примчались конные спахи, окружили атамана и вынули из ножен сабли. Один из спахов крикнул по-русски:

– Зачем ты, казак, стал на дороге, по которой едет посол султана? Какой у тебя умысел? Сойди-ка с дороги, иначе голова с плеч!

Старой ответил:

– Я стою на своей земле и на своей дороге. Ты ж, бусурманин, орешь больно нагло и речи ведешь со мной непристойные. Не остались бы здесь твоя голова и очи, которые склюют вороны. Отойди-ка прочь! – и, вынув саблю, положил ее поперек дороги. – Ни турку, ни татарину, – сказал он, – не можно переступить через мою саблю. Кто переступит ее, будет убит.

– Прочь с дороги! – закричал один из спахов.

– Осади коня! – спокойно ответил Старой. – Я – посол царя русского.

Спахи не сразу осадили коней: в смятении они поджидали Алей-агу. Подъехал – глаза маленькие, серые, лицо круглое, как диск луны, полное и красное, нос крутой, с горбиной. Чванливый. Прищурив глаза, спросил:

– Откуда человек взялся? Зачем стал на дороге? По­чему лежит на земле обнаженная сабля?

Старой не торопясь ответил:

– Я – царский посол. Стою здесь для встречи турского посла Алей-аги. Волею войска Донского поставлен сопровождающим. В укор тебе скажу: спахи твои не в меру горды и заносчивы. Сабля, что лежит, – моя, а земля – наша! А тебе, видно, неведомо, что в чужих землях порядки бывают свои… Зачем такую свиту взял с собой?

Алей-ага спросил:

– Ты, царский посол, стоишь один на дороге? А где же свита царская?

– Свита царская в Черкасске-городе, – сказал Ста­рой. – Твоей свиты, такой великой, мы не пропустим. А коль тебе надобно ехать к царю, оставь при себе одного турка, одного татарина, двух толмачей. Всех спахов и янычар верни в Азов. Не табуном послы у нас передви­гаются.

– Зачем саблю положил?

– Затем, чтоб доказать тебе, что мы послов встречаем мирно, без всякого оружия, а землю бережем крепко и за черту той сабли никого не пропускаем.

Алей-ага просил Старого прибавить свиты, так как ехать турецкому послу по чужой земле небезопасно.

Старой не дал поблажки, стоя на своем:

– Коль едешь спешно, то поезжай, как было сказано. Поезжай в Азов и жди, пока мы на Москву слетаем и спросим повеления царя. Поедешь с такой свитой – боя не миновать будет. Убьют тебя, а мы в ответе будем, А лучше поезжай, как было сказано, – и без греха.

Алей-ага стал сразу жаловаться, что-де прежних послов встречали с большим войском, со знаменами, стреляли из ружей и песни пели.

– Паф-паф! – сказал Алей-ага. – Паф-паф!

Старой рассмеялся:

– Паф-паф? Не будет! У нас пороха мало. Который порох остался, то мы его для дела бережем.

Посол насторожился, а атаман добавил:

– А ты не думай худого. Я вижу, ты про Азов задумался. Азов мы брать пока не станем. Времени терять не будем, – продолжал Старой, глянув на гарцующих вокруг него спахов. – Отсылай-ка свою свиту в Азов. В Черкасск со мной поедешь. Не бойся, никто не тронет. В Черкасске отдохнешь, а там, бог даст, поскачем на Валуйки, а нет – махнем Доном-рекой до Воронежа. Наших дорог не знаешь? А вот Фома Кантакузин дороги наши знает, все крепи до Валуек выведал.

Алей-ага покривился, но смолчал.

Из Черкасска атаман Каторжный прислал Старому сотню казаков и велел ему, не заезжая в Черкасск, ехать с послом на Воронеж. В Черкасске в это время готовилось великое дело; казаки не хотели, чтобы турецкий посол разузнал про него.

Черноволосый веселый казак Семен Ерофеев подвел к Старому белого коня в богатом убранстве, шепнул:

– Иван так сказывал: дело тебе привычное, не учить, как с послами ладить. А про дела Алей-аги доподлинно разведай. В Москве не роняй чести, но голову береги… Дальше терпеть, Иван сказал, не будем. Татаринов да Каторжный обдумают дело без тебя накрепко. А дело тебе известное… Наума Васильева да казаков опальных выручай в Москве. Войску нужны.

– Ладно! – сказал Старой, отошел и переоделся в кустах в нарядную богатую одежду.

Вышел: кунья шапка с оторочкой бобровой, кафтан парчовый цвета морской воды, сафьяновые зеленые сапоги.

– Ну, казаки, – спросил Старой, – лепешки взяли? Рыбу взяли? Мясо сушеное?

– Всё взяли! – ответили казаки.

– Алей-ага, готов? – обратился атаман к послу.

– Куда поедем? – спросил тот.

– На Воронеж!

– Черкасск не будет? – спросил Алей-ага.

– Черкасск не будет.

Посол смутился, но, подумав, сказал:

– Пусть так. Нам тоже скоро надо ехать.

Старой вскочил на коня. Посольская станица со Старым во главе тронулась пыльной дорогой на Воронеж.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пылища стеной стояла до Москвы, жарища – дышать нечем. Дорога, дома, деревья и скрюченные листья покрыты густой пылью. Со всех российских сел в ту пору по всем перекрестным и проселочным дорогам гнали оборванных и голодных мужиков в большие города для создания войска, которое должно было вскоре вести войну под стенами Смоленска и под Великим Новгородом. Шли мужики и кляли поляков, бояр, дворян, шведов. Ругали на чем свет стоит короля Сигизмунда, Владислава, царя Михаила, покойницу Марфу Ивановну, а больше всех – святейшего патриарха Филарета.

– С таким царем нам поляков не побить! – кричали встречные мужики. – Пойдемте-ка, братцы, рыбу ловить на Дон. Там жизнь вольная! На турка-нехристя все пойдем!

Алей-ага спросил атамана, о чем мужики кричат, а тот ответил ему:

– Охота у них воевать с вами, турками. Скорее, говорят, ружья б нам дали. Мы бы их вот как… разбили!..

Посол презрительно сжал губы и отвернулся.

Алей-агу в Москве встречали не очень пышно: не до него там было. Встретили посла десятка два стрельцов, бояре, купцы, дьяки Посольского приказа. Без всяких почестей отвели на Посольский двор, снесли питья, еды и меду и приставили стражу к дому.

Казаки стали постоем в разных дворах, где кто сумел.

Государь спешно послал гонца за атаманом.

Явился Старой в Престольную палату, стал ждать. Тревожно, суетно было возле дверей царя. Дьяки, подьячие сновали туда-сюда, скрипя дубовой дверью. Купцы глаз не сводили с атамана. Шли воеводы, головы стрелецкие из разных городов, в доспехах. Звенели ножны сабель.

Воеводы ушли; появились важные, уверенные иноземцы: голландцы, англичане-выдумщики, пушечные мастера – немцы и всякий сброд, хватающий за здорово живешь деньгу.

В палате царя было шумно.

– Да вы мне пушечное дело всё попортили! – сердился царь. – В срок не доставили. Деньги вперед забрали! Хлеб съели, а дела вашего еще нигде не видно!.. Не погляжу на то, что вы иноземные люди!.. Идите прочь!

И вышли из-за кованой двери люди в париках, в модных иноземных одеяниях, напудренные, в чулках разноцветных, с широкими шарфами на шеях, – спесивые, обиженные, надутые. Дьяки молча проводили иноземцев до выходных дверей, сами вернулись. К царю пришли купцы московские.

– Да вы же не иноземцы, к нам пришлые! – закричал царь. – Люди русские, деньгу зашибаете, а военному делу не гораздо быстры! В Смоленске близится война, а вы деньги в кармане бережете! Хлеба не поставляете, войско не одеваете – защитников христианской веры! Воевода Шеин да окольничий Измайлов в осаду крепкую сели! А ну, сундучишки открывайте – несите накоплен­ное в казну! Благословил вас на дело ратное отец наш Филарет Никитич! Пощады вам не будет. Идите!

Купцы ушли, почесывая в затылках. А за купцами к царю вошли люди из богатых монастырей.

– Царям не служите и богу не служите! – укорял их царь. – Куда хлеб подевался из монастырей? Продали за море, что ль? Куда пеньку подевали, лен да кожи? Распродали? А деньги куда? Да нешто мы вас не жаловали, обидели когда, земли ваши богатые забрали? Везите скорее хлеб для войска под Смоленск. Идите!

Ушли монастырские, вид у них был растерянный, смущенный.

Царь вышел из палаты. Вгляделся в атамана при­стально.

– Войди! – сказал он недружелюбно. – Дел нынче много. Но твое дело – особое.

Вошел Старой в царскую палату, остановился посередине. Шапка в руках.

Царь тихо сел на место – согнулся и молчит. Одежда серебрится. Глаза как будто не злые, дышит тяжело. Лицо худое, бледное.

– Кланяюсь тебе от войска Донского низко, великий государь!

– Вот где вы у меня сидите! – указав рукой на шею, строго сказал царь. – Войско Донское поруху чинит нам!.. Тебя простил?

– Простил, царь-батюшка!

– А ты что делал на Дону? Свез нашу грамоту да на море пошел с ватагой воровской. Нечестно ты, Старой, служил мне и прямил. Смуту завел в Черкасске. Порядки царские вам всё не нравятся. Гнете свое! Ну, да потом об этом. Теперь скажи – зачем посол приехал?

– Подбить тебя на войну с поляками.

– Еще зачем?

– Нас, казаков, унять. Султан пойдет войной в Кизилбаши – царя громить персидского. Войско в Багдад двинется с султаном Амуратом… Боится Амурат, чтоб с тыла мы не ударили.

– Турок трогать нельзя. Поляков унимать нам надобно.

– Шляхту польскую бить надобно, чтобы не лезла она в пределы русские, – сказал Старой. – Но и султан – наш злейший враг! Пошли хотя бы войско малое под Азов. Гроза идет с турецкой стороны. И самый раз! Султан поведет войско в Багдад, а мы тем временем Азов возьмем! Дело!

– Ну! Ересь старая. И надоело же. Доколе вам Азов приманкой будет? А о том помыслили – как можно силы дробить в столь грозный час?

– Не ересь, царь! На том сойдутся все: запорожские черкасы, донские казаки, булгары, сербы, черногорцы – все славяне!

– Ну, ересь же! И больно вредная! Молчи!

– Смоленск – то дело нужное, но и об Азове не забывай, – не унимался Старой. – Не полагайся ты на помощь от Амурата – он обманет. Как только начнется война с поляками, татары, по подговору турок, на Русь набеги станут учинять.

– А, помолчи! Нет мочи слушать тебя, разбойника!

Старой помолчал, затем вновь заговорил:

– В народе нынче ходит слух, что Филарет Никитич ведает военными делами и разбойными, а то и непригоже! Ему с церквами бы управляться, с монастырями…

Царь, разгневанный дерзостью Старого, немедля позвал пристава. Явился Савва Языков. Царь повелел ему: чтоб неповадно было впредь перед самим государем речи вести зловредные, имя святейшего чернить, и пакостить ему, царю, и службы честно не прямить, и, в нарушенье указа царского, на море ходить, – железом жечь Старому язык!

Сказал то царь и торопливо вышел из палаты, бросив недобрый взгляд на атамана.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Тяжелой пытке подвергли в царском застенке атамана Старого. Раскаленным железом жгли язык.

Долго истязал донского атамана царский пристав Савва Языков. Заключил он атамана в холодный погреб и ночью приходил туда для новой пытки.

– Язык – твой враг! – надменно говорил Савва. – В могилу сведет тебя. Понять ты должен, не маленький: поучать царей – что мертвого лечить. А мне вот велено язык твой жечь. Гляди, не так пожгу, как подобает, перед царем отвечу! А мне бы так: убить того, кто неподатлив, чем бесперечь возиться. Заставь-ка такого, как ты, молвить то, что государю надобно. Вспотеешь! Но как же и не пытать тебя, когда ты стал, как кремень, на своем и неподобное противу царя ты молвишь, перечишь царю в глаза!

Вдруг как-то темной ночью пытку приостановили.

…Под Смоленском грянули пушки, а на Дону, близ Азова, как и предсказывал атаман Старой, зашевелились татары.

С Дона дошли до царя вести весьма недобрые. Два крымских царевича, по приказу хана и турецкого султана, собрали войско в Крыму и двинулись на донские окраины. Татары Казыева улуса и ногайские татары, а с ними и азовские турки, пошли разорять все на Руси.

Царю доносили: «Навруз-мурза, Касай-князь, Алей-мурза, Бий-мурза Мамаев, Аллагуват-мурза Азоматов, вы­дав своих заложников-аманатов, которые должны быть верными под царской рукою, забыли свою шерть – клятву, от правды и от заложников своих легко отступились и пошли войной на наши окраины, взяли в полон многих русских людей, продавали их самою дешевою ценою, выбирая молодых, давали за человека по чашке проса, а старых секли, ибо купить их было некому».

Не дождавшись на Дону Старого, донской атаман Иван Каторжный прислал в Москву другую станицу с извеще­нием о большой кровавой битве, которая произошла у казаков с татарами на реке Быстрой. Здесь казаки одержали победу.

Михаилу Федоровичу советоваться было не с кем. Филарет занемог неведомой болезнью и, окруженный лекарями, тяжко страдал. Царь приказал приставу Языкову тайно привести к нему Старого.

Через подземный ход в царскую палату ввели Старого. Увидев атамана, царь отшатнулся. Лицо Алеши – черно-синее. Вспухшие губы, покрытые язвами, дрожали, впалые щеки с черными пятнами ввалились. Одежда Старого висела на его теле лохмотьями. Открытые большие глаза глядели на царя устало, но смело.

– О господи! Как запытал, собака! До смерти!

Старой приблизился к царю и окровавленным комком языка еле вымолвил:

– Поди, теперь с лихвой доволен, царь?.. Зачем позвал?

Свечи горели ровно. Тень царя металась по палате.

– Грешен я перед богом! – вырвалось у царя. – Я Савву накажу… Он не по правде пытал тебя, сверх меры!

Старой не шевелясь стоял.

– Сейчас же поезжай ты на Дон! Татары лезут на окраины. Задержите их. Езжай! В дороге раны заживут. Да ты не сказывай о пытках и не гневи казаков! Возьми кафтан мой в знак ласки царской.

Царь снял кафтан серебряный, накинул атаману на плечи.

Старой невольно усмехнулся. Царь протянул ему отписку Каторжного.

– На вот, читай, – сказал он с тревогою. – Полезли, дьяволы!

Старой читал:

«Холопы твои государевы, донские казаки, Иван Каторжный и все войско Донское челом бьют.

Те казаки, которые у тебя, государь, в опале, нам надобны. Старой тебе, знать, сказывал: татары да азовские люди на нас нападают нещадно. И мы за ними ходим, над ними промышляем и языков добываем. Боярину Михаилу Борисовичу Шеину и воеводе твоему Артемию Васильевичу Измайлову мы выслали подмогу под Смоленск – четыре сотни казаков. А на нас пришли вскоре татары, и на реке Быстрой мы сошлись с ними в степи и учинили смертный бой. Всех татар, которые пришли к реке Быстрой, мы, холопи твои, побили и языков побрали, а многих татар поранили. Оставили мы приречную степь засеянной побитыми головами татарскими. А побили мы татар тысяч шесть и боле. После того мы пошли в свои городки на Дон, сбили круг и стали допрашивать языков: много ли татар пошло от них на Русь? Они нам на это ничего не сказали, но поведали, что крымский хан Джан-бек Гирей без причины казнил в Чуфут-кале две тысячи казаков да запорожцев тысячу. А из казачьих голов состроил башню высокую для общего страху. В Крыму, так сказывали татары, все скоро пойдут лютой войной на Русь.

Отпусти ты, государь, на Дон атамана Наума Васильева, атамана Алешу Старого и всех казаков и есаулов, – и воссияют тогда твоя правда и милость над всем войском. Без них нам не задержать татарские полчища. И вели ты нам свободно промышлять над татарами, не то земле русской будет великое разорение».

– Поедешь на Дон, – сказал царь ласково, – свези нашу милостивую грамоту с похвалою донскому атаману Ивану Каторжному и всем казакам и есаулам за их служ­бу верную и военный промысел против крымцев, ногайцев и казыев, которых они побили крепко на реке Быстрой… Свези на Дон наш царский указ Ивану Каторжному и всему войску, наше милостивое и непременное повеление – промышлять над татарами, чинить над ними поиски, сколько бог помощи даст. А за то мы вас всех будем жаловать и всегда похвалять. На казыев улус пойдете войною с воеводами и князьями Василием Турепиным и Петром Волконским. Ходите войною смело! А князю Канаю, – продолжал царь, – ногайским и едисанским мурзам, которые в дружбе с нами, и юртовским татарам, и едисанам новокрещенным, и кумыцким князьям, и мурзам, и узденям их, и черкесам, и терским же и гребенским казакам – всем сходиться вместе на Дону и на Тереке. Да только сходитесь вы, не мешкая ни одного часу. Разоряйте татарские улусы, а улусных людей побивай­те, а жен их и детей в полон берите за их же перед нами многие неправды и разорение нашего государства.

Забыв в этот момент обиду лютую, Алеша Старой слушал царя, склонив перед ним свою голову.

– Искореняйте и до конца разоряйте казыевских татар, – повторил царь, – чтоб им неповадно было воровать всюду и приходить войной на наше государство. Проведайте накрепко про хана крымского и про его царевичей, про всех их воинских людей. Спасайте государство наше!

Прослушал атаман Старой речь государя и обещал ему все сказанное исполнить в точности.

– Иди!

И царь повелел приставу Савве Языкову в ту же ночь освободить опальных казаков и атаманов.

«…А ехать вам на Дон, – так указал Михаил Федорович, – и днем и ночью. Все воеводы и приказные люди будут давать вам подводы по нашим подорожным везде, без всякого задержания. И нигде и ни в котором городе помешки вам никто чинить не будет. И корм, и питье, и жалованье дадут вам до нижних юрт на пять недель… Турецкого посла Алей-агу, как только он прибудет к вам на Дон, сопроводите до Азова мирно. А дел наших турецкому послу никак не сказывайте. И, не задерживая, посылайте непрестанно людей с Дона под Смоленск».

Кроме своего царского платья, государь велел дать атаману Старому серебряный ковшик. Показав ковшик, атаман мог во всех питейных местах пить пиво и вино, не платя ничего, – «до тех пор, пока атаман будет жить на белом свете». И еще государь пожаловал Старому малую золотую чарку для питья из нее меда, разных заморских сукон на четыре кафтана и другие подарки.

Похвальную грамоту думные дьяки написали ночью же, скрепили створчатою печатью. Пониже печати дьяк заверил грамоту. Запечатали царскую грамоту дьячьей печатью.

Воронежскому воеводе Матвею Измайлову была послана строжайшая грамота, чтобы он нигде не задерживал казаков, с которыми посланы к атаманам на Дон царские грамоты, и дал бы судно, чтоб им возможно было подняться всем. «А будет одного судна им мало, – и ты б им дал два судна, чтоб за тем царскому делу укора не было».

В приказы Большого прихода казенного двора, Новой Чети, государь своей рукой написал «память и повеление» о даче сей же час казакам жалованья на дорогу, камки и сукон «на приезде и на отпуске».

В приказ Новой Чети государь написал «память» боярину Головину и дьякам Копнину и Пустынникову о даче атаманам и казакам, отправляющимся на Дон, поденного питья – «сей же час». На этой «памяти» государь приписал: «А только им питье дати с тех мест, как они приехали к Москве, – 476 ведер[49] и 7 кружек вина, 476 ведер и 7 кружек меду и 476 ведер и 7 кружек пива».

В Ямской приказ государь послал «память» князю Лыкову и дьякам Апраксину и Яковлеву – о даче «атаманам и казакам, которые без коней, подвод от Москвы до Коломны и до Переяславля Рязанского, а там – до Ряскова и до Воронежа, по одной подводе на человека».

Особо государь пожаловал Старого за его верную посольскую службу – за спасение жизни турецкого посла Фомы Кантакузина и за встречу посла Алей-аги под Азовом. За это государь велел прибавить Старому жалованья: «за приезд рубль и на отпуске рубль же».

Царь велел также прислать в Москву Ивана Каторжного «для царской ласки».

Указы, грамоты и «памяти» царь писал своей рукой быстро и твердо. Написанные бумаги отдавал боярам и дьякам, которых звал тотчас же, не давая спать всю ночь.

Всю ночь тарахтели колеса подвод, бегали люди, цокали подковы стрелецких коней. В царских погребах разливали вино, пожалованное казакам, мед сладкий, пиво. Разливали – и сами тут же пили: пили дьяки, стрельцы, подьячие. Пили все отъезжающие казаки. Не пил только атаман Алеша Старой.

До зари бродили по Москве царские люди. А с зарей атамана Старого, закутав в теплую одежду, усадили в царский возок. Внесли в возок ларец, и атаман, в строгой тайне, вместе с освобожденным Наумом Васильевым и несколькими десятками казаков, спешно выехал на Дон.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Вся Русь заволновалась.

Грянула война под Смоленском. А в Москве спорили: в надежных ли руках находится воеводство, переданное Михаилу Шеину и Артемию Измайлову? Беспокойный боярин Лыков не хотел смириться с оскорблением, которое нанес ему в ссоре Димитрий Мамстрюкович Черкасский. Думалось Лыкову, что царь Михаил не поделом учинил расправу над ним и не по правде поставил главным воеводой под Смоленском Михаила Шеина. Боярину казалось, что он никогда еще не бывал в такой опале и ни­зости. А когда царь Михаил и святейший Филарет отставили наконец от воеводства Димитрия Черкасского, то опять же не мог он смириться с тем, что вместо него, боярина Лыкова, царь указал быть воеводой «худому родом» князю Димитрию Пожарскому. Боярин рвал и метал, клепал на всех. А Михайло Шеин был весьма доволен тем, что под его началом будет опытный в военном деле князь Пожарский.

Не по сердцу был царский указ Димитрию Пожарскому. Он хорошо знал горделивого, заносчивого и горячего Михаила Шеина. А наиглавное – был князь Пожарский тяжело болен, а потому не мог выехать к Смоленску.

Вместо Пожарского указано было царем ехать Артемию Измайлову. Узнав о царском указе, боярин Лыков перенес неудержимый гнев свой с князя Пожарского на Артемия Измайлова. Турецким послам, приезжавшим в Москву, он тайно говорил, что между Русью и Речью Посполитой скоро, видно, наступит мир, что якобы князь Пожарский вскоре выедет в Польшу для заключения договора о перемирии. Турецкие послы отписывали о том султану, а шведские послы – королю. Но и без боярской сплетни шведский король, поддерживавший московско-польскую вражду, втайне отступился от дружбы своей с Москвой. В Москве узнали об этом, а в Царьграде сразу нашлись кривые сторонники мира с Польшей. Турецкий посол Фома Кантакузин не раз целовал крест в Москве и запись давал о дружбе, о неизбежной войне турок с польским королем и о немедленном прекращении набегов крымскими, казыевскими и азовскими татарами. А возвратившись в Царьград, Фома не стал защищать перед султаном своей клятвенной записи. Русским послам Яковлеву и Евдокимову, приехавшим в Царьград для скрепления записи шертью султана, было в этом отказано. Фома Кантакузин говорил послам, что заключение договора на условиях, принятых им в Москве, задерживается сношениями султана по этому великому делу с крымским ханом, венгерским королем и другими государями, но что как только ответы получат, договор тотчас же будет подписан.

Спустя же два месяца послам Яковлеву и Евдокимову Хасан-паша дал совсем иной ответ. Он им сказал: у турецких послов нет обычаев и не водилось того раньше, чтобы всякие договора скреплять своей шертью. Султан Амурат не станет заключать договора.

Послы Англии и Франции стояли за мир Турции с Польшей. И султан делал вид, что его войска направятся «воевать» Речь Посполитую, а на самом деле главные силы турецких войск готовились к походу в Персию – «воевать» Багдад. Турецкие паши выехали к Днепру и заключили с польским королем перемирие.

На пути в Царьград новые русские послы Алфимов и Савин узнали от Фомы Кантакузина, что мир с польским королем заключен на Днепре при содействии французских и английских послов. В Царьграде это долго скрывалось и русским послам давались обещания, что с весны турецкие и крымские войска будут заодно с русскими вести войну с поляками. Верховный визирь настаивал держать все это в строгой тайне. Ахмет-ага привез в Москву грамоту, в которой умалчивалось о перемирии с Польшей, но указывалось: «помочи вам учинить стало невозможно». Дружба султанская оказалась кривой. А крымский хан Джан-бек Гирей, сопровождаемый турецкими пашами, вскоре приехал в Очаков, добился большой денежной помощи от Польши и подписал с польским королем семилетнее перемирие.

Вскоре затем сын Джан-бек Гирея Мубарек Гирей с сорокатысячным татарским войском вторгся в пределы России. Проникли татары тремя шляхами: Кальмиусским, Муравским, Изюмским.

В Бахчисарай широкими дорогами пошел большой полон с Руси для продажи за море. Мубарек Гирей достиг Ливен, миновал Тулу, прорвался через сторожевое охранение и серпуховской дорогой вышел к Оке, под Серпухов. Проник он к Кашире и к Пронску. Повсюду запылали города, деревни и села, дворы и церкви. На всех дорогах стояли великий плач, стоны детей, стариков и женщин. Над их головами посвистывала татарская плетка остроглазого, высокого, широкогрудого Мубарек Гирея. Погоняя и волоча за хвостами коней пленных, нукеры произносили одно слово, причмокивая:

– Чок-чок! Быстрее!

В Бахчисарае и в каменной крепости Чуфут-кале Джан-бек Гирей пытал и казнил лютой смертью русских послов. Велише-мурза, приближенный хана, бил обухом по голове посланника Кологривова, драл его за бороду, а переводчика Резену изрубил саблей за то, что он не выдал ему, Велише-мурзе, шесть куньих шуб. Посланника Дурова приводили к хану голого, привязанного к лошадиному хвосту. Джан-бек Гирей грозил лютой смертью посланнику. Хан говорил посланнику, что из его кожи он непременно сделает чучело и пошлет в Москву, требовал подарков, но в государевой казне, которую разграбили татары, не осталось ни одной шубы. Посланникам Саковину и Голосову Джан-бек Гирей повелел выколоть глаза и морить их голодом. Посла Непейцына, по повелению Джан-бек Гирея, вешали вверх ногами, требуя лисьих шуб. Послов Дворянинова и Воронова сам казнодар хана Кайбула-ага позорил непристойным блудом.

Не поделив между собой добычи, выколоченной у по­слов, Джан-бек Гирей явился во двор калги Азамат Гирея – он больше других забрал себе подарков – и на глазах у матери застрелил сына Азамат Гирея, царевича, и додавил его трехжильной тетивою.

В Азовскую крепость татары отовсюду пригоняли русских людей, как скотину, и продавали их за море по три золотых за человека.

А на Руси была еще беда другая.

Князья Куракин и Волконский писали царю из Калуги, что дворяне и дети боярские отказываются брать жалованье и быть на царской службе. «Государевы службы, – отписывали боярские дети, – служить нам не мочно: как мы были на твоей государеве службе под Смоленском и в то время без нас поместья наши и вотчины разорили татаровья, и жен наших и детей в полон без остатку поймали, и твоим государевым жалованьем подняться нам нечем».

Царь Михаил и святейший Филарет угрожали отнятием у дворян поместий, жалованья, отлучением от церкви и преданием смертной казни за измену отечеству. Но угрозы царя и Филарета не действовали.

Бояре Михаил Шеин и Артемий Измайлов в своих отписках жаловались царю на побеги из войска многих дворян и детей боярских. Иные бояре изменяли царю и перебегали на службу к польскому королю.

Во многих местах бушевала вольница Балашева сбора, яицкого атамана Анисима Чертопруда, росла и ширилась, пополняясь крестьянами и беглыми холопами, широкими потоками устремилась к Дону.

Царь Михаил и Филарет Романовы вспомнили тогда о князе Димитрии Михайловиче Пожарском. Посланный царем боярин Лыков приходил в подворье князя и слезно молил его не мешкая отправиться под Смоленск, под главное начало князя Мамстрюковича-Черкасского, чтобы собрать все силы, восстановить дух воинства и стоять насмерть за отечество.

Князь Пожарский был болен. Но царь повелел ему и князю Черкасскому немедля выступить под Смоленск. И Пожарский, несмотря на болезнь, подчинился.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Не громом был потрясен Дон, не хмарой заволоклось синее небо над Азовским морем и не буйными ветрами с Маныча были потревожены донские степи, а тревожными слухами, которые неслись отовсюду к Черкасску-городу. Слухи мчались быстрее царского возка, в котором ехал после опалы царской и прощения донской атаман Алексей Старой.

– Вернули Салтыковых, – говорил беглый дьяк казакам, сбившимся толпой возле часовенки.

– Чем милость заслужил Михайло Салтыков?!

– То мне неведомо, – отвечал дьяк, – а только въехал он в Москву на сорока подводах с добром таким тяжелым, какого и раньше не было…

– Досказывай! – кричали казаки. – Скажи: почто такая милость вышла? Вот люди говорят: когда покойная царица-матушка была еще жива, то наказала Бориса Салтыкова держать по гроб в далекой ссылке, а Михаила помиловать спустя три года. Так по какой причине неми­лость на Бориса?

– Хе! Будто не знаете? Да за бывшую царскую невесту Марию Хлопову, что сбежала к нам на Дон!

– Куда сбежала? – заинтересовались все, особенно бабы.

– Да к нам на Дон. Прикрыли то дело атаманы. Они прикроют всё: деньгу и милость царскую, ясыр султанский делят меж собой, а казакам кричат: живите здорово!

– Да не бреши!

– Вот крест святой!

– Да сами знаем, – зашумели казаки, – атаманы на­ши неправдою живут. Ясыр не делят поровну. Бегут многие на реки Хопер, Медведицу, во все наши казачьи го­родки. Да мед ли беглым от домовитых казаков?

Брошенная дьяком искра попала в порох. Вся голытьба наперебой заговорила:

– Атаманам да домовитым и царское жалованье идет в карман, и добром, взятым в походах, их курени набиты. Домовитые у нас редко в походы ходят, а нанимают за себя казаков из голытьбы.

– Живут в достатке, – сказал старик, – ссужают голутвенных, самопалами и зипунами старыми, иной раз – саблей и конем. Отпустят голутвенника для добычи, а делят ее так: берут себе в три раза больше!..

– В Крым да под Азов, – выкрикивали сзади, – царь не велит нам ходить, а жить нам голодно! Вон богатей Якимко Кузовченок жизни решил двух казаков за то, что они украли рыбу да хомут… А сам с двух кораблей турецких, когда пошли на море, запасы хлебные себе забрал. И рыбы продает в Чугуев-город мало ли?

В толпе не только шумели, но и переглядывались: «Не подосланный ли дьяк? Если подослан для смуты и допытаемся о том, – дьяка в куль да в воду. Дон примет пьяницу».

– А вот и пойми, – рассуждали казаки, – Михаила Салтыкова возвернули, а наших лучших казаков по тюрьмам держат…

– Хо-хо! – засмеялся дьяк. – Всех ваших казаков, посланных в Москву станицами, пересажали. В Осколе – сидят, в Чердыне – сидят. На Каме – сидят. И в Белоозеро приехал – полон острог, всё ваши казаки сидят. Куют, пытают, бьют вас, да знай одно – сажают! Хо-хо. А будете сидеть в тех тюрьмах, пока послов турецких не перестанете станицами возить в Москву. Вот! Фому свезли, а сами не вернулись. Алей-агу свезли – и тоже не вернулись… Ну что, казаки, сбрехал? Ежели я, Меркушка, сбрехал – помилуйте! А не сбрехал – пожалуйте!..

– А чем нам тебя пожаловать? – смеясь, спросили казаки. – Ты брешешь в лад. Видно, к большим делам стоял ты близко. Поди, проворовался в Москве да вовре­мя сбежал.

– Да он служил в приказах! – отозвался кто-то басисто. – Где-то я примечал его. Потом и в кабаке мы пиво пили вместе.

– А что же скрывать? – оглядываясь на говорившего, сказал Меркушка. – Служил в Москве… Бежал с Посольского приказа… Не выдавайте головою, братцы! Да вы б вина мне дали чарку…

В толпе заговорили:

– А ну, зовите посольского дьяка Гришку Нечаева. Двойник объявился. Принесите ему жбан вина: гляди, скорей все дело разберем.

Но не жбан вина принесли любопытные казаки, а выкатили бочку с крепкой брагой.

– Пей! – закричали казаки. – Да веселее все царское рассказывай! Охота дальше слушать.

Дьяк почесал в затылке и уставился одним глазом на бочку. Другой глаз, бельмом затянутый, скосился набок. Пришел нахмуренный и важный Григорий Нечаев, а вскоре потом – Михаил Татаринов, за ним явился нарядно одетый, серьезный атаман Иван Каторжный. Народу привалило множество.

– Что за диковина? – сказал Иван Каторжный, подходя ближе. – Дорогу дайте!

Казаки расступились, и атаман с Гришкой Нечаевым протискались в середину.

– А который тут дьяк, что с Посольского сбежал? – спросил Иван.

Дьяк поднял голову.

– Да я, мил атаман, бежал с Посольского, – ответил дьяк. – С хорошего не побежишь; каждый спасает шкуру.

– Так, так…

– Куда ни кинешься на Руси, все одно: плодятся воры, нищие! Бояре жадны. Дворяне – и те стонут от разоренья. Хлеб ссыпали в казну – перепродали шведам. А сами щи хлебают голые… Бедным людишкам податься некуда!

– Так, так…

Григорий Нечаев шагнул поближе, лучше пригляделся – и заорал от изумления:

– Меркушка, ты ли?!

– Ой, Гришка, я!

– Где свиделись! Тоже сбежал?

– Сам видишь, Гриша. Сиротская дорога на Дон привела.

– Ну, говори, где ты бывал, что где видал?

– Дай же вина сперва хлебнуть. Все скажу… Я думал, ты пропал бесследно.

– Ну, пей!.. Попался жбанчик махонький, – улыбнулся Татаринов, подсовывая Меркушке огромный жбан с брагой.

Хлебнул Меркушка, и еще больше развязало ему язык.

– Слушайте, братцы, донские атаманы и казаки! По совести вам скажу, ничего не утаю. За все головой отве­чаю.

– Вали!

Дьяк Меркушка начал говорить:

– Алей-ага, братцы, был на Москве!

– Ну, был! – крикнула казаки. – Знаем! Вали!

– Подбивал он, стервь, царя стоять в войне с поляками. Мы-де поможем, пушки пришлем… А пушек не прислали. Людей не дали. Обманом дружбу держал… Бескоролевье ныне кончилось! Владислав сел на польский престол, собрал войско и осадил Смоленск.

– Вали дальше! Знаем!

– А войско там, донские атаманы, гибнет несчитанно! Бояре и дворяне, бросив полки, разъехались, чтоб поберечь свои поместья, воевода же Шеин один не устоит. Монастыри да гости пожертвований и займов не дают! Воеводами цари назначают людей знатных, да больше бестолковых. Военное дело отдали в худые руки иноземцев. Иноземцы дел военных не смыслят, а бояре-то лишь поборы выколачивать горазды.

Иван Каторжный, мигнув Татаринову, подсунул Меркушке новый жбан браги.

– А не ведомо ли тебе, – спросил атаман ласково и пытливо, – какая задержка казакам в Москве случилась?

– Известно! – хвастливо сказал Меркушка, хлебнув снова браги. – Алей-ага всех казаков оговорил!

– О-го-во-рил?!

– Вот и рассовали казаков в тюрьмы. Он же – стервь! – персидского посла оговорил. Просил потом посол шатер за городом поставить – ему не дали. Просил погулять в прохладе за Москвой, потому что ныне весна, а у них в обычаях водится, что в жару гуляют и ездят по бахчам и виноградникам, – не разрешили… Говорил еще Алей-ага, что турецкий султан вскоре пойдет войной на кизилбашского шаха… А казакам донским, которые провожали Алей-агу в Москву, пристава рвали языки да ноздри!

– Ох, сатаны! Перебить бы бояр да приставов на Москве!

– А кому поименно рвали ноздри, дознать не довелось. Да говорили еще в Москве, что на Дон пошлют похвальные грамоты от государя… Вина на Москве пока что казаки попили много. Царь щедро пожаловал.

– Пожаловал? Ну, забрехался ты, Меркушка, – разочарованно махнул рукой Татаринов, внимательно разглядывая дьяка. – Когда казаки пьют щедро, то их в ту пору не пытают и в тюрьмы не сажают. Я сам бывал в Москве и сам пивал вино, но – бог миловал – ноздрей не рвали мне и языка не жгли. Ой, крепко брешешь ты!

– Меркушка врать не станет, – вступился за дьяка Григорий Нечаев, – то все похоже на правду, что он бает.

– А какова мне прибыль врать? – проголосил Меркушка. – Четыреста казаков вы в Смоленск погнали?

– Подмогу, брат, послали воеводам! – сердито буркнул Каторжный.

– Подмогу вашу перебили?.. Хо!.. Соврал?

– А врешь! Да мы еще подмогу выслали, – сказал Татаринов.

– И ту подмогу также перебьют.

– Он, ловко брешет, – сказал Татаринов. – На, пей да лезь повыше.

Дьяка подсадили выше, на бревна.

– Вали! Бреши!

– Князь Пожарский во время Смутное в твердости стоял, без всякого шатанья, за государство Русское, был всенародно избран военным предводителем, – кричал, оглядываясь, Меркушка – спасал от захватчиков-поляков, – так вот его пожаловали землями, но к войску не подпустили. А потому не подпустили, что род Пожарских – из захудалых, незнатных. Но князю Пожарскому, – Меркушка многозначительно поднял палец, – великого ума мужу, ратное дело обычно!.. Ум Пожарского не расходится с умом народа!.. Измайловы, Шеины, Салтыковы близки к измене и ненадежны. Чинами они хватили высоко, а разумом гуляют низко. В царских грамотах к войску пишут мерзостные слова, что казаки, и атаманы, и всякие ратные люди в полках отъезжают по дорогам в села и в деревни, бьют людей, грабят, и насильства делают, и в зернь играют, а в корчмах непотребства заводят! Есаула вашего Ивана Сапожка на кол посадили… А жалованья казакам и атаманам под Смоленском давать совсем не стали.

– Нескладные вести, – сказал Татаринов, – утехи мало в них.

– Отечество в опасности! – продолжал надрывно дьяк. – Смоленска нам теперь не отобрать. Не стало бы на Руси куда похуже смуты.

Толпа росла, шумела все сильней.

Выпив жадно жбан браги, Меркушка продолжал:

– На Быстрой реке татар вы побили здорово. Похвально! Возблагодаренье от царя поступит – знаю о том: при мне дьяк чернил грамоту. Но не похвалит султан Джан-бек Гирея. Муслы-ага повез Джан-бек Гирею по­слание султана с выговором за бой, столь неуспешный для татар, на речке Быстрой.

Татаринов удовлетворенно сказал:

– А вижу я: разум у Меркушки изрядный. Любо дьяка послушать. Досказывай, одноглазый!

Заслушались казаки дьяка Меркушку и не заметили, как в Московские ворота проехал высокий возок.

– Гей, казаки! Возок царский! – крикнул Татаринов. – Таких в Черкасске доныне не бывало!

Беглый Меркушка, даром что выпил много, вмиг выскользнул из толпы и побежал к реке. Гришка Нечаев тоже струсил и кинулся за часовенку.

По главной улице Черкасска медленно двигался высокий раззолоченный возок. Бабы, оставив на берегу не­достиранную одежду, побежали к своим землянкам.

Выйдя смело вперед, атаман Иван Каторжный внезапно остановился. Татаринов подошел к нему и почесал затылок:

– Не разберу, – сказал он, – возок-то царский, а казаки всё наши. Кони в запряжке, как лебеди; не иначе, царь! Что за диковина!

– Почто тут быть царю? – возразил Каторжный.

– А ежели то все же царь? – озабоченно настаивал Татаринов.

– Недоглядели, знать, башенные сторожа. И перелазные проспали. Надо б всем войском быть на конях, палить из ружей, звонить в колокола. Пошли-ка кого-нибудь к часовенке.

Побежал казачонок. Колокола зазвонили.

Вороны, кружа, поднялись стаей. Закаркали, махнули за Донец – примета недобрая. Казаки стали палить из ружей недружно и вразнобой. На коней вскочили че­тыре сотни казаков.

Солнце поднялось высоко на зеркальном небе. Черкасск притих в ожидании.

Царский возок двигался тяжело и медленно. Красные спицы его колес едва вертелись. На дверцах возка, бронзой украшенных, сияли медные огромные кольца. Сияли еще вензеля на запятках и под выгнутым сиденьем возницы. Возница сидел заправский, царский: свисали белые пушистые усы; шапка, почти боярская, ведром торчала на затылке. Кафтан на вознице был армячный, белый; кушак – широкий, зеленого сукна.

– Цари не ездят так! – блеснув глазами, уверенно сказал Каторжный. – Должно, какой-нибудь боярский сын! Встретим, Татаринов?

– Ну, встретим! – И они пошли навстречу карете.

Вслед за возком двигались колымаги, туго набитые добром. На колымагах сидели казаки, а по бокам цепочкой ехали конные. Расправив спину, возница важно натянул вожжи, и белые кони, утомленные дальней дорогой, остановились.

Два казака соскочили с запяток возка и схватились за кольца в дверях. Возница разгладил усы и бороду. И – все обомлели.

Из царского возка вышел высокий и бледный атаман легкой станицы Наум Васильев. Три года он не был на Дону. В родной Черкасск вернулся, а с места сдвинуться не может. Глаза слезятся, волосы словно снегом посыпаны. Заплакал Наум Васильев, держа шапку в руках.

Тут подбежали Каторжный, Татаринов, дед Черкашенин, Демка, Афонька, Левка, Осип Петров, – слетелись казацкие орлы, целуют, обнимают товарища.

– Донские казаки! – взволнованно сказал Каторжный. – Недаром нашу землю греет солнце. Науму Васильеву слава!

– Слава Васильеву Науму! Слава!..

– Черкасск узнал? – спросил не скоро Татаринов. – Здоров ли? Гляди, какая честь. Возок-то царский! Добра-то, видно, привезли немало!.. Ой, казаки! Катите бочки с пивом! Душа горит. Слава Науму!

– Стойте, – сказал Наум в тревоге. – Добра-то привезли мы немало. А нелюбви да горя еще больше. Войдите-ка в возок. Кого привез – спросите.

Все кинулись к возку. Пестрит в нем все кругом: ковры и коврики. Ларец блестит. А в углу – согнувшийся человек в царской одежде.

– Кого привез? – со страхом спросил Иван Каторжный.

– Привез Алешу Старого; не узнал? – с горечью сказал Наум Васильев.

– Что-то не пойму! Бились, что ли, с татарами в дороге?

– Запытан Старой в Москве!..

– О господи! Кем же? Царем?

– Боярами. Да царь тут, видно, руку приложил.

– Ой, сатаны! – вскричал Татаринов. – Бояре? Которые из них?

Наум молчал.

Алешу Старого казаки вынесли из возка и положили на зеленую траву.

– О чем бояре думают вверху? Скажи, Алеша! – расспрашивали Каторжный и Татаринов.

Старой молчал. Один из казаков, подойдя ближе, промолвил:

– Пытал Старого холуй царя, пристав Савва Языков.

– Ну, доведись нам встретиться!

– Не без царя ж то делалось? Аль своеволие пошло в Москве такое, что и царей не стали спрашивать? – с сердцем сказал Каторжный.

– Вот выбьем дурь! – злобно кричал Татаринов. – Эко пошло куда! И при царе Иване Грозном не было такого. Нет, казаки, так дале не бывать! К сухому пороху искра сестрой не лепится. На волоске терпенье на Дону.

Старой встал на ноги, покачиваясь. Рот раскрыл, что-то хотел сказать, но не мог – лишь замычал: в дороге язык еще больше распух.

– Донские казаки! Что ж делать будем? – закипая гневом, крикнул Каторжный. – Клещами, что ли, жгли да рвали атамана?

– Ой, дяденька! – вскрикнул мальчонка-казачонок, приглядевшись к Старому. – Ой, губы спаленные начисто! – И побежал в страхе по улице.

Все казаки тогда, перебивая друг друга, гневно заговорили:

– Пожили в муках, хватит! Брать Языкова! На Дон смануть да в воду кинуть! Будет!

Татаринов, потрясая кулаками, допытывался у приехавших казаков:

– Где ж вы были, казаки? Сидели в кабаках?.. Черти! Как было дело?

– Алешенька! Соколик мой! – вскричала позади Татаринова баба в полушалке. – Что сделали с тобой, Алешенька?!

– Чья баба? – спрашивали шепотом. – Откуда взя­лась?

– То баба беглая, – ответил кто-то в толпе. – Ульяной Гнатьевной зовут.

– Вот что, Наум, – строго сказал Татаринов. – Посол куда девался? Любое нынче сотворю! Душа кипит. Показывай.

– В Азов посла свезли стрельцы, минуя Дон.

– Эх, знал бы раньше!

Татаринов открыл ларец. Там были похвальные грамоты казакам за службу верную, за бой с татарами на реке Быстрой. Старой достал серебряную чашу для пива и вина. Чашу пустили по рукам. Бранятся и смеются: «Бесплатно! Царская!»

– Не станем грамоты читать! – кричали казаки. – Возок кинем в Дон!.. Сколь лет жалованья не было! Еже­ли привез – не надо! Сукна привез – пускай назад берут!

Гудела донская вольница, будто ураган сорвался с Маныча. Возок покатили было к Дону, чтоб столкнуть в воду.

– Стойте! – остановил всех Каторжный. – Безумные! Наум, читай грамоты.

– Не любо нам! Не любо! – не унимались казаки. – Без царских грамот жили и дальше проживем! Читай их атаманам, а нам не надобно!

– «Царь милостью своей пожало-ло-о-вал…» – начал было читать похвальную грамоту Наум Васильев.

– Хе-хе! Пожаловал! Вырвал язык Старому. Не любо!

Не стали казаки слушать грамоту царя и отвели Старого в его землянку. Окруженный атаманами, он лег на высокой мягкой постели и долго кашлял. Потом атаманы ушли. У изголовья Алеши осталась только Ульяна Гнатьевна.

– Алешенька! Соколик мой, – шептала Ульяна над головой уснувшего, измучившегося в дороге атамана. – Вернулся! И чуяло мое бабье сердце, что ты вернешься на Дон. Да тут не только я, грешная баба, не только ка­заки твои и атаманы ждали тебя – и травы шумели над Доном, и птицы щебетали, будто знали, что ты, мой ясный соколик, вернешься. Измытарилась, измучилась я в Москве, исстрадалась… И пошла бы я за тобой не только в острог на Белоозеро, по той липкой грязи, – бежала б и на край света белого, лишь бы быть с тобой, Алешенька! – тихо-тихо, словно молитву, произносила Ульяна слова нежной, выстраданной любви. – Не приведи господь быть нам снова в разлуке. Я пытки за тебя любые приму. И в славе твоей подмогой верной буду. Обмою раны тяжкие…

Но атаман Старой забылся тяжелым сном и не слышал этих простых и трогающих душу слов.

За стенами землянки, обозленные, шумели казаки. Детвора, сбежавшаяся на площади Черкасска, катала с шумом взад и вперед царский возок.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Прошло с тех пор три года. Сколько утекло воды в моря Азовское и Черное! И сколько русской крови, как издревле, пролито на Дону-реке!..

Три года – срок немалый!

Оберегая государство, сходились в битвах казаки с татарами и с турками, – свистели стрелы, палили ружья, сверкали сабли.

Алей-ага бывал в Москве уже не раз.

Черкасск за эти годы стал городом большим и крепким. Возведены были две новые наугольные башни, еще одна часовенка. Обряды церковные справляли, как и в других русских городах. Стену сложили за городом высокую – сиди казак за стеной, как в крепости. Копили свинец и порох.

Но и в Азове турки не дремали: на каменных стенах поставили немало новых пушек. Нагнали войска морем – и конных и пеших. На крепостных стенах так и мелькали белые и красные фески, знамена турецкие и та­тарские.

Помощи от турок под Смоленском, какую обещали в Москве послы турецкие и сам султан, бояре и государь не дождались. На Дон не возвращались казаки, которые пошли на помощь воеводам Шеину и Измайлову. Одни померли с голоду в осаде, другие, как только Шеин и Измайлов сдались полякам, сожгли себя в соборе и в сараях, только бы «не быть в позоре» – не сдаться на милость врагу.

Князь Пожарский и князь Черкасский, которые были посланы на смену Михаилу Шеину и Артемию Измайлову, не подоспели. Шеин, не дождавшись их, заключил мир с польским королем и ушел от Смоленска, оставив врагу артиллерию.

Войско московское было разбито Владиславом. Военачальники Шеин и Измайлов, объявленные изменниками государству, позже казнены. Не казнены были лишь те салтыковские изменники, которые вышли навстречу Вла­диславу с хоругвями и знаменами. Не казнены и те, которые не вверили войска русского – «по захудалости родства» – доблестному полководцу князю Пожарскому.

И не казнен был главный, как говорили на Дону, изменник и виновник всех бед – святейший патриарх. Это он повел войну без нужной подготовки, это он вверил войска воеводам неспособным, к измене склонным.

Многие в Москве и на Дону понимали, что царю Михаилу пришлось начинать свое правление в очень сложной и трудной внутренней и внешней обстановке. Тяжкие последствия оставила в стране иностранная интервенция, двукратный захват Москвы в 1605 и 1612 годах. Надо было освободить от панов Смоленск, Чернигов, воссоединить с Москвой украинские и белорусские земли, продвинуться не только к югу, но и в Прибалтику – к выходу в море. Польская шляхта, как и крымский хан и турецкий султан, после Деулинского договора 1618 года беспрерывно провоцировала пограничные столкновения. Татары в своих набегах проникали иногда до Серпухова.

Восстановление хозяйства после Смутного времени проходило очень замедленными темпами. Подготовка к войне с Польшей шла медленно и неорганизованно. Вести эту войну следовало бы на широкой основе дружбы русского, украинского, белорусского и других народов. Важной задачей являлось укрепление южных границ государства. Только решительная политика царя Михаила и бояр могла обеспечить овладение Азовом и возвращение Смоленска.

Двойственная и непоследовательная политика правительства Михаила и его отца Филарета привела к серьезному поражению под Смоленском.

…Толмач Елчин отправился в Царьград и, не застав султана Амурата, вручил царские грамоты Байрам-паше. В грамотах были сказаны горькие царские укоризны: своим нападением татары учинили Московскому государству многую помешку, а польскому королю они принесли большую помощь. От султана Амурата IV и шведского короля помощь позамешкалась.

Многие русские города и села от крымских набегов позапустели.

Возвращаясь из Царьграда от Байрам-паши, толмач Елчин видел, как всё еще тысячами гнали в Крым русский полон и на двадцати телегах везли из Польши обещанную казну Джан-бек Гирею и Мубарек Гирею. На пятнадцати телегах – сукна, на четырех телегах – четыре сундука, на одной телеге – бочка ефимков[50]. Говорили, в ней было шестнадцать тысяч ефимков.

Царская казна совсем опустела. Не присылали каза­кам ни жалованья, ни хлеба, ни даже похвал и царской ласки, – лишь одни угрозы смертной казнью и отлучением от церкви.

Возле часовенки в Черкасске стоял царский возок – свидетель многих бед казачьих.

В Черкасске справляли свадьбу в воскресный день. Венчался атаман Старой с Ульяной. Порошил снег. Мороз крепчал. Заковала стужа Дон-реку. Крупчатая пороша, подхваченная резким ветром с Маныча, волной катилась по Черкасску и мчалась в степи, за Дон… На свадьбу Старого прибыли казаки со всех верхних и нижних юртов. Ехала невеста в повозке вслед за женихом, сидевшим верхом на вороном коне. Были сваты и свахи, «большие» и «малые». Пили на свадьбе три дня и три ночи. Палили из ружей. За каретой Ульяны и за конем Старого шло войско конное, а позади – пешее. Посаженым отцом был старейший атаман дед Черкашенин, а посаженой матерью – жена Фролова. На лице Ульяны сияла радость. Вместо шубки синей на ней была белая шелковая расшитая черкесская фата. Дружками были: со стороны жениха – войска Донского атаманы Иван Каторжный и Михаиле Татаринов, а со стороны невесты – станичный атаман Наум Васильев, казаки Осип Петров и Левка Карпов. Главной свахой была Варвара Чершенская…

Через год у атамана Алексея Старого и Ульяны родился казачонок Якунька. Черноволосый мальчонка рос бойким, смышленым – в отца: то на коня горячего полезет, то в струг садится, то за весло скользкое хватается.

Азовцы все больше и больше наглели. Турецкий султан помирился с поляками. Казыевские татары, придя с кочевий на Еереке, пограбили и побили много людей. Султанский племянник Мурат и брат его Кельманет-мурза от клятвы царю отказались и низовые казачьи городки разоряли и грабили. Захватив в плен казаков, в насмешку обривали им усы и бороды.

Казаки отбивались от этих непрестанных нападений. А царские грамоты приходили на Дон одна другой грознее.

«Не задиратца вам с азовцами, – писал царь. – В который раз мы запрещаем вам ходить на Черное море, под Азов и на крымские улусы. Не мешайте Ибрагиму-паше делати свое дело. (А прислан он был султаном Амуратом для нового укрепления Азова.) Про вас писал нам Ибрагим-паша, что вы на Черное море без позволенья ходили и суда их снова погромили и султанских людей снова побили. За каким же делом вы с Азовом размирились?.. Да не складывайтесь вы вместе с запорожскими черкасами. Польский король учинился ныне с султаном Амуратом в мире и к черкасам прислал свое повеление, чтоб они на Черное море вперед не ходили и дурна никакова не чинили; суда у запорожцев король велел в корень пожечь. И они, поляки, ныне с азовцами в мире. И вам повелеваем мы с азовцами жить в мире».

…Сидел атаман Старой на завалинке в простом домашнем бешмете и пытливо глядел на широкие донские протоки, на реку, только что освободившуюся от льда. Птицы реяли над половодьем и щебетали весело. Старики погнали в степи исхудавших за зиму коней, отары овец. Бабы с утра бегали с ведрами на Дон, а казаки поплыли с Черкасска ближе к Азову-крепости наловить рыбки.

Якунька скакал верхом на хворостине у землянки, а Ульяна хлопотала возле печки.

Атаман Старой сидел и думал о том, что было, и о том, что будет дальше. «Противиться ли государю безвольному, пляшущему под боярскую дудку? Выйти ли казакам из воли его и власти или сносить обиды покорно и подставлять свои головы под саблю татарина и турка? А уйти казакам с Дона никак нельзя – то будет врагам земли русской на радость великую. Что ж делать?»

Вдруг вдали, за городом, послышались гуденье и конский топот. Привстал, прислушался… Звенела старая песня запорожцев, приближаясь к Дону:

Топот коней усиливался, близился к Черкасску. Песня запорожцев слышна была отчетливее и громче. От конского топота и песен тех вздрогнуло сердце старого атамана. Давно уже не слышал таких песен Старой. Душа его, казалось ему, очерствела и сердце устало… Но вот он услышал старую боевую песню. И глаза его зажглись. Он выпрямился и поднял отяжелевшую голову… Силища прет по дороге. Откуда это? Кони идут по четыре в ряд. Шел конный отряд в четыре тысячи, не меньше. Откуда? С ними было и несколько донских казаков из сторожевой заставы за Доном.

Впереди войска ехал походный атаман запорожских казаков на вороном коне, в белой свитке, небрежно накинутой на левое плечо. Шапка на атамане серая, лохматая, с длинным стоячим пером, по-польски. Два есаула – по бокам. Кони у них рыжие, со звездами на лбах. Есаулы – в малиновых свитках.

Запорожская песня ворвалась в улицы города Черкасска, в тесные донские землянки; бабы и дети, старики высыпали на улицы городка. То были братья-запорожцы!

Якунька подбежал к Старому и в страхе стал дергать его ручонками за широкие штаны. Старой стоял, оглядывая войско, и радовался. Чему? Он и сам еще не знал.

Подъехал запорожский атаман к Старому, остановил коня. Все войско стало. Атаман Запорожского войска гордо ждал приветствия.

Старой молчал, разглядывая сбрую, коня, седло с голубой попонкой, стремена.

Молодцеватый походный атаман с длинным носом и с красными девичьими губами сидел, как влитый в седло, молчал, водя вокруг глазами… Потом он презрительно ухмыльнулся.

– У кого, – сказал он чванливо, – жинка не вмерла, у того и горя не бывало!.. Здоровеньки булы!.. Злякались?[51]

– Здоров, будь, – ответил Старой. – Якуньку моего злякал войском своим, а мы не дюже пужливые.

– Бачу. Куда голка нижеть, туды и нитка тянется. Куда чоловик иде, туды и жинка бежить… От тоби бис, який шустрый!

Якунькины черные глазенки блестели ярко. Когда запорожец приподнял плетку, Якунька крикнул:

– Тятька! Ударь его!

Ульяна, еще раньше вышедшая на шум из землянки, молча оглядела запорожского атамана, резко повернулась и пошла в землянку. Когда она скрылась, запорожец, проводив ее глазами, почесал рукояткой плетки в затылке.

– Да-а! – проговорил он протяжно. – У людей е жинки тай диты, живуть як у батька за пазухой, а ты вот скачи, куды очи глядять, рубай головы, кто даст рубать, а то гляди – тоби самому зрубають!

– Далеко ли путь-дорогу держите? – спросил Старой.

– А ты спытай у сороки, куда вона летае? Купив я соби дуду на свою биду, став дуть – аж слезы йдуть. Набрав соби вийско – переверны-море, а дила ему не мае… А есть всим хочется. Четыре тысячи глоток!.. Идем мы, добрый казаче, к персидскому шаху за табаком! Весь свий табак скурыли. Хиба вам не звистно на Дону, що на шахову землю султан турский напав? А мы ж дило соби шукаем.

– Читали о том в царских грамотах, – сдержанно сказал Старой. – Султан Амурат пошел к Багдаду.

– Ну, вот и дило нам е!..

– С Чигирина?.. – спросил Старой.

– Буряк не дурак, на дорозе не росте: бить турков добре будем! – сыпал прибаутками запорожец.

– А где же ваш батько Богдан Хмельниченко?

– А ты хиба знаешь Богдана?

– Как же не знать! На море ходили вместе.

– Да ну! На море ходили? А хто ж ты, казачина?

– Атаман Старой, слыхал?

– Ай, ну? Перехрестысь! Не вирю!

Старой перекрестился.

– Теперь вирю! Да ты ж, кажись, до нас в Чигирин приходыв?

– А ты не Петро ли Матьяш? – спросил Старой.

– Он самый.

– Купцом будешь: едва узнал.

Петро Матьяш соскочил с коня и лихо гаркнул:

– А ну, хлопци, добры запорожци, слизайте с коней!

– Слизай с кон-н-ней! – скомандовали есаулы.

Запорожцы спешились. Коней в поводках держат. Шапки сняли. Приглаживали вспотевшие оселедцы[52]. А Матьяш жарко хлопнул ладонью, здороваясь со Старым:

– Ты будто у меня про Богдана пытав? – спросил он. – Богдан с поляками воюе. А управится ли, того не знаемо. Жизнь в Запороге невмоготу. Шляхта забила нас. Паны всякие на шею сели – Острожские, Вишневецкие, Конецпольские, Потоцкие, Смотрицкие!.. Смоленск забрал собака-пан. И Вкраине ридной нема спасения. Вот то ж Богдан и хоче королю-пану зробить тее, щоб пан-король Владислав стояв до горы очима, а до земли плечима, або аж раком до Кракова. А нам що треба? Не зивай, казак, – на то великий ярмарок!.. Гайда в подмогу персидскому шаху – туркив бить.

– А ты, Петро, добрый запорожский атаман, останься в Черкасске, – сказал Старой. – Пускай отдохнут твое войско и кони. Мы с тобой потолкуем за чаркой вина да обсудим, как дальше быть, какому царю служить. Войско у тебя большое, справное… А идти вам куда? Искать счастья, не зная, где лежит оно? В чужих краях гулять – опасный промысел! Пойдем-ка в мою землянку. За войско свое не бойся. Вот вскоре вернутся наши казаки с ловли – накормим вас свежей рыбкой.

– Ладно! – сказал Петро Матьяш. – Гей! Казаки, славные запорожци! Расседлывай коней! Сворачивай с дороги! Рыбкой покормят нас на Дону – свежатиной!

Четыре тысячи казаков Запорожского войска свернули с дороги в поле, расседлали коней, расположились на земле. Матьяш, размахивая руками, пошел со Старым в его землянку.

– Ульяна! – сказал Алексей, весело открывая двери. – Возьми-ка у соседей бочонок вина. Скажи там, чтоб сбегали за атаманами: пускай зовут Каторжного, Татаринова, Наума Васильева. Пожаловал к нам гость доро­гой – Петро Матьяш.

Ульяна, накинув полушалок, быстро вышла, а за ней, уцепившись за юбку, побежал и Якунька.

Атаманы явились скоро. Когда они вошли и поздоро­вались, Петро Матьяш недоверчиво посмотрел на них и, сняв свою свитку, повесил ее на колок возле двери.

– А ты бы, голубонька моя, – сказал ласково Старой вошедшей Ульяне, – на солнышке погрелась.

Ульяна вышла, обласкав глазами мужа. Атаманы молча уселись за стол. Познакомились с гостем.

– Ну, говори дело, куда идешь, Матьяш? – спросил Татаринов.

Петро сказал, что идет он с войском в Персию «добывать для казаков счастья».

Атаманы рассмеялись. Матьяш обиделся.

Старой сказал:

– В такую даль вести войско! А еще найдете ли счастье у персиян?

– Найдем, – уверенно сказал Матьяш

Наум Васильев промолвил:

– Слава и добыча рядом… Пей!

– А где ж? – недоверчиво спросил Матьяш.

– В Азове, – сказал прямо Татаринов, – в Крыму… Ну, пей!..

– Придумалы, браты… Эге! Я не дурний. Я голову свою кидать зазря не буду. Гей! Султану дай – зрубае, царю отдай – смахне голову секирой острой… Азов запорожцам – нескладная игрушка. Переколотят всех гарматами… В Кизилбаши нам ехать, то дило!

– Ну, пей еще! Хлебни из царской чаши, – смеясь, сказал Татаринов. – Ты больно несговорчивый. Запасов, брат, мы имеем множество: и пороху, и свинца, и хлеба, и рыбы всякой. Самый счастливый случай… Пей! Саблю держи вострей!

Матьяш пил жадно, но твердил свое:

– Дило, хлопци, погане! Оставайся, казачина, ночуваты, а завтра повечеряешь… В уме ли вы, браты: Азов брать?!

Атаманы стали горячо доказывать ему выгоду взятия Азова.

– Твоих – четыре тысячи, – говорил Иван Катор­жный, – да наших наберется пять. Не опрокинем турка? Ну! Попомни смертный час, дай руку! Турки искони надругаются над нашей православной верой. В полон брали они отцов, сестер и матерей наших, за море продавали, везли в Чуфут-кале. Освободим, Петро Матьяш, единокровных братьев, а басурманов склоним под саблю острую! Не думай долго. Эх, сидел бы тут за столом ваш батько Хмельниченко – другое б дело было!

Матьяш, подумав, спросил:

– А гарматы, хлопци, у вас е? У азовцев, слышал я, проломных гармат три сотни и малых гармат сотня.

Татаринов засмеялся пренебрежительно:

– У нас четыре фальконета! Поди, не мало?

– Го-го! – сказал Матьяш. – То ж дерзновенно, хлопци! Нам же не сдужать турка. То ж невозможно!

– Нам то возможно, Матьяш. Ты вот что скажи: пойдешь с нами? А ежели не пойдешь, то ты о том нигде не объявляй. Убьем! Пойдешь – вся слава пополам.

– А царь? Что скажет царь? Казнит!

– Так ты нам сказывай: пойдешь? – настойчиво добивался Татаринов.

– Петро Матьяш пойдет! – уверенно сказал Старой. – Не подведет. И надо нам не мешкая к царю за порохом, за ядрами и за свинцом поехать. Поедет Каторжный. Ему это с руки… Ну, пойдешь в Азов, Петро?

Потупив взор, Матьяш сказал:

– Пойду. Пропала голова!.. Налей-ка, атаман, мне в чарку царскую…

Каторжный налил. Матьяш выпил залпом вино, накинул свитку и вышел из землянки.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Петро Матьяш приказал своему отряду стать в Монастырском урочище, в семи верстах от Черкасска.

Донские казаки вернулись с рыбной ловли с веселыми песнями и выкинули на берег столько свежей рыбы, что ею можно было прокормить все войско. Выброшенная на берег рыба трепыхалась и блестела, как расплавленное серебро. Навалили всякой рыбы шестнадцать курганов. Тут бились осетры, севрюги, белуги; сгибаются, скручиваются, открывают широко рты, зарываются головами в кучу и подкидывают мелкую рыбешку. Стерлядки, шипы, тарань широкобрюхая, лещи плоские и широкие, с прозрачными плавниками, рыбцы, круторылые сомы – все было тут. Чехонь и селява, упругие и злые рыбы, так и подпрыгивали, переворачивались с боку на бок.

Петро Матьяш стоял на берегу и любовался красноперым, золотистым, пятнистым донским сазаном.

– Вот рыба – бис! – говорил он смеясь. – Осатанела рыба! Подставь бревно – перешибет!

Рыбу кидали на берег широкими деревянными лопатами.

– Рыбеха у нас дуреха! – шутили донцы. – Отведайте рыбешки, братки-запорожцы! А маловато будет – за Азовом еще достанем. Ешьте, братцы-запорожцы, ставьте костры по берегу.

– Где ж вы такую рыбу вылавливаете? – спрашивали запорожцы. – Нам бы такую на Днепре…

– Ге! Славные казаки! – важно сказал атаман Татаринов. – Дон-то у нас широк. Донец – поуже. А речек мало ль? Калитва, Хопер, Медведица да Быстрая. Есть Иловля, есть Сал! А наибольше рыбы гуляет не здесь: плавает она за Азовом-крепостью! Глаз часто видит, да зуб не сразу берет. Там, запорожцы, рыбки – завались! Пруды пруди. Москву кажинный день корми… А вот же, не взять нам рыбы. Той рыбой турки кормятся. Вам ведомо?

– Звистно!..

Наварили казаки ухи, и запорожцы наелись донской рыбы вдоволь. Весь берег в Монастырском городке покрылся рыбьим золотом – чешуей, костями. И детвора с Монастырского потешается: один, схватив сазана за красные жабры, скачет по дороге; другой гонится за ним. А донские казаки, разворошив рыбу лопатами, кидают ее в возы-розвальни и везут к верхним юртам. Бабы с подоткнутыми подолами разделывают рыбу для сушки на солнце. На всех плетнях уже развешана рыба, разбросана по земле, разложена на крышах землянок. Высохнет рыба – и бабы сложат ее в пузатые бочки, в кожаные мешки, глиняные макитры. Приберегут сушеную рыбу для дальних походов.

Петро Матьяш прогуливался по берегу, все раздумывая – идти ли ему в Персию или оставаться здесь, на Дону? Край степей, курганов и рек, раздольный край конских табунов понравился ему. Ходил он по берегу и все думал: «Широкий Днипр Петро Матьяш сменяв на Дон-реку. Но и Дон-река просторная, и море близко. А в Персии – какие еще будут реки?»

Снова подплыли струги к берегу. Но в них донцы не рыбу привезли, а с разных земель коней чистой крови. Вели они коней бродом на протоках, гнали в степях, са­жали в струги. И довезли! Казаку-наезднику нужны лихие кони. Там, за Хопром, кони растут свои, легкие и сильные, но ростом малые. На таких низкорослых коней седла надеть стыдно. За Донцом кони пасутся тяжелые, с крутыми шеями, для казачьих ватаг негодные. А вот по правую сторону Дона, до Кальмиуса и Азовского моря, где земля возвышенная и протекают чистые воды, – кони добрые. Вот и привезли казаки азиатских, арабских, буланых, светломастных коней! Один конь красивее другого. Черкесские кони – их привезли тож немало, они едят, что степь дает, переносят легко непогоду, скачут быстро и далеко. Персидские кони, анатолийские и хивинские по­читаются казаками лучшими по породе. И их донские казаки добыли. А лучшие из всех – арабские кони…

– Гляди, Петро, – весело сказал Татаринов, – конь до тебя идет. Почуял хозяина! Храповичок! Уши – стрелы. Ноги тонкие, как струна. Нравится?

– Любо-дорого! Добрый конь! – ответил Матьяш.

– Бери себе!

– Грошей у меня черт ма!

– Бери коня без грошей. Будет тебе задатком донской дарунок!

Конь танцевал. Раздувал ноздрями воздух. Вскидывал красивую голову и глядел куда-то далеко в степь.

– Бери коня, Матьяш! – сказал и атаман Каторжный.

– Возьму, – сказал Матьяш, – отдзякую[53].

Запорожцы, видя такую ласку донского казачества к своему походному атаману, любовались конем.

Накинули на Дарунка (так назвали коня) седло самое дорогое и стали водить по всему стану Монастырскому, от костра к костру. Костры пылали всюду. Конь храпел и косился на нового хозяина.

Пришлось по нраву Матьяшу и всему Запорожскому войску гостеприимство Донского войска. Уезжая в тот день срочной станицей в Москву «по самому важному делу», о котором войско еще не знало, хотя догадывалось» Иван Каторжный подарил Матьяшу свой пистоль турецкой работы. Набивал его Матьяш порохом, свинцом – и бил беспрестанно в свою серую шапку, повешенную на острый колок плетня. Перед стрельбой становился серьезным, запорожцы толпой собирались за ним. Прицелится из тяжелого пистоля, ударит – клочья летят. А казаки хохочут. Распотрошил Матьяш свою шапку. Другую донцы пошили – другую расстрелял. Пошили третью – и третью растрепал.

– Вот добрый пистоль! – приговаривал Матьяш стре­ляя.

Запорожское войско твердо решило остаться на Дону, но Матьяш почему-то, несмотря на данное слово, опять заколебался. Татаринов заметил это и спросил:

– Твердое ли будет твое слово, Петро?

– Не так-то воно твердо, – признался Матьяш, – без дила у вас сидити – можно и одубити! Шукаю дило. Ваш хлиб – чужий, вин мини боком вылизае! Мини б уже треба в Персию долю соби шукать.

Татаринов задумался: ему не хотелось, чтоб Дон лишился помощи запорожцев. А тут сразу и «дило» нашлось. Наум Васильев, которому довелось проведать, что делается в Азове, добыл такие вести, от которых у Матьяша помутилось в глазах. Азовский начальник Калаш-паша выдавал свою единственную дочь за Джан-бек Гирея. Нагрузив множество бусов добром и дав в провожатые семьсот человек, Калаш-паша отправил невесту в Крым.

– Давай-ка перехватим! – предложил Татаринов.

Наум Васильев не мешкал. Неделю и два дня волокли на себе казаки струги к морю. Добрались к берегу и притаились в камышах. Завидев турецкие бусы, триста казаков выскочили из камышника и помчались на легких стругах вдогон. Семьсот татар и турок перебили и пометали в море, а бусы с дорогими подарками и товарами приволокли к берегу и выгрузили. Взяли в плен двадцать пять молодых турчанок и дочь Калаш-паши – невесту хана. Весь взятый полон, все захваченное добро и дорогие товары доставили в Монастырское урочище.

Матьяш тогда стрелял из турецкого пистоля в разбитую макитру. Он увидел высокую, стройную пленницу Давлат, увешанную дорогими камнями и сверкающими монетами, ее белое платье, красные беспятые туфли – и побежал за нею следом. Догнав ее и Наума Васильева, Матьяш сказал:

– Ой, добрая ж чертяка! Отдай мне турчанку!

– Не можно ее отдать тебе, Матьяш, – сказал атаман, – мы за нее большой выкуп возьмем. А выкуп тот; пойдет в казну для войскового дела.

Ответ не убедил Матьяша. Он настаивал:

– Отдай!

Давлат обожгла его своими глазами.

Наум Васильев не отдал Давлат, а велел приставить к ней крепкую стражу с наказом: насилья над нею не чинить, к землянке, в которой будет содержаться она, не ходить и ее прислужниц-девок не трогать. А как приедет Иван Каторжный из Москвы, он и решит, куда девать дочку паши.

И тут Петро Матьяш показал свою строптивость. Сунул за пояс подаренный пистоль, надвинул на голову новую шапку с длинным пером, накинул свитку белую и, вскочив на Дарунка, со злостью помчался к дороге.

– Гей! Казаки! Запорожци! Славные молодци! Седлайте коней! – крикнул Матьяш издали. – Скачем в Персию. Бо тут, на Дону, нас дуже погано привечают, турчанок в жинки не дают.

Войско в это время полдневало. Запорожцы со смаком ели свежую дымящуюся уху, заправленную салом и просяницей. Ложки мелькали весело. Оселедцы тряслись на головах, бритые гладкие шеи лоснились на солнце. Услыхав голос своего атамана, запорожцы повернули головы к дороге.

– А чого вин гукае? – спросил у соседа толстый Панько Стороженко, подняв ложку. – С таким нравом нигде нас и приймать не станут. Ще ложки не высохли на сонци, а вин дружбу рушит. Ха-ха! Ему персиянку треба? А може, туточки краще буде?

– Гей, вы, чертовы неслухи! – кричал Петро Матьяш. – Швидко седлайте коней! Бо сам ускачу, вас тут покину!

– А ну, батьков сын, скачи! – сказал толстяк, подни­маясь. – Мы тут зостанемся! Такого приветанья да щирой ласки шукать в других землях не будем! Не будем терять свои головы в чужой земли.

Петро Матьяш махнул плеткой и поскакал. Пылюга по дороге поднялась такая, что за ней не видно стало ни всадника, ни резвого коня.

Все Запорожское войско молча встало с ложками в руках. Глядит войско на дорогу. Наум Васильев вышел и всматривается в даль.

– Вот-то чертяка! С норовом Петро. А ну-ка, хлопцы, в погоню за блудным сыном! Сманул вас с Украины, а сам тикать? Вражина – всю тайну вынесет!

– А дайте мени другого коня – араба, ось здогоню! – сказал Панько Стороженко.

Чья-то рука указала ему на тонконогого коня, стоявшего, уткнувшись мордой в казачью повозку. Стороженко вскочил на неоседланного коня и полетел за облаком пыли, клубившимся на дороге.

Войско все еще стояло не шелохнувшись. Возле войска в казанах дымилась уха. Недолго ждали запорожцы своего Панька. Он вернулся злой и красный. Турецкий пистоль Матьяша был у него в руках. Матьяш рядом с ним сидел на коне, понурив голову. Шапки на нем уже не было: видно, в дороге обронил или ветром сдуло. Глядит Матьяш на свое покинутое войско виноватыми, но хитрыми глазами. Войско стоит, молчит, но силу его Матьяш теперь чувствует. Панько понимает, почему войско молчит и чего оно хочет. «Ты, мол, Панько, догнал Матьяша, так и доведи дело до конца. А мы-де поглядим, как все у тебя выйдет».

Стороженко зло посмотрел на всех, приободрился, протянул здоровенную волосатую руку к белой свитке Матьяша и сдернул вместе с нею Петро с коня наземь. Матьяш рухнул, как бревно, а Дарунок шарахнулся и, чуть не задавив трех казаков, помчался куда глаза глядят. Коня казаки схватили арканом и привели обратно. Плотным кольцом к Петру Матьяшу подступило войско: суровое, злое, но еще сдержанное. Матьяш лежал в пыли; слышалось его тяжелое дыхание. Припав к земле, глядел снизу острым глазом и ждал приговора.

– Петро! – хрипло сказал Панько Стороженко, не слезая с коня. – Мы выбрали тебя своим атаманом. Че­тыре тысячи душ тебе вверили. Четыре тысячи коней. Богацько було тоби довирья!.. Петро! – говорил он твердо и решительно. – Донские казаки и славные атаманы пис­толь тебе дали, кращого коня. Опанували тебя да под небом своим приютили и исты нам дали. Гидко глядеть на тебе: як ты не запорожский казак, а панске быдло!

– Петро! – вскричали запорожцы. – Встань! Не позорь нас! Не встанешь – задавим оцима руками, а на твое мисто Панька поставим атаманом. Вставай! Узнае про те Богдан – не помилуе.

Матьяш встал. Чего-то ждал, глядя пристально на донских атаманов. Панько сказал:

– Иди, сидай в круг да ишь рыбу до самого вечера.

Матьяш хорошо знал, какое то было жестокое наказание, но сразу подчинился – подошел к первому казану с рыбой и сел на землю. Панько Стороженко взял у казака большую ложку, сунул ее Петру:

– Хлебай! Другий раз не будешь шутковаты.

По приговору Запорожского войска Петро Матьяш, натужась, медленно опорожнял большой казан с ухой. Матьяш хлебал уху до поздней ночи, а войско стояло и глядело, чтоб не лил он уху куда-нибудь на сторону. Живот у Петро уже раздуло, нос покраснел. Пот градом лил с него. Глаза помутнели. Матьяш снял свитку. А Панько стоял да приговаривал:

– Кашки б ему, хлопци, с салом казанчик! Щоб не змарнив Петро, щоб на войско свое не роптав, що, мов, его не кормять, зварить ему, хлопци, кашки покруче! Хай исть! Мы в Персию не пийдем. Нам и тут дила буде богацько. Вже знаем, що нам робить… Вставай, Петро!

Матьяш едва поднялся. Его покачивало из стороны в сторону.

– А теперь, – серьезно сказал Панько, – спать поло­жите Петро Матьяша. Нехай проспыться!

Запорожцы свели Матьяша в землянку и уложили спать.

Утром Петро Матьяш проснулся податливый и послушный. Но он не забыл дочку Калаш-паши и свою горькую обиду. Он украл бы ее, но Давлат была под крепкой стражей.

Атаман Старой сидел в Черкасске и писал грамоты во все нижние и верхние юрты, во все городки: «Чтобы все казаки, собравшись по-походному, конно и оружно, не мешкая приготовились на поиск и явились к Монастырскому городку, а тем, кто не явится, будет суд и расправа».

О задуманном деле Старой не объявлял во всеуслышанье. Он ждал из Москвы атамана всего войска Донского Ивана Каторжного, который поехал к государю просить – будто для другого дела – свинца и пороху, хлеба и жалованья; Михаил Татаринов, не слезая с коня, принимал в Монастырском городке войско, приходившее со всех юртов и с городков.

Татаринов одновременно спешно обучал новое войско и сотников: конных – перескакивать глубокие рвы, пеших – взбираться с помощью лестниц и арканов на стены. Велел для навыку рыть глубокие траншеи и подкопы.

Алексей Старой и Наум Васильев являлись помощниками и советчиками Татаринова. Наум Васильев был также добытчиком вестей и языков. А Петро Матьяш с его войском – резервной силой.

Всем дело нашел Татаринов. Бабам он наказал: по всем городкам и в каждой землянке сушить побольше мяса и рыбы, выпекать лепешки, вяленую рыбу зашивать в мешки, толокно и сушеную рыбу насыпать в бочки. Старики чинили старые седла, уздечки, оттачивали и скрепляли попорченные удила: чинили колеса на телегах и удлиняли драбины[54]. Мастерили мотыги и лопаты. Оружейники спешно чинили кремневые ружья и самопалы, а пороховики готовили длинные пороховницы из коровьего и бычьего рога, дробницы из сырцовой кожи. Сабельных дел мастера вытачивали острые сабли и выделывали легкие рукоятки из белой рыбьей кости. Чувячники и сапожники шили сапоги из цветного сафьяна, закупленного в Астрахани и в Казани. Шапочных дел мастера изготовляли всякие шапки: белые на пять сотен казаков, черные – на шесть сотен, серые – на две сотни, все с голубыми верхами. Лохматых бараньих шапок, точь-в-точь какие были у татар и горцев, Татаринов заказал тысячу. Турецких красных фесок из плотного заморского сукна, закупленного в прошлые годы в Кафе и в Салхате, Татаринов велел изготовить две тысячи. Знаменщикам и мастерам, умевшим писать иконы, Татаринов велел изготовить стяги с длинными полотнищами. На одном знамени мастера писали «большое сердце» из золота и «закон» – слова из Корана. Шубники шили татарские шубы с вывороченной шерстью – тысячу шуб. На удивление многим Татаринов велел собрать по всем юртам и городкам ста­рые татарские зурны, трубы, турецкие бубны и татарский рог, в который татары трубили перед началом боя.

К Монастырскому городку повезли давно брошенные, отбитые в прошлых боях старые татарские арбы, телеги.

Издалека, с востока пришли на Дон просить о помощи полуразбитые в междоусобиях племена туркменов. Тата­ринов, поговорив с ними, отослал их в Черкасск к Старому. Атаман Старой вел с ними «посольские» переговоры. И вскоре, пустив своих верблюдов на пастбище вблизи Монастырского городка, туркмены поставили триста кибиток. Переговорив с их начальниками, Татари­нов составил «верблюжий полк». Но, прежде чем это сделать, Старой и Татаринов взяли с военачальников шерть – клятву верности.

Военачальники обязались: «С народами, идущими против Руси, не соединяться, оружием и лошадьми не ссужать их и людей в помощь им не давать».

Все войско в Монастырском и в Черкасске формиро­валось деятельно и быстро.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Босоногим казачатам, которых в такое время не корми и медом, нашлось много дел всяких. Поднимутся с зарей и толкутся в городке до поздних сумерек. Иные казачата и ночью не спят – пасут табуны коней. Иные отцовские ружья начищают, сабли, пистоли. Иные седла чинят, уздечки, смазывают колеса таратаек, конопатят да смолят вертлявые лодчонки, легкие походные струги. Дым всюду коромыслом идет. Все казачата в саже, копоти. А которые постарше из них, те днем и ночью ловят в затонах рыбу для войска.

У казачьих женок свои помощницы – девчатки. Мало ли их в казачьем городке! Всем дело нашлось. И среди девчаток самая бойкая, черноволосая, тонкая, как жердинка, Татьянка – дочь казака Серьги Зарубина. Она мелькает всюду: то воду ведрами на коромысле бегом, не расплескав, несет от Дона, то тащит на плечах шуршащие снопы камышника для топки, то в высокой, плетеной из лозы кошелке несет рыбу – летит стрелою.

– Гей, ты, Татьянка-персиянка! – кричат ей вдогонку озорные казачата. – Рыбеху, кажись, уронила!

Но где там! Зыркнет Татьянка огненными глазами – была и нет! Бедовая помощница у Марьи, женки Зарубина. Рябоватый Ванька Чирий, побочный сын атамана Епифана Радилова, дневал и ночевал в той улице, где стояла землянка Зарубиных.

– Почто торчишь верстой без дела? – бывало спрашивает добродушный казак Зарубин. – Шел бы, детинка долговязая, на берег струги конопатить. Для всех там дел хватает.

А Ванька Чирий стоит, сопит, слова, дьявол, не вы­ронит.

– Тьфу, сатана! – ругался Зарубин. – Вот погоди-ка, погоди, длинноногий! Епишке скажу. Он те портки сдерет, плетью пропечатает живо.

Тогда Ванька Чирий скажет:

– А я Епихи не боюсь! Не пропечатает!

Махнув рукой, казак уйдет, а Ванька Чирий вытаращит глазищи и давай ими снова зыркать по сторонам. Не мелькает ли где Татьянка.

– Гей, Ванька! – закричал, неожиданно выбежав с другой улицы, казачонок Кондрат Кропива. – Персиянка воду черпает из Дону, а ты все тут торчишь. Беги на Дон!

Ванька – туда. А Кондрат стоит да хохочет, вдогонку кричит:

– Ванька Чирий, Ванька Чирий! Держи!

Татьянки не было на Дону. И Ванька вернулся к землянке. Стоит. Посапывает. Поглядывает украдкой. Кондрат глядит на него, посмеивается. И вот, откуда ни возьмись, с другой улицы выбежал быстрый, как птица, Степан, сын Тимофея Рази. За ним бежал желтоватый лицом казачонок Захарка, Парасковьи Белозубовой сын, Степан блеснул юркими глазами:

– Гей, дурень, Ванька! Плетень скоро свалишь. Ты, видно, Татьянку сторожишь? А Татьянка вон уже где: за майданом веревки с мамкой вьет на паруса.

Ванька махнул к майдану. Но Татьянки и там не было. Вернулся Ванька совсем красный, вспотевший, злой. Казачата хохочут. А Татьянка мелькнула и остановилась возле Степана.

Степан сказал Татьянке:

– Как только стемнеется, солнце сбредет за горы – выходи к завалинке. Дело есть важное.

Захарка шепнул ей:

– Ты выходи, выходи. Не бойся!

Но вот из-за угла улицы выскочил Васька Дряга. Высокомерный, выхоленный, богатого казака сын. Высокий, тонкий, хитроватый и подслеповатый.

– Таких парней, как Степан, – сказал он, – пруд пруди.

Степан остановился, присмотрелся и вдруг ударил Ваську кулаком в ухо.

– На тебе подарочек первый, а в другой раз полу­чишь второй. Не люблю я вашего брата, богатого, кровь играет. Ой, как не люблю я, как только бедного человека сопливцы зашибают. Уйди с дороги. Прибью!

В землянке Зарубиных скрипнула дверь. На пороге показалась с подоткнутым подолом полногрудая баба в просторной кофте, с дубиной в руке – Марья Зару­бина.

– Ах вы сатанята! – закричала она неистово. – Молоко на губах не обсохло, а они, ишь что, кружить голову Татьянке. Не рано ли? – и полетела, подскакивая кудахтающей курицей, на казачат. Казачата кинулись врассыпную. Один Ванька Чирий замешкался. Огрела его Марья Зарубина дубиной по башке. Татьянка шмыгнула во двор.

Собрались казачата в пересохшем камышнике за дальним ериком и стали «думу думати».

Степан достал из кармана турецкую трубку, набил ее персидским табаком, выкресал на трут огонек из кремня, задымил. Попыхивая, спросил у Ивана:

– Ну как, баба огрела тебя здорово? Башка трещит?

– Трещит.

– То ведьма баба! – сказал Степан. – В рот пальца не клади – откусит. Она вот так кажинный день, скаженная, лупцует казака Серьгу Зарубина. Вот баба-барабан! Ей бы одной ходить на турка.

– Я ж говорил тебе, башка разбитая, не лезь к Татьянке, – сказал Захар.

Иван сидел молча, обхватив руками голову.

Степан шутя сказал:

– Нам бы надо наскоро сколотить круг, крикнуть кого-нибудь атаманом да приступом взять Марьину землянку.

– Дело! – сказали все. – Перевернем ее землянку…

– А послухайте, – сказал Степан насторожившись. – Кого-то опять колотят.

Прислушались. В камышник донесся глухой детский крик. То Марья Зарубина колотила Татьянку…

К вечеру в камышнике собралось малое «войско» в сто сорок человек. Сколотили малый казачий круг. Крикнули атаманом «войска» Кондрата Кропиву, походным атаманом – Степана Разина, а есаулом – Захарку.

Тут Степан «войску» объявил:

– Как только Марья почнет еще колотить Татьянку да казака Зарубина – немедля двинуться к ее землянке.

Серьга Зарубин в тот день подзагулял и объявился пьяненький перед очами сварливой Марьи.

– Ах ты свиная голова! – кричала Марья. – Ах ты блудливая овца! Опять у Ксеньки Шалфиркиной назюзюкался, опять нализался! – И ударила она казака дубиной по голове. – Иных казаков, – бушевала она, – войско кричит в атта…маны! Иных кричит в есаулы! А он, глядите, люди добрые, ни богу свечка, ни черту кочерга! А твоя Ксенька Шалфиркина – паскуда! Костлявая, трухлявая, и шея у нее что у болотной цапли. В придачу – дура битая, – и снова ударила Серьгу дубиной. – Распроклятое житье! Кабы знала да наперед ведала, не стала б жить с таким вот чудищем! Ах, сатана!

– Не колоти его, маманя, – всхлипывая, молвила Татьянка. – Не колоти!

«Походный атаман» Степан поднял все малое «войско» и пошел на решительный приступ Марьиной землянки.

Казачата перескочили плетни, забежали со двора слева и справа, окружили землянку со всех сторон.

– Гей, люди! Выходите на волю, которые живы. Землянку подожжем!

– А подкладывай-ка, Захарка, да поживее, камыш под угол! Несите огня, давай кресало! – командовал «по­ходный атаман» Степан.

В землянке затихло.

– Которые тут творят смертоубийство, выходи! – кричал Кондрат Кропива.

– Выходи! Выходи! – кричало все малое «войско». – Выходи на суд! На расправу! Тяни-ка Марью на майдан! Тяни ее к Татаринову!

В землянке было тихо.

– Ну, поджигай! Чего глядеть! – сказал Степан. – Чего ждать! Жги все под корень, да и ладно!

Дверь скрипнула. К «войску» вышла Татьянка, вся в слезах.

– Ой… Не дайте умереть папане моему, – сказала она, дрожа от страха.

– А мы ее, Марью-змею, потянем к Татаринову. Он живо разберет.

Зарубина, почуяв недоброе, забилась в угол чулана. Но случилось так, что Михаил Иванович Татаринов сам нагрянул к землянке с тремя казаками. Глянул. Нахмурился.

– Кто бил так немилосердно казака? – спросил он.

Закрыв лицо руками, Татьянка горько плакала.

– Кто же это колотил так нещадно дитя малое?

Серьга сказал:

– Женка моя, злодейка! Паскудная баба, оседлала нас с дочерью да вишь как лупцует.

Казачата стоят возле землянки, поглядывают на Марью, на Татаринова. Потом Степан сказал:

– Марью бы в куль да в воду. А нет – на якоре ее повесить!

Марья стояла уже перед атаманом Татариновым, вся красная, упершись в бока руками:

– Почто ж он, ирод, с Ксенькой Шалфиркиной валандается… Почто ж он, пес… Била я его и всегда буду бить! Никто мне не указ.

– А не клепай-ка! Казачка Шалфиркина – добрая казачка. О том все ведают в Черкасске. За оговор мы бьем плетьми нещадно.

– Фить-ти! Атаман выскочил, нашелся! Вот, на тебе! – И сплюнула на землю.

Серьга сказал:

– Вот бог послал мне ягодку.

Татьянка залилась слезами и побрела на улицу. И всем стало жалко такую терпеливую девчонку. У Ваньки Чирия даже слеза скатилась по щеке.

– Да я ей, – кричала бешеная Марья, – уши до пяток оттяну, а нет, завтра же продам, как курицу, в неволю!

Татаринов выслушал непристойную ругань бабы, позвал Татьянку и спросил:

– Люба ли тебе твоя родная матушка?

Она сказала:

– Нет!

– А батюшка родимый люб?

Она сказала:

– Люб!

– А не пошла бы ты пожить в моей землянке?

– Да хоть сейчас пойду!

– А ты, Серьга, пустил бы ее к нам?

– Помилуй бог, за счастье посчитаю. Будь нам отцом!

– А люба ли тебе жинка твоя?

– Да сгинь она, сатана! Не люба!

Тогда Татаринов сказал:

– Ведите бабу в войсковую избу. Посадите под замок. Сколотим круг и разберемся, порешим, как быть.

Марью повели в войсковую избу.

Татаринов похвалил Степана за то, что его «войско» не допустило лиха в городе.

Через три дня в Черкасске-городе сколотили войско­вой круг. И круг приговорил:

– Бить Марью Зарубину, оговорившую Ксению Шалфиркину. Бить истязательницу дитяти плетьми на майдане жестоко. Быть Марье отныне безмужней и в список о том поставить накрепко. И стоять ей у столба привязан­ной, в позоре, ровно три дня.

И били Марью на майдане по приговору войска. Каялась баба, да было поздно.

Казак Серьга Зарубин женился на другой. А Татьянка стала жить у атамана Татаринова. Варвара была ей милее матери родной.

Похвала атамана Татаринова запала в душу «атамана» Степана Разина. Такой похвалы он, правда, не ожидал и потому почитал ее выше всего. И «войско» хвалило Степана. Татьянку Зарубину казачьи женки стали жалеть и не могли нарадоваться ею. А на Марью Зарубину добрые люди и глядеть не хотели. Все сторонились. И говорили многие, что Марья после того стала приходить по ночам на берег Дона и выла с причитаниями, не находя себе покоя.

Захотелось тогда атаману «войска» малого, Степану Разину, обучить своих сверстников такому делу, чтобы во всем и везде быть верными всему войску, всем казакам и атаману Татаринову.

Пришел он в войсковую избу и говорит Татаринову:

– Нам, атаман, негоже уже ходить по улицам с пустыми руками, без сабель, без воинского дела.

Татаринов смеялся.

– Нам-то пора бы уже, – говорил Степан, – рубить татарина, колоть турка… в походы ходить. Войско у нас готовое.

Атаман сказал старикам, сидевшим на длинных лавках:

– Слыхали? Видали? Подмога к нам пришла!

Старики, пригладив бороды, молча кивнули головами.

Татаринов спросил Степана:

– А велико ли числом ваше войско?

Степан сказал:

– У нас-то всего два атамана: Кондрат Кропива да я, два есаула. Всех казаков – сто сорок! Да только у нас казна пустовата. Нет сабель, нет пороху, нет и свинца. И стругов походных нету.

Татаринов опять глянул на стариков.

– Ну, стало быть, – сказал он, – вам надобно сто со­рок сабель?

– А ежли больше дашь, возьмем и больше – пригодятся.

– А где ж мне сабель взять? – спросил Татаринов.

– Бери где хочешь…

Тут старики засмеялись. А Степан нахмурился, сверкнул глазами, полными огня, сказал:

– Чего же насмехаетесь? Когда вам царь дает в Москве свинец да порох, он так же насмехается?

– Ну вот что, атаман, – сказал Татаринов серьезно, – сто сорок сабель, пожалуй, дам! Но только сабли те у нас татарские, а часть из них – турецкие. Лежат все под часовенкой без дела, ржавые.

– А ружья дашь? Без ружей нам нельзя…

– Ружей, Степан, поди, и нам не хватает. Вот отобьем у турка, нет – у татарина, – и ружья непременно дам.

Степан сиял от радости.

– Ну, порох да свинец, – сказал Татаринов, – ежли покажете нам дело храброе, я тоже дам. Не постою за тем. Вот скоро Каторжный нам привезет посылку от царя. Но может статься, что от царской посылки достанется каждому, когда поделим, хлебного запасу по зерну, свинцу по пульке, а царского сукна – всем по вершку.

– А струги дашь?

– Вот-те и Разин, – сказали старики. – Тимошкин сын! Казак удалый! Далече ль плыть собрались?

– В Царьград! – не долго думая, ответил Степан.

– Ха-ха! В Царьград! Ну и хватил! – сказал Тата­ринов. – Да ведаешь ли ты, детинка, где есть Царьград? Далече, брат-казак, задумал плыть.

– Ха-ха, – смеялся дед. – Тимошкина детинка поплывет к султану Амурату в гости! Да на море твой струг хуртина[55] перекинет.

– А я, дедусенька, – сказал Степан, – не в гости к султану собрался. И не один я, дедусь, пойду в Царьград, а как пойдете все, так и мы пойдем. И пора бы нам, дедуся, ходить в походы вместе с вами.

Старик сказал Татаринову:

– Дай-ка им те четыре стружка, кои ныне волна на берег выкинула. Починят, проконопатят, просмолят. Пус­кай по Дону казачата плавают, смекалку в воинском деле набивают. Когда-нибудь и они пойдут к Царьграду!

– Четыре струга дам! – пообещал Татаринов.

И Степан Разин, словно птенец из гнездышка, выскочил из войсковой избы.

И началось для Степана Разина и для его смелых сверстников то самое золотое детство, которое не забывается.

Атаман Татаринов бывал в Черкасске наездами, но он не позабыл того, что пообещал Степану. Он сдержал свое слово – дал малому «войску» сто сорок татарских сабель, четыре средних, выкинутых на берег реки струга, в придачу подарил малолеткам четыре крымских зурны да два барабана. И сто сорок донцов-птенцов приводили в порядок дареные татарские сабли, разбитые струги, рваные барабаны. Птенцы-удальцы понимали, что не только их отцам, дедам и прадедам на роду было писано биться с врагами насмерть, добывать счастье острой сабелькой, складывать по широким ковыльным степям удалые головы. И, видно, не так далеко было то времечко, когда и им доведется крепко-накрепко пытать свое счастье да землю беречь. Им тоже доведется скакать в Москву станицами, с царями говорить, просить свинец да порох.

И Степану повезло. Старший его братан только что вернулся от запорожцев, куда он ездил спешно с войсковым делом по наказу атамана Алеши Старого, привез он – заглядишься! – в подарок младшему брательнику штаны сукна синего, широкие, как Дон-река, сорочку словно снег белую, с мехами на вороте, шапку-кудлатку да тонкой сапожной работы, по точной мерочке, чеботки. Да еще добрый братан Иванушка не позабыл привезти Степану от запорожцев красной тягучей шерсти длинный кушачок.

Принарядил он Степана на зависть другим казачатам и на великое удивление всем девчатам Черкасского городка.

– Ты, – говорил ему напутственно старший брат, – носи мой подарок только в большие празднички. Не изо­рви подарки, как, бывало, ты рвал любую одежонку в мелкие клочья, глядеть бывало противно на тебя. Не изорви чеботочков, складно скроенных, ишь они какие выдались: остроносые, холявки длинные, узорами писаны, а каблучки почти боярские. Гляди, Степан, доглядывай!

Но где там глядеть, доглядывать?! Не таким Степан родился. Надел все даренное Иваном и сам удивился – снимать не захотелось, праздников он не захотел ждать. Вылетел орлом на улицу, махнул мимо подворья Татариновых, думал, Татьянка глянет, и стрелой-молнией полетел к майдану. А на майдане ребята острили ржавые сабли песком да песчаным камнем.

Прибежал Степан на майдан. У «войска» дело шло жарко, ловко, расторопно. Степан сказал:

– Похвально! Эх, ядерное-то дело шибко пошло у нас, да ядер-то у нас нету… Пороху-то у нас не-ту-у? Братцы! Да как же нам-то быти ноне без пороху да ядер?!

Увидали казачата Степана пригожим, нарядным, обступили, Кондрат Кропива сказал:

– Вот-те и н-на! Ядер? Пороху? А на что нам ядра? Под ядра пушка понадобится. А где мы ее брать будем?

Степан сказал:

– Все будет, все будет у нас, ребятушки… И ядра будут, и пушки будут с ядрами. А порох да свинец отвагой добудем.

Ванька Чирий ходил вокруг Степана, глядел да разглядывал, и больше всего ему понравились высокие каблучки на его сапожонках. Захарка спросил Степана:

– Кто же это тебя, Степанушка, в такую красоту привел?

Степан, не гордясь, ответил:

– Братан мой Иванушка.

– Добрый у тебя братан, – трогая руками рубаху белую, сказал одноглазый казачонок, одетый в рубище. – Теперь ты, поди, Степан, и войско свое покинешь?

– Ты здеся-ка? Эх! Задери тебя козел бородатый. Ты больше всех мне нужен… Слетай-ка пулькой в землянку да живо-наживо принеси мне овечью стрижку-ножницу. Мы будем наше войско стричь… А сабли у нас готовы?

Кондрат Кропива сказал:

– Сабли готовы, очистились, блестят что солнце.

– А струги у нас готовы?

– И струги готовы. До берега тут бежать недалече. Захарка, сбегай-ка на берег да толком узнай, готовы ль паши струги?

Степан сказал:

– Я сам пойду до берега…

И пошел. И пошел. Шаг твердый, широкий, крепкий. А за ним гурьбой повалили оборвыши – черкасские казачата. Бегут и разглядывают Степкины чеботочки, писанные крендельками, узорчиками. Красный кушачок из тягучей шерсти колышется на широких шароварах, а серая шапка-кудлатка то поднимется, то опустится.

Черкасские бабы, встретившись со Степаном, заговорили:

– Эв-ва! Каков Тимошкин сын! Эко принарядился. Стрелой летит. Орлом глядит.

На берегу Дона жарко горели костры. Куда ни глянь – костры. Костры, как будто в походном таборе. Шипит на берегу. Кипит! Дымит. От смолы удушье идет.

Степан спросил первого попавшегося на глаза казачонка:

– Добро ли проконопачены струги?

Казачонок растерянно ответил:

– Струги проконопачены добро.

– А просмолены ли днища у стругов?

– Просмолены струги и днища добро, Степан!

– Гей! Казаки! Степан заявился! Беги сюда.

Обступили Степана Разина, стоят, ждут слова. Он го­ворит:

– А который струг у вас во всем исправный?

– Тот, крайний, – сказал Кондрат.

– А валите его живо на воду. Чего вы рты разинули?

И поволокли казачата крайний тяжелый стружок к воде, едва спихнули… Закачался стружок. Заплясал на воде.

Вскочил Степан в струг первым, велел весла подать. За ним вскочил добрый десяток казачат и, оттолкнувшись от берега, веслами погребли.

На берегу все еще курится, дымится, туманом стелется.

Степан стоит на носу струга, сердце радуется, а быстрые глаза его глядят далеко-далеко вперед. Где тот далекий Царьград?

Струг легко покачивался, резал волну мелкую, вздрагивал при дружном ударе весел.

Кондрат завидно поглядывал на Степана, а думал о своем. Доведется ли ему, Кондрату, бывать когда-нибудь большим атаманом храброго войска?

Весла взлетали крыльями. Били они по волне легко и снова взлетали.

А Степан думал думу: эх, был бы он годками постарше да была бы у него волюшка, метнулся бы он во многие города, во многие страны… Тесновато в Черкасске-городе. И где-то, как сказывали ему, за тридевять земель живет персидский царь. Вот бы туда махнуть!..

Кондрат Кропива как только глянул в струги и рот раскрыл…

– Гей! – крикнул Степан. – А греби-ка веслами по левой стороне. Чего вы позамешкались?! Гребите поживее! Струг весь протек. Адь невдомек вам, струг затопило?! – И обжег глазами Кондрата:

– Проконопатили?! Просмолили?! Ах, сатаны! Черпайте воду шапками!

В струге воды полднища набралось.

Стали казачата черпать воду шапками. Вода не убавлялась. Вода бурлила из всех трещин, клокотала, вливалась в струг. Гребцы уже по колено сидели в воде. Струг на середине Дона. Вот-вот наберется еще воды под верхний край бортов, и струг пойдет ко дну.

С берега заметили, что струг глубоко сидит в воде, стали кричать, надрываться:

– Гребите поживее к берегу! Струг тонет… Гре-е-би-и-те к берегу-у-у!!!

Степан сказал:

– Видно, не вычерпать нам всей воды шапками. Вали-ка, сатаны, в Дон! Хватайтесь за ребрины струга да днищем перевертывайте к небу. Иначе струг загубим.

И как был Степан в чеботках, в шапке-кудлатке, в шароварах широких, так и кинулся в реку. А за ним, не долго думая, кинулись в воду другие, чтоб струг спасать.

Разгребая воду руками, Степан фыркал:

– Проконопатили! Просмолили струги, здорово! Вот выберусь на берег, я всех про-коно-п-пачу!

Старый струг перевернулся днищем кверху. Уцепившись за его покатые борта, казачата стали толкать его к берегу. Но струг шел медленно. Его несло течением Дона все дальше и дальше от берега. Степан кричал береговым:

– А пригоните вы нам поскорее лодочку легкую! Ло-доч-ку-у!

Но не одна, а сразу три легкие лодочки оторвались от берега и устремились наперерез.

– Чепи-ка струг на якорь! – кричал Степан. – Чепи, подтягивай!

Шапка-кудлатка давно слетела со Степановой головы и медленно плыла по Дону. Кто-то подхватил ее шестом, встряхнул в воздухе и опустил в лодочку.

Степан бросил свой красный кушак тому, который стоял на носу лодки.

– Вяжи! Держи! – сердито кричал он.

Привязали кушаком струг и потянули его тремя лодочками к берегу. Дотянули. Вылез Степан из воды – едва на ногах держится. Хмуро глядит. Молчит. В чеботочках полно воды. Штаны не выжмешь. Подумал: «Носи, Степан, подарки Ивана по большим праздникам!»

Снял Степан сорочку с махорушками, снял чеботочки, поглядел зло, нет ли тут кого из чужих, штаны снял. Сел на пенек у костра и стал сушить их. Сушит, а сам ругается.

– Дьяволы! 3 малым едва струг, даренный атаманом, не потопили. Обсохну, сам буду смолить струги, сам буду конопатить.

И поутру просмолил, проконопатил, испытал струги в Дону, а к ночи вернулся в землянку. Отец его спросил:

– Где ж ты, сынку, бывал? Почто у тебя в смоле рубаха белая?

– Струги чинил, – ответил Степан.

– Сберег, стало быть, подарки братана? Все изгрязнил. Пороть бы надобно, да ночь-то на дворе. Укладывайся!

Но едва показалось за черным курганом раннее солнышко, Степан уже был на ногах. В городке, правда, еще многие спали. А Степан с утра искал себе забавы. Братан его да тетка заметили, что Степан скучает без дела, стали выговаривать за вчерашнее. Тимофей говорил:

– Непутевый! Неталанный! Чести отцовской не бережешь, себя не бережешь и одежины, даренной братаном, не бережешь!

Иван говорил:

– Куда пошло? Кому то все тоже? На Дон сбрел, струг в Дону перевернул, штаны поизодрал. Рубаху просмолил. Не будет с тебя, Степка, проку.

– А прок-то не враз приходит, – сказал Степан, перескочив через плетень. Помчался он в гости к табунщикам. Там всегда отводил душу. Табунщики спросили:

– Чего приперся спозарани? Аль тятька драл?

– Тятька не драл. Он не дерет. Тятька у меня добрый! Пришел по делу, – хмуровато ответил Степан, косо поглядывая на пасущихся коней.

– Ну, сказывай! Охота послушать, – сказали табунщики.

Степан переминался с ноги на ногу и был не уверен – говорить ли им о том, за чем пришел, или помолчать?

Сказал:

– Чтобы мне во всем быть ладным да смелым казаком, захотелось мне испытать у вас самого резвого коня!

Табунщики – Абдулка-татарин, Кузьма Подтелок, Сысоев Иван – переглянулись.

– А что нам атаман Татаринов скажет?

– Атаман вам ничего худого не скажет. Он мне сто сорок сабель дал, четыре струга.

– Вот как?!

– Так! Коня-то я у вас не насовсем же беру!

Абдулка сказал:

– Горячий конь есть, но он тебя убьет.

– А не убьет. Я не боюсь горячих коней. Показывай.

Иван Сысоев и Кузьма Подтелок предупредили:

– Ты, Степан, не озоруй конями! Иди-ка ты лучше, детина, прочь! Не лезь в беду, как в Дон полез со стругом!

Но Степана трудно уговорить. Задумал – не отстанет. Твердит одно:

– Дайте мне коня самого резвого.

Абдулка говорит:

– А хорошо, Степка. Я дам тебе такого коня, который никогда не носил еще на спине ездока. О, – говорит Абдулка, – я много скакал, а на такого коня боюсь верхом садиться сам. О Степка, дурная у тебя голова. Не след тебе помирать.

И табунщик Сысоев задумался.

Кузьма сказал:

– Которая волна тебя выбросила на берег? Полная голова дури! Куда ты прешь? Коней разве жалко нам? Дадим! Но тебе, детинка, должно быть ведомо: для наших коней твоей воли и силушки маловато еще. И тебя жалковато.

А он свое:

– Дай мне коня!

– Эй, Абдулка, дай-ка ему коня – Буланчика! Занятно! Испытаем детинку.

Абдулка недоверчиво поглядел на Степана:

– Давай! Давай! Скачи на Буланчике, а я поскачу с тобой рядом на другом коне. Эй, Ванька, – крикнул он Сысоеву, – бери арканом Буланчика!

Сысоев покрутил головой.

– Вот сатана Абдулка, убьет детинку. Сказано татарин, так он и есть татарин! Ему-то что… – бормотал Сысоев. – Коня загубят.

Буланчика поймали волосяным арканом. Буланчик храпел, бился головой о землю. Передними ногами он упирался, Абдулка и Сысоев, вспотевшие, подтягивали аркан, едва удерживая его.

– Ах ты, диявол, – споткнувшись, говорит Абдулка. – Аи, зур-зара, конь?! Куда ты, дурной Степан, поскачешь на нем? Аи, зур-зара, Степка! Худой кунак! Убьет!

Конь ударился головой о землю с такой силой, что едва не перервал аркана. Кузьма сжал губы. Абдулка выругался. Сысоев без особой охоты сказал:

– Изведаем счастье Степкино!

Натянули потуже аркан. Конь едва не задохнулся, упал и затих. Абдулка подошел к коню, надел ему уздечку.

– Иди, Степан, – говорит Абдулка, – садись!

Буланчик стоит, дрожит, ушами острыми водит. Сняв сапожонки, Степан вскочил на спину коня. Вскочил и сразу подобрал уздечку. Буланчик встряхнулся, затанце­вал на месте, рванулся в сторону, как вихрь, и помчался от табуна по зеленому полю к сторожевым курганам. Абдулка вскочил на другого коня. Кричит:

– Степка! Степка! Тяни левый повод… Тяни лева…

Но Степан, которого Буланчик нес по степи, не слышал слов Абдулки. Он не тянул левого повода. Не тянул и правого. Поводья были отпущены. Разгоряченный Буланчик летел и летел. Вот он, высоко вскинув передние ноги, перескочил овражек. Вот перескочил другой. Степан едва не сорвался со спины. Схватился за гриву. Вот он, Буланчик, взлетел на Малый курган. Остановился. Вздыбился. Степан прижался к гриве. Лягнув ногами, Буланчик заржал, хотел скинуть седока, но… седок удержался. Подтянул повод уздечки. Конь стал на задние ноги, высоко задрав голову, и снова рванулся галопом в степь. Абдулка на сером коне скакал справа. Его бритая голова поблескивала на солнце. Абдулка, прижимаясь к коню, зычно кричал:

– Степка! Степка! Тяни левый повод! Тяни лева…

Абдулка боялся, чтобы Буланчик не понес Степана вправо. Справа были глубокие овраги. Разгоряченный конь мог сорваться туда и разбиться насмерть.

Иван и Кузьма стояли, затаив дыхание, почесывали с досады в затылках.

Иван сказал:

– Ить черт те дери! Уговорил! Пришел детинка, заворожил! Дознается Тимошка – не миновать нам лиха.

Кузьма добавил:

– Да это все Абдулка, дурь-сатана, татарин! Не он, мы бы коня не дали. Гляди, гляди! Куда попер его Буланчик!

Буланчик, вытянув шею, мелькал копытами далеко-далеко. На его спине белела Степкина рубаха. Абдулка скакал сзади.

Долго еще носил Степана по степи Буланчик. Весь мыльной пеной покрылся. А Степан знал, что конь в такую минуту становится покорным. Натянул он левый повод. Буланчпк поскакал влево. Натянул правый – поскакал вправо. Прижал ногами мокрые бока – конь побежал резвее. Еще прижал – еще побежал быстрее. И стал он гонять Буланчика от кургана к кургану. Абдулка не догнал Степана. Горячий конь отдал все силы, всю резвость. Добежал до казачьего ерика, не так уж глубокого, и остановился. Степан погладил шею коня. Буланчик мотнул головой. Еще погладил ладонью – конь склонил голову. Тогда Степан шагом проехал по дну ерика, слез с коня на другом берегу, взял под уздцы и повел спокойного Буланчика туда, где стояли табунщики.

– Ить, черт те дери. Коня заворожил! – сказал Иван.

Кузьма добавил:

– Да это все Абдулка. Не он бы, мы бы коня не знали, каков он!

– Гляди, гляди, смирнехонький стал. Объездил Степка! Вот те и н-на! Детинка!

Степан вел коня и радовался.

– Берите своего Буланчика, – сказал он, подойдя к табунщикам ближе. – Обыкновенный конь! Расхвастались! Буланчик!

– Ить, черт те дери, – сказал Иван. – Детина с гордостью!

Кузьма сказал:

– Коня заездил и сам вспотел. Не сознается.

Тут прискакал Абдулка. Глаза выкатил, щелкнул зубами:

– А! Зыр-зар! Хороший конь?

Степан сказал:

– Буланчик ваш – хороший конь. Но ты, Абдулка, подыщи мне назавтра коня погорячее. Завтра я к тебе с зарей приду.

– О! – протянул Абдулка. – Горячее Буланчика нет коней в табунах.

– А ты поищи получше. Найдешь!

Табунщики ласкали Буланчика, похлопывая ладонями по золотистой гриве. Степан тоже приглаживал Буланчика.

– Пойду теперь к войску! – сказал Степан. – Ныне надобно сто сорок казачьих голов постричь! – Табунщики ничего не поняли.

Придя в Черкасск, Степан созвал малое «войско» в камышник, и там одноглазый казачонок снимал им овечьей стрижкой-ножницами волосы. На самой макушке у каждого казачонка он оставлял клок волос – запорожский оселедец!

Все Степанове «войско» было пострижено. И Степан велел раздать сабли, даренные Татариновым.

В Черкасске удивились.

– Кума, а кума, – спрашивала соседка соседку, – твой хлопчик дома?

– Дома, кума! А што?

– Та што у твоего хлопчика на головци торчить, ты бачила?

– Та ни, не бачила!

– А ты сними шапку да подывись. Вси диты у нас в Черкасске попереказылись! Поострыглись, одни остры хвосты торчат на головах!

– И хто ж то им ума такого вставил? – спросила кума.

– Та хто ж? Тимошкин сын! Степан!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В Москве в это время атаман всего войска Донского Иван Каторжный обивал пороги приказов, дожидаясь приема у государя. Позванный наконец к царю, он настойчиво говорил ему о беспрерывных татарских набегах, о всех татарских и турецких обманах и замыслах. Перечислил он царю Михаилу все битвы: на реке Ее, на реке Быстрой, на Донецком острове. Рассказал и о стычках у Пяти караулов, под Астраханью, на речке Кагальник, у Самбека, на Бейсуге и Челбаше. «Многих татар, – сказал он, – мы побили до смерти и переранили. Бились мы еще на Темернике, на всех перелазах и по всему берегу Азовского моря».

Прихватил Иван в Москву для пытки и допроса четырех пленных татар, которые подтвердили Савве Языкову все, о чем говорил он государю. А от себя эти тата­ры сказали на пытке, что «ногайские мурзы со всеми своими улусами перешли недавно на крымскую сторону и будут с крымским ханом воевать русскую землю». «Кейкудан-мурза, – говорили они, – отдавал свою дочь крымскому хану, чтоб тот дозволил им кочевать за Доном по-прежнему, но хан не взял его дочери и велел им кочевать по Кальмиусу от Перекопа и быть готовыми к войне… А Калаш-паше велел хан прислать в жены дочь Давлат. И захватил хан Адил-мурзу, Шаим-мурзу, Салтан-мурзу и Касай-мурзу, которые якобы сказывали, что крымский хан у турецкого султана теперь в непослушании за то, что он, султан, не присылает ему жалованья, шлет выговоры и ставит в вину погибель многих татар в бою с казаками на речке Быстрой. И крымский хан, – сказали они, – сам хочет идти войной на Русь».

Государя все это огорчило, и он стал милостивее к атаману Каторжному,

Иван Каторжный тайно и спешно отписал на Дон Алексею Старому, что после допроса тех татар государь изумился многому и велел отослать их в тюрьму.

Писал еще Иван Каторжный, что в дороге, за Северским Донцом, при Теплом Колодезе, на его станицу в тридцать человек напало татар триста человек. «А на речке Деркули напали на нас двести человек, а за речкой Ойдаром, не доезжая с полдня до речки Явсы, подкараулили сто татар. Станица, – писал Каторжный, – сидела в осаде с утра до вечера, дралась крепко. Побили мы многих и до царя доехали с божьей милостью, а семерых коней у нас убили наповал».

И главное, о чем писал он еще на Дон, касалось просьбы о пожаловании войску Донскому свинца, ядер и пороху. «А я подал государю нашу челобитную, а в ней было сказано, что мы, холопи его, помираем голодною смертью, все наги и босы, и взять нам, окромя его милости, негде… Свинцу, и зелья, и ядер железных пушечных у нас не стало. И ядра у нас на Дону делать некому и не из чего, железа у нас нет, а которые пушечные ядра у нас были, и те все изошли, расстреляли мы их в драках с татарами… А многие орды похваляются приходить ныне на наши го­родки и разорять нашу землю… Писал я государю, что донские казаки выходят з Дону в городы помолитца в монастыри, или к родимцам побывать, а их обдирают кабацкие и таможенные откупщики без воеводского ведома; теснят всякого казака и емлют с любого пошлину не в силу. В Посольском приказе о том и не ведают. И государь повелел – послать нам жалованье, сукна и хлебные запасы, и сухари, и крупы, и толокно, и вино, и зелье, и свинец, и селитру, и серу, и пушечные ядра – перед прежним во всем с прибавкой! Да только за то государь велел мирно и честно принять из Азова турского посла Фому Кантакузина. Давно не бывал у нас на Дону тот хитрый грек: гляди, чтоб он не разнюхал задуманного нами дела… А мне царь велел ехать на Дон встречать того посла с почестями. Со мной приедет на Дон за турским послом Кантакузиным дворянин Степан Чириков… И запомни, Алеша: государь вскоре пошлет на Дон строгую-престрогую грамоту – запрещает ходить под Азов, снова требует от нас мира с азовцами… Слава наша будет в потомстве… Другого дня счастливого у нас не будет…»

Письмо Каторжного обрадовало и вместе с тем озадачило атаманов на Дону: «дела» своего они не приостанавливали, но и приготовлялись встретить турец­кого посла.

Татаринов готовил войско из казаков, прибывавших с городков. Бабы с Ульяной Гнатьевной и Варварой Чершенской во главе сушили мясо и рыбу; мастера всяких дел работали весьма ревностно. Алексей Старой сидет в Черкасске и все писал призывные грамотки в улусы, принимал послов и отряды новых союзников. И где-то тайно, по слякотным сакмам, на перелазах, под самыми стенами грозной крепости рыскала днем и ночью конная ватага славного разведчика Наума Васильева. Она добывала турецко-татарские вести и языков…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Солнце горело над крепостью. Азовское море с утра не переставая кипело и пенилось. Несмотря на сравнительное мелководье, Азовское море бурливо и опасно. Сорвется легкий ветерок, погонит рыжеватую воду, – уже сталкиваются остервенелые волны, бросаются на берега. А если сильные ветры задуют со степей и с гор, Азовское море – кипящий котел!

Каланчевские часовые и башенные янычары вели наблюдение, шагая по верху стен, но не скоро заметили, что на море терпит бедствие турецкая галера. Тридцать четыре весла ее едва справлялись с разъяренными волнами. Часовой, стоявший на высокой крайней каланче, подал сигнал. Турки, которые были внизу, побежали по каменным ступеням на стены, столпились и всматривались, стараясь понять, что происходит на море. А черную галеру швыряло, как ореховую скорлупку, и она исчезла надолго за гребнями волн. Калаш-паша распорядился выслать на помощь четыре быстрые галеры с лучшими гребцами. Турки медленно и со страхом сели в галеры, неохотно вышли в море, спасли турецкого посла Фому Кантакузина и его спутников.

Фома спросил Калаш-пашу:

– Не помышляют ли донские казаки взять Азов?

Калаш-паша, качая головой, ответил:

– Азова казакам не видать как своих ушей; но жить в Азове неспокойно. Терплю от них несчастья и разо­ренья.

– Скажи, какие именно несчастья? – спросил Фома.

Калаш-паша ответил:

– Отдал я в жены хану свою единственную дочь Давлат. Послал Давлат с богатыми дарами в Крым, а ка­заки дерзко захватили ее и увезли с другими пленницами в Черкасск… Что делать мне?..

– Не огорчайся, – шутя сказал Фома, – дай им хороший выкуп – твоя Давлат вернется невредимой, и ты пошлешь ее Джан-бек Гирею. На выкуп только не скупись!

– Ай-яй! – чмокнул раздраженно Калаш-паша. – Я не жалею выкупа, но они, разбойники, просят дорого: тридцать тысяч червонцев!

– По-моему, – сказал Фома, – они не ошиблись. Один твой багдадский пояс, который ты носишь уже тридцать лет, стоит столько. Отдай им пояс и получи Давлат.

Калаш-паша сказал с явным возмущением:

– Можно ли давать донским разбойникам такой дорогой выкуп? Он равен по цене четырем главным башням в Азове!

– Ну, если нельзя отдать за выкуп твой драгоценный багдадский пояс, – хитро сказал Фома, – значит, дочь твоя Давлат стоит дешевле. А если можно отдать за нее твой пояс, – значит, дочь твоя Давлат стоит дороже главных башен…

– Как же мне поступить? – горевал Калаш-паша.

– А ты отдай мне пояс. Я буду в Черкасске и обме­няю на него твою Давлат.

Сокрушаясь в душе и проклиная хитрого грека, старый Калаш-паша снял пояс и передал его Фоме.

Фома велел немедленно послать гонцов в Черкасск с извещением о прибытии в крепость турецкого посла.

В условленное место, на дорогу, для встречи Фомы Кантакузина прибыл в серебряной царской одежде атаман Алексей Старой с двумя казаками. Фома, увидев его издали, заторопился: он первый спросил у Старого, живы ли и здоровы все донские атаманы и казаки. Старой ответил ему неласково:

– Все живы и здоровы. Здоров ли посол? Семь лет не виделись…

– Пока здоров! – осторожно ответил Фома.

– Долгонько тебя не было, – не глядя на него, проговорил Старой. – А по какой причине?

– Хворал, но теперь уже прошло…

– А! То нехорошо – хворать послам в такое время. Война идет в Крыму, война у вас идет и в Персии; нынче послам хворать не можно… Как поживает посол Алей-ага?

– Алей-ага поехал в Польшу, – сказал Фома.

– Клепать на русских? – дерзко спросил Старой. – Клепать вы мастера.

Фома смутился. Атаман продолжал:

– Ты не сердись… Я вот свез Алей-агу в Москву, так мне язык пожгли! Тебя свезу в Москву – без головы, поди, останусь. Да, видно, не повезем тебя в Москву. Приедет из Москвы Степан Чириков, поедешь с ним.

О Каторжном Старой умолчал.

– Давно тебя мы ждем. Семь лет! Вот и Наум Васильев свез тебя в Москву последний раз, а вышел из тюрьмы только недавно… Васильева помнишь аль позабыл?

Фома резко ответил:

– То дело давнее.

– Верно, то дело давнее, да только нами не забыто, – недружелюбно сказал Старой. – Поедем-ка на Дон, Тебя как гостя ждем, давнего и дальнего.

Фома Кантакузин натянул уздечку, спросил:

– Татаринов в Черкасске?

– В Черкасске. А ваш посол Муслы-ага в Стамбуле?

– Муслы-ага поехал в Венгрию.

– Плохой посол: вина не пьет, рыбы не ест, глазами только шарит всюду – привычка у посла дурная.

Фома тут осмелел:

– Смириться надо, у каждого посла – своя привычка.

– Шарить, где ставили мы крепи?

– Ай-яй, атаман Старой, зачем такой сердитый?..

Старой промолчал. К ним подъехали турецкий толмач Асан и еще два грека, и они, оставив на дороге Калаш-пашу, шепнувшего что-то послу, поехали к Черкасску.

Фома Кантакузин, как всегда, ехал в черном длинном платье, в белой турецкой феске, на белом коне. Старой был в царском платье и ехал тоже на белом коне. Сопровождавшие казаки Левка Карпов и Афонька Борода – на вороных конях. Чауш Асан и два грека – на рыжих.

Старой и Фома Кантакузин некоторое время ехали молча. Фома уныло глядел на весело шумевшие донские степи, наводившие на него тягостные воспоминания о том, как казаки чуть было не убили его.

Чауш Асан, греки и казаки также ехали молча.

Потом Фома спросил тревожно:

– Мирно ли теперь живут на Дону? Выполняют ли казаки повеления государя? Нет ли на Дону ослушников?

Старой, не повернув головы, сказал:

– Все исполняем в точности. Бывает разно: иной раз государь хвалит, иной – бранит.

Кони шли шагом. Не доезжая до Монастырского урочища, атаман молча свернул вправо. Вспомнив, что правая дорога, идущая балками, опасна, посол приподнялся в седле и сказал настойчиво:

– Зачем, атаман, свернул? Поедем Монастырским трактом!

– Боишься? Ну что ж, пожалуй, поедем Монастырским. Нам все едино.

Пришлось ехать Монастырским урочищем. И только въехали на горку – впереди Петро Матьяш с запорожским войском.

– Что делает здесь войско? Зачем так много войска? Чьи это люди?

Старой сказал:

– То наши братья запорожцы. Посла встречают.

– Зачем они стали таким большим табором поблизости Азова?

– В Персию собрались, на помощь шаху, – ответил атаман.

Фому передернуло.

– А мы, посол, отговорили их. Зачем им ехать в Персию, зачем идти войной супротив султана, творить недружбу с ним?.. Они собрались в Астрахань, на Волгу, а мы сказали им: вы, братья-запорожцы, не спешите, турецкого посла бы с нами встретили? И вот они, гляди, встречают. Дело?

Увидя конных, Петро Матьяш и запорожцы пошли навстречу послу.

– Гей, хлопци! – крикнул Стороженко. – Здоровеньки був, Алеша Старой! Кого ты, атаман, на Дон везешь?

Старой громко ответил:

– Братья-запорожцы, везу турецкого посла Фому Кантакузина. Он едет к нам от самого султана Амурата в Москву, с делами важными к царю-батюшке. Встречайте посла лаской!

Все запорожцы наклонили головы, не торопясь повернулись спиной и поклонились Дону. Четыре тысячи задов приветствовали турецкого посла… А Петро Матьяпг стоял с пистолетом в руке и нагло глядел прямо в глаза Фоме.

– Хлопци, – сказал он, расхохотавшись. – Кланяйтесь нижче! Який носатый той посланник! Ха-ха-ха!.. Да нам що? Нам – або дома не бути, або волю здобути!.. Хлопци! Туречина приихала на Дон, ратуйте!..

Запорожцы, не поворачиваясь, отодвинулись от дороги.

Фома растерянно дергал уздечку и спрашивал:

– Это у них обычай так встречать послов?

– Это знак особого почета в Запорожском войске, – серьезно сказал Старой.

Сметливый Фома все понял, но сделал вид, что это ему даже понравилось. Петро, преграждая ему путь, Сказал:

– А ты не спеши, Фома, в лис: вси вовки твои будуть! Про тебя, посол, у нас на Вкраини давно писни спивають – погани писни!

Фома пожал плечами. А Петро – был он под хмельком – настойчиво хотел говорить с турецким послом.

– У нас вийско таке тихе, – говорил он, – що и у всим свити билом нигде немае. Горы мои казаки звернуть! И море шапками вычерпають! А ты, Фома, не знаешь, що тиха вода, а греблю рве. Ну, що ж ты мовчишь, як та сорока в гостях?

– Чего он хочет? Кто он такой? – спросил посол, осаживая лошадь.

– Ге-ге! – продолжал Петро. – Лисом чоловик ишов, а дров не бачив! Да я, голова ты турецкая, атаман того самого войска, що тоби так низко кланялось. Гукают мено Петро Матьяш! Я ж бачу, що ты – турский посол, а ни бе ни ме не знаешь! Ну, прощувай! Може, де и побачимся! – Сунул пистоль за пояс, поправил свитку и пошел к войску.

…Подъезжая к Черкасску, Старой и Фома услыхали пальбу из самопалов и гром сторожевой пушки.

– Зачем стреляют?

Старой сам удивился, но ответил:

– Турецкому послу не в новость почести. Тебя и раньше встречали с почетом. И других стран послов встречаем мы с почетом.

Фома облегченно вздохнул.

Приподнявшись в стременах, Старой увидел, что народ со всего Черкасска валит на пристань. С пристани доносились веселые голоса:

Старой догадался, что в расцвеченных бударах, которые стояли у пристани, приплыл Каторжный. Их разгрузили. Окруженный казаками, стариками, детьми и бабами, Каторжный, широкоплечий и высокий, медленно шел на майдан мимо Московских ворот. Позади двигались подводы, груженные свинцом, порохом, селитрой, серой и пушечными ядрами. Стучали подводы с хлебными запасами, крупой, вином и толокном, подводы с сукнами, с мехами дорогими, подводы с царской брагой, пивом; подводы с бочками, наполненными медом. Отдельная подвода под сильной стражей – сабли наголо – с деньгами царскими. Были подводы с книгами церковными. А позади на трех подводах везли колокола. Начищенные колокола сверкали, словно золото. Как воробьи, вокруг колоколов сидели попы московские, посланные царем на Дон для службы церковной.

Фома Кантакузин дернул узду, остановил коня.

– У вас сегодня праздник?

Старой сказал:

– Старинная пословица гласит: встречают с полными ведрами – к добру, с подводой полной – к счастью. Тебе, посол, не будет худа! – А сам дал знак: убрать с дороги подводы.

Подводы с рухлядью живо свернули за часовню. Дойдя до майдана, Иван Каторжный сел на коня и подъехал к послу. Подъехал и Степан Чириков, московский дворянин, приехавший встречать Фому, чтоб довезти его в Москву «бесстрашно». Чириков был в цветном кафтане, в шапке собольей. Усы седые и бороду седую щиплет.

Все поздоровались. Фома хвалил султана. Иван хвалил царя за щедрость и за ласку. А Степка Чириков – тот хвалил и царя, и султана.

– Негоже тут стоять, – сказал Старой. – Народ бредет сюда валом.

Посла, толмача его и греков проводили во двор, чтоб отдохнули после дороги. Приставили большую стражу. Степке Чирикову дали другой двор, а атаманы пошли совещаться в землянку Старого.

Мигала свечка.

– Ну, братцы, что будем делать? – первым сказал Старой.

– Как будем брать Азов? – усаживаясь за стол, спросил Татаринов. – Какой хитростью?.. Откладывать теперь не можно. С земли возьмем – бить станут с моря… Я ж придумал как. Возьму!.. Пора ли войску объявлять в кругу?.. Отпишем ли, Старой, о том великом деле царю? И отпускать ли нам в Москву турецкого посла? Отпустим – промысел уйдет!

– Не легкая задача! – нахмурясь, сказал Иван. – Царь на Москве к добру склонял: выдал нам всего в три раза более противу прежнего… Но мы с царем теперь не посчитаемся. Земля Руси и Дон дороже нам…

– Терпеть обиды и разорение от турок мы не бу­дем, – сказал решительно Старой. – Время пришло вершить судьбу.

– Тихо! – сказал Татаринов. – Подслушают! – Он говорил шепотом.

Ульяна не спала: она пекла лепешки и ставила вино на стол. Тревога залегла в душе ее, тревога видна была в глазах и на лице.

В углу на сундуке спал Якунька, укрытый зипуном.

Свеча в землянке горела-плакала всю ночь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Фома Кантакузин захотел утром объявить атаманам и всему войску Донскому милостивое слово своего повелителя. Фома намерен был возложить торжественно на атамана четыре златотканых халата.

Атаманы снова совещались в Алешиной землянке.

Татаринов сказал:

– А поглядеть бы, какую милость мы заслужили от султана…

Каторжный прервал его:

– Поди, Старой, и объяви Фоме, что мы согласны слушать его речи от имени султана Амурата. Поглядим, какие он доставил нам подарки. И по какой такой причине он их доставил нам, – вину, что ль, свою загладить?

– Дело! – сказал Старой. – Пойду. Войско держать бы нам готовым.

Татаринов поправил саблю.

– Войско пойдет за мною, – заверил он и, надев шапку, вышел.

На главной площади Черкасска накрыли столы белыми скатертями. Разостлали багдадские, персидские, текинские, турецкие ковры. Сто сорок два стола поставили рядком – так велели атаманы. В середине, на большом столе, лежал вепрь зажаренный – вверх торчали клыки. Рядом – дичь на подносах, икра, сазаны, стерляди, сомы, севрюга, мелочь всякая. Кадка большая с вином. Четыре кади с медом.

В корзинах, сплетенных из молодой лозы и старого камышника, лежали мягкие коврижки, сухари. В круглых деревянных блюдах – сушеное мясо и горох. В мисках и тарелках разлит был сладкий взвар из диких груш.

Длинные лавки у столов были накрыты повстинками и коврами.

Иван Каторжный ходил строгий и задумчивый.

– Ну, приглашай посла! – сказал он казаку.

Фома Кантакузин пришел и сел за одним из главных столов. Два толмача, черноволосый Асан и бритый турок, стали за ним. Иван Дмитриевич Каторжный сел за другим концом стола – напротив грека. За ним стали два есаула в голубых кафтанах: Порошин Федор и Останьченок Василий. По правую руку донского атамана сел Михаил Татаринов, по левую – Старой. Справа и слева от них расселись бывалые рубаки, атаманы и казаки, известные всему войску и в других землях.

К турецкому послу подъехали еще нарядные люди из его свиты, в чалмах и фесках, задержавшиеся накануне в Азове. Они сели к столу возле турецкого посла, который повелительно кивнул им головой.

Вдоль главной улицы поставили еще столы без скатертей – для простых людей. К посольскому и атаманскому столу подавали яства Ульяна Гнатьевна и красавица Варвара Чершенская; расторопные раскрасневшиеся молодые бабы подавали рядовым казакам. Возле бочек с вином с черпаками и кружками стояли беглые дьяки и подьячие. Их дело было – подносить вино и не обделять гостей и казаков, раздать всем поровну. Царскую чашу первым поднял и выпил, тряхнув серьгой, Иван Каторжный. Прежде чем выпить, он произнес стоя:

– Да здравствует наш царь, великий государь, во каменной Москве, а мы все, казаки и атаманы, – на Дону!

Все крикнули:

– Пьем за атаманов на Дону! Пускай царю сгадается, икнется.

Налили в чашу царскую и Фоме. Расправив черное платье, он поднял чашу, сказав:

– Пью за здоровье султана султанов и царя царей, великого Амурата Четвертого!.. (Толмач Асан переводил, казаки слушали.) Всяк волен или не волен служить ему, султану, своей саблей, но в великом нашем царстве любому казаку все станут кланяться, почитать любого и называть богатырем! – Асан переводил.

– Здорово! Слыхали, казаки? – вырвалось у Татаринова.

– А помолчи. Стерпи! – тихо сказал Старой.

– Попьем, послушаем, – шепнул Татаринову Каторжный. – Ну, казаки и гости, – крикнул он, – пейте веселее!

– Дело! – сказал Старой.

– Вы, люди славного Дона! – возвысив голос, сказал Асан, переводя слова Фомы. – Отважные бойцы! Вам будет слава у нас во всех турецких городах!

– Ну, слава богу! Кхе-кхе! – сказал и закашлялся Тимофей Разя.

– Куда ж он гнет? – спросил есаул Порошин, нагнувшись к Татаринову.

– А помолчи, Федька! – отмахнулся Татаринов.

– Вам слава будет вечная в Стамбуле…

– Царьграде, – поправил Осип Петров.

– Вам слава будет вечная в Царьграде, – послушно сказал Асан.

– А на Дону? – спросил Михайло Черкашенин, плеснув вино на землю.

Посол сказал через Асана:

– Вас станут называть наши люди храбрыми. Вы никого не боитесь, хотя иногда вас и бьют.

От этих наглых слов всех передернуло.

– Что ж тут выходит? – опять не сдержался Татаринов. – Купить султан нас хочет?

Посол Фома невозмутимо выпил, поднялся.

– Султан султанов пожаловал храброго атамана Наума Васильева султанским платьем. – Фома кивнул своим людям, и те торопливо сунули в его руки сверток.

Посол медленно развернул его.

За столом все затихли в ожидании. Посол держал в руках турецкий халат, шитый золотом, и турецкий пояс, на пряжке которого сияли два зеленых глаза.

– Эко богатство! Клад! – поднявшись, с завистью сказали некоторые казаки.

– За что ж он жалует Наума? – пронесся говор.

– Чтобы помнил Москву! – сказали казаки. – Да где ж Наум?

Наума не было. Он добывал вести под Азовом.

– Ваш атаман Наум Васильев не пожелал бы иметь такой подарок?

– Как же! Он давно его ждет! – сказали за него.

– Куда пошел ваш атаман Наум Васильев? – вкрадчиво спросил Асан.

Татаринов ответил:

– Замешкался Наум, к вечеру прибудет.

– А где замешкался?..

– Да дело ли тебе? Коней погнал и не вернулся с та­бора.

– Хорош подарок! Червонцев сорок стоит? – спросил Тимофей Разя. – Ежели не меньше – берем…

– Червонцев, может, сто!

– Берем! Берем!

– А награждают, детки мои, – сказал дед Черкашенин, – за то, что Наум сидел в тюрьме по их доносу. Будь я на месте Наума – не взял бы этого платья!

– Подарками Фома потешил! – сказал Тимофей Разя.

Где-то сзади, на широкой улице, во всю глотку заорал человек, видно, крепко пьяный:

Да ходят соколи, да в небо соколи…

Вьются соколи, ой, высоко ли!..

– Гей-гей! Стой!

Иван Каторжный поднялся и грозно сказал:

– А кто там пьяный? Поди сюда!

– Да це ж я, голова всего Запорижского вийска, Петро Матьяш! – слезая с коня, сказал Матьяш, размахивая пистолетом. – Вы що ж, галушку вашей бабушке в ноздрю, атамана забыли? Чи хиба я туточки лишний? А може, я хочу зараз сидеть рядом с послами турецкими або с самим султаном? Га!.. Не нравится атаманам Матьяш.

– Эй, казаки! Дьяки! Подьячие! – крикнул Каторжный. – Посадите Петра Матьяша рядом с турецким послом. Налейте ему браги! Двенадцать жбанчиков поставьте в ряд!

– А ты не сказывся? – сказал Матьяш. – С турком не сяду я. Я ось де сяду! Поближче к атаманам да казакам. – И сел напротив деда Черкашенина. – Ты, дид, не зиркай так на мене. Я трохи выпив. А що тут такэ було до мене?

Дед тихо сказал, что атаману Науму Васильеву Фома привез от самого султана золотое платье.

– Э-ге! – крикнул Матьяш и подскочил. – Это? – и показал пистолем. – И дорогонькое то платье?

Фома испуганно присел.

– А покажить мини! Яке воно таке султаньске платье? Ни разу ще не бачив!

– Да ты бы посидел молча, – сказал Татаринов и взял у Матьяша пистоль. – Не рушь нам дела.

– Хлопци, вы не шуткуйте! Вы покажите мени платье султаньске!

– А вон то платье! Погляди!

Халат – нарядный, дорогой – держал Фома в руках, показывая всем.

– Ге! Казаки! Воно щось в очи мои стрыбае! Якесь воно гадюче. Гидке турецке платье, – и, отвернувшись, сплюнул. – Дайте мени горилки чарку.

Выпив две чарки вина, Матьяш затих. И Фома Кантакузин, глянув на него, немного успокоился.

Чауш Асан достал еще один подарок, завернутый в персидский шелк.

– А это дорогое платье, – проговорил чауш ласковым голосом, – султан султанов жалует атаману всего войска Донского Ивану Каторжному.

Татаринов шепнул Старому:

– То, видно, за Галату!

– Да нет, за речку Быструю…

Фома, взяв у чауша, поднял и развернул блестевший золотом халат. На поясе – два красных глаза.

Фома сказал:

– Возьми, атаман, султанское платье в подарок!

– Как войско скажет, – сказал, вставая, Каторжный. – Я сам не волен брать подарки от султана. И от царя – не волен.

Фома положил платье на руку и, чтобы соблазнить, зажал его целиком в кулак.

Матьяш вскрикнул:

– Ото ж чертяка! Чаровство!

Фома разжал ладонь. Волшебное платье медленно зашевелилось, как живое, и расправилось.

– Бери, Иван! – закричали со всех столов. – Бери!

– Знатное платье! – шептали бабы.

– Бери, Иван! – пробормотал Матьяш. – А будешь ли носить?

Иван Каторжный окинул всех орлиным взглядом, взял султанское платье и молча сел. Все снова стали пить, шуметь и чарками греметь.

Фома достал третий наряд, столь же драгоценный, приподнял, скатал его в шарик и незаметно передал Асану.

– Это султанское платье получит тот, кто много послужил послам турецким, – сказал Фома Кантакузин. – Отдай его, Асан, атаману Алексею Старому.

Толмач Асан засмеялся, вытащил из кармана своих штанов платье с синими блестками и поднес Старому,

– Да он же волшебник! – неистово кричали казаки.

И бабы вторили со страхом:

– Турчин – волшебник!

– Он же колдун! – сказал Тимофей Разя. И все притихли. Даже Матьяш раскрыл глаза.

По приговору войска Старой взял платье. И снова стали пить, шуметь и чарками греметь.

– А это платье, – сказал Фома, – султан султанов дарит наиотчаяннейшему, наихрабрейшему и наибыстрейшему атаману Михаилу Татаринову, совершившему большие подвиги…

– А то ему за хана крымского! – сказали, смеясь, казаки. – Он еще не раз побудет в Крыму. Ладно, Татаринов, бери!

Татаринов покосился и небрежно взял турецкий халат, тонкий как золотая паутина. Фома дал ему пояс, на нем два черных глаза. Казаки пили и весело шумели. Но дед Черкашенин, качая головой, сказал:

– Перепились, не дай господь! Беды бы не было.

Фома стал прохаживаться возле столов, пить с казаками, льстить атаманам. Чауши похлопывали дьяков по плечу.

В пьяной сутолоке казаки не заметили, как турецкий посол услал куда-то трех человек из свиты. Но бабы увидели это и, подозревая нечистое дело, шепнули Каторжному. Тот кивнул головой, но остался спокойно на месте.

Фома пил с казаками и весело смеялся… И когда все сидевшие за столом крепко перепились, Фома достал наборный пояс азовского начальника Калаш-паши, сверкавший алмазами, и объявил:

– Это – особый вам подарок: выкуп за пленницу Давлат.

Петро Матьяш, хотя и был пьян, быстро поднял голову:

– Що? Выкуп? Кого выкупляете? И що той пояс стое?

– О! этот пояс очень дорогой! – блеснув зубами, сказал толмач Асан. – Любые четыре башни, что в крепости, можно купить за этот пояс!

– Хо-хо! Донцы! Четыре башни? Да мы возьмем уси ваши башни задарма! Купец!..

Фома, будто не слышав слов Матьяша, говорил:

– Отдайте пленницу Давлат в обмен за пояс. Цена хорошая.

Все подняли отяжелевшие от вина головы:

– Дешевка, казаки! Не любо нам!.. Продать ее за Волгу! В Кизилбашии два пояса дадут!

– Иван, – сказал Петро Матьяш с мольбою. – Наум не дав мени азовской девки. А я ж ее приметил. Отдай мени ее! На що тоби той пояс? Да я такий тоби достану пояс, що звезды перед им потухнуть. Отдай, Иван! Неначе мене сабля ожене!

– Го-го-го! – гоготали казаки. – Фома! Ты дешево даешь! Иван, отдай ту бабу Матьяшу, чтоб лиха не было!

Но атаман сказал, поднявшись грузно:

– Я бабы не отдам! Так и скажи, Фома, своему Капаш-паше.

– Ой, любо! Любо!.. – кричали казаки.

Тише всех сидел в углу забытый всеми московский гость, посланник Чириков. Он на Дону был впервые. Казачья вольница его страшила и забавляла.

Степан Чириков пил мало. Ему хотелось пить, но служба царская не позволяла, он не забывался: «Буйство пойдет, – думал он, – я доверенный государя, знай отве­чай».

А турецкий посол уже допытывался у пьяных, что делается на Дону, старался проникнуть в казачьи думы, прикидывался братом, хвалил царя и жаловался на вспыльчивого визиря, у которого он будто в нужде и в подчинении. Ульяне Гнатьевне (ему она очень понрави­лась) он подарил ожерелье из монет, угощал диковинными сластями… Потом откровенно стал уговаривать казаков идти в Турцию к султану на службу.

– Всем будет в Царьграде и в других турецких городах слава вечная, – льстиво соблазнял он. – И жалованье вам пойдет большое, а атаманам награды. Идите с Дона в Стамбул, под руку Амурата!

– Не сманивай! – ответил ему за всех Старой. – Султану нас любить не за что… В чужих землях нам жить непригоже. Славу за деньги не покупают. Ласка султанская нам не по душе, а хитрость его в глаза лезет. Азовцы причинили нам зло великое! Наших людей в рабов обращают, мучают. Забыть не можем! Терпеть позор не хотим. На море как ходили раньше, так будем ходить и впредь: без моря жить нельзя нам!

Вдруг послышался конский топот. Атаман Каторжный насторожился. Татаринов вскочил. Взоры всех устремились к Прибылянским воротам. Оттуда неслась поднявшаяся пыль. Показался всадник. Взмыленный белый конь, прижав уши, высоко вскидывал копыта. По синему кафтану сразу узнали всадника – то был Наум Васильев. Он подлетел к столу, едва сдержав коня, и спрыгнул. Каторжный пытливо поглядел ему в глаза, переменился в лице и дернул себя за ус. А Наум молчал. Конь его фыркнул, копытами ударил. Трое всадников вслед за Наумом спрыгнули с коней и направились к Татаринову.

Размахивая плетками, они о чем-то горячо ему докладывали. Татаринов украдкой поглядел на Фому, хмурясь, сказал что-то, – и трое казаков, вскочив на коней, помчались обратно.

Каторжный обратился к пировавшим:

– Попили, казаки?

– Попили, атаман.

– И ладно! Хватит… Теперь – дело!

Все сразу отрезвели.

Тимофей Разя и старик Черкашенин звали Наума:

– Иди! Бери-ка золоченое платье! Султан тебе прислал!

– А кто привез его? Не Фома ли? – спросил, темнея, Васильев.

– Султан султанов… – начал было Фома.

– А брешешь ты! – отрезал Наум. – А ну, подайте-ка платье – погляжу!

Асан протянул Науму султанский подарок.

– Ах ты холоп султанский! – вскипел Наум, обращаясь к послу. – Я тебя давно ждал. Из-за тебя, собака, я три года просидел! Да казаков со мной сколько сидело! Аль не знаешь, иуда!..

Фома дрожал от страха.

Кругом казаки, возбужденные Наумом, шумели:

– Не берем подарков вражьих!

– Душа дороже золота! Да пускай он, басурманин, попомнит, куда привез турские платья…

– А станет еще султан разорять нашу землю, – сказал Тимофей Разя, – и голову ему снимем, в корень Стамбул разорим!

– Любо! Любо!.. Убить Фому! – раздались голоса.

Молчавший дотоле московский дворянин вскочил, закричал:

– Не дело! Опала будет царская на вас! Царь повелел мирно везти посла в Москву…

– А мы Фому не пустим! – кричали казаки.

– А вот отпустите! – старался перекричать всех Степан Чириков.

– А вот и не отпустим! – сказали ему и атаманы. – А коль сказали все, то так и будет!

– Царь всех казнит! Злодеи! Послов не сметь задерживать! Мне велено Фому доставить в целости.

– Поедешь, царский холоп, в Москву, а Фома останется.

Московский дворянин кричал еще и спорил, но Каторжный положил конец спору.

– Взять турского посла! – приказал он твердо. – Он лазутчик на Дону! Мы давно то сметили!

А Наум пояснил:

– Лазутчик, предатель! Уже две грамотки успел Фома послать азовскому паше. Еще, сучий сын, послал трех человек с Черкасска и прошлой ночью послал другие отписки: все, знать, наши тайны…

– А вы мне покажите те грамотки! – крикнул Чириков.

– Придет пора – покажем. И не тебе, холоп, – царю!

Посла и чаушей связали и посадили под стражу. А дворянину Степану Чирикову атаманы приказали идти к себе на двор.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Четыре атамана, закончив распоряжения и вконец усталые, улеглись спать на полу землянки.

На столе лежали исписанные бумаги, стояла чернильница, перехваченная ремнем за горлышко. Свеча мигала. Ульяна не раз подходила к свече, сбивала нагар, поправляла огонь и, озираясь, вновь уходила за печку.

Ульяне в ту ночь не спалось. Тревога за атамана, за своего Якуньку не давала заснуть. Туманные мысли и воспоминания плелись в голове всю ночь… Ульяна видела себя девочкой на берегу Волги, в Нижнем Новгороде. К пристани подплывали купеческие суда. С кораблей сходили нарядные горделивые купцы – степенные «гости»; бояре в высоких шапках, в широких дорогих шубах; дворяне, простые мужики. А потом она – в Москве, в наспех повязанном платке, куда-то спешит, вокруг нее толпятся купцы и бояре. Следом за нею идут казаки, а рядом – Алеша Старой… И вышел к ним навстречу царь, сам первый поклонился. А за царем вышла вся в черном костлявая старуха – неприветная, злая. Руки дрожат, пальцы теребят одежду… И вдруг все куда-то провалилось. Красные языки пламени ворвались в окна хором и стали пожирать дворцовые стены…

Утренние лучи солнца пробивались в землянку. Свеча на сковородце продолжала гореть, черный фитилек упал набок и потонул в еще не остывшем воске. Атаманы спали… Ульяна услышала далекий конский топот и забеспокоилась: топот приближался. Затрещали самопалы. С крайней сторожевой башни гулко ударила пушка… С ближней протоки послышался крик:

– Татары!

Ульяна разбудила Старого и других атаманов, подняла тревогу. Но то были не татары. И грянул не пушечный выстрел: то был взрыв порохового погреба за часовенкой.

Казаки окружили землянку. Толпа была взбудоражена, настроена зло.

– Ой, лихо! – сказала Ульяна. – Не выходите, атаманы! Побьют еще вас…

Впереди толпы, в синем кафтане, стоял, размахивая пистолем, высокий курчавый казак без шапки. Он грозился выстрелить в окошко землянки.

Толпа кричала:

– Лазутчик Ванька Поленов, стерва, поджег погреб с порохом!..

– Он с послом турским сносился, нас предает…

– Атаманы спят да турские платья в подарок принимают. Дон проспите. Измена!

Предводителем буянивших казаков был Тимофей Разя. У его ног на земле лежал связанный яицкий есаул Иван Поленов.

На шум вышел атаман Каторжный, без шапки. Остановился перед Тимошкой, строго поглядел на яицкого есаула, лежавшего в пыли.

– Гей! Вольница! Чего шумишь? Аль бунт заумыслили? Не в урочный час, казаки!..

– Иван, – сказал Тимошка, – чуй! Поленов сжег нам порох.

– Я слышал взрыв…

– Почто с послами торг ведете?

– Ну, молви дальше! Больно горяч ты, Тимоша…

– С царем кончайте дружбу! Кончай с султаном!..

– Не в лад сказал. Мели еще!

– Богатство делите не поровну!

– То я слышал тоже.

– То все слышали. Измена вышла, атаман!

– Которая, где?

– Поленов выдал туркам дело наше. С послом писал он грамотки, посылали татарам крымским и ногаям.

– А ну, войди в землянку. Потолкуем…

Толпа стихла, а Тимофей Разя вошел в землянку.

Толпа между тем все нарастала. Вокруг есаула Поленова сжалось кольцо раздраженных, злых людей.

В это время по главной азовской дороге дробно застучали копыта коней. Толпа притихла, прислушиваясь. Поленов тоже приподнял голову.

– Лежи, стервец! – приказал Иван Разин, сын Тимофея, оставшийся сторожить Поленова.

Есаул опустил голову. Иван Разин поставил ногу на его плечо.

К землянке уже подъезжало с полсотни казаков в походном снаряжении.

Федор Порошин легко соскочил с буланого коня и спросил:

– Чего столпились?

– Расправа будет, – ответил Иван Разин. – Измена вышла.

– Эй, ты! Опять продал казачью честь?! – спросил Порошин, узнав в связанном есауле Поленова, и со всего размаху стегнул его по лицу плетью. Струйка крови потекла по бороде Поленова.

– Шкура! Не быстро тебя мы раскусили. Кому ты только не служил, собака, – татарину и турку, боярину и ляху, царю и нам! Лазутчик подлый!.. Эй, казаки! – повернулся к толпе Порошин. – Волоките к землянке турчина-лазутчика и посольского толмача-грека.

Доложили атаманам, что из-под Кагальника приехали казаки с Федором Порошиным и привезли лазутчиков.

– Пускай пождет! – велели атаманы. – С Тимошкой покончим дело; выйдем вскоре. Турка и грека держите накрепко. Измена тут немалая!..

– Вот! – сплюнув, сказал Порошин. – Турча да грек были посланы Фомой по нашим крепям. Все дело б сгинуло, да доглядели казаки дозорные.

Турка, привязанного к конскому хвосту, отвязали и кинули на землю возле Поленова. Туда же кинули и грека.

– А ты, – сказал Иван Разин, ухмыляясь – припечатай-ка им позорное тавро. Пока будет суд да расправа, они кой о чем пусть поразмыслят.

Федька Порошин изловчился, взметнул свою тяжелую плеть, и она со свистом опустилась на щеку турка, а потом – на грека.

– Клейменые! И ладно будет, – сказал, отвернувшись, есаул Левка Карпов.

Поленов приоткрыл глаза, посмотрел на Федора Порошина.

– Ты, – сказал он, – на плетку мастак, а по уму – дурак… Бери толмача Асана. Асан всему заводчик.

Как будто зажег толпу этими словами Поленов. Выхватив сабли, некоторые казаки побежали к посольской землянке, где стояли на постое турецкий посол и его толмач Асан.

– Бери его! Руби!

– Бери Фому!.. Хватай Асана!..

Толпа волновалась. Но вскоре атаманы позвали для допроса лазутчиков и Поленова.

Привезли из-под Кагальника убитых турками пятнад­цать лучших казаков. Они лежали на татарских арбах, прикрытые травой. Привез их атаман Иван Косой. Никому не говоря ни слова, он снял шапку, пригнулся и хотел было войти в землянку, но Старой, выйдя к нему навстречу, предупредил:

– Пожди, Иван. Послушаем лазутчиков, потом и до тебя дойдет черед. Дело пошло немалое. Измена вскрылась! А ниточка далеко протянулась. Не осерчай…

Иван Косой не торопясь надел шапку и отошел в сторону. Бугристое, рябое лицо его было сумрачно.

Карпов спросил:

– Татары побили аль турки?

– А не един ли черт! – ответил Косой, закуривая.

– Теперь молчать недолго будем. Сколько убитых привезли?

– Двух есаулов из Раздорского, тринадцать казаков, Да на земле осталось, поди, с полста!

Казаки молча подошли к татарским арбам и стали разгребать траву.

В первой арбе лежали есаулы. Их головы были совсем отделены – срезаны саблей. Одна лежала, как ком земли, запыленная, волосатая, бородатая. Уши и нос были срезаны. На лбу зияли три сабельные раны. Глаза выколоты.

– Чья голова? – спросили казаки испуганно. – Признать нельзя.

Иван Косой, однако, признал:

– Татаринова Максима! Обезобразили…

– Ой, казаки! Брательник Мишкин! Ой, лихо! Татаринову какое горе!.. Ему неведомо?

– Еще неведомо, – сказал Косой. – Всем горе. Таких терять – одна беда!

Арбу облепили со всех сторон… Но тут всех отвлек шум от Прибылянских ворот. Ехали конные казаки с верхних городков. Впереди – сотник в красном кафтане. Казаки покачивались в седлах, пели песни. Толпа присмотрелась. Подъехал сотник и, не слезая с коня, хрипло крикнул:

– Гей, вы! Шарпалыцики! Почто вы тут заварили со своими атаманами кашу? Без нас порешили Азов брать?

Ему ничего не ответили. Он повысил голос:

– Почто тут атаман ваш, Старой, послал нам грамотки? Позабыл, видно, что мы ж, государевы холопи, посылали уже казаков в Смоленск, и под Азов, и на море. За атаманов, за чужую крепость помирать не будем!

– Э, горлопан! Помолчи! – крикнул тогда Иван Ко­сой. – Ты – шкура! Я знаю тебя. Твой брат был храбрым есаулом, а ты…

– Ге! Брат? – рассмеялся сотник. – Да, може, мой брат кум тестю царскому. Може, я сам родня царю!

– Брешешь, собачий сын! А еще сотник!

Сотник продолжал:

– А то ваша брехня! Попомни: головы свои мы зазря не станем складывать под каменюками крепостными.

– Слезай с коня! – резко крикнул ему молодой Иван Разин. – Поговорим ужо!

Сотник, не слезая, продолжал:

– Атаманы торговлю заведут, казну свою богатить станут, – нам прибыли не будет!.. Так ли я сказал, казаки? – повернулся сотник к своей команде.

– Истинно! Поехали назад!

– Поехали! – заорал здоровенный рябоватый казак в потрепанном зипуне. – За тем ли мы сюда спешили? Пора пришла все разом выговорить атаманам.

– Ну, выговаривай! – крикнул Иван Разин. – Буя­нить попусту не след.

– А не тебе бы нам указывать! – зло гаркнул казак. – Ты сам голытьба, а почто руку атаманов держишь! Пожил бы в верхних городках и сам бы то же говорил. Батьке твоему, Тимошке, доподлинно известно, каково у нас житье-бытье.

– Известно! Не сладкий мед жить в верхних город­ках. Сам знаю, – сказал Тимошкин сын. – А бунтовать – не то время выбрали. Тут дело изменой запахло. Порох пожгли лазутчики.

– Порох пожгли! – усмехнулся казак, глянув на сотника. – Добро, у вас порох есть. А у нас и пороху нету, и жрать нечего. А землянки атаманские от добра замор­ского ломятся!

– Верно! – поддержал казака детина без шапки, с огромными босыми ногами вдетыми в дорогие посеребренные стремена. – Атаманы у вас пообжирели, поразбогатели внизу реки, что бояре московские! Пора бы нам поменять старшину в низовьях.

– Надобно выбирать ныне атаманов из верхних городков – из голытьбы! Дело!

– А складно говорит казак! – заметил стоявший рядом высокий старик, опираясь на палку.

– Еще бы! – продолжал рябой казак высказывать свое недовольство. – Понадобилась, видно, сила большая – и мы атаманам надобны. Вот завсегда так. Где неустойка – нас призывают. А где делят добро богатое – нас забывают!

– Эх! Дурья голова! – горячо произнес Иван Разин. – Я сам бы сказал не менее твоего… Ссору нам, низовым и верховым казакам, затевать не след. Пень-голова! Внимай совету. Езжай подобру-поздорову, да не бунтуй!

Казак разобиделся. Заорал крепче прежнего. Бил со злости лошаденку плеткой, ударил пятками по ее худым бокам.

Сотник сказал:

– Да он же прав! Побить бы всю низовую старшину да добрый бы порядок на Дону учинить немедля!

Иван Косой подошел тогда к сотнику и сдернул его с коня.

– Стой, сатана! А ну к арбе! Поди за мною!

Сотник, слетев с седла, стал упираться. Но Иван насильно повел его за собой. Возле арбы Иван Косой остановился и показал:

– Гляди! Твой брательник?

Увидя срезанную саблей голову своего брата, отваж­ного есаула Панкрата Бобырева, сотник весь затрясся…

– То голова Панкрата! А где же побили их?.. Эх, турки проклятые!

– Хлопцы! – приказал Косой. – Хватай-ка сотника! Он всему зачинщик!

Казаки из толпы кинулись было к конным, но те сами стали слезать с коней и окружили арбу, где лежали убитые турками казаки…

Вскоре на азовском тракте появился новый гонец – конный казак на гнедой кобыленке. Казак был без шапки и без сапог, в распахнутом кафтане, с запыленной рыжеи бороденкой. Подъехал и, еле отдышавшись, спросил:

– Где атаманы? Лихо! Крымский хан Джан-бек Гирей показнил государева посла… Где ж атаманы? Сказы­вайте!.. Там с крепости людей наших побивают пушками, а вы прохлаждаетесь. Всех побитых казаков везут на Монастырское.

– Неужто так? – спросили казаки.

– Все истинно! Везут их каюками и бударами на Яр.

– Ай, заварилось же недоброе! – сказал Иван Косой. – Иди в землянку!

Казак вошел в землянку, а в толпе горячо рассуждали о том, что следовало бы за все злодейства и измены проучить крымского хана, азовского пашу да турецкого посла.

– А не побить ли нам, казаки, до смерти турского посла, злодея Фому?.. Братцы! Побьем мы его со всеми его людьми – и делу конец! Побьем посла за поношение наших людей в чужих землях!.. И будет ли в том, братцы, измена наша государю?

– Не будет измены! Побьем посла!..

Пока атаманы в землянке допытывались подлинных вестей, распутывали паутину измены на Дону, казачата изловили в камышнике, за дальней протокой, гололобого татарина, у которого под бараньим кожухом нашли «прельстительные и известительные грамотки». Казачата пасли коней, а татарин, скрываясь, полз по болоту.

Казачата гурьбой поволокли к землянке татарина. Впереди всех шел черный казачонок с крутым лбом и быстрыми птичьими глазами. Брови его были нахмурены, губы сжаты. Казачонок шел торопливо, размашисто ша­гая босыми ногами. Он нес кривую татарскую саблю – трофей, забранный у татарина. Казачонку было не больше двенадцати лет. Холщовая рубаха в заплатках и дырах…

– Гляди, казаки! Стенька татарина волокет. Не новое ль дело будет? – сказал есаул Карпов.

Иван Разин, увидя меньшого брата, спросил:

– Не коней ли наших татары отбили?

Стенька остановился. Молчит.

– Ты почто ж молчишь, глазами водишь? С делом пришел?

– С татарином! – сказал Стенька.

– Поведай дело. Татарина я вижу.

– Поведать надо атаману, а не тебе: татарин с грамотками.

Татарина приволокли за ноги. Стали его разглядывать.

– Э-э! – воскликнул Иван Косой. – Да то ж Урмаметка! Почто ж ты, собака, переметнулся?

Татарин с трудом выплюнул ком травы, забитый ему в рот. Стал оправдываться, быстро щелкая языком.

– Брешет Урмаметка, – сказал Карпов. – Он гово­рит, что добывал тайные вести для нашего войска. В той болотной протоке добывал вести, что ль? Там заказано всем ходить, ползти али ехать конем.

– Верно! – сказали казаки. – Не в ту протоку попал Урмаметка! Ты, Стенька, пожди, пока атаманы управятся с делом да выйдут к тебе…

Стенька сверкнул недовольно глазами и, не дожидаясь, пошел к дверям землянки.

– А сказано тебе, пожди! – сказал Порошин. – Ну и пожди! Чего рвешься?

Но Стенька, сдвинув брови, упрямо толкнул рукой подпираемую изнутри дверь. Дверь не подалась. Стенька нахмурился, постоял, бросил на землю саблю и с силой надавил на дверь плечом. Дверь открылась.

– Яке чертыня! Поперед батька в пекло лизе! – ска­зал запорожец, накручивая оселедец. – А все мовчит. Ха!..

Стенька достал из кармана штанов грамотку, развер­нул и решительно вошел в землянку. Вскоре он вышел оттуда. Его жадно обступили ожидавшие казаки.

– Гей! Казаки, есаулы! – крикнул Стенька недетским, сильным голосом. – Бейте в набатные колокола на башнях! Звоните в колокола на часовне! Валите все на майдан!.. Атаманы приказали сбить наскоро круг. Вскоре выйдут и начнут чинить суд и расправу над всеми изменниками и лазутчиками… Да немедля ведите на майдан турского посла Фому и толмача его Асана!

Сказав это, Стенька вихрем побежал от землянки к ча­совенке.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Черкасский большой колокол гудел тревожно. Ему вторили колокола на сторожевых башнях. Казаки бросились к майдану. Купцы, опасаясь грабежа и разбоя, бе­жали к пристани, где стояли их торговые суда с товарами. Молодые казаки садились на коней и мчались к табунам за камыши, к протокам, в степь. На земляной стене Черкасска удвоилось число сторожевых казаков с самопалами.

Колокола гудели…

На майдане уже стоял длинный стол, покрытый персидским ковром. Рядом с большим стоял малый стол, на нем лежали в свежей зеленой траве головы Максима Татаринова с торчавшей во рту стрелой и Панкрата Бобырева.

Возле столов валялись связанные арканами закоренелый предатель Иван Поленов; сотник Семен Бобырев в запыленном красном кафтане; лазутчик Урмаметка; турчин и схваченный есаулом Порошиным грек, задержанный под Кагальником. Возле них стояли, тоже связанные, турецкий посол Фома Кантакузин и его чауш Асан.

Когда колокола замолкли, послышался звонкий голос Стеньки:

– Идут!

Собравшиеся на майдане сняли шапки. Стенька протиснулся к столу.

На площади появился Иван Каторжный. Глаза его горели злым огнем. Поправив саблю, он приблизился к столу и окинул взглядом всех стоявших и две отрубленные головы, возле которых горели свечи. Взглянул на посла и толмача Асана. Подошел Алексей Старой, заметно поседевший. На посла он даже не взглянул.

Печальный стоял у стола Михаил Татаринов. Раскосые глаза его всматривались в голову брата, срезанную татарской саблей. Два его старших брата убиты в стыч­ках с турками. Он сдвинул мохнатые брови, сросшиеся на переносье. Крутой лоб и бритая голова его лоснились на солнце. Почерневшие скулы нервно подергивались.

Рядом с Татариновым остановился Наум Васильев. Высокий седой атаман пытливо разглядывал взволнованную, притихшую сейчас толпу.

К ним пододвинулись Тимофей Разя, Иван Косой, Федор Порошин.

Из войсковой землянки вынесли казацкие регалии: белый бунчук, пернач и «бобылев хвост».

Есаулы поклонились всем и положили на землю свои жезлы и шапки. Потом надели шапки и с жезлами в руках стали по местам.

Каторжный взял атаманскую булаву в левую руку. Кланяясь на все четыре стороны, он спрашивал:

– А любо ли вам, казаки и атаманы, чинить ныне суд и расправу над изменниками донской земли?

– Любо! Любо! – отвечали все в один голос.

– А есть ли тут на кругу атаманы и казаки с берегов Донца, Хопра, Медведицы?

– Есть на кругу такие! И с других речек казаки и атаманы есть: с Быстрой реки, и с Терека, и с дальних рек – от Волги и Яика!

– Любо! – сказал атаман. – Приведите на круг московского дворянина Степана Чирикова и посадите его за этот стол.

Привели московского дворянина Степана Чирикова и посадили на скамью за столом.

Возле Чирикова стал с саблей наголо Иван, сын Разина. За малым столом сидел дьяк Нечаев Григорий с чернильницей наготове.

Каторжный обратился к кругу:

– Доблестные воины! Мы, атаманы и казаки великого Дона, с великой скорбью и печалью сведали несчастье, постигшее Донское войско. Пролита невинная братская кровь под Кагальником… Турские люди искони надругаются над нашей верой, над нашим народом. Три тысячи полоненных казнят в Азове, а нет – продадут за море. Там наши с вами братья, сестры, отцы, матери. Продадут их на каторгу в турскую и другие земли… Иван Косой поведает нам о том… Говори!

Иван Косой поклонился всем и начал:

– Дело мое, казаки и атаманы, короткое. Удалые головы Максима Татаринова и Панкрата Бобырева – перед вашими очами. Полсотни убиенных казаков лежат в Монастырском. И нам бы надобно всем постоять накрепко, насмерть против поганых бусурманов!..

– Что скажет войско? – спросил атаман.

– Постоять все готовы! И помереть за Русь, за Дон готовы до единого!

Иван Косой добавил:

– А сотник Бобырев другое мыслит. Он сказывал: «На камень не пойдем! Смерть принимать не будем! Атаманы ваши дурное заумыслили!..»

Раздался чей-то гневный голос:

– Рубите саблей голову! Иным неповадно будет святое дело рушить!

– А запиши-ка, дьяк, такое, – сказал Каторжный. – «Сеньке Бобыреву срубить голову за измену всему войску Донскому и кинуть его голову в Дон!..»

Сотника Бобырева тут же подняли с земли, поставили на ноги, сняли аркан.

Но тут казачья голытьба подступила к атаману.

– Не след казнить Сеньку Бобырева! – закричали многие. – Его брат отдал свою голову за наше верное дело. Семен еще не раз себя в бою покажет!

Иван Каторжный грозно приказал:

– Рубите голову изменнику!

Но казаки столпились вкруг него и еще грознее крик­нули:

– Того не будет! Весь круг кричит – не будет! Не станем казнить Сеньку Бобырева. В походе испытаем!

– А я велю казнить. И ежели на то согласия не дадите, передам насеку другому, – гневно заявил Каторжный и положил насеку на стол. – Изменника не станем терпеть на Дону!

Казаки зашумели еще громче. Атаман стоял на своем.

Тогда заговорил Тимофей Разя:

– Аль позабыл ты, атаман, что круг – хозяин на Дону? Вспомни, к примеру, дело Якушки Лащенкова. Во время атаманства Смаги Чершенского казак Якушка забрал животы брата своего и хотел сбежать в Азов. Казаки приговорили Якушку повесить. А Смага кричал – не вешать Якушку до приезда брата его. Но казаки отказали в том атаману и велели ему Якушку повесить тотчас. И Смага не стал противиться…

Круг опять зашумел.

И старики со всех сторон кричали:

– Бери-ка, Иван, насеку атаманскую! Атаманствуй по согласию. А Сеньке Бобыреву мы жизнь даруем!

Взял атаман Каторжный со стола насеку и не стал больше противиться воле казачьей.

– Быть по сему! – поклонившись, сказал он.

Приступили к суду над Чириковым.

Татаринов спросил:

– А не хотел ли ты, московский дворянин Степан Чириков, тайно бежать с Дона?

На это Чириков ответил:

– Я есть царский холоп и останусь при сем кровавом деле до конца. За измену и на Москве казнят, а за неправды, какие могут быть с послами, казнят и оговорщиков.

Татаринов тогда обратился к Фоме:

– А не хотел бы посол молвить свое слово к войску?

Фома, не торопясь, сказал:

– Турецкий султан Амурат за измену не милует, но нашей измены перед вами и не бывало, и нет.

Татаринов тогда еще спросил:

– А не передавал ли посол свою известительную и изменническую грамоту турчину и греку?

Фома, улыбнувшись, сказал, поглядывая на толмача Асана:

– Грамоты такой и в мыслях не было. Турчина и грека из своей свиты никуда я не посылал.

– И в Тамань не посылал? – сердито спросил Наум Васильев.

– Не посылал, – нагло отрицал Фома.

– А в Керчь? – спросил Татаринов.

– И в Керчь не посылал.

Но казаки все уже зашумели и закричали в ярости:

– А брешет турский посол! Иуда! Грамоты он посылал! Лазутчиков его словили ночью наши казаки.

Старой спросил тогда Тимофея Разю:

– А правда ли, что ты, Тимошка, словил яицкого есаула и тот тебе во всем винился?

– Правда! – сказал Тимофей. – Ванька Поленов со­знался, что он потайно сносился с турским послом. Он сказывал послу о наших замыслах про взятье крепости. Турчина и грека Поленов сам вывел на Дон, посадил ночью в лодку и оттолкнул лазутчиков от берега… А грамоты писал те не сам Фома, а чауш!

– Слыхали, казаки? – спросил всех Каторжный. – Слыхали, атаманы?

– Слыхали!.. Измена!..

Тогда Татаринов спросил:

– А не пожелает ли теперь московский дворянин, посла заступник, сказать свое дворянское, кривое слово?

Степан Чириков медленно заговорил:

– Поленову нет веры у царя. Он может оболгать любого. Спасая шкуру, такого наговорит, что сам диавол ужаснется!

– А не пожелает ли теперь турский посол молвить свое слово? – спросил Старой.

Фома Кантакузин, глядя куда-то в сторону, молвил:

– Ивана Поленова я не знал и никогда подле себя не видал.

– Врешь! – крикнул тогда Поленов, силясь поднять голову. – Врешь! Мне ныне один конец, не прошу пощады: весь грешен перед вами! А правду ведать вы должны. Коли солгу – жгите на костре! А коли не солгу вам, казаки, срубите голову: от сабли вашей мне помирать уж пора. Послушайте же, добрые молодцы, донские атаманы, казаки! Каюсь и принимаю смерть от вас как должную казнь за сотворенное…

– Послухайте, казаки! Послухайте, атаманы! – закричали на майдане и двинулись ближе к столу.

– Послухаем, – сказал, нахмуря брови, атаман. – Поставьте на ноги Поленова да развяжите.

Поленов рассказал, что он, затаив злобу против казаков, открыл Асану тайны: о войске, о замыслах против Азова, о складах пороха.

– А пригодилось ли – не знаю! Погреб поджег, а грамоты, которые писал Асан в Азов, в Тамань и в Керчь, составили при мне. Турчина да грека сопроводил в третью ночь к лодке, стоявшей у пристани. Сам оттолкнул ту лодку. Весь грех лежит на мне! А на «могиле» Татаринова тайно ж выкопал яму и вложил в нее деньги, которые дал мне Фома Кантакузин.

Федор Порошин метнулся от стола, а за ним Стенька с казачатами. Вернулись они с мешочком, наполненным турецкими и царскими монетами.

– Ну что, солгал? – с горькой улыбкой спросил По­ленов.

– Не солгал! – закричали казаки.

Фома побледнел, растерянно забегал глазами.

– Он лжет! – сказал посол. – И ложь его намеренна!

Вмешался Степан Чириков. Со страха поддержал посла:

– Солгал Поленов! То деньги, видно, давние. Мешок погнил!

Спросили тогда пойманных турка и грека. Они сказали:

– Поленов не солгал!

– Не рубите голову Поленову, – сказал атаман Татаринов. – Он искупил вину перед войском и богом.

Но войско возмущенно требовало:

– Рубите! Изменнику смерть!

И не дожидаясь приказа войскового атамана, вышли три казака и срубили голову бывшему есаулу Поленову. Так окончил наконец свою бесславную жизнь этот изменник и предатель.

Московский дворянин стал просить, чтобы его немедля, как царского посла, отпустили в Москву. Но Каторжный заявил:

– Теперь тебя не отпустим. Поздно просить ты стал. Досиживай до главного… А зачитай-ка, Григорий, грамоту Фомы.

Нечаев, заикаясь, читал:

– «…Посылаю грека с грамотами. Выведав умышленья казаков и расспрося о том яицкого есаула, помня, что донские воры вскоре полезут брать Азов. Заумыслили подкопы, готовят войско, сооружают стенобитные орудия. Казаки подбивают на то и мурз. Пороховую и свинцовую казну пожаловал московский царь в довольном количестве. Запасами хлеба казаки прокормятся все лето. Царскую казну доставил на Дон в бударах войсковой атаман Иван Каторжный… Немедля посылайте людей в Крым, в Тамань – ведите всех людей на выручку к Азову…»

– Писал ли такую грамоту, толмач Асан? – спросил Каторжный.

– Нет! Не писал.

– А ведомо ли тебе, Асан, – вскипев, спросил Татаринов, – что наших людей немало уже побили под Азовом? И не посылал ли Фома с такой же грамотой еще кого?

– Не посылал!.. Теперь вы из-под Азова возите убитых казаков каюками, а станете возить их бударами!..

Степан Чириков добивался узнать:

– Подлинные ли те грамоты? Как они попали в руки казаков?

Чирикову показали грамоты – он их признал подлин­ными. Ему показали такую же грамоту, взятую у татарина, которого изловил с товарищами казачонок Стенька. И в той грамоте было ясно сказано, что Азову казаки го­товят. Атаманы насмешливо поглядели на турецкого посла… Пойманный с поличным, тот сознался, что грека и турка он действительно посылал в Азов.

– Снять головы! – потребовали казаки. – Фоме рубите первому!

Атаман Каторжный поднял булаву и сказал:

– Срубим! Да только пускай нам поведает казак, бежавший с Крыма, что там делается.

– Любо! Пускай поведает! Послушаем!..

Казак, в распахнутом синем кафтане, босой и без шапки, бойко выступил:

– Почто мне долго говорить? Бежал! Едва не уморил кобылу… Крымский хан показнил государева посланника, а он ни в чем плохом замечен ими не был…

Наум Васильев вынул саблю, подскочил к Фоме.

– Лазутчику султана смерть! – воскликнул Васильев. – Это тебе, иуда, за мое сидение в Москве. Бери, Фома, мою награду!..

Посол широко раскрыл глаза, но не успел он закрыть их, взметнулась острая сабля Васильева. Голова Фомы скатилась. Васильев оттолкнул ее ногой.

– Мне ныне уж терять нечего, донские атаманы, – сказал он и срубил голову толмачу Асану.

– Голову Фомы вздеть на копье да отослать султану! – потребовало войско.

– Шуму будет и без того много, – сказал, успокоившись, Наум Васильев, – кинем в Дон!

Войско одобрительно кричало:

– Любо! Любо!

И стали избивать на майдане всех изменников. Потом сложили убитых в кули, связали накрепко, поволокли к Дону. Чтоб всем быть в ответе за содеянное перед царем, решено было: Ивану Каторжному нести первому куль с Фомой к Дону; куль с Асаном нести Старому.

Двенадцать кулей понесли к Дону и бросили в воду с высокой кручи. Грамоты турецкого султана к царю за­брали у Фомы и тайно сунули под камышовую стреху землянки Старого. Багдадский пояс Калаш-паши атаманы взяли для продажи в Астрахани. И, чтоб не сотворилось какого-нибудь волшебства, чтоб замолить свои грехи, казаки пошли к часовенке и отслужили молебен за упокой души убиенных…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На другой день донские казаки похоронили с почестями в Монастырском урочище головы Максима Татаринова и Панкрата Бобырева, а также все тела казаков, убитых турками. Военный лагерь окропили святой водой, под голубцами[56] оплакали храбрые головушки; поминки устроили, вина попили. Михаил Татаринов поднялся над могилой брата.

– Помните вы мое слово, казаки! – сказал он. – Медлить теперь весьма опасно. Бояться нам, окромя бога и его угодников, некого! Все равно государь наложит на нас опалу великую за казнь турского посла. Пощады ждать от царя не будем и просить ее не станем. Султан гневен на нас и хочет сбить казаков с Дона, прогнать в чужие земли. В грамотах Фомы так и сказано: «Терпеть не можно казаков-разбойников! Сгони их, государь, за Яик-реку». А сам султан, как нам доподлинно известно, завяз в войне с персидским шахом. Не скоро выберется!.. Крымский хан в большой обиде: султан не шлет ему помощи. А где ж ему прислать? Войну ведет. Хан буйствует и ходит без султанского указа под Валуйки и на Воронеж. Три тысячи татар пошло на наши украины для промысла и грабежа. Азовские турки поход готовят тоже. Так нам ли дожидаться их прихода? А ежли пойдут им на выручку с Тамани, с Терека, с Керчи и с Крыма – нам быть побитыми… В Стамбуле моровая язва. В Галате бунты. Голод у них великий. И нам бы, казаки, одним крепким ударом взять крепость. Тогда предотвратим нашествие татар и турок на наши украины и государство Русское… Перво-наперво надобно поджечь под крепостью все травы и камыши по рекам, чтобы подмога конная к бусурманам не подошла. Медлить нельзя! Помните, казаки: с жалобой в Москву на атамана Каторжного от султана уже поспешил грек Мануйло Петров. Он требует казни Ивану.

– А как же начинать? Подкопы-то не готовы.

– А не будем дожидаться бусурманского прихода. Веди нас, Мишка, под Азов – всех без разбору!

– Веди, Татаринов! Веди, не мешкая! Иначе нам терять головушки свои без счету… Царь нам не указ!..

И затрубили казаки в татарский рог. Загремели барабаны. Заржали кони в таборах, зацокали по дорогам… Над войском поплыли знамена, конские хвосты на пиках, татарские санджаки. А небольшие конные ватаги, как при­казал Татаринов, метнулись на дороги, которые вели к Кагальнику. Скакали конные к Бейсуге, за Донец и к кургану «Мертвая голова». Густая пыль поднялась над дорогами.

Татаринов взошел на курган, левее Монастырского, осмотреть войско.

К нему подошел немолодой уже казак Иван Арадов, который три недели вел земляной подкоп под верхний городок Азова – Ташкан.

– Взорвется ли стена? – спросил Татаринов.

Иван Арадов, сведущий в проломном деле, отвечал:

– Стена взорвется. Пороху положено вдосталь. Земли мы вынесли из-под нее за Бабий Яр столько, что Донец засыпать можно.

– А когда взорвется стена Ташкана, пролезем ли в Азов?

– Пролезем, атаман! Я стены рвал в чужих землях, и не такие.

– Ну, гляди! Ташкан взорвешь – награда от меня. А не взорвешь – на бочку с порохом посадим да подожжем.

– Ин ладно. Не подведу! – сказал Иван Арадов. – Твое бы войско не подвело. Доглядывай за Матьяшем. Он с неохотой в дело идет.

– Гей! Казаки! – обернулся Татаринов. – Позовите-ка Петра Матьяша!

Матьяш прискакал к кургану на коне – пистоль за поясом.

– Яки будут указы запорожцам?

– Проломится стена под городом, – сказал Татари­нов, – полезете в пролом на приступ!

– Ге, хлопец, то ты мини дав такэ дило, що мое вийско Запорижске и не здуже!..

– Ну, гуляй! – крикнул Татаринов. – Вали до войска. А ежели не пойдешь в пролом – Панько Стороженко доставит мне твою голову на пике.

Матьяш сердито посмотрел на Татаринова, крутнулся и помчался к своему войсковому табору.

Иван Арадов глядел вслед и качал головой:

– Подведет Петро Матьяш… Смотри, атаман!

– Не подведет! – сказал уверенно Татаринов.

К кургану на резвых конях прискакали Иван Каторжный, Алексей Старой, Наум Васильев, предводитель туркменского верблюжьего полка Гайша, туркмен-богатырь Сергень-Мергень, Федор Порошин и Тимофей Разя. За ними примчались на взмыленных конях Тимофей да Корнилий Яковлевы, Осип Петров, Иван Разин и атаман Иван Косой.

– Ну, дело! – приветствовал их Татаринов. – Все к месту сбились. Да вот не видно Черкашенина. Его бы сметка пригодилась.

– Дед прихворнул, – сказал Старой, – а дед нам нужен.

В это время и дед, не усидев в своей землянке, прискакал на коне к кургану.

– Эге, детки мои! – сказал старик. – Не ровен час, войну начали? Ветер подул с Маныча.

– То переменится, – сказали атаманы. – Откуда б нам начать войну?

– С Ташкана начинать!

– Так порешил и я, – сказал Татаринов. – С Ташкана будем начинать.

– Верблюжий полк попридержи за балкой, которая ведет к проходу в крепость.

– Так порешил и я, – сказал Татаринов.

– А в струги посадил казаков? – спросил старик.

– Не сажал еще.

– Посади немедля!

– Драбины брать? – спросил Татаринов.

– Бери. Драбины надобны, – ответил старик. – А главного еще не сделал, Мишка, – проговорил он загадочно.

– А что ж будет главное?

– Траву пожечь вокруг Азова надобно. Нам без этого победы не добыть.

– Послал я жечь траву по всем речкам и сакмам, на три стороны. Ватаги малые кинулись уже на крымские дороги, на Кагальницкий тракт, к Кубани.

– А мне тут, стало быть, и делать нечего, – шутя сказал старик. – Все ты придумал, Миша, дельно… А вот еще скажи: запасы пороха у нас в достатке?

– В достатке, дед! – ответил Каторжный. – Казну пороховую не всю подорвал Поленов. Мы утаили порох от лазутчиков под Монастырским и в Раздорах.

– Свинец в достатке?

– В достатке и свинец.

– Ну, дело!.. И начинайте с молитвой смело!..

Татарская зурна и рог заныли в поле жалобно. Загрохотали барабаны. Все пешее войско садилось уже в струги, которые покачивались на зыбкой волне. Весла поднялись кверху. Конное войско собралось на берегу Дона. Издали казалось: острые пики вонзаются в небо.

Татаринов, сойдя с кургана, сел на вороного коня. Два есаула поднесли ему медный шлем, который он надел на бритую голову. Два турецких пистоля с выгнутыми черными рукоятками сунул в пояс.

– Загорятся степи – тогда стругам трогаться! – приказал Татаринов. – Взорвется стена под Ташканом – всем лезть на приступ!.. И помоги нам бог в сем деле праведном!.. Тебе, Иван, – обернулся он к Каторжному, – быть на Кагальнике с войском поутру и не давать татарам и черкесам с Терека, туркам с Тамани пройти в Азов на помощь.

– Будь так, как сказано! – ответил Каторжный. – Каким ты войском жалуешь?

– Даю тебе тысячу казаков. Пять сотен белых шапок, шесть сотен черных шапок. Всех, значит, более тысячи.

– Гайше какое войско дашь в подмогу? – спросил Старой.

– Гайше, кроме туркменов, прибавим казаков – две сотни серых шапок.

Гайша сказал, оскалив зубы:

– Карашо! О, много! Карашо!

– Жди на Бейсуге час свой. Дам знать. Иди, Гайша!

– Какое войско дашь мне? – спросил Тимофей Разя.

– Две сотни казаков. Зайдешь, Тимоша, с правой руки от берега. Да догляди татар как следует.

– Сын Иван куда пойдет?

– Ивана бери с собой: сподручней будет.

– Какое войско дашь Косому Ивану да атаману Осипу Петрову?

– Косому дам, – сказал Татаринов, – я с тысячу казаков. Не мало ли?

Косой ответил:

– Мне хватит тысячи. Я справлюсь.

– Петрову Осипу, – атаман задержал на нем пристальный взгляд, – я дам две тысячи. С Ташкана будешь начинать. А с Махина пойдет Тимоха Яковлев да млад­ший брат его Корнилий.

– А мне куда велишь? – спросил старик Черкашенин. – Аль позабыл?

– Я не забыл. Пойдешь с Алешей Старым к пристани. Вам я даю легких стругов тысячу… Хватит?

– Хватит, атаман! – засмеялся старик.

– Теперь идите к войску!

Туркменские кибитки шумно двинулись в указанное место за верблюжьим полком Гайши.

Науму Васильеву Татаринов напомнил:

– По-прежнему хватай татарских языков. Добытые вести доноси немедля. Ты – глаза ясные войска!.. Ну, гей-гуляй! А мне, – объявил Татаринов, – быть с есаулом Порошиным где понадобится!

Татаринов хотел было отъехать от кургана, но вдали показался быстро скачущий всадник.

– А не беда ли где? – приложил он ладонь ко лбу.

Каурый конь, прижимая уши, перескакивал рвы и канавы. А за конем неслась татарская арба, запряженная двумя лошадьми. Баба нахлестывала коней длинной хворостиной.

– Да то Ульяна Гнатьевна, – сказал Порошин, присмотревшись. – Чего бы ей здесь?

– А на вороном коне, верхом? – спросил Татаринов.

– На вороном не опознал. Кафтан на всаднике бешметом кроенный, малиновый, папаха серая.

Пока гадали, вороной конь едва не проскочил за курган. Остановился. Всадник ветром спрыгнул с седла – и прямо к атаману.

– Вот привиденье! Господи! – воскликнул Татари­нов и отступил. – Голубка сизокрылая! Варвара!

– Гей, казаки! Не утерпела баба перед боем! – смея­лись атаманы.

Каурый конь обнюхал вороного.

– Эх, Миша, Миша! – в слезах и с жалобой проговорила Варвара Чершенская. – Уехал, даже не попрощался. Я ждала, ждала…

– Да ты и впрямь казак, Варвара!.. Скажи, почто прискакала? – спросил Татаринов и слез с коня.

– Дай отойдем-ка в сторону. На людях стыд берет.

– Ты, Миша, – заговорил дед, – дай-ка Варваре с тысячу казаков. Она не подведет… Эх, раскрасавица! Сердце у бабы, что сабля, – вострее перед походами. Бывало, и моя жена-покойница следом бежит да плачет…

Михаил с Варварой отошли в сторону,

– Дело стоит, – сказал Татаринов. – Ты что задумала?

– Приехала попрощаться, Миша.

– Ты не слезой меня благословляй. Прощай!

– Постой!.. Целуй при всех!

Конь вороной и конь каурый нетерпеливо били копытами.

– Ну что ж, – сказал Татаринов, снимая шлем, – прощай, моя голубка. Добуду Азов – Дон и тебя прославлю. Прощайте, курганы седые! Прощайте, птицы легкие! Прощайте, степи буйные! Прощайте, травы! Прощай, моя Варварушка! – Татаринов обнял Варвару и жарко при всех расцеловал.

Варвара дала ему кисет, расшитый мелким бисером, заплакала. Стоит в папахе серой и глаз не сводит с Мишки. Потом взяла уздечку и поцеловала. Стремя взяла – поцеловала.

– Не сгинь, мой сокол быстрый! – произнесла Варвара тихо. – Не пропади, моя головушка. Ах, Миша! Бывало, проедешь ты на коне, в голубом кафтане, сафьянцы красные, – хорош казак, скажу. Проедешь на другом коне – буланом, сафьянцы белые, кафтан с отливкой синей, – и опять скажу: хорош казак! Проедешь на гнедом коне, шапка серая, кафтан, как свет луны, горит, а ты в плечах широкий, сильный, – опять скажу: отважный ты казак! И нет тебе подобных…

Все не шутя сказали:

– Ну, поцелуй же бабу пожарче, да ехать надобно. Зурна уже затихла, и барабаны за курганом смолкли.

Татаринов поцеловал еще раз Варвару и сказал:

– Езжай в Черкасск. Когда понадобишься мне – позову…

Подъехала арба. В ней сидели Ульяна Гнатьевна, Якунька. Старой прощался тихо, поодаль от всех.

– Прощайте все! – сказали атаманы.

Арба поехала в Черкасск. Варварин конь поплелся за арбой тихим шагом.

Многие бабы прощались тогда с казаками и шли по всем дорогам к городу Черкасску. Они шли молча и вытирали слезы. По тем же дорогам в татарских арбах везли войску сушеное мясо, рыбу соленую в бочках и сухари в мешках. Сушеную рыбу и мясо казаки грузили на струги. У каждого казака пороху было засыпано в пороховницу под горлышко, свинцу в дробницах накатано доверху.

Четыре фальконета казаки повезли к главному подкопу ночью.

Курган под Монастырским опустел.

Татаринов поехал с Порошиным к пристани, чтоб оттуда плыть по Дону. Коня атаманского погрузили в струг.

Татаринов сказал:

– А главное в нашем деле, казаки и атаманы, – нечаянное нападенье! Обложим устье Дона, дороги все перекроем к крепости, степи пожжем. Но ведомо должно быть: янычары – храбрейшая турецкая пехота. Их топчии[57] и крепостные орудия причинят нам урон немалый…

– А надежное ли дело будет у нас с подкопом Арадова? – спросил сидевший рядом дед Черкашенин.

– Надежное, – задумчиво ответил Татаринов. – Войско уже ушло. Мы ж, братцы, поплывем. Весла – на воду!

И струги тронулись вниз по течению реки. Старик Черкашенин тихо пел:

Вода тихо всплескивалась в Дону, голубела и легко несла вдаль переполненные походными людьми струги. Просторы необозримо раздвигались по обе стороны реки, и небесная синь поднималась над ними. Широк и прекрасен мир в этих диких степных краях!.. Птица ли закружится в вышине, похлопывая крыльями, зверь ли пробежит по узкой змеистой тропинке, казак ли поскачет на коне, поднимая дорожную пыль, или дорожный цветок приподнимет нежную головку – все это так близко сердцу, так дорого.

Но что произойдет там, под высокими стенами азовской крепости? Что ожидает там лихих, отважных казаков? Одно понятно: многим из тех, что плывут сейчас по Дону, суждено пасть смертью храбрых в жестоких боях.

Михаил Татаринов сидит на переднем струге и думает крепкую думу. Она тянется и тянется, как длинная ниточка, сплетается в узоры, но не рвется. А кому же и думать, как не ему, походному атаману Татаринову? За плечами Русь великая, перед ним – тихий Дон, с ним – войско славное, а в городках остались сиротки малые, бабы, поискалеченные в битвах казаки да старики.

Татаринов знал, что попасть в немилость царя, князей да бояр – беда для войска. А быть во вражде с турецким султаном за его же постоянные неправды перед землей русской – другая беда! И выходит так: над головой молот тяжелый висит, под головой лежит наковальня!..

На другом струге, склонив низко над водой голову, пел песню белобородый старик:

Он пел эту песню как бы для самого себя и прислушивался к тому, как за бортами струга плескалась и переливалась мелкими волнами синеватая вода. Так с каждым почти бывает: в походах за землю и волю душа сама поет. Поет душа старого и молодого. И слова в такие минуты сами приходят. Сами вяжутся и просятся, чтоб их непременно пели.

Атаман Татаринов доволен тем, что в стругах пели песни. И сам, улыбнувшись, запел:

А на третьем струге, новеньком, смолой пахнущем, бравый и бывалый широкоплечий казачина с пушистой бородой наставлял тех, кто шел в поход по первому разу. Посмотрит он вокруг огнистыми глазами, поднимет руку, подкинет словцо-другое, прислушается – зажигают ли сердце его слова аль нет?! Дальше словцо подкинет:

– А бывало у нас, братцы, так! Зашумели-зашумели кусты-кусточки, кусты частые. Загудели-загудели леса высокие, лесочки! А мы вот сидим в лесу, вот так, как сейчас сидим. И нагрянь сила вражья. И обложи она лесок со всех сторон. И обловили нас да почти всех перерезали. А я почти что один уцелел, но нога у меня была прострелена. И крикнул я своим: «Вы не киньте меня! Не оставьте меня в такой беде на чужой стороне!..» И не покинули меня в беде товарищи, с собой унесли… И вам ту же заповедь даю: ни единого не оставьте врагу, братцы! Не выдавайте другов своих во чужой земле! Не кидайте в землю сырую, вражью, своего товарища! А везите каждого убитого аль тяжко раненного на тихий Дон! Да положите каждого убитого между трех дорог на курганчике, а в изголовьице поставьте камушек с малой грамоткой: лежит, дескать, тут донской казак, он не вор, не разбойничек, но земли русской защитничек.

Крепкий на горячее слово казак зажигал души молодых донцов перед великим боем. Его слушали, затаив дыхание. Весла с этого струга опускались на воду тихо-тихо и так же тихо поднимались. Струги один за другим плыли от Монастырского урочища все дальше и дальше.

Но вот дозорный казак заметил что-то далеко позади струга. Приподнялся, вгляделся, торопливо сказал:

– Братцы! Да никак погоня за нами учинилася?! Глядите!

По Дону плыли четыре легких черных струга. Весла на них быстро взлетали и опускались.

Атаман Татаринов прервал свои думы, привстал настороженно и, глядя на просторы Дона, подумал: «Откуда же те струги взялись?» А вслух сказал:

– Жарко гребут – торопятся!

Но чтобы предупредить всякую неожиданность и избежать беды перед началом большого дела, велел передать по стругам:

– Всем плыть вниз по Дону, да не задерживаться! А шестерым стругам, – он указал рукой которым, – повернуть да плыть вон тем навстречу… Справа по берегу – два. Слева по берегу – два. Двумя стругами – плыть влобовую.

И поплыли. На всякий случай приготовили ружья. Поближе подтянули сабли: «Могли ж и татары воровской хитростью пересесть на струги да ударить с тыла».

Но вскоре все выяснилось. То не татары были – то Стенька Разин, Тимошкин сын, плыл с Черкасска-городка. Подплыл он к атаманскому стругу и смело сказал Татаринову:

– Почто ж вы оставили нас в Черкасске? Почто вы дела нам никакого не дали? Глядите, сколько нас!

В четырех стругах тесновато сидели оборвыши-казачата, иные с саблями, другие – с дубинами. Все они были молодцеватые, бравые, веселые.

Татаринов окинул их острыми глазами. И видно было по его суровому взгляду, что он не одобрил намерений Стеньки и его «войска». Все они нахмурились, нагнули головы, стали глядеть исподлобья на атамана. Да и сам предводитель их потупил взор.

Атаман серьезно спросил:

– Куда же вы путь-дорогу держали, мои орелики?

Стенька ответил серьезно:

– Азов брать! Чего нам попусту дома-то сидеть! Берите нас с собою!

Атаман спокойно сказал:

– Надежда моя была на вас иная. Черкасск оставили мы совсем без войска. Остались там лишь старики, калеки, вдовы, детки малые. Где их защита? Кто оборонит их от татарина?

Стенька молчал.

– Верните струги назад да берегите мне Черкасск пуще глаз своих, – строго сказал Татаринов. – Не убережете города – быть вам в позоре!

Глаза Стеньки потускнели, затуманились, он не мог больше вымолвить ни одного слова…

Атаману некогда было задерживаться. Он велел шести стругам плыть своей прежней дорогой. Шесть стругов тихо повернулись, и казаки поплыли в них молча.

Четыре Стенькиных струга все еще покачивались на воде. Казачата привстали, затихли, шеи повытянули и долго провожали глазами струги Татаринова. Стенька стоял на корме, печальный, как будто пораженный громом. Он ничего не видел ни впереди, ни вокруг себя. С глаз его медленно скатывались крупные слезы горького разочарования и неожиданной обиды. Но тотчас же он смахнул их рукавом рубахи, круто повернулся и сказал:

– Не за горами, ребята, наше дело! Гребите назад в Черкасск!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Легкие казачьи струги пристали к берегу. Сергиевский городок, разоренный турками, стоял на обрыве. Когда-то здесь, уходя на море, казаки валили дубки; теперь дубков в Сергиевском почти не осталось. Земляной вал, насыпанный вокруг городка, обсыпался. Старые казачьи землянки выглядели убого и черно. Плетни повалились. Улицы со­всем были пусты… Подплыли струги, и городок ожил.

В кибитке, поставленной на берегу для атамана Татаринова, было многолюдно. Татаринов сидел на ковре, нахмуренный, задумчивый. Медный шлем лежал у ног его. Он глядел пытливо на старика Черкашенина, который сидел на скамье против атамана и, шевеля губами, что-то шептал. Позади старика застыли Алеша Старой, есаулы Порошин и Карпов. Четыре казака – добытчики языков для атамана Наума Васильева – стаяли у входа в кибитку. Они приехали доложить атаману о переменах, происшедших в Азове.

Казаки расположились на берегу возле стругов и ели. Иные лежали на земле.

Дед Черкашенин заговорил:

– Ветерок с Маныча да с Медведицы, примечаю я, меняет направление – нам на беду. Ветер подует с моря, и тогда лихая беда нахлынет на наши степи. Трава загорится и будет жечь на своем пути все, а нашему делу – большая поруха… Думай, как быть.

Татаринов молчал. Бронзовые скулы его нервно дер­гались.

Не получив ответа, старик встал, вынул из кармана штанов шелковый синий платок и молча вышел из кибитки. Он развернул платок и протянул руку к реке – платок затрепетал в его пальцах. И тянуло платок ветром не в сторону Азова, а к Манычу и Медведице. Опечалился старик, но продолжал пристально глядеть на трепетавший шелковый платок. Но вот платок порхнул, словно голубь, обвился вокруг пальцев, опять порхнул и лег на рукав белой рубахи. Потом сорвался с рукава и метнулся в сто­рону Донца… Шелковый платок отклонялся к Азову! Глаза старика улыбнулись, но сразу снова опечалились: опять повернуло платок к Манычу. Черкашенин тяжело вздохнул и с такой силой сжал его обеими руками, словно хотел задушить кого-то.

Все ждали, что он скажет.

Костлявые пальцы не скоро разжались. Когда старик разжал руки, к ногам Татаринова упал платок, словно живая птица.

Татаринов молчал, и дед молчал, смотря на платок почти невидящими глазами, будто от него он ждал ре­шения.

– Миша, – сказал наконец дед, – беды не миновать: ветер погонит к Манычу и к Черкасску.

Татаринов, поднявшись, спросил:

– А перемен не будет?

– Не будет! Шли наскоро вдогонку посланным ватагам, чтобы не жгли травы, а ждали от нас указа.

Татаринов немедленно погнал казаков добрых на все четыре стороны предупредить ватаги – не жечь траву! Посланные вскочили в седла и помчались на лихих конях.

Выйдя на берег Дона, Татаринов увидел серый дым за правым берегом и сизо-черный дым за левым берегом. Татаринов оторопел.

– Ах, сатаны, зажгли уже траву! Теперь огня не остановить! Ах, сатаны!

Все вышли из кибитки…

Дым на правом берегу, в далеких степях, поднялся бурно и высоко. И слева черный дым поднялся облаками к небу.

– Ну, господи благослови! – сказал старик. – Назад путей нам нету… Что будет, то будет. Гляди, и ветер переменится, погонит с Маныча.

– Эй, казаки! На струги! – крикнул Татаринов. – Стена взорвется под Ташканом-городом – лезьте!

А черный дым, с подожженных степей поднимался все выше и выше, надвигаясь стеной к Дону. Все степи в сторону Кубани и в сторону Тамани были подожжены казацкими ватагами, чтоб татары не могли прийти на помощь туркам. Жарко горели степи. Дымовая завеса закрывала все небо, и курганы, и всю прибрежную азовскую сторону.

В удушливом сером мареве всполошенно носились степные птицы. Они поднимались, тревожно кричали и наконец улетали по ветру за Донец, к Манычу… Степные звери вылезали из нор, визжа и воя, бежали прочь от грозившей гибели. По берегам Дона очумело прыгали зайцы, лисицы, суслики. Выползали степные змеи, и они искали спасения. Захваченные страшным огнем, ревущие татарские стада мчались в степь.

Походный атаман Татаринов стоял на берегу и ждал, когда Иван Арадов взорвет ташканскую стену под крепостью; но взрыва не было. Разведчики-добытчики Васильева в это время примчались и донесли:

– Все войско на правом берегу огнем погнало вспять. Не приступиться к крепости. Кони сами бегут!

С другой стороны добытчики атамана Ивана Каторж­ного доносили:

– Начался бой с татарами за речкой Кагальницкой. Иван побил двенадцать мурз, пашу Санканаима, сотни черкесов, пришедших с гор на выручку к Азову.

Татаринов выслушал добытчиков и сказал:

– Ждите, когда стена взорвется на Ташкане.

А дым несло на Дон, на атаманскую кибитку. Дым облизывал струги, и землю, и теплую воду. Удушливая гарь лезла в глаза и горло. Взрыва Ташкана все не было. Пробиться в Азов нельзя.

Татаринов все же принял решение: он поднял шлем – и струги поплыли к Азову-крепости!

На стенах крепости столпилась вся турецкая пехота и топчии с зажженными фитилями. Турки суетились возле пушек. Жерла их готовы были изрыгнуть смертельный огонь.

Атаманского коня свели на берег и привязали к кибитке. Татаринов поплыл с казаками к крепости на струге. С левого берега конные казаки полезли в воду… Со стен крепости ударили турецкие пушки. Над каменными башнями повисли облака. Когда дым немного рассеялся, на стенах крепости появились турецкие знаменщики. Вскоре начали в крепости бить в набат, трубить в рога, пищать и выть в цибизги. Жалобный вой их предвещал, что к крепости приближаются казаки. Раздался барабанный бой: за стенами выстраивались турецкие полки.

Шесть тысяч янычар вышли к воротам, к угловым и сторожевым башням, к пороховым казематам.

Тысяча казачьих стругов, покрыв течение Дона, плыла к крепости. Рулевые умело направляли свои струги к главным башням. Турецкие вопли достигали крайнего атаманского струга, на котором поблескивал шлемом Татаринов. Он все еще надеялся, что взрыв на Ташкане последует, и тогда все его войско выступит дружно. Но Иван Арадов не давал знать о себе…

«Не изменил ли Арадов?» – думали атаманы.

– Должно быть, изменил! – с горечью сказал старик Черкашенин. – На правом берегу войска пока не видно. На левом берегу войско полезло в воду. Причина есть!

Татаринов тихо спросил у Черкашенина:

– Какая же тому причина, дед?

– А вот гляди какая! Вся степь горит. А ветер гонит огонь на наше войско. И, видно, войско отступает. Гляди туда! – дед показал налево. – Вся степь Кипчакская го­рит. А перекати-поле – трава опасная: она горит, и огненные шары ее катятся по степи. Перед огнем степным все отступает, а ветер с моря не меняется, и прибыль в том татарам!.. Эко, пожар раздуло!

Дым со степей плыл все гуще и страшнее.

Черное марево расползалось над ближними и дальними курганами. Окутанная серыми и черными тучами земля гудела от жара. Красные всполохи жадно пожирали сухую траву и, не насытившись ею, подхваченные ветром, взметывались, а затем падали вниз и стремительно бежали по земле, сжигая под корень все, что попадалось на пути. Казалось, не травы в донской степи горели, а горели мать-земля и воздух… Буйные языки пламени, огромные и острые, как раскаленные пики, метались, бешено сталкивались между собой и густым дождевым потоком сыпали золотисто-кровавые искры к небу.

Перепуганные птицы тревожно кричали и носились в воздухе. Пролетая над морем огня, они падали безжизненными комочками. Даже коршуны, упав, словно подстреленные, тщетно пытались подняться, взмахивая обгорелыми крыльями. Степные ястребы жалобно и зловеще перекликались в небе. Мелкие и крупные звери, степные хищники нигде не находили убежища. Огненное бушующее море и черный клубящийся дым закрыли над степью ясное солнце и светлое небо.

И в эти часы, как бы в еще большее устрашение, турецкие пушки снова ударили. Каменные ядра полетели в воду и перевернули сразу четыре струга. Казаки упали в воду, но без крика перебрались в другие струги. Татаринов смотрел на это молча, потом сказал, повернувшись к последним стругам:

– Разденьтесь, казаки, все догола, камыш берите в зубы и подплывайте к крайней башне. Как только доберетесь, рвите стену: там наш подкоп!..

Шестнадцать смелых казаков разделись, забрали камышины в рты, подвязали на спины кожаные мешки, в которых находился порох, и бросились в воду. Поплыли к башне.

– Мешки бы не промокли с порохом! – предупреждал атаман.

Ватажка голых храбрецов нырнула в воду и потянула за собой заделанный со всех сторон, обсмоленный челнок, начиненный порохом. С этой ватажкой поплыл Федор Порошин. Турки заметили приближающихся пловцов и стали бить по ним из пушек. На ватажку храбрецов полетели огненные ядра. Секрет огненных ядер не был еще известен казакам в ту пору. Ядра полетели и на струги. Многие струги перевернулись и загорелись. Огонь перекидывало с одного места на другое. Загорелись другие струги. Турки выпустили тысячи стрел, отравленных смертельным ядом. Стрелы впивались в казачьи тела, и раненые корчились в муках… Татаринов все это видел, а войско ждало его команды. И вот он поднялся, окинул войско строгим взглядом и указал всем повелительно рукой на крепость… Горевшие струги он приказал топить. Раненых казаков велел перенести на дальние струги и высадить на берег. Остальным стругам Татаринов приказал держаться как можно дальше друг от друга. Гром пушек не прекращался – Дон покрылся кровью.

На правом берегу остановились четыре всадника.

– Гей-гей! – вскричали с берега. – Михайла нам зовите!.. Вести Наум дослал! Вести великие! Гей-гей!..

Татаринов помчался на струге к берегу. Добытчики доложили:

– Вести у нас, атаман, недобрые! Вся земля горит, все степи. Войско уходит вспять. Огонь все пожирает на пути. Огонь заходит с тыла. Войско Косого уже отошло.

Татаринов все слушал и молчал.

– Войско Петрова Осипа, – две тысячи, – не пересилив огня, все отошло. В огне сгорело двадцать коней и сто татарских арб, груженных рыбой…

Осип Петров настойчиво и долго пробивался к Ташкану. Ему не хотелось отходить назад, не выполнив дела, указанного ему атаманом Татариновым. Но не губить же напрасно в степном огне храброе войско!

Вдруг со стороны Азова раздался оглушительный раскатистый грохот: то казаки-смельчаки, пробравшиеся к крепости, взорвали часть стены. Лицо Татаринова просияло.

– Взорвали наконец! Вот молодцы! Теперь нам легче будет.

Добытчик же продолжал:

– У Тимофея Рази да у Ивана Разина взорвало арбы с порохом.

Татаринов встревожился.

– Кончайте поживее, – сказал он. – Твои побаски больно длинные. Не то мы дело проиграем… Еще добыли что? Какие вести худые?

– Тимошку Разю загнало огнем на островок. Кругом горит, а выйти никак не можно.

– Куда Петро Матьяш девался с войском?

– Отступает к берегу. Вдогонку им Джан-бек Гирей послал шесть тысяч войска… Один Гайша, храбрый воин, с верблюдами через огонь пробился. С полста верблюдов сгорело у Гайши.

– Гайша пройдет, – сказал Татаринов. – Но, знать, не дойдет до крепости. Ему-то не гораздо без помощи Петрова драться с татарами. Велите всем сбиваться к берегу. Пускай Косой Иван, Петро Матьяш, Осип Петров заманивают войско хана поближе к Дону. Ну, гей-гуляй!..

Добытчики помчались в гущу дыма. Другие добытчики вестей кричали с другого берега:

– Гей-гей! Казаки!.. Зовите атамана! Вести великие дослал Ванька Каторжный.

Татаринов на быстром струге повернул к другому берегу. Добытчик, посланный Каторжным, доносил:

– Через «Кафскую улицу» крымских татар перевалило на нашу сторону четыре тысячи. Рубятся казаки с татарами до смерти. Стоять Ивану Каторжному почти не можно. Но никакой подмоги Каторжный не просит от тебя, сказал – управится… Степь вся горит кругом, а польза от того не нам – татарам. На выручку тата­рам пришли другие басурманы. Всех будет тысяч восемь!

Татаринов обдумал все и сказал:

– Иван не устоит. Войска он имеет всего тысячу, а подмоги негде взять!

– Устоит! – сказал добытчик. – Две тысячи татар уже побито! Ватаги наши бьются доблестно.

Татаринов велел передать Ивану Каторжному: держись, Иван, доколе мочь есть. Над нами – небо, под нами – русская земля!

– Ну, гей-гуляй, добытчик добрый!.. Пора на крепость лезть!

Добытчики помчались в степь, а Татаринов направил быстрый струг под стены крепости. Со стен турки заметили медный шлем атамана и подняли звериный вой. В ответ казаки с яростью бросились на приступ: подставили драбины, полезли на высокие стены. Турки не переставали палить из пушек и ружей. Они пускали тучи смертоносных стрел, выволакивали на стены пленных казаков и сбрасывали их вниз, а многих пленных казаков привязывали к дулам пушек и так стреляли.

Есаул Федор Порошин добрался с голой ватагой до Ташкана и смело втащил смоляную лодку с порохом в подкоп. Подпалили ее и отбежали от стены. Лодка с порохом вскоре взорвалась. Стена качнулась, но не рассыпалась, а только как бы присела. Обозленные турки стали швырять с каменных стен отрубленные казачьи головы. Как позже узнали казаки, Калаш-паша велел зарубить пятьсот пленных, а головы их сбросить со стены.

Верблюжий полк Гайши не подоспел.

Дым со степей покрыл все. Стало черно, темно кругом, как ночью. Уже не стало видно ни стен азовских, ни грозных башен, ни бегающих от башни к башне турок. Враги уже не видели друг друга, только слышно было, как лязгали и скрежетали звенящие булатные ножи и железо ятаганов. Крепостные пушки изрыгали в серый дым снопы огня и смерти. Ядра, шипя, летели над головами Татаринова и храброго войска. Они то в воду плюхались, то разбивали и переворачивали струги, то поджигали их. Горящие челны кружились на воде и освещали путь осаждавшим крепость казакам.

А злой ветер по-прежнему дул с моря, дав полную свободу всепожирающему и безудержному огню в степях Придонья.

Геройски сражались и гибли казаки. Но как ни ме­тался медный шлем Татаринова от главной башни к малым башням, как ни сверкала атаманская сабля то на стене, то на высокой лестнице, то у ворот железных, как по-богатырски и беззаветно ни дрались казаки – победы не было. Главного не достигли: взрыв в подкопах нигде не проломил крепостной стены. Между тем в Азов с моря прибыло подкрепление от султана.

Татаринов, садясь в свой струг, сказал:

– С воды не взять нам крепости. Ночь настает, а конные ватаги Каторжного еще не прибыли… Нам надобно турок выманить из крепости… Вали назад! Остановить приступ!

Собрали казаки всех раненых, убитых – и с болью в сердце отступили.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Тяжелая ночь легла над степью. Сквозь закрывшую небо дымовую завесу то тут, то там проглядывали звезды. Бледный месяц, поднявшийся над крепостью, еле освещал окрестности Азова.

Порывистый ветер с моря все еще гнал вверх по Дону, к Раздорскому городку и к Черкасску клубы густого дыма.

Степь горела. Шальной огонь, бушуя, надвигался на нижние казачьи городки, на ближние юрты, на сторожевые урочища. Языки пламени острыми кинжальными султанами бешено взлетали кверху, падали красными пластами вниз и, стремительно пожирая траву, неслись вперед. Клокочущие и остервенелые снопы огня бросало во все стороны. Огненная степь ночью была страшнее и злове­щее.

…Все струги, возвращавшиеся от Азова, казаки причалили к правому берегу, вышли на песок и молча легли на землю. Земля была горячая.

Подойдя к кибитке, Татаринов потрепал вороного коня по шелковистой шее. Конь ласково положил голову на плечо хозяина.

В кибитку вошел дед Черкашенин. Его руки были поранены, но дед знал старое средство лечить раны от турецких ядовитых стрел: смешанную с порохом землю он при­сыпал на раны и поджигал ее. Казаки переняли от деда это средство и, лежа на берегу Дона, жгли на своих ранах землю с порохом…

Вслед за дедом Черкашениным в кибитку вошел атаман Старой. Он зажег свечи и позвал Григория Нечаева. Дьяк пришел с чернильницей и бумагой.

Татаринов присел на камень возле кибитки, снял шлем, положил его у своих ног и крепко задумался. Он думал о высоких стенах Азова и почему-то вспомнил рассказы старых, бывалых казаков.

Где-то далеко на южной стороне высоко-высоко поднимается горделивая вершина Эльбруса. Там, по преданию народа, обитал царь над всеми птицами – Симург. Рассердится Симург, рассказывали горцы, взмахнет могучими крыльями – земля и море затрясутся. Застонет Симург от злых недугов – птицы смолкнут, все травы увянут, а горы оденутся в черное платье. Запоет Симург от счастья – и вершины гор засверкают, реки потекут быстрее, цветы и полевые травы заблагоухают… Горцы говорили, что Симурга охраняет великая стража: в заснеженной чалме стоит высокий Каштанау – Эльбрусу не уступит. Этим горным великанам не было равных на земле. А владыку гор – Эльбрус – охранял верный товарищ его – Казбек. Дальше, за Казбеком, стояли другие горы-великаны, похожие на казаков в белых бурках и высоких шапках. Зоркие стражи, они вечно бодрствовали и берегли тайны свои и человека. Соперницами недосягаемых вершин Кавказа были, только звезды… «Высоки и неприступны горы Кавказа, – подумал Татаринов. – Разве могут сравняться с ними стены Азова? Возьмем Азов!»

– Послушай, атаман, – сказал вышедший из кибитки Старой, – к тебе пришли с Большого Ногая знатные мурзы. Они ждут тебя.

– С худым аль с добрым делом пришли? – спросил Татаринов.

– Только тебе хотят поведать. Войди в кибитку.

Татаринов взял шлем и устало вошел в кибитку для приема ногайских мурз.

На ковре сидя спал старик Черкашенин. Нечаев сидел перед столом с чернильницей и дремал.

Татаринов тихо опустился на шелковую подушку, поджал ноги, а шлем положил перед собой.

– Почто ж ты спишь? – спросил он Григория. – Кру­гом все горит, а ты дремлешь. Ищи свечей побольше: гости придут.

Гришка метнулся из кибитки и вскоре принес большую свечу в треножнике. Дед проснулся, зевнул.

Прибрав стол, Гришка уселся на скамье и стал ждать.

Послышались шаги за кибиткой и быстрый, гортанный татарский говор.

– Мурзы идут с Ногая, – тихо сказал Татаринов. – Гришка, гляди не спи!

Нечаев приободрился. Вошел Старой и с ним пять мурз в богатых одеждах. Мурзы низко поклонились атаману. Атаман нагнул голову, быстро откинул ее, но не встал, а указал мурзам место на ковре. Мурзы нерешительно сели. Атаман велел казаку принести вина. Принесли вино, разлили в чаши.

– Пейте! – сказал Татаринов. – Дело справим потом. Вы люди хорошие, я знаю.

Все выпили по чаше вина. Атаман предложил мурзам изложить важное дело, которое пригнало их в ночное время.

Касай-мурза, самый молодой и быстрый, сказал серьезно:

– Пришли мы, мурзы Большого Ногая – Касай-мурза, Окинбет-мурза, Чабан-мурза, Каземрат-мурза, Оллуват-мурза, – спросить тебя, храбрый атаман, тайно: верно ли, что ты решил забрать Азов?

Татаринов сказал осторожно:

– Если с худым делом пришли – то Азов брать не стану. Если с добрым словом пришли – возьму Азов.

Мурзы одобрительно закивали головами.

– Мы пришли к тебе с добрым словом, но только тайно, – сказал Касай-мурза.

– Ну, стало быть, говорите со мной без утайки.

Дьяк заскрипел пером. А мурзы сразу притихли и кивком головы указали на сидевшего в кибитке старика.

– Он не помешка нам, – сказал Татаринов, – то знатный атаман Михайло Черкашенин.

– Якши! Якши! Черкашенин! – обрадовались мурзы. Они много слышали о храбром атамане Черкашенине…

Касай-мурза продолжал:

– Если возьмешь Азов, то все большие и малые улусы склонятся под государеву руку и верно и честно будут служить царю Руси, а с турецкими людьми, с азовцами, с султаном и с крымским ханом дружбы у нас тогда не будет.

– Верно ли? – спросил Алеша Старой.

– Верно! – подтвердили все мурзы. – Мы дадим вам лучших аманатов[58] на это и шерть – клятву. Мы дадим вам коней и приведем под вашу могучую руку мурз из других улусов. А если вы не возьмете Азов, то нам поневоле придется быть под мечом султана и крымского хана…

Татаринов глазами спрашивал Старого: «А не врут ли дьяволы косые?»

Старой, не отвечая Татаринову, обратился к мурзам:

– А выгода вам какая от того? Скажите честно.

– Мы будем кочевать у вас без страха по речкам Кальмиусу да по Миусу; в Астрахань пойдем без страха да на Дону и на Тереке без страха же будем пасти свой скот.

– А вы нам дайте войско! – сверкая серьгой, сказал твердо Татаринов.

– Йох, йох, йох! Нет, нет, нет! – быстро отозвался Касай-мурза и покачал головой. – Войско вам дать нельзя.

– Почто ж нельзя?

– Азова не возьмете – секим башка будет всем мурзам Большого Ногая.

– А, понимаю: турок боитесь? – спросил Старой.

Мурзы утвердительно качнули головами.

– Так дело не пойдет, – прямо сказал Татаринов. – Я буду брать для вас Азов, класть головы, а вы будете свободно скот в степях пасти? Не складно! Вам ведомо: Азов брать – не с острой сабли мед лизать… Негоже ваше слово!

Касай-мурза подумал, поколебался:

– Две тысячи коней дадим…

– А кони где? – живо спросил Татаринов.

– Коней пригоним скоро.

– Людей давайте нам!

– Йох! Нет.

– А туркам помогать не станете?

– Не станем. Шерть наша будет крепкая.

– А пятки нам не станете рубить[59] своими саблями?

– Не станем! На это дадим шерть особую. Мы все будем стоять под царской высокой рукой, а вы нас не громите.

Старой им заявил:

– Громить не будем. Пойдите, мурзы, через Дон бесстрашно. От нас вам никакой помехи не будет, а помощь вам будет всегда, сколько вам надобно. Будьте верны царской власти, а кочевать – кочуйте где хотите: на ста­рых местах, на новых, под Астраханью и под Азовом. В том походный атаман Татаринов от войска даст вам руку. Только будьте верны царской власти.

– Ну что ж, – подтвердил Татаринов, – дам от войска руку!.. Гриша, запиши: «Касай-мурза, Окинбет-мурза, Чабан-мурза, Каземрат-мурза, Оллуват-мурза дают клятву: с тыла на казаков не нападать, туркам не помогать, городки русские не грабить, а как возьмем Азов-крепость – крепко стоять под государевой рукой; служить царю верой и правдой. А мы, казаки, обещаем мурзам: пусть без страха пасут коней и всякий скот под Кальмиусом, Миусом, Астраханью и на Дону, в степях. Шкоды от нас и всякой зацепки не будет. Аманатов прислать вскоре; две тысячи коней добрых дать немедля».

Мурзы в знак верности целовали сабли, приставляли их к горлу, прикладывали руку к бумаге, составленной Нечаевым… Когда все было сделано, Татаринов заявил:

– Ну, стало быть, без страха езжайте… Гей-гуляй!

Мурзы поспешно вышли из кибитки.

– Добро, – сказал Татаринов, – мешать мы им не бу­дем. И кони нам нужны. И вести эти добрые… А крепость все ж сильна. Голыми руками не взять. Призвали б мне подкопщика, Ваньку Арадова. Куда он, черт, подевался?

…Вскоре – какими путями он только пробрался?! – пришел к кибитке из Черкасска обтрепанный человек в лаптях, с жидкой спутанной бородкой. Руки у него тряслись, шапка рваная прыгала в руках.

– Кто ты? – спросил удивленно Татаринов. – Откуда и куда бредешь?

– К тебе бреду, храбрый атаман. Дело меня к тебе погнало.

– Да почто ж ты явился не в урочный час? Видишь: кругом земля горит и ночь стоит.

– Да, атаман, сказать по правде… – замялся человечек.

– Скажи! Недоброе слушать не стану.

– Скажу все доброе, недоброе себе оставлю.

– А ты, брат, хитер, как осетер, я вижу. Все молви – и недоброе не таи.

– Я – царский холоп, купчишка Облезов Василий, из Москвы. Слыхал?

Татаринов обошел вокруг мужика. Черкашенин приподнялся, а дьяк Нечаев удивленно почесал пером за ухом.

– Купчина? Эк, какое диво! Слыхал я о тебе. Большими делами торговыми в Москве ворочаешь. А брат твой – в приказе Посольском дьяком чернит бумаги, дела немалые ворочает… Почто ж явился ты в порванных лаптях? Беда пригнала?

– Азов возьмете?

– А ты не веришь? – смеясь спросил Татаринов.

– Если бы не верил, то не пришел бы ночью. – Облезов тоже засмеялся.

– Купчина верит атаманам! – расхохотался Татаринов. – Вот те дела донские!.. А как ты думаешь, Алеша? Можно ли верить купцу?

– Облезову поверить надобно, – сказал серьезно Старой.

– А ты, дед, какие мысли держишь? – спросил атаман.

– Верить ему нельзя! – ответил решительно Черкашенин.

– А я вот, – возразил Татаринов, – так поверю. Я мысли его все насквозь прочитал. Облезов хочет, чтоб казаки Азов забрали, создали б вольный город, а они б, купцы, торговлишку вели беспошлинно!.. Верно ли ска­зал, купец?

Облезов глубоко вздохнул, перекрестился.

– Всю истину ты угадал!.. За этим и пришел я.

– А будет ли от вас какая помощь для взятия Азова? – спросил Татаринов.

– Всем, чем богаты, атаман: деньгами, сукнами, а хочешь – хлебом.

– Сейчас нам порох всего нужнее. Но и то нам надобно, что ты сказал. Езжай в Черкасск и всем купцам скажи, чтоб они дали нам все, что войску надобно. Ну, гей-гуляй! Не мешкай! Бью по рукам!.. Земля горит – торопись, Облезов!

Обрадованный купец пошел было к выходу из кибитки, но приостановился и сказал атаману:

– А московский дворянин Степан Чириков сбежал было с Черкасска. Слыхал?

– А ну, постой! – тревожно остановил его Татаринов. – Как так сбежал?

– Сунул денег кому-то и бежал. Да недалече: приволокли назад.

– Дьяк, запиши! – приказал Татаринов. – «Степана Чирикова пересадить с Черкасска в Монастырское. Сковать цепями. С Москвою ему не сноситься. Снесется тайно или явно, или сбежит – поймать и до смерти прибить…» Бумагу отдай Облезову. Пускай везет в Черкасск.

Взяв бумагу, Облезов торопливо пошел к ждавшей его арбе и уехал по ближней дороге.

Татаринов вышел к Дону напиться холодной воды. С ним вышел и Старой. Но только походный атаман зачерпнул шлемом воды, как с правого берега послышались татарские крики и жаркая пальба из ружей. Пальба приближалась. Войско, лежавшее на берегу, насторожилось. Когда ближе раздался сабельный звон, Татаринов крикнул:

– Гей! Казаки! Не спать! Держи ружья да сабли наготове!

А сам вскочил на коня. По выстрелам, по конскому топоту Татаринов сразу понял, что прижатое на правом берегу Дона степным огнем конное войско отходит, а крым­ские татары, прорвавшиеся где-то, наседают сзади на них… Переплывший Дон гонец действительно донес, что Иван Косой и Осип Петров рубятся с татарами Джан-бек Гирея… Войско Татаринова полезло в струги и приготовилось. Атаман скрылся за серыми буграми.

– Гей-гей! Гуляй по Дону! – кричал Татаринов зычным голосом.

Три тысячи конного войска рубились с шестью тысячами татар.

Петро Матьяша среди казачьих войск не видно было. Не было среди сражающихся ни Гайши на верблюдах, ни Тимофея Рази, ни других военачальников. Куда их погнало степным огнем – никто не знал. Вестей от них никаких не поступало.

Сабли в темноте сверкали как молнии. Сабли звенели, ломались и искрящимися кусками летели в темноту. На землю падали казаки и татары. Кони валились на коней, падали, ржали.

Атаман переправился на правый берег, вскочил в середину сражающихся, крикнул:

– Держи коней, за мной! – и бросился на коне к Дону и – в Дон. За атаманом поплыли на конях отряды Пет­рова Осипа и Косого Ивана. Татары кинулись за ними. И пошла сабельная сеча на воде, среди реки…

– Плыви к левому! – кричал Татаринов конникам. – Заманивай!.. А казакам на стругах – сечься на воде!

Струги поплыли к правому берегу. Татары прыгали в воду, а сзади на их головы обрушивались удары сабель и весел. В это время подоспели и ударили в спину крымчакам Гайша, Тимофей Разя, Тимофей Яковлев, Корнилий Яковлев и Иван Разин со своим войском. Вогнали казаки татарское войско в середину реки – и загуляли сабли. Со стругов самопалы били в упор. Войскам Джан-бек Гирея деваться было некуда.

Слезая с раненого коня, Осип Петров сказал: «Драться так драться!» – и, подхватив на берегу реки длинное и крепкое весло от разбитой будары, он пошел вперед.

– Налетывай, татаровье! Принимай подарки калужские и донские!

На него налетели три всадника с кривыми саблями. Петров ударил первого – и конник в рыжем малахае, в расшитом золотом халате, выронив саблю, упал в Дон-реку.

– Аллах! – жалобно закричал он.

Петров развернулся и ударил веслом татарина по голове. Тот, глотая воду, захлебнулся.

Видя гибель товарища, второй татарин проворно вы­скочил из седла и бросился на Петрова с саблей.

– Ах ты пес! – обозлился Осип и снова развернул широкие плечи: – Гей-ну, басурманин! А поклонись-ка ты мне низко в ноженьки! – и ударил бежавшего к нему татарина так, что тот разом переломился и вытянул судорожно кривые ноги.

– Знай русскую землю! – сказал Петров и еще злее замахнулся на третьего всадника.

Разъяренный вид богатыря Петрова устрашил татарина; он спрыгнул с коня и, бросив на землю саблю, закричал:

– Аллах! Ты уже убил мурзу Чембурлы-Гирея, ближнего родственника крымского хана. Пощади же бедного мурзу Диджан-Пазулу-Гирея!

Петров не понял татарских слов, но великодушно указал место, где рубился атаман Татаринов;

– Иди, он рассудит тебя!

Татарин побежал по берегу реки с поднятыми руками, но какой-то казак налетел на него и разрубил саблей голову.

Разъяренный в бою Осип шел по берегу Дона и, раз­махивая веслом, косил татарских наездников налево и направо.

Справа Татаринов кричал:

– Плыви, казаки, в обрат, чтоб ни один не ушел!

Войско поплыло на конях на правый берег. Остатки татар стали выбираться из воды на сожженный берег и убегать к Молочным Водам. Но и на сожженном поле их преследовали казаки, нещадно рубили.

Спасая жизнь свою, татары карабкались на струги, но длинными веслами казаки отталкивали их от бортов. Татарские лохматые шапки плыли по воде, а бритые головы то появлялись, то снова скрывались под водой. Атакованные и припертые к воде татары в полном смятении снова бросались в реку и топили друг друга.

Вниз по реке, к стенам Азова, плыли убитые.

Когда потухли звезды, бой на Дону закончился. Ветер повернул в другую сторону.

Татаринов умылся, испил холодной воды и зашагал, шатаясь, как пьяный, к своей кибитке.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Из-за высокого кургана поднялось солнце. Оно было огромное, красное. Лучи его падали на почерневшие степи и Курганы. Мутноватая вода золотилась в реке. А бниз по Дону все еще плыли трупы людей, верблюдов и лошадей.

Походный атаман, взойдя на берег, снял медный шлем и пригляделся. Опаленные огнем курганы возвышались на степной поверхности, словно черноволосые головы богатырей. Вокруг курганов курились еще не догоревшие клочки сухой травы. Степь вокруг выглядела убогой, оси­ротелой, тихой. Чернели обуглившиеся казачьи зипуны, обгоревшие седла, верблюжьи головы. Всюду валялись обожженные тела и кости. В высоте кружились вороны, степные прожорливые коршуны и хищные ястребы. Для них в степи добычи было много.

Стояла тишина.

Татаринов велел играть в рожок – звать военачальников. Он стоял спиной к кибитке и, кроме походного рожка, ничего не слышал.

Вдруг сзади него, в кибитке, послышалось рыданье. Татаринов насторожился. В кибитке атамана кто-то над­рывно, горько плакал. Татаринов пошел к кибитке, отдернул ковровый полог и увидел три зажженные свечи и старика Черкашенина, костлявыми руками державше­гося за седую голову.

– Ой, дедко, дедко! Почто ж так заливаешься, почто так плачешь?

Дед поглядел воспаленными глазами на Татаринова.

– Что у тебя на душе? – качая головой, спросил атаман.

Дед прошептал:

– Курганы свежие! Казацкие головушки… напрасно полегли!

– В курганах, дедусь, спят храбрейшие донские ка­заки. Казаку на поле брани смерть красна. А по Дону, ты погляди, плывут тысячи поганых басурманов. Разве ты не видел, дед, что степь горит уже ныне на крымской стороне? Огонь уже бежит по берегу до Перекопа. Выхо­дит, не напрасно мы бились с татарами и турками!

– А ты, славный атаман, побитых татар не считай! – глухо сказал старик. – Считай-ка лучше свою потерю. Три тысячи, а то и поболее, легло наших казацких голо­вушек. А казаки ж какие! Господи! Да вон, гляди, свеча горит. Свеча великого донского атамана Ивана Каторжного. Где ж головы такой ты теперь добудешь, Миша? – говорил Черкашенин: губы его дрожали.

Татаринов будто сразу окаменел. В его раскосых глазах, когда он глянул на горящую свечу, застыл ужас.

– Неужто?!

– Сложил свою головушку! – причитал старик. – Не стало на Дону атамана, какой один раз родится за сто лет. А вот, гляди, то горит свеча Васильева Наума – самого смелого добытчика вестей. Сгубил буйную голову возле Миуса-речки. В протоку Крынку влез с конем, а вылезти не смог. В припор ружья убили Васильева татары…

– Верно ли, дед?!

Старик, шатаясь, встал, подошел к одной свече, к другой, к третьей. Очистив нагар ногтем, поправил их.

– А третий кто ж? – тревожно спросил Татаринов, глядя туманными глазами на третью свечу.

– Сгинул и Иван Арадов, – сказал дед, – а в нем была наша надежда. Мне сказывали: его схватили возле стены и поволокли в крепость. Убили, нет ли, – точно еще неведомо, но я уж загодя поставил ему свечку: пощады турки не дадут ему. Хороший был казак!.. И как же мне не плакать? Хотелось мне побывать с тобой, Миша, в Азове. А вижу – уж не бывать тому! Помру в донских степях…

– Сердце мое ты опечалил, дедусь, – тихо сказал Татаринов. – Погибли отважные атаманы. Осиротел наш Дон!.. Но перестань, дед, плакать.

– Да я уже не плачу, Миша. Душа сама заплакала.

И слезы снова брызнули из его старых, ослабевших глаз.

Послышались чьи-то шаги.

– Должно, на совет идут, – сказал Татаринов. – Садись-ка, Черкашенин. Былого не вернуть… Послушаем, что разум нам подскажет.

Первым на совет вошел Петро Матьяш. Увидев щего­леватого запорожца в белой свитке, дед сел подальше к стенке.

– Садись, Петро, и подожди, – пригласил Татаринов.

Сняв свитку, Матьяш неохотно сел на ковер, а саблю положил меж ног. Пистоль торчал за поясам. Шапку с пером Матьяш держал в руках.

Вошел Гайша с разрубленной щекой, кое-как обвязанной платком. Платок пропитался кровью. Гайша сел молча на ковер. Вошел Иван Косой, поклонился и тоже сел. Зипун был в клочьях. От сабель ли, от стрел ли – обе полы его зипуна были разорваны; и на правом плече Косого виден был след сабли… Вошел Осип Петров. На переносье у него виднелась рана. Он устало сел на ковер и расстегнул кафтан. Вскоре вошли Алексей Старой, Тимофей и Иван Разины, Корнилий и Тимофей Яковлевы. Расселись где кто мог.

Татаринов презрительно поглядел на Матьяша, сел на подушку и спросил:

– Ты где ж загулял, казак? Куда девался ты с войском, когда на правый берег татары навалились?

Матьяш молчал. Все ждали его ответа.

Походный атаман, не сводя глаз, снова спросил:

– Где было твое войско, Матьяш? И слыхано ли дело, чтоб дать нам клятву на дружбу и порушить ее начисто?

Матьяш, вперив глаза в ковер, продолжал молчать.

– А позовите-ка сюда Панька Стороженко. Пускай войдет и Нечаев с бумагой и чернильницей.

В кибитку вошел Григорий с походной канцелярией; он внес треножный столик.

– Пиши! – хмуро сказал Татаринов. – Пиши, что Петро Матьяш по трусости своей отсиделся во время боя в камышнике, за низиной Дона.

Дьяк записал.

– Пиши: «По приговору войска и атаманов…»

Петро Матьяш вскочил, напыжился, почувствовав, к чему клонится дело.

– Постой! Не пиши! – прервал он Татаринова. Хитро поглядывая в глаза атамана, сказал: – Мое вийско Запорижске хоть махоньке, да четыре тысьчи осталось цилехеньки. А твого, атамана, вийска було богацько, а куды воно дилось? За тэ ты моей головы и хочешь соби в подарунок? Встривай, Татаринов! Ты що от мене хочешь? Щоб мы, храбрые запорижцы, своим языком цилували стены стой каменюки, из которой триста гармат гуркотило? Несбыточно! Неприбыточно! И дерзновенно! Дерзновенью твоему нема удержу. А я свое вийско Запорижске заберу да возвернусь в Чигирин, а нет – поскачу в Персию. Хиба я можу вийском Запорижским прудыть под Азовом широку ричку Дон? Хиба у вас своих курганив мало? Годи! Я бачив, що ночью робылось!..

Петро Матьяш накинул на плечо белую свитку и хотел было выйти.

– Постой! – сказал Татаринов. – Панька Стороженко дождемся. Послухаем, какую речь он будет молвить от войска Запорожского. Так с Дона-реки у нас не уходят.

В кибитку вошел Панько Стороженко, здоровенный, широкоплечий и длинноусый, поклонился и степенно остановился возле входа.

– Що тут у вас роблится? – спросил он. – Мабуть, Петро Матьяш в Чигирин собрался? Так того, донские казаки и атаманы, не будет! Вийско з вами зостанется. Загнав нас оцей курячий сын в камышник, дак мы чуть коней своих в болоти не потопили. Вси кони у нас в грязюки. А покиль мы выбирались з болота, бой с погаными татарюками и покончали…

Татаринов кивнул дьяку.

– Пиши: «По приговору атаманов и войска… Петро Матьяша за…»

– Постой! – снова торопливо прервал Матьяш. – Ты все же, атамане, хочешь сбрить своей вострой саблей мою добру голову? А ты не торопись. Я, – сказал он неожиданно, – застаюсь с вийском Запорижским. Но тилько нам зараз треба полизти на ту крепость Азов.

Татаринов спросил у атаманов:

– Полезем ли мы теперь на крепость?

Тимофей Разя сказал быстро и решительно:

– Полезем немедля! Дело! Огонь погнало на Крым. Татар мы побили немало. Подмоги Калаш-паше теперь не будет!

Но Корнилий Яковлев не согласился с Разиным:

– На крепость лезть не след. Нам надобно от крепости Азова вовсе отступиться и более не затевать такого несбыточного дела. Тех стен не проломить нам. Атаман Татаринов оплошку сделал, поведя на крепость войско: побило казаков столь много…

Тимофей Яковлев не согласился с братом.

– Коль огня не погнало бы на нашу сторону, – сказал он, – речи свои мы вели бы уже не тут, а в крепости. Вины Татаринова тут нету.

– Какая думка у Гайши? – спросил Татаринов.

– Гайша на все согласен, атаман. Пойдем – пойдем. Не пойдем – не пойдем! Гайша нет только сыта верблуд, сыта джигит. Кочешь, атаман, – пойдем. Не хочешь – не пойдем! А пачему нет здесь Иван Каторжный? Пачему пленный мурза каварыл минэ: чик калава Иван Большой, чик калава Наум Васильев?

Татаринов метнул глазами в ту сторону, где молча сидел Черкашенин.

– Солгал, видно, пленный мурза!

Дед встрепенулся.

– Сумбату-мурзе, – сказал он, – срублю башку, если он солгал…

Ковер откинулся на входе, словно его сорвало ветром. Мелькнул знакомый сафьяновый сапог, кафтан золотой, чалма на голове. Блеснула золотая серьга под левым ухом: Иван Каторжный вошел в кибитку, а вслед за ним – Наум Васильев.

– Все живы ли, здоровы, казаки? – спросил Каторжный, оглядываясь.

Татаринов вскочил, не веря глазам своим.

– Дедко, гляди: Иван пред нами!

– Слыхали мы, что вы татар побили тут немало и в речке потопили, – сказал, здороваясь, Наум Васильев.

Старик Черкашенин обнимал Каторжного и Наума Васильева. Глаза его снова наполнились слезами, на этот раз от переполнявшей его радости. Он быстро потушил свечи и, подойдя к Каторжному, посмотрел в его глаза.

– Да что ж ты, дедко, плачешь? – спросили атаманы в недоумении.

Дед вынул из ножен саблю, с которой никогда не расставался, и молча вышел.

– Мы вам подарки привезли, – сказал Каторжный. – Добыли мы в бою семнадцать бочек пороху! То султан послал порох татарам…

И он рассказал, как проходил горячий бой с татарами на Кагальнике, какие казаки в бою погибли, какие отличились. А Татаринов говорил ему о неудаче, которую постигло войско в боях за крепость.

– Как дрались запорожцы? – спросил походного атамана Наум Васильев.

– Да дела у них еще не было, – сказал Татаринов, – но дело запорожцам найдется вскоре.

– Как дрались туркмены? – спросил Каторжный.

Гайша, улыбаясь, сказал:

– Карашо! Сергень-Мергень награда надо.

– Сотню коней я дам в награду вашему храбрейшему джигиту Сергень-Мергеню. Гайше – две сотни дам, – сказал Татаринов. – Гайша бился насмерть!

– Сыпасиба!.. Сергень-Мергень награда карашо.

– А Паньку Стороженко за честь и славу войска За­порожского, которое наперед послужит правдой, – двадцать коней даю. А был бы ты, атаманушка Петро Матьяш, первым в бою – тебе бы я отдал пятьсот коней, а нет – турскую красавицу… Но ты последним был… Ивану Косому – сорок коней даю. Петрову Осипу – сто коней. Братьям Тимофея Разина – сорок коней. Сыну Тимофея Ивану – десять коней. Васильеву Науму – сто коней. Ивану Каторжному – триста…

– А деду Черкашенину? – спросил Старой.

– Ему дарю арабского коня из войсковой казны.

Дьяк Григорий все записал, как было сказано походным атаманом.

– Другую тысячу, – сказал Татаринов, – раздать по войску! Всем в сборе быть. Будем подкопы рыть под крепость. Рыть землю будем денно и нощно. Бабам в Черкасске рыбу ловить. С купцов, через Облезова, взять хлеб и деньги. На Волге с купеческих да боярских кораблей пошарпать хлеба. Науму Васильеву ехать немедля в Астрахань и продать там персидским купцам дочку Калаш-паши за золото. Купить товары разные. Товары привезти все в целости. «Купцами» станем! Где сила нам не сго­дилась, атаманы, – там хитрость надобна! Ну, атаманы! Гей-гуляй!.. Мы потолкуем вчетвером.

Петро Матьяш, затаив злобу, надел шапку с пером и вышел первый. За ним вышли донские атаманы.

Татаринов, Старой, Васильев и Каторжный держали совет. Татаринов поведал о том, что давно задумал:

– С Дона-реки нам крепости не взять. Брать крепость будем со всех сторон – подкопами. Струги переволокем на море. С моря пойдешь ты, Иван. Конные пойдут по суше. Струги по Дону пойдут с Алешей Старым: опять толкнемся в стены. Наума Васильева пошлем в крепость торговать астраханскими товарами: куницами, лисицами да белками. Без этого не взять Азова. С «товаром» на возах наладим казаков, с полтысячи. Ну, атаманы, дело ли?

Атаманы думали… Татаринов продолжал:

– Коней за Манычем укроем, отпасем. Войско с татарских да с турецких глаз упрячем подалее. Гляди-ка, недель за семь подроем стены. Вот только струги к морю волокчи степями не легко. А волокчи их к морю надо. Брать будем крепость со стен и изнутри.

Поразмыслив, все атаманы согласились с походным атаманом.

– Раз вы согласны все, то… гей-гуляй! – закончил Татаринов любимым возгласом.

В кибитку вошел, тяжело дыша, дед Черкашенин. На ходу вдел в ножны свою окровавленную саблю…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Прошли азовские и черноморские дожди, погасили свирепый огонь в степях. После дождей, по липкой грязной дороге Наум Васильев поехал в Астрахань. В Астрахани первым делом продал персидским купцам турецкую красавицу Давлат. Петро Матьяш поскакал в Астрахань и там стал упрашивать Наума Васильева не продавать турчанку. Но атаман сторговался с купцами, и персид­ский корабль, груженный хлебом, пенькой и невольницами, уже отчалил от пристани. Любимая дочь Калаш-паши поплыла Хвалынским морем к персидскому шаху. Петро Матьяш вернулся к войску злой, не солоно хлебавши. Когда он ехал к войску, по всей дороге, как бы в насмешку над ним, казаки пели:

Наум Васильев вернулся из Астрахани со всякими товарами и с хлебными запасами. Добыл он еще двенадцать бочек с порохом.

Дознался от персидских купцов Наум тайно, что персидский шах Сафат и посол его Мараткан-шах Мемедов будут жаловать казаков и что Сафат наказывал купцам – всех казаков и атаманов хвалить будто за то, что они головы свои не щадят, а землю русскую берегут. «Тем они и Кизилбашскую землю берегут от недруга. И если впредь казаки будут турские города брать и под меч их клонить, то шах всегда будет через персидских купцов давать казакам товары и делиться порохом, свинцом и се­литрой». Персидский шах, по словам купцов, молится богу и обещает «не оставлять в забвении великой казачьей службы на Дону».

Астраханские купцы расспрашивали Васильева, нельзя ли будет им, когда казаки возьмут Азов-город, беспошлинно сноситься с заморскими купцами и торговать хлебом, пенькой и воском, из-за моря везти к себе шелк, парчу и жемчуг. «Мы бы достали морем товар булгарина и грека… Да мало ли обитает народа по берегу и за морем? Богатства прирастили бы, и вам, казаки, жилось бы куда посытнее и повольготней», – соблазняли они донцов.

Наум Васильев, разумеется, не обещал астраханцам заморских богатств. Он взял у них все то, что они сами дали: двести подвод зерна, двенадцать бочек пороху, сукна на зипуны, курпеи[60] на шапки, сафьян цветной на сапоги и тысячу рублей деньгами.

Московский купец, хитрейший Облезов, дал казакам пять тысяч серебром. Купцы, бывшие в Черкасске, собрали тысячу рублей. Они отдали их «на счастье Алексея Михайловича, сына царского…» «Подай вам бог прибавить вотчину его!» – пожелали купцы.

– Дай вам господь на счастье торговать, – отвечал им атаман Васильев, – а нам бы крепить сильнее Дон да землю русскую.

И даже тот, которому Москва не раз повелевала «до­глядывать», что делается в Черкасске, князь и воевода воронежский Савелий Козловский, тайно прислал на Дон три пуда пороху.

…Поехал на Украину Старой. Ему сопутствовали два верных есаула – Карпов и Порошин. Они держали путь к Богдану Хмельниченко. Богдан встретил казаков очень радушно. Он рассказал Старому, что после подписания мирного договора поляков с турками шляхта сильно притесняет запорожцев.

– А мы тут сабли востро точим. Без сабли не взять нам воли у панов… Вас похваляем, казаки. Подмогу дам. Но та подмога будэ не так велика. Порох и тут горыть мигом. Свинец летить, як в прорву. Но пороху вам, хлопцы, дам четыре бочки! Свынця – дви бочки. И то, скажу, от сердца оторвал. А дило ваше требуе.

Алеша Старой поблагодарил Богдана за эту помощь. Когда Старой собрался в путь, Богдан сказал:

– Начнете рушить крепость Азов – пришлю вам подмогу с моря – пять тысяч запорожцев на легких чайках. Нам с турками теперь вина не пить!

Старой вернулся на Дон скоро. Атаманская кибитка Татаринова кочевала тогда между Донцом и Доном. Там были лучшие пастбища для лошадей.

Войско, разбившись на мелкие ватажки, заметало следы… Шли подготовительные работы. По ночам велись подкопы под стены главных каланчей Азова. Казаки прорывали широкий ров, чтоб, миновав каланчи и крепость, беспрепятственно выйти в море. Ночью выносили из-под каменных стен подкопанную землю и высыпали ее в Дон, а днем, охраняемые сторожевыми наездниками, спали, скрываясь в камышах и на болотах.

Бабы из Черкасска подвозили войску на подводах, на легких стругах и на конях еду, вино и брагу. Вместо атамана у баб была деловитая Ульяна Гнатьевна. Куда ни глянет казак – Ульяну заприметит. То на Дону гребет веслом, то на коне верхом скачет к Татаринову за приказаниями, то по затонам баб с сетями наряжает. Все бабы по берегам Дона пекут, стирают, шьют, скотину режут, мясо сушат для войска. На свой хребет и на цепкие руки казачки навалили столько дел, что даже казаки давались диву. И помощниц у Ульяны было немало: тысячи казачек, и все – переверни весь свет, таких не найдешь. Без ропота, без слез несли они тяжелую работу. Иные бабы и плакали, но горючие слезы их были о тех, которые сложили честно головы. Детвора, что постарше, пасла скотину, – им было что пасти: одних коней у донского казачества было в ту пору тридцать тысяч.

Лазутчикам к кибитке атамана хода не было. Их перехватывали сидевшие в засадах казаки, ловили бабы на дорогах, хватали мальчишки в камышах.

Каким-то неведомым путем к Татаринову пробрался под видом казака ученый болгарин Любен Каравелов. Он рассказал Татаринову, что уж много лет турки разоряют болгар, притесняют и унижают. Любен говорил и плакал. За двести лет турецкого владычества чего только не вынесли болгары; их продавали в Крым татарам, везли их в Турцию, на остров Крит и в Македонию.

– Рассеяли болгар по белу свету, яко пепел, – рассказывал Любен. – Все христиане будут сердцем с вами, степные братья!

Каравелов вызвался строить вместе со стенопроломщиками фортецию, ретраншементы, циркумпалации… Он знал, как строятся апроши, шанцы, как готовиться к осаде крепости. Он знал историю народов, живущих на Балканах, и хотел помочь им сбросить гнет турок.

Старой сказал болгарину:

– Ученый ты человек, Любен. Дело тебе у нас найдется. Иди в Черкасск, в мою землянку, и там живи до времени.

Любен пошел в Черкасск.

Пришел затем в кибитку грузин. Казаки заметили на дороге его войлочную шляпу и привели в кибитку в то самое время, когда в ней обедали атаманы. Грузин снял шляпу и поклонился.

– Садись-ка, добрый человек, – сказали атаманы. – Откуда ты идешь? Куда путь держишь?

Грузин молчал и разглядывал убранство атаманской кибитки. А убранство ее составляли: кувшин с водой возле двери, грузинской работы стол-треножник, на котором Нечаеву приходилось писать указы и приговоры, скамья, четыре ковра из Астрахани, четыре шелковых подушки, четыре шандала для свечей, сабли да ружья.

Грузин присматривался ко всему так, словно он отыскивал свое.

– Ты что-то потерял? – улыбаясь, спросил Татаринов.

– Грузию патирял! Панымаешь? – горячо сказал гру­зин, шагнув вперед. – Была у нас великая страна – Грузия!..

Иван Каторжный ответил:

– Как не знать! Ходили мимо Грузии в своих стругах да чайках.

– Ты панымаешь?.. Кахетия, Имеретия, Карталиния… Самцхе-Саатабаго!

– Не понимаю, – промолвил Старой.

– Зачем нэ панымаешь!.. Всю Имеретию и Саатабаго пожрал один шакал!

– Не понимаю! – проговорил и Татаринов.

– Зачем нэ панымаешь?.. Всю Карталинию и Кахетию пожрал другой шакал!

– Объясни получше, – сказал грузину атаман Каторжный. – Растолкуй!

– Зачем нэ панымаешь? Сафат Сафатович – один шакал! Турецкий Амурат – другой шакал! Два хищных шакала все скушали! Грузины храбро бились, их много полегло, но проклятые шакалы нас одолели.

– Ге! Брат грузин! Все поняли! – воскликнули атаманы. – Загадками ты нас попотчевал. Ты так бы и сказал сразу: персидский шах нещадно вас дерет, а турский султан вас пуще обдирает.

Грузин сказал, улыбнувшись:

– Теперь один шакал грызет другого шакала…

– Тебя-то как величают? – спросили атаманы.

– Георгий Цулубидзе.

– Вот что, Егор: казаки донские взялись все за ружья, да маловато пороху у нас, поисхарчились в битвах, – сказал Татаринов.

Грузин тотчас же заявил:

– Пороху, хотя б немного, пришлем из Грузии… – Он достал из-под полы сосуд с грузинским вином. Старое, доброе вино атаманам понравилось, развеселило их головы, разгорячило кровь.

Выпив вина, атаманы запели песню, а грузин, не зная слов, им подпевал:

– А доброе у тебя вино, брат грузин! – сказал Татаринов. – Нет ли у тебя еще такого вина в запасе?

– Вино есть! – ласково сказал грузин. – В Кахетии вина много.

– Кахетия далеко, – сказал Каторжный. – Ты бы нам тут достал такого вина.

Грузин полез в широкие штаны и вытащил оттуда синюю бутылку.

– Когда в Азов приеду, – сказал он, – то привезу вам вина столько, что хватит всем не только пить, а умываться. Не я один – еще Гергибжанидзе сказал: все исповедующие Христову веру грузины, смело сражаясь, нанесли большой урон своим врагам, но не одолели их. Султан и шах поделили Грузию между собой. Панымаешь?

– Как не понять! – сказал Старой.

В дверях кибитки крикнул казак, стороживший вход:

– Гей! Атаманы! Мурзы коней пригнали – четыре табуна, две тысячи! Куда коней девать?

Татаринов вышел, распорядился:

– Нечаев раздаст коней по росписи. Всех остальных коней гоните в табуны!

– Гей! Атаманы! – крикнул другой казак. – Вам жалобу прислал московский дворянин, Чириков Степан.

– От Степки Чирикова писано!

– Давайте жалобу сюда!

Нечаев вошел и, почесывая в затылке, хитро поглядывал на атаманов.

– Читай! – приказал ему Татаринов.

– «Всему Донскому войску…»

– Куда ж «Великое» девалось? – прервал его обиженно Татаринов. – Должно быть, памороки забило жа­лобщику. Читай, как величают!

– «Великого» тут не поставлено, – ответил Григорий.

– Читай, как я тебе сказал: «Великое» – дано государем. Проставишь сам.

– «…Всему Великому Донскому войску, – читал дьяк. – Всем атаманам и войсковому атаману Ивану Каторжному. Московский дворянин, холоп государя, царя всех царств: Владимирского, Московского и Новгородского, царства Казанского, Сибирского и Астраханского и всяких других преславных царств, холоп государя, царя и великого князя, всея Руси самодержца, прежних великих благородных и благоверных и богом венчанных российских государей-царей и от царского благородного племени, блаженные памяти царя и великого князя Федора Ивановича всея Руси и самодержца, холоп благоцветущей отрасли Михаила Федоровича Романова-Юрьева, сына Федора Никитича Романова…»

– Ну, господи! Понесло! Сколько там у тебя еще всяких титулов поставлено? – вскочив, спросил Татаринов. – Небось «холоп земли Донского войска» не проставил? А надо бы. Читай!

– «…Почто ж вы, атаманы, томите мя, яко разбойника, яко пса свирепого, сковав железами и посадив на цепь? Сижу я в Монастырском восемь недель и погибаю у вас голодной смертью. На просо посадили. Гулять мне не дают. Света не вижу божьего… Привез я вам на Дон царского жалованья… две тысячи рублей. А жалованья того вам… не отдал… Привез на Дон в донской посылке: сто пуд зелья[61], пятьдесят пуд селитры, сто пуд свинцу, сорок пуд серы… Ехал я за послом турским. А вы его убили. А вестей царю я никаких не слал. Великий государь в Москве сидит в неведенье. Отпустите меня с Дона-реки и не терзайте меня, яко волки. Иначе опалы царской вам не миновать…»

– Ишь, загрозился! Опалой царской стращает! Пускай сидит! – сдвигая брови, пробормотал Татаринов. – Гулять пустить его никак нельзя: сбежит! Кормить ве­леть: дать рыбы, мяса, лепешек. Деньги царя пока не брать. А царю за все отпишем сразу после дела.

– Постой, постой, – сказал атаман Каторжный. – А я и позабыл, что при московском дворянине была еще наставительная грамота. Надо ее немедля забрать. Мы ж не ведаем, что сказано в той грамоте. Вот дурьи головы! Пошли-ка, Татаринов, за грамотой к Степану Чирикову. Может, та грамота откроет нам главное.

– Да, эко ротозеи! – сказал и Татаринов. – Эй, Левка! На-конь! Езжай к Степану Чирикову и забери у него царскую наставительную грамоту. А ежли еще какая бумага будет при нем – тоже возьми! Дознайся, кто дал ему чернила и бумагу. Не дьяк ли? Ну, гей-гуляй!

Левка Карпов вскочил на коня и помчался галопом в Монастырское.

Сторожевой казак крикнул:

– Гей! Атаманы! Гонец с Москвы от государя великого царя, с царской грамотой! Боярский сын Иван Рязанцев!

– Пускай войдет!

Вошел гонец. Он поклонился атаманам так низко, как в царских хоромах перед царем.

– Ну, славный боярин, за каким делом пожаловал на Дон-реку? – спросили гонца.

– Ехал я наспех из Москвы, – сказал молодой, румяный боярин. – Ехал я и днем, и ночью, нигде не задерживаясь и часу. А ехал я по царскому указу, к вам, на Дон, за турецким послом Фомой Кантакузиным и за московским дворянином Степаном Чириковым. Государь в большой тревоге, что до сих пор на Москву не прибыл Фома Кантакузин с турецкими грамотами от султана.

Атаманы переглянулись.

– Ехал я к вам через Валуйки, а турецкому послу надобно ехать живо на Воронеж. Государь спрашивает, какая задержка учинилась им и по какой причине? По­чему нет от них вестей? Государь требует немедля отпустить Фому на Москву… А еще государь велит вам отписать ему, что делается у вас на Дону, в Донском войске.

Первым поднялся Татаринов.

– Отпишем. Дьяками мы не бедные, и бумага у нас есть. Тебя же, боярский сын, побережем мы накрепко до тех отписок. Тебя пока свезут к Степану Чирикову – там посиди да отдохни с дороги.

Два казака вошли, связали руки боярскому сыну и повезли в Черкасск.

Следующий гонец был из Азова – от Калаш-паши.

– Новый лазутчик, – сказал Старой. – Позови, да поживее! День пропал.

Вошел круглолицый толстый турок с припухшими веками, в красной феске.

Старой ему приказал:

– Раздельно говори: мы по-турски понимаем!

Гонец заговорил раздельно по-турецки:

– Калаш-паша прислал вам, донские атаманы, выкуп: золото, серебро и жемчуг. Просил паша отдать ему дочь Давлат и двадцать пять девок, которых вы взяли, разбив струг на море.

– Мы согласны взять выкуп от Калаш-паши, – сказал Старой. – Но выкупа паши нам мало: вы нам верните из плена донского казака Арадова Ивана. Вы взяли его под крепостью. Ежли Калаш-паша согласен отпустить Арадова, то он получит все, что требует. Езжай!

Свистнув плеткой над головой коня, турок помчался от кибитки.

– Эть! Заварилось как! – сказал, покачиваясь, Татаринов. – Гонцы, гонцы… И все они – лазутчики! Откуда только не летят, словно вороны над нами закружились. Не ждут ли наших голов в Москве?..

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Татаринов велел позвать к себе на смотр «купцов из Астрахани». Вошел Наум Васильев. Шапка внизу мехом обшита, сверху – лазоревым бархатом. На лазоревом бархате жемчуг. Зеленый кафтан с опушкой и с разрезами перехвачен цветным кушаком длиной в пятнадцать локтей. Сапоги у «купца» Васильева по закруткам прошиты золотом, а по коже вверху – серебром.

Долго глядел Татаринов на «купца астраханского» – глаз оторвать не мог. Рослый был купец, статный, молодцеватый. И дьяки глядели на Васильева с изумлением: ни дать ни взять – купец. А «купец» взял бумаги, искусно изготовленные Нечаевым, и сказал:

– Чему быть суждено, то и сбудется; постою в Азове за правду, за войско – до последнего!

– Дело! – горячо сказал Татаринов. – Верю я, что ты постоишь крепко. Но помни, коли смерть постигнет тебя – всему делу конец! Всему войску несчастье. А подвиг твой, Наум, никогда не забудется.

Два атамана обнялись, как братья.

Пришли на смотр к атаману и другие «купцы»: Кутузов Семен, Бабыненок Герасим, Некрега Григорий, Толстой Василий и другие – всех было тридцать. Купцы – и только! Придраться не к чему.

Подъехало сто тридцать казачьих подвод. Татаринов осмотрел возниц. Сто тридцать казаков в холопьих шапках и кафтанах сидели на возах, держась за вожжи. Кони в запряжках были сытые и для езды добрые. Среди возниц атаман заметил таких казаков, слава которых нигде не пропадала и саблям их скучать не приходилось.

– Добрые казаки! – сказал Татаринов. – На вас мои все помыслы, надежда Дона.

А казакам похвальное слово Татаринова дорого. Возницы сидят, шапки сдвигают на затылки и глазами провожают атамана от воза к возу.

– Вам, удалые казаки, – ободрял их Татаринов, предстоит вершить дела не только что за Дон – за Русь великую. Вы повершите – знаю!

Возле телег выстроились еще четыреста отважных казаков. Сабли кривые, шапки серые, верхи на шапках красные. Широкоплечие, грудастые молодцы. Лицо у каждого строгое. Многие из них бывалые – на лицах шрамы от стрел и сабель. Иные казаки на море бывали, в Царьграде и Синопе. Иные бывали в турецком плену, на турецких каторгах, иные сражались под Смоленском, стояли насмерть против поляков в Китай-городе. Тут были Васильевы – пять братьев, Черкашенины – четыре брата, Петровы – двое, Белоконевы – три брата, Ожогины – три брата, Ушаков Григорий и многие другие.

Послал Татаринов с «купцами» и казаками астраханского священника Серапиона.

– Пускай Серапион не ленится. И за себя, и за других пускай поклоны бьет пристойные…

– Не пропадет Христово воинство за моей молитвой, – выступил перед войском Серапион. – Нам ли бояться сатаны да турка!

На дно повозок легли казаки. Ружья, дробницы, пороховницы и сабли – при них. В мешочках у пояса – сухари. Воды взяли в баклажках. Поверх казаков навалили всякие товары: кожи красные и черные, куниц, белок, ковры, сукно, парчу, холсты и всякую другую кладь. Сверху положили еще пеньку, рыбу сушеную. Все осмотрел Татаринов. Серапион прочел молитву – и тридцать «купцов» расселись на возах. Наум Васильев с попом Серапионом, простившись с Татариновым, сели на первую подводу, где сидел возницей Иван Сорокоумов.

Татаринов снял шапку.

– Езжайте с богом! – крикнул он. – Подайте мне сигнал из крепости. – И дал он Науму Васильеву сиг­нальный платок из желтой китайки. – Сигнал подадите, когда в море выйдет Иван Каторжный, а наше войско станет у стен крепости. Надену я медный шлем, когда взорвутся стены, а Старой подойдет со стругами по Дону. Езжайте!..

«Купеческий» обоз тронулся к Азову-крепости.

Татаринов с Нечаевым, войдя в кибитку, стали высчи­тывать, когда прибудут на море струги Ивана Каторжного, отправившегося вверх по Донцу. С Каторжным пошли к морю три тысячи казаков на двухстах стругах. Им предстояло тащить струги через Донецкий кряж до Миуса-реки, а по Миусу казаки должны были плыть в море. И уже в Азовском море запорожские чайки, минуя Казикермень, как было условлено с Богданом, соединятся с донскими стругами, войдут в Дон и кинутся на стены крепости по сигналу желтой китайки.

Атаман Осип Петров нарядился в турецкое платье. Он выступал с отрядом ночью к крепости. Атаман Иван Косой надел платье, подаренное султаном Старому, и стал похож на синопского пашу, который часто приходил разорять казачьи городки. Синопский паша хвастался, что ему ничего не стоит ворваться в Монастырское, пожечь казачье жилье, схватить женок и отгромить косяки коней. На самом деле синопский паша приходил в низовые городки, нападал на них, но уходил, частенько оставляя на поле битвы знамена, коней и множество порубленных саблями турок. И теперь, собрав турецкие знамена синопского паши, атаман Иван Косой переодел свое войско в турецкие одежды и переправился через Дон. С ним переправился храбрый калужанин Осип Петров. Он показал себя уже не раз, и ему дали командовать большим отря­дом.

Туркменский предводитель Гайша в пестром халате и в белой шапке, с сильнейшим богатырем своим Сергень-Мергенем, выступил во главе верблюжьего полка рано утром. Арбы, нагруженные кибитками, заскрипели по дороге. Верблюды шли один за другим в сероватой мгле, неся на себе отважных всадников.

Сам Татаринов решил испытать старое счастье. Он, как и во время удачных походов в Бахчисарай, переоделся под крымского хана Джан-бек Гирея. Ивана Разина одели в платье крымского царевича. Многие казаки нарядились в татарские шубы, вывороченные шерстью кверху; надели островерхие татарские шапки, оседлали коней по-татарски и взяли с собой татарские знамена с золотым сердцем и с законом Магомета. Татарское знамя, расписанное золотыми арабскими заклинаниями, походный атаман взял с собой: оно было наиболее священным в татарском войске, и с ним сам крымский хан ходил в чужие земли… Татаринов хотел выступить из Монастырского на другой день, под утро.

Атаманы Петро Матьяш, Тимофей Разя, Тимофей и Корнилий Яковлевы остались в степях до особого приказа.

К кибитке привалило войско, которого атаман совсем не ждал. Пришли казаки из городков Мигулина, Сиротина, Трех Изб, Распопинского городка; пришли деды из Вешек, Курман-Яра, из Кременных, из Глубоких, из Чира. Шли они и ехали кто с саблей острой, кто с рогатиной, кто с самопалом. Татаринов велел составить из них налетные – «соколиные» сотни. Дьяк записал всех стариков в походный список. Татаринов приказал дать им коней из лучших табунов. Построились двенадцать сотен и, перебравшись через Дон, пошли в засаду.

Внизу по реке плыли челны смоленые, нагруженные порохом. На стругах казаки переправили к курганам лестницы, пробойные машины, арканы с якорями. Скрытно везли казаки подводами и стругами селитру, порох, свинец и серу. Пушечные ядра перевезли в надежные места. Для лазутчиков татарских и турецких поставили приманку: по берегу Дона стояли на приколах струги. А в стругах – ни души. Лазутчики – народ пронырливый: по стругам судят и вести носят. Глаза лазутчика, татарина иль турка, всегда прикованы к воде. А морское Донское войско отсыпалось пока в бурьянах и ждало приказа атамана Старого.

Но случилось неожиданное: из Азова прискакал турок, привез казака Ивана Арадова – пропавшего подкопщика.

Солнце клонилось к заходу. Степь притаилась: затих­ли камыши. Не слышно шороха нигде. Надвигалась ночь.

Вместе с турком вошел в кибитку Татаринова Иван Арадов с желтым, измученным лицом, в потрепанном кафтане.

– Э, брат Иван! – сказал Татаринов. – А я тебя, по совести сказать, не ждал. Приехал вовремя… Турка сведите в погреб и накиньте ему цепь на шею!.. Что с Ванькой Арадовым сделали, сатаны! Лишь кожу оставили да кости. Ироды!

Турка поволокли из кибитки.

– Почто не проломил стены в Ташкане? – спросил Татаринов.

– Подкоп повел низко. Водой подплыл и порох под­мочило, – ответил Арадов.

– Поесть охота?

– Ой-ой, как охота! Сморили голодом, треклятые!

– Вина попьешь?

– Коль дашь – попью и вина.

Татаринов налил вина в серебряную чашу и протянул Арадову, а сам испытующе глядел в поблекшие его глаза.

– Где схвачен был? – спросил атаман неожиданно.

– Тебе, должно, известно где. Под Ташканом.

– Куда ж глядел?.. Дело порушил начисто.

– В подкоп глядел, а со стены арканом царапнули за шею и потащили наверх по стене, едва не удушили.

– А турку ты не сам ли продался?

– Грех говоришь, Михайло. Скорее камень треснет в крепости, чем я продамся турку.

– Ну-ну! – похлопал Татаринов казака по плечу. – Ты не сердись. Почто же чашу оставил с вином?

– А не по правде за сердце рвешь. Пошли еще меня. Буду подкоп вести повыше.

– Повыше подкопали, – сказал Татаринов. – И пороху всадили столько, что ежели взорвет Ташкан – султану будет слышно! Пойдешь с запалами?

– Пойду! Не убоюсь! Хотя сейчас!

– А в крепости прихода от нас не ждут?

– Нет. Турки с Царьграда порох ждут.

– Ну, пей еще, – сказал Татаринов. – Поешь, поспи, а на заре поедешь под крепость. С запалами пойдешь. С тобой отправятся два человека, в твоих делах навычные: Любен – булгарин и Дионисий – грек. Был тут грузин еще Георгий Цулубидзе – за порохом поехал в Грузию и за вином столетним. Вина уже попьем в Азове, ежели грузин поспеет. А может, и в крепости найдется.

– Приехала Варвара, – войдя в кибитку, таинственно объявил Нечаев. – Дорожку сгладить захотелось да с милым попрощаться. – Дьяк хитро улыбнулся.

Татаринов нахмурился:

– Кажись, прощались раз. Пойди, скажи Варваре: в Азове встретимся. Два раза Мишка не прощается – примета выйдет нехорошая.

Дьяк вышел из кибитки. Конь Варвары тут же рванул галопом обратно.

– Поспим, Иван Арадов?

– Поспим, – сказал Иван.

– Заря поднимется – Нечай толкнет.

– Толкну, – сказал стоявший у входа Григорий.

Походный атаман, одевшись в ханское платье, склонился на подушку. Арадов улегся на ковре.

Конь атамана стоял наготове, оседланный.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Черная ночь. На небе ни месяца, ни звезд. Холодный ветерок, дующий с моря, шепчет в кустарниках. Шуршит камыш и трепещут листья на молодых деревьях. В черном просторе, совсем близко, высятся крепостные башни.

Колеса телег скрипнули и затихли. Кони остановились, насторожились.

Испуганный Серапион шептал молитвы. Казаки-возчики повторяли их. Спасет ли ночь-помощница?

Из темноты раздался окрик по-турецки:

– Эй! Стой! Какие люди едут?

Наум Васильев велел Сорокоумову остановиться.

Подъехали к нему шестеро конных турок.

– Откуда, куда едете? – спросили.

Наум ответил:

– Купцы из Астрахани. Везем вам в крепость товары русские.

– Купцы ли? – спросил один. – Купцы в такую пору к нам не ездят.

– Купцы! – сказал Наум Васильев. – Разбойников мы сами боимся. Едва ушли от разбойников – донских казаков. А вас нам бояться нечего! – И велел Наум пер­вым делом дать азовским шестерым конникам каждому по три хороших белки.

Турки жадно схватили шкурки и поехали назад. В Азове они сообщили Калаш-паше, что к нему едут русские купцы из Астрахани и везут с собой всякие товары. Калаш-паша послал к купцам других восемь конных, велел осмотреть товары во всех возах и крепко расспросить купцов, зачем они приехали.

Блеснув саблями, спахи остановились возле возов.

– Какие люди вы? – спросили они и зажгли фонари.

– Торговые мы люди, – отвечал спокойно Васильев. – Едем из Астрахани. Везем к вам товары.

Увидав дорогие платья на купцах, турки смягчились, но сказали:

– А дайте нам письмо от астраханского воеводы. И покажите товары, какие везете к нам.

Васильев открыл кожи на десяти возах. Казаки ски­нули кожи на землю, открыли товары. Турки глядят, головами качают. Они увидели котлы медные, холсты дорогие, сукна доброй выделки, лисиц, куниц и белок.

– На всех ли возах у вас такой товар? – спросили они.

– На всех! – сказал Наум. – Только в двух возах у нас есть для вашего Калаш-паши другой товар. Те возы развязать нельзя. А как будем в крепости, то те подарки сами принесем завтра Калаш-паше.

Серапион шептал молитвы. Сердце у него готово было от страха выскочить. Один турок слез с коня и поднес фонарик к лицу атамана. Приглядевшись, турок сказал:

– Якши-адан! Добрый человек! Покажи-ка мне пись­мо из Астрахани.

– Аслан! – сказал другой турок, слезая с коня. – Вглядись в его глаза. Глаза – хитрые!

Но первый успокаивал второго:

– Аман! Помилуй! Буйадам! Он добрый человек! Письмо у него правильное. Их надо допустить в Адзак!

Турецким досмотрщикам возов Васильев дал по лиси­це, а главному из них – белку, куницу и соболя.

Турки помчались к крепости, мигая фонариками. Калаш-паше они доложили:

– Купцы из Астрадани, товары всякие, русские, хорошие. Товары – для нашей выгоды. И в двух возах везут тебе дорогие подарки.

Потирая руки, Калаш-паша приказал пропустить купцов в город.

Огоньки фонариков снова метнулись к казачьим возам.

– Аллах велик и милостив! – сказали турки. – Поезжайте за нами.

А главный, наклонившись к Науму Васильеву, сказал по-татарски, чтоб другие не слышали:

– Акча барабыз? Деньги есть?

Васильев сунул турку несколько монет. Турок жадно схватил их и помчался к крепости.

Железные ворота открылись, – подводы медленно въехали в крепость. Тяжелые ворота закрыли плотно железными засовами. Серапион поежился на возу.

Возы «с товарами» остановились на главной площади Азова. В крепости было тихо. Вокруг площади возвыша­лись мечеть и круглые башни. В другом конце крепости были еще две круглые башни. Четыре неприступные башни стояли по углам. Впереди чернела приречная стена; за этой широкой и высокой стеной был глубокий ров; за ним насыпан вал; за валом – Дон-река. Налево чернела Азовская стена – со стороны моря. За нею также были глубокий ров, высокий вал. С Азовской стены видно море… Направо – Ташканская стена. А позади, откуда въехали донские казаки, – Султанская стена. К ней подступиться трудно. Перед крепостной Султанской стеной – два рва, каменный и земляной. Четыре грозных бастиона по углам.

Вверх по Дону – о том знал Васильев – стояла Водяная башня. А перед ней, выше по Дону, – две Каланчинские башни. Все эти башни на берегах Дона – от берега до берега – соединялись тремя железными цепями, преграждая выход в море.

Пересчитав возы, турки сказали:

– Якши, купец! Хорош товар! Сложите его в гостиный двор или снесите свои товары в наши лавки.

Серапион обомлел. «Купцы» спрыгнули с возов. Наум сказал туркам:

– Пускай полежат товары до утра тут. Сейчас темно. А утром осмотрим все и перепишем. Нас здесь, купцов, десятка три. Товар тут разных рук: не перепутать бы.

Возницы развели костер и стали готовить пищу.

От Калаш-паши в это время пришли люди с приказом, чтобы главный купец явился к паше с «бумагой».

Васильев взял четырех надежнейших казаков и пошел к паше. Калаш-паша был в замке один. Он сидел на высоких шелковых подушках среди ковров. Глаза большие, черные. Лицо красное и губы толстые, красные. Атаман снял купеческую шапку, поклонился. Калаш-паша потребовал отпускной лист. Васильев подал паше лист и таможенные выписки. Тот взял лист, перевернул его, тщательно осмотрел и спросил:

– Здоров ли князь-воевода в Астрахани? Много ли к нему приезжает теперь купцов из Кизилбашии?

– Воевода здоров, – сказал Васильев. – Купцов персидских в Астрахани бывает много.

– Не продают ли персидские купцы порох и свинец казакам?

– О том нам ничего не ведомо. Торгуют они шелком и утварью, а покупают хлеб да девок для персидского шаха.

Калаш-паша снова спросил:

– А не собираются ли донские казаки к Азову приступить?

– Проездом слыхали, что казаки пойдут на службу к персидскому шаху, счастья себе искать. На Волге зипунов им не добыть, – стрельцы побивают крепко. В Азов, люди сказывали, им никак не подступиться, тебя боятся! Башни для них – что пугало!

Калаш-паша самодовольно погладил бороду.

– А не пришли ли в помощь донцам запорожские казаки?

– Приход там большой есть. Много тысяч, сказывали.

Калаш-паша нахмурился и сразу отдал Васильеву таможенные выписки; отпускной лист он оставил у себя.

– А вы, купцы, не слыхали от казаков, когда в Москву отправился посол турецкий Фома Кантакузин? И не было ли ему какой задержки в Черкасске? Недоброе до­носят беглые татары.

– Как же, слыхали. Посол поехал на Валуйки, в Москву.

– А дочь мою, Давлат, казаки не продали? Не говорил ли кто о ней?

– В Черкасске говорили казаки, что ждут от тебя богатый выкуп. На выкуп они будто согласны. Сочувствуем тебе; мы не знаем, чем помочь такому горю. Возьми от нас подарки, не побрезгуй.

Четыре казака вынули из мешка сто двадцать куниц («три сорока» – как тогда считали).

Калаш-паша просиял, глаза его жадно заблестели. Он принял подарки, поблагодарил Васильева и отпустил. Слуге, старому турку, он велел указать богатому купцу то место для отдыха, где останавливался Фома Кантакузин. И, чтоб турки не растащили товары и вреда купцам не сделали, велел коменданту приставить стражу к гостиному двору.

Васильев сказал смиренно:

– Твое высочество, мудрейший предводитель, начальник грозной, неприступной крепости, я недостоин спать в том месте, где спал когда-то посол его величества султана Амурата. Я буду спать на возу. Мне так сподручнее. И люди мои не станут бродить попусту по крепости.

Польщенный словами Васильева, Калаш-паша триж­ды кивнул головой.

– А стражи нам не надобно, – прибавил Васильев. – Ваших людей из крепости мы не боимся. Опасных людей и воров у вас, мы знаем, не водится.

Калаш-паша снова кивнул головой три раза и стал гладить пухлой рукой положенные перед ним меха.

Васильев вышел, сунул слуге куницу и шепнул:

– Утром принесу Калаш-паше подарки побогаче.

Караул у возов не поставили. «Купцы» сварили пищу и принялись есть. Но турки с ружьями опять пришли, потолкались и, выйдя из гостиного двора, закрыли ворота на запор.

– Пропали, братцы! – сказал Серапион. – Как мы вылезем?

– Да то нам на руку! – сказал Васильев. – Снимай с возов товары! Пусть казаки хоть кости поразомнут.

Возницы приумолкли.

– Почто ж вы не веселы? – спросил Наум. – Мы ж с вами в крепости. Сами же хотели счастья испытать.

– Не думали мы, что крепость столь грозная. Не выбраться нам отсюда, – сокрушались некоторые, немно­гие казаки.

Но только они стали развязывать возы, как ворота гостиного двора снова раскрылись. К возам подошли турки с ружьями.

– Аллах велик! Акча барабыз! – тихо обратились они к Васильеву, вымогая деньги.

– Экое у вас бесстыдство! – смело сказал Василь­ев. – Одному дал деньги, другому дал, подарки снес. Я вот пойду к Калаш-паше, – пригрозил он по-турецки, – и расскажу ему, что его люди – воры! Он живо вас проучит. Он не одну срубленную башку поднимет над крепостью, тогда не будете вымогать – «акча барабыз».

Турки мигом метнулись от возов и закрыли ворота, но от ворот не ушли.

– Поесть, идолы, не дадут! – сказал Серапион.

Так и остались возы неразвязанными до утра. Турки поглядывали отовсюду. Казаки совсем приуныли. А те, которые лежали в возах под товарами, начали уже задыхаться. Они все чаще стали подавать голос:

– Доколе ж нам будет эта мука? Господи!..

– Воды бы испить! Любую бы смерть приняли на воле.

– Потерпите, казаки, – уговаривал их Наум. – Не выдайте, братцы! Терпите!

Терпели казаки всю ночь.

Утром Наум опять пошел к Калаш-паше с четырьмя казаками. Понес он подарки: сафьян, парчу, малый бочонок меду, «три сорока» лисиц, сорок аршин холстов и сукон.

Калаш-паша все взял и в знак особой милости повел атамана Наума Васильева на Азовскую стену.

Перед ним открылось заветное море. С правой руки тихо бежал широкий Дон… В небе было ясно. Чайки кружились над водой… Вдруг Калаш-паша стал пристально вглядываться вдаль.

– Суда плывут к крепости! Верно, порох везут!

В устье Дона вошли черные быстроходные суда, по виду – турецкие.

На первом черном струге сидел человек в белой чалме, в турецком платье. За ним двигалось в стругах войско, тоже в турецкой одежде.

Васильев понял, что это было «турецкое войско» Ивана Каторжного.

Черные струги остановились на расстоянии, ожидая сигнала с крепости. Калаш-паша послал навстречу от Приречной стены быстрые суда. Суда поплыли по Дону и вскоре же вернулись.

– Какие люди прибыли? – спросил Калаш-паша.

– Турецкие люди, – доложили посланные турки. – Они будут охранять крепость. Запорожские казаки про­скочили мимо крепости Казикермень и сюда идут. Наши дождутся запорожцев и нападут на них.

– А много ли в море казаков? – спросил Калаш-па­ша. – И не надо ли мне готовить для боя мои суда?

Возле Приречной стены стояло триста турецких стругов-ястребов.

– Капудан-паша, наш морской начальник, – сказали турки, – сам с казаками справится. Судов от пристани не велел пока трогать.

– Якши! – сказал Калаш-паша, весьма довольный.

Васильев, не подавая виду, тревожился, однако, тем, что ему не удалось еще решить дела и дать сигнал с крепости…

С левой стороны в лощину спустилось «татарское» войско со знаменами. Это пришел Иван Косой. Левее, в татарских вывернутых шубах и со знаменами, на которых болтались конские хвосты, остановилось войско Осипа Петрова. Еще левее показался верблюжий полк Гайши. К Ташканской стене близко подошло войско с ханской кибиткой Татаринова.

– Синопский паша, кажется, пришел! – обрадовался Калаш-паша. – Джан-бек Гирей пришел!

К новым войскам посланы были турки, чтобы узнать, чьи отряды и военачальники пришли под крепость. Вернувшись, они сказали:

– К войску не допустили близко. А прибыли синопский паша, крымский хан Джан-бек Гирей. Пришли по повелению султана охранять крепость.

Калаш-паша просил военачальников прибыть в крепость, чтоб подкрепиться с дороги. Военачальники ответили:

– Войско оставить нельзя, надо строго стоять под крепостью, чтоб донским и запорожским казакам к крепости не подойти.

Калаш-паша, потирая руки, сказал весело:

– Очень хорошо! Куда им теперь подойти!

И Наум Васильев сказал радостно:

– Куда им, ворам-разбойникам!

Калаш-паша совсем ободрился и предложил Науму пойти вниз осмотреть астраханские товары.

Они сошли со стены и направились к гостиному двору. Идя по городу, они видели в каменных казематах много пленных казаков, грузин, персов, греков и других. Турецкого войска в городе, по подсчету Васильева, было ты­сяч десять.

Калаш-паше сообщили, что к Каланчинским башням подошли донские струги. Паша, оставив атамана, побежал в замок совещаться с военачальниками.

Казаки все еще томились и терпели, лежа в телегах. А походный атаман Татаринов, Осип Петров, Гайша, Иван Косой и все казаки под крепостью напряженно ждали сигнала. Но так и не дождались…

Наступила вторая ночь.

Возле гостиного двора турки не поставили стражи, и атаман Васильев велел возницам развязать возы. Казаки, вздохнув, собрались в круг.

– Запомните, братья казаки! – сказал Васильев. – Когда мы на земле живем, то мы всегда в гостях. Когда нас в землю кинут – тогда мы будем дома? Для блага земли нашей и для потомков нам надо потрудиться, про­жить с добром и честью… Настала пора добыть нам сла­ву великую! Сабли навзлет! – И пошел атаман с новыми «подарками» к Калаш-паше.

– Разделитесь поровну, – сказал он уходя. – Назад не отступать! Не выдавайте! Молись, Серапион, скоро вернемся!

Войдя с двумя казаками во дворец Калаш-паши, Ва­сильев попросил доложить о своем приходе. Он застал Калаш-пашу в большом волнении.

По знаку атамана три сабли, сверкнув, взметнулись кверху. Калаш-паша в ужасе вскочил и окаменел. Дернувшись назад, он крикнул:

– Аман! Аман! Помилуй! Помилуй!

Слуга вскричал:

– Аллах!

Две головы слетели мигом. Казаки бросили головы в мешок и вышли за атаманом. В гостином дворе они кинули мешок в первый попавшийся воз.

– Рубите караулы, – скомандовал атаман. – Гей, ка­заки! Рубитесь к воротам! Освобождайте пленных!

Хлынули казаки в разные стороны и стали рубить встречные караулы, пробиваясь к крепостным воротам.

Турки всполошились, подняли тревогу, кинулись к башням, полезли на стены.

Пошла пальба из ружей. Турки метались и прятались за каменными домами и за мечетью. Наум Васильев рубился с врагами под главными воротами. Освобожденным пленным казакам Серапион раздавал привезенные ружья.

– Аман! Аман! – кричали женщины.

– Аллах!.. Аллах!.. – вопили отовсюду.

Рубились казаки с полуночи и до рассвета. Казак Игла Василий с желтой китайкой в руках взбежал на Султанскую стену. Когда он поднял руку и вгляделся, то увидел, что войско кольцом сходится к крепости. Дон серебрился. Шумели степи. Платок в руках Иглы словно ожил, затрепетал, как раньше синий шелковый платок в руках деда Черкашенина. Подхваченный порывом ветра, платок ласкал дрожащую руку казака…

Со стен раздались выстрелы… Казак Игла присел от жгучей нестерпимой боли. С головы его слетела шапка. Но руку свою не опустил: крепко держал сигнал! Потом он поднялся, выпрямился и, как огромная подстреленная птица, сорвался со стены, камнем полетел на дно пропасти.

Походный атаман Татаринов, увидя давно ожидаемый сигнал, надел медный шлем на голову. Каторжный, тряхнув серьгой, сорвал свою чалму. Казаки, сидевшие на черных стругах, сбросили с голов красные фески. Турецкие, татарские, ногайские знамена с конскими хвостами легли наземь. Теперь все это было лишним. Взметнулись казачьи бунчуки и сабли острые.

Войско Донское пошло на приступ Азова-крепости.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Под Ташканской стеной раздался взрыв большой силы. Желтовато-черный и серо-сизый дым всклубился и закрыл серую стену, земляной вал и две наугольные башни. Ташканская стена от взрыва закачалась, треснула, в середине ее образовалась десятисаженная брешь… Арадов погиб: его засыпала взорванная им крепостная стена. Он самоотверженно послужил земле русской.

Не успел затихнуть гул от взрыва, как с другой сто­роны, под самой крайней башней, соединяющей Азовскую и Султанскую стены, раздалось еще два громовых взрыва. Взорвались заложенные под стены двадцать бочек пороху. Болгарин Каравелов подорвал башню Наугольную, а грек Дионисий с казаками – Султанскую стену. Оставив коней, казаки лавой полезли к провалам. На них обрушился со стен сильный огонь: только с одной стороны по наступающему войску ударили девяносто четыре пушки и с другой стороны – столько же пушек. Тяжелые ядра зашипели и задымились над головами казаков. Падая на землю с завывающим гулом, ядра разрывались и поджигали расплавленной и горящей серой сухую траву и землю.

Турки отчаянно кричали, бегая по стенам:

– Аллах! Аллах!.. Искаде азер! Пристань горит!

Атаман Иван Каторжный подплыл на стругах к при­стани и поджег триста турецких ястребов. Лодки горели, треща и покачиваясь. Смоляной дым поднялся столбом.

Вся пристань горела.

Казаки перекинули через Дон свой мост, составленный из лодок. Но мост затрещал, разорвался надвое, загорелся. По лодочному мосту успели перебраться толь­ко умельцы подрывного дела.

К Приречной стене казаки понесли высокие лестницы. Казаки полезли по лестницам. Убитые срывались с веревок и падали в ров, раненые скользили по мокрым от крови канатам и, ослабев, падали. На головы штурмующих лилась горячая смола.

– Азер! Азер! Огонь! Огонь! – кричали турки на стенах крепости. А казаки с колена целились и били но ним из ружей. Со стен летели красные фески, турецкие пищали; летели вниз турецкие военачальники в зеленых куртках, их топчии-артиллеристы с дымящимися фитилями и пехотинцы-янычары в широких шароварах.

Приречная стена была очень высокая. И лестницы пришлось поставить высокие. Но ни одному из храбрецов не удалось еще взобраться на стену. Турки бросали на казаков глыбы камней, обливали горящей смолой.

Каторжный с криком: «Донские соколы! Приречная стена – за нами!» – сам схватился за канат и полез кверху. Канат закачался…

«Ох, не порвался бы канат!» – опасались казаки.

Каторжный, изгибаясь и извиваясь на канате, уверенно лез вверх. С Приречной стены грянул залп…

А Каторжный карабкался уже под верхней каменной кладкой. Но турки столкнули железный якорь, на котором держался его канат, – и Каторжный сорвался вниз.

– От сатаны! – выругался он, встав и потирая ушиб­ленный лоб. – Свалили, сатаны!.. Кричите, казаки: мезар!.. Мезар!.. Всем янычарам и топчиям – мезар! мезар! – могила!..

– Мезар!.. Мезар!.. – закричали казаки и яростно полезли на приступ.

Справа раздался новый взрыв, который потряс землю. То казаки Ивана Косого взорвали Азовскую стену.

А в самой крепости стрельба из самопалов и сеча са­бельная усиливались с каждым часом. Видно, Наум Васильев не жалел ни пороха, ни свинца, ни собственной жизни.

Запорожцев все еще не было…

В широком устье Дона, и в горловине моря, и дальше в море огни метались на волнах: то догорали снесенные водой турецкие челны.

Старой пробился под Каланчинскими башнями, взорвал больверки, сардистаны и дрался, обложив со всех сторон третью башню, которую называли Водяной. Турки назвали Водяную башню – Демир-капы, то есть «Железные ворота». Взорвав и там больверки, взорвав мост, перекинутый на лодках, атаман Старой прошел Железные ворота и подоспел со своим шеститысячным войском на помощь к Ивану Каторжному.

– Быть так, – сойдясь, сказали атаманы. – Здесь, мо­жет, будет мертвый город, но мы его возьмем! Гей, казаки! Сто чертей всем туркам в глотки! Приречную возьмем!

И турки со стены кричали в ужасе:

– Мезар шехир! Мезар шехир! Могила-город!

Глубокие рвы уже наполнились убитыми. Земля пропиталась кровью…

А казаки приставили к стенам еще полсотни лестниц и полезли в дыму, не считаясь со смертельной опасностью. Старой и Каторжный полезли первыми. Они заметили, что в море появились чайки: на помощь пришли запорожцы Богдана.

Приблизившись к атакующим, атаман запорожцев – рослый усатый казачина в белой рубахе и в синих шароварах, с черным оселедцем на голове – крикнул громовым голосом:

– О братику! Вмирати так вмирати, – не будем день тиряти! Нате вам, доньские атаманы, и моих пять, щоб було десять! Богдан прислав подмогу, щоб гуркотило[62]… Кличте мене Петро Вернигора!.. Гей, хлопци-запорожци, лизайте швыдче на драбины!

И, рассыпавшись по берегу, запорожцы с ходу полезли на Приречную стену.

Татаринов с большим отрядом четыре раза кидался в брешь Ташканской стены, но турки отбивали его с большими потерями и стояли в проломах живой стеной тысячами. Татаринов бросился в пролом Султанской стены, но и там турки отбили его войско. Тогда он рванулся влево: он хотел влезть в малую щель Азовской стены, – но и здесь не имел успеха. Оставив многих убитых казаков под стенами возле образовавшихся брешей, Татаринов с яростью опять бросился с войском к Ташканской стене… Прорвался! Засверкали казачьи сабли на стенах крепости. Выстрелы из самопалов гремели сзади и спереди. К Султанской стене прискакали свежие силы Петро Матьяша и Панько Стороженка. С ними подоспели удалые молодцы Тимофея Рази, Ивана Разина, Тимофея Яковлева и Корнилия Яковлева. Спешившись, они по-пластунски полезли к главным воротам крепости. Иные, не слезая с коней, стреляли из ружей в тех турок, кото­рые еще метались по стенам. Гайша и Сергень-Мергень, покачиваясь на верблюдах, стояли в дозоре, дожидаясь приказа Татаринова. И когда с треском и шумом, с диким лязгом и визгом открылись главные ворота крепости, верблюжий полк пошел в атаку к Султанской стене. Открыли ворота отчаянные казаки – «купцы» Наума Ва­сильева, оставшиеся уже малой горстью внутри города.

Крепостные задымленные пушки продолжали упорно стрелять каменными и зажигательными ядрами. Пушечный гром стоял над водой и над землей.

Огонь поминутно вырывался из жерл пушек и ружей. Тысячи отравленных стрел летели вниз. На поле хрипели и бились головами о землю и камень раненые верблюды и кони. Ядра взрывались, бороздили землю. Кругом ле­жали убитые, раненые и умирающие казаки; валялись сломанные сабли, разорванные седла.

К Ташканской стене, покачиваясь, подошел дед Черкашенин. Его старое измученное лицо было обожжено порохом, слезящиеся глаза едва уже различали каменную громаду.

Склоняясь над убитыми, трясущимися губами он шептал:

– Сложили вы буйны головы не на свадьбе лихой, а в бою с басурманами. Спите, деточки! Спите, вольные! Спите, славные головушки! Не тоскуйте вы за лесочками, за кусточками, за степями, где шумит жива трава.

А бой еще кипел.

Наконец турки, видя, что им грозит уничтожение, кинулись вон из крепости. Татаринов кричал:

– Рубите, казаки, все головы басурманские! Ни еди­ной души не оставляйте!

И в степи зазвенели сабли казачьи. Турецкие ятаганы под ударами казаков летели на землю. Ломались копья, свистели стрелы…

У главных ворот хлынувшее казачье войско столкнулось с встречной волной рвавшихся на волю турецких солдат. Огромная бурливая людская волна набежала на другую людскую волну. Сабли поблескивали над головами, шапки валились вместе с головами, ружья дымились чадно.

Четыре казачьих фальконета – единственная казачья осадная артиллерия, пристроенные на железных рогатинах, посылали ядра в угольные башни.

Любен Каравелов с отважными казаками подтащил проломные машины, напоминавшие огромные колодезные журавли. В них вкладывали между двумя расщеплен­ными бревнами тяжелый камень и тем камнем ударяли в крепкие стены башен. Но генуэзские башни были крепки и неподатливы. Сорок четыре проломные машины таранили камень, вылущивая его по кусочкам. А сверху на проломщиков и на штурмующее войско лились горячая смола и кипяток.

Медный шлем Татаринова появился на Султанской стене. Замолкли сорок пушек. Отчаянный атаман крик­нул казакам:

– Калаш-паше – могила! Султану – могила! Сто пушек уже смолкло… Крепость, братцы, за нами! Вали на стены!..

С трудом взобрались на Приречную стену атаманы Иван Каторжный, Петро Вернигора, Алексей Старой и с ними отряды донских и запорожских казаков.

Петро Вернигора ловко смахнул кривой саблей голову подвернувшегося турецкого начальника и в ярости крик­нул:

– Були вареники, та на вербу повтикали! Клади, жинка, циле яйцо в борщ: хай турок знае, як запорожец гуляе!

Другой запорожец столкнул убитого им турка со сте­ны, сказав:

– Благодареники за вареники!..

На всех четырех стенах пошла сабельная и рукопашная битва. Сабельный и ятаганный звон слышался далеко за белой мечетью. И там дрались освобожденные поло­няники с турецкой стражей. Впереди полоняников шел и рубил саблей турецкие головы рассвирепевший Серапион.

Татаринов, рубясь и размахивая саблей, покрикивал:

– К басурманам неверным жалости нет! Дайте полную волю своей злости да ярости!

Петро Матьяш пробился через главные ворота с конным войском. Влетел он в город смело и пошел гулять с саблей. Свитка Матьяша, словно большое белое крыло, взлетала. Арабский конь Дарунок с разъяренными, налитыми кровью глазами и раздувающимися ноздрями прыгал, как барс, через канавы, через заграждавшие дорогу камни. Матьяш буйно кричал:

– Не шутка нонче ожениться, да трудно, Давлат, с твоим батькой сговориться! Вже батька твоего черт мае, а тебе вже, дивчина, мабуть, персидский шах кохае. А геть! Сатана!..

Острая сабля Матьяша вдруг переломилась от удара о саблю турецкого всадника и со звоном выпала из его рук. Матьяш выхватил из-за пояса пистоль.

– Ге, чертова голова! – крикнул он. – Не тоби ж женити старого парубка своей поганой саблюкой! Ты ж, бисов сын, молодше мене! Хай тебе пистоль мой ожене!

Матьяш выстрелил в турка, не целясь. Турок в зеленой куртке свалился с седла на землю. Серый конь его, закинув кверху голову, побежал прочь, давя копытами раненых и убитых.

С высоких стен казаки, не переставая, сталкивали дравшихся еще янычар и валили топчиев с зажженными фитилями.

Осип Петров показал свое удальство тем, что умеет рубиться саблей не хуже любого старого донского казака и атамана. Окружив перед крепостью татарскую конницу, шедшую из Тамани на выручку к азовскому паше, он истребил своим войском всех до единого.

Возле стен, возле шести железных ворот лежала уже не одна тысяча убитых казаков и турок. Бой все еще продолжался, но шел уже к концу.

Вдруг со стороны Кагальника и на переправе у Гнилых вод показались полчища конных татар. Они с криком и визгом кинулись на заставы и на фальконеты… Татаринов появился перед Султанской стеной. Ему подвели вороного коня. Он сел в седло, осмотрелся и с ватагой старых казаков помчался навстречу татарам, к Кагальнику. И там, на поляне, Татаринов, свистя саблей, стал рубиться с татарами. Их было тысячи две. Попался тогда атаману татарский богатырь, наездник необыкновенно высокого роста, затянутый в железный панцирь, с черной железной сеткой на скуластом лице. Это был старший племянник хана – Дедун-Гирей. Сабля у него была тя­желая и длинная. Он пригнулся к седлу и полетел на Татаринова. Атаман метнулся в сторону. Его противник дернул коня, описал круг и вернулся. Татаринов не принял второго удара, кинулся в сторону. Дедун-Гирей обозленно гикнул, еще раз описал круг конем, дернул тяжелой рукой уздечку и помчался к вороному коню Татаринова. Атаман снова увернулся от татарского богатыря. Тогда Дедун-Гирей сбросил с себя островерхий малахай с железной сеткой и, крепко выругавшись, стал ждать Татаринова. Но Татаринов не пустил на него своего коня, а, остановив его, вложил в ножны саблю. Крымчак, оскалив зубы, разметал саблей налетевших на него казаков, ударил коня ногами и помчался на Татаринова. Атаман ждал Дедун-Гирея. Подпустив его на пистолетный выстрел, он послал ему в широкий лоб свинцовую пулю. Дедун-Гирей упал.

– Вот так бейте басурманов, казаки! Ну, гей-гуляй! – крикнул Татаринов, врубаясь в толпу татар.

Конь Татаринова пал, и атаман пересел в татарское седло. По всей поляне храбрые казаки рубились жарко…

Дым смрадный повис над полем, над Доном и над морем. К ночи пушки турецкие совсем затихли. Врываясь в казематы, казаки кончали бой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Георгий Цулубидзе сдержал свое слово. Он приехал в крепость на сорока подводах и привез вино и порох. Ехал он с большой опасностью – по горным дорогам через разоренный турками городок Терки. Построенный Иваном Грозным для защиты тестя своего, черкесского князя Темрюка, и для утверждения в том краю царской власти, город Терки подвергался частым нападениям. Разоренный, но не снесенный до основания, он преграждал туркам путь к Дербенту.

Терские казаки пропустили подводы Георгия Цулубидзе и добавили от себя четыре подводы с вином и порохом.

Цулубидзе въехал в Азов в тот момент, когда казаки сбрасывали в Дон и в море побитых турок, покрывших трупами поле боя вокруг крепости на много верст. Це­лую неделю еще убирали трупы турок, а убитых казаков хоронили в Монастырском урочище.

Закончив уборку трупов, казаки собрались в круг. На кругу были провозглашены выработанные атаманами семь правил для завоеванного города и крепости:

«Первое. Походного атамана Михаила Ивановича Татаринова за его дерзновенные подвиги во славу земли русской, за его любовь к казачеству и за страх, постоянно вселяемый турецкому султану и крымскому хану, – отны­не возвести в звание атамана Великого войска Донского. И жить ему, Михаилу Татаринову, и всем атаманам впредь во дворце султанского наместника Азова-крепости.

Второе. Городу Азову быть вольным торговым городом. Всякий купец: болгарин и грек, туркмен и персиянин, купец Грузии и Валахии, купец Новгорода, Казани и Киева, купец Астрахани, Суздаля и Володимира и всякий иной купец с иных земель и царств – волен везти свой товар для продажи и прибыли в Азов-город.

Великого государя особо молить дать свое повеление купцам из окраинных и польских городков ездить к нам в Азов с хлебными запасами и всякими иными товарами свободно и беспошлинно, а воеводам пропускать их на Дон без задержания, ибо мы кормимся только рыбой, зверем и травой. А надобно стоять в крепости и служить государю, а без хлебных запасов и всякого другого товара, свинца и рухляди стоять и прямить не можно.

И ежели от государя последует запрещение русским людям вести с нами торговлю, то мы реку Дон очистим, город Азов испортим, а сами уйдем с Дона на реку Дарью. Государю же от того будет досадно и убыточно.

Третье. Всем казакам и их женкам переехать из Черкасска жить в Азов, а во всех верхних и нижних городках и юртах оставить по 300 казаков вести верную службу и дозор за неприятелем – татарином и турком. Посылать непрестанно разъезды в степи, на перелазы сакмы, в сторону Крыма и Кагальника до крепости Тамани – для охраны города.

Четвертое. Всему войску крепить побитые под корень ядрами и машинами стены крепости, крепить порушенные и взорванные и проломленные Наугольные и Каланчинские башни. Заложить камнем все прорывы на Водяной башне. И все то место, которое порохом вырвало, заделать. А буде турки и татары похотят вернуть себе крепость, то мы ни турецкому султану, ни крымскому хану крепости вовек не дадим, нешто будут наши головы так же валяться, заполняя рвы около города, как теперь валяются басурманские головы. И хотя бы всем нам, до единого человека, помереть – Азова-крепости не отдавать! И как только басурманы сей весной или тем летом, или в которое-нибудь другое время придут под Азов, хотя бы и многими людьми, – против них стоять, как приговорено и утверждено, крепко, осаду крепить, сколько нам бог помощи подаст. Мы взяли город Азов кровью, своими головами и умом.

Пятое. Атаману Алексею Старому постоянно говорить мурзам Большого Ногая и иным кочующим мурзам, чтоб они помнили государскую милость к себе и шли б опять на свои старые кочевья или где они хотят кочевать: по Кальмиусу, Миусу, возле Азова и Астрахани, но только быть им в крепкой дружбе с нами и под государевой высокой рукою. Поисков и войны с ними не чинить и живота, их не разорять, и людей их не побивать, и юрты их не громить. Зацепки им не делать и кочевать им бесстрашно. Запорожским черкасам и горским черкесам, терским казакам жить с нами в великой дружбе, ходить к нам на выручку и шкоды никакой и лиха нам не чинить.

Шестое. Турецкие и крымские люди творили нам великую скорбь. От сих злохищных волков чинилась нам пакость всякая, от них было разорение святым божьим церквам, проливалась невинная православная кровь, в полон брали наших отцов и матерей, наших братий и сестер. Турецкие люди искони надругалися над нами и за море продавали нас на каторги и корабли, уводили в турецкую землю. И мы не стали больше того терпеть! Мы помирали за единокровных братьев своих, болели душой и сердцем своим. Освободили мы в Азове-городе право­славных пленных две тысячи, да тысяча их легла под камнем. И ныне мы велим им бесстрашно и вольно идти в ту землю, куда они хотят. А захотят – вольно им остать­ся на Дону и служить под рукою великого государя.

Седьмое. Поганые азовские люди разорили ограду и церковь Иоанна Крестителя и надругалися. А которые церкви были – азовцы в них поделали мечети. В тех церквах недостойно служити. Осквернены те церкви мерзостной пакостью и богохульством. А ныне нам в Азове надобно жить и бога хвалить, и церкви ставить новые. Иконы писать надобно псковскому мастеру-иконописцу Ивашке Паисеину. Государя-царя просити послать нам книг священных к двум церквам… А заодно просити у государя: зелья пушечного, зелья ручного, свинца да ядер».

Затем начался в Азове великий пир.

Донское и Запорожское войско с саблями и с пиками, с ружьями и стрелами заполняло стоя и сидя все крепостное поле. Израненные и искалеченные, смывшие следы порохового дыма и страдающие от сабельных ран казаки радовались наступившему долгожданному празднику. Всюду виднелись пестрые кафтаны и рваные верхи шапок, дорогие сафьянцы и запыленные сапоги. От множества людей в крепости гудело, как в улье. Оживленные беседы, и разгоряченные споры, и говор слышались на возах, на стенах, под стенами, возле дворца Калаш-паши, возле мечетей и на ступеньках лавок гостиного двора. Казаки сидели на развалинах крепости и обнимались с освобожденными из плена. Там встречались нередко родственники: родные братья, сыновья с отцами, деды с внуками. Лица у всех веселые, и слезы их были счастливые.

Высокие кади с вином были расставлены по всему двору. Они были открыты, возле каждой кади висели большие ковши и черпаки. Но к вину никто пока не прикладывался: все ждали атамана. Малые кадки с вином стояли возле всех столов. А на столах дымились рыба, мясо, лепешки. Сорок зажаренных быков лежали на складнях возле стены.

На стенах и башнях ходили часовые с ружьями. Внизу, под стенами, колыхалось море шапок, бритых голов казаков, конских хвостов на знаменах.

Возле дворца Калаш-паши ударили в барабаны. Заиграли зурны, походный рожок и свиристели.

– Идут! – передали по рядам сидевших. И все стихло в крепости. Первым из дворца вышел в кафтане цвета морской воды уже седой атаман Алексей Старой.

За ним в синем бархатном кафтане появился Михаил Татаринов без шапки. На его бритой голове видны были сабельные раны. Свой медный шлем он нес в руке. Рас­косые глаза Татаринова сверкали огнем. Войско восторженно встречало атамана:

– Татаринову слава!

– Донскому атаману слава!

– Слава! – неслось по всей крепости.

Вышел Наум Васильев в зеленом кафтане. Глаза – веселые, но лице обезображено: на лбу – косая рана; на переносье и на щеке – раны. Узнав Наума, закри­чали:

– Науму слава! Слава!..

Четвертым вышел Каторжный. Задумчиво покручивая усы, он шел спокойно и уверенно.

– Ивану Каторжному слава!..

Четыре атамана взошли на помост, на котором стоял особо убранный стол.

На пир съехались знатнейшие мурзы с Большого Ногая: Касай-мурза, Чабан-мурза, Окинбет-мурза; братья Иштерековы; купцы из Астрахани; хитрый и пронырли­вый купец Облезов; казаки с Терека; выбранные казаки с верхних и нижних городков. Им было отведено почетное место за столами. За отдельным, «посольским» столом сидели Цулубидзе, Каравелов, царский посланник московский дворянин Степан Чириков и царский гонец боярский сын Иван Рязанцев.

Барабаны перестали трещать. Рожок, зурна и свиристели смолкли. Есаулы Карпов и Порошин положили на землю жезлы. Другие есаулы вынесли белый бунчук, пернач и «бобылев хвост». Атаманская булава лежала перед Татариновым. Он взял ее. Татаринов и все остальные атаманы поклонились казакам и сели за стол. Алексей Старой вышел вперед, держа золотую парчу с чаркой на ней.

– Вольные сыны Дона и Запорожской Сечи, сыны Днепра! – начал речь Старой твердым голосом. – Отныне и во веки веков кладется в Азове камень, о который будут разбиваться разъяренные волны турецкого и татарского нашествия на нашу землю. Мы избавились от мерзостного басурманского ига. Мы разорили гнездо неверных, освободили наших братьев, сестер, наших отцов и матерей… Мы взяли Азов без повеленья государя – своим умом, храбростью и силой. Звание у нас было казачье, а житье собачье! И жили мы с вами словно птицы: где сядем, там и заночуем! А турецкий султан непрестанно хвалился, что он собьет нас с Дона-реки!..

Панько Стороженко тихо вставил:

– Хвалилась турецкая вивця, що в ней хвист, як у жеребця, та никто тому не вирив!

Петро Вернигора, рассмеявшись, сказал:

– Ге! Хлопцы! Хвалився султан, так нахвалився! Собака бреше, бо вона спивати не умие. Не тилько нам, а и на неби було чути, як мухи кашляють!

За столом повеселело.

– Казаки с бедою, как рыба с водою!.. Степь-то у нас без конца, а коней попасти негде.

– И все-то у нас было ветром побито, а морозом подшито!

– А теперь хоть спина гола, да своя воля!..

– Послухаем!.. Послухаем!.. – закричали кругом.

Алексей Старой продолжал:

– Ныне, сыны вольного Дона, сыны Днепра, дарю атаману войска Михаилу Ивановичу Татаринову… – он поставил чарку на стол и развернул парчу, – дарю царское платье!

Серебряное платье заструилось на руках Алексея Старого.

– И впредь, – продолжал он, – атаманы войска Донского будут носить его и славить нашу землю!

Войско одобрительно кивало головами и приговорило атаману Татаринову надеть то платье теперь же. Татаринов надел царское платье, скинув свой кафтан.

– Немало цепей и мук приняли казаки в казематах да в тюрьмах, – продолжал Старой. – Немало сидело нас на Белоозере! Нужду терпели, горе мыкали! Сносили опалу царскую и боярскую. Отныне и во веки веков бу­дут вспоминать сложивших головы казаков под крепостью Азовом: Татаринова Максима, Панкрата Бобырева, Бабыненка Герасима, Утку Игната, Некрегу Григория, Семена Кутузова, трех братьев атамана Наума Васильева, сына Тимофея Рази – Лукьяна и брата Тимофея Рази – Трофима, двух братьев Петрова Осипа, трех братьев Белоконь, Гирю Степана, Медведя Ивана, двух сыновей атамана Михаила Черкашенина – Ивана да Ларьку – и славной памяти казака Иглу Василия. Четыре тысячи казаков легло за родину, за нашу волю, за веру православную! Плачут курганы седые – славу стерегут!

Дед Черкашенин вытер слезы. Наум Васильев глотнул солено-горькую слезу. Осип Петров нагнул голову. Татаринов сжал крепко губы.

Черкашенин скорбел о погибших под Азовом сыновьях, а Васильев, Петров, Татаринов, Тимофей Разя – и о павших братьях.

Все войско склонило головы, притихло, замерло. Не один казак вытер рукавом горючие слезы, вспомнив погибших славной смертью. Много овдовело баб, осиротело детей.

Касай-мурза резко поднялся:

– Э! урус! Зачим так больно моя душа сделал! Моя дает вам четыре тысячи лучших коней! Возьми, урус! Возьми, казак! Это карашо!

Окинбет-мурза без хитрости заявил:

– Моя душа – твоя душа! Моя сердце – твоя сердце! Моя горе – твоя горе! Моя дает казакам тысячу лучших коней.

Поднялся московский дворянин Степан Чириков.

– Будет справедливым, – сказал он, – положить в вашу казну привезенное мною на Дон царское жалованье, которое атаманы тогда не взяли.

Он положил на стол мешок с двумя тысячами рублей.

– И моя копейка не щербатая! – поднялся купец Облезов Васька. – Кладу на стол пять тысяч рублей! – Он положил мешок, наполненный деньгами. И купцы из Астрахани, поежившись, не очень спеша, положили свои деньги.

– Гей! – крикнул тогда Петро Вернигора. – Писарь пише, писарь маже, все запише, як хто скаже! Ге, добри купцы! Добри люди! 3 кого шкуру здерут, то з тим и гроши пропьють!

– Да им то що? – сказал Панько Стороженко, – церква горить, а попы руки гриють! А колысь и на нас солнечно гляне? Кладить, люди добри, гроши на бочку з пивом!

– Кладить!.. Кладить!.. – крикнули запорожцы.

И тогда Алексей Старой торжественно взял со стола и поднял царскую чарку.

– Дарую эту чарку царскую Михаилу Ивановичу Татаринову. Да живут и здравствуют казаки и атаманы на Дону, а царь-государь – в кременной Москве!

В царскую чарку налили вина. Татаринов отпил из нее и передал по старшинству – Старому. Тот отпил и передал чарку Науму Васильеву. Васильев передал ее Ивану Каторжному. А дальше к царской чарке прикладывались все атаманы и старшины.

Пустая золотая чарка вернулась к Татаринову. Татаринов вновь налил в нее вина, поднял и сказал:

– Пью за Великое войско Донское и славное войско Запорожское! – отпив из золотой чарки, передал казакам, и пошла она снова гулять по рукам. К ней прикладывались старые, сроднившиеся в смертельных боях бывалые казаки; раненые и покалеченные воины; молодые и горячие казаки, – слава и гордость Великого Донского и Запорожского войска.

Звеня и поднимаясь, чарка плыла над головами все дальше и дальше.

Чарка снова вернулась к атаману. Наполнив чарку, Татаринов послал ее гостям к посольскому столу. Когда она вернулась – послали к купцам. Вернулась от куп­цов – мурзам послали. Те выпили и поставили чарку на стол. Тысяча глаз глядели на нее.

И кто-то крикнул:

– Дьякам налейте чарку! За ними правда не сгорит!

– Да воны, чертяки, клюнули поперед бога, не перейдя порога! А все ж и им налейте чарку-другую. Серапиону слава!

Налитая рукой атамана чарка пошла к дьяку Нечаеву и Серапиону.

– А теперь, храбое войско, – заявил Татаринов, – берите черпаки да по уму, по разуму пейте вино из бочек!

Казаки живо облепили бочки с вином. Георгий Цулубидзе, увидя веселых и счастливых казаков, толкущихся у бочек с черпаками, от души радовался.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Казаки гуляли три дня. Обнявшись, бродили по городу, пели песни.

Московский дворянин Степан Чириков занялся плохим делом: еще во время празднества он стал подбивать казаков, чтобы те немедленно ушли из крепости. Он стращал их царской опалой. Но казаки отвечали Степану:

– Собачий ты сын! Ты крепости Азова не брал и свету не видал! Крови ты не проливал!.. Геть, сатана!

Чириков не успокоился. Он подбивал Петро Матьяша увести Запорожское войско из Азова.

– Зачем вы турецких людей побили? – спрашивал всех Степан. – Зачем вы посла турецкого смерти предали? Проведают в Москве – и плахи вам никому не миновать!

Петро Матьяш прислушивался, а Чириков все свое долбил и разжигал легкомысленного атамана:

– Девки Калаш-паши тебе не дали. Коней всем пораздали, а тебя, храброго атамана, обделили… Донские атаманы эко заварили дело: купцами будут, а ты, Матьяш, как был без всякого богатства да без славы, так и останешься. Иди-ка лучше на Украину… Султан этого дела не оставит: пришлет корабли и войско несметное. А Татаринову не простит государь убийства посла. Припомнят ему в Москве и убийство воеводы Карамышева. Уйди-ка на Украину! Спасай свою душу!

Хмельная голова Петро Матьяша совсем вскружилась.

– А, бисово отродье! – вскипел Матьяш. – Я, мабуть, родился без сорочки, та без штанив и помру!

А Чириков свое:

– Уйди!.. Великий государь пожалует тебя наградой щедрой: деньгами, сукном, чаркой золотой! Ты самым ближним станешь у царя!..

Эти наущения Чирикова случайно подслушал Панько Стороженко.

– Ге-ге!.. – позвал он Петро Вернигору. – Иди до мене! Тут крепость продають да славу сажей мажуть!.. Гей!.. Казаки! Сюды стрибайте! Черта в пирьях поймав!..

Петро Матьяш швырнул на землю шапку и пошел к столу, где сидел атаман Татаринов. Остановившись перед атаманом, он надменно расхохотался:

– Живемо мы добре, атамане, горе у людей не позычаем! По твоему указу девку мою продали в Персию?

– Продали по приговору войска и атаманов! – хмурясь, сказал Татаринов.

– А може, то мини и не по нраву пришлось! Я ж жинки не маю. Я ж такий голий, аж ребра у меня свитятьця! Коней мини не дали! Жинки мини не дали! Сла­вы мини не мае! За вище ж я воював оцю поганюку-каменюку? За вище ж мини така от вас доля?

– Да почто ты, Матьяш, слова недобрые молвишь? Опасной пошел ты дорогой.

– А дила у нас не буде з вами!.. Отдай-ка мини половину Азова.

– Не дело ты завел, Матьяш, – серьезно сказал Татаринов. – Так у нас дружбу не крепят, а службу так не служат! Ты радость омрачаешь нашу… Попутал тебя нечистый.

– А я требую: отдайте мини половину города, половину свинца да пороху! А то я зараз все вийско Запорижске подниму да перебью кого надо будет.

Панько Стороженко и Петро Вернигора стояли тут же сзади Матьяша. И запорожские казаки собрались сзади него. Панько спросил:

– А яку тоби половину дать? Оту або оцю? Оту, що до рички иде, альбо оцю, що в степь веде?

– Оту, що до Дона веде! – ломаясь, ответил раскрасневшийся Матьяш.

– Берить его, хлопци, за ноги да за руки, – крикнул Стороженко, – та понесем Петро до его половины!

Запорожцы схватили Матьяша, понесли с шумом на Приречную стену и оттуда сбросили в реку.

– Ото будет, хлопци, его половина! – сказали обозленные казаки. – Нехай вин выкарабкается альбо плыве к турецкому султану в гости!

Казаки лихо плясали. Нечаев и Серапион лежали пьяные под возом.

– В Москве одни кресты да церкви, – сказал, обнимая Серапиона, Нечаев.

– Да что в Москве, – хрипло отозвался Серапион, – в Казани да в Астрахани церквей не меньше. Того добра повсюду много, а правды нет нигде! Мы голые с тобой, как бубен!

– Зато остры, как бритва, – сказал Нечаев. – Нам хоть грамоту чернить, хоть вино из бочки пить, хоть печати ставить – рука набита.

– Расскажи, Григорий, про попов московских, охота слушать. Я по Москве тоскую.

– А что сказать? Трещит в башке, словно скребут там кошки! Э, вот припомнил, брат Серапион! Бывало, на Москве попы на трапезу сойдутся, – такая канитель пойдет…

Серапион подхватил:

– Верти волосья длинные… Занятно! Говори!

– Все в рясах черных. В клобуках… А посредине стол под белой скатертью, подвязанной внизу, как конский хвост. Свет через сводчатые окна в хоромы льется… О гос­поди, и пили же! Отец Наседка напивался до потери риз. Вина, братец Серапион, бывало всякого и лилось несчитанно. Свечи горят!.. От пива болит спина, а от меда – голова.

Серапион задумчиво подсказал Гришке:

– Свет через сводчатые окна в хоромы льется… Занятно! Дальше говори!

– Свечи горят… – загнусил Нечаев. – Отец Наседка – еле можаху, и братия вся – еле можаху… Вина – море разливанное. Еды какой хочешь… А в Посольском меня дожидаются. Эх, на Москве бывало, Серапион, житье!..

– А не сбежать ли нам в Москву? – мечтательно спросил Серапион.

– Там казнят. Нам-то придется уже помирать в степях иль в крепости!

Кто-то вдруг крикнул со стены:

– Дьяка атаман кличет! Где дьяк?

– Гей! Дьяка к столу атаманскому! С чернилами, с бумагой дьяка ведите!

– Не нас ли ищут, брат Серапион? – еле поднимаясь и пошатываясь, спросил Нечаев.

– Кого ж еще? Ой, пьяны ж мы!.. Пойдем…

Атаман Старой в присутствии московского дворянина Степана Чирикова и царского гонца, боярского сына Ивана Рязанцева, опрашивал бежавших из турецких крепостей донских и запорожских казаков. Стол атамана окружала огромная толпа. Старой спросил босого волосатого казака:

– Что слышал ты и что видел в Тамани-крепости?.. Дьяк, запиши!

– Там турки живут в смятении и в страхе. Боятся нападения.

– Пойди попей, поешь! – сказал Старой бежавшему из Тамани.

Дьяк с трудом записал слова казака. Подошел другой, бежавший из крепости Темрюк, горбатый седой старик.

– Что слышал и что видел ты в Темрюке-крепости? – спросил его Старой.

– Турки живут в ужасе, смятении, – подтвердил и тот. – Бежать турки собрались! Прихода ждут вашего…

– Пойди попей, поешь… Дьяк, запиши!

Подошел мальчонка в рваной рубашке, босой и гряз­ный, с отрезанным ухом. И он то же самое поведал:

– Из Керчи паша собрался уходить. Войско паши разбежалось.

Дьяк все записал.

– А теперь, Гриша, пиши-ка царю бумагу! – велел атаман Татаринов. – Пора нам отписать царю про все!

– О господи! – вздохнул Нечаев. – Позволь мне, ата­ман, сходить к Дону, водой холодной освежить голову. Трещит в башке! А то я все титло царское перепу­таю.

– Сходи, сходи, – добродушно разрешил Татаринов. – Да не утони, дьяк!

– Пойду с Серапионом.

Поплелась пьяная пара к Дону, а вслед им, посмеиваясь, глядели казаки. Шли Нечаев и Серапион обнявшись и гнусавили песню:

А как было в городе Азове,

По край синя моря…

Вернувшись, сели за стол, как ни в чем не бывало, разложили бумаги и, окруженные атаманами и казаками, стали писать отписку царю.

«…Великий государь всея Руси, великий князь и са­модержец Михаил Федорович…» – начал было Григорий старательно выводить царское титло.

– Не так, – прервал его Татаринов. Дьяк задержал перо в чернильнице. – Надобно так: «Государю, царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси», а не вперед «великому»… «Холопи твои государевы, донские атаманы и казаки, Михайло Иванов сын Татаринов и все Великое Донское войско челом бьют…» Понял?

Дьяк утвердительно кивнул.

– Пиши!.. А войску, когда пишется отписка к царю, – стоять тихо!..

Войско затихло и насторожилось. Татаринов медленно произносил слова, а Гришка выписывал их на бумаге.

– «…Великий государь! Без твоего повеленья мы взяли Азов-крепость июня в восемнадцатый день и утвердили в нем нашу христианскую веру. В тех винах наших ты, государь, волен над нами. И тебе, государь, сыздавна ведомо, что турецкие люди за твоим миром с нами шкоду чинят великую, ходят на наши украины войною, отгоняют лошадей, коров, всякий скот и казаков, и их женок и малых деток емлют да кровь невинную проливают, и большой полон за море продают…»

Послышались вздохи в рядах казаков: все молча со­глашались с тем, что продиктовал атаман.

– «…И мы, государь, холопи твои, видя в русской земле разоренье от них, бусурманов, не стерпели…»

Тимофей Разя, стоявший близко, вдруг перебил:

– Да он, государь, поди, с боярами сам хочет склевать нашу казацкую вольность.

Татаринов покосился на него: «Не вовремя-де слово вставил», – и сердито проговорил:

– Ты помолчи!.. Пиши, Григорий, рта не разевай! Тут нашей головы, да не одной нашей, коснулось дело… Да лист с отпиской не вымарай чернилами, патлатый! Пиши: «…А под Азовом мы стояли восемь недель. И как подкопы взорвало, мы приступили к крепости со всех сторон и в город вошли с великим боем. Азовцев всех побили мы, и ни одного человека азовского на степь и на море не упустили, всех без остатку порубили… Голов и своих положили немало, многие казаки сильно поранены, но тех бусурманов под меч положили… Побили мы их за их неистовство. В последней башне турки сидели две недели и не сдавались. И мы ту башню подорвали здорово и людей в ней побили всех до единого. Верхний городок Ташкан разбит. Многие башни и стены мы разбили, иное место до земли прибили…»

– Верно ли я сказываю? – обратился Татаринов к войску.

В ответ хором:

– Верно! Складно выходит. Любо, атаман!

– Ну, Григорий, пиши живее: «…Мы взяли Азов на счастье чада твоего Алексея Михайловича! Удержим Азов за собою – и счастье твоему чаду будет великое. Не удержим Азова – и счастья чаду твоему не будет!..

Казаки весело подмигнули друг другу, поняв хитрость атамана.

– «…Попомни, государь, что дружбу с тобой султан ведет, чтобы Польскую землю прибрать к себе. Хочет согнать запорожских казаков с Днепра-реки, а нас, холопей твоих, – с Дона-реки… А в письме своем он, султан, не ставит твоего царского титла, а пишет по-прежнему: «Королю Михаилу Федоровичу», а не «царю». Война под Смоленском прошла неудачно. Повинны в том Джан-бек Гирей и сам султан Амурат. По договору султана с Польшей, после войны в Смоленске запорожским казакам вольного житья на Днепре не стало… (Всех людей, которых турки берут в полон, казнят, надругаются, режут носы и уши, сбривают усы да бороды. И над посланниками твоими, государевыми, султан непрестанно чинит униженье и осмеянье… В тюрьмах же посланникам государя не дают корму по пять недель и больше…»

– Передохни-ка, Гришка, я трубку выкурю, – сказал Татаринов.

Всем была передышка. И войско закурило, задымило, громко заговорило, засмеялось. Пыхтя трубкой, Татаринов советовался со Старым, с Каторжным и с Наумом Васильевым. Обдумав все, Татаринов приказал писать дальше. Перо дьяка со скрипом выводило:

«…Наших посланников Савина и дьяка Алфимова в Кафе сажали в башни, грозились убить их. Посла Кондырева сажали в башню в Темрюке. В Азове на посланников твоих, государь, кричали: «Убить их надобно! Обрезать носы и уши!» А сами, собаки, пишут тебе, государю, чтобы тебе быть с ними в дружбе и в братской любви!.. А в Бахчисарае татары казнили царского посла Ивана Бегичева… И мы, государь, за все неправды и вред, что сотворил нам турецкий посол Фома Кантакузин, за его ложь иудину, без твоего государева указа со всеми его людьми взяли и убили до смерти. И в том была воля божья и наша… Убили мы еще Асана – толмача Фомы, который своими чарами, злым волшебством и прельстительными грамотами немало нам навредил. Фома слал грамотки в Азов, Темрюк, Тамань и в Керчь, чтобы турские люди шли под Азов на выручку Калаш-паше. Людей мы перехватили… Он же, иуда Фома, писал тебе, госу­дарю, из Азова, через грека Мануйла Петрова, на атамана Ивана Каторжного, чтобы ты его, Ивана Каторжного, в Москве повесил. Он же, иуда, кафтаны привез на Дон – вину сгладить за наши через него муки большие. А нам их подарки не нужны! Четыре султанских платья мы сожгли на костре и пепел от них пошлем султану».

Войско крикнуло:

– Воистину пошлем! Любо!

Дьяк Нечаев, согнувшись, продолжал скрипеть гусиным пером:

«Великий государь! Чужим государям мы никогда не служивали, и у нас с турками и у тебя, государь, с ними не может быть единенья. Султану Амурату ни в чем нельзя верить, что ни говорит – все лжет! А тебе не пристало писать султану, что мы воры, разбойники.

…А ныне многие люди с Большого Ногая, мурзы, горские черкесы хотят быть с нами в дружбе, под твоей государевой рукой. В крепостях: Тамани, Керчи, Кафе, Темрюке и в Крыму турки и татары живут ныне в великом страхе и собираются уйти вскоре или по указу сул­тана идти вернуть Азов… Стены в крепости мы починиваем. Но казны у нас нету. Пороховой казны не стало. Порох и ядерную казну исхарчили, кладя их в подкопы. Наряду пушечного у нас: двести больших пушек, девя­носто четыре малых, четыре наших фальконета. Свинца и ядер нету. Хлеба нету… Полон, который отбили у турков, кормить нечем… А крепости отдать назад не можно ни в коем разе. А хотя и отдать Азов, тем бусурманов не утолить и не задобрить войны и крови от крымских и от других поганых бусурманов не укротить, а только пуще тою отдачею на себя подвинуть. Лучше, государь, Азов тебе и всей земле принять и крепко за него стоять…

…Мы взяли Азов своей кровью. Возьми его у нас в вечную славу и в вотчину и дозволь купцам из украинных городов ездить к нам с хлебными запасами и всякими товарами. Польза государству и твоему величеству от сего города будет великая…

Живем мы в городе Азове, ожидаем божьей милости и твоего государского милостивого жалованья. И учини ты к нам, великий государь, свой государский указ о городе Азове! Пожалуй нас, твоих холопей!..»

Татаринов умолк. На висках у него вздулись жилы. Войско стояло тихо.

Нечаев вытер рукавом вспотевшее лицо.

Одноглазый казак с черной щетиной на подбородке таинственно спросил:

– А как же царь стоять-то будет по нашему письму?

– Да как ему стоять? – сказал кто-то. – За нас он постоит! Мы насмотрелись, как наших христиан турки да татары привязывали к конским хвостам и тащили в Азов!

Вернигора сказал, зло смеясь:

– Цари – псари: жалю они не знають. Султан нашкодив, а казака повесять!

Снова настала тишина.

Над крепостью в тот час поднялся степной орел и стал низко кружить. Татаринов, вглядевшись в небо, с тре­вогой проговорил:

– Добычу ли почуял?

Старой сказал:

– Покружится да улетит. Найдет себе добычу.

Несколько казаков прицелились и грянули из самопалов. Орел камнем упал за крепостью.

Татаринов спросил у войска:

– Кого пошлем в Москву станицей?

– Пошлем Потапа Петрова! Казак исправный.

– Потапа!..

– Пускай коня седлает, – строго сказал Татаринов. – Пускай возьмет четырех казаков с собой. А ехать им, нигде не медля и часу, на Валуйки.

Степану Чирикову Татаринов объявил:

– Тебя тут не убили – и ладно сделали. Милость даем тебе от войска: езжай в Москву! А путь тебе к Воронежу – на стругах.

Ивану Рязанцеву тоже приказали:

– Езжай, боярский сын, в Москву и говори, что сам видел, что сам слышал, да только не ври! А путь твой конный – на Валуйки!

Купцам и всем приезжим людям казаки пожелали доброго пути.

Мурзы поехали к себе с хорошим добрым словом. Терские казаки отправились с Цулубидзе в город Терки.

Легкая станица атамана Потапа Петрова вскоре помчалась на Валуйки, а там путь их – знакомый, опасный и нелегкий – лежал к Москве.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Султан Амурат получил недобрые известия, когда его походная палатка стояла в сорока верстах от города Багдада, между реками Тигр и Евфрат.

Стотысячное турецкое войско расположилось в окрестностях Багдада. Обозы с провиантом, верблюжьи караваны непрерывно двигались по всем дорогам. Походные трубы трубили без конца, играли зурны, гремели бубны. Тысячи телег с пушечными запасами, сотни крепостных и полевых пушек двигались не только по дорогам, но и по горным узким тропинкам и по нехоженым степям. Турецкая пехота – янычары – шла большими толпами. Скакали спахи – конные солдаты. Санджаки – турецкие знамена с конскими хвостами – развевались впереди войск. Три главных знамени, каждое в сто локтей, с сердцем, железными наконечниками, с бархатными мешочками, в которых хранился коран, – стояли возле султанской палатки. Ржание коней и рев голодных верблюдов наполняли воздух.

Палатка султана, окруженная многочисленной охраной, пестрела на возвышенности белыми, синими и желто-зелеными полосами. Наверху поблескивал огромный золотой шар с полумесяцем. Ниже, вокруг султанской палатки, вырос целый город шатров и палаток.

Амурат отпраздновал день своего рождения. Ему исполнилось двадцать семь лет. Но праздник был омрачен тем, то желанной победы все не было. Персидский шах неожиданно атаковал турецкие войска под Реваном, перебил много войска и взял город. Уныние царило в турецкой армии и среди ее военачальников – санджак-беков. К тому же моровая язва и голодные бунты в Турции, голод в войсках из-за отсутствия запасов стали серьезно тревожить султана и его приближенных.

Амурат сидел в одиночестве на шелковых подушках… Он, не находя себе покоя, позвал великого визиря Магомет-пашу.

Пришел старый визирь.

– Я сон нехороший видел, – заговорил султан. – Аллах благословил мои дела, но змей, взобравшись на пышное дерево, шипел всю ночь над моей головой. К че­му тот сон?

Магомет-паша осторожно сказал:

– Султан султанов и царь царей, храбрейший Амурат, защитник Мекки и Медины и других мест, владетель Египта, Абиссинских земель, благополучной Аравии, земель Аден, Цезарии, Триполи, Туниса, Кипрского острова, Родоса, Креты, император вавилонский и базитрийский, повелитель многих стран и многих городов! Твой сон не к добру.

Султан вскочил и пронзительно-острым взглядом за­глянул в бесцветные глаза Магомет-паши:

– Уж не сбежал ли из тюрьмы мой брат Ибрагим? Не напрасно ли я пощадил его?

Великий визирь постарался успокоить Амурата:

– Султан султанов, царь царей, государь всех мусульман! Стены тюрьмы крепки, а власть всесильного Амурата еще крепче. Не беспокойся! Когда-то слуга твой Фома Кантакузин сказал справедливо: легче верблюду переплыть Черное море, нежели Ибрагиму бежать из тюрьмы в Галате.

– К чему ж тогда приснился сон?

– Сон не к добру, – повторил Магомет-паша.

Султан сжал бледные губы.

– Нет ли каких дурных вестей из Крыма?

– Султан султанов… вести есть!

– Кто их прислал?

– Паша кафинский… Вести совсем недобрые. Их надо бы слушать после молитвы Магомету…

Свирепый Амурат махнул рукой, лицо его исказилось и стало судорожно дергаться.

– Султан султанов! – молитвенно сказал Магомет-паша. – Неукротимый гнев твой не позволяет мне сообщить все, что я слышал. Твой светлый разум всегда ведет к добру. И ключи к постыдной Кизилбашии ты скоро получишь. Но неукротимый гнев твой противен разуму. Я должен говорить тебе правду.

– Не ослышался ли я, Магомет-паша? Я всегда говорил, что ты не похож на нашего визиря Геджюк-Ахмета-пашу, который так блистательно завоевал и покорил нам Крым…

– Султан султанов, царь царей…

– Зови гонца кафинского!

Магомет-паша, согнувшись, вышел и вернулся с кафинским гонцом – коротконогим, краснощеким татарином. Татарин нес в одной руке ларец, игравший камнями, в другой – кожаный мешок.

Султан присел на высокую подушку, поджав под себя ноги. Татарин, по-восточному приветствуя султана, протянул ему ларец. Султан молча взял, открыл его и достал какие-то бумаги. Вгляделся – бумаги были писаны по-русски…

Амурат отдал бумаги верховному визирю:

– Читай.

Магомет-паша читал:

– «Ты, вавилонский кухарь! Знай: мы будем с тобой биться землею и водою…»

Султан вскочил:

– Кто это писал?

– Донские казаки!

– Читай! – сказал султан и снова сел.

– «…Ты послал нам свои султанские платья. А для чего? Ты возьми их себе назад, сучий сын! Посылаем тебе пепел от платьев. Посыпь тем пеплом то самое место, которым ходишь до ветру. Иуду твоего, Фому Кантакузина, мы убили до смерти и кинули с камнем на шее в Дон…»

Губы султана побледнели…

– Ложь!.. Не верю!.. – У султана захватило дыхание. Он злобно открыл рот, но не мог от волнения вымолвить слова.

Великий визирь, понизив голос, продолжал читать:

– «…Собака! Доколе же ты будешь истязать нашу землю? Доколе ты будешь присылать к нам таких иуд, как твой Фома?.. А тебе, «султан султанов», как ты име­нуешь себя, «сын солнца и луны» – внук нашей рябой кобылы! – не видать тебе больше Азова, как своих длинных ушей. Азов – наш, русский город! – мы взяли, запомни, июня в день восемнадцатый…»

Султан, сжав кулаки, вскочил и закричал:

– Все ложь! Зачем ты привел сюда этого краснорожего?

– Царь царей, выслушай до конца.

Визирь прочел вслух письмо кафинского паши. В письме сообщалось, что донские казаки, выйдя в море совместно с запорожскими казаками, осадили Азов, разбили стены, подорвали башни, воровским способом проникли в крепость, умертвили Калаш-пашу, приступом взяли город и перебили весь гарнизон…

Султан напряженно слушал; ему вдруг стало страшно. Он произнес невнятно, слабым голосом:

– Город?.. Крепость?.. Железные ворота?.. Где доказательства?

Магомет-паша пояснил:

– Султан султанов и царь царей… Есть доказательства. Кафинский паша выкупил голову Калаш-паши…

Татарин открыл мешок, готовый вытащить из него «доказательство». Султан отвернулся и закричал:

– Кафинскому паше снять голову! Он не пошел на выручку Калаш-паше!.. Татарину срубить голову и отослать в Крым. Джан-бека лишаю ханства! Вместо него ставлю на ханство Бегадыр-Гирея!..

Султанскому гневу не было предела. Он грозил верховному визирю смертной казнью, сместил в войске семь военачальников. А морскому военачальнику Пиали-паше приказал спешно выступить из Стамбула с сильнейшим флотом под Азов.

Не медля ни одной минуты, он написал короткое, но грозное повеление новому крымскому хану Бегадыр-Гирею: «Верните Азов. Разорите все русские окраины!.. Снимите с меня позор перед всем миром».

– Я не пожалею здесь, – говорил султан своим приближенным, – ни сил, ни войска. Со взятием Багдада я получу Месопотамию и город Басру. Когда падет Багдад, я подпишу в Касришерине мирный договор с персидским шахом. Я навсегда покончу с Венецией и тогда пойду всей силою на Русь. А от Азова никогда не отступлюсь! Азов возьму опять!

Султан приказал всем пашам в причерноморских крымских и турецких крепостях готовить большие хлебные запасы для турецкой армии.

Война с Персией занимала сейчас все помыслы са­монадеянного и вспыльчивого Амурата. Покорением Багдада надеялся он устрашить всех своих недругов в России, и Персии, в Польше, на Украине, в Валахии, Греции и Месопотамии.

В тот день султан совещался с военачальниками и велел им поскорее сомкнуть железное кольцо вокруг Багдада, разрушить стены города до основания. Донским казакам и царю Амурат послал «устрашающее» письмо. Если не уймутся разбойники на Дону и не возвратят ему Азов, грозил он, то не только русских пленников, но и христиан-греков в турецком государстве истребит он поголовно.

Военачальник Большого султанского полка объявил султану, что в городе Багдаде осталось персидского войска не больше тридцати пяти тысяч.

– Султану нечего печалиться, – говорил он. – Хоро­шие вести получил я из достоверных уст. Индийский шах Джехан объявил войну персидскому шаху и напал на его землю в другом конце страны.

– Аллах милостив! – воскликнул султан. – То вести добрые.

– Персидский шах, – продолжал военачальник, – оставив в Багдаде малое войско, пошел против войска шаха Джехана! Нам это выгодно.

Все военачальники собрались в султанской палатке.

Гнев Амурата улегся.

В походную палатку вошел высокий грек Мануйло Петров с письмом от русского царя. Султан надменно взял письмо. Читал:

– «…Вы, брат наш, на нас не сердитесь за мир с Польшей: мы его заключили поневоле, потому что от вас помощь замешкалась… С кизилбашским шахом мы в сношениях лишь по торговым делам, других же дел с ним не имеем, ибо земля наша от его земли отстоит далеко».

Султан Амурат зло посмотрел на грека.

«…Вам самим подлинно ведомо, – писал государь, – что на Дону живут казаки-воры и нашего царского повеления мало слушают; мы за этих воров никак не стоим. От казаков мы отступились и помогать им в удержании Азова не станем.

Казаки взяли его воровством, дворянина Степана Чирикова держали у себя под строгой охраной, никуда не пускали и хотели убить. Государь и прежде писал султану и теперь повторяет, что донские казаки – воры, беглые холопи и царского приказания ни в чем не слушают, а рати послать на них нельзя, потому что живут в дальних местах… И вам бы, брату нашему, на нас досады и нелюбья не держать за то, что казаки посланника вашего убили и Азов взяли. Это они сделали без нашего повеленья, самовольством, и мы за таких воров никак не стоим и ссоры за них никакой не хотим… Мы с вашим султанским величеством в крепкой братской дружбе быть хотим…»

Султан Амурат не дослушал письма московского царя. Он вышел из походной палатки, поднял к небу руки:

– К Багдаду!

Турецкие войска вновь пошли на приступ Багдада.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Солнце поднялось высока над Доном. Небо было чистое, синее. Желтели бескрайние степи Дикого поля. Они шумели, волновались, звенели. Каждое растение в степи – блеклый лепесток и пушинка, тонкий степной ковыль и колючий катран, табун-трава и царь-трава – колыхалось и пело. А порыжелые безмолвные курганы, как часовые, внимали этим песням. Степные орлы, поднявшись, замирали с распластанными крыльями. Потом плавно делали несколько кругов и, высмотрев добычу, камнем падали вниз… Маленькие птицы-хлопотуньи, скрываясь в траве, с тревогой смотрели в небо.

На пристани собрались черкасские бабы, старики и старухи, мальчишки и девчонки. На бревнах сидели татарки, закутанные в черное, турчанки в шароварах, персиянки, добытые в походах. На пристань пришли купцы. Снуют торгуются, хохочут, бьют по рукам. Всё грузят на челноки. Челны покачиваются.

Казачки несут на пристань глиняные горшки греческой работы, пустые кади из-под мяса и вина, кувшины всех времен и всех стран с короткими и длинными носами, широкогорлые, с змеиными головками, с птичьими клювами.

Несли казаки на пристань ковры дорогие. Один только ковер из Басры, который несли четыре казака на струг Татаринова, стоил не меньше сорока коней.

Ковер постлали в струге и пригласили сесть на него Варвару.

Подружки вели ее под руки. Подружки были в синем бархате. Пояса жемчужные. Сапожки красные, в таких боярышни в Москве ходят. Платки на них, как воздух, прозрачные и белые. Две одинаковые подружки, как две слезы у матери, – платья синие, глаза черные, косы свет­ло-русые. Резвушки, хохотушки! Одна из них сестра Ивана Каторжного, другая – казака Серьги Данила.

Варвара села в струге на ковер. Бабы глядели на атаманскую женку с умилением – на красоту ее, и на кушак атласный лилово-голубой, и на застежку серебряную на кушаке.

А есаул Карпов, присланный в Черкасск за бабами, покрикивал:

– Живее! Вали, клади!.. Скоро отчалим!

Бабы на пристани засуетились пуще прежнего. Они приносили свое последнее добро и укладывали его на струги. Старики складывали сабли, седла, турецкие пистоли, ружья. Мальчишки вместе с пожилыми казаками тащили по пыли к пристани рыболовные сети, арканы и уздечки.

Когда всё снесли в струги и уложили, когда все уселись есаул Карпов, поглядывая на Варвариных подружек, бросил шапку серую на дно струга и запел любимую песню.

И все подхватили.

И женка Алеши Старого, и малый Якунька, сидевшие в атаманском ковровом струге, тоже пели эту песню.

Потом Ульяна Гнатьевна взялась за длинное весло. Все весла разом вздыбились…

Последним прибежал на пристань босой мальчонка с отцовским седлом – Стенька, сын Тимофея Рази. Он прыгнул в струг с разбегу.

Донские казачки плыли к своим храбрым мужьям в Азов – счастье копить и обживать город у морского простора.

– Отчаливай! – пронесся возглас Карпова.

Ковровый струг отплыл первым от пристани, но остановился посреди реки.

– Отчаливай! Казаки в Азове ждут! Гей, бабы, веселее греби! Сама волна-то гонит!

Весла рубили воду.

На пристани остались люди всякие: купцы, сторожевые казаки и древние старухи и старики. Сзади чернелись землянки.

Старухи плакали.

Восемьсот казачьих женок плыли вниз по Дону, пели бабы песню давнюю, любимую.

Карпов, стоя в легком струге, дал полную волю своему звонкому голосу. Вот где раздолье! Куда ни глянь – простор: река широкая течет величаво, в небе – лазурь да синь, в степи травы шумят, колышутся; и птицам, и табунам коней, и вольным казакам – простор да воля!

Вода тихо плескалась под легкими стругами. Струги плыли, а песни казачьих женок неслись вниз по Дону-реке, не затихая.

Четыре атамана в крепости в тот день получили грамоту государя.

«На Дон, в нижние и верхние юрты, атаманам, и казакам, и всему Донскому войску.

В прошлом годе, по нашему указу, послан на Дон для приема турского посла Фомы Кантакузина наш дворянин Степан Чириков, а велено было ему турского посла принять у вас и в приставах у него до Москвы быти; а к вам писано в наших грамотах – посла отпустить, а с азовцами быть в миру. И за то вам послано было с ним наше царское жалованье. Но турского посла Степану Чирикову вы не отдали, а турского посла со всеми его людьми побили до смерти. А после того, июня в восемнадцатый день, Азов взяли и многих людей побили. И в тех винах своих у нас, великого государя, милости просите, что учинили то без нашего царского повеленья; а что городовой казны, пушек и мелких пищалей, и русского полону – того у вас не смечено. А как вы то сметите, и о том пришлите станицу.

И всё то вы, атаманы и казаки, приговорили всем войском турского посла со всеми людьми побити до смерти с сердца, что многое Донское войско побито было по его, Фомы, письму… А как были у нас, великого государя, на Москве донские атаманы Иван Каторжный да Тимошка Яковлев с товарищи, и того вашего умышленья, что вам под Азовом, промышляти без нашего царского повеленья и турского посла побити, – ничего не сказывали… То, атаманы и казаки, учинили вы не делом, что турского посла побили самовольством. И того нигде не ведется, чтобы послов побивать; хотя где и война меж государи бывает, а послы и в те поры свое дело делают и их не побивают. А я с султаном состою в мире…»

Далее государь объявлял казакам и атаманам, что посланные ими станицы Потапа Петрова с четырьмя казаками, Григория Шатрова с тридцатью шестью казаками вестей толковых не привезли. Атаманы и казаки потому задержаны и будут сидеть в Москве до тех пор, пока не приедут к великому государю самые лучшие казаки и атаманы: Михайло Татаринов, Наум Васильев, Алексей Старой и Иван Каторжный…

«…А прислать, как велено, не задержав и часу, поименованных знатных атаманов. И вы б привезли нам грамоты и все то, что взято вами у Фомы и что у вас на Дону от него сыщется. Пошлите к нам самых лучших людей ваших, не боясь от нас за то опалы нашей… Мы, государь, повелеваем вам от себя – отписати и посылати, кого пригоже, к ногайским мурзам, чтобы они, помня свою прежнюю правду и шерть, были под нашею царскою высокою рукою по-прежнему и шли б назад за Дон, на ногайскую сторону, и на наше б царское жалованье были надежны без всякого опасенья. И о том о всем писати к нам, к Москве, наскоро и ехать, никак не мешкая…»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Не думала Варвара, что, не успев ступить ногой на камень крепости, она опять расстанется с любимым Михаилом.

Четыре атамана в крепости в тот день получили грамоту государя, в которой государь велел ехать в Москву «главным атаманам». Во дворе крепости стоял уже оседланный белый дедун-гиреевский конь, которого держал за узду есаул Порошин. Двадцать два вороных коня стояли рядом. Отборные казаки, вооруженные саблями и длинными пиками, прохаживались возле мечети.

Атаманы были одного мнения:

– По указу государя нам надобно всем явиться! А ежели в Москве бояре приговорят сложить нам на плахе головы, то мы и сложим их, как братья, вместе! Все вместе думали и дело делали – вместе и помирать! Негоже ехать одному.

Так решили атаманы.

Казаки, однако, думали иначе. Начался спор.

– Ежели поедут атаманы сложить в Москве на плаху головы – нам без них быти никак нельзя! Всем ехать не след!

Тогда Татаринов, подумав, сказал:

– Все дерзновенье и ослушанье пошло от нас всех за неправды турецкие и крымские. А быть в ответе надобно одному за всех. Ехать к царю по чину мне надобно! За всех отвечу перед потомством, перед Русью и Доном. Вам же, сил не щадя, стоять в крепости Азове. Ежели снесут мне голову, то крепость берегите еще пуще!

Старик Черкашенин сказал:

– Ты, Мишка, рассудил умом и сердцем. Езжай один за всех! Поедешь в царском пожалованном платье. Если казнит тебя царь, – стало быть, казнит себя!.. Ну, в добрый час…

– Ах, сокол мой! Мой ненаглядный Мишенька! Мое стременце золотое!.. Господи!.. – заголосила Варвара, услышав решение Татаринова. – Загублена любовь моя навеки. Останусь одинешенька, как поблекшая травина в степи. Ох, распроклятые бояре! Из-за них не станут очи Мишкины глядеть на белый свет; из-за них и я останусь, гореванная, на лютую свою погибель; из-за них осиротеет Тихий Дон!.. Ах, сокол мой, соколик Мишенька! Как чуяла, как знала я и ведала, что мне не жить с тобой. Отрубит голову тебе секирой палач в рубахе красной… Господи!..

Татаринов сказал при всех, целуя горячо Варвару, вновь оплакивавшую его, как покойника:

– Желанная моя! И в тем тебе уже награда будет, что белый царь Руси позарится на голову мою холопью. Знать, голова моя была твоей любви достойна. Не плачь, голубонька!

– Возьми меня с собой! – упрашивала слезно Варвара. – Умру, да рядом, Миша, Мишенька!..

Бабы столпились у ворот: с горшками, с казанами, с привезенной рухлядью, не решаясь войти в крепость.

– Прощай! – сказал Татаринов. – Поеду! Гляди, какое войско в крепости! То всё – твоя охрана… Ну, гей-гуляй… На конь! Путь – на Валуйки!

Серая шапка мелькнула над седлом. Качнулась сабля. Раскосые глаза сверкнули в последний раз…

На берегу Дона, возле Азова-крепости, сидел дед Чер­кашенин в кругу детворы. Он рассказывал детям о битвах с татарами, о морских походах, о славе атаманов и казаков.

– Да ты б, дедушка – сказал Стенька, сдвигая брови, и хмуря лоб, – говорил бы нам подлиннее да пострашнее. Охота нам испытать страху.

– Страху? – удивился дед. – Ты больно озорной. Твое еще придет. Земля еще не скоро угомонится… А бывало так: пошел Михайло Иванович Татаринов к Джан-бек Гирею в гости, чтоб полон освободить., Вверху – Чуфут-кале, внизу – Бахчисарай! Кони Татаринова пасутся в малой роще. Послал Татаринов к хану лазутчика своего, казака Шпыня. Тот пошел среди бела дня да не вернулся к вечеру. Татаринов послал другого казака – Лозу: прой­дет – трава не шелохнется. Но и тот не возвернулся. «Эка забота нам, – сказал Татаринов, – невыгодное дело, всех казаков моих переведут татары. И вестей таким путем мы не добудем, и в Бахчисарай не пошарпаем, и полона не вернем. Пойду-ка я сам…» – «Без головы останешься», – сказали казаки. «А не останусь!» И полез Татаринов в траву. Ночью подобрался к Хан-Сараю, огляделся, подполз к двору, к камню приник и подглядывает. Перебежал к другому большому камню, а за камнем татарин стоит с саблей наголо. Высокий. Шапка баранья, лохматая. Руки длинные. Немного подальше – другой татарин с саблей наголо. Татаринова никто не примечает. На нем тогда были кафтан серый и шапка серая, кинжал на поясе. Кинулся Татаринов и прирезал часового, – не пикнул бусурман. Прирезал другого. Глядит – у самого дворца ханского на перекладине качаются арканами подтянутые два казака: Лоза да Шпынь. «Господи! Повесили их, собаки!» Повешенных качает ветром. Да и повесили их сапогами кверху. Глядит Татаринов: казаки повешен­ные без голов! Их головы воткнуты на острых частоколинах перед воротами дворцовыми. Вернулся атаман Татаринов к ватаге казаков и говорит: «Пошли! И мы потешимся!» Пошли взъяренные – и не шутя потешились. Повесили на двух мечетях двух знатных беков, а татарвы побили без числа; полона взяли много, добро поделили поровну… Вот вам, ребята, и страшное рассказал.

– Ты, дедушка, – смело заявил Стенька, – не страшное поведал нам… Про сине море хочется знать, про страны за морями… Ты бывал в Кизилбашах?

– Бывал. Дорог немало былью поросло…

И дед слагал всякие были: о звездах, которые в туманах не найдешь; о волнах буйно-синих, которые глотают струги с людьми; о кораблях турецких, которые горят, как порох….

Плетет дед Черкашенин из лозы плетенки, а перед ним шумит вечно живой кормилец Дон Иванович. Посмотрит дед на него, а он будто сам рассказывает ему, что видывал. Князья киевские бывали на Дону; послы московские – именитые бояре, послы персидские, турецкие; купцы астраханские, казанские, многих чужеземных стран…

Много есть что вспомнить и самому старику Черкашенину. Еще в тысяча пятьсот семидесятом году сопровождал он до Кобякова городища Новосильцева – первого посланца от грозного царя Ивана Васильевича к турецкому султану. А как возвратился Новосильцев из Царьграда, сам пожелал, чтобы до Воронежа снова провожал его атаман Михаил Черкашенин. И не счесть, в скольких боях и походах бился с врагами Руси великой старый атаман… А Дон все течет да течет неторопливо, величаво. Не он ли, Дон, грозно шумел в непогодь, славя бессмерт­ные дела русские и призывая к отпору всем ворогам?

Заглядывая в подернутые слезой глаза старика, Стенька сказал:

– Дедуся! Слушать тебя всегда занятно. Ты б про Ермака нам поведал! Охота послушать!

А казачата все сказали:

– Дедуся, про Ермака расскажи!

А с Ермаком Тимофеевичем у Михаила Черкашенина была особая дружба. Да только перед тем как он станет сказывать, – давно это приметил Стенька, – он вынет легкий персидский платок, вытрет им затуманившиеся глаза, призадумается. Сначала припомнит одно, потом – другое, а потом не торопясь станет говорить тихо и складно:

– Вот что, мои ребятушки, орлы-орлятушки. О Ермаке говорить – надобно человеку двенадцать жизней прожить, а нет – так переплыть пять океанов да двенадцать морей. Таков Ермак – донской казак!

– Да ну же, сказывай! Поживее, – говорил Стенька, поближе подсаживаясь к старику.

– Служили мы с Ермаком царю Ивану Грозному. Ермак был родом неизвестный, но душою знаменитый. Все говорят, что родил его Дон Иванович. Жил Ермак на Дону немалое время. Ходили мы с ним на польского короля Стефана Батория и дрались мы, крови не жалея, в Дубровском посаде, под Могилевом. Ходил Ермак Тимофеевич еще Казань-город брать. А я в ту пору ходил Азов-крепость добывать. В Азове, вот за тем валом, турецкий паша, а с ним крымский хан показнили моего сынка старшего – Данилу. Осердившись на это, я с боем взял крепость и перебил в ней многое множество турок да татар. И прислал нам на Дон царь Иван Васильевич за наше храброе дело первую царскую грамоту. А Ермак брал Казань с царем Иваном Васильевичем. Есаулами были у Ермака Асташка, сын Лаврентьев; Гаврилка, сын Иванов; Гаврилка, сын Ильин. И когда велел царь Ер­маку Казань-город брать, он такой ответ царю держал:

«Догорит свеча воску ярого в подкопе главном на высо­кой бочке с порохом, я на приступ Казани-города тотчас пойду вместе с моими славными донскими казаками!» А стоял Ермак Тимофеевич в правой руке с дружиной князя Владимира Андреевича за Казанкой-речкой. И когда взята была Казань, царь сказал Ермаку: «Никто не показал такой храбрости, как ты… За это ты достоин воздаяния». И хотел было царь пожаловать Ермака Тимофеевича городами, селами да большими поместьями, а Ермак ответ держал: «Нет, великий государь! Не жалуй ты меня городами, селами да поместьями, жалуй ты всех нас, донских казаков, батюшкой тихим Доном от вершины всей и до низу. Пожалуй ты нас всеми ближними его реками, протоками, лугами зелеными, лесами густыми, дремучими…» И пожаловал царь нас тихим Доном-рекой до тех мест, где и поныне живем… А как спросят у вас, по какой-де причине и по какому-де делу зоветесь вы казаками – вы молвите в ответ: «По дедушке Ермаку, по дон­скому казаку!»

Стеньке понравилось это, и он рассмеялся. А Черкашенин досказывал:

– Ходил еще Ермак Тимофеевич в Сибирь. Воевал он Сибирское царство и отдал то царство в подарок царю Ивану Васильевичу. А царь дарил ему со своего царского плеча богатую шубу да железный панцирь. Да не впрок пошел атаману донскому, Ермаку Тимофеевичу, тот подарок царский: ко дну потянул его панцирь, когда переплывал Ермак реку Иртыш… Погиб он, но слава его не сгинет во веки веков.

Стенька допытывался, – далек ли путь в Сибирское царство?

Старик молчал. Он слушал песню Дона.

– А далече ли плыть надобно до Персидского царст­ва? – спрашивал Стенька.

Дед продолжал молчать.

Легкий ветерок срывался со степи. Пенились волны в Дону. С Азовского моря гнало ветром кипучие валы. Трава в степи припадала к земле. Гнулись да поскрипывали ветки деревьев.

Старому атаману Черкашенину казалось, что чей-то далекий, с берегов Иртыша, голос летел сюда, к стенам Азова-города, отвоеванного у турок, приветствуя тихий Дон, приветствуя славу казачью…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Валуйский воевода послал гонца узнать, кто приска­кал. Гонец сообщил:

– Татаринов с станицей!

– Поставьте свечи в церкви, – сказал валуйский вое­вода, – покойник голову везет к царю!.. А ты, гонец, спеши в Оскол, предупреди-ка воеводу.

Гонец переменил коня и помчался в Оскол. В Осколе воевода, расспросив гонца валуйского, тоже сказал:

– Пропала буйная головушка!.. Скачи в Елец! Предупреди!..

Гонец переменил коня и помчался в Елец. Елецкий воевода разгладил бороденку, перекрестился и прошептал:

– Ну, царствие небесное ему, рабу божьему Михаилу!.. Скачи-ка, гонец, во град великий Тулу.

Переменив коня, гонец поспешил пыльной дорогой в Тулу. Там воевода был степенный и рассудительный. Он первым делом спросил:

– Кормили, поили ли атамана в Ельце? Где дали отдых?

– Нигде еды ему не давали! Питья – нигде! И отдыху нигде не бывало. Гонят и коней не меняют, – сказал гонец.

Тульский воевода накормил атамана Татаринова и ка­заков горячей пищей, дал вина по доброй чарке. Спать уложил. Велел и коней накормить, и просушить седла потные.

– С кем дружбы не вела беда лихая… – говорил сочувственно старик боярин, поглядывая на дорогу, ведущую к Москве.

В Коломне встречал Татаринова со станицей большой отряд стрельцов. Взяли в кольцо, приказали:

– Снимайте самопалы! Сабли – долой! Поедете в Москву под стражей.

Татаринов строго сказал:

– Всем сабли снять. Ружья отдать стрелецким голо­вам. Саблю свою оставлю при себе.

Заспорили с ним стрельцы. Но атамана переспорить не пришлось.

– Ежели вам, стрельцы, – говорил Татаринов, – сабля моя нужна, то берите, а я вернусь назад. А ежели вам и царю нужна голова моя, то моя сабля от моей головы неотделима. Поеду я к царю при сабле.

Въехали казаки на Красную площадь, окруженные стрельцами. Коней завели в Разбойный ряд. Казаков посадили в оковы. А атамана Татаринова под сильной стражей водворили в Посольский двор.

Царь приказал немедля позвать Татаринова в Золотую палату для допроса с очей на очи.

Когда атаман явился, пристав Савва Языков сказал Татаринову:

– Порядки для всех в Москве одни: сними-ка саблю!

Но гордый атаман не снял саблю, а заявил приставу:

– Не ты надевал, не тебе и снимать мою саблю. Ежели сам царь прикажет снять ее, тогда другое дело. В Москву я приехал не за разбоем, приехал голову отдать царю, коль будет надобно… Пойди, скажи!

Пристав ушел, но вскоре вернулся.

– Иди при сабле! Но руки держи от нее подальше!

Татаринов вошел в Золотую палату взволнованный. Увидел царя в золоченой одежде, сидевшего в высоком богатом кресле. Лицо государя было бледное. Глаза усталые.

Татаринов быстрыми шагами приблизился к царю, стал на колени, как подобало, и низко поклонился. В палате было тихо. Тишина тянулась долго. Наконец государь произнес надтреснутым, хриплым голосом:

– Ну, встань! Гордыня Дона! К добру ли встретились?

Татаринов поднялся не спеша. В глаза царь заглянул недобрым, тяжелым взглядом.

– Ну, говори! – сказал не скоро царь. – Кроме тебя, здесь нет никого. Стены немы в палате… Привез ли грамоты Фомы, которые вы отобрали на Дону у турецкого посла?

Татаринов ответил:

– Великий государь, ежели те грамоты посла не взял Степан Чириков, то сам Фома Кантакузин куда-нибудь запрятал их. Мы грамот не сыскали на Дону.

– Так! Вы грамот не сыскали! Ну! Дальше лжу го­вори!

Татаринов серьгой тряхнул:

– О чем же говорить тебе, коль ты, великий государь, во лже подозреваешь?

– О том скажи, как вы, разбойники, посла турецкого убили! Чьих рук то дело было – Старого? Твоих? Ивана Каторжного или кого?

– Всем войском, в полном всех согласии, приговорили и убили до смерти! – ответил, не колеблясь, Татаринов.

Царь, помолчав, спросил:

– А водится ли то меж государями?

– Меж государями, – отвечал Татаринов, глядя в гла­за царю, – не водится.

– Не водится? – спросил царь, приподнимая голову. – А на Дону?

– Господь помог, убили! – ответил атаман и тоже вскинул голову.

– Господь помог?! – Царь встал, тихо откашлялся. Глядит на атамана, пытая его совесть.

А атаман, бывалая головушка, совесть царя пытал. Когда ж пытать ее, как не в такое время? Глаза царя мутнели и туманились, а глаза Татаринова все больше разгорались. Царь сказал:

– Из-за того война пойдет с султаном! Идолы!.. Как крепость брали? Говори!

Татаринов начал рассказывать:

– Подкопами! Клали в подкопы порох. Порох пожгли. На стены лезли. Крепость забрали мы умом да храбростью. Легло людей немало. Можно ли, нельзя ли – пришли да взяли…

– А устоите ли? – спросил государь, несколько смягчившись. – Сколько теперь в Азове казаков?

– Донских казаков у нас будет тысяч десять. Да за­порожских черкас тысяч десять.

– А есть ли у вас хлебные и пушечные запасы, зелье, свинец, ядра? Где нынче кочуют ногайские мурзы со свои­ми улусными людьми?

– Ядер пушечных и всякого ружья в Азове много; а зелья, и свинцу, и хлебных запасов нет нисколько. И кормимся мы рыбой да зверьем промышляем. А то, что нам прислал ты, великий государь, со Степаном Чириковым и с Иваном Каторжным, зелье, да свинец, да другие запасы, – все изошло. Стены худые в крепости заделали, проломанные места починили… А мурзы ногайские почали быть с нами в дружбе и по нашему указу кочуют ныне без страха и склоняются под твою государеву руку.

Государь вздохнул, помолчал и опять спросил:

– А куда ж подевались письма, которые были при турском после?

– Великий государь! – еще смелее сказал Татаринов. – А были ли какие письма у Фомы, мы то не ведаем. И где он те письма ухоронил, мы не дознались. И на Дону, и в Азове мы о них ничего не слыхали. И никому из нас про то не ведомо. Он ведь, Фома, пройдоха и лазутчик был не из простых…

– Если солжешь, – сказал царь, – то лжу твою, Татаринов, и пепел твой пущу из пушки по ветру! Ты слышишь?

Татаринов сказал, не дрогнув голосом:

– На лже мы не родились, государь! Ежели сыщутся те грамоты – пришлем тебе, не медля часу.

Царь сдвинул брови.

– А запорожские черкасы не хотят ли с вами разодраться или какого сделать дурна? Живете ли в мире?

– Живем мы в мире… А в нынешнем году стычка некая была, в Филиппов пост. Атаманишка Петро Матьяш учал бунтовать. Хотел было половину Азова-крепости себе забрать. Не вышло дело. Сами же черкасы на то согласия не дали, со стены его, Матьяша, в Дон кинули. Азова-города сдавать мы никому не будем! Помрем все до единого человека, но не покинем крепость. Ту крепость, государь, мы взяли ценою нашей крови. И ежели наши головы ты, государь, снимешь, то и тогда донские казаки Азова никому не отдадут. Сказал тебе без лжи.

Царь встал и зло взглянул в горячие глаза Татаринова.

– Не отдадите той крепости? – повышая голос, спро­сил он.

– Не отдадим, – повторил Татаринов твердо, нахму­рив лоб и сдвинув брови.

– Разбойники! Вы завели там государство с беспутными порядками! Ослушники вы царской воли!

– Великий государь! – сжимая рукой шапку, сказал Татаринов. – Да нам то государство есть русская земля!

– А я-то кто для вас?

– А ты для нас царь русский, великий государь!

– Замолчи! Ты лжу всю высказал царю-государю! Азов забрали самочинно. Фому убили! С султаном, с крымским ханом меня ссорите, к войне вплотную придвинули. Вестей не посылали. Степана сажали в яму, голодом морили, в цепях держали. Ироды! Я повелю казнить вас! Лжу говорил мне Каторжный! Лжу говорил Старой, при­дя из Белоозера! Лжу говорил Наум Васильев! И ты мне молвишь лжу!..

Царь, словно бичом, хлестал Татаринова словами. Атаман молчал, теребя шапку.

Задрожав всем телом, царь крикнул на всю палату:

– За вашу лжу безбожную, за ваши дерзости царю Руси и боярам, за ваше воровство и подлые разбои – сколько приехало к Москве, всех вас я повелю казнить!

Татаринов расправил гордо плечи.

– Грех будет на тебе! – сказал он, глянув на иконы. – На мне, как видишь, государь, тобой жалованное платье. Казнишь меня – казнишь себя! Помилуешь меня – помилуешь себя!.. Нам все едино! Все дело наше идет на пользу государству! Но помни: не мы лжем, а султан. Ты тщетно вверился султану, послам его. Велел бы лучше дать нам свинец и ядра. Велел бы порох дать. Велел бы хлеб нам дать и ружья новые… Добытое кровью нашей взял бы себе – на вотчину. Без лжи я говорю! А не возьмешь ту вотчину себе – не будет счастья твоим детям: ни Алексею, наследнику прямому, ни меньшому – Ивану, ни дочери твоей Ириньице!..

Слова Татаринова неожиданно сломили волю царскую. Царь в изнеможении опустился в кресло.

– О господи! – шептал он. – Ну, вразуми несчастного. Ну, повели обресть мне мужество, вдохни мне силы… С кем мне совет держать? Помилуй и спаси!

Дверь отворилась, вошел без зова пристав Савва Языков. Видно, он стоял за дверью и подслушивал.

– Великий государь, – вмешался он без спросу. – Вели казнить Татаринова и воров-казаков…

– Повремени, – слабым голосом остановил его царь. – Позови ко мне князя Пожарского. Он где-то здесь…

– Пожарского? – переспросил Языков, не веря ушам своим.

– Зови Пожарского! – резко повторил царь.

Савва исчез. «Что-то будет?» – думал Татаринов.

Вскоре вошел князь Пожарский.

Увидев князя, царь встрепенулся.

– Димитрий Михайлович! – сказал он ласково. – Ты мне будь советчиком верным, честным… Порассуди! Ты лучше многих знаешь, как поступить мне в таком трудном деле… Как поступить с Азовом-крепостью? Казнить ли атаманов или помиловать? Вернуть ли крепость турскому султану или оставить за собой?.. Скажи мне, князь!

– Великий государь! – ответил князь Пожарский. – Не знаю, что сказать. В моих советах ты ране не нуждался. Советчик я худой. Мне ведомо, что все бояре приближенные думают иначе и государь склоняется к боярам родовитым и знатнейшим. Мой же род, как всем то ведомо, незнатный и непригожий для суждения. Сплелось тут разномыслии всяких тьма, а пользы в том отечеству нет никакой… Ты лучше бы спросил совета у Салтыковых, которых так ласково и милостиво приблизил после ссылки…

Глаза Пожарского были чисты, ясны, и голос его звучал без колебаний, спокойно, твердо.

Широкоплечий и мужественный, князь Пожарский держал себя в палате царской с достоинством. Он был уже не молод: ему шел шестой десяток лет. Курчавые волосы на висках покрылись серебром, недлинные усы свисали книзу и тоже серебрились, как и короткая бородка. Высокий ровный лоб был без морщинок.

И снова молвил царь:

– Я жду совета твоего. Ты стоял крепко и непоколебимо, без всякой шаткости за наше государство! Ты спас мне жизнь и матушке моей!

– Уволь меня, великий государь, – ответил Пожарский. – Решай, как бог тебе подскажет, но то не забывай, что Русь сильна, пока живет народ!

Но царь сказал настойчиво:

– Поведай мне, как поступить нам в сем деле, наиважнейшем для всей отчизны нашей.

– Великий государь! – сказал тогда Пожарский. – Я вижу твое платье царское на атамане. Ты, знать, пожаловал посла от Дона, – так не казни, а вознаграждай дальше. Донцы ведь за тебя пролили под Кремлем немало крови. И ныне под Азовом – за тебя же! Пожалуй их новым твоим царским знаменем!

Татаринов словно огнем зажегся. А князь продолжал:

– Пожалуй казаков донских и атаманов свинцом да порохом. Пожалуй их, как прежде жаловал, казною царской. Вели склонять ногайцев под твою руку государеву. Вели купцам на Дон ездить без задержек, беспошлинно, и хлеб возить, и всякие товары продавать по ценам сходным. Вели им, казакам, давать отпор и туркам, и татарам. Вели им, атаманам и казакам, жить с запорожцами в ладу и в крепкой дружбе. Пожалуй, государь, их всемилостивейше наградами…

И государь, успокоившись, сказал:

– Спасибо, князь! Иди.

Князь ушел.

– Где Савва Языков? – спросил царь.

Савва вошел лисицей хитрой:

– Великий государь, я перед твоими светлыми очами. Повелевай!

– Савва! – тихо сказал царь. – Сведи меня в палату нашу.

Пристав Языков увел царя в его опочивальню. А атаман Татаринов, словно в чаду или во сне, отправился в Посольский двор.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Князь Василий Ахмашуков-Черкасский и дьяки Большого приказа Александр Дуров и Димитрий Ключаров, получив повеление государя о выдаче атаману Михаилу Татаринову и казакам его станицы денег на поденный корм, были в большом недоумении. Они долго вертели в руках царскую бумагу и сомневались в ее подлинности. Сомнения брали их еще и потому, что государь велел им выдать государево жалованье на поденный прокорм вчетверо больше против прежних выдач.

Казакам, как было сказано в царской бумаге, двадцати одному человеку, «дать каждому по два алтына на день». Раньше такие деньги давались только атаманам. А атаману Татаринову «дать по четыре алтына на день», есаулу Петру Щадееву – «по два алтына и по две деньги…»

И другие денежные выдачи атаману Татаринову и казакам повергали распорядителей приказов в крайнее изумление. Даже удостоверившись в подлинности бумаги, дьяки неохотно выдали деньги.

Не меньше князя Ахмашукова-Черкасского был смущен Василий Иванович Стрешнев, ведавший приказом Новой Чети. Ему и дьякам предписывалось немедленно выдать казакам и атаману поденное питье.

– Ну, господи! – возмутился Стрешнев. – Их бы давно повесить надобно, а им питья хмельного царь пожаловал… Да сколько дать?! Татаринову, главному разбойнику донскому, дать по четыре кружки вина, да по две кружки меду – облизывайся языком, чтоб слаще было, – да по две кружки пива на день: пей – не хочу! Петру Щадееву – три кружки вина, две кружки меду, две кружки пива! Не света ли преставление на Москве?.. А казакам! А ну-ка напои злодеев – двадцать один человек! По две кружки вина, по кружке меду, по кружке пива на день каждому! Эко попьют! – покачивал головой прижимистый боярин Стрешнев.

А больше всех был удивлен царским приказом брат купца Василия Облезова, дьяк Гаврило Облезов, в ведении которого был Казенный двор. Гавриле Облезову предписывалось: незамедлительно выдать атаману Татаринову и казакам «на приезд и отъезд» всяких подарков: «Татаринову – камки куфтери двадцать аршин; сукна лундышу – десять аршин. Есаулу – вдвое меньше; казакам: сукна английского, парчовые поддевки, кожи на сапоги и новые тульские самопалы…»

Заговорили в Москве на все лады, во всех домах о том, что государь повелел выдать в Воронеже казакам Татариновой станицы сто пятьдесят ведер вина, пятьсот пудов сухарей, сто пудов зелья, пятьдесят пудов свинца. В прибавку дал еще государь из казны: сто пудов зелья, пятьдесят пудов свинца да из своей личной казны, сверх прочего, пятьсот рублей прикупных денег на хлебные запасы!

Князю Алексею Михайловичу Львову, ведавшему приказом Большого двора, и дьяку Максиму Чирикову было приказано послать в Азов для церквей богослужебные книги и изготовить знамя точно по заказу. «Середина – камка-кармазин, крущатая; около середины – опушки из камки-адамашки лазоревой; длина тому знамени – шесть аршин с четью, ширина – три аршина с четью. На знамени написать в середине орла большого, а в орле – клеймо, а в клейме – всадник колет змею. Подпись у того знамени: «Повелением великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича, всея Руси самодержца, и при его государеве сыне, при благоверном царевиче и великом князе Алексее Михайловиче, писано сие знамя на Дон – донским атаманам и казакам, лета 7146[63] апреля в 16-й день».

Кроме того, государь разрешил всем казакам отныне свободно ездить в Соловецкий монастырь молиться богу. «И что им доведетца купить или свое продать – и с них воеводам пошлин не имати, вина у них не отбирать; что купят про себя, с тем пропущать без задержанья. И кто на продажу к ним какой запас хлебный повезет, и тех по рассмотренью отпущать с запискою, смотря по людям».

И велел еще государь, дав «память» Ямской приказ князю Андрею Васильевичу Хилкову, отпустить от Моск­вы до Коломны, и до Переяславля-Рязанского, и до Воронежа донским казакам и войсковому атаману Татаринову тридцать пять телег для провозу добра, данного государем: особо – телегу под книги богослужебные, особо – две подводы атаману, особо – подводу есаулу, каждому казаку – по подводе. На все телеги и подводы давалось по одному проводнику.

А в царской грамоте Донскому войску было написано:

«Нашего царского повеленья на Азовское взятье к вам не бывало, то вам самим ведомо. И вам для того надобно нам, великому государю, службу свою с великим раденьем показать и государству нашему от войны помочь чинить, чтоб православных хрестьян в плен и расхищенье не дати. И впредь бы писали к нам о всем с нарочным, с легкими станицами, почасту, чтоб нам о всем, что на Дону делаетца, и про всякие вести было ведомо…»

На редкость обласканная и пожалованная станица выехала из Москвы в воскресный день. Толпы народа прово­жали казаков. Стрельцы сопровождали их до Коломны. Оскольский воевода усомнился в том, что казаки отпущены царем с почестями. «Не сотворили ли они в Москве убийства? – спросил оскольский воевода у подводчиков. – Жив ли еще в Москве великий государь? И живы ль все бояре?»

Елецкий воевода поил всех казаков вином и угощал их сдобными караваями и медом, заглаживая свою вину.

А воронежский воевода – как волка ни корми!.. – ко­сился, хмурился, ругался и неохотно дал казакам суда.

Будары, груженные добром, отправились из Воронежа вниз по реке. Татаринов поехал с малым количеством конных казаков через Валуйки, чтоб за дальнюю дорогу разведать о новых татарских замышлениях и грабежах русских окраин.

В Валуйках дожидались уже для встречи казаки из Азова. Узнав, что атаман вернулся живой, здоровый, – казаки помчались вперед в Азов с вестями добрыми…

Казачьи посты от Валуек стояли до самого Азова. На радостях они пели песни, зажгли в злак торжества и славы смоляные бочки, подпалили снопы соломы, поднятые на длинных кольях по обочинам дороги. Шапки летели вверх! Трещали выстрелы из самопалов.

Полные будары плыли от Воронежа – богатые, наряд­ные. На них пестрели казачьи шапки и дорогие зипуны. Знамя, жалованное царем, плескалось на ветру. С реки неслась любимая песня:

Подъехал атаман Татаринов на белом коне к крепости, – и сердце и душа его наполнились великим торжеством и радостью. Ташканская стена была усеяна людьми: донцы и запорожцы стояли с поднятыми саблями и пиками. Шапки кверху летели. Приветственные крики потрясали воздух.

Грянули со всех четырех сторон крепости дружные залпы казацких самопалов.

С Азова – русской крепости – гремели орудийные залпы из забранных у турок пушек и четырех казачьих фальконетов. Эхо приветливо отвечало с Дона-реки и с моря синего.

Татаринов, дернув узду горячего коня, вихрем помчал­ся к крепости, крича:

– Гей-гуляй!..

Ленинград, 1945—1948 гг.