Бабочка

Побег из больницы

Сегодня ночью мне удалось поговорить с Деге, а потом и с Фернандезом. Деге сказал, что не верит в мой план и готов заплатить сколько угодно, чтобы аннулировать домашний арест. Он спрашивает в записке к Сьерро, можно ли это сделать. В своем ответе Сьерро написал, что сделать это сейчас, когда вышел приказ из Парижа, невозможно. При этом он добавил: «Если вы не хотите оставаться в больнице, можете покинуть ее назавтра после отплытия на остров парохода «Мана».

В течение восьми дней до отплытия на острова мы будем находиться в камере, и это, возможно, даст более удобный шанс для побега, чем больничная палата, в которой мы застряли. В той же записке Сьерро спрашивал, не прислать ли ко мне бывшего заключенного, который может приготовить для нас лодку и все, что требуется для побега. Это тулузец по имени Иисус, который два года назад подготовил побег доктора Бугре. Чтобы встретиться с ним, мне надо пойти в рентгеновский кабинет, в центральный блок больницы, и сделать снимок. Туда можно попасть с фальшивым направлением. Сьерро посоветовал мне вынуть перед посещением рентгеновского кабинета патрон — врач может его обнаружить, если направит аппарат ниже легких. Я посылаю Сьерро записку с просьбой направить Иисуса на рентген и договориться с Шателем, чтобы послали и меня. Встреча назначается на послезавтра, на 9 часов утра.

Назавтра Деге и Фернандез попросили выписки из больницы. «Мана» отплыла утром. Они надеются бежать из камер. Я желаю им успеха, но не меняю своего плана.

Виделся с Иисусом. Это бывший заключенный, сухой, как сардина; на его загорелом лице два ужасных рубца. Глаза полны гноя. Грязное лицо и нехороший взгляд.

Я ему не доверяю, и будущее покажет, что не без оснований. Мы разговариваем очень быстро:

— Я могу приготовить лодку на четверых, максимум — на пять человек. Бочку воды, питание, кофе и табак. Три индейских весла, пустые мешки из-под муки, нитки и иголки, чтобы могли сами сшить парус; компас, топор, пять литров тафии (гвианский ром) — и это все за 2500 франков. Луна исчезнет через три дня. Начиная с четвертого дня, если хочешь, буду ждать тебя в лодке каждую ночь, с 11 вечера до 3 часов утра, в течение восьми дней. Как только луна наполнится на четверть, перестану ждать. Лодка будет находиться прямо за углом больницы.

Я ему не доверяю, но соглашаюсь.

— А деньги? — спрашивает Иисус.

— Перешлю их тебе с Сьерро.

Мы расходимся, не пожав друг другу руки.

Не блестящая сделка.

Шатель отправляется к Сьерро с 2500 франками. Я сказал себе: «Я рискую этими деньгами. Дай Бог, чтобы он не истратил их на тафию!»

Кложе сияет. Он верит в себя, в меня и в план. Однако его беспокоит, что сторож-араб не каждую ночь входит в палату, И кроме того, кто будет третьим? Есть тут корсиканец из «парней» по имени Биаджи. Он здесь с 1929 года и находится под пристальным наблюдением, так как сидит за убийство. Мы с Кложе спорим, стоит ли с ним говорить и когда. Во время спора к нам подходит восемнадцатилетний парень, похожий на девушку. Это Матурет, приговоренный к смерти за убийство водителя такси и помилованный по возрасту: ему тогда было семнадцать лет. Их было двое мальчишек, и вместо того, чтобы сваливать в суде вину друг на друга, каждый заявил, что убийца — он. Но водитель умер от одной пули. Заключенные симпатизировали обоим парням за их поведение в суде.

Матурет подходит к нам и каким-то женским голосом просит огня. Мы даем ему прикурить, а я еще даю ему в придачу четыре сигареты и коробок спичек. Он благодарит меня с зазывающей улыбкой. Мы отходим.

Вдруг Кложе говорит мне:

— Пэпи, мы спасены. Араб зайдет сюда, когда мы этого захотим, и он будет у нас в кармане.

— Каким образом?

— Очень просто: поговорим с Матуретом и попросим его завлечь араба. Ты ведь знаешь, арабы очень любят молодых парней. Потом нетрудно будет заманить его сюда в нужный момент.

— Позволь мне уладить это.

Я подхожу к Матурету, и он встречает меня ласкающей улыбкой. Он думает, что раздразнил меня. Я говорю ему:

— Ты ошибаешься, пойдем в уборную.

Он идет в уборную, и там я приступаю к делу:

— Если кому-нибудь расскажешь, о чем мы говорили, считай, что тебя уже нет в живых. Ты хочешь сделать то-то и то-то за деньги? А может быть, присоединишься к нам?

— Я хочу пойти с вами.

Мы пожимаем друг другу руки.

В восемь часов вечера Кложе сидит у окна. Он не звал араба. Тот пришел сам, и теперь они тихо беседуют. Мы ложимся спать в девять часов, но не смыкаем глаз. Араб входит в палату, делает два круга и обнаруживает мертвеца. Он стучит в дверь, и через некоторое время появляются двое с носилками и уносят мертвого. Этот мертвец в дальнейшем даст возможность арабу прогуливаться в любой час ночи. По нашему совету Матурет назначает арабу свидание на 11 часов вечера следующего дня. Сторож приходит точно в назначенное время, сразу направляется к кровати Матурета, тянет его за ногу, чтобы разбудить, и идет в направлении уборной. Матурет следует за ним. Через четверть часа сторож выходит из уборной и направляется к выходу. Матурет, не говоря ни слова, идет к своей кровати. Назавтра повторяется то же самое, но в полночь. Все в порядке. Араб придет в час, назначенный парнем.

27 ноября 1933 года. Две ножки от кроватей уже могут служить дубинками. Я жду сообщения от Сьерро, которое должно прибыть в четыре часа пополудни. Санитар Шатель приходит без записки. Он говорит:

— Франсуа Сьерро просил передать вам, что Иисус будет ждать в условленном месте. Успеха вам.

В 8 часов вечера Матурет говорит арабу:

— Приходи сегодня в полночь, и мы сможем пробыть вместе больше времени.

Араб сказал, что придет после полуночи. Точно в полночь мы готовы. Араб входит в 12.15 и все повторяется снова. Я вырываю ножку кровати, и она падает, гулко ударяясь о пол. Кложе молчит. Я должен встать за дверью уборной, а Кложе подойдет к ней, чтобы отвлечь внимание араба. Через двадцать минут араб выходит из уборной и неожиданно для себя наталкивается на Роже. Он говорит:

— Что ты стоишь, как истукан, посреди палаты в такое время?

В тот же момент его настигает удар по макушке, и он беззвучно падает. Я быстро надеваю его одежду и ботинки, а его самого мы перетаскиваем на одну из кроватей. Перед тем как положить его на кровать, я ударяю его еще раз по затылку. Ему причитается. Никто из восьмидесяти человек не просыпается. Все втроем мы быстро подходим к двери, и я стучу. Надзиратель открывает. Я выбрасываю вперед железную ножку. Так! Первому, кто открывает дверь, достается по голове. У второго падает из рук ружье. Он, наверно, дремал. Прежде, чем он успевает среагировать, я нападаю на него. Мои «подопечные» не произнесли ни звука, но «пациент» Кложе перед тем, как растянуться на полу, простонал. Стон был довольно громким, но все продолжают спать.

Мы уходим с тремя ружьями, не внося надзирателей в палату. Кложе идет первым, мальчик за ним, я замыкаю шествие. Спускаемся по слабо освещенной лестнице. Кложе успел выбросить свою железную дубинку, я же со своей не расстаюсь — она у меня в левой руке, в правой — винтовка. Нас окружает непроглядная ночь. Надо хорошенько осмотреться, чтобы увидеть стену. Подойдя к стене, я приставляю к ней короткую лестницу. Кложе вскарабкивается наверх, перегибается через стену и тянет к себе Матурета, а затем и меня. Мы соскальзываем в темноту по ту сторону стены. Кложе падает в яму и ранит ногу, мы с Матуретом приземляемся благополучно. Приподнимаемся. Ружья мы бросили перед прыжком. Кложе тоже пытается приподняться, но не может; он говорит, что у него сломана нога. Я оставляю Матурета с Кложе и бегу к углу, ощупывая на ходу стену. Настолько темно, что я дохожу до края стены, не замечая этого. Рука опирается о пустоту, я спотыкаюсь и разбиваю лицо. Слышу голос со стороны реки:

— Это вы?

— Да. Иисус?

На полсекунды он зажигает спичку. Я заметил, где он, вошел в воду и приблизился к нему. Их двое.

— Поднимайся первым. Кто это?

— Бабочка.

— Порядок.

— Иисус, надо подать немного назад. Мой приятель сломал ногу, прыгая со стены.

— Возьми весло и толкай.

Три весла погружены в воду, и легкое суденышко быстро пересекает расстояние в сто метров, отделяющее нас от места, где должны быть мои друзья, однако я ничего не вижу. Я зову: «Кложе!»

— Бога ради, не разговаривай! — говорит Иисус. — Эй, Толстяк, где твоя зажигалка?

Посыпались искры, и мы увидели Матурета с Кложе. Кложе свистит по-лионски: сквозь зубы и бесшумно, но его хорошо слышно. Это напоминает шипение змеи. Он свистит без перерыва, и на этот звук мы идем. Толстяк выходит из лодки, берет Кложе на руки и переносит к нам. Нас в лодке теперь пятеро, и вода всего на палец ниже ее краев.

— Не двигайтесь без предупреждения, — говорит Иисус. — Бабочка, перестань грести, положи весло на колени.

Мы проплываем в километре от тюрьмы, слабо освещенной светом динамо-машины. Мы посреди реки, и подхваченные течением, продвигаемся с невероятной скоростью. Толстяк приподнял свое весло. Теперь один лишь Иисус, весло которого не отрывается от его бедра, сохраняет равновесие лодки. Он не гребет, а лишь направляет. Иисус говорит:

— Теперь можно разговаривать и курить. Думаю, что все прошло гладко. Ты уверен в том, что вы никого не убили?

— Думаю, что никого не убили.

— Черт побери! Ты меня надул, Иисус! — говорит Толстяк. — Ты мне сказал, что это побег без мокрых дел, но, насколько я понимаю, это побег заключенных.

— Да, это заключенные, Толстяк. Я не сказал об этом, потому что ты отказался бы мне помочь, а твоя помощь была мне необходима. Не нервничай. Если нас поймают, я все возьму на себя.

— Хорошо, Иисус. За сто франков я не хочу рисковать головой.

Я говорю:

— Толстяк, дам тебе подарок — тысячу франков на вас двоих.

— Порядок. Этот парень, что надо. Мы умираем с голоду в деревне. Быть свободным хуже, чем заключенным. Они, по крайней мере, получают каждый день жратву и одежду…

— Парень, — говорит Иисус Кложе, — тебе не очень больно?

— Нет, не очень. — отвечает Кложе, — но что мы будем делать с моей сломанной ногой, Бабочка?

— Посмотрим. Куда мы плывем, Иисус?

— Я вас спрячу у ручья в тридцати километрах от моря. Там вы переждете восемь дней — за это время пыл тюремщиков остынет, и они откажутся от поисков. Опасайтесь тех, что выходят в море на катерах с приглушенными двигателями. Огонь, разговор и даже кашель могут оказаться решающими. Те, что выходят на больших моторных катерах, не могут войти в ручей и ищут в открытом море.

Ночь уходит. Почти четыре часа утра. После долгих поисков мы прибываем к укрытию, знакомому только Иисусу, и вплываем прямо в густую растительность. Растения смыкаются и защищают нас, словно плотный занавес. Надо быть кудесником, чтобы знать, в каком месте достаточно воды, и лодка не сядет на мель. Мы продвигаемся уже больше часа, устраняя с пути ветки. Внезапно мы оказываемся в канале и останавливаемся. Берег покрыт зеленой и исключительно чистой травой; нас окружают огромные деревья, сквозь верхушки которых не проникает ни один луч солнца — а ведь уже шесть часов утра! Под этой впечатляющей крышей слышны голоса тысяч неведомых зверей. Иисус говорит:

— Здесь вы будете ждать восемь дней. Я приду на седьмой день и принесу немного еды.

Он возвратится в Сен-Лорин на маленькой лодочке с двумя веслами.

Теперь нужно заняться Кложе, который лежит на берегу. С помощью ножа мы делаем из ветвей прямые планки. Толстяк берется за ногу Кложе и начинает медленно поворачивать ее. Кложе весь в поту, и в один из моментов говорит:

— Остановитесь! В этом положении у меня болит меньше. Кость, наверно, встала на место.

Мы накладываем на ногу планку и перевязываем новенькой пеньковой веревкой. Ему полегчало. Иисус купил четыре пары брюк, четыре рубашки и четыре шерстяные фуфайки. Матурет и Кложе переодеваются, а я остаюсь в одежде араба. Пьем ром. Передаем по кругу вторую бутылку. Нас это хорошо согревает. Одно неприятно: беспрестанно беспокоют насекомые. Придется пожертвовать пачкой табака. Мы размачиваем табак, и размазываем никотиновый сок по лицу, рукам и ногам.

Толстяк говорит:

— Мы уезжаем. Что с тысячью франками, которые ты обещал?

Я отхожу в сторону и возвращаюсь с новенькой банкнотой в тысячу франков.

— До свидания. Не трогайтесь с места восемь дней, — говорит Иисус. — Мы приедем на седьмой день. На восьмой вы выйдете в море. За это время сшейте парус, почистите лодку, прикрепите руль. Если через десять дней нас не будет, значит, нас задержали в деревне. Из-за раненых надзирателей может быть большой переполох.

Кложе сообщает, что перебросил ружье через стену, не зная, что река очень близко, и оно наверняка, упало в воду. Иисус говорит, что это хорошо. Если ружье не обнаружат, подумают, что мы вооружены. И не станут рисковать — у них только пистолеты и сабли.

— Если вас обнаружат, и вы будете вынуждены бросить лодку, — добавляет Иисус, — то лучше всего идти вверх по ручью, пока не дойдете до безводной части. Если пойдете по компасу, то все время надо держаться севера. Через два-три дня такого скитания у вас много шансов наткнуться на лагерь смерти «Шервин». Там надо будет кому-нибудь заплатить и передать мне, что вы прибыли.

Двое бывших заключенных отплывают. Через несколько минут их лодочка исчезает из виду.

День едва проникает сквозь густую растительность. Начинается жара. Кроме Матурета, Кложе и меня, поблизости нет ни души. Первая реакция: мы смеемся. Все пошло, как часы. Единственное, что нас ограничивает — это нога Кложе. Он утверждает, что теперь, когда на нее наложена «шина», все в порядке. Мы можем сварить кофе. Быстро разводим костер, и каждый выпивает по большой кружке кофе, подслащенного сахаром. Замечательно. Со вчерашнего дня мы потратили столько энергии, что нет сил даже проверить вещи и лодку. Потом посмотрим. Мы свободны, свободны, свободны. На каторгу мы прибыли тридцать семь дней назад. Если побег пройдет удачно, мое пожизненное заключение окажется не столь уж длинным.

«Господин председатель, сколько времени длится во Франции пожизненное заключение?» Меня разбирает смех. Матурет тоже приговорен к пожизненному заключению. Кложе говорит:

— Не будем пока праздновать победу. Колумбия далека, а эта лодка кажется мне слишком жалкой, чтобы на ней можно было выйти в море.

Если говорить начистоту, то до последнего момента я думал, что на этой лодке мы будем добираться до настоящего судна, на котором и выйдем в море. Поняв, что заблуждаюсь, я ничего не сказал, опасаясь реакции моих друзей. Иисус вел себя очень естественно, и я не хотел произвести впечатление человека, незнакомого с лодками, на которых совершают побег.

Первый день мы посвятили беседам и знакомству с лесом. Над нашими головами с визгом прыгали обезьяны и маленькие белки. К ручью пришло стадо животных, напоминающих диких свиней. Их было по меньшей мере две тысячи. Они входят в воду, раздвигая ветви и вырывая корни растений. Вдруг выплывает огромный крокодил и хватает за ногу одного из поросят. Тот визжит и вырывается. Свиньи набрасываются на крокодила, взбираются ему на спину, пытаясь укусить. Крокодил бьет хвостом, и каждый удар поднимает в воздух то одного, то другого поросенка. Вот один уже плывет брюхом вверх. Остальные свиньи тут же раздирают его в клочья. Ручей полон крови. Весь спектакль продолжается двадцать минут, и крокодилу удается, в конце концов, ускользнуть.

Мы хорошо проспали всю ночь, а утром приготовили кофе. Я помылся, и Матурет скальпелем побрил нас с Кложе. У самого Матурета борода еще даже не растет. Когда я поднимаю с земли фуфайку, которую снял перед мытьем, из нее выпадает громадный черно-бархатный паук, с длинными усами, заканчивающимися шариками платинового цвета. В нем, по крайней мере, 500 граммов. С чувством отвращения я давлю его.

Мы вытащили из лодки все вещи и, в том числе, маленький бочонок воды. Иисус переборщил, наверно, положив слишком много калия для лучшей сохранности воды, и она отливает синим. В плотно закрытых бутылках хранятся спички. Компас оказался обычным школьным прибором и показывает лишь части света — без градусов. Мы сшиваем мешки в виде трапеции и прикрепляем их веревками к двухметровой мачте. Я делаю передний парус в виде равностороннего треугольника. Он заставит нос лодки подниматься над волнами.

Мы укрепляем мачту, и я замечаю, что дно лодки очень непрочное: углубление для мачты безнадежно испорчено. Лодка вся гнилая. Этот гад Иисус посылает нас на смерть. С тяжелым сердцем я говорю об этом друзьям. Я не имею права скрывать это от них. Что будем делать? Когда Иисус вернется, заставим его обеспечить нас более надежной лодкой. У меня нож и топор. Пойду с ним в деревню в поисках другой лодки. Это опасно, но еще опаснее выйти в море в этом гробу. С пищей все в порядке: он положил бутыль масла и полные коробки кукурузной муки. С этими запасами можно долго протянуть.

Мы находимся здесь уже четыре дня и пять ночей. В одну из ночей шел проливной дождь, а утром, за кофе, я думал о том, какая сволочь Иисус. Из-за каких-то пятисот или тысячи франков он посылает троих человек на верную смерть. Я спрашиваю себя, не стоит ли убить его, после того как он достанет другую лодку?

Крики птицы преследуют нас в этом маленьком мирке — крики столь резкие и неприятные, что я велю Матурету взять нож и пойти посмотреть. Он возвращается через пять минут и зовет с собой меня. Мы отходим от лодки на 500 метров, и я вдруг вижу замечательного фазана, в два раза крупнее любой курицы. Он схвачен лассо за ногу и висит на ветви вниз головой. Одним ударом ножа я отрубаю ее и прекращаю пронзительные крики. Вес фазана примерно килограммов пять. У него петушиные шпоры. Мы решаем съесть его, но понимаем, что кто-то поставил капкан и он, наверно, не единственный. Пойдем посмотрим. Мы возвращаемся на то же место и обнаруживаем нечто странное: на расстоянии десяти метров от ручья, параллельно ему, и на высоте трех сантиметров от земли протянута веревка, замаскированная зелеными ветками. Вблизи от нее — калитка, за которой спрятано лассо из латунной нити, привязанное к ветви. Животное натыкается на преграду и в поисках выхода направляется к калитке; лассо захватывает ногу животного и освобождает ветвь. Животное так и висит в воздухе, подвешенное за ногу, пока не приходит охотник.

Это открытие портит нам настроение. Преграда выглядит прочной, значит, построена она недавно, и мы стоим перед опасностью обнаружения. Теперь днем нельзя разжигать огонь: охотник ведь не придет ночью. Мы решаем сторожить по очереди на подходах к западне. Лодку и вещи мы прячем под ветками.

Я сторожу с десяти часов утра. Ночью мы съели фазана (а может быть, курицу, точно не знаем). Мясо и суп получились замечательными. Каждый из нас съел по две миски. Я сторожу, но мое любопытство возбуждают черные большие муравьи, которые перетаскивают в муравейник тяжелые листья. Длина каждого муравья около полутора сантиметров. Каждый несет на себе огромный кусок листа.

Я слежу за ними и обнаруживаю удивительную организованность. Несколько муравьев быстро и с невероятной точностью отрезают одинаковые куски от гигантских банановых листьев. Внизу поджидают муравьи, отличающиеся от первых внешним видом: у них на челюстях серая полоска. Они выстроились полукругом и следят за носильщиками, которые цепочкой подходят справа, а потом сворачивают налево, к муравейнику. Выйдя из строя, они быстро нагружают себя листьями, но иногда, из-за спешки, возникают пробки. Тогда вмешиваются муравьи-надзиратели, которые толкают муравьев-работников на место. Не знаю, в чем провинился один из муравьев, но надзиратели вывели его из ряда. Один из них оторвал муравью голову, а другой разодрал его тело. Надзиратели остановили еще двоих работников. Те опустили на землю груз, ножками вырыли две ямки, и надзиратели засыпали их тела землей.

Голубиный остров

Я был настолько погружен в окружающий меня мир, что голос человека, раздавшийся у меня за спиной, заставил меня вздрогнуть:

— Не двигаться с места. Повернуться.

Это мужчина с обнаженной грудью, в шортах цвета хаки и красных кожаных сапогах. В руках у него двустволка. Он среднего роста, широкоплечий, загорелый, почти лысый, нос и веки покрыты синей татуировкой. Посредине лба у него вытатуирован жук.

— Ты вооружен?

— Нет.

— Один?

— Нет.

— Сколько вас?

— Трое.

— Веди меня к своим друзьям.

— Не могу. У одного из них есть винтовка, и я не хочу, чтобы ты был убит прежде, чем я узнаю твои намерения.

— О! В таком случае не двигайся с места и говори тихо. Вы те самые трое парней, что сбежали из больницы?

— Да.

— Кто из вас Бабочка?

— Я.

— Можешь себя поздравить — твой побег произвел в деревне настоящий переворот! Половина бывших заключенных задержана.

Он подходит ко мне, опускает дуло винтовки и протягивает мне руку:

— Я Бретонец в Маске. Слышал обо мне?

— Нет, но я вижу, что ты не охотишься на людей.

— Ты прав, я ставлю силки, чтобы ловить кур. Одну из них сожрал тигр или вы.

— Мы.

— Хочешь кофе?

В ранце у него термос; он наливает кофе мне и себе.

Я предлагаю ему пойти к моим друзьям. Он идет и усаживается с нами. Тихонько посмеивается над тем, как ловко я его провел с ружьем, и говорит мне:

— Я тебе поверил, потому что ни один из охотников на людей не хотел выйти на поиски, — все знали, что у вас есть ружье.

Он рассказывает, что живет в Гвиане двадцать лет. Пять лет назад его освободили. Ему сорок пять лет. Он сделал глупость, изрисовав свой нос, и теперь жизнь во Франции его не интересует. Он любит лес и находит в нем для себя пропитание: заготавливает змеиную кожу, ловит тигров, коллекционирует бабочек, но главный его промысел — ловля живых фазанов, одного из которых мы съели. Каждого фазана он продает за 200–250 франков. Я предлагаю ему деньги за съеденного фазана, но он отказывается и даже обижается. Он рассказывает:

— Это лесной петух. Он никогда не видел домашних кур, петухов и людей. Я ловлю его и продаю в деревне хозяину одного из курятников. Вечером его сажают в курятник, а утром, когда открывают двери, застают его за странным занятием: он как бы пересчитывает кур. Он ходит с курами, ест тоже, что и они и… смотрит во все стороны. Это незаменимый сторожевой пес. Вечером он стоит у дверей. Невозможно понять, каким образом ему становится известно, что не хватает одной или двух куриц, но он отправляется их искать. Он толкает их клювом, как бы желая научить приходить вовремя. Он убивает крыс, змей, землероек, пауков, многоножек, а завидев в небе хищную птицу, гонит всех в укрытие и сам выходит в бой. Курятник он больше не покидает.

А мы ели эту необычную птицу как простую курицу.

Бретонец в Маске рассказывает, что Иисус, Толстяк и еще тридцать человек сидят в тюрьме Сен-Лорина. Араб в карцере. Его изолировали и обвинили в соучастии в преступлении. Две сильные затрещины не повредили ему, но у остальных сторожей опухли головы.

— Я не переживал, все знают, что я не занимаюсь подготовкой побегов.

Он говорит, что Иисус нечестный человек. Услышав о лодке, он захотел ее осмотреть. Бросил на нее один только взгляд и раскричался:

— Ведь этот гад посылал вас на верную смерть! Лодка не продержится в море больше часа. Первая же сильная волна расколет ее на части. Не плывите в ней, это будет самоубийством.

— Что же делать?

— Деньги у тебя есть?

— Да.

— Хорошо, скажу тебе, что делать. Более того, помогу тебе. Ты и твои друзья это заслужили. Ни в коем случае не приближайтесь к деревне. Вам следует поплыть к Голубиному острову, на котором обитает около 200 прокаженных. Там нет ни надзирателей, ни врача, потому что ни один здоровый человек не соглашается там жить. Каждый день, в 8 часов утра, на лодке привозят к ним пищу на сутки. Санитар дает ящик с медикаментами двум прокаженным санитарам, которые ходят за больными. Никто: ни надзиратель, ни охотник на людей, ни даже священник — не приближается к острову. Прокаженные живут в хижинах, построенных своими же руками. Есть у них и большая комната, в которой они устраивают собрания. Они выращивают кур и уток. Официально они не имеют права ничего продавать, но тайком они торгуют с Сен-Лорином, Сен-Жаном, с китайцами из Албины и Суринама (Нидерландской Гвианы). Все они опасные убийцы. Очень редко они убивают друг друга, гораздо чаще делают вылазки на деревни. Эти вылазки совершаются на лодках, которые они воруют в соседней деревне. Стражники обстреливают каждую лодку, отходящую от Голубиного острова или приближающуюся к нему. Прокаженные прячут лодки на дне залива, нагружая их камнями; в момент, когда им нужна лодка, они ныряют, вытаскивают камни, и лодка всплывает на поверхность моря. На острове можно встретить представителей всех национальностей и всех областей Франции. Твоя лодка может плавать только по Марони, да и то если она не слишком нагружена. Для выхода в море нужна другая лодка, и ее ты можешь раздобыть только на Голубином острове.

— Каким образом?

— А вот как. Я повезу вас по реке до тех пор, пока вы не увидите остров. Сам ты его не найдешь. Он находится на расстоянии 150 километров от разветвления, поэтому вам придется плыть в обратную сторону, — это около 50 километров от Сен-Лорина. Я подвезу вас как можно ближе и перейду в свою лодку. А уж на острове ты будешь действовать сам.

— Почему бы и тебе не пойти с нами на остров?

— Боже упаси, — сказал Бретонец, — однажды я был на том месте, к которому подплывает лодка из управления. Мне вполне достаточно того, что я видел. Прости меня, Пэпи, но моя нога больше не ступит на этот остров. Я не сумею преодолеть отвращение и принесу больше вреда, чем пользы.

— Когда отплываем?

— С наступлением ночи.

— Который теперь час, Бретонец?

— Три.

— Хорошо, пойду немного поспать.

— Нет, надо все погрузить в лодку.

— Но ведь я поплыву в пустой лодке, а потом вернусь за Кложе, который останется присматривать за вещами.

— Это невозможно. Ты никогда, даже днем, не сумеешь найти это место. А днем на реке тебе ни в коем случае показываться нельзя. Облава еще не прекратилась, и река в этом смысле очень опасна.

Опускается вечер. Бретонец отправляется за своей лодкой, и мы привязываем ее к нашей. Кложе сидит рядом с Бретонцем, который управляет рулевым веслом, Матурет посредине, а я на носу лодки. С трудом мы находим путь из расщелины и только глубокой ночью попадаем в реку. Буро-красное солнце озаряет морской горизонт. Мы ясно видим на расстоянии двадцати километров от нас рукав реки, устремленный в море и переливающийся розовыми и серебристыми красками. Бретонец замечает:

— Это конец отлива. Через час будет прилив, и мы его используем, чтобы добраться к острову.

Ночь наступает внезапно.

— Вперед, — говорит Бретонец, — гребите сильнее, чтобы выбраться на середину реки. Не курите.

Весла плавно опускаются на воду, и лодка быстро несется по течению. Мы с Бретонцем гребем очень слаженно. Матурет тоже старается изо всех сил. По мере приближения к середине реки, прилив чувствуется все сильнее. Мы на огромной скорости скользим по глади реки и ощущаем изменения каждые полчаса. Прилив продолжает усиливаться и тянет нас со всевозрастающей скоростью. Через шесть часов мы приближаемся к острову. Это черное пятно, немного правее середины реки.

— Это здесь, — тихо говорит Бретонец.

Ночь не из самых темных, но нас издали трудно заметить из-за легкого тумана над поверхностью реки. Мы приближаемся, более резко видны очертания скал. Бретонец переходит в свою лодку, отвязывает ее от нашей и говорит просто:

— Успеха вам, ребята!

— Спасибо.

— Не за что.

Лодку несет прямо к острову. Я пытаюсь как-то править ею, но безуспешно. Удар о ветви был столь сильным, что будь на их месте скалы, мы разбились бы вдребезги. Матурет прыгает в воду, тащит за собой лодку, и мы проплываем под великолепной зеленой аркой. Мы привязываем лодку и отпиваем по глотку рома. Я один вскарабкиваюсь по берегу, оставив друзей в лодке. У меня в руках компас, и я шагаю, надламывая по пути ветви и оставляя заранее припасенные лоскуты из мешков. Внезапно меня озаряет отблеск огня, я слышу голоса и различаю три хижины. Я приближаюсь к ним: не знаю, как представиться и предпочитаю, чтобы меня обнаружили. Зажигаю сигарету. Ко мне бросается маленькая собака, лает и прыгает, пытаясь укусить меня в колено. Только бы собака не оказалась прокаженной. Идиот, у собак не бывает проказы.

— Кто идет? Кто там? Это ты, Марсель?

— Это беглый каторжник.

— Что ты здесь делаешь? Воруешь у нас? Думаешь, у нас есть что-то лишнее?

— Нет, я нуждаюсь в помощи.

— За плату или за спасибо?

— Заткнись, Филин!

Три тени выходят из хижины.

— Подойди сюда, но медленно; наверное, ты и есть владелец ружья. Если оно при тебе, положи его на землю, здесь тебе нечего бояться.

— Да, это я, но ружья при мне нет.

Я приближаюсь к ним. Темно, и я совершенно не различаю их лиц. По своей глупости протягиваю им руку, но ее никто не касается. Позже я понимаю, что здесь не принято пожимать руку чужому: они не хотели заразить меня.

— Войдем в хижину, — говорит Филин. Комнату освещает масляная лампа, которая стоит на столе.

— Садись.

Я сажусь на соломенный стул без спинки. Филин зажигает еще три масляные лампы и одну из них ставит на стол передо мной. Запах, издаваемый кокосовым маслом коптилки, ужасен. Я сижу, а пятеро хозяев стоят. Их лица мне все еще не видны. Мое лицо освещено, потому что оно находится на уровне коптилки, и это именно то, чего они хотели. Голос, приказавший Филину заткнуть глотку, произносит:

— Угорь, сбегай в зал и спроси, хотят ли они, чтобы мы его привели. Быстро возвращайся с ответом — главное, согласен ли Тоссен. Здесь мы не можем предложить тебе даже попить, разве что ты согласен пить яйца.

Он ставит передо мной плетеную корзину, полную яиц.

— Нет, спасибо.

Один из них садится справа от меня, очень близко, и лишь тогда я впервые вижу лицо прокаженного. Это ужасно, и я делаю отчаянное усилие, чтобы не отвернуть голову и не выдать свое отвращение. Нос съеден начисто: осталось лишь отверстие посреди лица. Подчеркиваю: не два отверстия, а одно, величиной с двухфранковую монету. Съедена так же правая часть нижней губы, и через щель можно увидеть три желтых длинных зуба, упирающихся в верхнюю челюсть. У него только одно ухо. Он кладет забинтованную правую руку на стол. Двумя единственными пальцами левой руки он держит толстую сигарету, которую сделал, наверно, сам — она зеленого цвета. У него осталось только левое веко. Начинаясь у правого глаза, лоб пересекает глубокая рана, которая доходит до серых спутанных волос. Хриплым голосом он говорит:

— Мы тебе поможем, парень, я не хочу, чтобы ты стал таким, как мы.

— Спасибо.

— Я Жан Бесстрашный. Родом из пригорода Парижа. Когда я прибыл на каторгу, я был красивее, здоровее и сильнее тебя. Видишь, во что я превратился за десять лет?

— Тебя не лечат?

— Лечат. Я чувствую себя много лучше в день, когда получаю укол растительного масла. Смотри, — он поворачивает голову и показывает мне левую часть лица, — сохнет с этой стороны.

Волна жалости накатывается на меня, и я делаю движение, чтобы дотронуться в знак дружбы до его левой щеки. Он подается назад и говорит мне:

— Благодарю тебя за твое желание прикоснуться ко мне, но никогда в жизни не притрагивайся к больному, не ешь и не пей из его посуды.

Я вижу лицо только одного прокаженного: у этого человека оказалось достаточно мужества показать свое лицо. На пороге стоял маленький человечек.

— Где этот парень? Тоссен и остальные хотят его видеть. Ведите его в Центр.

Жан Бесстрашный встает и говорит:

— Иди за мной.

Мы шагаем в ночи: четверо или пятеро впереди, я рядом с Жаном, остальные за нами. Через три минуты мы подходим к краю площади, немного освещенному лунным светом. Это плоская вершина острова. Посреди ее — дом. В двух его окнах виден свет. У дверей около двадцати человек ждут нас. Мы идем к ним. Когда мы подходим к двери, люди расступаются, чтобы дать нам пройти. Это прямоугольный зал длиной метров десять и шириной — четыре; в зале камин с пылающими поленьями, обложенный четырьмя огромными камнями одинаковой высоты. Зал освещен двумя керосиновыми лампами. На табуретке сидит человек неопределенного возраста с белым лицом. Позади него, на скамье, сидят пятеро или шестеро. У него черные глаза. Он обращается ко мне:

— Я Тоссен-корсиканец, а ты, наверное, Бабочка?

— Да.

— Слухи на каторге распространяются очень быстро. Куда ты девал ружье?

— Бросил его в реку.

— Где?

— Напротив больничной стены, в том месте, где мы ее перепрыгнули.

— Значит, его можно найти?

— Думаю, да — в этом месте неглубоко.

— А тебе откуда это известно?

— Я вошел в воду, чтобы перенести раненого товарища в лодку.

— Что с ним?

— Сломал ногу.

— Как вы его лечите?

— Наложили шину из веток.

— У него сильные боли?

— Да.

— Где он?

— В лодке.

— Ты сказал, что пришел за помощью. За какой помощью?

— Мне нужна лодка.

— Хочешь, чтобы мы дали тебе лодку?

— Да. Я заплачу.

— Хорошо, я продам тебе свою — это замечательная лодка. Совершенно новая, я угнал ее на прошлой неделе в Албине. Это не лодка, а настоящий покоритель океанов. Там не хватает только дна, но его мы поставим за два часа. В ней все, что нужно: руль, деревянная мачта, багор длиной в четыре метра, новый парус. Сколько ты предлагаешь?

— Назови цену ты, я не знаю, сколько такая вещь стоит.

— Три тысячи франков, если у тебя водятся такие деньги. Если нет, принеси ружье, и в обмен на него я дам тебе лодку.

— Нет, я предпочитаю платить.

— Хорошо, дело сделано. Клоп, подай кофе.

«Клоп» — карлик, который пришел за мной — подходит к полке над камином, берет новый блестящий котелок, вливает в него что-то из бутыли и ставит котелок на огонь. Через минуту он снимает котелок с огня и разливает кофе по чашкам, которые стоят возле камней. Тоссен нагибается и передает чашки тем, кто стоит позади него. Клоп подает и мне чашку, говоря:

— Пей без страха. Эта чашка предназначена для гостей. Ни один из больных ею не пользуется.

Я, беру чашку и пью, потом ставлю ее на колено. И тут я замечаю, что к чашке прилеплен палец. Не могу сообразить, в чем дело, но тут слышится голос «Клопа»:

— Смотри, снова потерял палец! Куда, черт побери, он провалился?

— Вот он, — говорю я и киваю в сторону чашки.

Клоп отрывает палец, бросает его в огонь и возвращает мне чашку, говоря:

— Ты можешь пить, — у меня сухая проказа. Я распадаюсь на части, но не гнию. Я не заразен.

До меня доносится запах жареного мяса. Я думаю: это, конечно, палец. Тоссен обращается ко мне:

— Тебе придется провести здесь весь день. Вечером будет отлив. Предупреди своих друзей и раненого внесите в хижину. Лодку потопите. Никто не сможет тебе помочь, и ты, конечно, понимаешь почему.

Я возвращаюсь к своим друзьям. Мы берем Кложе и переносим его в одну из хибарок. Через час все вынутые из лодки вещи аккуратно сложены. Клоп просит подарить ему лодку и одно из весел. Я дарю это ему, и он отправляется топить лодку в одном ему известном месте. Ночь проходит быстро. Все трое, мы лежим в одной из хижин на совершенно новых одеялах, которые прислал нам Тоссен. Они были завернуты в толстую бумагу. Мы растянулись на одеялах, и я рассказываю Кложе и Матурету обо всем, что произошло с момента нашего прибытия на остров и о сделке с Тоссеном. У Кложе с языка срывается глупость:

— Побег, стало быть, обойдется нам в шесть тысяч франков. Я дам тебе половину, Бабочка. У меня есть как раз три тысячи.

— Мы здесь не для армянских расчетов. Пока у меня есть деньги, плачу я. А потом посмотрим.

К хижине не приближается ни один прокаженный. С рассветом приходит Тоссен:

— Доброе утро, вы можете спокойно выходить. Никто не станет вам мешать. Видите белый платок на кокосовой пальме? Это признак того, что на горизонте ничего не видно. Если наблюдатель заметит опасность, он спустится и предупредит. А пока, если хотите, можете нарвать папайи и есть их.

Я напоминаю ему:

— А что со дном лодки?

— Мы его сделаем из двери. Там тяжелое дерево. Из двух досок сделаем дно. Ночью мы поднимали лодку на сушу. Пойдем посмотрим.

Мы идем. Это отличная лодка длиной в пять метров, совершенно новая, с двумя скамейками, в одной из которых проделано отверстие для мачты. Мы с Матуретом с трудом переворачиваем тяжелую мачту. Парус и канаты тоже совершенно новые. К бортам прикреплены кольца для связывания грузов. В полдень мы приступаем к работе и прочно прикрепляем дно лодки с помощью длинных винтов и четырех гвоздей, что были у меня.

Поодаль стоят полукругом прокаженные и молча следят за нашей работой. Тоссен говорит нам, что делать, и мы в точности выполняем его указания. На лице Тоссена нет ни одной раны, и оно кажется нормальным, но, когда он говорит, движется только левая половина лица. У него сухая проказа. Грудь и правая рука парализованы, а в скором будущем перестанет, наверно, двигаться и правая нога. Правый глаз будто остекленел.

Я не называю настоящих имен этих несчастных, чтобы люди, которые еще помнят их, не узнали того, как они заживо гнили.

Кроме Тоссена, никто из других обитателей острова с нами не разговаривает. Только однажды, когда я отправился за несколькими петлями, которые они вырвали из двери поликлиники, один из них сказал:

— Не трогай петли. Я порезался, вырывая их, и на одной осталась кровь.

Он облил петлю ромом и дважды провел над огнем.

— Теперь можешь спокойно до нее дотронуться.

Однажды, во время работы, Тоссен попросил одного из прокаженных рассказать, куда и как мы должны плыть дальше, чтобы не быть пойманными.

Тот сразу начал объяснять.

— Сегодня вечером отлив начнется в три часа. В 6 вечера появится сильное течение, которое менее чем за три часа пронесет вас на сто километров. В 9 часов вы должны остановиться и привязать лодку к дереву или кусту. До трех часов пополуночи придется ждать окончания прилива. Но продолжать сразу путь не имеет смысла, потому что течение будет слишком слабым. Надо выйти за полтора часа до рассвета, и вы успеете проплыть пятьдесят километров. Эти полтора часа — ваш единственный шанс. В море вы должны выйти в 6 часов. Тюремщики могут вас заметить, но они не отправятся в погоню, так как у устья залива их застанет прилив. В этом километре, который будет отделять вас от них — ваша жизнь. В этой лодке всего один парус. Что было в вашей прежней лодке?

— Основной парус и небольшой — на носу лодки.

— Эта лодка очень тяжелая и сможет нести два паруса: передний можно протянуть от края лодки к основанию мачты, а второй, надувной, будет выходить за края лодки и приподнимать ее нос. В море выходите на всех парусах. Своим друзьям прикажи лечь на дно лодки, чтобы уравновесить ее, а сам крепко держись за борт. Не привязывай канат паруса к ноге, а протяни его через специальное кольцо и оберни вокруг запястья. Если ты увидишь, что волны велики, не останавливайся — дай парусам надуваться и вести лодку. При спокойном море сможешь свернуть парус. Дорогу ты знаешь?

— Нет. Знаю только, что Венесуэла и Колумбия находятся на северо-западе.

— Правильно, только старайся не оказаться выброшенным на берег. И Нидерландская и Британская Гвианы возвращают беглецов. Тринидад тебя не возвратит, но заставит оставить его территорию через пятнадцать суток. Венесуэла выдаст тебя через год-два.

Я слушаю внимательно. Он говорит, что не раз бежал, но его выдают сразу из-за его проказы. Дальше Джорджтауна, что в Британской Гвиане, ему выбраться не удавалось. Его проказу распознают по ногам, на которых не осталось ни одного пальца. Тоссен предлагает мне повторить все советы, которые я только что получил. Я повторяю без запинки. Жан Бесстрашный спрашивает:

— Сколько времени ты будешь в открытом море?

— Три дня я буду плыть на север, северо-восток, а на четвертый день поверну на северо-запад.

— Отлично, — говорит прокаженный. — Я так и сделал в последний раз. Два дня плыл на северо-восток и добрался до Британской Гвианы. За три дня плавания ты доберешься до Тринидада или Барбадоса, минешь Венесуэлу и доплывешь до Кюрасао или Колумбии.

Жан Бесстрашный обращается к Тоссену:

— За сколько ты продал лодку?

— За три тысячи, — отвечает Тоссен. — Это дорого?

— Нет, этого я не говорю. Хотел только знать. Ты можешь заплатить, Бабочка?

— Да.

— И у тебя останутся деньги?

— Нет, это все, что у меня есть — три тысячи франков, которые носит при себе мой друг Кложе.

— Тоссен, отдаю тебе свой пистолет, — говорит Жан Бесстрашный. — Я хочу помочь этим парням. Сколько ты мне за него дашь?

— Тысячу франков, — отвечает Тоссен. — Я тоже хочу помочь им.

— Спасибо за все, — говорит Матурет, глядя на Жана Бесстрашного.

— Спасибо, — вторит ему Кложе.

В этот момент я застыдился своей лжи.

— Я не могу принять этого от тебя.

— Ты должен принять. Три тысячи франков — огромные деньги, хотя Тоссен теряет при этом две тысячи. Это великолепная лодка. Однако нет такой причины, по которой я бы не сделал что-нибудь для вас.

Тут происходит душещипательная сцена: Филин кладет на пол шляпу, и прокаженные опускают в нее банкноты и серебряные монеты. Прокаженные появляются изо всех углов, и каждый что-то кладет. Меня охватывает стыд, но я не могу сказать, что у меня остались деньги! Боже, что делать?

— Прошу вас, не надо!

Негр из Томбукту, у которого вместо рук два обрубка, говорит:

— Деньги не способны подарить нам жизнь, и потому бери их без стеснения. Они служат нам только для азартных игр да для того, чтобы переспать с прокаженными женщинами, которые приходят сюда из Алпины.

Это успокаивает меня, и я не рассказываю им, что у меня еще остались деньги.

Прокаженные сварили двести яиц. Они приносят их в белом ящике с красным крестом. Этот ящик прибыл сегодня из поликлиники. Они приносят также двух живых черепах, весом в тридцать килограммов каждая, табачные листья, две бутыли, заполненные спичками и серной бумагой, мешок риса, два мешка древесного угля, примус и флакон бензина. Эта несчастная община так взволнована, все так хотят помочь нам, будто это не только наш, но и их побег. Мы подтащили лодку к тому же месту, где сошли на берег. Прокаженные подсчитали деньги в шляпе: 820 франков. Я должен дать Тоссену 1200 франков. Кложе дает мне свой патрон, и я открываю его на глазах у всех. В нем одна банкнота в 1000 франков и четыре банкноты по 500 франков. Я даю Тоссену 1500 франков, он возвращает мне 300 и при этом говорит:

— Вот, возьми пистолет, я дарю его тебе. Вы все поставили на карту, и дело не должно провалиться в последнюю минуту из-за нехватки оружия. Хотя надеюсь, тебе не придется им воспользоваться.

Я не знаю, как отблагодарить его и остальных. Санитар приготовил маленькую шкатулку с ватой, спиртом, аспирином, бинтами, йодом, ножницами и пластырем. Один из прокаженных приносит две аккуратно обтесанные дощечки и два эластичных бинта в нетронутой упаковке. Он предлагает нам заменить ими ветки, привязанные к ноге Кложе.

В пять часов начинается дождь. Жан Бесстрашный говорит мне:

— У вас хорошие шансы. Они не рискнут отправиться в такую погоду на поиски. Вы можете отплыть сейчас же и сэкономите добрых полчаса. Сможете выйти в море в 4.30 утра.

— А как узнать, который час?

— По приливу и отливу.

Спускаем лодку на воду. Совсем другое дело: края этой лодки сантиметров на сорок выше уровня воды — даже когда она полностью загружена. Мачта и парус свернуты, мы их установим после отплытия. Устанавливаем руль и его предохранительный треугольник, кладем подушку, набитую листьями папоротника. С помощью одеял мы организуем тепленькое местечко для Кложе, который заупрямился и не захотел сменить повязку. Он лежит между мною и бочкой воды. Матурет сидит на носу лодки. В этой лодке я чувствую себя намного более уверенней. Все еще идет дождь. Мы должны спуститься по реке, держась ее середины и немного отклоняясь влево.

— Удачи вам! — говорит Тоссен и с силой отталкивает лодку ногой.

— Спасибо, Тоссен, спасибо, Жан, тысячи благодарностей всем вам!

Мы быстро исчезаем, подхваченные отливом, который начался два с половиной часа назад. Течение невероятно сильное.

Идет дождь, и мы ничего не видим на расстоянии десяти метров. На пути встречаются маленькие островки, и Матурет внимательно следит, чтобы мы не натолкнулись на скалу. Спускается ночь. Большое дерево, которое плывет неподалеку от нас, но, на наше счастье, намного медленнее, мешает нам своими ветвями. Мы курим и пьем ром. Прокаженные дали нам шесть бутылок из-под чианти, наполненных ромом. Странно, но никто из нас словом не обмолвился о страшных ранах, которые мы видели на прокаженных. Говорим только об одном: о добросердечии, вежливости, прямоте и честности прокаженных. На наше счастье мы повстречали Бретонца в Маске, который посоветовал нам наведаться на Голубиный остров. Дождь льет все сильнее, я промок до ниток, но шерстяные фуфайки очень добротные и сохраняют тепло. Нам не холодно. Только рука, управляющая рулем, коченеет под дождем.

— Мы спускаемся со скоростью сорок километров в час, — говорит Матурет. — Как вы думаете, сколько времени мы в пути?

— Сейчас скажу, — говорит Кложе. — Минутку. Три часа и пятнадцать минут.

— Господи! Откуда такая точность?

— С момента отплытия я считаю про себя и после трехсот отрезаю кусочек картона. У меня тридцать девять полосок картона. Каждая из них — пять минут. Значит, мы в пути три часа с четвертью. Если не ошибаюсь, через пятнадцать — двадцать минут спуск прекратится.

Я резко поворачиваю руль вправо, чтобы пересечь реку и приблизиться к берегу на стороне Нидерландской Гвианы. Течение прекратилось еще до того, как мы добрались до растительности. Мы уже не спускаемся, но еще не поднимаемся. Продолжает идти дождь. Мы не курим и не разговариваем, а лишь изредка перешептываемся. Я с силой гребу, поддерживая руль правой ногой. Мы медленно приближаемся к деревьям, хватаемся за ветви и прячемся под ними. Над рекой стелется серый туман. Если не вглядываться в течение, невозможно разобрать, где море и где берег реки.

Большое путешествие

Прилив будет длиться шесть часов. Полтора часа нам придется подождать во время отлива. Сейчас я обязан спать. В море вряд ли найдется для этого время. Я растягиваюсь на дне лодки, между бочкой воды и мачтой. Матурет вешает одеяло между скамейкой и бочкой воды, и я засыпаю, надежно защищенный от солнца. Ничто не мешает одолевшему меня тяжелому сну: ни сновидения, ни дождь, ни неудобное положение. Я сплю, пока Матурет не будит меня:

— Пэпи, мы думаем, что время пришло. Отлив давно начался.

Лодка поворачивает в сторону моря. Я окунаю руку в воду и замечаю, что течение очень сильное. Дождь прекратился, и наполненная на четверть луна позволяет нам ясно видеть на расстоянии ста метров деревья и траву, увлекаемые рекой. Пытаюсь разглядеть линию раздела между рекой и морем. В месте, где мы находимся, нет ветра. Есть ли ветер посередине реки? Силен ли он? Мы выплываем из-под укрытия, но лодка все еще слабо привязана к большому корню. Мы спустились намного ниже, чем предполагали, и у меня создается впечатление, что мы отнюдь не на расстоянии 10 километров от разветвления. Отпиваем по глотку рома. Я всматриваюсь вдаль: пришло ли время устанавливать мачту? Мы приподнимаем ее, и она послушно занимает свое место в отверстии на скамье. Парус пока не разворачиваем. Дополнительные паруса уже готовы, и в случае необходимости Матурет их поднимет. Матурет сидит с веслом на носу лодки, а я — на корме с другим веслом. Надо с силой оттолкнуться от берега, к которому нас несет течением.

— Осторожно. Вперед, и да поможет нам Бог!

— И да поможет нам Бог, — повторяет Кложе.

— Тебе, Боже, вверяю свою судьбу, — говорит Матурет.

Мы развязываем веревку и одновременно с силой отталкиваемся веслами. Все прошло гладко. Не успели мы удалиться от берега на двадцать метров, как нас подхватило течение. Сразу почувствовался ветер. Он несет нас к середине реки.

— Подними оба дополнительных паруса и привяжи их хорошенько!

Ветер надувает паруса, лодка напрягается и мчится вперед, словно стрела, выпущенная из лука. С выходом мы, видимо, запоздали, потому что вдруг становится светло, как днем. Теперь мы ясно различаем справа, на расстоянии в два километра, французский берег, а слева, в километре от нас, голландский берег. Впереди ясно виднеется белая пена волн.

— Во имя Бога! Мы ошиблись часом, — говорит Кложе. — Думаешь, успеем выйти?

— Не знаю.

— Погляди, какие высокие волны и какая белая пена! Уже начался отлив?

— Это невозможно — я вижу предметы, спускающиеся по реке.

Матурет говорит:

— Мы не сумеем выйти и прибыть вовремя.

— Заткнись и сядь к канатам. И ты, Кложе, замолчи!

Паф… паф… В нас стреляют. Второй залп мне удалось ясно разглядеть. Это не наши тюремщики: выстрелы раздаются с голландского берега. Я поднимаю раздутый основной парус и тяну его назад. Лодка поворачивает на 45 градусов. Это оказалось несложным делом: ветра больше чем достаточно. Тишина. Нас оттянуло к французскому берегу, и выстрелы прекратились.

Мы движемся с головокружительной скоростью. Страшный ветер. Скорость настолько велика, что нас буквально выбрасывает на середину реки. Еще немного, и мы окажемся на французском берегу. Можно различить людей, бегающих, по берегу. Я правлю лодкой с большой осторожностью и в то же время с силой тяну канат паруса. Основной парус находится уже прямо передо мной! Дополнительные паруса сами меняют направление. Лодка делает три четверти оборота, я отпускаю парус, и мы выходим из устья реки. Уф! Удалось! Через десять минут первая морская волна пытается преградить нам путь. Нам легко удается ее оседлать. Мы перепрыгиваем через высокие волны, как молодой парень через деревянного козла. Лодку совершенно не качает. После падения с высоты слышен только удар кормы о воду.

— Ура! Ура! Вышли! — во весь голос кричит Кложе. Чтобы удостовериться в нашей победе над силами природы, Бог посылает великолепное солнечное сияние. Кложе с Матуретом усаживаются передо мной, и мы все закуриваем.

— Капитан, скажите, пожалуйста, куда вы нас ведете?

— В Колумбию, если Бог захочет.

— Бог захочет, черт побери! — говорит Кложе. Больничные рубашки мы превращаем в чалмы. Мокрые, они остужают голову и предотвращают солнечный удар.

Волны трехметровой высоты способствуют нашему продвижению. Время от времени берег исчезает из виду… Я оглядываюсь назад, и в это время по лодке ударяет волна, напоминая мне о моей ответственности за свою жизнь и жизнь товарищей.

— Я сварю рис, — предлагает Матурет.

— Я буду держать фитиль, — говорит Кложе, — а ты — котелок.

Рис, сваренный в масле, аппетитно пахнет. Мы съедаем его горячим, смешав с двумя коробками сардин. Потом получаем по чашке хорошего кофе.

— Глоток рома?

Я отказываюсь. Слишком жарко. Кложе готовит мне сигареты и сам зажигает их. Первая трапеза оказалась удачной. По солнцу мы определяем, что теперь 10 часов дня.

Мы в море всего пять часов, но уже чувствуем, что под нами очень глубоко. Волны стали ниже, и мы бесшумно одолеваем их. Замечательный день. Время от времени я определяю азимут солнца и по нему направляю лодку.

Вдруг Кложе говорит:

— Какое счастье, что я тебя встретил в больнице.

— Мне тоже повезло, что ты пришел.

— Я думаю о Деге, о Фернандезе. Согласись они с моим планом, они были бы с нами.

— Я не уверен, — говорит Кложе. — У тебя были тогда проблемы с арабом.

— Да, Матурет нам здорово помог, и я рад, что мы взяли его с собой. Он предан, храбр и умен.

— Спасибо, — говорит Матурет. — Спасибо вам обоим за доверие. Постараюсь всегда быть на высоте.

Я добавил:

— А как бы я хотел, чтобы с нами был Франсуа Сьерро, Глиани…

— Но ведь это было невозможно, Бабочка. Окажись Иисус порядочным человеком и оставь он нам хорошую лодку, мы могли подождать их в укрытии. Иисус помог бы им бежать и привел бы к нам. Они тебя хорошо знают и понимают, что раз ты не позвал их, это было невозможно.

— Кстати, Матурет, как ты попал в палату с такой строгой охраной?

— Я не знал, что нахожусь под домашним арестом, и пошел в больницу из-за сильной боли в горле. Врач увидел меня и сказал:

— В твоем личном деле я прочитал, что ты будешь под арестом на островах. Почему?

— Не знаю, доктор, — сказал я ему. — А что это значит?

— Это ничего не значит. Иди в больницу.

— Он хотел помочь тебе, — сказал Кложе.

— Поди узнай, для чего врач это сделал. Он наверняка сказал себе потом: «А мой протеже с ангельским лицом оказался не таким уже дураком и сбежал».

Мы говорим глупости и хохочем.

— Кто знает, встретим ли мы Жюло? — вырывается у меня. — Он либо ушел уже далеко, либо скрывается в лесу.

Кложе говорит:

— Я оставил под подушкой записку: «Ушел и не оставил адреса».

Мы плывем уже пять дней без особых происшествий. Днем меня направляет солнце. Ночью я пользуюсь компасом. Утро шестого дня приветствовало нас ярким солнцем, море успокоилось, мимо нас пронеслись летающие рыбки.

Я умираю от усталости. Этой ночью Матурет водил по моему лицу тряпкой, смоченной в морской воде, но я все же задремал, когда Кложе дотронулся до меня зажженной сигаретой. Теперь кругом было спокойно, и я решил поспать. Мы опускаем главный парус и один из дополнительных, и я ложусь на дно лодки, защищенный от солнца.

В 12 часов дня я просыпаюсь и становлюсь на свое место. Благодаря оставленному дополнительному парусу, мы тихо скользим по поверхности воды. Позади нас, на востоке, совершенно темно, и ветер крепчает с каждой минутой. Я привязываю основной парус к мачте.

— Держитесь крепко, приближается буря!

Падают первые крупные капли дождя. Темнота приближается с головокружительной быстротой и через каких-нибудь четверть часа достигает нас. Волны, полные пены, возникают, как по мановению волшебной палочки. Солнце исчезает, идет проливной дождь, мы ничего не видим, и волны с силой бьют по лодке, обдавая нас жалящими брызгами.

Это буря, первая моя буря с громом, молниями, дождем, волнами и завыванием ветра.

Лодка, словно ореховая скорлупка, то взмывает на невероятную высоту, то опускается в бездну, из которой, нам кажется, мы уже не выберемся. И все же лодка снова поднимается, встречает новую волну и одолевает ее. Я обеими руками ухватился за руль. Увидев очень большую волну, я решил, что стоит рассечь ее, но сделал это, наверно, слишком поспешно, так как лодка наполнилась водой. В ней теперь не меньше семидесяти сантиметров воды. Нервничая, я направляю лодку поперек новой волны, что очень опасно, и лодка наклоняется, едва не переворачиваясь. Большая часть воды выливается.

— Браво! — кричит Кложе. — Ты знаешь свое дело, Бабочка! Здорово ты опорожнил лодку.

Если бы он знал, что мы едва не потонули из-за моей неопытности! Я решаю прекратить борьбу с волнами; теперь меня волнует не направление, а лишь равновесие лодки, и я огибаю волны под углом, охотно опускаясь и поднимаясь вместе с ними.

Примерно в 5 часов буря прекращается. Снова над нами сияет солнце. Я поднимаю парус, и мы снова плывем. С помощью котелков вычерпали остатки воды из лодки. Разыскиваем одеяла, привязываем их к мачте, и они быстро высыхают. Солнце начинает садиться, освещая синее море. Незабываемая картина: темно-красное небо и солнце, чуть погруженное в воду, направляет желтые языки пламени к небу и к морю. Меня наполняет сладкое спокойствие и уверенность в своих силах. Я справился с бурей, и она явно пошла мне на пользу.

— Ну, Кложе, видел, как я опорожнил лодку?

— Дружище, не сделай ты этого и приди новая волна, мы бы потонули. Ты чемпион.

— Ты этому научился во флоте? — спросил Матурет.

— Да, и видишь, это иногда приносит пользу.

Мы, конечно, сильно отклонились от курса. Иди знай, куда нас оттащили эти волны и ветер за четыре часа. Чтобы вернуться к курсу, будем держаться северо-запада. Солнце исчезает в море, испустив последние, на этот раз фиолетовые лучи, и разом наступает ночь.

Последующие шесть часов мы плыли без особых происшествий, если не считать легкую бурю и дождь, которые продолжались всего около трех часов.

10 часов утра. Абсолютная тишина. Я сплю четыре часа и просыпаюсь с пылающими губами. На губах и на носу шелушится кожа. То же у Матурета и Кложе. Дважды в день мы растираемся жиром, но ничего не помогает; он быстро испаряется под тропическим солнцем. Судя по солнцу, теперь два часа пополудни. В месте, где Матурет после еды мыл посуду, скопились косяки рыб. Я беру в руку кортик и прошу Матурета высыпать за борт несколько проросших зерен риса. Рыбы скапливаются в том месте, где упал рис, и по одной из них я наношу удар. Это рыба весом в десять килограммов. Мы чистим ее и варим в соленой воде. Съедаем вечером, обваляв в муке и поджарив.

Мы в море уже одиннадцать дней. За все это время мы видели на горизонте всего один корабль. Я начинаю спрашивать себя, где, черт побери, мы находимся. Глубоко в море, это ясно, но где именно? И вот, перед нами, вдалеке, возникает черная точка, которая растет у нас на глазах. Лодка или корабль? Через некоторое время мы ясно видим, что это корабль. Он приближается, но пути наши не пересекаются. Из-за отсутствия ветра паруса висят, как тряпки, и с корабля нас, наверно, просто не заметили. Вдруг раздается протяжный гудок сирены и три свистка. Корабль меняет курс и приближается к нам.

— Только бы он не подошел слишком близко, — говорит Кложе.

— Это не опасно — море сейчас похоже на масло.

Это танкер. На палубе мы видим людей. Они, конечно, не понимают, что мы делаем в море в нашей ореховой скорлупке. Танкер приближается медленно, и мы различаем офицеров, команду, повара, женщин в полосатых платьях и мужчин в цветных рубашках. Пассажиры на танкере — это редкость. Танкер медленно приближается, и капитан начинает говорить с нами по-английски:

— Вы откуда?

— Из Французской Гвианы.

— Вы говорите по-французски? — спрашивает одна из женщин.

— Да, мадам.

— Что вы делаете в открытом море?

— Плывем туда, куда нас Бог приведет.

Женщина говорит что-то капитану, а потом обращается к нам:

— Капитан просит вас подняться на палубу; вашу лодку привяжут к кораблю.

— Передайте ему, что мы очень благодарны, но чувствуем себя прекрасно в нашей лодке.

— Почему вы отказываетесь от помощи?

— Потому что мы беглецы, и нам не по пути.

— Куда же вы плывете?

— В Мартинику и дальше. В каком направлении Антильские острова?

— Вы сумеете разобраться в английской карте?

— Да.

Через минуту на веревке спускают к нам в лодку английскую карту, картонки сигарет, хлеб и жаркое.

— Посмотрите на карту.

Я смотрю и говорю:

— Чтобы добраться до Антильских островов, я должен плыть на юго-запад, верно?

— Да.

— Сколько приблизительно милей?

— Через два дня будете там, — отвечает капитан.

— До свидания, спасибо вам всем.

— Капитан хвалит вас за отвагу!

— Спасибо, до свидания!

Танкер трогается с места, едва не касаясь нас, и я отплываю, чтобы не быть опрокинутым волной. В это время один из матросов бросает нам свой берет, который падает прямо в лодку. В этом берете, на котором красуются якорь и золотые ленточки, я через два дня привожу, без всяких происшествий, нашу лодку в Тринидад.

Тринидад

Птицы предупредили нас о близости суши задолго до того, как мы ее смогли увидеть. В 7.30 утра они начали кружить над нами.

Прибываем, парень! Прибываем! Первая и наиболее тяжелая часть нашего путешествия закончилась удачей. Да здравствует свобода! Каждый из нас дает выход радости. Наши лица покрыты слоем масла какао, которое нам спустили с танкера — это уменьшает боль от ожогов. Приблизительно в 9 часов утра мы видим сушу. Приятный и несильный ветерок быстро несет нас по морю. Только в четыре часа пополудни мы начинаем различать на этом длинном острове белые домики и вершину, полную кокосовых пальм. Мы еще не можем точно удостовериться, что это действительно остров и что дома заселены. Через час мы видим бегущих к нам людей. Менее чем за двадцать минут на берегу собирается разношерстная публика. Вся маленькая деревня вышла нам навстречу. Позже мы узнали, что название этой деревни — Сан-Фернандо. На расстоянии 300 метров от берега я бросаю якорь. Делаю это по двум причинам: чтобы увидеть реакцию публики и чтобы не повредить дно лодки, если у берега окажется много камней. Мы сворачиваем паруса и ждем. К нам подплывает легкая лодка. Два негра за веслами, на носу стоит белый человек в колониальной шляпе.

— Добро пожаловать на Тринидад, — говорит белый по-французски. Негры смеются, обнажая белые зубы.

— Спасибо за добрые слова. На берегу много камней?

— Нет, только песок. Вы можете спокойно приблизиться к нему.

Мы осторожно поднимаем якорь, и волны толкают нас к берегу. В момент, когда мы касаемся берега, в воду прыгает человек десять и вытаскивают лодку на сушу. Женщины-негритянки, китаянки и индианки, ласково дотрагиваются до нас. Белый объясняет нам по-французски, что каждая, таким образом, приглашает нас к себе. Матурет набирает пригоршню песка и подносит ее ко рту, чтобы поцеловать. Белый, которому я объяснил, в каком состоянии Кложе, берет его в свой дом, что неподалеку от берега. Он говорит, что мы можем все оставить в лодке, — никто к нашим вещам не притронется. Все зовут меня «капитаном» и это меня смешит.

Опускается ночь. Я попросил оттащить нашу лодку подальше от моря и привязать ее к лодке побольше. Англичанин повел нас к себе в дом. Это что-то вроде бунгало, которое можно найти в любом месте, где есть англичане: несколько деревянных ступенек, дверь с металлической сеткой. Кложе развалился в кресле, положив больную ногу на стул, и перекидывается шутками с двумя женщинами.

— Это моя жена и дочь, — говорит господин. Сын мой учится в Англии.

— Добро пожаловать в этот дом, — говорит старшая из женщин по-французски.

— Садитесь, господа, — говорит молодая и подносит нам два деревянных кресла.

— Спасибо, мы доставили вам столько хлопот.

Хозяин дома — адвокат мистер Бовэн, его контора находится в столице Тринидада — Порт-оф-Спейне. Нам подают чай с молоком, жареный хлеб, масло и джем. Это первый вечер, который мы проводим свободными людьми, и я никогда его не забуду. Ни слова о прошлом, ни одного неприятного вопроса. Спрашивают только, сколько дней мы были в пути и как прошло путешествие, сильные ли боли у Кложе и живы ли наши родные, жены и дети; если мы хотим им написать, они отправят письма до почте. И эта семья и все остальные обитатели селения обошлись с нами, беглыми каторжниками, исключительно тепло. Мистер Бовэн советуется по телефону с врачом, который предлагает завтра принять раненого в поликлинике и сделать ему снимок, чтобы облегчить дальнейшее лечение. Мистер Бовэн звонит в Порт-оф-Спейн начальнику Армии Спасения, который говорит, что приготовил для нас комнату в их гостинице, и мы можем придти туда в любое время. Кроме того, он советует нам хорошенько присматривать за своей лодкой, так как она понадобится нам для продолжения пути.

— Может быть, вы хотите помыться и побриться? — любезно спрашивает молодая женщина. — Не стесняйтесь, это нам нисколько не помешает. В ванной вы найдете вещи, которые, надеюсь, будут вам впору.

Я умываюсь, бреюсь и выхожу, одетый в серые брюки и белую рубашку; на ногах у меня теннисные тапочки. Входит индеец. Под мышкой у него сверток с одеждой, который он дает Матурету, но, к сожалению, для Матурета в доме вряд ли найдется что-то по размеру. Что вам сказать? Не могу даже описать чувства, переполнявшие меня, при виде такого добросердечия.

Кложе отправился спать, а мы впятером вдоволь наговорились. Женщин больше всего интересовало, что мы собираемся делать, чтобы найти себе пропитание. О прошлом ни слова — только о настоящем и будущем. Мистер Бовэн сожалеет о том, что Тринидад не позволяет беглецам селиться на острове. Он много раз пытался помочь беглецам это сделать, но безуспешно. Молодая женщина, как и ее отец, говорит на прекрасном французском, без акцента и без ошибок. Это веснушчатая блондинка лет семнадцати — двадцати. Я не осмелился уточнить ее возраст.

Она говорит:

— Вы молоды и жизнь перед вами. Не знаю и не хочу знать, что вы сделали, но если вы нашли в себе мужество пуститься в столь сложное и опасное путешествие в такой крохотной лодке, значит, вы готовы на все ради свободы, и это достойно уважения.

На следующий день мы проспали до 8 часов утра. Женщины сказали нам, что мистер Бовэн уехал в Порт-оф-Спейн и вернется только после обеда со всеми необходимыми документами.

Этот человек оставил в распоряжении трех беглых каторжников свой дом, свою жену и дочь. Он как бы говорил нам: «Я верю в то, что вы люди, достойные доверия, и не сможете вести себя неподобающим образом в моем доме. Оставляю дом в ваших руках, будто вы мои давние приятели».

Все это очень взволновало нас.

Я не интеллектуал, читатель, (если у этой книги когда-либо будут читатели), способный описать с достаточной силой и выразительностью наши чувства. Это было, словно, очищающее душу омовение, которое превратило меня в совершенно нового человека. Я никогда не забуду вас, мистер Бовэн, адвокат Его Королевского Величества.

Блондинка с голубыми, как окружающее нас море, глазами, сидит рядом со мной под кокосовой пальмой во дворе дома ее отца.

— Господин Генри (она обращается ко мне «господин» — сколько времени ко мне так не обращались?), отец сказал, что из-за недоразумения с английскими властями, вам разрешат оставаться здесь лишь пятнадцать суток. Когда вы отдохнете, вам придется снова выйти в море. Я осмотрела вашу лодку. Она слишком мала и легка для такого путешествия. Надеюсь, вы доберетесь до более гостеприимной страны, чем наша. Не таите на нас обиду, если вам придется перетерпеть много лишений в пути. Мы не виноваты. Адрес отца: Королевская улица, 101, Порт-оф-Спейн, Тринидад. Я прошу вас, сообщите о вашей участи.

Я так растроган, что не знаю, что и ответить. Мистер Бовэн приезжает в пять часов:

— Господа, все в порядке. В столицу я повезу вас сам. Оставим раненого в поликлинике, а потом поедем в гостиницу.

Мы усаживаем Кложе на заднее сиденье машины. Жена адвоката приходит с чемоданом в руке:

— Возьмите, пожалуйста, несколько вещей моего мужа, мы даем их вам от всего сердца.

Что можно сказать?

— Спасибо, большое спасибо.

Врач поликлиники, куда мы привозим Кложе, не говорит по-французски. Но дает нам понять, что о Кложе здесь будут заботиться и что мы в любое время сможем приходить его навещать.

На машине Бовэна мы пересекаем город, залитый огнями, полный машин и велосипедов. Белые, черные, желтокожие, индейцы и мулаты ходят по тротуарам Порт-оф-Спейна, построенного из дерева. В гостинице нас встретили начальник местного отделения Армии Спасения и все служащие. Они обращаются к нам по-английски, и, хотя мы не понимаем их, чувствуется, что они говорят что-то хорошее. Нам отводят комнату на втором этаже, и предлагают к 7 часам спуститься вниз поужинать.

— Спасибо, мы не голодны.

— Если захотите прогуляться по городу, вот два антильских доллара, — на них вы сможете купить кофе, чай или съесть мороженое. Главное — не заблудитесь.

Через десять минут мы на улице. Никто на нас не смотрит, никто не обращает внимания, мы глубоко дышим и взволнованно делаем первые свободные шаги.

Нам доверили одним прогуляться по такому большому городу, и это нас воодушевляет, придает уверенности в себе и заставляет понимать, что мы не имеем права изменить этому доверию. Мы ощущаем необходимость стоять рядом с людьми, смешаться с ними, быть частью их. Мы входим в бар и заказываем пиво. Нетрудно сказать: «Два раза пиво, пожалуйста». Это так естественно, и все же выглядит фантастическим, когда девушка-индианка с золотистой раковиной в носу говорит: «Полдоллара, господин». Ее улыбка, жемчужные зубы, иссиня-черные и немного косящие глаза, черные волосы, ниспадающие на плечи, полуоткрытая рубашка, которая позволяет нам угадать очертания ее красивых грудей, — все эти мелочи, столь естественные в глазах всего мира, кажутся нам сказочными. Нет, Пэпи, это невозможно, не может быть, что ты так быстро превратился из живого трупа, из каторжника в свободного человека!

Матурет платит, и у нас остается только полдоллара. Пиво очень вкусное и освежает. Матурет собирается выпить еще одну кружку, но я говорю ему:

— Не стоит так набрасываться на удовольствия. Надо их отведать понемногу, а не проглатывать сразу. Да и деньги эти не принадлежат нам.

— Ты прав. Научимся быть свободными по капле. Это даже интереснее.

Мы выходим и спускаемся по улице. Это Вотерс, улица, пересекающая весь город. Мы заворожены видом электричек, машин, реклам кино и ночных клубов, смеющихся глаз негров и индийцев. Случайно мы попадаем в порт. У причала стоят пароходы с красивыми именами: «Панама», «Лос-Анжелос», «Бостон», «Квебек»; торговые суда: «Гамбург», «Амстердам», «Лондон». Вдоль причала тянутся бары, клубы, рестораны, полные мужчин и женщин.

На веранде одного из баров лежат на кубиках льда устрицы, морские ежи, раки, меч-рыба — настоящая выставка даров моря, которая завлекает прохожих. Столики, покрытые клетчатыми красно-белыми скатертями, манят. Девушки с золотистой кожей и в цветных платьях с глубоким вырезом приглашают отведать всех прелестей жизни. Я подхожу к одной из них и спрашиваю:

— Французские деньги идут? — И показываю ей бумажку в 1000 франков.

— Да, я обменяю их для тебя.

— О, кей.

Она берет банкноту и исчезает с ней в переполненном зале. Вот она возвращается.

— Иди сюда, — говорит она мне и ведет к окошку кассу, за которым сидит китаец.

— Вы француз?

— Да.

— Хотите обменять тысячу франков?

— Да.

— На антильские доллары?

— Да.

— Покажите паспорт.

— У меня нет паспорта.

— Тогда — удостоверение моряка.

— Тоже нет.

— Эмиграционные документы?

— Нет.

— Хорошо.

Он говорит пару слов девушке, она смотрит в зал, подходит к моряку с таким же беретом, что и у меня, и ведет его к кассе. Китаец говорит:

— Ваше удостоверение личности?

— Вот, пожалуйста.

Китаец хладнокровно вносит в бланк данные моряка, дает тому подписаться, и девушка отводит его на место. Он, наверно, и не понимает, что происходит. Я получаю 250 антильских долларов, причем пятьдесят в бумажках по одному и по два доллара. Один доллар я даю девушке. Мы выходим на улицу и закатываем оргию, наслаждаясь дарами моря и запивая замечательным белым вином.