Бабушка

XII Рождественские гадания, Масленица, Великий пост и Пасха.

И на мельнице, и на Старой Белильне, и в избушке лесника существовал обычай кормить и поить до отвала всякого, кто бы ни зашел в дом на Рождество и на Пасху. Если бы вдруг никого не оказалось, бабушка, наверное, отправилась бы караулить гостя на перекресток. Как обрадовалась она, когда в сочельник нежданно-негаданно приехал ее сын Кашпар и племянник из Олешнице! Чуть не полдня проплакала старушка на радостях. Поминутно бегала она из кухни, где пекла праздничные булки, в горницу к гостям, окруженным детьми. На своего сына она наглядеться не могла, а племянника засыпала вопросами, как поживают ее знакомые в Олешнице, и повторяла то и дело, обращаясь к внукам:

— Посмотрите-ка на дяденьку — вылитый дедушка, только ростом чуть пониже.

Дети оглядели дяденьку со всех сторон, а заодно и другого и остались очень довольны. Нравилось ребятам, что дядья охотно отвечают на все их вопросы.

Каждый год дети собирались поститься до звезды, чтоб увидать золотого поросеночка[84], но это намерение никогда не осуществлялось: слишком хорош был у них аппетит. В сочельник[85] всех щедро оделяли гостинцами, даже птица и домашний скот получали сдобные булки. После ужина бабушка брала понемножку всего, что подавалось на стол: половину бросала в речку, половину зарывала в саду под деревом, чтобы вода была чиста и прозрачна, а земля плодородна. Крошки она собирала и кидала «в огонь», а то «наделает беды».

За хлевом Бетка трясла бузину, приговаривая:

В комнате девушки лили свинец и воск, а дети пускали в миске с водой горящие свечки в ореховых скорлупках. Ян тихонько подталкивал миску, чтобы вода колыхалась и скорлупки изображавшие ладью жизни, быстрее отплывали от края.

— Посмотрите-ка! — кричал он радостно. — Я пойду странствовать по свету далеко-далеко!

— Ах, милый мальчик, когда поплывешь по житейскому морю среди скал и подводных камней, и волны будут бросать твой челн во все стороны, ты не раз с грустью вспомнишь о тихой пристани, от которой начал свое путешествие, — негромко сказала мать, разрезая яблоко на две половинки — «на счастье» мальчика. Семечки образовывали пятиконечную звездочку; три лучика были целы, а два попорчены червем. Тяжело вздохнув и отложив яблоко в сторону, мать разрезала другое, на счастье Барунки. И в нем звездочка потемнела.

— Неужели ни тот, ни другой, не найдут себе полного счастья?… — прошептала она. Разрезала еще два яблока — для Вилема с Аделькой. В них все пять лучиков были невредимы. «Хоть бы этим хорошо жилось!» — подумала мать.

Аделька вывела ее из задумчивости. Она заявила, что ее лодочка не хочет отчаливать от края, а свечка в ней уже догорает.

— И моя тоже недалеко уплыла, а свечка гаснет, — пожаловался Вилем.

В это время кто-то толкнул посудину. Вода заколыхалась, и все скорлупки, плававшие посредине, затонули.

— Глядите, глядите, вы раньше нас умрете! — воскликнула Аделька и Вилимек.

— Ну и пусть. Зато везде побываем! — сказала Барунка, и Ян согласился с нею. Мать с грустью смотрела на погасшие свечки не в силах отделаться от предчувствия, что эта невинная игра предвещает будущее детей.

— Принесет нам что-нибудь младенец Иисус? — тихонько спрашивали дети бабушку, когда начали убирать со стола.

— Ну, этого я знать не могу; слушайте хорошенько, не раздастся ли звон колокольчика, — отвечала бабушка.

Младшие дети застыли у окна, полагая, что так они лучше услышат, когда мимо пойдет младенец Иисус.

— Разве вы не знаете, что младенца Иисуса ни видеть, ни слышать нельзя? — удивилась бабушка. — Он восседает на светлом троне на небесах, а подарки послушным детям посылает через своих ангелов, они спускаются с ними на золотом облаке. Вы ничего не услышите, кроме звона колокольчика.

Дети благоговейно слушали бабушку, не спуская глаз с окон. В эту минуту на дворе мелькнул свет и раздался мелодичный звон. Все сложили руки, а Аделька тихо прошептала:

— Бабушка, ведь это младенец Иисус?…

Бабушка утвердительно кивнула головой. Тут в дверях появилась мать и сказала, что в бабушкиной комнате детей ожидает кое-что интересное от младенца Иисуса. Как обрадовалась детвора, увидев разукрашенную, всю залитую огнями елку, а под ней красивые игрушки! Раньше этот обычай бабушке был незнаком: простые люди не устраивали елок, но ей он очень нравился. Задолго до Рождества старушка напоминала дочери о елке и всегда сама помогала ее украшать.

— А ведь в Нисе и в Кладске тоже елки наряжали, помнишь, Кашпар? Ты уже порядком подрос, когда мы там жили, — обратилась бабушка к сыну, присаживаясь возле него у печки, пока внучата забавлялись своими подарками.

— Разве такое забудешь!…Что и говорить, хороший обычай. Ты, Терезка, молодец, что его переняла. Детям будет что вспомнить, когда жизнь завертит их, как соломинку, особенно если попадут они на чужую сторону. Я это на себе испытал, когда бродил по свету. Как ни хорошо порой было у хозяина, а мысль о родине не покидала меня. За то, чтобы дома у матери поесть каши с медом, пирожков с маком и гороху с капустой, я бы с радостью отдал все вкусные блюда, которыми меня угощали.

— Да-да… Это все наши кушанья… — с улыбкой кивала головой бабушка. — Ты позабыл только о сушеных фруктах.

— Помнится, я до них был небольшой охотник. В Добрушке они называются «заедки». А вот о чем я частенько вспоминал и что не я один любил послушать…

— Знаю, знаю, пастушьи коляды! Здесь тоже колядуют: погоди, скоро услышишь, — усмехнулась бабушка.

Едва успела она договорить, как за окном раздались звуки пастушьего рожка. Протрубив мелодию коляды, пастухи запели: «Христос рождается, славьте!…»

— Твоя правда, Кашпар. Без этой коляды, кажется, и праздник был бы не в праздник! — сказала бабушка, с удовольствием слушая пение.

Когда пастухи замолчали, бабушка встала и вынесла им обильное угощение.

На святого Штепана[86] мальчики отправились колядовать на мельницу и в домик лесника; если бы они не пришли в этот день, пани мама подумала бы, что у Прошковых обрушился потолок, и сама побежала бы на Старую Белильню. В свою очередь Бертик и Франтик приходили колядовать в долину.

Прошло Рождество. Дети уже говорили о том, что скоро праздник «Трех волхвов»: придет пан учитель и напишет на дверях их имена, а потом будет колядовать сам. После «Трех волхвов» пряхи справляли «Долгую ночь». Конечно, и на Старой Белильне, и на мельнице этот праздник проходил иначе, чем в деревне, где было много молодежи. Там выбирали короля и королеву, украшали цветами прялку, играли музыканты, и король дарил своей королеве витой хлеб в виде веретена. В этот день на Старой Белильне готовили вкусный ужин, потом собирались пряхи, пели песни, ели, пили и, заслышав под окнами шарманку, пускались на кухне в пляс. Приходил Томеш, являлись пан отец с лесником, еще кое-кто и бал разгорался. Пол в кухне был выложен кирпичом, но девушки на это не обращали внимания. Кому было жаль подметок, тот танцевал босиком.

— Ну-ка, бабушка, не тряхнуть ли нам стариной, — усмехнулся пан отец, выходя из горницы, где сидели старики, в кухню — к танцующей молодежи. Там же была и бабушка, присматривающая зa мелюзгой, которая путалась у всех под ногами вместе с Султаном и Тирлом.

— Ох, дорогой пан отец, было время, когда я плясала до кровавых мозолей на ногах. Парни, бывало, лишь завидят меня на пороге трактира или летом на гумне[87], кричат: «Мадлена идет, играйте каламайку или вртак!»[88] А Мадлена уже несется по кругу. Теперь — и, боже мой, не стронуться мне с места, как не оторваться пару от горшка.

— Э, полноте, бабушка, вы еще шустрая, как перепелочка, вам не грех и поплясать, — подшучивал мельник, вертя табакерку между пальцами.

— Вот вам плясунья, пан отец, она крутится, что веретено, — сказала, улыбаясь, бабушка, выводя в круг молодую жену Томеша, которая стояла за ними и слушала разговор.

Молодая женщина со смехом подбежала к пану отцу и приказала сначала играть помедленнее. Кудрна, держа в левой руке кусок пирога с пшенной кашей, от которого время от времени откусывал, заиграл «соседку»[89]. Волей-неволей пану отцу пришлось пройтись. Молодежь так шумно захлопала, что все женщины вышли из горницы посмотреть, что такое приключилось. Томеш пригласил мельничиху, расходившийся пан отец повел Терезку: старики здорово напрыгались. Бабушка потом долго смеялась над мельником.

Едва успели справить «Долгую ночь», пришла пора гулянья на мельнице. Кололи свинью, жарили пончики, ждали лесника и гостей со Старой Белильни. Пан отец послал за ними сани. Позднее такой же пир устраивали у лесника и у Прошковых. А там, глядишь, и Доротин день[90] подошел. Королем Диоклетианом[91] был Кудрнов Вацлав. Доротой его сестра Лида, двумя придворными, судьей, палачом и его помощниками — парни из Жернова. Помощники палача и придворные запасались сумками для даров, и все шли на Старую Белильню. Против дома Прошковых была ледяная гора, там обыкновенно актеры задерживались, чтобы покататься, а Дорота, дрожа от холода, смиренно их ожидала. Она пыталась звать парней, но голосок ее тонул в общем гаме и шуме. Так и приходилось Дороте мерзнуть, пока ее свита, бросавшая друг в друга снежками, не накатается вдоволь. Наконец, всей гурьбой вваливались в дом, где собаки встречали ряженых страшным лаем, а дети радостными криками. У печки актеры поправляли костюмы и складывали мешки. Костюмы не отличались замысловатостью. Дорота нарядилась в братнины сапоги, белое ситцевое платье, взятое напрокат у Манчинки, нацепила кораллы на шею и бумажную корону на голову. Белый материнский платок заменял вуаль. У мальчиков поверх обычной одежды были надеты белые рубашки, подпоясанные пестрыми платками, на головах у них красовались бумажные колпаки. У Диоклетиана была корона, а вместо плаща через плечо перекинут цветастый праздничный передник. Передник для такого случая ему охотно пожертвовала мать. Обогревшись немного, актеры выходили на середину комнаты, и представление начиналось. Хотя дети смотрели эту пьеску ежегодно, но она неизменно доставляла им большое удовольствие. После того как язычник Диоклетиан осуждал христианку Дороту на смерть от руки палача, подручные брали ее под руки и вели к месту казни, где Дороту поджидал палач. Подняв меч, палач торжественно провозглашал: «Склони, Дорота, голову ниже, придвинься к моему мечу ближе, коли страх тебя не возьмет, меч быстрехонько тебе голову отсечет!» Дорота становилась на колени, клала голову на плаху, и палач сбивал с нее корону, которую подбирали подручные. Потом все кланялись. Дорота снова надевала корону и становилась в угол около двери,

— Удивительно, как хорошо дети представляют! — восхищалась Ворша. — Приятно послушать!

Бабушка также хвалила актеров, и они уходили, унося щедрые дары. За домом полученному делалась ревизия; съестное король тотчас же делил между всеми, а деньги клал себе в карман. Он имел на них право как распорядитель, который один несет и расходы и ответственность. После такого справедливого дележа лицедеи отправлялись в сторону Ризенбурга. Долго потом дети Прошковых повторяли реплики и монологи доморощенных актеров, и представляли у себя Дороту. Матери приходилось только поражаться, как подобная глупость может нравиться.

В последнее воскресенье масленой подкатили к крыльцу нарядные сани. Когда лошади встряхнули гривами, бубенчики так звенели, что ворона, зимняя гостья Прошковых, с испуга перелетела с завалинки на рябину. Куры и воробьи с большим удивлением рассматривали упряжку; казалось, они думали: «Царь небесный, что такое случилось?!».

А случилось то, что за семьей Прошковых приехали сани от кума Станицкого из местечка, он приглашал отпраздновать у него масленицу. Бабушка отказалась ехать, говоря: «Что мне там делать? Лучше останусь дома… Публика тамошняя мне не по нраву». Станицкие были добрые, приветливые люди, но они содержали трактир, где собирались любители выпить со всего околотка[92], и это общество было скромной бабушке не по душе. Когда дети вечером вернулись домой, они описали старушке, что видели хорошего, отдали ей гостинцы, расхвалили веселую музыку и перечислили, кто был в гостях.

— Угадайте, кого мы там встретили! — сказал Ян.

— Кого же? — спросила бабушка.

— Купца итальянца, что к нам ездит и дарит финики. Вы бы его не узнали; он всегда такой грязный, а тут вырядился, как важный господин, часы на золотой цепочке.

— Коли есть деньги, отчего же не потратиться, — заметила бабушка. — Впрочем, и вы не пойдете в гости в том платье, в котором дома валялись на полу. Уж из одного уважения к людям и к себе нужно ходить чисто одетым, когда это возможно.

— Он, верно, очень богатый, бабушка, правда? — допытывались дети.

— Не знаю, я к нему в сундук не заглядывала: очень даже может быть. Он мастер сбыть товар…

В последний день масленицы[93] опять явились ряженые и принесли с собой много шума и суеты. Впереди выступала похожая на неуклюжего медведя масленица; она вся была увешана гороховой соломой. В каждом доме хозяйка отрывала от соломы клочок и припрятывала; сухой стебелек весною клали в гусиное гнездо, чтоб гусыня лучше сидела на яйцах.

Кончилась масленая, и с ней пришел конец зимнему веселью. Бабушка напевала за прялкой великопостные молитвы, а когда дети подсаживались к ней, рассказывала им о жизни Христа. В первую же неделю поста она оделась в темное платье. Дни сделались длиннее, солнце пригревало, теплый ветер съедал снег на косогорах. Снова во дворе весело заквохтали куры. Хозяйки при встрече толковали о том, что пора сажать наседок на яйца, рассуждали о посевах льна. Хозяева заготовляли плуги и бороны. Лесник уже не ходил из леса на Старую Белильню прямой дорогой через реку: лед трескался и глыба за глыбой «откланивался», как выражался пан отец, когда по утрам ходил осматривать шлюзы, останавливаясь по пути у завалинки поговорить с бабушкой. Незаметно пролетели вторая, третья, четвертая недели поста. Пятой недели дети ждали с особым нетерпением.

— Сегодня пойдем зиму хоронить! — заявили они хором в воскресенье утром, а девочки добавили:

— Нынче наша очередь колядовать!

Бабушка украсила для Адельки ветку ивы яичными скорлупками (она их собирала несколько дней) и красными бантиками, чтоб понарядней выглядело. Ветка должна была представлять «лето». И девочки отправились колядовать. После полудня все собрались на мельнице и начали наряжать чучело, изображавшее зиму. Цилька связала сноп из кровельной соломы, а каждая девочка принесла что-нибудь из одежды. Чем наряднее будет Маржена, тем больше чести колядующим. Когда «зима» была одета, две девочки повели ее под руки с мельницы, остальные парами двинулись за ними. Размахивая ивовыми, украшенными ветками, все пели: «Уходи зима из села! Здравствуй, лето красное!…» Шествие направлялось к плотине. Девушки постарше шли поодаль, мальчики с насмешливыми гримасами скакали вокруг Маржены, стараясь сорвать с нее чепец, девочки не давали. Дойдя до плотины, они проворно стащили с чучела платье и, ликуя, бросили сноп в воду. Потом мальчики и девочки собрались вместе и, повернув назад, запели хором: «Зима по речке плывет, красно лето к нам идет, с красными яичками, со сдобными куличиками…» Затем одни девочки затянули: «Лето, лето, лето, где так долго было? У колодца, у воды — руки-ноги мыло!… Солнце подымается, цветы распускаются!…» Мальчики подхватили: «Святой Петр из Рима, пришли флягу пива, чтобы мы напились, Богу помолились!…»

— Ну, колядницы, заходите в дом, — окликнула детей Терезка, слушавшая, сидя на завалинке, их пение. — Проходите, проходите, пива не получите, но кое-что другое я для вас приготовила.

Все дети вошли вслед за девочками Прошковых в горницу, а за ними, весело распевая песни, последовали Кристла с девушками.

Утром в вербное воскресенье[94] Барунка сбегала к реке за вербой, которая только что распустилась. «Точно знала, что в этот день понадобится», — подумала девочка. Отправляясь к ранней обедне, бабушка и внучка взяли с собой по пучку вербы, чтобы освятить ее.

В страстную среду[95] бабушка допряла свой урок и убрала прялку на чердак. Аделька крикнула: «Бабушка отправила прялку на чердак! Значит, скоро примется за веретено!»

— Даст Бог, доживем до зимы, опять достанем ее сверху, — улыбнулась бабушка.

В страстной четверг детям не давали ничего, кроме оладьев с медом. На Старой Белильне пчел не было, но пан отец, вынимая из ульев соты, всегда посылал медку соседям. Мельник был хороший пчеловод, и ульев у него было много. Он и Прошковым обещал подарить улей с пчелами, если они отроятся. Не раз слышал пан отец от бабушки, что одного только недостает на Старой Белильне — пчел. Как-то веселее становится человеку, когда он посмотрит, как пчелки снуют то в улей, то из улья, полюбуется, как спорится у них работа.

— Барунка, вставай, скоро солнышко взойдет! — будила бабушка внучку в страстную пятницу, легонько хлопая ее по лбу.

Барунка спала чутко, она тотчас проснулась и, увидев возле своей постели бабушку, вспомнила, что вчера вечером просила ее разбудить пораньше, чтобы не опоздать к ранней молитве. Она живо вскочила, оделась, накинула платок и пошла за бабушкой. Воршу и Бетку старушка тоже подняла на ноги. «А дети пускай спят, они малы еще, неразумны, мы за них помолимся», — решила она. Как только дверь в сенях скрипнула, подали голос домашняя птица и скот. Выскочили из конуры собаки. Но бабушка ласково отстранила собак, а остальным сказала: «Потерпите, мы идем молиться!»

После того, как Барунка по приказанию бабушки умылась в мельничном ручье, они поднялись на косогор и прочитали девять раз «Отче наш» и «Царю небесный», прося Бога даровать им здоровье на целый год. Таков был обычай. Старая бабушка, стоя на коленях со сложенными на груди морщинистыми руками, обратила спокойный взор к румяной заре на востоке, возвещавшей близкое появление солнца. Возле нее на коленях стояла Барунка, свежая, розовая, словно только что распустившийся цветок. С минуту и она молилась, но мало-помалу ее ясные, веселые глазки оторвались от неба и перебежали на леса, луга и холмы. Река медленно катила мутные волны, унося последние глыбы льда и снега; в ложбинках на косогоре тоже еще белел снег, но кое-где уже зеленела трава, расцветали первые дикие маргаритки, набухали почки на деревьях и кустарниках. Природа пробуждалась к жизни и радости. Заря разлилась по небу, из-за гор, золотя верхушки деревьев, все выше и выше тянулись сверкающие солнечные лучи, наконец, величественно выплыло солнце и озарило косогор. Противоположная сторона была еще погружена в полутьму, клубившийся за плотиной туман постепенно отступал, и над его волнами, на возвышенности, можно было различить коленопреклоненных работниц лесопильни.

— Посмотрите, бабушка, как красиво восходит солнце! — воскликнула пораженная величием дневного светила Барунка. — Ах, как бы хорошо теперь помолиться на Снежке!

— Богу молиться нигде не возбраняется, вся земля господня одинаково прекрасна, — отвечала бабушка, крестясь и поднимаясь на ноги.

Оглянувшись, они увидели высоко на косогоре Викторку, прислонившуюся к дереву. Ее вьющиеся волосы, смоченные росой, падали ей на лицо; платье было разорвано, грудь обнажена. Свои черные, горевшие диким огнем глаза она устремила на солнце, а в руке держала уже распустившуюся белую буквицу. Казалось, Викторка ничего не замечала вокруг.

— Находилась, набродилась, сердешная! — с состраданием проговорила старушка.

— А где она нашла белую буквицу? — спросила Барунка.

— Не иначе, как на пригорке в лесу, ведь она знает там каждый кустик.

— Я у нее попрошу! — сказала девочка и побежала наверх.

Викторка очнулась и быстро пошла прочь, но, когда Барунка закричала: «Викторка, дай мне, пожалуйста, цветочек!» — она остановилась и, уткнув глаза в землю, протянула девочке белую буквицу. Потом, усмехнувшись, стремглав побежала вниз по косогору. Барунка вернулась к бабушке.

— Давно уж не приходила она за едой, — заметила бабушка.

— Викторка к нам вчера заглядывала, когда вы были в костеле, маменька дала ей каравай хлеба и оладьев с медом, — отозвалась Барунка.

— Летом бедняжке полегче. И как она терпит: ведь целую зиму бегает в одном платье и босая. После нее на снегу кровавые следы остаются, а ей хоть бы что! Жена лесника рада бы покормить ее горячим, да она ничего не принимает, кроме хлеба. Головушка бесталанная![96]…

— Ей, верно, не холодно в пещере, бабушка, а то бы она обязательно пришла к кому-нибудь. Мы ее сколько раз просили остаться.

— Лесник говорил, что в таких подземных норах зимой сносно. Викторка никогда в теплую горницу не заходит, вот ей холод и не чувствителен. Уж так Богом устроено, что ангелы хранят детей от всего злого, а ведь Викторка все равно что ребенок, — рассуждала бабушка, заходя в дом.

Обычно в полдень до Старой Белильни долетал звон с колокольни над часовней, что стояла на Жерновском холме, но сегодня Ян и Вилем бегали по саду с трещотками и так шумели, что даже распугали всех воробьев на крыше. После полудня бабушка с детьми отправлялась в местечко на вынос плащаницы[97], а по дороге заходила за пани мамой и Манчинкой. Мельничиха непременно вела бабушку в кладовую и показывала ей полную корзину крашеных яиц, приготовленных для колядников, длинный ряд куличей и жирного барашка. Детям она давала по лепешке, а бабушке даже не предлагала, зная, что старушка с самого завтрака страстного четверга до разговенья на Пасху ничего в рот не берет. Мельничиха и сама постилась в страстную пятницу[98], но такого строгого поста она, по ее словам, ни за что бы не выдержала.

— Каждый, милая моя, поступает, как ему совесть подсказывает; я полагаю, говеть так говеть[99], — говорила бабушка, похваливая стряпню мельничихи. — А мы только завтра начинаем печь, у нас уже все заготовлено. Нынешний день молимся… — добавила она.

Такого обыкновения придерживались в доме Прошковых, где бабушкино слово было законом.

В страстную субботу[100] на Старой Белильне с раннего утра началась страшная суматоха, словно на пражском мосту во время богомолья. В горнице, кухне, на дворе, у печки на косогоре — всюду хлопотали трудолюбивые руки. Когда дети пытались пристать к одной из женщин с вопросами, они тут же услышали в ответ, что и без них голова кругом идет. У Барунки было так много дел, что она забывала то одно, то другое. Зато к вечеру в доме и на дворе все было приведено в порядок, и Барунка с матерью и бабушкой отправились в костел. А когда в ярко освещенном костеле несколько сот голосов запело хором «Христос воскрес!», Барункой овладело неизвестное дотоле волнение. Грудь ее поднималась, ей хотелось выбежать на простор, чтобы на свободе излить радостное чувство, переполнявшее ее душу. Целый вечер девочке было необыкновенно хорошо. Когда же бабушка перед сном пожелала ей спокойной ночи, она бросилась к ней на шею и заплакала.

— Что с тобой? О чем ты плачешь? — спросила бабушка.

— Ничего, бабушка, мне так радостно, что слезы сами льются, — прошептала Барунка. Старушка поцеловала внучку в лоб, погладила ее по щеке и не сказала ни слова. Она-то хорошо понимала свою Барунку!

На Пасху[101] бабушка понесла святить в костел кулич, вино и яйца, а возвратившись домой, разделила все на равные части. Каждому досталось по кусочку кулича, четвертинке яйца и глотку вина. Не были забыты домашняя птица и скот, все, как и на Рождество, получили свою долю. «Чтоб привыкали к дому и приносили побольше пользы», — приговаривала бабушка.

Понедельник на святой неделе[102] был для женщин тяжелым днем: все приходившие колядовать мужчины имели право стегать их вербой. Едва Прошковы успели встать и одеться, как под окном послышалось: «Пустите маленького колядника…» — и кто-то громко постучал в дверь. Бетка пошла открывать с осторожностью: ведь могли быть и парни, а всем известно, они не упустят случая поработать вербой. Но это явился пан отец, самый ранний гость. Прикинувшись тихоней, он поздравил хозяев с праздником, затем, усмехнувшись, вытащил из-под кафтана вербу и начал хлестать всех женщин подряд. Досталось всем, от хозяйки до Адельки. Даже бабушку стегнул по юбке. «Чтоб блохи не кусали», — объяснил он, громко смеясь. Получив, как положено коляднику, яйцо и яблоко, пан отец спросил мальчиков:

— Ну, хлопцы, каково колядовали?

— Постарались!…То их никак не поднимешь с кровати, а сегодня, едва я успела встать, они уже тут как тут, примчались меня хлестать!… — жаловалась Барунка; пан отец и мальчики посмеивались.

Спустился в долину принести дань старому обычаю и лесник. Пришли Мила с Томешем. Словом, целый день никому покоя не было; девушки едва успевали прикрывать передниками свои голые плечи.