Бал Был Бел

Государство, которому я присягал, мертво,

а взамен — минимаркеты, храмы, сиянье митр,

не захват заложников — стало быть, взрыв метро.

Ощущение, что попал в параллельный мир.

Нет, не то чтобы я хотел вернуться туда,

где никто тебя не продаст, а всего лишь сдаст,

но понять бы, какого дьявола, господа,

вы при всём при том говорите, что я фантаст!

Такая оживает мумия,

такие страхи перед нами,

что мы, спасаясь от безумия,

былыми грезим временами.

Как будто бы в грядущем побыли

и возвращаемся к началам,

где Пушкин пишет о Чернобыле,

хотя зовёт его анчаром.

Правда, хлынувшая сплошь,

довела до беспредела,

но уже взялась за дело

созидающая ложь:

будет нравственный подъём,

будут храмы и парады,

а потом во имя правды

всё по новой долбанём.

В итоге Гражданской войны

друг другу мы стали равны —

и начали горько тужить,

что всем одинаково жить.

Тогда мы вождей дорогих,

чтоб каждый стал выше других,

низвергли — и ну горевать,

что каждыми всем не бывать.

А ты представь, что этот мир

никто не создавал.

Торчит какой-нибудь кумир —

Перун или Ваал.

Его уста обагрены,

прищур неумолим —

и никакой на нём вины

за то, что мы творим.

Умён или юродив,

в трагедии ты — труп.

В комедии — напротив:

живёхонек и глуп.

И вот с улыбкой Будды

читаю до утра

трагедию Иуды,

комедию Петра.

Никого не удивит,

ничему не огорчится

бездуховный индивид,

что на мусорке харчится.

Вязы цвета отрубей.

Тополиные снежинки.

Возле бака воробей

прыгает, как на пружинке.

За оградой купола

на известном учрежденьи —

и гласят колокола

о духовном возрожденьи.

Добро не выстроит хором,

не выслужит жезла́,

не назовёт себя добром —

в отличие от зла.

Куда б тебя ни завело,

на сходку, на погром,

пойми, что зло и только зло

зовёт себя добром.

Господь! Карая по заслугам

наш человечий раскардаш[1],

Ты иногда за недосугом,

ну, скажем так, не довоздашь.

В итоге бед — всего лишь бездна,

а счастья — целая щепоть,

и мне по-прежнему любезна

Твоя рассеянность, Господь.

Когда Ты говорил: «Да будет свет», —

Ты знал уже, что станется в Беслане?

Прости меня, но это не ответ,

что, дескать, люди виноваты сами, —

их не было ещё под небесами,

когда Ты говорил: «Да будет свет!»

Всё изменилось. Все сошли с ума

непроизвольно и одновреме́нно.

И только вам, старинные тома,

до переплёта наши перемены.

Теперь вообразите, как я рад

тому, что те же до последней фразы вы.

Перечитай меня, «Хаджи-Мурат»,

перечитайте, «Братья Карамазовы».

Живи, земля, покуда я живой.

И, как бы ты простор ни распластала,

пойми: довольно дырки ножевой

вот здесь, меж рёбер, чтоб тебя не стало.

Живи, земля, покуда я живой.

Солдаты редко пишут мемуары.

Зато их часто пишут полководцы.

Поэтому значенья Божьей кары

нам никогда постичь не удаётся.

У тебя, драгоценный, мания:

чуть придумаешь три строки —

и бежишь искать понимания

разумению вопреки.

Ты же всё-таки не в Японии,

где чаи с лепестками пьют.

Вот и радуйся, что не поняли,

потому что поймут — убьют.

Этакие страхи! Только, знаешь, страхи

не спасут, не сгубят.

Всё равно зарубят топором на плахе.

Или не зарубят.

Видел, как на бойне пуганая лошадь

сизый глаз таращит?

Всё равно потащат каяться на площадь.

Или не потащат.

Так чего ж ты бьёшься, голубочек белый,

и о чём печёшься?

Что с тобой ни делай, ты ж не отречёшься.

Или отречёшься.

Ежели не стыдно, покажись мне

из невероятных лабиринтов,

кто меня удерживает в жизни,

дёргая за ниточки инстинктов.

Жить и жить во что бы то ни стало,

жить, хотя развязка очевидна…

Слышь, друган! Из тучки, из астрала —

покажись мне, ежели не стыдно.

Когда, прощаясь с бытиём,

мой друг хрипит, теряет разум,

поверю ли расхожим фразам

о милосердии Твоём?

Пойду поговорю с попом —

пусть убедит красою слога,

что да, помучишь, но немного,

зато помилуешь потом.

Погляжу я на жизнь с горькою усмешкой:

неудачи, долги, творческий облом,

и луна что ни ночь выпадает решкой —

ну хотя бы разок выпала орлом!

Нет, не та, ах, не та сторона медали

обернулась ко мне, всё отобрала.

Видно те, кто умней, решку загадали,

ну а я, дурачок, выдумал орла.

Помню: лето, дворы, майка наизнанку,

потому что нырять бегал на Урал.

Говорили мальцу: не играй в орлянку.

Не послушал малец — вот и проиграл.

Это тем, кто умней, благостная сытость,

это тем, кто умней, знания даны,

что луна никогда не сумеет выпасть

чем-нибудь, окромя этой стороны.

Все коны отданы, но один за мною.

Оберут догола, даже до мослов,

а потом поглядят: что это с луною?

И привет, Иоанн, здравствуй, Богослов!

Вся жизнь моя, как черновик, поперечёркана.

Не я черкал, свидетель Бог, не я черкал.

Хороним молодость мою, Серёжу Пчёлкина, —

и полотном закрыты проруби зеркал.

А мы-то думали: бессмертны — и ни разу ведь

не усомнились вплоть до этого числа.

Да нам глаза бы завязать и не развязывать,

а мы зачем-то закрываем зеркала.

Ну вот и брошены три при́горшни — и этим вся

враз перечёркнута земная лабуда.

Теперь не встретимся уже, а если встретимся,

то там, где лучше не встречаться никогда.

Какие, к дьяволу, дела, какие принципы,

когда и в скверике не выпьем из горла́?

Такая жизнь, что запереться, затвориться бы

и занавесить простынями зеркала.

Доводилось ли бывать

вам на пилораме?

Суматоха — будто в храме

при царе Хираме[2].

Впрочем, завтра не вставать —

мы уходим бастовать,

перекинувшись херами

со штрейкбрейхерами.

У забора залегла

лужа дождевая.

Зубоскалит душевая,

не переживая,

что не взвизгнет, весела,

циркулярная пила,

древесину, как живая,

пережёвывая.

Шлите Первое Лицо

в нашу глушь лесную —

пусть воссядет одесную,

мать его честную!

Я Лицу скажу в лицо

триединое словцо —

всю программу обосную

антикризисную.

Задолбал, скажу, ети,

громкими речами!

Завтра выйдем с тягачами

да тряхнём плечами,

перекроем все пути —

вот тогда и покрути

ситуацию ночами

с Абрамовичами!

По стеклу ползёт, как слизень,

тусклый дождь. И кто в ответе,

что единственную жиз(е)нь

растранжирил на две трети?

Продремал, проговорил,

прокутил, проволочился.

Все ошибки повторил.

Ничему не научился.

Но пока в запасе треть,

да и мышцы не обдрябли,

дай мне, Господи, успеть

наступить на те же грабли!

Предположим, кредит исчерпан

или просто накрылась льгота —

и стоишь ты с отверстым гры́злом,

поминая едрёну вошь.

Был ты, надо сказать, ущербен,

а лишили тебя чего-то —

и, гляди-ка, проникся смыслом,

даже знаешь, зачем живёшь.

О державе, о нас

и о Господе Боге

размышляя не раз,

обнаружил в итоге,

что владыкам земным

поклоняться не надо,

что до Господа им —

как ГУЛАГу до ада.

Не выношу естественный отбор —

он породил меня и мне подобных.

Не потому ли с юношеских пор

я так люблю зверушек допотопных?

Не за размах длины и ширины —

за те черты, благодаря которым

зверушки эти были сметены

с лица Земли естественным отбором.

Растолкуй мне, солдат, до того как убьёшь:

почему в Карабахе, в Найроби

ты идёшь на войну, как идут на грабёж, —

в чёрной маске и клоунской робе?

Почему не играют в тебя пацаны,

предпочтенье отдав детективу?

Почему, повествуя о буднях войны,

ты затылком сидишь к объективу?

Впрочем, знаю заранее, что поглядишь,

как бы дуло в упор поглядело,

и, затвор передёрнув, меня убедишь,

что война — благородное дело.

Ну да, совдеп[3], разгул комбеда[4],

рабочий бос, крестьянин гол,

однако ратная победа —

не Порт-Артур, а Халкин-Гол.

Ну да, штрафбат подобен аду

и позади заградотряд,

однако выстоял блокаду

не Петербург, а Ленинград.

Ну да, святыней мировою

объявлен Николай Второй,

однако слава за Второю,

а не за Первой мировой.

— О, что это за милое дитя,

коленопреклонённое во храме?

— Да то же, что десяток лет спустя

тот самый храм кромсало тракторами.

— А это, что плюёт в иконостас,

а образа взирают темнолицо?

— Да то же, блин, что требует сейчас

стереть плевки и вместе помолиться.

— А ты-то, ты! Твоё-то где мурло

среди бесценных фотодокументов?

— Да как-то в головёнку не взбрело —

ни храмов не ломал, ни монументов.

Сам-то я не видывал воочию,

но зато слыхал со стороны,

будто войны, кризисы и прочее

бесподобно смотрятся с Луны.

Да, возможно. Что ж тут небывалого?

И природа тоже непроста:

подойдёшь — взаимопожиралово,

чуть отступишь — снова красота.

«Учись у природы». Что ж я,

не видывал червяка,

которого птичка Божья

уродует, как в ЧК?

Казалось бы: что безгрешней

орешка семи вершков?

Воюет и он с черешней

на уровне корешков.

Не будучи извращенцем,

в суждениях прям и прост,

пернатый приму освенцим

и лиственный холокост.

А вы, болтуны, уроды

и дамочки-травести,

учились бы у природы,

как надо себя вести!

Жить надо так, как будто смерти нет,

иначе будет вечная агония —

носи тогда браслеты из циркония

и чти расположение планет.

Прикидывай со страхом: в ад ли, в рай?

А ну как нет ни ада и ни рая?

Пока живёшь, живи, не помирая,

и, помирая, слышь, не помирай.

Чем искушать планиду,

вникая в смысл жизни,

ты лучше цианиду

возьми и дербалызни.

Пойми, что так ли, эдак,

а на своём веку ты

нарвёшься напоследок

на чашечку цикуты.

Жить осталось — на чём моталось.

Отнесут — и вся недолга.

Потому-то каждая малость

мне особенно дорога.

Потому-то не так и плохо

житиё моё вытиё.

Взять эпоху. Черна эпоха.

А не будет ведь и её.

Экой ты взъерошенный, угрюмый —

не иначе, рукописи жёг.

Плюнь, оденься, выйди — и подумай:

будет ли ещё такой снежок?

Будет ли ещё такое благо

в нашей южной слякотной глуши?

Целый двор — как белая бумага.

Плюнь, вернись, разденься — и пиши.

В проулках искорка роится,

не отступают холода,

хотя пора бы и пролиться

ручьям расплавленного льда.

Придя с морозу от обедни,

включи камин и не блажи:

твоё ли дело, чем намедни

достали Боженьку бомжи?

Весна идёт на штурм. В дырявых маскхалатах

по балкам залегли угрюмые снега.

Они обречены. И нету виноватых,

что так и не пришла на выручку пурга.

Бросалась на прорыв в бессмысленной отваге

и пала вся как есть. Теперь вот их черёд

устало отползать в канавы и овраги.

Весна идёт на штурм. И пленных не берёт.

Как похожи дача и кла́дбище!

Те же грабельки, тот же прах.

И весна-то не припекла ещё,

а звучит перекличка птах.

И могилки-то схожи с грядками,

и быльё неизвестно чьё,

и горбатится за оградками

старичьё одно, старичьё.

Прикинешь: чернее сажи

маячит небытиё.

А вроде весна всё та же —

как прочие до неё.

Пернатые скандалёзы:

«Чивик! — говорят. — Чивик!»

А крона-то у берёзы —

как пушкинский черновик.

Местность то пасмурна, то ясна.

Голого тальника свежий йод.

Поезд идёт на север. Весна

то настигает, то отстаёт.

Влажные морские небеса.

Вставшие на цыпочки леса.

Сталь балтийской медленной волны.

Со стеклянной искрой валуны.

В рощах желторотая листва

голосит о смысле естества.

И, бредя по берегу вдвоём,

понимаем, для чего живём.

Подёрнутое ряской озерцо.

Ни дать ни взять — шагреневая кожа.

Так съёжилось, что вскорости, похоже,

сравняется с землёй заподлицо.

Не громыхнёт в превыспренних пророк.

Не упадёт желанная дождинка.

И, может быть, останется ложбинка.

Одно отличье, что не бугорок.

Не от Творца, не от скупщика душ —

стыдно сказать, от плотины зависим.

Вот и стоит рукотворная сушь

над белизною песчаных залысин.

Волга слепит равнодушней слюды.

Ни рыболова на отмелях этих.

Только цепочкою птичьи следы,

словно гулял одинокий скелетик.

Идиллическая дрёма.

Дровяной чердачок.

Чёрную дыру проёма

застеклил паучок.

Ни греха ещё, ни страха.

Где тут зло? Где добро?

Расплеснёт шальная птаха

голоска серебро.

А потом проснётся йеху,

врубит музыку, враг,

и обиженное эхо

отбежит за овраг.

Подсекая линька

на прозрачной запруде,

три недолгих денька

я не видел вас, люди.

А теперь повстречал —

и гадаю в печали:

то ли я одичал,

то ли вы одичали.

Чья незримая рука

в небе лепит облака?

И старательно ведь лепит —

не иначе, на века.

Живу, городской лицедей,

вдали от больших поселений

среди трясогузок, сиреней

и ржавых до хрупкости крыш.

Чем меньше встречаешь людей,

тем больше от них впечатлений,

и тем впечатленья нетленней,

чем реже о них говоришь.

Запруда. Ворох лунных стружек.

Сверкает всё, что встарь сверкало.

По ноготкам прибрежной ряски

бежит серебряная дрожь.

И оратории лягушек

гремят на уровне Ла Скала,

причём гремят по-итальянски —

и ни черта не разберёшь.

Не таит природа сроду

ни сюжета, ни морали.

Роща — будто о природу

спьяну кисти вытирали.

Рядом пентр[5] в ажиотаже.

Бровь крута, как коромысло.

Видно, вышел по пейзажи —

ищет ракурса и смысла.

Сумерки бродят врозь.

Светится допоздна

розовая насквозь

тёплая желтизна.

Все догорим дотла —

что сожалеть о том!

Осень ещё светла.

Слякоть придёт потом.

Осенний скверик цвета мышки —

во всём невзрачном естестве.

И ни души. Лишь воробьишки

в опавшей возятся листве.

Взлетят, как будто грянул в сквере

наоборотный листопад, —

и ты замрёшь, на миг поверя,

что время двинулось в откат.

Север. Сумерки белёсы.

Не сверкать в ночи Денебу.

Бродя чёрные берёзы

по мутнеющему небу.

И откуда-то берётся,

повторяясь неустанно,

что и я, как те берёзы,

поброжу да перестану.

Отыскав себе в глуши уголок,

завязались две души в узелок.

Сизый в измороси лог. Камыши.

Лето кончилось. Пиши эпилог.

Призрачно голубел

в окнах вечерний Краков.

За исключеньем фраков

бал был бел.

Люстры поколебал

воздух волной тугою.

Право, пурга пургою

бел был бал.

Бог тебя не забыл —

рёк: «Бери, человече,

дар стихотворной речи:

бал, бел, был…»

По лексиконам лазаю

трудолюбивым ёжиком,

трясусь над каждой фразою,

над крохотным предложиком,

а критик не смущается —

и так же обращается

с моим произведением,

как Фрейд со сновидением.

Когда я вижу, что на мой балкон

опять нагадил некий Голубь Мира,

а может быть, и вовсе Дух Святой,

к чему гаданья: он или не он

сейчас воркует с нежностью эмира,

пленённого невольницей простой?

Когда он, ясно видимый отсель,

то тянет шею типа Нефертити,

то делает из бюста колесо,

я навожу пневматику на цель,

а там — летите, пёрышки, летите

и передайте Пабло Пикассо,

что он — неправ.

Мечтают вес от мала до велика:

кирпич, которым били но морда́м,

для следствия — не больше чем улика,

а в грёзах — составная Нотр-Дам!

Хотя мечта и рушится с годами,

но не рубите, хрупкую, сплеча,

сказав, что нет изъяна в Нотр-Даме —

есть море морд, просящих кирпича!

Был народ потому

образцом морали,

что тираны ему

воли не давали.

Эка прорва охран!

Я ж себе не ворог…

Тем и дорог тиран,

тем-то он и дорог!

Перестаньте вы о духе!

Тут намедни собачонка,

понимаю, с голодухи,

но прикончила курчонка.

Мы за ней — и на запруде

отобрали еле-еле.

Я смотрю, не только люди

даже звери озверели!

Стрижка ли, брижка, примерка ли

злобен, морщинистолик,

что ты там делаешь в зеркале,

мумия, зомби, старик?

Судя по шортикам, маечкам,

пёстреньким более чем,

жил бы и жил себе мальчиком,

но отражаться зачем?

Сплошь и рядом говорю сгоряча.

Вот, пожалуйста, хандрой обуян,

я обидел моего палача —

я сказал ему, что он грубиян.

Понимаете, несдержанный нрав

у меня ещё с младенческих пор.

Объясниться бы, сказать, что неправ.

Поздно, батенька, пора под топор.

За что её мы судим, ваша честь?

За то ли, что любовью воспылала

и не смогла, наивная, учесть,

насколько хрупки интеллектуалы?

Прижав его к колонне животом,

расстёгивая пуговки, она там

такого натворила, что потом

остолбенел патологоанатом.

И пусть интеллигент как таковой

весьма не одобряется народом —

куда страшнее то, что ненароком

случается по страсти роковой.

Ощущаю протест,

не въезжаю в упор,

то есть напрочь и начисто:

если мир — это текст,

то каков же забор,

на котором он значится?

Брошу всё, немного похудею

и отправлюсь в дальние места,

где когда-то злые иудеи

заказали римлянам Христа.

Возле храма старого побуду,

вспоминая древний детектив,

где конкретно кинули Иуду,

смехотворно мало заплатив.

И в церковном пении услышу,

глубоко вникая в тропари[7]:

«Сё обрёл ты истину и крышу,

только беспредела не твори!»

Для меня разделяются люди

не по званию, не по лицу:

продаёшь — уподоблю Иуде,

создаёшь — уподоблю Творцу.

И, как следствие, Искариоту

поклониться готов у крыльца,

если только возьмёт на работу

исхудавшего злого творца.

У храмовых дверей

торчу верстою некою

и мысленно кумекаю

с пасхальным куличом:

«Итак, один еврей

другого продал третьему.

Теперь в аду гореть ему.

Но я-то тут при чём?»

И всего-то лишь треть проехали,

впереди — двадцать два часа.

За окном играют прорехами

паутинчатые леса.

Бесов, что ли, бы, как при Пушкине,

из-за лесу понаползло…

Но под тучами под припухшими

ни бесёныша — как назло.

Пусто, пусто в окрестном хворосте,

и чего уж там говорить,

если вечные наши горести

даже не на кого свалить!

Взяв на станции пойла тусклого,

воблу-матушку раскроя,

буду слушать, как ступка мускулов

вхолостую толчёт кровя.

Вместе с колыханием купав[8],

берестою, пеньем петуха

сгинешь ты, Россия, прикопав

своего последнего лоха.

Вместе с пятиглавьем золотым,

озерцами, кряканьем утят

вся как есть достанешься крутым,

а они тебя не пощадят.

Увлечённый своим огородом,

то взрыхлю, то из лейки полью.

А не я ли на пару с народом

продал Родину злому жулью!

И никто-то меня не уроет,

потому что такой же урод.

Впрочем — видишь? — летит астероид.

Это камешек в мой огород.

«Что стоишь, как на́долба[9]?

Бережёшь штаны?

Тему, что ли, надобно?

Все разрешены!»

Не втолкуешь неучам:

то-то и оно,

что писать-то не о чем —

всё разрешено.

Бородёнка моя озимая

будто в заморозки седа.

Я не верю уже в незримое,

да и в зримое не всегда.

Вникнешь более или менее

и — тудыть твою растудыть! —

зарождается разумение,

что не может такого быть.

Понапрасну говорят,

что гордиться нечем:

вон космический снаряд

приинопланечен!

Возгордимся же судьбой,

рыжая собака,

возле нашего с тобой

мусорного бака!

Чёрт знает что начертано судьбою!

Какое тут возможно торжество

в борьбе и с миром, и с самим собою?

Их — двое, а меня — ни одного.

Я потому сижу под вязом,

а не под крымским кипарисом,

что гражданином быть обязан

не где хочу, а где прописан.

Ничего не тонет в Лете —

аж в глазах рябит.

Всё в отцов играют дети,

всё кричат: «Убит!»

Жил бездумно и бестолково

наподобие Хлестакова.

Кто же создал Тебя такого,

что меня Ты создал такого?

Прикроет Правительство наши гулянки.

Никак не вколотишь в торец ему,

что это жене изменяют по пьянке,

а Родине — только по-трезвому.

Я советскую власть, господа,

обожаю, поскольку тогда

денег не было ни у кого,

а теперь — у меня одного.

Молодой провозвестник идей

говорит, что он верит в людей.

Сколько ж нужно бабла огрести,

чтобы веру в людей обрести?

Говорят, «совок» был пошлым,

неприятности таящим,

но, когда пугают прошлым,

значит страшно в настоящем.

Отстроим последний храм,

спалим последнюю ГЭС —

и сгинет советский срам

из-под родных небес.

Как вы там сладкоголосо

ни трактуйте белый свет,

вера — это не ответ,

а отсутствие вопроса.

Ну куда ни сунешься — везде

ротозеи, жаждущие чуда,

и любому — что Христос, что Будда,

лишь бы прогулялся по воде!

Питая туземцев дебелых,

снабжая часами, трусами,

устали от бремени белых —

и стали туземцами сами.

Свойство праведного гнева

таково,

что убьёшь, а скажут: «Эва!

Не того!»

Устремившись к западным вершинам

и достигши западных вершин,

смерим нашу Родину аршином —

и как раз получится аршин.

Занимаясь тем

сам не знаю чем

я живу затем

чтоб понять зачем.

Коридоры амбулаторий.

Скоро, видимо, убывать.

Объявил бы Ты мораторий,

прекратил бы нас убивать.

Жируй, Европа толстокожая,

а мы — на внутренних весах —

уже достойны Царства Божия

в отдельно взятых небесах.

В головёнку ржаву

не приходит, видно,

что за сверхдержаву

будет сверхобидно.

Пропаганда, пропаганда…

Сплю — и вижу старину,

где единственная банда

контролирует страну.

Дураки и дороги, что мы выбираем,

даже если они беда,

всё равно неразрывны с отеческим краем,

как берёзка и лебеда.

Прилетит метеорит,

о планету грянется.

Всё, естественно, сгорит,

а Чубайс останется.

Мадам, не прячьте чувств!

По мнению Христа,

не оскверняет уст

входящее в уста.

На суету сует,

прошу вас ради бога,

не проливайте свет —

его и так не много.

Таинственный родительный падеж,

приют внезапных множественных чисел!

Вот, скажем, зло. Ему, подозреваю,

так одиноко в прочих падежах…

Опять скулит! А не его ли

освободили от неволи?

Уймись, дурашка: ми́нут годы —

освободят и от свободы.

Разъяв страну, вы были говорливы:

ну слава богу, скинули обузу!

Примите же с восторгом эти взрывы —

поминки по Советскому Союзу.

Да огнём они гори,

эти добрые цари!

Обожаемый злодей,

приходи и володей!

Флакончик с приворотцем у Таиски,

рунические знаки на Татьянке…

Хреновые вы были атеистки —

хреновые вы стали христианки.

То, что мы построим мир иной

и достигнем европейских уровней,

слышал я при партии родной

и при демократии двоюродной.

Такой туман, что не видать

ни губернатора, ни мэра,

ни президента, ни премьера…

Такая, братцы, благодать.

Нумерация проста —

начинается с хвоста

и при этом крайне редко

простирается до ста.

Пару строк сложил

на мемориал:

«Умирал — как жил.

Жил — как умирал».

Помолюся у кивота[10],

попою на крылосе[11] —

и забудется, что льгота

Родиной накрыласи.

Спасут ли нас нефть и уран,

когда с перекосом основа:

при этакой прорве дворян —

и ни одного крепостного?

Вот уложит меня на матрас

карачун неминучий —

Боже правый, уверую враз,

только долго не мучай!

Так порой напрягут

эти братья по разуму!

И не лгут ведь, не лгут —

просто помнят по-разному.

Ты не поздно ли, Володя,

начал думать о народе?

Это раньше был народ,

а теперь — наоборот.

Вот полыхнёт оно огнём —

и в окончательном развале

не сразу даже и поймём,

что Президента Митькой звали[12].

Покажите-ка грядущее…

как-то сшито бестолково…

и расцветочка гнетущая…

А другого никакого?

Добро должно быть с кулаками

до той поры, пока народ

у них рабочими руками

своё добро не отберёт.

Когда во храме Артемиды

вдруг обнаружится растрата,

взамен служителей Фемиды

разумней вызвать Герострата.

Урну из рук изронив, об утёс её дева разбила —

видно, тогда и пропал триста один бюллетень.

То ли мало было водки,

то ли Стенька не таков,

чтобы выбросить из лодки

недовольных казаков…

Снова станет населенье

из бандитского советским

и пойдёт на поселенье

по местам по соловецким.

Сама растила мальца

Природа-Мать-Одиночка —

и трудно винить сыночка,

что выдумал он Отца.

Мэры, губернаторы, премьеры

устремили взоры в небеси.

Сколько веры, столько и карьеры

на святой чиновничьей Руси.

От Камчатки до Экибастуза

всюду я презрением облит,

гражданин Советского Союза,

проще говоря, космополит.

Оду? Оды не осилю.

Где нам, сиволапым!

Чтобы так любить Россию,

надо быть арапом.

Полюбила сокола,

стройного, высокого.

Добралася до мудей —

а они от ведмедей.

Был бульончик в обычай,

а ныне — чаёвничай…

Почему же он птичий?

Почему не чиновничий?

Не убил ни одного душмана,

не бомбил ни одного Кабула…

Так теперь мучительно и больно

за бесцельно прожитые годы!

Ни волов, ни ослов.

Детки умерли. Горбишься каменно.

— Улыбнитесь, Иов!

Вон туда. Это скрытая камера.

Думала б ты заранее,

лапотная Евразия!

Платят за вымирание

мало до безобразия.

Поскольку власти

во власти власти,

скажите: «Здрасьте», —

и не вылазьте!

Пытаюсь вникнуть в существо

задачи этакого рода:

как уничтожить воровство,

не уничтоживши народа?

То ли у них, ребята, этакая харизма,

то ли в башках дуплисто у пресловутой братии:

глянешь на демократа — хочется коммунизма,

глянешь на коммуниста — хочется демократии.

К бритым ли прибиться мне или к седым?

Как теперь вести себя и при ком?

Не хватало глупости быть молодым —

не хватает мудрости стать стариком.

Заходя во храм со свитою,

в колокольном звоне плавая,

что ж вы все такие сытые,

если все такие правые?

Вопрошал Пилат Христа:

«Что есть истина?»

Дальше — пропуск в три листа,

что естественно.

Ты, распятый в терновом своём венце

за чужие грехи и горе,

да о том ли Ты говорил Отце,

что младенчика жёг в Гоморре?

Я похож на кирпич

из какого-то зданья —

он его очертанья

пытался постичь.

Ни бабок не срубя,

ни почестей, ни вилл,

всю жизнь искал себя.

Нашёл — и удавил.

Во лжи и фальши

иного дня

живите дальше,

но без меня.