Бал Был Бел

Прав Ты, о Господи, трижды прав

в этом обвале бед,

но разреши обратиться в прах —

сил моих больше нет.

Прав Ты, и кара Твоя проста:

в белый смертельный сплав

слиты время лёгких растрат

и время тяжких расплат.

Трижды прав Ты, но в муке дня,

который там, впереди,

Господи, убивая меня,

любимую пощади!

В глубоком чёрном льду

ветвистые расколы

прозрачно-известковы,

и я по ним иду.

А было — шли вдвоём,

ещё живые оба,

и завитком сугроба

кончался водоём.

Скорлупка бигуди.

Пылятся кружева.

Послушай, разбуди,

скажи, что ты жива.

Такой подробный бред —

до складочки по шву.

И пачка сигарет

лежит — как наяву.

Вот и осень с позолотцей.

Всюду тонкий запах тленья.

Крашу крестик, правлю тризну,

разговариваю с твердью.

Самому ещё придётся

отвечать за преступленье,

именуемое жизнью

и караемое смертью.

Ах, какого защитника дал тебе добрый Господь!

В беспощадные ночи, когда подбиваешь итоги,

вновь приходит на помощь весёлая сильная плоть,

и убийца по имени совесть уходит с дороги.

Но когда твою плоть на глазах твоих скормят земле

и шагнёт к тебе совесть с застывшей усмешкой безумца,

ты ещё затоскуешь, дружок, о кипящей смоле,

раскалённых щипцах и зазубренных тяжких трезубцах.

Над рекой, над кручей яра,

начиная клокотать,

шла гроза — как Божья кара

или Божья благодать.

Полыхая белокрыло,

шла по сутолоке вод —

и уже не важно было:

воскресит или убьёт.

Вот и кончен поединок. Навсегда.

Впереди ещё какие-то года,

слёзы пьяные да карканье ворон.

На зубах скрипит песчинка с похорон.

Будут ли тому причиной войны

или наступленье тяжких льдов —

мы уйдём. Земля вздохнет спокойно,

распрямляя шрамы городов.

Разве это не издёвка злая:

пробуя на ноготь остриё,

взрывами и плугами терзая,

люди звали матушкой её!

Из окна — запруженная Волга.

Берега в строительной пыли.

Ждёт Земля. Теперь уже недолго.

Мы уходим. Мы почти ушли.

Мне снятся сны, где всё — как наяву:

иду проспектом, что-то покупаю.

На кой я чёрт, скажите, засыпаю —

и снова, получается, живу?

Я эту явь когда-нибудь взорву,

но не за то, что тесно в ней и тошно,

и даже не за подлость, а за то, что

мне снятся сны, где всё — как наяву!

Когда ты предаёшься хлопотам

в толпе таких же человечин,

внутри нашёптывает кто-то там:

«Ты, парень, случаем, не вечен?

Со страхом или с умилением,

но пережил ты, спору нету,

любовь, Отечество, миллениум…

Осталось пережить планету».

Забавно сознавать, но Робинзон-то —

в тебе. Не на рисунке. Не в строке.

Куда ни глянь, враньё до горизонта,

и ты один на малом островке.

Что остаётся? Верить в милость Божью,

когда волна пугающе близка,

да подбирать обкатанные ложью

обломки истин с белого песка.

Ужасен русский Бог. Услужлив русский бес.

Один — молчит, другой — не умолкает,

словами сыплет, локотком толкает —

по долгу службы, что ли, отвлекает

от грозного молчания небес?

Ничего мы не обрящем —

только темечко расплющим,

пребывая в настоящем

и мечтая о грядущем.

Не дури, едрёна вошь!

Рок тебя не проворонит.

Здесь ты все-таки живёшь,

а в грядущем — похоронят.

Когда возвратишься в пустую

бетонную гулкую клеть,

где лампа горит вхолостую

и где предстоит околеть,

ты лепет воды в туалете

прими за журчанье ручья —

и нет уже каменной клети,

и вновь боевая ничья!

Неба серое болотце.

Влажная стена.

У балкона чайка бьётся,

будто простыня.

Бедолага, шаромыга[14],

марлевый испод.

Это утро. Это Рига.

Это Новый год.

Ох, упрям! Сижу в кабаке.

Сыт и пьян, и нос в табаке.

То ли песня вдалеке,

то ли где-то свадьба…

Штоф вина на столе пустом

у окна, а в окошке том —

над господским над прудом

белая усадьба.

Сыр да бор да негромкий сказ,

мол, недобр у барыни глаз —

привораживает враз,

хуже не сказать бы…

Черти пьяные, вы о ком?

Я-то с барыней не знаком!

Ну а сам взгляну тайком

в сторону усадьбы.

Что ж, колдунья, твоя взяла!

Грош кладу я на край стола.

Углядела, повела…

Век тебя не знать бы!

Волшебством ты и впрямь сильна:

я в шестом кабаке спьяна́,

а в окошке вновь она —

белая усадьба…

Я к тебе уже не приду.

Никогда тебе не спою.

Оставайся в своём раю —

я останусь в своём аду.

Иногда лишь приснится сон:

позолота старинных книг,

за окошком — прибоя стон

и раскинувший крылья бриг.

Я бы мог за тобой пойти

в чёрный ад под вороний грай.

Только в рай не могу, прости,

потому что не верю в рай.

Наша жизнь — как прокля́тый круг

из предательств и суеты.

Иногда лишь приснится вдруг

всё, о чём говорила ты.

Выбирай тут, не выбирай —

не раздвинутся створки врат.

Да и рай твой — лишь с виду рай,

а присмотришься — тот же ад.

Я к тебе уже не приду.

Не бывать нам с тобой вдвоём.

Я останусь в своём аду.

Оставайся и ты в своём.

Иногда лишь приснится сон…

Как ты там, за рубежом,

у стеклянных побережий,

где февральский ветер свежий

так и лезет на рожон…

Та ли прежняя зима

в городках, где даже тюрьмы

до того миниатюрны,

что уж лучше Колыма…

Ты в моём проходишь сне

мостовой черногранитной

за новёхонькой границей

в новорожденной стране.

Взять нагрянуть невпопад

в город вычурный и тесный

под готически отвесный

прибалтийский снегопад.

Ты откинешь капюшон,

на меня с улыбкой глядя.

Растолкуй мне, бога ради:

кто из нас за рубежом?

Так неистово светла

грань весеннего стекла,

что хотел бы жизнь растратить —

да растрачена дотла!

Четвертованная грусть.

Четвертованная Русь.

Я к тебе через границу

и ползком не проберусь.

Кружевные берега

да непрочные снега —

всё как есть перечеркнула

полосатая слега[15].

Вот и водка налита,

да какая-то не та:

вроде пробую напиться —

не выходит ни черта.

Колобродит у окна

одичалая весна.

Впору гибнуть за Отчизну,

хоть и бывшая она…

Счастье, выглянув едва,

обернулось пьяным бредом.

То ли предали слова,

то ли я кого-то предал.

Цве́та крови и чернил

грязь и ржавчина в горниле.

То ль кого похоронил,

то ль меня похоронили.

Безнадёжное «зеро».

Где же адская бумага,

петушиное перо,

опереточная шпага?

Год любви любой ценой —

вот и всё, о чём просил бы.

Как ты выдуман, Хромой,

беспощадно и красиво!

Точно не твою судьбу, но чью-то

одарил Господь, попутал бес.

Краткое, свершившееся чудо.

Больше не предвидится чудес.

Говори что надо и не надо,

только о случившемся молчи.

В чёрном кофе кубик рафинада —

белый домик раствори в ночи.

Пересыпан городок

снегом, будто нафталином.

Утро зимнее, пошли нам

лучезарный колобок.

После вьюжных веретён

пусть мигнёт румяным веком,

по заоблачным сусекам

добрым Боженькой метён.

Идите к чёрту, господа,

прямыми стройными рядами —

и возраст вашими годами

не измеряйте никогда!

Нам, слава богу, не до вас,

когда мы, рук не разнимая,

глазеем на январский вяз,

а он цветёт, как вишня в мае.

И постигаешь в размышленьи праздном,

что чувство, полыхнувшее из тьмы,

сравнимо лишь со старческим маразмом,

когда и впрямь становимся детьми.

Прилично ли, скажите, в наши годы

по скверу, взявшись за руки, брести,

где скалят зубы взрослые уроды,

которым часто нет и двадцати?

Нет, никогда уж нам не стать

ни патриархом, ни матроной:

пропустишь миг определённый —

и возраста не наверстать.

Нужна особенная стать,

авторитет, по крайней мере,

учить на собственном примере,

как можно этакими стать.

Ещё жива отзывчивая плоть.

Ещё чудит, петляет колея.

Поистине всемилостив Господь,

когда щадит такую тварь, как я.

Самовлюблённый жадный упырёк,

что я творил! И что я говорил!

А Он меня не только уберёг —

Он мне с тобою встречу подарил.

Моя пятидесятая весна

перебирает ивовые плети,

как будто на пятидесятилетье

неладное задумала она:

«Вот эта розга, — пробует, — длинна,

та — коротка, а тоненькие эти

и вовсе не откликнутся в поэте…

Когда бы в молодые времена!»

Метафора — намёк

на то, что всё похоже:

и ветреный денёк,

и рваная рогожа,

и рожей за пенёк

задевший друг Серёжа

везде одно и то же,

а нам и невдомёк.

Человек интересен, когда ему нечего делать,

а иначе он скучен и прост, как деталь агрегата:

вычитает из ста восемнадцати семьдесят девять,

отправляется спать поздновато, встаёт рановато,

исправляет косилку, поскольку грядёт косовица[16],

сочиняет статью о полезных сортах маринада.

И кончается жизнь. И не то чтобы там удавиться,

а подумать-то некогда: «На фиг мне всё это надо?»

Согласно индийским гультяям[17],

любое деяние — зло.

А я уродился лентяем —

и, стало быть, мне повезло.

И, стало быть, спрошенный небом,

скажу, незапятнанно бел:

«Не брал. Не участвовал. Не был.

Нескладные песенки пел».

Не давать им пряников!

Отхлестать орешником!

Из-за этих праведников

я считаюсь грешником!

Повстречаешь — тресни-ка

в лоб зелейной скляницей!

Из-за этих трезвенников

я считаюсь пьяницей!

Стих утоплен в вермутах.

Стро́ки — нищета и сушь.

Из-за этих лермонтовых

я и не считаюсь уж!

Звуки пошли не те —

глу́хи, невнятны, ту́пы.

Яблоки в темноте

падают — словно трупы.

Вот и сижу в саду,

внемля недобрым звукам.

Скоро ведь упаду

с тем же коротким стуком.

Проспект — и ни единого мента,

хотя обычно по менту на рыло.

Остолбенел. Накрыла немота.

Потом надежда робкая накрыла.

Неужто впрямь? Неужто белокрыло

взбурлило небо, и легла, крута,

архангела разящая пята?

Слабо́ легавым против Гавриила.

Его пята — надгробная плита.

А ты мне что намедни говорила?

Мол, не молись, не выйдет ни черта…

Ты погляди, какая лепота!

И улица лежит, не пронята

ни трелию, ни топотом мента.

Хуже злого костоеда[18] зарубежный Кастанеда,

и мосол, как кастаньета, жалко щёлкает в коленке,

и черновики нетленки между томом Короленки

и записочкой от Ленки затаились в аккурате

в том бумажном зиккурате, что воздвигся у кровати,

угрожая покарати мощным оползнем культуры —

житием Бонавентуры, редкой книжицей «Уйгуры»

и запиской этой дуры: дескать, где мой Кастанеда?..

Достаётся нынче правдам —

травят как хотят!

Я сижу любуюсь прайдом

рыженьких котят.

Что мне правды! Что мне травли!

Помыслы просты,

как мелькающие в травке

рыжие хвосты.

Тает жизнь в осеннем шелесте,

усыхает, как лоза.

У меня вставные челюсти

и безумные глаза.

Скальте, скальте зубы юные!

Нет бы скальда поберечь

за глаза его безумные

и фарфоровую речь!

Заклубились беды вороньём.

Да и ладно!

Съеду я куда-нибудь в район

Таиланда.

Там, в густом тропическом саду,

с загибона

я, пожалуй, как-нибудь сойду

за гиббона.

Век растрачен. Родина украдена.

В жёлтой прессе — перечень разборок.

Общество — бессмысленная гадина —

давит тех, кто мил тебе и дорог.

Поселить бы их в отдельной рощице

где-нибудь в районе Балашова…

И возникнет маленькое общество —

точное подобие большого.

Не поймёшь, что с тобою сталось?

Вынь аптечку. Прими фестал.

Это старость, а не усталость —

не настолько уж ты устал.

Вот и принял. Теперь постой-ка,

вновь живым себя ощути.

Хорошо бы устать настолько,

чтобы сам захотел уйти.

Не говори, что счастье мнимо,

сиди и пей себе коньяк

за то, что жизнь проходит мимо,

как невнимательный маньяк.

Была, я знаю, веская причина

сказать: «Не дай мне Бог сойти с ума».

Чудовищна застывшая личина,

и неприятны жёлтые дома.

Зато, когда подобие ГУЛАГа

воссоздаёт Отчизна-Перемать

и в доме шмон, — какое это благо

глядеть и ничего не понимать!

Помню: книжки рубили —

аж плахи трещали.

Это кем же мы были,

если нас запрещали?

Уличали. Свистали.

Политику шили.

Это кем же мы стали,

если нас разрешили?

Ни прозаик, ни поэт.

Ни бунтарь, ни обыватель.

Ни пощёчин, ни объятий.

Ни конфузий, ни побед.

И сидишь — незнамо кто,

биографию итожа,

ну а там одно и то же,

то есть то же, но не то.

До чего бесцеремонно

осень красок наметала:

от незрелого лимона

до румяного металла!

Этот лист как будто в мыле,

тот коричнево-кукожист.

Вот бы автору вломили

в Академии Художеств!

Пегас начинал, к примеру,

простым боевым конём —

помог одолеть Химеру

тому, кто сидел на нём.

Стоптал её с полнаскока,

нахрапом ошеломив.

Сказать не могу, насколько

мне нравится этот миф!

Эллада от нас — далече.

К тому же с теченьем дней

пегасы пошли помельче,

страшилища — покрупней.

Пропорции и размеры

иные, чем в старину:

химеры — так уж химеры,

аж морда на всю страну!

Пугайся их, не пугайся,

но древле, теперь и впредь

иначе как на Пегасе

Химеру не одолеть.

Что с классиком меня роднило?

Я гимны звучные слагал

и, правя тяжкое кормило,

челна ветрило напрягал.

Но вихорь злой взревел в фиорде,

и мне, Господнему рабу,

ветрилой хрястнуло по морде,

потом кормилой по горбу…

Здесь памятник стоял — превыше пирамиды,

но по нему прошла народная тропа.

Из праха чуть видны чугунные ланиты,

а метрах в двадцати — чугунная стопа.

Здесь памятник стоял — куда прочнее меди,

красуясь на манер известного столпа.

Но что же от меня останется в предмете,

когда по мне пройдёт народная тропа?

Проклятый быт, старания утроив,

мне сочинять мешает не впервые.

Не успеваю полюбить героев.

В итоге — падлы. Прямо как живые.

Видений дар и жар холодных числ —

невнятно всё, но вот в житейском гаме

два слова перекликнутся слогами —

и мир внезапно обретает смысл.

Возопишь, ударяя в грудь,

или в рот наберёшь воды —

обязательно с кем-нибудь

ненароком сомкнёшь ряды.

И такого наговорят —

не докажешь ведь ни хрена…

У меня один только ряд.

И шеренга — тоже одна.

Какое счастье: при свече

творить во славу русской речи

и лечь на снег у Чёрной речки

при секунданте и враче!

Ни секунданта, ни врача —

убит каким-то нижним чином

по незначительным причинам,

а то и вовсе сгоряча…

Слова — достойны, речи — гладки,

и всё не врубимся в одно:

что гений — это недостатки,

каких нам сроду не дано.

Дразня, круглятся, что орехи,

из безупречной шелухи

их гениальные огрехи

и гениальные грехи.

Убить героя — значит пощадить.

Заметьте: чем талантливей прозаик,

тем он героя медленней пронзает

событьями, затем чтоб ощутить

в подробностях и боль его, и трепет.

Так вот: дышу надеждою простой,

что жизнь мою задумывал и лепит

не Достоевский. Даже не Толстой.

Да, вырождается москаль:

утрачен стыд, барыш возжаждан.

И мне твердят: «Не зубоскаль,

но исправляй своих сограждан!»

Легко сказать! Грустят в пыли

Крылов, Державин… Если даже

они исправить не смогли —

то мне-то, грешному, куда же!

В соседней камере спроси

иль у ОМОНов:

писатель, скажут, на Руси —

один Лимонов.

У остальных и стиль, и прыть,

и морды глаже,

но как-то не за что закрыть —

не за слова же!

На округу пала изморозь,

в том числе — на груду мусора,

превратя в произведение

ювелирного искусства.

Постоял над ней, задумавшись,

член Союза литераторов —

и сложил четверостишие

о призвании поэта.

Перед книжною горой

суетится покупатель —

и забавный показатель

выявляется порой:

чем трусливее герой —

тем отважнее читатель,

чем трусливее читатель —

тем отважнее герой.

Мир — сотворён. Границы — отвердели.

Который раз по счёту сотворён?

И, верно, не на будущей неделе

очередной великий сдвиг времён.

И потому-то думается людям,

что неизменен будничный уклад.

И мы живём. И мы друг друга судим.

И кто-то прав. И кто-то виноват.

Сумеем ли за малое мгновенье

понять, что ни один из нас не прав,

когда Господь для нового творенья

смешает с глиной контуры держав?

Когда ты в достопамятное лето

бежал до храма полторы версты

и, отрясая пепел партбилета,

учился верно складывать персты,

представил я пришествие ислама,

когда, от пепла нового чумаз,

ты опрометью выскочишь из храма,

прикидывая, как творить намаз.

Встаёт освобождённое дерьмо

над Родиной моей девятым валом,

смывая монументы и дома.

Теперь уже, конечно, всё равно,

но чем, скажите, жизнь плоха была вам

в стране порабощенного дерьма?

Ты за непрочными дверьми

отважно спрашивал: «А на фиг мы?»

Но, раз ни ссылки, ни анафемы, —

хотя бы водочки прими.

Эпоха нынче такова,

что за язвительные вольности

уже не шлют в глухие волости,

зато закусочка-то — а?

Сменили строй — как имя-отчество,

а изменились ненамного:

тогда — обожествляли общество,

теперь — обобществляем Бога.

Сорок лет я прожил сдуру

этаким манером:

собирай макулатуру

юным пионером,

на субботники вылазий

летом и зимою,

никаких внебрачных связей —

спи с одной женою.

«Ни единого прогула!»

«Всё преодолеем!»

Чтоб тебя перевернуло

вместе с мавзолеем!

Ты принимаешь новую присягу.

Невольный трепет жил.

Трёхцветному служи отныне стягу,

как красному служил.

Поверя в седовласого мессию

и в святость новых уз,

ты точно так же сбережёшь Россию,

как уберёг Союз.

Было чувство пустоты,

были разные мытарства,

но зато, казалось, ты

чем-то лучше государства.

А теперь твердишь одно,

пониманьем убиваем:

«Мы не хуже, чем оно,

обуваем, убиваем…»

Как вышибают клин? Путём иного клина.

А руку моют чем? Как правило, рукой.

Когда во всех полках исчезла дисциплина,

в святых церквах процвёл порядок — и какой!

Вы думаете, зря вощёные полы там?

Вы думаете, зря поются тропари?

Плох тот митрополит, что не был замполитом!

И плох тот замполит, что не митрополит!

Чёрт становится богом, а чёт превращается в нечет.

Говорили: «оазис», теперь говорят: «солончак».

Или вот саранча… Ну всю жизнь полагал, что кузнечик!

А при виде кузнечика злобно цедил: «Саранча…»

Тут и раньше непросто жилось, а сейчас-то, сейчас-то!

Ты к нему — с кочергой, а тебе говорят: «Со свечой!»

Бизнесмены! Родные! Кузнечики нашего счастья!

Это ж я по незнанию вас называл саранчой…

Как подумаешь про то, что

водка только для поминок,

на лотках одна картошка…

А теперь — зайди на рынок!

Друзы жёлтые бананов

прямиком из Гваделупы.

И сияют баклажанов

негритянские ланиты.

Что ни цитрус — пышет жаром

или нежно-фиолетов.

Очевидно, что недаром

продал ты страну Советов.

Зачем, скажи, крамольну оду

слагал ты, дерзостный юнец?

Ну получили мы свободу —

и осознали наконец,

что только будучи рабами

творили славные дела…

И ловим праздными губами

утраченные удила.

Вероятно, провал

в головёнке у него —

говорит: не предавал

никогда и никого!

А «телеги» в обком,

подписавши «Краевед»,

кто катал прямиком?

Ну а я уже в ответ…

Ишь цветёт! Анемон!

Хоть бы капельку стыда!

Это я, а не он,

никого и никогда!

Вместо Ленина строго

смотрит мученик-царь.

Все поверили в Бога,

остальное — как встарь.

И о чём ни проси я —

нет участья ни в ком.

Как была ты, Россия,

так и будешь совком.

В лоне Божеской любви

не житьё — фантастика!

А попробуй поживи

при советской власти-ка!

Чуть разжился — хвать-похвать! —

в камере потом ищи.

Трудно было воровать

без Господней помощи.

Ты помнишь: смотрели, зверея,

от Нальчика до Волочка

на то, как четыре еврея

пилили в четыре смычка.

А нынче глядишь: Хакамада,

и тет- с нею Познер -а-тет.

Не надо! Не надо!! Не надо!!!

Уж лучше скрипичный квартет…

Эпоха, увы, утопла.

Тонула при нас, а мы-то

глазели стозевно, обло,

похмельно и неумыто.

И каждый, с кем нынче квасим

из пластиковых посудин

не Разин и не Герасим —

и, стало быть, неподсуден.

Стрезвею. Мордень умою.

Зерцало протру от пыли.

Княжною или Мумою,

но мы её утопили.

Сограждане! Родимые! Вылазьте!

Мечта воплощена:

одни кругом обломки самовластья —

и наши имена!

История, достойная Рабле:

бросались крысы в водяную муть.

И столько было их на корабле,

что он внезапно перестал тонуть.

Вокруг меня мильён крысиных морд,

и в зеркале такой же мизерабль[19].

Вот хлынем мы однажды через борт —

тогда, глядишь, и выплывет корабль.

У меня и у державы

отношения шершавы,

как наждак или броня.

Рву бородушку скуржаву[20] —

так обидно за державу!

А державе — за меня.

От обиды яснооки,

шлём взаимные упрёки,

как снаряды на Кабул:

кто из нас кого пьянее,

кто из нас кого дурнее,

кто из нас кого обул…

Рынок? Вера? Ни хрена!

Только грозная година

соберёт нас воедино,

как в былые времена.

И, бедою сплочены,

от Европы до Китаю…

Я тебе попричитаю

«Лишь бы не было войны»!

Дорогие мои привереды,

золотые мои правдолюбцы,

дай вам Бог не дожить до победы

долгожданных своих революций!

Лучше вёрсты сибирского тракта,

приговор, пронимающий дрожью,

чем увидеть, как горькая правда,

побеждая, становится ложью.

В упоении правоты,

коль прикажет Россия-Мать,

буду вспарывать животы,

и стрелять, и хребты ломать.

И без разницы: поп-распоп,

инородец или дебил —

буду всех выводить в расход,

кто не слишком ее любил.

Покажите идиота,

чтобы на Руси

ради лжи убил кого-то —

Боже упаси!

Ну и мы, конечно, рады,

что под крик «держи!»

нас убьют во имя правды —

не во имя лжи.

Когда глядим на гусеничный строй

из окон сотрясаемых квартир,

пугающе загадочен герой,

зато вполне понятен дезертир.

Суровым размышленьям предана́,

куда послать, на что употребить,

гори ты синим пламенем, страна!

Мне проще быть убитым, чем убить.

Кто-то лупит в амбразуру

по небритому брюнету.

Но зато возьмём цензуру —

ведь теперь цензуры нету!

Груды книжного товара

громоздятся офигенно.

Ты достоин гонорара.

И достоин гексогена.

Если Русь вам дорога

от природы,

не пускайте дурака

в патриоты!

Возвращайся к мирной жизни, чечен.

Шашка требует надёжных ножон.

Был ты с нами воевать обречен,

а теперича ты нам не нужон.

Отдыхай. У нас другой супостат,

о котором и мечтать не моги!

Всё Отечество замрёт на постах,

а шагнёт — так только с левой ноги.

Но не зря тебя мы брали в рожны[21],

разметав непротивленцев-зануд,

ибо, кореш, без войны да вражды

позабудешь, как Отчизну зовут!

Будь лоялен. Ремонтируй трамвай.

В амбразуры забивай пенопласт.

Только больше ничего не взрывай!

Да тебе уже никто и не даст.

— Ой, не верь чеченцу!

Именем Аллаха

он тебе кинжалом

голову отрежет!

— Опасайся русских!

Помолясь во храме,

приползут на танках

и тебя зачистят!

— А ведь было время…

— Замолчи, безумец!

Мы тогда с тобою

были бездуховны!

Расстреляю чеченца.

Чеченец отрежет мне голову.

Будет внукам о чём вспоминать.

Жена родная визави,

страна родная.

И обе требуют любви,

меня шмоная.

Мне говорят: «Терпи, дедусь!

Молчи, не сетуй».

Но гадом буду — разведусь

не с той, так с этой.

Оскорбил, говорите, Великую Русь?

Поцелуйте замочную прорезь!

Я с Отечеством как-нибудь сам разберусь —

помирюсь ещё с ним и поссорюсь.

Подобием яркой заплаты

на рубище ветхой стены —

впритирку — плакаты, плакаты:

прищуры, клыки, слоганы́.

И что-то в груди шевелится

при виде собак городских:

звериные милые лица,

насколько вы лучше людских!

Сам и праздную, и тризную,

только в церковь не иду —

по диагнозу с Отчизною

всё никак не совпаду.

Привычная пайка больничной баланды,

со шприцами хмурые мордоворотины —

и всё понапрасну: отдельные банды

никак не сольются в понятие Родины.

Милый мой, действительность не лечится —

это установлено давно.

Данный бред зовётся «человечество» —

и другого, знаешь, не дано.

В этот мир мне верится с трудом.

Почему же верю? Если кратко:

по причине шкурного порядка —

очень уж не хочется в дурдом.

Смешной чудак под своды крипт[22]

проникнет, мифом очарован,

и расшифрует манускрипт,

который не был зашифрован.

Но ты, страницы вороша,

не зубоскаль подобно Плавту:

когда ошибка хороша,

она вполне сойдёт за правду.

Так кладовщик былых времён,

зарплату от жены таящий,

был не взаправдашний шпион,

но отсидел как настоящий.

Обезумевши слегка,

я похож на кулака

тем, что в общее безумье

мне не хочется пока.

Как мне вытравить хотелось

за чертой черту:

робость, глупость, мягкотелость —

словом, доброту!

Я бы стал в юдоли оной

прочим не чета:

умный, смелый, непреклонный —

словом, сволота.

Доктора толкуют неспроста, вишь,

что у нас под черепом ни зги:

умный мозг работать не заставишь —

мыслят только глупые мозги.

Что ты сделал, Адам! Ты зачем откусил от плода?

Ну-ка выплюнь немедленно… Всё. Проглотил, дурачок.

И прошла от желудка по телу волной теплота.

И ужалила правда огромный от страха зрачок.

Вспоминаешь теперь, как ты утром ломал деревца,

как вчера изобидел супругу, банан отобрав?

Откусил от плода — посмотри на себя, стервеца!

Ах, не знал, что неправ? Но теперь-то узнал, что неправ!

Думал, сладко Богам? Знанье — тяжкое бремя, Адам.

А ведь жил без греха, без оглядки, что твой гамадрил.

Я ж тебе говорил, чтоб не смел прикасаться к плодам!

Говорил или нет? Ты не хнычь, отвечай! Говорил?

Ну так что Мне теперь? За тобою ходить по пятам?

И следить, как бы вдруг ничего на тебя не нашло?

А ступай-ка ты, знаешь, в голодные земли, Адам, —

и трудись до упаду, чтоб не было сил ни на что.

Он, по-моему, с юмором, Тот,

чьи пути неизменно таинственны, —

каждый раз, добираясь до истины,

я в конце нахожу анекдот!

Пуган хыкою[23], лыком шит,

заплутавши в добре и зле,

ненавижу всё, что кишит, —

человечество в том числе.

Разве только вот воробьи…

Раковая клеточка

бегала по тропочке,

а вокруг обширная

опухоль цвела…

«Цыц ты, малолеточка! —

шлёпнули по попочке

да ещё обшикали: —

Стой, пока цела!»

Обижают деточек!

Но сдержи рыдания:

скоро минут сроки и

вырастешь как раз,

чтоб для новых клеточек

в дебрях мироздания

проложить широкие

трассы метастаз!

Мир становится с годами

не яснее, но теснее:

с тем сидел на первой парте,

с этой вовсе переспал…

Вскинешь голову — знакомы

и судья, и заседатель!

Значит, все-таки посадят.

Не стрелять же другана…

Солнце бьёт отвесно, точно посох,

в бритый череп, как в пяту Ахилла.

И ползёт на четырёх колёсах

братская стеклянная могила.

Как же вы грешили, бедолаги!

Сколько вам ещё столетий надо

проползти в стеклянном саркофаге

энным кругом огненного ада!..

Ах, упырчик!

Пара крылышек легка.

Я пупырчат,

словно борт броневика.

По коленям —

как заклёпки, пузыри.

Где ты, Ленин?

Залезай — и говори!

Седьмой. Починяют душ.

Шестой. Изменяет муж.

Пятый. Матерный хор.

Четвёртый. Шурует вор.

Третий. Грохочет рок.

Второй. Подгорел пирог.

Первый. Рыдает альт.

Всё. Долетел. Асфальт.

Пузырьки, легки, как пробки,

скачут по реке,

словно ожили заклёпки

на броневике.

И в промоинах миражных

зришь среди дождя

броневик в стальных мурашках,

а на нём — вождя.

Сквозь дыру в облаках,

явно с бодуна

вся, как мы, в синяках

пялится луна.

Погуляем втроём

под собачий лай.

Уж такой тут район:

вломят — и гуляй!

В кадке лёд. Отвердела улица.

Сверху — небо чёрно-лиловое.

У штакетника зябнет курица —

одноногая, безголовая.

Хорошо ей там, в оперении,

под крыло завернувши голову:

ни молений о похмелении,

ни февральского злого олова.

Ковыляю по аллее,

словно содомит:

влезли в душу без елея —

и теперь саднит.

Клёны влажные, алея,

шепчут: «Не грусти…

Без елея — веселее,

ты уж их прости…»

У одного влиятельного дюка

была жена, известная гадюка,

и вот однажды благородный дюк

схватил кинжал, как подобает дюку,

и молча вычел данную гадюку

из общего количества гадюк.

Люди, люди, скажите, кто́ вас

учит пхаться мешком ребристым?

Попадёшь в городской автобус —

позавидуешь декабристам.

Нет, не ссылке во глубь Сибири,

не гоненьям иного рода —

просто, знаете, страшно были

далеки они от народа.

Однажды вынесут во двор

мою бесчувственную тушку.

И шестикрылый прокурор

определит на всю катушку.

Сведут в угрюмые места,

где соответствующий климат.

А то, что я любил Христа,

в расчёт, наверное, не примут.

Ах, цикады вы, цикады,

насекомые мои!

Ваши трели — как цитаты

из инспектора ГАИ.

По дорогам и посевам

с кочек, веточек, коряг —

трели, трели, будто всем вам

не хватает на коньяк…

Ракета, если верить интернету,

туристов на орбиту подняла.

Угрюмо размышляю с похмела:

«Отмыли всю наличную монету?

Раздели конкурентов догола?

Нам что уже, другого дела нету,

как созерцать из космоса планету

и умиляться, сколь она мала?»

На скворечьем просторечье

изъясняется ветла.

Дивны Божии дела.

То ли дело человечьи!

Догорает Междуречье.

Скоро выгорит дотла.

Куда судьба тебя ни сватай:

в Торонто или же в Тамбов —

ты вновь вернешься в город статуй,

вооружённых до зубов.

Все изваяния Гранады

стату́ям нашим — до плеча.

В руке разжатой — ни гранаты,

ни автомата, ни меча.

Скучает сердце. Глазу нужен

суровый город вдалеке,

где только Ленин безоружен —

поскольку на броневике.

Над перекрестием дорог,

гремя, безумствует пророк.

Он абы как — вдали! вблизи! —

вонзает свой слепящий лом.

Из нас любого порази —

окажется, что поделом.

Илье без разницы, в кого.

Но мне-то, мне-то каково!

Тот ради славы, тот в избытке мужества,

иной в угоду звонкому грошу,

а я который год пишу от ужаса,

что больше ничего не напишу.

Посмотри: встаёт цунами

над скорлупками квартир.

Так, разделываясь с нами,

красота спасает мир.

На дверях сменили код.

Не спасло. Звоночек — звяк!

Ладно. Здравствуй, Новый год.

Ты последний или как?

Новое несчастье накатило,

повело себя, как Чикатило.

И кричать бессмысленно, понеже

прибегут, помогут, но не мне же!

Подай ты нам на прожитво,

страна двуглавого орла,

хотя бы крошечку того,

что ты у нас отобрала!

Стебли ног отрастя в феврале,

вы не рано ль оттаяли, девушка?

Вам бы шейку закутать, да не во что!

Ой, простите, у вас «шевроле»…

За каким, простите, чёртом,

отвергая благодать,

всё воюем да воюем —

нет бы девушек любить!

Всё грустишь ты о своём, о девичьем,

всё играешь русою косой.

Ночь в окне написана Малевичем,

а сама ты — Паблой Пикассой.

Заломаю берёзку у брода,

по откосу огнём полыхну.

Ты на мне отдохнула, Природа?

Дай и я на тебе отдохну!

О чём бы я, ребята, ни трындел,

меня, как говорит германский гений,

колеблет только звёздный беспредел

и беспредел моих поползновений.

Умри, бормочущая бестия!

Покойся, подлая, во рву!

Куда надёжнее известия,

пропущенные сквозь молву.

Солнце — как нао́хрено,

и добычи — до́ хрена:

словит зверя Маугли,

обдерёт — и на угли.

Прикиньте, примерьте — и

стоном застонется:

а ну как бессмертие —

та же бессонница?

Улучшается память с годами —

мы уже вспоминаем о смерти.

Хоть бы, что ли, кирпич оборвался,

чтобы заново память отшибло!

Несмотря на вычищенный ствол

и на камуфляжную расцветку,

я бы с ним в разведку не пошёл.

Я ж не идиот — ходить в разведку!

От Петербурга до Оби

никто не сделался безгрешней —

и, как державу ни дроби,

процент мерзавцев будет прежний.

В нашем нынешнем дерьме,

громоздящемся бугристо,

тот писатель, кто в тюрьме.

Остальные — беллетристы.

Пусть неровен и петлист

путь из нашенского мира:

я не просто эскапист —

я прикончил конвоира.

Подвергнув жизнь крутому арбитражу,

но истины в итоге не изведав,

я приглашаю вас на распродажу

изобретённых мной велосипедов.

Среди разборок и ушу

в российском тонущем корыте

не я фантастику пишу,

а вы фантастику творите.

Разъявши на случайные слова

себя и мир, мы породили разум —

и вот собрать пытаемся по фразам

всё то, что развалили однова.

Пожалейте бедолагу:

променял житуху целую

на бумагу, на бумагу —

хорошо бы хоть на ценную!

Оцени оборот,

интонацию, зык:

чем беднее народ —

тем богаче язык.

Разберутся и с ворами:

вышлют на лесоповал

поработать топорами

всех, кто плохо воровал!

Социализм, возвращайся немедленно

в наши места:

лучше травить анекдоты про Ленина,

чем про Христа!

Не вскрывайте поллитру,

не меняйте программы —

мы продолжим молитву

сразу после рекламы.

Безбожник! Пускай ты фразу

отточишь, как багинет[24],

свидетельствую: ни разу

не видел, что Бога нет!

Постигая тору или сутру,

тратишь уйму лишнего труда.

Логика — кратчайший путь к абсурду.

Экономьте время, господа!

Камера. Тюремный непокой.

Вроде бы свободы — никакой.

Если ж философски поглядим:

ты — осознан. Ты — необходим.

Вроде бы и пить уже невмочь,

но попробуй график поломай:

кончилась Вальпургиева ночь —

а за нею сразу Первомай!

Люди! Осень пришла во дворы,

рдея!

Подскажите же, будьте добры:

где я?

— Как вы достигли вершин?

— Признание совершим:

пока я катился на дно,

вершиною стало оно.

Чуть возлёг — и над газоном,

как над головой Дамокла,

что-то лопнуло со звоном,

рухнул дождь, и всё намокло.

Язык кудрявый, матерный, родной,

ты вечен по сравнению со мной:

исчезну я, а ты всё так же будешь

кудрявиться над отчей стороной.

Не смотри, что я уже седой —

диссида осталась диссидой:

раньше увлекался «Континентом»,

а теперь вот — «Красною звездой».

Провели бы двести двадцать Митек

несанкционированный митинг —

да понабежали из ОМОНа

пятьдесят четыре Парамона…

Кормит мужа хорошо и много,

никаких превратностей не ждёт…

Да, через желудок есть дорога.

Рассказать, куда она ведёт?

Вы, в разврате потонувшие,

отойдите, потому что я

не торгую звонкой лирою —

я чулками спекулирую!

Изрёк Христос, осмеянный жестоко,

что нет в своём отечестве пророка.

Так даже с этим на Руси негладко:

пророки — есть. С Отечеством накладка.

Весь во власти мая месяца,

залюбуюсь даже дракою,

при условии что месятся

коммуняка с демокракою.

Не расстраивайся, старина!

Скоро всё опять поменяем.

Сгинут чёрные времена,

станут светлым воспоминаньем.

Да, конечно, Стенька Разин

был не слишком куртуазен,

да и пленная княжна

больно, знаете, нежна.

Голубые наши очи ети́!

Удивительная нация мы!

Ну не может Русь без очереди:

не за маслом — так за акциями.

Не доглядела

Божья благодать:

грешило тело —

а душе страдать?

Чего расселся, идиот,

глаза навыкат?

Россия дальше не идёт.

Прошу на выход!

Я бы в строгой сталинской манере

за экономический развал

всем ворам влепил по высшей мере,

ежели бы сам не воровал!

Пью в одиннадцать дня

прямо на веранде —

уж такой у меня

модус операнди.

О Русь! Грядущего росток!

Взираю на тебя с восторгом.

Здесь Запад снюхался с Востоком

и спился с Западом Восток.

Поглядите на пахана,

что подносит ко лбу щепоть.

Так за них ещё и Господь?!

Ну тогда нам и впрямь хана!

Перебирая Борек, Гришек, Вовок,

легко подумать, боже упаси,

что честных главарей преступных группировок

уже и не осталось на Руси.

Любители анекдота,

поймите мою трагедию:

подходит герой анекдота —

и: «Вставь, — говорит, — в трагедию!»

Ну вот опять пришло чего не ждали.

А ведь фантасты вас предупреждали!

— Когда в нашем сердце сиял

восторг героических дел,

скажи: ты за правду стоял?

— Дурак! Я за правду сидел.

Брожу и озираюсь допоздна:

куда ни плюнь — такие все крутые,

что лучше уж нашествие Батыя,

чем собственная наша крутизна.

Не брани враля и демагога,

не кляни державный беспредел:

несть урода, аще не от Бога

нами бы со славой володел.

Кончилась анархия,

съедена стерлядка.

Думаю: а на хер я

требовал порядка?