Бал Был Бел

Под приятную трель клавесина

ежедневно читая Расина,

жил блондин по соседству с мартеном,

по утрам просыпаясь шатеном.

…Ты умойся сперва керосином,

а потом увлекайся Расином.

Бухой водитель вывалил вчера

полкузова бетона в бункера.

Никто не всполошился до утра.

Бетон засох. Долбаем бункера.

Растёт обломков сизая гора.

Бетон гудит. Долбаем бункера.

Над нами зной звенит, как мошкара.

В глазах темно. Долбаем бункера.

Глядите все! Поближе, детвора!

Вас это ждёт. Долбаем бункера.

Шло казачьё на нас, шли юнкера…

Разбили их… Долбаем бункера…

Невезение фатальное

или чьё-то недомыслие —

только лайнер комфортабельный

пополам переломился.

Из него я с криком выпорхнул,

улетел навстречу моргу.

Жалко только, что не выкрикнул

всё, что думаю, парторгу!

Разумеется, не в курсе я,

где упали наши тушки,

но лежим мы всей экскурсией

на колеблющейся тучке.

Всё кругом белее сахара,

но увидел я — кого же?

Моего парторга с арфою.

С перепугу чуть не ожил!

Тянут ангелы сопранами,

а парторг октавой выше:

мол, на общее собрание,

кто трагически погибши!

Мол, товарищи, попомните:

вы в раю, а не в Ростове,

вы советские покойники —

будьте этого достойны!

Коллектив согласье выразил,

содрогаясь от восторгу.

Ох и мудро ж я не высказал

всё, что думаю, парторгу!

Строга статья закона и стара:

олень — для королевского стола.

Но вот однажды этого оленя

ударила калёная стрела.

Виновного искали до среды,

но были так запутаны следы,

что встал король и разразился речью

в защиту окружающей среды.

Сказал: «Мы забываемся порой!

Охотой занимается — король.

А если каждый подданый займётся,

то нам придётся завтракать корой!»

А браконьер таился в гуще трав

и думал так: «Король, конечно, прав.

Однажды со стотысячной стрелою

уйдёт олений топот из дубрав…

Но не могу, подлец, жевать мякину,

когда король смакует оленину,

когда кругом такая даль и ширь!..»

Он так решил. Я тоже так решил.

Потом прошли не годы, а века.

Где лес шумел — там плещется река.

А в целом ничего не изменилось:

строга закона старая строка.

И браконьер пиратствует в ночи.

В него ракеты садят скурмачи[25].

А он, родимый, скорчась за мотором,

«казанку» молит: «Падла, проскочи!»

Строга статья закона и стара.

Ему внушает радио с утра,

что по вине таких вот браконьеров

не станет скоро в Волге осетра.

Он думает: «Конечно, это да…

Останется в реке одна вода…

И что печальней может быть на свете

решения народного суда!..

Но как смотреть на голую витрину,

когда обком смакует осетрину,

когда кругом такая даль и ширь!..»

Он так решил. Я тоже так решил.

На ГЭС забастовка, полгорода тонет в ночи,

большие турбины вращает вода вхолостую.

Бастуют таксисты. Бастуют зубные врачи.

И только обком никогда-никогда не бастует.

Не пряча обреза, проспектом идет рэкетир,

поскольку менты отказались работать вчистую.

У рынка бастует последний бесплатный сортир.

И только обком никогда-никогда не бастует.

А я, многогрешный, признаться, мечтаю об том,

что как-нибудь утром прочту на воротах листовку:

«Ребята! Свершилось! Бастует родимый обком!»

И все остальные немедля прервут забастовку.

Мы выправим рубль и наладим красивую жизнь,

а если обком осчастливит ещё месячишком,

мы даже построим ему небольшой коммунизм,

посадим туда и показывать будем детишкам.

Я волнуюсь, читая стихи:

не слова, а прозрачные слёзы!

Все твердят, что пришли от сохи,

что вчера ещё слезли с берёзы.

О родной вспоминают стезе,

где зады поросли лопухами.

Так и видят себя в картузе

и в рубахе с шестью петухами.

И живут, разрывая сердца

под трамвайно-троллейбусный грохот.

Эх, найти бы того подлеца,

что насильно отправил их в город!

Я найду его. Зол и речист,

я прорвусь через сто кабинетов.

Я в лицо ему брошу: «Садист!

Ты за что же так мучишь поэтов?

Ты же слышишь, как стонет стило!

Здесь их жизнь и больна, и кабальна!

Отпусти ты их с миром в село.

Посади ты их там на комбайны…»

Утро. За ночь став лохматее,

выхожу дышать простором.

До рассвета Волга (мать её!)

тарахтела рыбнадзором.

Дачи. Рощи. Степи русские.

И пустые поллитровки.

Сохнут розовые трусики

на капроновой верёвке.

Дунет ветер — затрещат они.

Вот рванулись что есть силы —

и забор, вконец расшатанный,

за собою потащили.

Но прищепка жёсткой чавкою

держит трусики из принципа.

Не лететь им вольной чайкою

над просторами искристыми.

Мысль: судьба у всех почётная.

Не питайте к чайкам зависти,

если призваны подчёркивать

очертанья чьей-то задницы!

Что ты смотришь по-разному,

говоришь про топор?..

День Победы я праздновал —

занеси в протокол!

Бормотуха — извергнута.

А напротив, в кустах,

дуб стоит, как из вермахта —

весь в дубовых листах!

А мильтоны[27] застали на

том, что сёк топором…

Так ведь я же за Сталина,

блин, как в сорок втором!

Я и за́ морем Лаптева

их согласен ломать!

Я ж — за Родину-мать его,

в корень с листьями мать!

Я их эники-беники

в три шестёрки трефей!..

А изъятые веники —

это как бы трофей…

Тротуары выщербились с краю,

на асфальте — выбоины в ряд.

В эту ночь решили самураи

посетить родимый Волгоград.

Но разведка чёртом из шкатулки

подняла уснувший городок —

и пошёл утюжить переулки

броневой асфальтовый каток.

В темноте чернее каракурта

проложили пару автострад —

и себя, родимого, наутро

не узнал родимый Волгоград.

Плыл асфальт, на озеро похожий.

Иногда лишь попадался в ём

ненароком вдавленный прохожий,

потерявший всяческий объём.

Самураи едут на «тойотах»

и, сверкая стёклами очков,

всё глядят на нас на идиотов,

ну а мы — на них на дурачков.

Простывает след от самурая.

В Волгограде стих переполох.

Никакая нынче вражья стая

не застанет Родину врасплох!

От лиловых вершин Копетдага

до жемчужных зубцов Эвереста

раскатилось известие это

над песками шестого помола:

будто члена ЦК комсомола,

делегата двадцатого съезда

и редактора крупной газеты

укусила большая собака.

Было так: возвращались с аванса

вместе с замом дорогой известной,

а зубастая бестия эта

налетела на них косомордо:

«Где тут члены ЦК комсомола,

делегаты двадцатого съезда

и редакторы крупной газеты?»

(А на прочих она не согласна!)

Я прошу вас, товарищи судьи,

точно вычислить время и место,

чтоб она не ушла от ответа,

потому что прямая крамола —

тяпнуть члена ЦК комсомола,

делегата двадцатого съезда

и редактора крупной газеты…

Терроризм неприкрытый, по сути!

Вы заставьте собаку признаться,

с кем в сношеньях была до ареста,

и отправьте на краешек света,

где торосы мерцают у мола,

где ни членов ЦК комсомола,

ни редакторов крупной газеты,

где во сне никому не приснятся

делегаты двадцатого съезда!

Тяжёлых туч мохнатая ладонь

накрыла всю окрестность до пригорка.

Дожди, дожди… Деревня — что Лондо́н:

не то Биг-Бэн, не то водонапорка…

Ах, ритмы, рифмы, краски и слова!

Где вы теперь, скажите бога ради?

Я — педагог. И норма такова:

три стопки в день (не водки, а тетрадей)!

В окне — забор, к которому привык.

И вот гляжу с нервической улыбкой,

как пишет непристойность ученик,

причём с орфографической ошибкой.

Понятно всё! Встречал я и не раз

на партах мат в одном и том же стиле.

И пусть не врёт, что это — первый класс!

Там букву «х» ещё не проходили!

Настанет ночь. Я выберусь во двор.

Дрожа рукой, пошарю по карману.

В кромешной тьме нащупаю забор —

и угольком исправлю орфограмму…

«Итак, начнём! Учебники — открыли…

Отдай фонарь! Отдай. Потом верну…

Итак! За что Тарас убил Андрия

и как нам это Гоголь развернул?

Ответь…» И морды мраморный булыжник

всплывает метра на два предо мной.

Жуёт губами. Ничего не слышно.

Глаза полны собачьею виной.

На предпоследней парте возглас: «Черви!» —

и сдавленный ответ: «Иди ты на!..»

Длинна девица, словно третья четверть,

и столь же безнадёжна, как она.

«Ты будешь отвечать?» Молчит — хоть тресни!

Окаменела, словно истукан.

На предпоследней парте возглас: «Кре́сти!» —

и звяканье бутылки о стакан…

Видать, Златая дикая Орда

ударила в крови подковой дробной.

Зачем иначе я ноздрями дрогнул,

узрев явленье этого одра?

Зачем, придав литому телу крен,

я продробил по балке хищной рысью

с одним желаньем: сдвинув шапку рысью,

погнать коня на деревянный кремль?..

Взметнуть клинок и броситься вдогон,

невидимой камчою приударен…

Ах, Майка, друг, зачем я не татарин —

зачем простой советский педагог?..

Нет, ребята, я считаю, сгоряча

погребли мы Леонида Ильича!

Помер? Мало ли что помер! Что ж с того?

Вон другой Ильич лежит — и ничего.

Тот лежит Ильич, а этот бы — сидел,

оставаясь как бы вроде бы у дел.

И, насупившись, молчал бы, как живой,

покачнёшь его — кивал бы головой…

Я не знаю, что за дурость! Что за прыть!

Лишь бы где-нибудь кого-нибудь зарыть!

Ни носков теперь, ни сахара, ни клизм…

А какой был развитой социализм!

Всё шло при нём наоборот,

и очень может быть,

что, вздумай он споить народ, —

народ бы бросил пить.

Ещё предположить рискну,

что в те же времена,

затей он развалить страну, —

окрепла бы страна.

Попробуй разорить дотла —

эх, жили бы тогда!..

Но Президент хотел добра.

Вот в том-то и беда.

Если в зону придёт демократия,

как бывало не раз на Руси,

власть возьмёт уголовная братия

с пребольшим уголовным мерси.

Я лелею пустые бутылки,

я окурки у сердца храню,

я в коробочку прячу обмылки,

сберегая их к чёрному дню.

Но когда проститутке с вокзала

я платил президентский налог,

как-то больно, товарищи, стало

за страну, что любил и берёг!

Следователь:

В сарае, где хранится инвентарь,

у вас нашли верёвку из капрона,

большой обмылок и кусок картона

с двумя словами: «Первый секретарь».

Признаетесь, Петров, или помочь?

(пауза)

Не думал я, что вы такой молчальник…

Петров:

А, ладно! Так и быть, колюсь, начальник!

Пишите: выступаем завтра в ночь!

Как раз в канун седьмого ноября…

Сначала — тех, которые с акцентом…

Ребята подзаймутся телецентром…

А нам с Витьком мочить секретаря.

Следователь:

Так что ж ты, падла, морду утюгом?

Который час? Почти двенадцать тридцать!

Витёк уже наверно матерится!

Давай хватай верёвку — и бегом!

РЕЦЕПТ: берётся коммунист,

отрезанный от аппарата.

Добавить соль, лавровый лист —

и кипятить до демократа.

РЕЦЕПТ: берётся демократ,

замоченный в житейской прозе.

Отбить его пять раз подряд —

и охладить до мафиози.

РЕЦЕПТ: берётся мафио́…

И всё. И боле ничего.

Гляжу от злобы костяной

на то, что пройдено.

Пока я лаялся с женой,

погибла Родина.

Иду по городу — гляжу:

окопы веером.

Ну я ей, твари, покажу

сегодня вечером!

Мне с беседою к Сократу

подойти б!

Пусть не ровня я собрату,

мелкий тип.

Но супруга-то у типа —

а, Сократ? —

хлеще, чем твоя Ксантиппа,

во сто крат.

Около квартиры

среди бела дня

встретят рэкетиры

бедного меня.

В шествии победном

этих белых дней

стану я не бедным,

а ещё бедней.

Будильник отдавали

с такими вот словами:

«Запчасти — в Ереване,

а там — забастовали…»

Беру его смиренно

и заявляю: «Хрена

получат эти суки

запчасти от базуки!..»

Разъединственный раз

ты бы рявкнул: «Вы что там горланите?!» —

и велением масс

очутился бы в нашем Парламенте.

В напряжённые лбы

ты такую речугу им выдал бы,

что хоть на зуб долби,

хоть на мраморе полностью выдолби.

Твой невыспренний слог

изощрила бы правда-скиталица.

Ты бы всё это смог…

Но не сможешь — язык заплетается.

…Мы из глыбы слепой

обязательно памятник вытешем —

всем, ушедшим в запой

и ни разу оттуда не вышедшим!

Умою физию,

оглажу пузию.

Мою дивизию

угнали в Грузию.

Жую провизию

и не вылазию.

Увидят физию —

загонят в Азию.

Хрустальный мироздания чердак,

построенный из водяных корпускул.

И по асфальту розовый червяк

ползёт, как эмигрировавший мускул.

О Боже мой, какие времена!

Я все прошляпил, про́пил и пролузгал…

Ведь это расползается страна…

И вообще: не мой ли это мускул?!

Один путчист,

Плечист,

Речист

И на руку нечист,

Ища, видать, дорогу к магазину,

Забрёл к ручью —

И видит образину

Незнамо чью.

«Эй, — говорит, — ты чья?»

А образина из ручья,

Боясь, видать, людского пересуда:

«Ты! — говорит. — Козёл! А ну чеши отсюда!..»

…Читатель, встретивши его у магазина,

Немедля поступи, как эта образина!

Ты меня сегодня выпер,

ты со мной не выпил старки,

ты, видать, свихнулся, опер,

по причине перестройки!

Я писал тебе о каждом,

я строчил направо слева.

Ночь висела за окошком,

чёрно-сизая, как слива.

Если кто-то грустен, опер,

и тоска в бровях заляжет

(ты ж меня сегодня выпер!) —

кто тебе его заложит?!

Размагнитились магниты

(ты со мной не выпил старки!) —

прибежишь ещё ко мне ты

сразу после перестройки!

Приходило добро с кулаками,

вышибало четыре ребра.

Побреду, упираясь клюками,

в те края, где поменьше добра.

Говорят, что за тем поворотом —

ни борьбы, ни разбитых оков.

А ещё говорят, будто зло там —

безо всяких тебе кулаков…

Вот он лежит, мурло упрятав

в ладони, мокрые от слёз,

лишён Отчизны и нитратов,

миллирентгенов и берёз.

И в полумгле апартамента,

где каждый гвоздик — эталон,

он видит кепку монумента

и отоваренный талон…

Куранты бьют наотмашь. С Новым годом!

Бутылка водки озаряет стол.

За что мы пьём? За свергнутый народом

семидесятилетний произвол.

За веру в Бога. За свободу слова.

За новый рынок с новою ценой.

За нас. За вас. За гений Горбачёва.

За упокой страны моей родной.

Нам демократия дала

свободу матерного слова,

да и не надобно иного,

дабы воспеть её дела.

«Утеплив лапоток онучкою,

дед Ульян вершил пятилетку…» —

И поэтик прозрачной ручкою

ударяет в грудную клетку.

И субтильная грудь поэтика

проминается внутрь от стука…

Ах, генетика ты, генетика!

Буржуазная лженаука!

Ну похмелье! Острый нож!

Как ментом, я им заломан!

А газету развернёшь —

и рука ползет за ломом.

Значит я, туды-сюды,

рвусь к прилавку, холка — в мыле!

А тем временем жиды

всю страну уже споили?

То-то Федька-обормот:

морда — чистый рубероид!

Я гадаю, где берёт, —

а его евреи поят!

Не, ребята, чёрный сон!

Зарубежный сектор Газа!

Ну-ка ты, жидомасон,

подойди сюда, зараза!

Ох, достану-доберусь,

за кадык возьму за узкий…

Значит, спаиваешь Русь?

Ну а я тебе — не русский?!

И запомни, Самуил:

у меня два лома дома.

Чтоб сегодня же споил!

А иначе — жди погрома.

Ох, доколобродят

те, что по утрам

стороной обходят

православный храм!

Ну-ка поглядели

на таких людей!

Вот на той неделе

некий иудей,

о́б пол синагоги

лоб околотив,

угодил в итоге

под локомотив.

Не хотел растрогать

Господа Христа —

залетел под ноготь

Божьего перста!

Где теперь Гедали[28]?

На сковороде.

Или тот — видали? —

в рыжей бороде:

тору, блин, бормочет,

вовремя постясь…

Всё равно замочит

третья ипостась!

Ну-ка в строй и резвым

шагом в Божий сад!

Кто ещё обрезан —

всё пришить назад!..

Кто мы? В нынешней реальности

так решается вопрос:

будут две национальности —

недоросс и переросс.

Тут, лишившись беззаботности,

кто-то, ясно, заблажит.

Мы и их на две народности —

недожид и пережид.

Вымирал во время о́но

лютый динозавр —

два, примерно, миллиона

лет тому назад.

Время о́но, время о́но…

(Сердце — стук да стук!)

Ты подумай: два «лимона»[29]!

В каждом — штука штук!

Мне ж расплачиваться завтра!

Слушай, Салимон,

что мы все про динозавра?..

Занял бы «лимон»!

Ноги — кривы. Зубы — редки.

Ликом — бюрократ.

Но встают за мною предки,

как заградотряд.

Морды — сизы. Кудри — сивы.

Складки по брылам.

Говорят: «Спасай Россию,

а не то — стрелям!..»

Когда эта́жу то, что на́жил,

и роюсь в днях, сердит весьма,

мерещится одна и та же

картина дивного письма:

толпа, студентами влекома,

топочет в сторону обкома,

и кое-где уже смолой

выводят радостно: «Долой!»

Так, необычен и непрост,

пургой бумажною листовок

взлохматив Астраханский мост,

у нас от Рождества Христова

год зачинался девяност…

В каких-то числах января,

презренной прозой говоря,

был в «Огоньке» оттиснут пасквиль

на первого секретаря.

А тот, прости ему Всевышний,

решил послать журнал туда,

откуда все мы с вами вышли,

но не вернёмся никогда.

Центральный орган — в данный орган?

Народ не понял и, крича:

«Мы им покажем, толстомордым!» —

рванул на митинг сгоряча.

И в кабинете Ильича

отчетливо пахну́ло моргом.

Где над фонтаном лепки старой

литые бабоньки парят,

где оборвался Волгоград

ступенчатою Ниагарой

меж белоснежных колоннад,

собрали митинг. Тротуары

продавливались, говорят.

Анипка-воин с аппарата

просил вниманья, лепеча,

что хорошо бы для порядка

почтить молчаньем Ильича.

Толпа же не могла постичь,

который именно Ильич,

и, матюгальники раззявив,

прервали краткий этот спич

штук пятьдесят домохозяек.

Пришёл на митинг демократ.

Привёл с собой родного брата.

Представьте, что у демократа

бывает брат-недемократ.

Недемократ стоял, судача,

а демократ вмешался в гвалт,

но тут случилась незадача:

решили, будто он прибалт.

Никак, бедняги, не прозреем

и вечно путаем, спеша,

обкомовца с архиереем

и с демократом латыша.

Толпа надвинулась, дыша,

и отшвырнула демократа,

и слова, и очков лиша…

Неловко вышло. Грубовато…

Зачем Царицыну театр?

На митинг! Массово! Спонтанно!

Такие сцены у фонтана,

что где ты, дядя-психиатр?

Вот некто в пыжике орёт

о том, что на геройский город

реальный наползает голод, —

а морда шире поперёк…

А вот какая-то супруга,

одна, в отсутствии супруга,

хватает с хрустом микрофон

и, разевая рот упруго,

кричит: «Калашникова — вон!» —

аж известь сыплется с колонн…

Обком! Горком! В отставку! Хором!..

Анипкин, сдвинутый напором

упитанно-голодных дам,

кричит: «Возьму да и подам!..»

Ужо тебе, народный форум!

Созвали пленум. Дивный пленум,

когда в последний свой парад

шёл волгоградский аппарат…

Член переглядывался с членом:

неужто вправду всех подряд

проводят жилистым коленом?..

И оказалось: да. Подряд.

Снуют активные подростки,

многострадальный политпрос

с утра плакатами оброс,

и член бюро на перекрёстке

стоит, безмолвный, как барбос.

И, как положено трибуну,

ступает тяжко на трибуну

Калашников. Его глаза

сокрыты мрачными бровями.

Он жуток. Он бурлит кровями.

Он весь — как Божия гроза.

«Уж я ли вас не орошал?

Каких гектаров понастроил!

А если был порою строгим,

то ведь в остроги не сажал!

А вы! Ахти, какой позор!

Меня? Как Стенька персиянку?..

Короче, кончен разговор.

Я ухожу на персоналку.

А вы, продавшие обком,

целуйтесь с вашим «Огоньком»!»

…О телевизора нутро!

Смотри: вчера ещё нетленны,

бледнеют сморщенные члены

осиротевшего бюро.

Ага? Достали? Припекло?..

Но для истории отметим,

что пленум всё же проняло:

в испуге левое крыло

глядит на правое крыло —

и как-то зябко тем и этим.

И мыслит всяк, мурло склоня,

прямому выданный эфиру:

«Занёс же вражий дух меня

на распроклятую квартиру!

А если кто, впадая в раж,

начнёт высчитывать метраж?..»

Очнулись. Начали спрягать,

то дёгтем мазать, то елеем.

Что-что, а это мы умеем —

телегу в лошадь запрягать.

И, обирая с рыльцев пух,

тряся заслугами и каясь,

критиковали, отрекались…

И где-то внятно пел петух.

Итак, ребята, «Огоньком»

обком отправлен целиком

вослед за бренною бюрою,

не вызвав жалости ни в ком…

Вернёмся к нашему герою.

Прости, Ильич! Твои черты

уже тускнеют понемногу,

но не суди нас слишком строго —

ведь мы такие же, как ты.

Мы разеваем рот упруго,

любой из нас красноречив,

и с хрустом кушаем друг друга,

не посолив, не поперчив.

И ты, читатель, извини,

что я, как бабочка, порхая,

недовознёс, недоохаял,

недоосмыслил эти дни,

раздёргал митинг, скомкал пленум,

с героя недоснял штаны…

Но я, ей-богу, не был членом

и видел всё со стороны.

Вот оплот сепаратизма — детский сад.

Перекрытия лохмотьями висят.

Как в копеечку легли десятки мин —

хорошо с пристрелкой было у румын.

Я бреду через Бендеры наугад

под внимательными взглядами солдат,

а над нами, как изваянная злость,

заводской трубы обглоданная кость.

Нет в округе неисклёванной стены,

а окошки-то уже застеклены.

Страшновато и нелепо вместе с тем —

будто стёкла оказались крепче стен.

Тут и там асфальт расплёскан, тут и там.

А за мною сумасшедший по пятам.

— Ты! Турист! — кричит. — Гляди, куда забрёл!

Где ж ты был, когда бомбили нас, орёл?..

Но послушай, да ведь я ж не виноват,

что ни разу не попал в подобный ад,

не свихнулся и не выгорел дотла, —

просто очередь до Волги не дошла.

По Бендерам, по Бендерам — в никуда,

в предстоящие, пропащие года…

По Бендерам, где грядущее страны

тупо смотрит из проломленной стены.

Были гулкие куранты

и гранёные стаканы,

ссоры в транспорте до визгу

и купюры цвета беж.

Эмигранты, эмигранты

собирали чемоданы,

выправляли где-то визу

и мотали за рубеж.

Ну а мы шагали в ногу,

не шурша, не возникая,

что кругом дороговизна

и оклад — сто пятьдесят…

Удивительно, ей-богу,

но какая-никакая

у меня была Отчизна

года три тому назад.

КГБ да Первомаи,

Конституция — что дышло,

убежавшим — укоризна

и водяра из горла́…

До сих пор не понимаю,

как же этакое вышло:

я остался, а Отчизна

чемоданы собрала.

Уложила и смоталась

в подмосковные затоны,

в среднерусский конопляник,

где щекочет соловей…

Мне на Родину осталось

посмотреть через кордоны —

я теперь её племянник,

выбыл я из сыновей.

Отреклась, как эмигрантка,

и раскаянье не гложет:

мол, ребята, не взыщите,

а не будет хода вспять…

Но потом, когда, поганка,

продадут тебя за грошик,

ты же скажешь: «Защитите!..» —

и придётся защищать.

Иные — те свалили

в иную благодать.

А мы-то что? Свои мы.

Куда нам убегать?

Остались, невзирая

что страшен отчий дом.

А Родина взяла и

свалила за кордон.

Россия! Эмигрантка!

Взгляни из-за бугра,

как разворотом танка

ровняют хутора.

И это не твои ли

простёрты на песке,

за то что говорили

на русском языке?

Так будь, своих рассеяв,

чужими предана!

Изменница. Расея.

Пропащая страна.

Послушай, нас с тобой не пощадят,

когда начнут стрелять на площадях.

Не уцелеть нам при любом раскладе.

Дошлют патрон — и зла не ощутят.

Послушай, нам себя не уберечь.

Как это будет? Вот о том и речь:

вокруг тебя прохожие залягут —

а ты не догадаешься залечь.

Минуя улиц опустевший стык,

ты будешь бормотать последний стих,

наивно веря, что отыщешь рифму —

и все грехи Господь тебе простит.

Живи как жил, как брёл ты до сих пор,

ведя с собой ли, с Богом разговор,

покуда за стволом ближайшей липы

не передёрнут новенький затвор.

Вам не стыдно, коммунисты?

Что за клоунада?

Ведь и танки были быстры,

и броня — что надо!

Шли армадой по дороге,

траками пылили —

и кого-то там в итоге

насмерть задавили.

Что сказать? Придурковаты.

Да и бестолковы.

То ли дело демократы —

ну хоть из Молдовы!

Не беда, что не картавы!

Во умеют делать!

Как шарахнут по кварталу

с «МиГа-29»!

И — чего-то не хватает

(вроде бы квартала).

Только туфелька порхает

с выпускного бала.

Ой ты, звонкое монисто,

пушки заряжённы…

Сопляки вы, коммунисты.

Мальчики. Пижоны.

Городок догорает. Кричат безутешные вдовы.

Продолжается бой, и жестоко скрежещет металл.

Вас Господь не простит, господа демократы Молдовы.

Он припомнит ещё вам тот школьный расстрелянный бал.

Подымайся, Днепр! Подымайся, Дон!

Подымайся, Буг! Подымайся, Днестр!

Это вновь горит наш родимый дом!

Это вновь набат загудел окрест!

Городок догорает над речкою красной, не синей.

Это блики пожара играют днестровской волной.

Демократы Молдовы, за вас — демократы России.

Против вас — только Бог да расстрелянный бал выпускной.

Подымайся, Днепр! Подымайся, Дон!

Подымайся, Буг! Подымайся, Днестр!

Это вновь горит наш родимый дом!

Это вновь набат загудел окрест!

Городок догорает. По улицам мечутся пули.

Наши мёртвые братья лежат на разбитой земле.

Два крутых демократа нас продали нынче в Стамбуле

и сейчас продают в это самое время в Кремле.

Подымайся, Днепр! Подымайся, Дон!

Подымайся, Буг! Подымайся, Днестр!

Это вновь горит наш родимый дом!

Это вновь набат загудел окрест!

Пуля щёлкнула. Старуха,

охнув, кинулась к ограде.

И десятая зарубка

не возникла на прикладе.

Слушай, снайпер, ты не спятил?

Удрала — и дьявол с нею!

Ты ж на сдельщине, приятель!

Режь зарубку покрупнее.

Это ж выгодное дело

(нам приписывать не внове):

и старуха уцелела,

и заплатят в Кишинёве.

Снайпер хмурится, бормочет,

вновь берёт винтовку в руки.

Он обманывать не хочет.

Он не сделает зарубки.

…Как напьюсь — пойдут кошмары,

поплывут перед глазами

тротуары, тротуары

в поцелуях «алазани»,

сплошь пристрелянная местность —

и, простите бога ради:

ненавижу слово «честность»,

как зарубку на прикладе.

Кучурганский лиман утонул в камышах.

Погранцы Украины стоят на ушах:

тормознули состав, шестерым пассажирам

в зарубежный Тирасполь попасть помешав.

На перроне рыданья и мат-перемат.

Проездной документишко мят-перемят.

Не влезая в разборки, исчезну с перрона

и пойду совершу небольшой променад.

Небо тлеет вполутра. Светлеет лиман.

Как дыханье на зеркале, тает туман.

Угляжу в камышах силуэт рыболова

и любовно оглажу нагрудный карман.

Казначейский билет благородно шершав.

Пять минут разговора — и мы в корешах.

И нигде не возникнет хохол с автоматом,

потому что не водится он в камышах.

По нейтральной воде, над нейтральной травой

поплывём: я — на вёслах, а он — рулевой.

И нейтрально кивнет нам нейтральная чомга[30]

заострённой с обоих концов головой.

Обложили меня идиоты всех стран —

наверстали границ, налепили охран.

Но когда запретят, тормознут, остановят —

подвернись мне опять, Кучурганский лиман!

Дай-ка выпью за своё здоровье!

Повезло мне — вот ведь как бывает:

убивают русских в Приднестровье,

а у нас пока не убивают.

Станет гулкой звонкая посуда.

Я ещё бутылочку достану.

Так что, братцы, будем жить, покуда

не отмежевали к Казахстану…

Две границы пройдено.

Клочьями рубаха.

Здравствуй, тётя Родина,

я — из Карабаха!

Три границы пройдено.

Складками надбровья.

Здравствуй, тётя Родина,

я — из Приднестровья!

Все четыре пройдено.

Упаду — не встану.

Здравствуй, тётя Родина,

я — с Таджикистану!

За подкладкой — сотенка.

Движемся — хромая.

Что ж ты, падла-тётенька?

Али не родная?

Ответьте мне, уроду:

зачем я отдаю

Россию за свободу,

причём не за свою?

Потом переживаю:

да как же это я?

Свобода-то — чужая.

Россия-то — своя.

Год за годом в тихом озерце,

обрамлён пейзажиком исконным,

отражался маленький райцентр

с красным флагом над райисполкомом.

Но однажды вздрогнула вода,

потемнело озеро к ненастью —

передали новость провода,

что пошла борьба с Советской властью!

Изменились жители в лице.

Был намёк неверно истолкован.

Взбунтовался маленький райцентр

с красным флагом над райисполкомом.

Демократов вышвырнули прочь,

возвели в проулках баррикады,

жгли костры и факелы всю ночь,

не боясь ни Бога, ни блокады.

Отдалось в чувствительном крестце —

понял мэр, что быть ему секомым

за мятежный маленький райцентр

с красным флагом над райисполкомом.

А броня-то всё ещё тверда —

и в степных дымящихся просторах

потекла десантная орда

на пятнистых бронетранспортёрах.

Озабочен старший офицер —

уж не заблудился ли с полком он?

— Господа! Да где же здесь райцентр

с красным флагом над райисполкомом?..

Озерцо да роща, благодать,

но нигде ни домика, хоть плюньте!

И пришлось в итоге докладать

о пропавшем населённом пункте.

…Иногда лишь в тихом озерце

вопреки оптическим законам

возникает сгинувший райцентр

с красным флагом над райисполкомом.

(Эту быль под тихий звон монист

в кабаке с названием «Цыганка»

рассказал мне бывший коммунист,

президент коммерческого банка.)

Я согласился на раздел страны,

продался я за ваучер бумажный —

и вот латаю старые штаны,

а кто-то строит дом пятиэтажный.

Зачем на танки с камушком в руках

попёрся я, поверя в жизнь иную!

Был в дураках — остался в дураках.

Не привыкать. Стерплю. Перезимую.

Но что мне делать в случае таком,

когда в окрестной рощице зелёной

берёзка-полоняночка тайком

кивнёт приватизированной кроной?

Я перед ней, дыханье затая,

стою, как пень, и медленно въезжаю:

была ничья и, стало быть, моя;

теперь — его и, стало быть, чужая.

А он возводит львиное крыльцо,

он голубые зафугачил ели.

И уж не бросишь ваучер в лицо —

грешно сказать, не про́пили — проели.

Продам пальто (ещё не холода).

В конце концов не всё ему смеяться!

Ох, посмотрю я на него, когда

наступит год две тысячи семнадцать!

Я-то думал, что честно

поделим Россию на части:

хочешь — сам пропивай,

хочешь — внукам оставь на пропой.

Накололи, заразы!

Опять я поверил начальству.

И опять пролетел,

как шрапнель над абхазской тропой.

В сберегательном банке,

куда собрались бедолаги

за своим за родимым

Расеюшки кровным куском,

мне в стеклянном окошке

вручили кусочек бумаги

и сказали, что эта бумага —

моя целиком.

Я хожу до сих пор

со сведёнными тупо бровями.

Пропивал и считал:

как припомню — стыдом опалит!

Всю страну отхватили

с морями её и краями

и за всё уплатили

неполных двенадцать поллитр!

Отдаю обстановку за так

спекулянтам-уродам,

и останутся скоро в дому

простыня да кровать.

Ты прости мне, Россия,

что я тебя дёшево продал!

Мог продать подороже.

А мог бы и не продавать.

Не постигну, чёрт возьми, я,

глядя на иных:

у меня шизофрения

или же у них?

Вот во храме, будто равный,

свечку запалит

самый главный православный —

в прошлом замполит.

Залупился и сияет

светочем идей

самый главный россиянин —

в прошлом иудей.

О крутых дегенератах

издаёт роман

самый главный литератор —

в прошлом графоман.

Но гляжу: спокойны лица,

в норме бытиё.

Чье ж сознание двоится?

Стало быть, моё.

Господа, не надо денег,

вам за так поёт

самый главный шизофреник —

в прошлом идиот.

Буржуи идут в ресторан,

колыша неправедным пузом,

а я, пролетарий всех стран,

что были Советским Союзом,

то стыд прикрываю, то срам.

Ликует нетрезвый тиран,

Отечество движется юзом,

а я, пролетарий всех стран,

что были Советским Союзом,

гляжу, кто идёт в ресторан…

А мне бы фургон-ветеран

с каким-нибудь взрывчатым грузом —

и я, пролетарий всех стран,

что были Советским Союзом,

не глядя пойду на таран.

Такой будет «Но пасаран!» —

осколки уйдут к гагаузам[31].

Но я, пролетарий всех стран,

что были Советским Союзом,

нарочно восстану из ран!

Но где тот фургон-ветеран?..

По военной дороге загрохочет в итоге

что ни век повторяемый год —

и, с народом едины, станут дыбом седины

у виновника наших невзгод!

Возле волжского плёса приржавели колёса

в сорняках, заплетённых плетнём.

Мы в преддверии драки сцепим старые траки,

в бензобаки соляру плеснём.

Грохотать нашим танкам по коммерческим банкам

и по биржам греметь сырьевым,

где сидят, по идее, иудеи-злодеи:

Киллер, Дилер и местный Рувим.

Поползут через пашни орудийные башни

на столицу в тумане слепом.

Трабабахнем, шарахнем, сверху молотом жахнем

и дорежем колхозным серпом!

Жил сказочник с печальным абрисом,

истории плести мастак.

Ах, Андерсен, мой милый Андерсен,

прости противного, но всё не так.

У сказочки не та концовочка:

мерещится, чуть задремлю,

что девочка Шестидюймовочка

уже шарахнула — да по Кремлю!

Ах, Андерсен, мой милый Андерсен,

что пёрышком скрипел стальным!

Ты, видимо, ошибся адресом,

калибром, имечком и остальным.

У сказочки не та концовочка:

мерещится, чуть задремлю,

что девочка Шестидюймовочка

уже шарахнула — да по Кремлю!

Печален ты, хотя и радостен,

утеха ты моей души,

но, Андерсен, мой милый Андерсен,

прошу по-доброму, перепиши!

У сказочки не та концовочка:

мерещится, чуть задремлю,

что девочка Шестидюймовочка

уже шарахнула — да по Кремлю!

Ползёт по отмели рачок

в Карибском море.

Memento mori, дурачок,

memento mori!

Ты волосок нашёл в борще.

Какое горе!

Не тронь жену, и вообще

memento mori!

Кругом на улицах менты

и монументы.

Жестоки рты. Безумен ты.

Окстись! Memento!

Кругом долги и жизни нет —

одни моменты.

Забудь про жизнь. Лови момент.

Шепни: «Memento!»

Где-то храмы ветхие,

Мехико, Калькутта…

«Всё. Слезай-приехали», —

говорит кондуктор.

Рельсы в сизом инее.

Серенькая проза.

Остановка имени

Миши Берлиоза.

А было прекрасное утро —

лучистое, в полнебосклона.

И город был зеленью убран,

и розовы были колонны.

Смеялся торговец, везущий

на рынок заморскую утварь.

И тихо курился Везувий

в то давнее-давнее утро.

Раздражённый и злой домосед,

изучаю прорехи кармана.

Мир, искрошенный в строки газет,

чёрно-бел, как в зрачке наркомана.

Вот и в баре закрыли кредит.

Да ещё эта кошка-поганка

заиграла носок — и глядит,

чёрно-белая, как пропаганда…

Цитировал кто-то кого-то,

слегка искажая строфу.

В цезурах и паузах булькала водка —

а мы целовались в шкафу.

Подглядывал кто-то за кем-то,

слегка накреняя софу.

Какого-то кто-то ругал Президента —

а мы целовались в шкафу.

Показывал кто-то кому-то

приём боевого кун-фу.

Потом тишиною звенела минута —

а мы целовались в шкафу.

Гуляйте, столы накреняя!

Кричите, что лидер неправ!

Я лишь об одном, господа, заклинаю:

не суйтесь, пожалуйста, в шкаф!

Скаламбурил. Хоть бы хны!

Заманив на чашку чая,

обсуждают свойства хны,

мужика не замечая,

три улыбчивых шахны.

И одной мечтою движим —

кончить этот беспредел,

по причёсочкам по рыжим

тихий ангел пролетел —

как фанера над Парижем.

Бьёт меня жизнь, что оглобля,

или пластает, что сабля, —

ежели мне тяжело, бля,

я убегаю в леса, бля.

Не для киношного дубля

с поезда слез — и бреду, бля.

И вместо плача да вопля

тихо шепчу: «Ничего, бля…»

Взмоет из зарослей цапля —

хоть на полотна Констебля.

Я побледнею с лица, бля,

и поражусь красоте, бля.

Не для киношного дубля

мимо болотца бреду, бля.

И вместо плача да вопля

попросту думаю: «Во, бля…»

Нежные кроны колебля,

мелкие лужицы зыбля,

ветер плеснёт по земле, бля,

свежестью первой грозы, бля.

Не для киношного дубля

через опушку бреду, бля.

Но прогремлю до Гренобля,

ежели снять для кино, бля.

Пропади оно все пропадом!

Бледен, худ, необогрет,

обмотаю шею проводом

и отрину табурет.

Пожуют глазами-жвачками

участковые: «Висить…»

И придет монтёр с кусачками —

провода перекусить.

Снимут, вынесут по дворикам

вдоль таблички «Телеграф»,

а записку бросят дворникам,

ни черта не разобрав…

Когда ракета рвёт по вертикали

затем, чтоб гробануть бомбардировщик,

не дав ему сронить ядрёну бомбу

на некий центр, что тянется вдоль Волги

и повторяет все её изгибы,

как мы порой ладонью повторяем

изгиб бедра любимого созданья,

которое немедля говорит:

«Не трожь бедро, на нас уже глазеют!» —

и вы покорно прячете хваталку

в излишне тесный боковой карман,

который вдруг косым своим разрезом

напомнит вам татарских интервентов,

речушку Калку, поле Куликово

и многое другое… Но ракета,

пока вы это пристально читали,

уже бомбардировщик гробанула,

о чём имею счастье доложить!

Вот ты — в тоске и грусти,

а я — навеселе.

Ты найден был в капусте,

а я вот — в конопле.

Тащись себе, мотыжа

капустные поля,

а мне вот как-то ближе

родная конопля…

Мысли заплясали,

ёкнуло в груди —

чьи-то грабли сами

просят: «Укради…»

Тягостая повесть.

Пагубная страсть.

Ведь замучит совесть,

если не украсть!

Ни в кустах, ни у берёзки

никого уже не трахну —

получил (не уберёгся!)

производственную травму.

Не строителем (куда там!),

не пилотом авторалли —

я работал депутатом.

Потому и оторвали.

На земле сырой, да,

сидели три сфероида,

ой да,

ехал конный строй…

Ехал конный строй, да,

видять: три сфероида,

ой да,

на земле сырой.

Есаул лихой, да,

с мордой Мейерхольда,

ой да,

говорить: «Постой…»

Говорить: «Постой, да,

окружай сфероида», —

ой да,

есаул лихой…

Сняли первый слой, да,

с первого сфероида,

ой да,

а за ним второй…

А за ним второй, да,

видять гуманоида,

ой да,

с крупной головой.

Смотрить конный строй, да,

а у гуманоида,

ой да,

хоть лягай, хоть стой…

Хоть лягай, хоть стой, да,

морда Мейерхольда,

ой да,

прям хоть в конный строй.

Сняли первый слой, да,

с другого сфероида…

(И так далее, пока степь не кончится.)

А ты знаешь ли, что вчера,

окажись ты случайно близ,

на тебя в шесть часов утра

мог свободно упасть карниз!

А ты знаешь ли, что потом,

отступи ты на два шажка,

на тебя паровой каток

мог наехать исподтишка!

А ты знаешь ли, дорогой:

наступи ты на ветхий люк —

он под грузной твоей ногой

провалился бы — и каюк!

Не понять тебе, сколько раз

ты избег минут грозовых

до того, как тебя сейчас

переехал мой грузовик.

Не всегда бывает понят

мой словесный цирк:

пошутил, что судно тонет,

а сосед — кувырк!

Вот такие парадоксы,

массовый невроз…

Эй, верните танки в боксы!

Я же не всерьёз!

Ах ты, ястреб, феодал пернатый,

ты и на плетне — как на престоле!

С чем, дружок, пожаловать изволил

в наши огородные пенаты?

Грудь в кольчужке. Сверху — плащик тёмный.

Жёлтый глаз безумием окрашен.

Что же ты от гор и мимо башен —

прямо на плетень недоплетённый?

Здесь ни кур, ни кроликов ушастых.

Что ж ты смотришь, птица, в самом деле,

будто бы не я на той неделе —

ты приватизировал участок?

По́том по́лил, выровнял — и нате ж:

созерцают оком ястребиным!

Вот пойду схожу сейчас за дрыном —

моментально выправку утратишь!..

Не найдя ни уток, ни индеек,

на меня поглядывает ястреб,

мысленно скорбя: «В гражданской распре

этот завтрак сильно похудеет…»

На излёте века

взял и ниспроверг

злого человека

добрый человек.

Из гранатомёта

шлёп его, козла!

Стало быть, добро-то

посильнее зла.

Это март или не март?

Вымерзаю — и жестоко.

Свесил ледяной кальмар

щупальцы из водостока.

Стекленеющий мосток.

Обмороженные веси.

Заползти бы в водосток —

и обмякнуть, ножки свеся.

Когда блистательная Волга,

надменно мышцами играя,

как древнегреческий атлет,

войдёт в овраги и надолго

отрежет дачу от сарая

и от калитки туалет —

то что тогда?..

И в том, что сломалась мотыга,

и в том, что распалась телега,

и что на печи — холодрыга,

а двор не видать из-под снега,

виновны варяги, Расстрига,

хазары, наплыв печенега,

татаро-монгольское иго,

татаро-монгольское эго…

Ах ты, летопись-книга!

Что ни век — то напасть:

не татарское иго —

так советская власть!

Всяк охоч да умеюч

кинуть в небушко клич:

не Степан Тимофеич —

так Владимир Ильич…

Ах, страна моя страдалица,

где извечны повторения,

где ещё при Святославиче

намечали светлый путь,

где вовеки не состарится

ни одно стихотворение,

ибо ты, богов меняючи,

не меняешься ничуть…

Не позволяй эмоциям

расправиться с умом —

пойми, что подлый социум

сидит в тебе самом.

Бранится по-мужичьему,

до крайности сердит.

Охрану увеличь ему —

и пусть себе сидит.

Ах какая неудача!

Я не знаю отчего,

но жилось совсем иначе

до рожденья моего.

Ледники вовсю катали

голубые валуны,

а по тундре топотали

волосатые слоны.

Пробирались тростниками

под покровом темноты

с неприятными клыками

здоровенные коты.

А какие были крылья

у летающих мышей!

Только морда крокодилья

и ни шерсти, ни ушей.

И наверное к ненастью

громко щёлкал поутру

экскаваторною пастью

трёхэтажный кенгуру.

Был один у всех обычай

от громад до мелюзги:

если хрумкаешь добычей,

то не пудри ей мозги!

Даже самый головастый

и хитрющий гавиал

не цитировал Блаватской

и на Бога не кивал.

Врубишь ящик — там горилла

про духовность говорит…

Уберите это рыло!

Я хочу в палеолит!

Что ты, княже, говорил, когда солнце меркло?

Ты сказал, что лучше смерть, нежели полон.

И стоим, окружены, у речушки мелкой,

и поганые идут с четырёх сторон.

Веют стрелами ветра, жаждой рты спаяло,

тесно сдвинуты щиты, отворён колчан.

Нам отсюда не уйти, с берега Каялы, —

перерезал все пути половец Кончак.

Что ты, княже, говорил в час, когда затменье

пало на твои полки вороным крылом?

Ты сказал, что только смерд верует в знаменья,

и ещё сказал, что смерть — лучше, чем полон.

Так гори, сгорай, трава, под последней битвой!

Бей, пока в руке клинок и в очах светло!..

Вся дружина полегла возле речки быстрой,

ну а князь пошёл в полон — из седла в седло.

Что ты, княже, говорил яростно и гордо?

Дескать, Дону зачерпнуть в золотой шелом…

И лежу на берегу со стрелою в горле,

потому что лучше смерть, нежели полон.

Не оглядывайся, князь, право же, не стоит —

лучше думай, как бы стать сватом Кончаку.

Не обидит свата сват и побег подстроит,

и напишет кто-нибудь «Слово о полку».

В южной местности гористой

на краю пустыни длинной

рассказали гитаристу

про старинные руины.

Рассказали — и гортанным

мёртвым именем назвали.

И ушёл он по барханам

к серым контурам развалин.

Брёл по зыби золотистой —

просто так, из любопытства

поглядеть и возвратиться.

Поглядел — не возвратился.

Он нашел меж серых склепов,

где кончался мёртвый город

оловянный серый слепок

с человеческого горла.

Там, в толпе цветасто-тесной,

там, за белой толщей праха,

кто-то пел не просто песню,

кто-то пел не просто правду.

Значит, слово било в сердце,

убивало, помыкало,

коль одно осталось средство —

ковшик жидкого металла.

Но не знал палач усердный,

запечатав глотку эту,

что отлил в металле сером

первый памятник поэту.

Храмы — рухнули. И ныне

равнодушно смотрят горы:

что осталось от твердыни?

Оловянный слепок с горла.

От прославленной столицы —

слиток серого металла.

Было страшно возвратиться,

страшно было взять гитару —

и начать, как начинали

до тебя, — отважно, скорбно,

точно зная, что в финале —

оловянный слепок с горла.

О величии идей

говорить пока не будем.

Просто жалко мне людей,

что попали в лапы к людям.

Как-нибудь в конце концов

мы сведём концы с концами.

А пока что жаль отцов

арестованных отцами.

Покривив печально рот,

так и ходишь криворотым.

Мол, хороший был народ,

уничтоженный народом.

Допустим, брошу. Белая горячка

дня через два призна́ет пораженье.

Из нежно промываемых извилин

уйдут кошмары скорбной чередой:

пальба из танков, Горби, перестройка,

культ личности, Октябрьское восстанье,

потом — отмена крепостного права

и, может быть, Крещение Руси…

Но тут заголосит дверной звонок.

Открою. И, сердито сдвинув брови,

войдут четыре человека в штатском,

захлопнут дверь, отрежут телефон

и скажут: «Зверь! Ты о других подумал?

Ну хоть о нас — плодах твоей горячки?» —

и, с дребезгом поставив ящик водки,

достанут чисто вымытый стакан.

Говорят, что варяги тоже были славяне:

уходили в запои, залезали в долги;

выражались коряво, да такими словами,

что тряслись-прогибались в теремах потолки.

Ну а мы-то не знали, кто такие варяги.

Мы-то думали: немцы, культурный народ.

Вмиг отучат от браги, уничтожат коряги

и засыплют овраги у широких ворот.

От корявых посадов — неприятный осадок.

Вместо храма — с десяток суковатых полен.

Проживи без варягов, если поле в корягах

и под каждой корягой — нетрезвый словен!

И явились варяги. Там такие ребята…

За версту перегаром и мат-перемат!

И от ихнего мата стало поле горбато

и опасно прогнулись потолки в теремах…

Говорят, что варяги тоже были славяне.

И тогда говорили, и теперь говорят.

И какой тут порядок, если поле — в корягах

и под каждой корягой — нетрезвый варяг!

Полистаешь наугад —

всё расстрелы да застенки.

От Памира до Карпат

нет невыщербленной стенки.

Вот и думается мне:

до чего же я ничтожен,

если в этакой стране

до сих пор не уничтожен?

В суровом достопамятном году

удил я рыбу на кронштадтском льду.

Всю леску перепутали, поганцы!

До сей поры мормышку не найду!

Покончим с прошлым, господа, —

и православною державой,

перекрестясь, пойдём туда,

куда глядит орёл двуглавый!

Чего бы стоил этот мерный дождь,

когда бы ничего он не напомнил,

когда бы ты прошедшим не наполнил

апрельской ночью этот мерный дождь…

В себе раба убил — и пойман был,

что выглядит жестоко, но логично:

ты человека нужного убил,

а где убил — закону безразлично.

Растратчика недавно замели.

Он крал одни железные рубли.

И упекли, в нюансы не войдя.

А он их — ради профиля вождя!

Ликуйте! На Руси не то что встарь —

не царь, но генеральный секретарь!

На благо нам послал его Господь.

Он — плоть народа. Крайняя. Но плоть.

И грянет голос прадеда сквозь тьму:

«А ты ходил на Врангеля босой?»

«Нет, не ходил, — отвечу я ему. —

А ты хоть раз стоял за колбасой?»

Я бы тоже, как пижон,

погулял за рубежом,

но с купюрой цвета беж

не поедешь за рубеж.

Уронили Мишку на пол,

оторвали Мишке лапу…

Так и мы вот понемногу

за ногой теряем ногу.

Изобличать пороки века?

Простите. Выдохлось винцо.

Срываешь маску с человека —

а там такое же лицо.

У жены есть сердце,

а у сердца — дверца,

а у дверцы — ключик

(только в дни получек).

Апостол Пётр, спасаясь от креста,

три раза отрекался от Христа.

И всё же ты Петра не презирай —

иначе он тебя не пустит в рай.

Послушен мировым законам

и крупный люд, и мелкий атом.

Пока платили — был Платоном.

Как сократили — стал Сократом.

И я бы стал лохмат и гениален,

женясь на баронессе фон Вестфален.

Я вот охаю над эпохою,

а иному эпоха…

Космонавт летить,

мать его етить…

Ну, лети-лети,

мать твою ети…

Люблю я очернителям назло

Президиум Верховного Совета,

не потому что от него светло,

а потому что с ним не надо света…

В пруду русалки доминировали,

пока его не разминировали.

Я, проходя по площади Сенатской,

не мог понять, кого там бьют и мнут, —

и опоздал на целых восемнадцать

необходимых Родине минут…

О рукотворные ручьи,

берущие начало в люке!

И руки творческие… Чьи?

Найти бы, вырвать эти руки…

Приветствовать монарха стоя?

Не стукать в землю лбом?

Ты отнял самое святое —

свободу быть рабом.

За окном белым-бело —

входят белые в село.

Поменять бы надо лозунги,

пока не рассвело.

Стрелял Гаврила в Фердинанда…

Пущай себе киногерои

спасают киночеловечество,

а у тебя своё Отечество —

большое, грязное, сырое…

Сука. Лох. Козёл. Кащей.

Недоносок. Сивый мерин…

Что ж, ты, мера всех вещей?

Сам собою ведь измерен!

Я тащусь по тебе, Россия,

бездорожьем. И всё имение —

в узелочке. Но тем не менее

я тащусь по тебе, Россия!

Кудрявая, погромная,

ко всенощной звоня,

вставай, страна огромная,

но только без меня!

Мать на стройке надрывается,

и папаша — кочегар!

Отчего ж тебе не ндравится

наш славянский перегар?

Хлебнул корабль солёных вод,

стесав о камушек скулу, —

всё потому, что эхолот

пропагандировал скалу.

Пришла зараза-демократия,

лишила права на распятие —

и вот бреду глухой обочиной,

усталый, злой, неприколоченный…

Коль не разграбил Божий храм

и не стрелял калек,

то ты по нашим временам —

приличный человек.

Растопчу плакат. За ним — второй.

Для того ли, Господи, рождался я,

чтобы за холодной мировой

грянула холодная гражданская!

Гори, твори, пока однажды не

осуществится гороскоп

и озверелые сограждане

придут и выведут в расход.

Сорвать броню, как пушкинский Ратмир,

и приключений новых не искать —

чем дальше я вникаю в этот мир,

тем меньше в него хочется вникать.

Сыграет нам побудку архангел Гавриил,

и закричу, ослепнув от взмаха белых крыл,

что никогда не говорил того, что говорил,

и не творил того, что натворил.

Как на дачке во садочке

около водички

зачирикали цветочки,

распустились птички.

Загуляли по садочкам

разные зверушки.

Это чьи за бугорочком

беленькие ушки?

За штакетником запруда.

Загляну под мостик.

Это чей торчит оттуда

полосатый хвостик?

У меня во рту зубок.

Я теперь зубастый.

Здравствуй-здравствуй, Колобок,

здравствуй-здравствуй-здравствуй…

Интересно Мареку,

малому комарику,

удивляться из коляски

каждому фонарику.

Вот фонарик номер раз,

у него лиловый глаз,

у второго — просто белый,

а у третьего — погас.

Это чьи из коляски

любопытные глазки

глядят без опаски

на разные краски?

Там из жёлтого цвета,

зелёного цвета

и синего цвета

получается лето.

Здравствуй, розовый листок-

шелесток!

Ты зачем такой резной,

с желтизной?

Ты смотри, не уходи,

погоди.

Мы придём с тобой опять

лопотать.

Как-то раз одна минога

укусила осьминога,

и за это осьминог

съел четырнадцать миног.

Как-то раз одна «тойота»

переехала койота,

но пришли медведи гризли

и водителя загрызли.

Смотри! Смотри! Скворцы скворчат

и кормят маленьких скворчат!

А галки — маленьких галчат

и оглушительно галчат!

На пруду прозрачный пух,

а под ним сидит лягух.

У того у лягуха

в головёнке чепуха.

Это не кошки, а чёрт-знает-чтошки!

В доме теперь ни единой картошки.

Сбросили крышки с каждой кубышки —

и разогнали в чёрт-знает-кудышки!

В развесёлый месяц май

около вокзальчика

проглотил большой незнай

малого незнайчика.

И запрыгал — трам-там-там!

Но не знал незнай ещё,

что крадётся по пятам

во-от такой незнаище.

Как-то вздумалось ежам

погулять по этажам,

и отправились ежи

поглядеть на этажи.

Докатились три ежа

до шестого этажа,

а четвёртый из ежей

на одном из этажей

в лифт запрыгнул — и уже

на девятом этаже.