Бал Был Бел

Снова ливень, снова хлюпанье подошв.

Что швырнуло тебя из дому под дождь?

Осень плещет вдоль обочин и канав,

объясняя, что никто из нас не прав.

Ты бредёшь, ополоумев от обид,

ты растрёпан, разобижен и разбит.

Чисто мученик, хоть крылышки пришей,

аж сияние встаёт из-за ушей.

Но утешься: и тебя не пустят в рай.

Справа — подлость. Слева — подлость. Выбирай.

Выбрать меньшую решаешь наконец.

Вроде правильно, а всё-таки подлец.

Мир — хорош, но, как наждак, шероховат.

Каждый в чём-то перед кем-то виноват.

Били каждого — за что, не разобрав.

И поэтому никто из нас не прав.

По службе рос. Корпел. И вот

за все старания награда:

сплошная ширь разлитых вод

и в ней огрызок Арарата.

Позавчера улёгся шторм.

Сижу, заткнув окурок за́ ухо.

Играют рыбы. Рыбам — что?

Они зовут потопом засуху.

Просеребрится осетрина

армадой лёгких субмарин.

Сижу и ною комарино

о том, что жизнь была малина.

А тут разгул аквамарина

и никаких тебе малин…

Бросьте. Это не жестоко.

Просто будет больше света.

Потому сегодня столько

ампутированных веток.

Потому не хмурьте лица.

И потом — не в этом дело.

Ибо всё должно ветвиться

до известного предела.

И в раздвинутых преддверьях

изумлённого апреля —

что вы, право, о деревьях?

На себя бы посмотрели!

…Запредельно, звонко, резво

полоснёт пила по ветви —

и морозные рассветы

серебрят монету среза…

По первобытной прерии

брёл человек во мгле —

одна двадцать пятая племени,

единственного на Земле.

Он брёл, счастливый, израненный,

обрадовать свой народ,

что выжил в драке неравной

он, а не махайрод.

Веков череда громадная

затем проползла — и что ж?

Одна четырёхмиллиардная,

ты-то куда идёшь?

Всё размножаешься, возишься,

твердишь: «Люблю», «Не люблю…»

звенит, истончась до волоса,

твоя приближённость к нулю.

Выходит в океан и сёмгу тралит

лирический герой.

Живёт в палатках, строит магистрали

лирический герой.

Куёт металл, минут не тратя даром,

лирический герой.

Вы думаете, кто придёт за гонораром —

лирический герой?

Если к власти приходит идея

и стремится, о людях радея,

добродея отсечь от злодея,

до небес огород городя, —

как на ярмарке ревностный пристав,

я тогда озираюсь, неистов,

и глазами ищу карьеристов,

в изобилии их находя.

Лизоблюды! Родные! Вылазьте!

Перестройте себя, перекрасьте —

и галопом туда, где у власти

обладатели чистых сердец!

Огородами, путаясь в жите,

добегите! А как добежите —

подсидите их там, разложите!

А иначе нам полный абзац!

Жизнь страшна, смешна или скучна

Не постигнуть этого пока нам.

Выйдешь в кухню — ну а там жена

с молотком бежит за тараканом.

Яростна, как селевой поток,

и прекрасна, словно божья кара,

занесёт разящий молоток —

и прикончит с третьего удара.

Не пойму я что-то схем

битвы двух систем.

Почему я стал никем,

если не был всем?

И тогда ходил в шмотье,

и сейчас — в шмотье.

Что ты знал, Эжен Потье,

о моём житье?

Ладно. Рябчиков не ем.

Ну а перед тем?

Почему я не был всем,

если стал никем?

С мандариновых предгорий

отдалённого Эльбруса,

от платанов и плантаций

черноморских побережий

субтропической Колхиды

и зелёной Ленкорани

с тарой, яблоками полной,

в боевых мохнатых кепках

через реки и равнины

к волгоградскому базару

шли чечены и ингуши,

шли грузины и армяне,

отличаясь от команчей

только методом разбоя…

Я — большой патриот, даже очень,

что отмечено в должной графе.

Я, советский еврей Рабинович,

заявляю Израилю «пфе»!

Я имею быть очень неистов.

Как посмели мине предлагать

убегнуть в лагеря сионистов?

Голда Меир, тудыть вашу мать!

Я скажу вам, почтенная Голда:

ваши штучки достойны шпаны.

Что ты знаешь, жидовская морда,

о евреях Советской страны?

Я — еврей от костей и до нервов,

от ушанки до валенок, но

как мне жаль, что на вас, Голда Меир,

нет хорошего батьки Махно!

Мы совсем даже очень не рады,

что Израиль ОАР доконал,

но мы верим, что братья-арабы

отвоюют Суэцкий канал!

Вот ответ вам, мерзавские жабы!

И, как видите, в каждой строфе

мы, евреи Советской державы,

заявляем вам гневное «пфе»!

Я смотрюсь не совсем натурально

при очках и в седой бороде,

но однако ж устойчив морально

и примерен в быту и труде.

Бью жену по субботам и средам,

а по пятницам вовсе не бью.

Если выпить зайду я к соседу —

больше нормы ни капли не пью.

Встал я утром волка злей.

Во дворе — стоят.

«Кто здесь будет Галилей?»

Это буду я.

Предъявив мне удостоверенья,

некультурно за локти берут,

а в ответ на мои уверенья

заверяют, что шкуру сдерут.

Мама-мамочка! Батюшки-светы!

Не дерзил я властям, не грубил!

Если бил — то в субботы и среды,

а по пятницам вовсе не бил!

Ну, жена, твоя взяла:

взяли, повели!

С кем же ты переспала?

Не с прокурором ли?

Привели меня в гулкое зало,

ну а там от стены до стены —

прокуроры одни, кардиналы,

а ругаются — хуже шпаны:

мол, кого ты привёл, кровопивец?

Ты кого приволок, хулиган?

Да ведь это же однофамилец,

а не тот, кого надобно нам!

Инквизиции майор

взял под козырёк,

а верховный прокурор

обо мне изрёк:

«Поглупели вы, оперы, что ли?

И на морду-то он идиот!

Прост и честен лояльной душою

и по пятницам бабу не бьёт!»

И майор с очарованным рылом

проводил меня аж до дверей.

Кто же знает, чего натворил он,

этот самый бандит Галилей!

Говорят, его — в тюрьму.

Власть — она крута.

Пью с соседом. Бью жену.

Мир на трёх китах.

Когда он выполз — клянусь вам честью —

меняю облик, роняю челюсть,

хватаю камень и молча целюсь,

не будь я Витей!

Встречал я в наших проулках многое,

однажды видел живого йога я,

но шестиногое членистоногое

ещё не видел.

И что досадно — близ места адского

ни А. Стругацкого, ни Б. Стругацкого.

Никто не даст мне совета братского,

а это значит:

всё растолкую (мол, так и так-то),

постигну сущность любого факта,

плюс бездна такта, всё для контакта —

а не контачит!

Кричу: «Здоро́во!» — не понимает,

кладу червонец — не поднимает,

беру обратно — не отнимает.

Такие факты.

Другой бы плюнул, другой ушёл бы,

другой давно уже вырвал кол бы.

Я хлопнул по лбу и вынул колбу —

промыть контакты.

В момент промыли и повторили,

про их планету поговорили,

ещё купили, ещё открыли —

контакт налажен.

Они гуманны — и мы гуманны.

Они гурманы — и мы гурманы.

У них стаканы — у нас стаканы.

Не из горла́ же!

Общались сутки, а утром ранним

облобызались при расставаньи,

не наше пили, не «ративани»,

а их двуокись —

и понял я, когда принял сотую,

что невзначай прогулял субботу я,

но отработаю с большой охотою.

Число и подпись.

Речка моет берега.

Что, Алёша, бледен?

Не печалься, запрягай —

на восток поедем.

Кони рвутся, дуги гнут

верстовой Россией.

Всё при мне: гитара, кнут,

шапка и дозиметр.

Кто-то там, видать, к дождю,

как ни караульте,

потянул не ту вожжу

на центральном пульте.

Кони мчатся всё быстрей.

На загривках — пена.

Вылетают из ноздрей

три миллирентгена.

Стой, цыган! Куда, цыган,

гонишь так жестоко?

К безопасным берегам

Дальнего Востока,

где волна о край земли

плещется красиво

и виднеется вдали

город Хиросима.

Времена пошли не те —

переулки — в темноте,

и такая канитель,

что просто ужас:

выйдешь из дому в пальте —

возвратишься в декольте

да ещё клыка во рте

не обнаружишь!

Надерясь «алиготе»,

повстречают в темноте —

и ходи потом в бинте,

шипя от боли!

И пошёл я в простоте,

отрыдавши на тахте,

прямо в школу карате

к сенсею Боре.

Со щитом ли, на щите

четверть года в маяте

бил по каменной плите,

ломал бетоны.

Но зато пошла теперь

жизнь, подобная мечте:

у меня в одной пяте

удар — с полтонны!

Вот статья о карате.

Там слова о красоте.

Я ж добавлю в простоте

такое мненье:

скажем, выйдешь в декольте —

возвращаешься в пальте,

при часах вот, при зонте

и в настроенье!

Как искать бы стал в золе

драгоценный камень,

пепел выгоревших лет

разгребу руками —

и сверкнёт ясным-ясна

из золы былого

ашхабадская весна

шестьдесят седьмого.

Школьный сад в который раз

солнышком заплатан,

и стоит десятый класс

перед аппаратом,

а вокруг — пьяным-пьяна,

зелена́, рискова —

ашхабадская весна

шестьдесят седьмого.

Не открыт пока что счёт —

всё одни кануны.

Мы не молоды ещё —

мы всего лишь юны.

И глядит, потрясена,

с неба голубого

ашхабадская весна

шестьдесят седьмого.

Вот поманит, как блесна.

Прилечу — узнаю,

что теперь не та весна,

а совсем иная.

Лягу спать — и не усну.

Отпустите снова

в ашхабадскую весну

шестьдесят седьмого!

Ничего не натворю —

лишь пройду вдоль сада

и украдкой посмотрю

я на свой десятый.

Ну хоть издали взгляну

на себя иного…

Отпустите в ту весну

шестьдесят седьмого!

Возле входа в филиал

референт торговлю клял:

клял базары, гастрономы,

клял торговый филиал.

Чутко носом трепеща,

подходил к нему Б. Щ. —

и топырился «макаров»

из-под серого плаща.

На лужайке Петя Лех

совершал смертельный грех —

он опять писал романы

вдалеке от всех помех.

Буреломами треща,

выходил к нему Б. Щ. —

и топырился «макаров»

из-под серого плаща.

Шёл, нетрезв и светлошерст,

Пчёлкин, тоненький, как шест,

наводя людей на мысли

об отсутствии веществ.

Коверкотами треща,

подбегал к нему Б. Щ. —

и топырился «макаров»

из-под серого плаща.

Я, худой и молодой,

смылся к Волге голубой

и, нырнув, про Куличенку

что-то булькнул под водой.

Мерно ластами плеща,

подплывал ко мне Б. Щ. —

и топырился «макаров»

из-под серого плаща.

Рвётся мат в очередях громче канонады,

рвутся толпы в гастроном, мать его ети!

Но для нас, для россиян, многого не надо —

нам бы только крайнего найти!

…Это всё варяги, немчура высоколобая!

Завели усобицу при русских при людя́х!

Взяли подали пример — а мы теперь расхлёбывай:

до сих пор дерёмся меж собой в очередях…

Рвутся новые штаны только что со склада,

рвётся вдребезги АЭС, мать её ети!

Но для нас, для россиян, многого не надо —

нам бы только крайнего найти!

…Это всё татары, азиаты косоглазые!

Исказили генофонд, как морду на суде!

Навязали узелков — а мы теперь развязывай:

до сих пор в стране бардак, как в Золотой Орде…

Рвутся трубы в феврале в центре Волгограда,

рвётся новый Волгодон, мать его ети!

Но для нас, для россиян, многого не надо —

нам бы только крайнего найти!

…Это всё масоны с иудейской подоплёкою!

Продали Россию, гады, выпили кровя!

Казачков на лошадей — и плёточкою-плёткою

выгнать их обратно, в иудейские края!..

Рвётся мат в очередях громче канонады…

Рвутся новые штаны только что со склада…

Рвутся трубы в феврале в центре Волгограда…

Нам бы только крайнего найти!

На Мадрид держит курс галион.

На борту — золотой миллион.

На борту, на борту,

а в антильском порту

казначеи подводят черту.

Вот он, лёгкий предутренний бриз.

Как цветок, распускается бриг.

Паруса, паруса,

на канатах — роса,

и прибоя гремит полоса.

И сказал капитан Пьер Легран:

«Вон испанец ползёт по ветрам.

Как досадно, что он —

боевой галион!

У него на борту — миллион».

Пьер, ты прав, он сильней во сто крат.

И какой же антильский пират

нападает на жертв

в сорок пушечных жерл,

чтоб от крови настил порыжел!

Но сказал капитан Пьер Легран:

«Вон испанец ползёт по ветрам.

И плевать мне, что он —

боевой галион!

На борту у него — миллион.

Так решайте же сами, друзья!

Больше ждать нам добычи — нельзя:

ни штаны залатать,

ни долги отквитать,

ни в таверне денёк скоротать».

И ответили мы: «Капитан,

за тобой мы пойдём по пятам!

Хочешь — так, хочешь — вплавь,

хочешь — бриг продырявь,

только нас без гроша не оставь!»

Шлюпка — о́ борт, и кортик под вздох.

Мы испанца застали врасплох.

Оглянись в этот миг

на затопленный бриг —

отступления нет нам, старик!

Полчаса пистолетной пальбы

в клубах дыма и криках мольбы.

Мы не чувствуем ран,

капитан Пьер Легран!

Ты удачлив, как чёрт, капитан!

Флаг на фоке — чернее смолы.

Не поймём, как такое смогли.

Лишь дублоны в горсти,

две скрещенных кости,

прегрешенье нам, Боже, прости!

Но сказал капитан Пьер Легран:

«Нынче каждый богат, словно гранд.

Мы напали на клад

после стольких затрат,

только больше Легран — не пират.

Мы поймали судьбу за вихры —

и пора выходить из игры.

С морем намертво рвать —

смысла нет рисковать.

Двум удачам таким — не бывать».

Ты прости, капитан Пьер Легран,

но не нужно мне сказочных стран.

Ты удачу лови,

ты в Европу плыви,

но меня ты с собой не зови.

Даже если на рею вспорхну,

о решенье своём не вздохну.

Я пойму — проиграл,

но и ты проиграл,

старый друг, капитан Пьер Легран!

Уважаемый всем городком,

ты узнаешь себя стариком,

но однажды, когда

одолеют года,

ты услышишь: клокочет вода.

Вот он, лёгкий предутренний бриз.

Как цветок, распускается бриг.

Паруса, паруса,

на канатах — роса,

и прибоя гремит полоса.

Грозит окруженье стальным замком.

Кому-то идти в заслон.

Это — войны жестокий закон,

старый, как мир, закон.

Кто отменит его? Когда?

Какой небывалый бой?

Скорее стеклом застынет вода

и песню прервёт прибой.

Взрывая мосты, заступая пути,

простой солдат умирал,

чтоб основные силы спасти,

чтобы ушёл генерал.

…Вёл мавританский шальной отряд

менее тысячи душ

Арудж Барбаросса, рыжий пират,

рыжебородый Арудж.

Не ради веры, но ради вин,

золота, каторжан

он шёл, не щадя ни храмов, ни вилл,

ни грандов, ни горожан.

Испанские части наперехват

двинулись с трёх сторон,

но рыжий дьявол, рыжий пират

в жертву принёс заслон.

Сзади — река. Впереди за леском —

блики испанских лат.

Ну что же, велит умереть закон —

иди и умри, солдат.

Последний удар вслепую обрушь,

проклятья хрипя врагу!

Не правда ли, счастлив ты, что Арудж

уже на том берегу?

А он оглянулся в бегущей толпе,

от остальных отстал —

и вдруг запрокинул в злобной тоске

бешеный свой оскал…

Иди, не оглядываясь, вперёд,

мой гений, мой господин!

Там ждёт тебя твой галерный флот

и младший брат Хайраддин.

Урок переправы ты дал врагу,

ни слитка не потерял.

А это издержки на том берегу,

твой боевой матерьял…

Но ты оглянулся, рыжий пират,

решил свою участь сам.

И испанский наместник, блестящий гранд,

не поверил своим глазам:

словно забыв, что живём лишь раз,

что мертвецам не встать,

Арудж Барбаросса отдал приказ

форсировать реку вспять.

Нет, не застыла стеклом вода,

не смолк прибоя раскат,

но шёл генерал умирать туда,

где умирал солдат.

Неравный бой, беспощадный бой,

безнадёжный короткий бой!

Исход подтверждён испанской трубой —

и день померк голубой…

Погиб. Да главное — не один.

И более — ничего.

А младший брат его Хайраддин

был много умней его.

Он нажил то, что растратил брат,

а главное — твёрдо знал:

должен погибнуть в заслоне солдат,

чтобы ушёл генерал.

…Когда Христа придёт торжество,

то, оттеснив Петра,

сядет по правую руку Его

рыжебородый пират —

за то, что не знал на издержки цен,

наивен, неповторим!

А мы говорим: «компромиссы», «цель»

«жертвы», — мы говорим.

А мы говорим, говорим, говорим,

чёрт бы нас всех побрал!

Пойдём в огонь и в огне сгорим —

уйдёт один генерал.

Приводим примеры из мудрых книг,

из третьих, из сотых рук!

Небо, навеки запомни миг,

когда оглянулся Арудж.

Трёхмачтовый капер захвачен в приз.

Эскадру уносит бриз.

О чём-то вполголоса говорят

адмирал и авантюрист.

Один — Божьей милостью пират,

другой — на свой страх и риск.

Забудьте на время, что вы в плену.

Как равного, вас приму.

С вами трудно беседу вести

в пороховом дыму.

Вы — бог абордажа (Господь прости!)

И всё-таки — почему?

Карьера! Возможность блестящих мест!

Молодость! Божий дар!

Вы же на всём поставили крест,

дьявол бы вас подрал!

Мне кажется, в ваших глазах — протест?

Помилуйте, адмирал…

Желаете знать, почему? Ну что ж!

Выбор у нас хорош:

если ты жертва — ложись под нож,

нет — начинай грабёж.

А я на жертву по всем статьям,

как видите, не похож.

А вам не мерещится порой

бездна и звёздный рой —

и мы бредём в кипящей крови:

вы — первый, а я — второй.

Естественно: я ведь — пират, а вы —

национальный герой.

Не смейте сравнивать! Ядер стон

карающим был перстом.

Врагов короля обращая в прах,

осенённый Святым Крестом,

я дрался на четырёх морях

за Родину и Престол!

Вот видите! Вам уже нечем крыть.

Вы — грабили. Я — карал.

И я принимал присягу: разить

врагов страны наповал.

Осмелитесь что-нибудь возразить?

Попробую, адмирал…

Вы молвить изволили свысока,

Что разница велика.

Но тем, кому посчастливится лечь

от вашего, сэр, клинка, —

чем лучше для них адмиральский меч

пиратского тесака?

Я твёрдо решил умереть в петле,

мне места нет на земле.

Но вы-то зачем кровянили моря

на флагманском корабле?

А если на то был приказ короля —

что думать о короле?

Оставьте иронию! Флот ваш — на дне.

Хотя бы в прошлой войне:

кто вам мешал, будь вы трижды пират,

эскадрой примкнуть ко мне?

Могли бы в стали и золоте лат

славу добыть стране!

И я уверяю: любой трибунал

немедля бы вас оправдал,

когда б не лоскут, но державный флаг

над вами затрепетал.

Чему улыбаетесь вы, чудак?

Условностям, адмирал…

Да, я не поднял британский флаг,

не поднял голландский флаг.

Я поднял не принятый в свете флаг,

честный пиратский флаг.

И вот теперь — кому я не враг?

Да только себе не враг.

Но это и главное, адмирал!

Себе я не враг, адмирал!

Когда города я за горло брал,

даже себе не врал

и откровеннейший разбой

знаменем не покрывал.

…Так значит в лондонскую тюрьму?

Добрый путь кораблю!

Всё, что положено мне, — приму.

О милости — не молю.

Так и доло́жите своему

пиратскому королю.

(На сцене мягкий полусвет.

В заливе прячется корвет.

Зыбь. На клотике — пираты.)

ХОР ПИРАТОВ (менуэт):

Лихорадочно дрожа,

дыша на лезвие ножа,

поджидаем мы испанца

небольшого тоннажа.

(Водица в бухте — что агат.

В неё вдвигается фрегат.

На корме — дон Педро Лопес,

инквизитор, жлоб и гад.)

ПЕДРО (бас): По тоннажу

я вам совсем не подхожу.

Вот шарахну из орудий —

всех к мамаше уложу.

КАПИТАН ПИРАТОВ ДЖОН:

Шо ты лезешь на рожон?

Мы в гробу тебя видали

с твоим блохастым тоннажом!

(Пользует его ружжом.

Испанец намертво сражён.)

МОРЯКИ (меланхолично):

Не видать нам больше жён…

(Три последующих сцены

сплошь забиты грабежом).

СЮР:

В хрупком остове пламени

всё ещё бьётся пульс.

Золотою брусчаткой лысин

пройду по толпам,

прикурю от тюльпана,

выдохну млечный путь —

и катитесь вы к чёрту

с вашим правдоподобьем!

СЛУГА (входя):

Их правдоподобие, герой труда

Социалистический Реализм!

СЮР:

Хрен с ним, пусть входит,

но пива не давать.

Такие страсти!

Такие дела!

У комсомолки Насти

нога была!

Не голенаста!

Стройна! Быстра!

Строила Настя

в тайге магистраль.

Вёз агитбригаду

на БАМ самосвал.

И это ж надо —

забуксовал!

На БАМе — ненастье,

без лекций — тоска…

И положила Настя

ногу под скат.

— Мне ноги не надо,

дави пополам,

но агитбригада

прибудет на БАМ!

Героизм — профессия.

В конце-то концов,

пойду и на протезе я

дорогой отцов!..

Знают Настю здешние

и вся страна.

И стремятся девушки

быть

как

она!

СЮР (позевывая):

Я каждым геном своим надколотым

сквозь толщу времени чую, как

ступня пророка парит над городом…

(в сторону)

Ещё два баша — и полный кайф!

СЛУГА (ворчливо):

Их правдоподобие, их правдоподобие…

(Соцреализму) Товарищ гвардии сержант

запаса, а что такое — правдоподобие?

СОЦРЕАЛИЗМ (компетентно):

Правдоподобен тот, кто подобен

газете «Правда».