Барков

Глава девятая Ученик М. В. Ломоносова

«Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериною II он один является самобытным подвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом» (VII, 194).

«…С Ломоносова начинается наша литература; он был ее отцом и пестуном; он был ее Петром Великим. Нужно ли говорить, что это был человек великий и ознаменованный печатью гения? Всё это истина несомненная»^[298].

Мы позволили себе привести давно ставшие хрестоматийными суждения Пушкина и Белинского о Ломоносове, чтобы обозначить масштаб личности того, кто волею судеб стал учителем Баркова.

Напомним, что первая встреча Ломоносова и Баркова состоялась 24 апреля 1748 года в Александро-Невской семинарии. Профессору Ломоносову было поручено отобрать семинаристов, способных обучаться в университете, основанном при Академии наук. Списки прошедших собеседования и отборочные испытания (а это было в начале 1748 года) были поданы в Академическую канцелярию. Занятия в университете должны были начаться 16 мая. А 24 апреля, когда до начала занятий оставалось меньше месяца, Барков явился к Ломоносову, сказал, что во время экзаменов болел (это подтвердили преподаватели семинарии) и просил его испытать.

В апреле 1748 года Ломоносову шел тридцать седьмой год — по тем временам солидный возраст. За плечами — целая жизнь, учеба в Славяно-греко-латинской академии в Москве, в Петербургской Академии наук, в Германии. В 1745 году указом императрицы Елизаветы Петровны он был произведен в профессора. Когда Ломоносов встретился с Барковым, он был уже восьмой год женат. Конечно, Ломоносов выглядел не так, как на парадных портретах — «красный камзол, башмаки золотые, белый парик, рукава в кружевах». Но парик, наверное, на нем все же был: вряд ли на экзамен профессор мог прийти без него.

Перед Ломоносовым предстал шестнадцатилетний юноша, попов сын, полный решимости изменить свою судьбу. Ну что же, ведь некогда и он, Ломоносов, девятнадцатилетний сын крестьянина-помора, движимый желанием учиться, из Архангельской губернии с рыбным обозом отправился в Москву. Конечно, стремление к наукам всегда похвально. Ломоносов посвятил наукам и их поистине всеобъемлющей пользе для общества панегирик в «Оде на день восшествия на всероссийский императорский престол Ее Величества Государыни Императрицы Елизаветы Петровны 1747 года»:

Надежды на дальнейшее развитие и процветание наук в России Ломоносов возлагал на молодежь:

Быть может, экзаменуя Баркова, Ломоносов увидел в нем «быстрого разумом» будущего ученого. Что же касается Баркова, то он, может быть, читал оду Ломоносова, изданную в том же 1747 году. Возможно, его вдохновили стихи о науках и о молодежи, которая может и должна науками успешно заниматься.

Ломоносов экзаменовал Баркова на знание латинского языка.

Так, в первой главе «Евгения Онегина» Пушкин с легкой иронией повествует о познаниях своего героя в латинском языке, античной литературе, истории Древнего Рима. Время действия первой главы — 1819 год. Барков сдает экзамен почти за три четверти века (точнее — за 71 год) до «онегинского» времени. В эпоху Баркова и Ломоносова речи не могло быть о том, в моде латынь или не в моде. Это был международный язык науки, ученых людей. Если не знаешь латыни, значит ты и не ученый вовсе. Однажды Ломоносов кричал в Академии одному из своих недругов: «…Говори со мною по латине! <…> Ты дрянь, никуда не годишься и недостойно произведен»^[301]. Дескать, ежели не можешь говорить по латыни, так вообще помалкивай. Лекции в Петербургском университете Академии наук читали на латинском языке. Кстати, именно Ломоносов, который блестяще знал латынь и античную литературу и еще в бытность свою студентом в Германии приобретал сочинения Вергилия, Овидия, Сенеки, Цицерона, в 1746 году первым стал читать лекции по физике на русском языке.

Барков порадовал Ломоносова своими знаниями, во время экзамена успешно переводил с латинского языка предложенные ему тексты, говорил со своими экзаменаторами по латыни. Мы уже цитировали заключение Ломоносова: «…Я усмотрел, что он (Барков. — Н. М.) имеет острое понятие и латинский язык столько знает, что профессорские лекции разуметь может»^[302]. И, пожалуй, самое главное: «…Я уповаю, что он в науках от других отменить себя может»^[303]. Это была своего рода путевка в другую жизнь.

Итак, благодаря «Доношению» Ломоносова, поданному в Академическую канцелярию, Баркова зачислили в студенты, приняли в университет. Впрочем, Баркова сначала отправили в Академическую гимназию для доучивания, для дополнительной подготовки к студенческим занятиям. Но, так или иначе, студенческая жизнь началась. Правда, для Баркова, как мы помним, начались не только занятия, но и драки, пьянство, выяснение отношений с университетским начальством, и это сопровождалось бранью и угрозами, разумеется, со стороны Баркова в адрес начальства. Начальство же не тратило зря слов, полагая, что лучше «власть употребить». Баркова жестоко наказывали за его «худые дела»: нещадно секли, однажды заковали в кандалы, грозили отдать в матросы.

Как относился к Баркову в данном случае Ломоносов? Нам представляется, что снисходительно. Тем более что он сам в молодые годы (да и не только в молодые) и дрался, и пьянствовал, да и за девицами в Германии бегал. Вообще, он умел постоять за себя. Якоб Штелин, его коллега по Академии и первый его биограф (причем многое о себе ему рассказал сам Ломоносов) сохранил для истории такой случай:

«Однажды в прекрасный осенний вечер пошел он один-одинехонек гулять к морю по большому проспекту Васильевского острова. На возвратном пути, когда стало уже смеркаться и он проходил лесом по прорубленному проспекту, выскочили вдруг из кустов три матроса и напали на него. Ни души не было видно кругом. Он с величайшей храбростью оборонялся от этих трех разбойников. Так ударил одного из них, что он не только не мог встать, но даже долго не мог опомниться; другого так ударил в лицо, что он весь в крови изо всех сил побежал в кусты; а третьего ему уж нетрудно было одолеть; он повалил его (между тем как первый, очнувшись, убежал в лес) и, держа его под ногами, грозил, что тотчас же убьет его, если он не откроет ему, как зовут двух других разбойников и что хотели они с ним сделать. Этот сознался, что они хотели только его ограбить и потом отпустить. „А! каналья! — сказал Ломоносов. — Так я же тебя ограблю“. И вор должен был тотчас снять свою куртку, холстинный камзол и штаны и связать все это в узел своим собственным поясом. Тут Ломоносов ударил еще полунагого матроса по ногам, так что он упал и едва мог сдвинуться с места, а сам, положив на плечо узел, пошел домой с своими трофеями, как с завоеванной добычею, и тотчас при свежей памяти записал имена обоих разбойников. На другой день он объявил об них в Адмиралтействе; их немедленно поймали, заключили в оковы и через несколько дней прогнали сквозь строй»^[304]. Я. Штелин справедливо видел в этом происшествии «пример необыкновенного присутствия духа и телесной силы Ломоносова»^[305].

Правда, «телесная сила» русского гения не всегда проявлялась движимая чувством справедливости. Матросы первыми напали на Ломоносова, желая его избить и ограбить, и получили по заслугам. В другом случае, о котором пойдет речь, Ломоносов сам был зачинщиком драки. Это случилось в сентябре 1742 года. Поводом к драке послужило предположение изрядно выпившего Ломоносова, будто бы его сосед, садовник Иоганн Штурм, украл у него епанчу, то есть плащ с капюшоном. Епанча, конечно, вещь в холодном Петербурге нужная, но зачем же, не разобравшись, крушить всё и всех на своем пути? А дело было именно так. Ломоносов вломился в комнату Штурма, застал там гостей, обвинил их в краже епанчи, стал избивать, призывая и слугу своего бить всех до смерти. Потом он схватил деревянный болван для париков и дрался уже болваном, разбил зеркало, шпагой попортил дверь. На крики явились полицейские. Ломоносова доставили сначала на съезжую, а потом под караулом отправили в канцелярию Академии. На следующий день Ломоносов вернулся домой, вызвал лекаря, который зафиксировал полученные увечья — распухшее левое колено, рубец на животе, синий глаз. А начиналось-то все с предположения о краже епанчи, с бездоказательного обвинения в краже.

Как известно, Ломоносова отличала страстность натуры. Он, как и его ученик Барков, был человеком страстей, которые сказывались и в научной деятельности, и в быту. Но не будем уподобляться толпе обывателей, которая, по словам Пушкина, «жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе» (X, 148).

В драках Ломоносова, конечно, сказались еще и быт, и буйные нравы его эпохи. И сильные мира сего не гнушались рукоприкладства. Так, граф Алексей Григорьевич Разумовский, фаворит императрицы Елизаветы Петровны, также этим отличался. В «Записках князя Петра Долгорукова» сообщается следующее:

«Он (А. Г. Разумовский. — Н. М.) любил охоту, и придворные очень домогались чести сопровождать его. Его приглашений добивались, и они были весьма желанны, несмотря на то, что во время обильной трапезы, следовавшей за охотой, граф Алексей, если ему случалось захмелеть, совершенно менялся: прекрасный добрый человек становился скандалистом, задиристым и таким буйным, что тузил своих гостей, которые с покорностью сносили его тумаки, уверенные в том, что будут вознаграждены милостями и благодеяниями двора. Когда граф Петр Шувалов сопровождал Разумовского на охоте, графиня Шувалова ставила свечи перед иконами святых, надеясь, что с их заступничеством охота пройдет спокойно, без рукоприкладства со стороны Разумовского. Ее молитвы не всегда были услышаны, и не раз Шувалов, как и другие, возвращался изрядно вздутым»^[307].

Но всё же заметим, что одно дело — сильные мира сего, и совсем другое — человек, не облеченный властью, не принадлежащий по рождению к дворянскому сословию, не обладающий крупным состоянием. Для такого человека, в данном случае — для Ломоносова, дерзкое поведение могло быть своего рода формой защиты личного достоинства. На наш взгляд, то же можно сказать и об ученике Ломоносова Баркове.

В 1743 году (за пять лет до встречи Баркова с Ломоносовым) в Академии наук произошел громкий скандал. Академические склоки (к сожалению, они были всегда) привели к тому, что Ломоносов был отстранен от участия в Академической конференции. Он не согласился с этим решением и 26 апреля самовольно явился на заседание. При этом вел себя вызывающе: «напившись пьян», он ни с кем не поздоровался, шляпы не снял, профессору Винсгейму показал кукиш, изругал его и других профессоров «многими бранными словами, называя их плутами». И еще угрожал Винсгейму, что «он ему зубы поправит», а советника Шумахера назвал вором. 11 мая возмущенные профессора подали «Доношение» в Следственную комиссию. В «Доношении» Ломоносову припомнили все его проступки: пьянство, непорядки и драки.

По решению Следственной комиссии Ломоносов больше двух месяцев просидел под караулом, а потом с августа 1743 года по январь 1744 года шесть месяцев провел под домашним арестом. Мало этого, указом императрицы за учиненные Ломоносовым «предерзости» обязали его просить у профессоров прощение и жалованье его в течение года ополовинили.

Как нам представляется, сказанного выше довольно для того, чтобы больше не объяснять, почему Ломоносов снисходительно относился к «предерзостям» Баркова.

В университете Ломоносов занимался словесностью с некоторыми студентами, в том числе и с Барковым. Конечно, эти занятия не прошли для поэта Баркова даром. Разумеется, Барков читал сочинения Ломоносова, и это чтение так или иначе сказалось в его творчестве — не только в «Оде», адресованной Петру III, но и в пародийных одах, в других стихотворениях. Позволим себе заметить, что здесь важны не только цитаты и реминисценции из произведений Ломоносова в стихах Баркова (их выявление — задача дальнейшего изучения творчества Баркова). Несомненное значение имеет здесь сама культура стихосложения, уроки мастерства, преподанные Ломоносовым Баркову.

Барков участвовал в литературных битвах, отважно сражался с противниками Ломоносова — Тредиаковским и Сумароковым.

Самой громкой была полемика, которая развернулась вокруг сочиненного Ломоносовым «Гимна бороде». Это было в 1757 году. Но всё по порядку.

В 1756 году любимый ученик Ломоносова и соученик Баркова Н. Н. Поповский, ставший к этому времени профессором Московского императорского университета, перевел на русский язык философскую поэму английского поэта А. Поупа «Опыт о человеке», воспользовавшись ее французским переводом. Труд Поповского был высоко оценен Ломоносовым и представлен куратору университета, другу и покровителю Ломоносова графу И. И. Шувалову. Тот, в свою очередь, представил перевод Синоду. 16 сентября 1756 года Синод вернул его Шувалову, известив его о том, что «к печатанию оной книги Святейшему Синоду позволения дать было несходственно»: «Издатель оныя книги ни из священного писания, ни из содержимых в православной нашей церкви узаконений ничего не заимствуя, единственно все свои мнения на естественных и натуральных понятиях полагает, присовокупляя к тому и Коперникову систему, також и мнения о множестве миров, священному писанию совсем не согласные»^[308].

В 1757 году «Опыт о человеке» А. Поупа в переводе Н. Н. Поповского был всё же напечатан, правда, искаженный цензурой. Впоследствии он выдержал еще пять изданий. Запрещение же Синодом в 1756 году этой публикации задевало не только Н. Н. Поповского и графа И. И. Шувалова, но и Ломоносова, который, по-видимому, был возмущен притязаниями Синода на контроль за литературой. В этом решении он увидел наступление на науку, мракобесие высокопоставленных церковников. Ответом поэта и ученого явился сатирический «Гимн бороде», написанный в конце 1756 — начале 1757 года. Ах, нельзя печатать «Опыт о человеке»? Так вот, получите, извольте. Сами-то вы кто? Борода одна, а головы-то и нет.

В «Гимне бороде» еще девять куплетов и после каждого рефрен:

Второй куплет, на наш взгляд, сочинен не без влияния Баркова и его «Оды п....». Сравним:

Но обратимся к бороде, сатирически воспетой Ломоносовым в других куплетах. Чтобы вполне оценить сатиру Ломоносова, вероятно, нужна краткая историческая справка.

Когда Петр I варварскими методами искоренял в России варварство, когда он распорядился носить европейское платье, то тогда же повелел запретить ношение бород. Дворяне, все, кто состоял на службе у государства, солдаты — все должны были сбрить бороды. На бороду был введен налог. Бородачами оставались купцы, крестьяне. Бороды носили священники, для которых борода была не только обязательной, но и становилась знаком независимости от государства. Вот на почтенные особым отличием бороды высшего духовенства и обрушился со всей страстью Ломоносов.

Раскольники, которых преследовало правительство, за ношение бороды платили подать в двойном размере. Когда в «Гимне бороде» Ломоносов писал о керженцах (раскольниках, живших в Нижегородской губернии у реки Керженец), о «двойном окладе», который за бороду брал с них им «любезный брат», он, по-видимому, метил в епископа Димитрия Сеченова, прозрачно намекая на то, что после самосожжений раскольников высокопоставленному церковнику доставались их богатства.

В «Гимне бороде» современники узнавали еще одного влиятельного деятеля церкви — придворного проповедника Гедеона Криновского:

Незнатный и невзрачный Гедеон Криновский, никому неизвестный монах, бежавший из Казанской семинарии в Петербург, в 1754 году стал «знатен чином и нескуден», отличен Елизаветой Петровной, назначившей его придворным проповедником. О свалившемся на него благосостоянии свидетельствует ходившая по Петербургу прибаутка: «Гедеон нажил миллион»^[313]. Говорили о его щегольских атласных и бархатных рясах, шелковых чулках и башмаках с бриллиантовыми пряжками. О его холеной бороде написал Ломоносов:

Одним словом, вся сила-то оказывается в бороде. Как знать, может быть, когда Пушкин писал в поэме «Руслан и Людмила» про волшебную бороду злобного Черномора, он вспоминал «Гимн бороде» Ломоносова: «Всех удавлю вас бородою!» (IV, 37).

«Гимн бороде», разумеется, не печатался, но широко распространялся в списках. В XX веке списки были обнаружены в Петербурге, Москве, Костроме, Ярославле, Казани, Красноярске, Якутске. Можно сказать, что вся Россия читала это сочинение Ломоносова. Ознакомились с ним и представители церкви. 6 марта 1757 года императрице был подан «Всеподданнейший доклад Синода» за подписью Силвестра, архиепископа Санкт-Петербургского, Димитрия, епископа Рязанского, Амвросия, епископа Переславского, Варлаама, архимандрита Донского:

«В недавнем времени проявились в народе пашквильные стихи, подписанные Гимн бороде, в которых недовольно того, что тот пашквилянт, под видом якобы на раскольников, крайне скверныя и совести и честности христианской противныя ругательства генерально на всех персон, как прежде имевших, так и ныне имеющих бороды, написал. Но и тайну святаго крещения, к зазрительным частям тела человеческого, наводя богопротивно обругал и чрез название бороду ложных мнений завесою всех святых отец учения и предания еретически похулил. И когда по случаю бывшего с профессором Академии наук Михайлом Ломоносовым свидания и разговора о таком вовсе непотребном сочинении от синодальных членов рассуждаемо было, что оный пашквиль, как из слогу признавателно, не от простого, но от какого-нибудь школьнаго человека, а чють и не от него ли самого произошол, и что таковому сочинителю ежели в чувство не придет и не раскается надлежит, как казни Божией, так и церковной клятвы ожидать. То услыша, означенный Ломоносов исперва начал оной пашквиль шпински (то есть строптиво, насмешливо. — Н. М.) защищать, а потом, сверх всякого чаяния сам себя тому пашквильному сочинению автором оказал, ибо в глаза пред синодальными членами таковыя ругательства и укоризны на всех духовных за бороды их произносил, каковых от добраго и сущаго христианина надеяться отнюдь не возможно…»^[315]

Как видно из этого доклада, члены Синода не только возмутились «Гимном бороде», осудили его за святотатство, но и «вычислили» автора «Гимна», призвали Ломоносова к ответу. Ломоносов же, представ перед членами Синода, остался верен себе: в своем авторстве признался, «пашквиль» свой защищал, да и к тому же ругался.

В докладе Синода сказано еще об одном «пашквиле», который Ломоносов «в народ издал, в коем, между многими явными уже духовному чину ругательствы, безразумных козлят далеко почтеннейшими, нежели попов, ставит»^[316].

В делах Синода сохранился список и «Гимна бороде», и того «пашквиля», о котором здесь идет речь. Сочинение, несомненно, заслуживает внимания, потому приведем его полностью:

Церковников особенно обидело сравнение попов с козлами. Впрочем, до сих пор козлы — обидное ругательство. Наталья Муромская сочла это ругательство обидным для козлов, с которыми сравнивают недостойных людей:

А как оскорбительна такая подробность: в тучной бороде у попов оказывается премножество площиц, то есть лобковых вшей. И годятся эти бороды разве только на то, чтобы удобрять ими огород.

Стихотворение «О страх! о ужас! гром! ты дернул за штаны» включено в полное собрание сочинений Ломоносова. Между тем П. П. Пекарский в «Истории Императорской Академии наук в Петербурге» сообщил о том, что в одном из известных ему списков этого стихотворения его авторство приписано не Ломоносову, а Баркову^[319]. С. С. Илизаров согласился с этим: «По стилистике и образности это сочинение действительно ближе к И. С. Баркову, для которого характерна предельно жесткая и грубая по форме антицерковная заостренность»^[320]. В самом деле, стихотворение «О страх…» «вписывается» в ряд сатирических стихотворений Баркова о попах и монахах. Любопытно, что в одном из них речь идет о бородачах — козлах и… Но, впрочем, лучше, наверное, его процитировать, заменив непристойное слово начальной буквой и точками:

И еще: некоторые строки стихотворения «О страх…» перекликаются со стихотворением Баркова «Сафрон». Сравним:

Во «Всеподданнейшем докладе Синода» автор «пашквилей» обвинялся в кощунстве Святых Тайн, в «ругательстве духовного чина». Ссылаясь на авторитет Петра Великого, церковники требовали «таковых пашквилей сочинителей наказывать, а пашквильныя письма чрез палача под виселицею жечь». Одним словом, «Гимн бороде» надобно сжечь, а Ломоносова «для надлежащего в том увещания и исправления в Синод отослать»^[321].

Императрица оставила доклад Синода без внимания. Но дело тем не кончилось.

Ломоносов получил письмо: некий Христофор Зубницкий писал из Холмогор (на самом деле, конечно, не оттуда), что, дескать, там, в Холмогорах, все обсуждают и осуждают «Гимн бороде» и автора «Гимна», безбожника и пьяницу. Он, Ломоносов, дескать, высокомерный хвастун, подлец, готовый на любую низость ради чарки вина et cetera, et cetera. Ну а дальше больше: вместо «Гимна бороде» предлагалось стихотворение «Переодетая борода, или гимн пьяной голове». Трудно вообразить что-либо более грубое и оскорбительное: Ломоносову указывалось на его «подлое» происхождение, говорилось о том, что и чинами-то он почтен недостойно и, вообще, когда, дескать, его за пьянство, бешенство и чванство лишат всех чинов, то он снова станет пьяным рыболовом. Такие люди, как Ломоносов, за поругание веры достойны лишь того, чтобы их сожгли.

Пушкин и П. А. Вяземский считали, что за именем Христофора Зубницкого прятался митрополит Димитрий Сеченов и он же сочинил «Гимн пьяной голове». Ломоносов же счел автором и письма, и «Гимна» Тредиаковского и адресовал ему убийственное послание «Христофору Зубницкому». Оно начиналось так:

Разумеется, Тредиаковский ответил — как, вероятно, ему казалось, адекватно. Он пожелал «в месть» Ломоносову заплатить «хвалами», но «не поздоровится от этаких похвал».

В перепалку вмешался Барков. Он ответил, пожалуй, на самое серьезное обвинение Ломоносова — в безбожии, ответил на угрозу таковых безбожников сжечь:

Ответ Баркова — по существу. Обвинения в адрес Ломоносова доведены им до абсурда, обвинители представлены ортодоксальными идиотами. Быть может, не будет преувеличением сказать, что в полемике вокруг «Гимна бороде» — полемике, за которой изначально стояли интриги церковников^[323] — Баркову, выступившему в защиту своего учителя, принадлежит отнюдь не последняя роль.

В 1751 году, как мы помним, Баркова за его «предерзости» исключили из числа студентов Академического университета, определили учеником наборщика Академической типографии, а затем, в 1753 году, перевели копиистом в Академическую канцелярию. По должности копииста Барков часто бывал у Ломоносова, переписывал его сочинения, служебные бумаги, снимал копии с нужных Ломоносову рукописей и документов. В 1755 году Барков дважды переписал «Российскую грамматику», сочиненную учителем, скопировал рукопись второго тома «Сочинений» Ломоносова. В 1757 году он сделал для Ломоносова копию Радзивиловского списка летописи Нестора.

В 1759 году по поручению Академической канцелярии Барков каждый день после полудня приходил к Ломоносову в его дом на Мойке для переписывания «Российской истории». Эта работа, несомненно, была важна для Баркова, который, благодаря ей, познакомился с русскими летописями, приобрел навыки изучения исторических источников. Возможно, вдохновленный историческим трудом Ломоносова, он впоследствии сочинил «Краткую Российскую историю». Но, пожалуй, не менее важным было ежедневное общение Баркова с учителем. Сохранились воспоминания племянницы Ломоносова Матрены Евсеевны. Они были записаны в 1828 году в Архангельске П. П. Свиньиным и напечатаны в 1834 году в журнале «Библиотека для чтения». Матрена Евсеевна, дочь сестры Ломоносова Марьи, вышедшей замуж за крестьянина Евсея Головина, гостила у дяди в доме на Мойке и сохранила в памяти драгоценные для нас подробности его быта, его привычки. Ломоносов отличался гостеприимством, радушно принимал земляков из Архангельска, привозивших ему сельди и моченую морошку. Летом ученый много времени проводил в саду, прививал деревья, очищал их ножиком. В жару с книгами и бумагами перебирался из дома в сад, в беседку. Там он работал. В увлечении своей работой он ничего не ел, кроме хлеба с маслом, и ничего не пил, кроме мартовского пива, которое со льда приносила ему в беседку племянница. В беседке, облаченный в китайский халат, Ломоносов часто принимал гостей. В дом на Мойке к Ломоносову на шестерке вороных коней в золоченой карете с гайдуками приезжал в звездах и лентах вельможа И. И. Шувалов. Матрена Евсеевна вспоминала и о том, как во время обеда, погруженный в свои размышления Ломоносов, вместо пера, которое по школьной еще привычке клал он за ухо, помещал туда ложку или утирался своим париком, который снимал перед тем, как начать хлебать щи. Барков мог наблюдать подобные сцены, мог видеть Ломоносова и за обедом, и за работой в беседке. О чем они говорили? Обо всем, наверное, — о жизни, о поэзии, о писателях, об Академии и академиках. Барков был связан с Ломоносовым до конца его жизни. Неизвестный автор биографического очерка о Баркове (рукопись хранится в Российском архиве литературы и искусства) писал:

«Барков был хорошо знаком с Ломоносовым и даже под конец его жизни дружился с ним. Ломоносов любил его за постоянную веселость, резкость мнений и неистощимое остроумие, которым он так и сыпал в разговоре, тонко задевая смешные стороны тогдашних членов академии и писателей… Незадолго до своей смерти, как известно, Ломоносов стал сильно пить, и в подобных возлияниях ему аккомпанировал Барков. Ломоносов ценил Баркова, признавая в нем богатые способности; часто он говаривал ему: „Не знаешь, Иван, цены себе, поверь, не знаешь“»^[324].

В примечании к приведенному тексту автор сообщал, что некогда в Москве на Смоленском рынке приобрел рукописную тетрадь, где на заглавном листе стояла дата 1774 год, и указывал:

«Это сведение о знакомстве Баркова с Ломоносовым выписано мной, в числе других интересных подробностей о его жизни, оттуда»^[325].

Ну что же, приведенные сведения вполне могут соответствовать действительности. Ломоносов и Барков сходствовали темпераментами, независимостью характеров, самими слабостями. Между ними, скорее всего, были и неизбежные размолвки. Так, в мае 1756 года Барков подал в Академическую канцелярию прошение дозволить ему не работать неотлучно в доме Ломоносова, а продолжить и другие свои труды, находясь в Академии, выполняя, впрочем, и поручения Ломоносова. И всё же многое сближало сына священника и сына рыбака. Правда, в отличие от Баркова Ломоносов сделал блистательную карьеру: в 34 года был произведен в профессора, в 40 лет получил чин коллежского советника с жалованьем 1200 рублей; спустя год императрица пожаловала ему поместье с 212 душами крестьян для строительства мозаичной и бисерной фабрики, дала значительную беспроцентную ссуду. Когда Ломоносову было 45 лет, он получил землю возле Мойки, построил там дом и мозаичную мастерскую. В 1763 году Ломоносов был произведен в статские советники с жалованьем 1875 рублей. В 1764 году ему была оказана еще одна монаршая милость: Екатерина Великая посетила его дом, и об этом сообщали «Санктпетербургские ведомости». Конечно, жизненный путь Ломоносова несопоставим с путем Баркова. Казалось бы, фортуна была благосклонна к великому ученому. Но был ли он счастлив? На этот вопрос как нельзя лучше отвечают его «Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же»:

Эти стихи не были опубликованы при жизни Ломоносова. Они впервые увидели свет в 1784 году в «Собеседнике любителей российского слова, содержащем разные сочинения в стихах и прозе некоторых российских писателей». Являясь переложением известного стихотворения древнегреческого поэта Анакреона «К цикаде», стихи Ломоносова автобиографичны. Последняя строка «Не просишь ни о чем, не должен никому» не имеет аналогии в оригинале. В ней тоска великого ученого по независимости, усталость от постоянной необходимости просить, и просить безуспешно о привилегии для Академии, для Академического университета, в ней тяжесть от материальных обязательств, связанных с его проектами.

4 апреля 1765 года Ломоносов умер в возрасте пятидесяти четырех лет. Он был похоронен на кладбище Александро-Невской лавры. Похороны отличались необыкновенной пышностью: присутствовали знатные вельможи, высшее духовенство. Можно не сомневаться в том, что Барков пришел проститься со своим учителем.

Можно не сомневаться в том, что Барков по-христиански помянул своего учителя, не раз «подъяв к устам признательную чашу».

На следующий год на могиле Ломоносова был установлен памятник из каррарского мрамора, заказанный канцлером графом Р. И. Воронцовым в Италии. Приходил ли Барков на могилу Ломоносова? Кто знает… Со смертью Ломоносова его ученик лишился покровителя. В 1766 году Барков был «отрешен за пьянство и худые поступки от Академии».