Барков

Глава одиннадцатая Пушкин и Барков

10 июля 1826 года Пушкин писал Вяземскому из Михайловского:

«Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова» (X, 163).

В самом деле, в бумагах декабристов были найдены списки стихотворений Пушкина, воспевающих свободу, призывающих к уничтожению крепостного права — ода «Вольность», «Деревня», «Кинжал»… Правда, они имели «хождение» задолго до восстания 14 декабря 1825 года. Не случайно в апреле 1820 года Александр I сказал директору Лицея Е. А. Энгельгардту: «Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает»^[350]. «Бич жандармов, бог студентов» — это Марина Цветаева о Пушкине. О том, насколько широко распространялись списки «возмутительных рукописей», не только написанных Пушкиным, но и приписанных ему, свидетельствует само сравнение, к которому он прибегает, заметив, что таким же образом все «похабные» рукописи «ходят под именем Баркова». Пушкин не только очень точно определяет масштаб бедствия (как известно, срамные стихи получили чрезвычайно широкое распространение в народе), но и предвидит его будущее: похабные стихи, сочиненные и Барковым, и другими, оставшимися неизвестными авторами, под именем Баркова распространялись не только в XVIII веке или в пушкинское время, но и во второй половине XIX столетия, и в XX веке. Но вот на что хотелось бы обратить внимание: псевдо-Пушкину принадлежат не только созданные другими поэтами вольнолюбивые стихи (среди них — политическая басня Дениса Давыдова «Голова и ноги», стихотворение Вяземского «Негодование»), но и стихи в политическом отношении вполне безобидные. Так, долгое время считалось, что Пушкин написал остроумное четверостишие:

Между тем, как установила Т. Г. Цявловская, четверостишие это принадлежит перу поэта, прозаика и журналиста Б. М. Федорова, к которому Пушкин и писатели его круга относились иронически, называя пренебрежительно Борькой Федоровым. Теперь, когда авторство Федорова доказано, стихи воспринимаются по-иному: ведь содержательность, глубина высказывания во многом определяются личностью того, кому оно принадлежит. Одно дело сказать: «Вслед за зимой приходит весна. Михаил Михайлов». И совсем другое: «Вслед за зимой приходит весна. Конфуций».

Псевдо-Пушкин — еще и автор эротических стихов в духе Баркова. Но если приписанные Баркову похабные стихи сочинялись в большинстве своем после его смерти, то под именем Пушкина непристойные стихи создавались преимущественно при его жизни и при его жизни распространялись в многочисленных списках, и это Пушкина крайне беспокоило. Когда в 1831 году после его женитьбы по рукам стало ходить приписанное ему непристойное стихотворение «Первая ночь», то Пушкин, по свидетельству его современника В. Т. Плаксина^[351], был возмущен, пришел в страшное негодование, назвал это сочинение мерзостью. В дневниковой записи от 10 мая 1834 года Пушкин упоминает «скверные стихи, наполненные отвратительного похабства», «которые публика благосклонно и милостиво приписывала» ему (VIII, 38). Заметим, что подобные сочинения он сравнивал со срамной поэзией Баркова. В черновике «Отрывка» («Несмотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы»), который во многом носит автобиографический характер, его герой-поэт, как и Пушкин, страдает от приписанного ему авторства непристойных стихов, и здесь в пушкинском тексте появляется имя Баркова:

«Но главною неприятностью почитал мой приятель приписывание ему множества чужих сочинений, как то: эпитафия попу покойного Курганова, четверостишие о женитьбе, в коем так остроумно сказано, что коли хочешь быть умен, учись, а коль хочешь быть в аду, женись, стихи на брак, достойные пера Ивана Семеновича Баркова, начитавшегося Ламартина. Беспристрастные наши журналисты, которые обыкновенно не умеют отличить стихи Нахимова (А. Л. Нахимов, 1782–1814, поэт-сатирик. — Н. М.) от стихов Баркова, укоряли его в безнравственности, отдавая полную справедливость их поэтическому достоинству и остроте» (VI, 504).

Сочинения, приписанные Пушкину (в том числе и стихи барковского свойства), неоднократно привлекали внимание исследователей, среди которых такие выдающиеся пушкинисты, как Н. О. Лернер, Б. Л. Модзалевский, М. А. Цявловский. Эти сочинения с конца прошлого века являются предметом пристального изучения А. В. Дубровского, выступившего автором нескольких публикаций под названием «Мнимый Пушкин»^[352].

Неизвестные сочинители, пуская «в народ» похабные стихи под именем Пушкина, в известной степени как бы «уравнивали» их со срамными стихами Баркова, которому также во множестве приписывали непристойные сочинения. По существу это явление массовой культуры, на перепутье которой встречаются имена Баркова и Пушкина, объявленного молвой своего рода наследником и продолжателем барковской эротической традиции.

Еще одно явление массовой культуры — реклама. Здесь Баркову повезло значительно меньше, чем Пушкину. Единственный известный нам случай: в начале XXI века Барков стал брендом Санкт-Петербургского Центра простатологии. В 2002 году главный врач этого центра И. В. Князькин выпустил в свет книгу «Русский Приап Иван Барков». На обороте титула книги — реклама в стихах и прозе:

Главный врач Санкт-Петербургского Центра простатологии И. В. Князькин приглашает Вас на консультацию.

По предъявлению данной книги — скидка 10 %».

В центре простатологии установили модель памятника Баркову, автор — скульптор Александр Бодяков. Двенадцать миниатюрных копий модели были подарены уважаемым людям, в том числе губернатору Петербурга В. А. Яковлеву.

«Когда мы поставили у себя в клинике модель памятника, — пишет И. В. Князькин, — многие пациенты стали отмечать, что и лечение стало проходить лучше. А некоторые из тех, кому я подарил миниатюры, говорили, что и им стало как-то больше везти в жизни»^[353].

Вот она, магическая сила Баркова!

Пушкин в рекламе преуспел неизмеримо больше. Еще при жизни его произведения пытались использовать в рекламных целях.

26 октября 1826 года в Москве Пушкин рассказал А. Г. Хомутовой о таком курьезном случае:

«Ко мне приходит толстый немец и, кланяясь, говорит: „У меня к Вам просьба“. — Охотно исполню, если только смогу. — „Позвольте мне украсить мое изделие вашими стихами“. — Много для меня чести, но что за изделие и какие стихи? — „У меня приготовляется превосходная вакса для сапог, и, если позволите, на баночках я поставлю: Светлее дня, чернее ночи“ (оригинал по-французски. — Н. М.)»^[354]. Стихи, которые хотел использовать для рекламы своей продукции немец, — из поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан».

Это было начало пушкинской рекламы, которая расцвела пышным цветом в год открытия памятника Пушкину в Москве в 1880 году, продолжила свое победное шествие в юбилейные 1899, 1937, 1949, 1999 годы и дошла до наших дней. Чего только не было: пушкинские папиросы, пушкинский шоколад, трости с набалдашниками в виде головы Пушкина, водка «Пушкин», духи «Я помню чудное мгновенье», украшенные автопортретами Пушкина гусиные перья с шариковыми стержнями, спичечные коробки с пушкинскими рисунками… Не так давно в метро можно было созерцать наклеенные на двери вагонов листовки, рекламирующие одежду, с текстом: «Унылая пора! Вещей очарованье!» Телевидение радует нас рекламой: «Александр Пушкин. Российская классика. Майский чай. Нам есть чем гордиться. Нам есть что любить». Бедный Барков! А ведь и у него могло бы быть большое рекламное будущее. Скажем: водка «Барков». И непременно — в память о Баркове — дешевая.

Барков и Пушкин — герои анекдотов. Впрочем, несмотря на то, что о Баркове, как не раз упоминали авторы статей о нем, ходило множество анекдотов еще в XVIII веке, нам это «множество» обнаружить не удалось. Мы привели в книге лишь несколько, два из которых в записи Пушкина. Возможно, в архивах еще будут найдены анекдоты XVIII века о Баркове. Пока же заметим, что они бытовали и в XIX веке, создавались и в XX столетии. Анекдот из Интернета: «Он читал ей Мандельштама. Она читала ему Цветаеву. Но оба они думали о Баркове». И еще сведения из Интернета: в 1930-х годах существовали анекдоты, объединившие в своих сюжетах Баркова и Пушкина, причем Пушкин выступал в них гонителем Баркова. Однако анекдоты эти настолько не смешны и не остроумны, что приводить их здесь не хочется. Что же касается Пушкина, то и в анекдотах он лидировал и в XIX, и в XX, и в XXI веках. Герой анекдотов Пушкин может соперничать по популярности с Василием Ивановичем Чапаевым, поручиком Ржевским и Штирлицем. В 30-е годы прошлого века Даниил Хармс выступил автором анекдотов о Пушкине, вызывающих смех своей абсурдностью. На наш взгляд, его анекдоты — своеобразные пародии на пушкиноведение, на многочисленные мемуары о великом поэте, его не менее многочисленные биографии, посвященные Пушкину произведения массовой литературы и искусства. Позволим себе привести два анекдота Д. Хармса:

«Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись в реке, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда он спал в гамаке. При встрече с вонючими мужиками Пушкин кивал им головой и зажимал пальцами нос. А вонючие мужики ломали свои шапки и говорили: „Это ничаво“»^[355].

Нам представляется, что это своего рода пародия на монографию П. Е. Щеголева «Пушкин и мужики» (1928).

И еще. Со школьных лет мы знаем о том, что Жуковский подарил Пушкину свой портрет со знаменательной надписью «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820 марта 26 Великая Пятница». Ни один биограф не пропустил этот факт пушкинской биографии. По-своему откликнулся на него Д. Хармс:

«Пушкин был поэтом и все что-то писал. Однажды Жуковский застал его за писанием и громко воскликнул: „Да никако ты писака!“ С тех пор Пушкин очень полюбил Жуковского и стал называть по-приятельски просто Жуковым»^[356].

Анекдоты о Пушкине получили драматургическое воплощение в популярных телевизионных программах «Городок» и «Шесть кадров». Но вернемся в пушкинскую эпоху.

Анекдот — литературный жанр и вместе с тем — часть устной бытовой культуры. Пушкин с интересом относился к этому жанру, собирал и записывал анекдоты, объединив их общим названием «Table-Talk» («Застольные разговоры»). Среди них — анекдоты о Петре I, Екатерине II, светлейшем князе Потемкине, Суворове, Денисе Давыдове, генерале Н. Н. Раевском, Крылове, Дельвиге, Сумарокове и Баркове. Любопытна запись анекдота о поэте Ермиле Кострове, пристрастном, как и Барков, к выпивке:

«Костров был от императрицы Екатерины именован университетским стихотворцем и в сем звании получал 1500 рублей жалования.

Когда наступали торжественные дни, Кострова искали по всему городу для сочинения стихов и находили обыкновенно в кабаке или у дьячка, великого пьяницы, с которым он был в тесной дружбе» (VIII, 76).

В черновике Пушкин вместо «Кострова искали» написал «Баркова искали»^[357].

В пушкинское время анекдотом считали короткий рассказ с неожиданным концом о каком-либо замечательном или же курьезном происшествии, любопытную черту в характере исторического лица, случай, который стал поводом к остроте, остроумному высказыванию.

В остроумии и находчивости, в дерзких поступках Пушкин не уступал Баркову. Вспомним один из приведенных нами анекдотов о Баркове: Барков обыграл слово «переводить», отвечая на вопрос, выполняет ли он порученный ему Академией перевод книги: переводит, разумея под этим то, что он переводит, то есть перемещает, книгу из одного кабака в другой, оставляя ее там под заклад.

Сохранился анекдот об ответе Пушкина некому господину, сделавшему ему замечание в театре. Пушкин в ответ сказал, что он не дает ему пощечину только потому, чтобы актриса не приняла пощечину за аплодисменты.

Анекдот из лицейской жизни:

«Однажды император Александр, ходя по классам, спросил: „Кто здесь первый?“ „Здесь нет, Ваше императорское величество, первых: все вторые“, — отвечал Пушкин»^[358].

Разумеется, император спрашивал, кто в Лицее первый ученик. Пушкин таковым не был. Вспоминая лицейские годы, он писал:

Конечно, в присутствии императора нет первых, все вторые. Что же касается первенства в поэзии, то поначалу первым поэтом Лицея был Алексей Илличевский, а только потом Пушкин. Позже славу первого поэта на Русском Парнасе Пушкину предрекали Рылеев и Жуковский. В 1826 году после возвращения из Михайловской ссылки Пушкин получил общественное признание, но сам он о своем первенстве, насколько нам известно, не писал (о бессмертии своих творений — да, о первенстве — нет).

Барков в анекдоте, записанном Пушкиным, желая получить водки, играет на авторском самолюбии Сумарокова. Объявив его первым поэтом, он достигает желаемого, а потом дразнит самолюбивого стихотворца, заявив, что первый поэт — он сам, второй — Ломоносов, а Сумароков — только третий. Анекдот, на наш взгляд, свидетельствует не столько о самомнении Баркова, сколько о его находчивости, умении играть на слабостях почтенного Сумарокова.

Современники Пушкина сохранили в памяти его остроумные замечания, эпатажное поведение в различных ситуациях. При этом сегодня многие анекдоты о Пушкине, как, впрочем, и анекдоты о Баркове, нуждаются в подтверждении, вызывают сомнения в достоверности описываемых в них происшествиях.

Еще один анекдот о Пушкине-лицеисте:

«Однажды он побился об заклад, что рано утром в Царском Селе он выйдет перед дворец, станет раком и поднимет рубашку. Он был тогда еще лицеистом и выиграл заклад. Несколько часов спустя его зовут к вдовствующей императрице. Она сидела у окна и видела его проделку, вымыла ему голову порядочно, но никому о том не сказала»^[359].

Выходка, прямо скажем, в духе Баркова. Хотите — верьте, хотите — нет.

Пушкин позволял себе эпатировать публику и выходками политического свойства. Так, когда в 1820 году из Парижа до Петербурга дошло известие об убийстве герцога Беррийского, Пушкин в театре ходил по рядам кресел, показывая литографированный портрет его убийцы Лувеля со своей надписью «Урок царям».

Вообще, молодой Пушкин позволял себе шалить. Он появлялся в обществе то в прозрачных панталонах, то в костюмах турка, молдаванина, еврея. На ярмарке возле Святогорского монастыря он шокировал окрестное дворянство русской красной рубахой. Не случайно Рылеев в стихотворении 1821 года «Пустыня» назвал его «Пушкин своенравный, / Парнасский наш шалун». Шалости Пушкина огорчали его отца. Еще бы! Чего только стоит такая проделка: в 1817 году, катаясь в лодке по Неве, он на глазах Сергея Львовича, который, как известно, отличался скупостью, бросал в воду золотые монеты и любовался их блеском. Однажды на Невском проспекте лицейский друг Пушкина Иван Пущин встретил мрачного Сергея Львовича. Впоследствии Пущин так вспоминал об этой встрече:

«— Видно, вы не знаете последнюю его проказу.

Тут рассказал мне что-то, право, не помню, что именно, да и припоминать не хочется.

„Забудьте этот вздор, почтенный Сергей Львович! Вы знаете, что Александру многое можно простить, он окупает свои шалости неотъемлемыми достоинствами, которых нельзя не любить“»^[360].

Николай Маркевич, принадлежащий к окололицейскому окружению Пушкина, выпускник Благородного пансиона, в котором учился младший брат Пушкина Лев, в своих воспоминаниях о молодечестве поэта пересказывал анекдоты о нем, отмечая необыкновенный успех его сочинений: «Прибавим к этому его пылкий, довольно необузданный, но благородный нрав; его находчивость, остроумие, безбоязненность. Он был сам поэзия»^[361].

По темпераменту, по взрывному характеру Пушкин был близок к Баркову. Как и Барков, молодой Пушкин пил вино, играл с азартом в карты, участвовал в драках (вспомним драку с немцами в загородном ресторане «Красный кабачок» под Петербургом). Про дуэли Пушкина по поводу и без повода мы не говорим — Барков мог только драться на кулаках. Как и Барков, молодой Пушкин волочился за женщинами, посещал бордели. В 1819 году он влюбился в билетершу зверинца. Пожалуй, Барков мог бы подписаться под пушкинской строкой: «Я нравлюсь юной красоте бесстыдным бешенством желаний».

А теперь — самое главное. Как отразилась личность Баркова и его сочинения в творчестве Пушкина? Прежде чем ответить на этот вопрос, — несколько слов о так называемой ненормативной лексике в пушкинских произведениях. Эта лексика есть. Напомним хотя бы стихотворения «Орлов с Истоминой в постеле», «Рефутация г-на Беражнера», «Сводня грустно за столом». Но присутствие непристойных слов не связано непременно с барковской традицией. Так, лицейское стихотворение «От всенощной вечор идя домой» — поэтическая шалость, впрочем, не только остроумная, но и кощунственная. Текст стихотворения привел в своих «Записках» И. И. Пущин, рассказав и о истории его создания, и о своем смущении, и о назидании профессора И. К. Кайданова, которого Пушкин познакомил со своим сочинением:

«Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной: в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами:

„Вот что ты заставил меня написать, любезный друг“, — сказал он, видя, что я несколько призадумался, выслушав его стихи, в которых поразило меня окончание. В эту минуту подошел к нам Кайданов, — мы собирались в его класс. Пушкин и ему прочел свой рассказ.

Кайданов взял его за ухо и тихонько сказал ему: „Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее. И вы, Пущин, не давайте волю язычку“, — прибавил он, обратясь ко мне. Хорошо, что на этот раз подвернулся нам добрый Иван Кузьмич, а не другой кто-нибудь»^[362].

«Не судите, да не судимы будете». «В чужом глазу видишь соломинку, в своем глазу не видишь бревна». Эти евангельские истины давно стали пословицами, ушли в народ, часто вспоминаются по разным поводам. Конечно, пушкинское стихотворение — кощунство. Пожалуй, Баркову, при всей непристойности его срамных стихов, до такого кощунства далеко.

Впервые имя Баркова появляется в лицейской поэме «Монах» 1813 года. Оно не просто названо. Собираясь «воспеть, как дух нечистый ада / Оседлан был брадатым стариком, / Как овладел он черным клобуком, / Как он втолкнул монаха грешных в стадо» (I, 42), Пушкин сначала обращается к «певцу любви», автору поэмы «Орлеанская девственница», где много эротических сцен, Вольтеру с просьбой отдать ему «златую лиру», но, получив отказ, взывает к помощи Баркова:

Лицейское стихотворение «От всенощной вечор идя домой» точно не датировано. Быть может, в поэме «Монах» Пушкин решил последовать благодетельному совету профессора И. К. Кайданова, потому демонстративно отказывается брать «скрыпицу» у Баркова? Думается, всё же лукавит Пушкин: в поэме «Монах» есть соблазнительные сцены, исключающие, впрочем, барковскую лексику.

Любопытно, что обращение к Баркову, поэту, проклятому Аполлоном, отказ брать его скрыпицу, по существу повторяет строки из вступления к «Орлеанской девственнице»: Вольтер обращается к автору эпической поэмы «Девственница, или Освобожденная Франция» Ж. Шаплену. Это у него скрипка и проклятый Аполлоном смычок, и брать у него эту скрипку и смычок Вольтер не желает. В 1825 году Пушкин перевел начало первой песни «Девственницы» Вольтера. В его переводе есть строки, адресованные Ж. Шаплену:

Небезынтересно и то, что в поэме «Монах» Барков, не добравшись до обиталища муз Геликона, упал в грязь вместе с Вильоном. Здесь имеется в виду французский поэт XV века Франсуа Вийон. Лариса Ильинична Вольперт в энциклопедической статье о нем кратко, но при этом очень точно и выразительно сообщила сведения о его поистине авантюрной биографии и представила его творчество:

«Вийон принадлежал к парижской студенческой богеме, убил в пьяной драке священника, бежал, бродяжничал, вел разгульную жизнь, связался с воровской шайкой, несколько раз сидел в тюрьме за кражи, совершил еще одно убийство и был приговорен к смертной казни, которая была заменена изгнанием. В стихах Вийона, полных непристойных острот, каламбуров, эротических образов, отражены его бурные похождения, с откровенностью выставлены напоказ самые интимные стороны его жизни, чувства, настроения, пороки, нарисованы цинические в своей реалистичности картины быта социальных низов, воспеваются утехи плотской любви и радости пьяного угара»^[363].

В книге Зигмунда Кински «История борделей с древнейших времен» Франсуа Вийон представлен как сожитель и сутенер толстухи Марго, как певец шлюх^[364].

Принято считать, что Пушкин-лицеист черпал свои познания о Вийоне преимущественно из «Поэтического искусства» Буало и из «Лицея» Лагарпа, хотя (и исследователи этого не исключают) ему могли быть доступны и другие, пока не установленные источники сведений о творчестве французского поэта. Во всяком случае, обратим внимание на то, что Буало отдает должное заслугам Вийона перед французской поэзией:

Так что компания Баркова с Вийоном у Пушкина в подтексте может носить не только негативную оценку.

В 1815 году опять же в Лицее Пушкин написал и в том же году в «Российском музеуме» напечатал стихотворение «Городок», примечательное во многих отношениях. Главное место в нем занимает описание библиотеки юного поэта, книги тех авторов, уже ушедших из жизни и еще живущих, которых он читает на досуге.

Кого здесь только нет: «фернейский злой крикун, / Поэт в поэтах первый» Вольтер, Вергилий, Торквато Тассо, Гомер, «чувствительный Гораций», «мудрец простосердечный» Лафонтен, Державин, «Дмитрев нежный», Вержье, Парни, Грекур, «Озеров с Расином», «Руссо и Карамзин», «Фонвизин и Княжнин»… На книжной полке лежат в пыли «Визгова сочиненья, / Глупона псалмопенья» — здесь, возможно, имеются в виду литераторы — члены «Беседы любителей русского слова» С. И. Висковатов и Н. М. Шатров. Вот за ними-то и спрятал поэт-лицеист «потаенну / Сафьянную тетрадь» (то есть тетрадь в сафьяновом переплете).

Пушкин обращается к «наперснику муз» князю Д. П. Горчакову, сатиры которого распространялись в списках, «насмешнику милому» Батюшкову, сочинителю «Видения на брегах Леты», «замысловатому Буянова певцу» В. Л. Пушкину, «шутнику бесценному» Крылову, автору шуто-трагедии «Подщипа». И в завершении монолога юного поэта-читателя неподцензурной поэзии — обращение к Баркову (здесь он назван Свистовым):

Заметим, что среди названных «врагов парнасских уз» — князь Д. П. Горчаков, которого исследователи причисляют к участникам сборника Баркова «Девичья игрушка»; В. Л. Пушкин, творец «Опасного соседа» — поэмы, в которой сказалась «Ода кулашному бойцу» Баркова; Батюшков, в «Видении на брегах Леты» комплиментарно включивший Баркова в «избранную толпу» в «Элизии священном»:

Опять-таки — в «Городке» Пушкин, признавая достоинства Баркова («пылкого Пегаса / Наездник удалой»), не считает возможным писать его слогом, в этом он готов поклясться. И здесь можно усмотреть принятый к исполнению совет профессора И. К. Кайданова. И всё же в стихотворной сказке «Царь Никита и его сорок дочерей» мотивы и образы скабрезной поэзии Баркова, как мы об этом уже писали, дают о себе знать.

Читатель ждет уж «Тень Баркова» — на, вот возьми ее скорей!

«Тень Баркова» — произведение, которое по сей день вызывает ожесточенные споры: автор — Пушкин? Или кто-то другой? Все остальные вопросы, которые возникают при чтении этого сочинения, можно считать второстепенными.

Время создания «Тени Баркова» — это время учебы Пушкина в Лицее, 1815 или 1816 год.

Автограф не сохранился. В Лицее было написано сатирическое стихотворение «Тень Фонвизина», но есть его авторизованный список, то есть список, к которому Пушкин руку приложил. А вот с «Тенью Баркова» дело обстоит сложнее: сохранилось несколько списков с разночтениями. Под одним из них стоит имя «Пушкин», а под другим «Барков». Ну не курьез ли? Барков спустя почти пол века после смерти написал стихотворное сочинение (его называют то поэмой, то балладой), где является его тень, к тому же в совершенно непристойном виде!

Несколько слов о сюжете и героях этой чудовищной по непристойности баллады.

Таково начало. А дальше — пунш и девки, девки и пунш. На этом славном поприще более всех отличается задорный и трудолюбивый поп-расстрига с говорящей фамилией, неудобной для печати. Но вдруг — «Вотще!», хоть девка и «трудилась над попом». Далее действие стремительно развивается:

Тень Баркова призывает попа «восстать», и совершается чудо: к попу возвращается несокрушимая мужская сила. Тень же Баркова, обращаясь к попу, вещает:

Вот так поп стал поэтом, венчанным самим Фебом, стал «гласить везде»: «Велик Барков!» Магическая сила Баркова превращает попа-расстригу в гиганта большого секса. Но однажды он оказался в женском монастыре пленником. И пришлось ему до полного изнеможения усердно ублажать игуменью — «девицу престарелу». Но — «Увы! настал ужасный день», когда он совсем обессилел. И тут вновь явилась тень Баркова «В зеленом ветхом сюртуке, / С спущенными штанами». И — о радость! — к попу вновь вернулась его могучая сила. Игуменья же «рассталась с духом», то есть померла. Барков вернул попу вожделенную свободу.

Явившаяся к попу-растриге тень Баркова, конечно, не сопоставима с тенью отца, представшей перед датским принцем Гамлетом. А вот сатира Батюшкова 1809 года «Видение на берегах Леты», где в странном сне автору являются тени умерших и живых писателей, в известном смысле может почесться предшественницей «Тени Баркова», как и другое его сатирическое стихотворное произведение 1813 года «Певец в беседе любителей русского слова», где также парят тени «поэтов со стихами» (обе сатиры Батюшкова, как и «Тень Баркова», не были напечатаны, но распространялись в списках).

Да и сюжет «Тени Баркова» не так прост, как это может показаться на первый взгляд. Исследователи давно обратили внимание на то, что в балладе пародируются «Двенадцать спящих дев» Жуковского. Представляется очевидной сюжетная перекличка «Тени Баркова» и с поэмой В. И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх»: Елисей вынужден некоторое время жить в работном доме для проституток, который он принимает за монастырь; поп же, руководимый Барковым, оказывается пленником в настоящем монастыре. Елисей сожительствует со старой начальницей работного дома; поп до потери сил совокупляется со старой игуменьей монастыря. И еще одну литературную традицию, сказавшуюся в балладе, нужно учесть. Речь пойдет о европейской традиции — «Декамероне» Боккаччо. Новелла повествует о монастырском садовнике — молодом крестьянине Мазетто. Притворившись глухим и немым, он устроился в монастырь и щедро одарял плотскими радостями и монахинь, и аббатису. Как и герой «Тени Баркова», он истощил свои силы, но, вернув себе речь, сумел договориться с монастырскими затворницами о разумном графике свиданий, наплодил множество детей, дожил до старости, нажил богатство и вернулся домой, то есть, как и герой баллады, в конце концов обрел свободу.

Впервые о «Тени Баркова» как о сочинении Пушкина заявил В. П. Гаевский в статье «Пушкин в Лицее и лицейские его стихотворения», напечатанной в 1863 году, и не где-нибудь, а в журнале «Современник», который тогда издавал Н. А. Некрасов^[371]. В. П. Гаевский основывался на устных свидетельствах лицейских товарищей юного поэта. Но кто они, эти товарищи, он не сообщил, напечатав при этом фрагменты баллады. Так началась история публикации «Тени Баркова». Издатели то соглашались с Гаевским, то отказывались от мысли об авторстве Пушкина, как, впрочем, позднее отказался от нее и сам В. П. Гаевский.

В 1930-е годы «Тенью Баркова» заинтересовался выдающийся пушкинист Мстислав Александрович Цявловский. Он тщательно изучил известные ему списки, составил сводный текст, написал обширный комментарий — и историко-литературный, и лексико-фразеологический. Полагая, что «Тень Баркова» сочинена Пушкиным, Цявловский вполне осознавал непристойность этого сочинения, чрезмерно изобилующего похабными словами. В 1970-е годы в московском музее А. С. Пушкина, членом ученого совета которого была Татьяна Григорьевна Цявловская, ходили легенды о подготовке «Тени Баркова» к изданию. Якобы Цявловский для перепечатки текста искал не женщину-машинистку, а непременно мужчину. И еще: женщины на обсуждение работы Цявловского принципиально не приглашались. И Татьяна Григорьевна, у которой был брат-близнец, облачилась в мужской костюм, надела парик и явилась-таки на закрытое заседание. Но (так сообщает легенда) ее выдала очаровательная ножка. Татьяна Григорьевна присела на диван, Сергей Михайлович Бонди обратил внимание на ее ножку и воскликнул: «Ах, шалунья!»

«Тень Баркова» должна была быть напечатана как приложение к первому тому академического собрания сочинений Пушкина, приуроченному к пушкинскому юбилею 1937 года. При этом книга предназначалась исключительно для специалистов, предполагался ее ограниченный тираж — всего 200 экземпляров (по меркам советского времени, когда книги печатались и миллионными тиражами, 200 экземпляров — крайне мало). Но по разным причинам это издание в свет так и не вышло.

В 1990 году в приложении к «Литературной газете» «Досье ЛГ» появилась статья «История несостоявшейся публикации». Это был рассказ известного пушкиниста Ильи Львовича Фейнберга, подготовленный к печати его вдовой Маэль Исаевной Фейнберг. Публикация проливает свет на перепетии тома с «Тенью Баркова». Оказывается, сигнальный экземпляр был уже послан в Главлит. Но… тут арестовали начальника Главлита Сергея Ингулова. К новому начальнику обращаться не стали…

Перед войной, в 1941 году, Цявловский и И. Л. Андроников посетили в Барвихе А. Н. Толстого, читали балладу ему. А в конце войны Цявловскому учительница привезла из Истры еще одну (старинную!) копию «Тени Баркова», под текстом которого стояло имя Пушкина. Оказывается, танкисты нашли эту копию на чердаке. И. Л. Фейнберг рассказывал об этом так:

«Читали друг другу, потом истринским девушкам, за которыми ухаживали. Девушкам поэма так понравилась, когда они увидели подпись „А. С. Пушкин“, решили показать рукопись своей бывшей школьной учительнице. Та прочла, очень стесняясь, убедилась, что в собрании сочинений Пушкина эта поэма не напечатана, решила, что это может быть неизвестная (хотя и непристойная) поэма Пушкина, и что она ценна и нужна для науки.

Танкисты согласились выменять ее на два литра водки. Учительница достала (с трудом) два литра и получила редкую рукопись. Она отвезла ее Цявловскому и даже отказалась взять у него два литра водки, какие отдала сама за рукопись»^[372].

В 1990-е годы «Тень Баркова» под именем Пушкина не раз переиздавалась. Обстоятельная же работа Цявловского, долгое время лежавшая под спудом, была напечатана только в 1996 году в третьем томе журнала «Philologica» вместе с найденным в Российском государственном архиве литературы и искусства списком 1821 года (в подготовке издания участвовали И. А. Пильщиков и Е. С. Шальман). Затем горячие поклонники работы Цявловского, его единомышленники И. А. Пильщиков и М. И. Шапир в 2002 году вновь ее опубликовали, присовокупив к ней свою реконструкцию текста «Тени Баркова» и дополнительные аргументы в пользу авторства Пушкина в подготовленном ими сборнике «А. С. Пушкин. Тень Баркова. Тексты. Комментарии. Экскурсы». После выхода в свет этого сборника вновь разгорелись жаркие споры об авторстве сочинения. Непримиримым противником утверждения о том, что непристойную балладу написал Пушкин, выступил В. М. Есипов, выдвинув, разумеется, свои аргументы^[373]. Об истории полемики вокруг «Тени Баркова», начиная с первой публикации ее фрагментов В. П. Гаевским, кратко и вместе с тем по существу, написал А. В. Дубровский, к публикации которого во «Временнике Пушкинской комисиии» (Вып. 30. СПб., 2005) мы и отсылаем читателя. Сообщим только, что Пушкин был не единственным автором, которому приписывалось создание баллады. Так, А. Ю. Чернов полагал, что ее автор — А. Ф. Воейков^[374]. С. А. Фомичев считал, что непристойная баллада — плод коллективного творчества лицеистов^[375]. Не рискуем приводить в нашей книге все аргументы pro и contra. В противном случае мы можем погрузить читателя в состояние д’Артаньяна, слушающего богословскую диссертацию Арамиса.

Так все-таки: Пушкин или не Пушкин автор «Тени Баркова»? Мы пока не можем ответить на этот вопрос. Нам остается только дождаться выхода в свет посвященной «Тени Баркова» фундаментальной монографии Л. В. Бессмертных, подготовленной к печати московским издательством «Ладомир», и только после этого вернуться к обсуждению баллады и ее авторства.

В замечательной книге Юрия Владимировича Стенника «Пушкин и русская литература XVIII века», в заключении первой главы, посвященной его лицейскому творчеству, сказано:

«В целом влияние Баркова на творчество Пушкина было очень ограниченным. В дальнейшем к прямым попыткам следовать его традициям поэт не обращается, хотя произведения эротического плана им будут создаваться. Достаточно вспомнить сказку „Царь Никита и сорок его дочерей“ (1817–1820) или поэму „Гавриилиада“ (1821). В них Пушкин не прибегает к обнажению приемов скабрезного стиля, а ориентируется скорее на опыт французской фривольной поэзии XVIII века с ее изящной эротичностью, выражающейся в полунамеках и шаловливой двусмысленности положений (К. Ф. Вуазенон, Ж.-Б.-Ж. Грекур, Вольтер и др.). Но это уже совершенно иная традиция»^[376].

Далее имя Баркова исчезает со страниц книги.

Позволим себе не во всем согласиться с Ю. В. Стенником. Барков и после окончания Пушкиным Лицея присутствует в его творческом сознании, в его разговорах. Ранее мы продемонстрировали это, сопоставив оду Баркова, посвященную Петру III, и «Стансы» («В надежде славы и добра»), адресованные Пушкиным Николаю I. Теперь хотелось бы обратить внимание на стихотворение Пушкина «Поэт идет — открыты вежды». Принято считать, что оно написано в 1835 году и было предназначено для повести «Египетские ночи». Но прежде чем попытаться рассмотреть его в связи с возможным отзвуком в нем поэзии Баркова, — несколько слов о «Послании цензору» 1822 года (при жизни Пушкина оно не печаталось, но распространялось в списках), где названо имя Баркова.

«Послание цензору» обращено к цензору А. С. Бирукову, «гонителю давнему» Пушкина, «угрюмому сторожу муз». Его усердные труды на поприще цензуры Пушкин называл «самовластной расправой трусливого дурака». Это не значит, что поэт отрицает необходимость цензуры. Отнюдь нет. Цензура, по его мнению, необходима, но цензор при этом должен быть гражданином, «блюстителем тишины, приличия и нравов», быть другом писателю. «Благоразумен, тверд, свободен, справедлив» — вот пушкинский идеал цензора. Свободу печати необходимо регулировать умным свободным цензором. В противном случае при бесцензурной печати книжный рынок рискует быть заваленным прежде всего порнографическими творениями. В черновой рукописи «Послания цензору» сказано:

В тексте «Послания цензору» названы «шутливые оды» Баркова. Заметим: оды его — «шутливые». Для Пушкина это непристойная, но всё же шутка. Истинный цензор, по его мнению, «живой поэзии резвиться не мешает» (II, 112). К тому же бесцензурные сочинения не менее известны, чем те, что прошли цензурный контроль и были напечатаны. Небезынтересен контекст, в котором появляется в «Послании к цензору» имя Баркова:

Текст Пушкина, на наш взгляд, позволяет отнести шутливые оды Баркова к тем сочинениям, которые высмеивают нравы. Честь же осмеивания закона и правительства Пушкин отдает Радищеву, «рабства врагу», и самому себе, автору вольнолюбивых стихов, эпиграмм на царя и его приближенных. Впрочем, возможно, в «Послании к цензору» Пушкин рядом с Радищевым и Барковым назвал своего дядюшку-поэта, В. Л. Пушкина, творца непечатной, но чрезвычайно популярной поэмы «Опасный сосед», где есть и остроумная литературная полемика, и живописное бытописание, и сатира на нравы.

Каким образом «Послание к цензору» связано со стихотворением «Поэт идет — открыты вежды»? Думается, темой свободы. В «Послании…» это свобода печати. В стихотворении — свобода творчества. Свобода — одна из главных духовных ценностей Пушкина: политическая свобода, свобода личности, свобода творчества. В повести «Египетские ночи» Чарский, образ которого во многом автобиографичен, дает импровизатору важную для него самого тему импровизации:

«— Вот вам тема, — сказал ему Чарский: — поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением» (VI, 349).

Позволим себе привести стихотворение — импровизацию итальянца полностью:

А теперь сравним тексты Пушкина и Баркова.

Ну и что? Идентичная рифма вежды — одежды. Быть может, это просто культурная память Пушкина, которая дает о себе знать? Быть может. Но возможно и то, что на уровне подтекста Барков таким образом включается в пушкинский текст. Барков, свободно выбирающий темы своих стихов, — один из участников «сладостного союза», связующего поэтов, чуждых по судьбе, но родню по вдохновенью, союза, который объединяет Пушкина и Баркова.

Здесь можно было бы и закончить главу и книгу. Но еще одно, на наш взгляд, небезынтересное наблюдение. Барковская рифма, ставшая рифмой пушкинской, отозвалась в грациозном стихотворении Михаила Кузмина «Прогулка на воде», впервые напечатанном в 1908 году:

Что же нам остается? Разве что признать правоту великой Анны Ахматовой: